H. Г. Ильинская
H. Г. Ильинская
Лажечников — писатель и мемуарист
Лажечников — писатель и мемуарист
1
1
2
2
3
3
4
4
H. Г. Ильинская. Лажечников — писатель и мемуарист, Лажечников Иван Иванович, Год: 1989
Время на прочтение: 22 минут(ы)
Источник: И.И.Лажечников. ‘Басурман. Колдун на Сухаревой башне. Очерки-воспоминания’, Издательство ‘Советская Россия’, Москва, 1989
Художник Ж.В.Варенцова
OCR & SpellCheck: Zmiy (zmiy@inbox.ru), 1 ноября 2002 года
Когда то Пушкин предсказал бессмертие роману Ивана Ивановича Лажечникова ‘Ледяной дом’. Не соглашаясь с автором в трактовке ряда исторических лиц романа, он вместе с тем пророчески сказал: ‘Но поэзия останется всегда поэзией, и многие страницы вашего романа будут жить, доколе не забудется русский язык’*
______________
* Письмо А.С.Пушкина И.И.Лажечникову от 3 ноября 1835 г // А.С.Пушкин. Полн. собр. соч. — M.-Л., 1949. — Т. XVI. — С. 62.
И вот прошло уже 150 лет со дня опубликования ‘Ледяного дома’, ‘всё в мире по нескольку раз изменилось’, говоря словами Некрасова, но исторические романы Лажечникова продолжают жить и выдерживать испытание временем. Даже более того популярность их растет, еще десять лет назад Лажечников был известен широкому читателю только как автор ‘Ледяного дома’, теперь же происходит воскрешение и двух других не когда знаменитых, а потом основательно забытых романов ‘Последний Новик’ и ‘Басурман’. Если раньше Лажечникова считали писателем ‘для юношества’ то теперь он перешагнул в разряд ‘взрослых’ авторов.
Причина долголетия исторической прозы Лажечникова кроется, во первых, в том интересе к историческому прошлому, который испытывают люди во время общественных потрясений ‘Блажен, кто посетил сей мир в его минуты роковые’ — эти слова Тютчева справедливы как в отношении его современников, так и людей нашего времени. Во вторых, Лажечников при всей субъективности его романтического метода, что приводило за частую к исторической неточности, умел воскресить ‘минувший век во всей его истине’ (Пушкин). Недаром один Лажечников из плеяды исторических романистов 30-х годов — таких, как H.Полевой, Загоскин, Зотов и др. — пользовался у современников славой ‘отечественного Вальтера Скотта’ Д.В.Григорович вспоминает, что, когда в 1858 году в Россию приехал Александр Дюма, он перевел на французский язык несколько образцов русской литературы ряд стихотворений Пушкина Вяземского Некрасова и ‘Ледяной дом’ Лажечникова!*
______________
* См. Григорович Д.В. Литературные воспоминания. — M., 1987. — С. 16.
Секрет симпатии читателя к романам Лажечникова объясняется и той страстной проповедью гуманизма, защитой попранного человеческого достоинства, тем безоговорочным неприятием всех видов деспотизма, которые звучат со страниц произведений Лажечникова. О его романах, написанных полтора века назад, как это ни парадоксально, можно сказать словами Вяземского: ‘Это животрепещуще, как вчерашняя газета’.
Однако слава Лажечникова, исторического романиста, отнюдь не способствовала популярности его как мемуариста. Достаточно сказать, что в советское время ни одно произведение его мемуарного цикла не было полностью опубликовано. А между тем как автор воспоминаний он также заслуживает нашего внимания. Лажечников прожил долгую и богатую событиями жизнь, ему везло на встречи с великими людьми. Лажечникову довелось жить при пяти русских императорах, он помнил не только николаевские, но и павловские времена, если при вступлении в жизнь его напутствовал выдающийся просветитель XVIII века Н.Новиков, то в конце жизни он полемизировал с Салтыковым-Щедриным и революционными демократами. Пушкин, Белинский, Отечественная война 1812 года, грандиозные фигуры того легендарного времени, Казанский университет, задыхающийся под железной пятой реакционера и ханжи Магницкого, — обо всем этом поведал нам писатель со свойственной ему страстностью и неравнодушием.
Чувство истории, которое пронизывает его романы, одушевляет и его мемуары, ибо все, о чем он рассказывает, имеет историческое значение. ‘В этом залог органического единства двух главных жанров в творчестве Лажечникова, что позволяет объединить их в одной книге.
И.И.Лажечников родился 14 сентября 1792 года под Москвой, в уездном городке Коломне. Несмотря на свое происхождение (отец его был богатый купец, торговавший солью), Лажечников получил прекрасное образование: специально для него по рекомендации Н.Новикова в дом был приглашен гувернером француз Болье. Рано проявилась у одаренного мальчика тяга к чтению и литературному творчеству: ‘Выучившись читать по-русски, я с жадностью бросился на книги и перебрал всю библиотеку моего отца, в которой… нашел… все, что издано было по русской литературе до того времени. Когда я ознакомился с французским языком и порядочно с немецким… я стал читать на французском языке сочинения аббата де-Сен-Пьера (Сен-Пре. — Н.И.), ‘Эмиля’ Руссо, трагедии Вольтера и Расина, Тацита, Тита Ливия во французском переводе… Шиллера на немецком языке и др.’*.
______________
* Лажечников И.И. Полн. собр. соч. — Спб., 1899. — Т. 1. — С. XX-XXI.
Как видно из этого перечня, формирование взглядов Лажечникова находилось под влиянием идей французских просветителей XVIII века, что проявилось и в литературном дебюте 15-летнего автора — собрании коротеньких рассуждений, афоризмов, опубликованных под названием ‘Мои мысли’ в ‘Вестнике Европы’ (1807).
В последующие годы Лажечников пишет в самых различных жанрах, однако эти произведения, разбросанные по второстепенным журналам того времени, прошли незамеченными. Переломным моментом в жизни и творчестве Лажечникова послужили события ‘громового 1812 года’. Много позже в автобиографическом очерке ‘Новобранец 1812 года’ Лажечников расскажет о том, какой взрыв патриотических чувств вызвало в нем известие о вступлении французов в Москву: оно заставило его бежать из дома, поступить вопреки воле родителей в армию и проделать вместе с ней победоносный путь от Москвы до Парижа. И здесь Лажечников не ищет легких путей — он добровольно отказывается от блестящей и сравнительно безопасной должности адъютанта при начальнике гренадерской дивизии и, подобно Андрею Болконскому из ‘Войны и мира’, уходит в полк. Лажечников участвует в сражениях под Малоярославцем, Красным, Борисовом, под Бриенном, в переправе через Рейн, во взятии Парижа, получает орден за храбрость.
Именно во время заграничных походов 1813-1815 годов сложилось его прогрессивное, демократическое и гуманистическое мировоззрение. Декабристы недаром называли себя ‘детьми 1812 года’, в ответах Следственной комиссии почти все они подчеркивали, что свободомыслие зародилось у них во время европейских походов 1813-1815 годов, когда они столкнулись вплотную с западно-европейской действительностью.
Под впечатлением эпопеи 1812 года Лажечников пишет свое первое крупное произведение, принесшее ему литературную славу, ‘Походные записки русского офицера 1812, 1813, 1814 и 1815 годов’ (1817). В то время ‘военные записки’, дневники писали многие участники героических событий, начиная от будущих декабристов и Дениса Давыдова и кончая реакционером адмиралом Шишковым. ‘Походные записки…’ Лажечникова объективно примыкают в русле этой традиции к декабристскому крылу: высокий патриотический пафос, антикрепостническая направленность, взгляд на Отечественную войну как на общенародное дело, а не как на ‘историю генералов 1812 года’ роднят их с мемуарами С.Волконского, И.Якушкина, Ф.Глинки, В.Штейнгеля.
Сам автор впоследствии рассматривал свое первое крупное произведение как ‘грех молодости’, в котором ‘столько… риторики’. И все же успех, выпавший на долю его, не случаен. Сожженная и опустевшая Москва, разрушенный Кремль, преследование русскими отступающей неприятельской армии, голодающие и замерзающие французы, ночные бивуаки, офицерские разговоры, картины заграничной жизни живо и ярко предстают со страниц ‘Походных записок’. Перед читателем встает и фигура самого автора, который ‘месил снежные сугробы литовские, спотыкаясь о замерзшие трупы, при жестоких морозах, захватывавших дыхание, в походной шинели, сквозь которую ветер дул, как сквозь сетку решета’, и писал свои записки ‘при свете бивуачных костров, на барабанах и нередко при шуме идущего рядом войска’.
В 1820 году двадцативосьмилетний Лажечников бросает военную службу и выходит в отставку. Это также было знамением времени — ранняя отставка, отказ от блестящей военной карьеры. К.Рылеев так объяснял в письме к матери подобное решение: ‘Для нынешней службы нужны подлецы, а я, к счастью, не из их числа’. Под этими словами мог бы подписаться и Лажечников, о котором все знавшие его вспоминают как о ‘человеке в высочайшей степени добром, откровенном, совестливом, нежном’*. Мог ли подобный человек ужиться в аракчеевской армии, в которой процветали шагистика, шпицрутены, произвол! И Лажечников связывает свою дальнейшую жизнь с деятельностью в области народного просвещения, став директором училищ сначала Пензенской губернии, потом Казанской и, наконец, Тверской.
______________
* Русский архив. — 1910. — N 7. — С. 368.
В 1826 году кончается ‘казанское пленение’ Лажечникова — так сам писатель называл свою службу на педагогическом поприще под началом попечителя Казанского учебного округа Магницкого — одной из самых мрачных фигур александровского царствования. Лажечников поселяется в Москве и целиком отдается литературной работе. Неудивительно, что именно в это время у него пробуждается интерес к истории, этой ‘науке наук нашего времени’, как назвал ее В.Г.Белинский. Никогда прежде в России этот интерес не достигал такого мощного подъема, как в первые десятилетия XIX века. Огромным стимулом к этому послужили события Отечественной войны 1812 года, вызвавшие подъем патриотических чувств и обострившие интерес ко всему родному, национальному.
Интерес к истории неизбежно должен был вызвать, и действительно вызвал не только в России, но и в других странах, бурное развитие исторической прозы.
В русской литературе того времени шел спор реализма с романтизмом. История, по словам Белинского, выступила в качестве ‘посредника’, способствовавшего соединению ‘искусства с жизнью’, давала простор для идеализации и фантазии, к чему тяготели романтики, с другой стороны, история воспринималась как реальная жизнь — хотя уже и прошедшая, естественно, что от нее легче было сделать следующий шаг — к реальности сегодняшнего дня. Исторический роман 1830-х годов явился, таким образом, одним из важнейших проводников реализма в литературе, а Лажечников стал одним из пионеров русского исторического романа.
Начиная с 1831 года один за другим появляются в печати исторические романы Лажечникова: ‘Последний Новик, или Завоевание Лифляндии в царствование Петра Великого’ (1831-1833), ‘Ледяной дом’ (1835) и ‘Басурман’ (1838). Они были восторженно встречены передовой критикой, в частности, получили высокую оценку Белинского, а два первых — и Пушкина.
В центре всех романов Лажечникова всегда стоит человек возвышенных идеалов, героический одиночка — носитель общественного прогресса, выдающаяся личность, далеко опередившая свой век. Иногда это вымышленный герой, как Последний Новик или ‘басурман’ — лекарь, иногда — реальное историческое лицо — Волынский в ‘Ледяном доме’. Прослеживая судьбы этих героев на материале различных исторических эпох, Лажечников приходит к мысли об обреченности их, как правило, становящихся жертвами произвола государственной власти, темноты и невежества. Все три романа Лажечникова кончаются трагически: уходит в монастырь Последний Новик, гибнет на плахе Волынский, зарезан татарами Антон-лекарь. По-видимому, здесь сказалось общественное сознание писателя эпохи последекабрьской реакции.
В 1845 году Лажечниковым была написана историческая драма в стихах ‘Опричник’, запрещенная цензурой из-за мрачного изображения эпохи Ивана Грозного и фигуры самого царя. Наиболее интересными из произведений Лажечникова в этот поздний период творчества являются его воспоминания о встречах с Пушкиным, о дружбе с Белинским, об отношениях с А.П.Ермоловым, А.И.Остерманом-Толстым, М.Л.Магницким, а также произведения автобиографического плана: ‘Беленькие, черненькие и серенькие’, ‘Новобранец 1812 года’.
В последние годы жизни Лажечниковым были написаны два романа из современной жизни — ‘Немного лет назад’ (1863) и ‘Внучка панцирного боярина’ (1868). Оба эти произведения были сурово встречены передовой критикой, констатировавшей, что маститый семидесятилетний писатель безнадежно отстал от века.
Вынужденный стесненными материальными обстоятельствами вновь поступить на службу, Лажечников в последние годы занимал довольно высокие посты — вице-губернатора Тверской губернии, потом Витебской, цензора в Петербургском цензурном комитете. Однако, по свидетельству современников, Лажечников, сам отличавшийся безукоризненной честностью, подчас оказывался жертвой ловких казнокрадов и проходимцев. В качестве же цензора Лажечников был истинным страдальцем, и это неудивительно, если вспомнить, сколько он претерпел от цензуры. И характерно, что ни служба, ни литература не принесли писателю не только богатства, но не спасли его от бедности: он умер в 1869 году, оставив жену и трех малолетних детей (Лажечников, овдовев, довольно поздно женился вторично) без гроша.
Последний исторический роман Лажечникова ‘Басурман’ стал новой страницей в творчестве писателя. Все предыдущие произведения тематически были связаны с новейшей историей, ‘Басурман’ же — исторический роман о феодальной Руси.
Необычайную трудность задачи, взятой на себя Лажечниковым — изобразить ‘эпоху, где вся надежда на одну фантазию, где собственные свидетельства или рассказы отца, деда — невозможны’, — отмечал Белинский. На страницах журналов того времени велась дискуссия: имеет ли право на существование исторический роман на древнерусскую тему? Причем многие известные критики отвечали на этот вопрос отрицательно. ‘Скептики’ объявляли весь древний период истории Руси состоянием полной дикости, а литературные памятники той эпохи — подделкой позднейшего времени.
Пока шли теоретические споры, книжный рынок заполняли низкопробные ‘исторические’, ‘полуисторические’, ‘почти исторические’ романы и повести, вроде анонимной ‘русской повести’ ‘Битва русских с кабардинцами, или Прекрасная магометанка, умирающая на гробе своего супруга’. Немало труда потратил Белинский, безжалостно изгоняя из литературы произведения ‘толкучего рынка’.
В основу содержания романа ‘Басурман’ Лажечников положил факт, засвидетельствованный в летописи: ‘Врач немчин Антон приеха в 1485 году к великому князю, его же в велице чести держа великий князь, врачева же Каракачу, царевича Даньярова, да умори его смертным зелием за посмех. Князь же великий выдал его сыну Каракачеву, он не мучив его, хоте на окуп дати. Князь же великий не повеле… Они же сведше его на реку на Москву под мост зиме, зарезаша его ножом, как овцу’*.
______________
* Полн. собр. русских летописей. — Спб., 1910. — Т. XX. — С. 349.
Не случайно именно этот незначительный исторический факт, которому на страницах ‘Истории государства Российского’ уделено несколько строк в примечаниях, лег в основу романа Лажечникова.
Антон Эренштейн — сын немецкого барона и чешки — дворянин только по рождению, по положению же в обществе он — безродный воспитанник итальянского врача, то есть типичный разночинец, применяя термин позднейшего времени. Отец-барон стыдится своего родства с презренным лекарем, отрекается от него. Русские бояре презирают и боятся ‘басурмана’. Пафос же романа заключен в утверждении морального превосходства скромного лекаря, человека науки, над его титулованными противниками.
Антон — носитель культуры Ренессанса, ученик Леонардо да Винчи. Его же противники, независимо от того, русские они или иностранцы, олицетворяют собою темные силы отживающего средневековья, уходящего в прошлое феодализма. Критика косности, варварства, невежества — одна из главных идей последнего романа Лажечникова. Она, несомненно, имела для 30-х годов XIX века злободневное звучание, ибо феодализм был силен и в этот период в русской жизни. Именно такой смысл приобретала антикрепостническая тема — постоянный мотив романов Лажечникова.
‘Басурман’, как и все романы Лажечникова, представляет сложное сочетание истории и вымысла. Отталкиваясь от исторически достоверного факта, сообщаемого летописью, писатель некоторые сюжетные линии строит на основе вымысла (рассказ о прошлом Антона, о его жизни в Богемии и Италии, об интриге бояр, погубившей лекаря, о романтической любви Антона к боярышне Анастасии).
Однако уже современникам Лажечникова было ясно, что главное в ‘Басурмане’ — монолитный образ ‘собирателя Руси’ на широком фоне возрождающейся Московии. Эпоха крушения татаро-монгольского двухсотлетнего ига, падения удельной системы, образование централизованного государства, превращение Москвы из маленького городка в Суздальском княжестве в столицу могучей державы — вот что составляет историческую основу романа.
По обыкновению, Лажечников тщательно изучил исторические документы. ‘История государства Российского’ Карамзина, ‘История русского народа’ Н.Полевого, летописи, ‘Судебник’, фольклор, предания — все было использовано автором ‘Басурмана’. Общий взгляд на изображаемую эпоху был навеян концепцией Карамзина, но в ряде случаев Лажечников вступал в полемику с прославленным историографом.
Он видит Москву не только как ‘необозримый город с блестящими куполами своих несметных храмов, с красивыми башнями, с белыми стенами кремлевскими’ (Карамзин), но отмечает черты убожества, нищеты, дикости: ‘ветхий мост через Москву-реку, качавшийся от проезжавших повозок, будто эластический, избушки на курьих ножках, кое-где лачуги, наскоро складенные на пепелищах после недавнего пожара’, ‘народ в овчинных шубах без покрыши, множество нищих, калек, юродивых’. Первое, что встречает Антон по приезде в столицу, — это огромный столб дыма, поднимающийся на месте казни сжигаемых ‘богопротивных изменников’, литвина князя Лукомского и его переводчика, которые якобы хотели отравить великого государя, ‘господина всея Руси’. Темные суеверия (вера в ‘чарования’, ‘приворотные зелия’, леших, домовых), нелепые предрассудки (ненависть к ‘басурманам’) поражают лекаря.
И тем не менее автор дает почувствовать значительность изображаемого времени. Пусть убога и стара резиденция великого князя московского, но именно здесь было ‘замыслено и заложено будущее могущество’ Руси, сюда, ‘в ветхие хоромины… встревоженные признаками этого могущества, государи присылали своих послов ему поклоняться и искать с ним связей’.
Лажечников убедительно рисует признаки возрождения страны: отливаются пушки, строятся первые каменные дома, совершается грандиозная перестройка Кремля. Одним из новых веяний времени Лажечников считает распространение ‘еретического’ учения, возникшего в конце XV века в Новгороде, суть которого состояла в отрицании церковных обрядов, монашества, в проповеди культуры и науки, сопоставляет его с мощным антифеодальным движением Реформации, охватившим в то время большинство стран Европы.
В ‘Басурмане’ автор стремится представить Россию на широком фоне европейской действительности. Именно эту цель преследуют начальные ‘западные’ главы романа, которые большинство критиков расценили как ненужные длинноты. Правда, эти главы носят сентиментально-сказочный характер (рассказ о роковом мщении врача Антонио барону Эренштейну, о жизни Антона в замке у матери). Но в целом Лажечников сумел дать в этих вводных главах исторически правильную картину состояния Европы конца XV века. ‘Век великих открытий’ был, по мнению автора, ‘веком глубокого разврата’: ‘костры, кинжал и яд на каждом шагу’, ‘везде возмущения, несколько подвигов нескольких избранников и везде торжество глупой черни и развратной силы’.
Западная и русская жизнь не противопоставляются друг другу. Поэтому глубоко неправы те критики, которые объявляли ‘Басурмана’ апологией западничества. Лажечников так же далек от западничества, как и от славянофильства, хотя, несомненно, ‘Басурман’ явился плодом раздумий автора над судьбами России и Запада.
Лажечников далек от слепого преклонения перед коренными сторонами русского быта и характера, свойственными славянофилам. Однако писатель не был согласен и с западниками, не видевшими глубоко положительных начал в русском национальном характере. Художественным воплощением этих качеств предстает в романе Хабар-Симской, прототипом которого явился прославленный полководец XVI века. Безграничная удаль, широта натуры, молодечество, доброта отличают его.
Широкая картина эпохи, развернутая в ‘Басурмане’, служит фоном, на котором рисуется грандиозная фигура ‘собирателя Руси’ — Ивана III. Лажечников признает выдающуюся роль Ивана III, но он ценит его не как ‘учредителя единовластия’ (Карамзин), а как ‘устроителя государства’. В то же время романист далек от идеализации этого лица. Ни перед какими средствами не останавливается великий князь московский в достижении цели — объединении Руси: силой присоединяет к Москве Тверское княжество, хитростью — Верейское, вероломно заключает в тюрьму приехавшего к нему в гости родного брата, угличского князя.
Лажечников был далек от идеологов ‘официальной народности’ и в решении проблемы взаимоотношений народа и царя. Никакой патриархальной идиллии в духе ‘царя-батюшки’ и преданных ему слуг мы не найдем в ‘Басурмане’. Эту проблему Лажечников решает по-пушкински: ‘Живая власть для черни ненавистна’. В ответ на слова дворецкого, что ‘православный народ гласно вопиет против тебя’, царь ‘…вцепился могучею рукой в грудь Русалки и, тряся его, задыхаясь, вскричал: ‘Народ? Где он? Подай мне его, чтобы я мог услышать его ропот и задушить, как тебя душу… Есть на свете русское государство, и все оно, божьею милостью, во мне одном…’
Скупость, жестокость, вероломство, неистовство в гневе — вот отличительные черты царя в романе. Заключительным аккордом его характеристики является сцена смерти, которая дается параллельно с изображением трагической участи его двадцатилетнего внука. Когда-то Иван благословил Дмитрия на царство, венчал его шапкой Мономаха, а затем, решив отдать престол сыну от второго брака, заключил внука в тюрьму, где он и умер.
Лажечникову удалось достигнуть подлинных художественных высот в изображении мрачного ‘собирателя Руси’. Белинский писал: ‘Душа отдыхает и оживает, когда выходит на сцену этот могучий человек с его гениальной мыслью, его железным характером, непреклонною волею, электрическим взором, от которого слабонервные женщины падали в обморок’*. Веришь, что именно таким и должен был быть этот правитель, выраставший в атмосфере жестокой борьбы за великокняжеский престол, отца которого Василия Темного его двоюродные братья ослепили чуть не на глазах отрока-сына, вынужденного после этого стать соправителем при слепом отце.
______________
* Белинский В.Г. Полн. собр. соч. — М., 1953. — Т. III. — С. 21.
Из второстепенных лиц романа можно выделить образ боярина Русалки, внешне благочестивого и смиренного старика, занимавшего скромную должность дворецкого, но выполнявшего самые щекотливые поручения, нередко опасные и грязные. Лажечников создает тип политического деятеля эпохи ‘собирания Руси’, пронырливого, хитрого, беспринципного, не разбирающегося в средствах.
Лажечникову принадлежит заслуга популяризации Афанасия Никитина, совершившего путешествие в Персию и Индию и почти неизвестного соотечественникам. На основе записок Никитина ‘Хождение за три моря’ он создает близкий к оригиналу рассказ о путешествии по Индии. Но следует отметить неисторичность этого образа в романе: кроткий, окруженный ореолом святости ‘Афоня’ Лажечникова мало напоминает делового, предприимчивого тверского купца.
В образе итальянского зодчего Фиоравенти (прототип — итальянский архитектор, автор проекта Успенского собора в Кремле Рудольф Альберти Фиораванти), создающего проект исполинского храма, воплощен идеал художника-романтика. Однако его гениальный замысел вступил в противоречие с возможностями ‘Московии’. Царь отвергает проект Аристотеля. Этот конфликт превращается под пером Лажечникова в спор реалиста и романтика. Интересно, что Лажечников, типичный романтик, соглашается с преимуществом реалистического подхода к действительности.
‘Басурман’ ценен нам тем, что воссоздает дух изображаемой эпохи, передает колорит места и времени. Автор нередко прибегает к языковой стилизации, включает в текст слова и фрагменты из документов и памятников той эпохи: летописей, грамот, широко использует фольклор, вводит народные песни — от свадебных до похоронных, народные сказания о волшебной ‘разрыв-траве’, ‘чарованиях’, ‘приворотных зелиях’, заговоры.
В романе много картин, рисующих быт, нравы, обычаи феодальной Руси. Иногда это как бы самостоятельные новеллы, в которых, по словам Белинского, ‘талант автора восстает в каком-то львином могуществе’. Мрачные кремлевские переходы, давящие церковные своды, на фоне которых развертывается действие, усиливают атмосферу внешней торжественности и внутреннего трагизма эпохи: бесконечно-томительный день в темнице ‘венчанного узника’ царевича Дмитрия, сожжение князя Лукомского, посещение ‘черной избы’ Иваном III, ‘наказание стыдом’ еретиков — и заключительный аккорд — казнь Антона на льду Москвы-реки.
Эти картины производят неизгладимое впечатление благодаря глубокому авторскому лиризму. Сколько щемящего чувства горечи в словах, заключающих сцену казни: ‘И в то же самое время солнце так играло на небе!’
Композитор Серов, долгое время работавший над замыслом оперы на сюжет ‘Басурмана’, собирался снять этот ‘убийственный жестокий’ финал и кончить оперу идиллической сценой торжествующей любви Антона и Анастасии.
‘Басурман’, как и другие произведения Лажечникова, — не только исторический, это в известной мере и политический роман своего времени. В то время как идеология ‘официальной народности’ николаевской эпохи внушала, что ‘настоящее России более чем великолепно, а прошлое удивительно’, Лажечников своими произведениями заставлял сомневаться и в том, и в другом и разрушал атмосферу официально-показного благополучия Российской империи.
Дошедшая до нас глава незаконченного четвертого исторического романа Лажечникова ‘Колдун на Сухаревой башне’ свидетельствует об интересном, но, к сожалению, неосуществленном замысле писателя. К тому времени слава Лажечникова как исторического романиста настолько упрочилась, что петербургский издатель Глазунов заключил с ним контракт о покупке будущего произведения за 20 тысяч рублей* — интересно, что спустя 20 лет все собрание сочинений Лажечникова будет куплено за 12 тысяч рублей. Но ‘Колдун на Сухаревой башне’ так и не был окончен**. Остается только гадать, почему так произошло: остановила ли автора скудость материалов и источников, или служебная деятельность не оставляла времени для творческой работы. Возможно, этому способствовала и необычная эпистолярная форма (фрагмент романа представляет четыре письма известных исторических лиц), которая не давала возможности проявиться излюбленной субъективно-лирической манере повествования писателя, сковывала его. Однако и эта единственная глава несостоявшегося романа, написанная живо и увлекательно, заслуживает внимания читателя, как, например, заслуживает его фрагмент неоконченного романа Пушкина ‘Арап Петра Великого’.
______________
* См.: Письмо Лажечникова Белинскому от 18 июня 1836 г. // Белинский и его корреспонденты. — М., 1948. — С. 182.
** Отрывок из ‘Колдуна на Сухаревой башне’ был напечатан в журн. ‘Отечественные записки’, 1840, N 10.
Тема ‘Колдуна на Сухаревой башне’ близка теме ‘Ледяного дома’: середина XVIII века, дворцовые интриги, перевороты, господство недостойных временщиков. Что привлекло Лажечникова, обычно выбиравшего переломные моменты русской истории, в этом ничем не примечательном кратковременном царствовании Петра II — внука Петра I, сына казненного царевича Алексея? Вряд ли фигура царя-отрока, за четыре года правления ничем себя не проявившего, кроме патологической страсти к охоте, которая в конце концов и погубила его: простудившись во время длительной зимней охоты, он заболел оспой и скоропостижно скончался в возрасте 15 лет. Сомнительно, чтобы роль главного героя предназначалась и Ивану Долгорукову, всесильному фавориту Петра II, хотя именно он является автором половины писем, составляющих I главу романа. Вот как характеризует царского фаворита его потомок, историограф рода Долгоруковых князь П.В.Долгоруков, политический эмигрант середины XIX века: ‘Несмотря на свой живой ум и доброе сердце, он был легкомыслен, развращенный и ничтожный человек, не сумевший достойно воспользоваться своим безграничным влиянием на молодого государя’*.
______________
* Из записок князя П.В.Долгорукова. Время императора Петра II и императрицы Анны Иоанновны. — М., 1909. — С. 39.
Известно, что Пушкин осуждал ‘гордые замыслы Долгоруких’, пытавшихся установить олигархический образ правления, как основную консервативную тенденцию русской истории XVIII века.
Исследователи творчества Лажечникова отмечали, что личность Ивана Долгорукова предстает в этом отрывке идеализированной*. Но вряд ли можно в данном случае говорить об идеализации, поскольку автор не успел развить этот образ, лишь наметив его пунктиром. К тому же перед нами еще не гордый фаворит царя, а всего лишь шестнадцатилетний юноша, пишущий письма своему наставнику. Естественно, что порочные наклонности еще не успели в нем развиться. Наряду с непосредственностью, ироничностью в письмах этого юнца проскальзывает и непомерное честолюбие — он замыслил свалить всемогущего любимца Екатерины I — Меншикова. Со страниц писем юного честолюбца звучат слова о ‘милом отечестве’, о счастье России, но кто же из домогавшихся власти во все времена не говорил о счастье народа, все дело в том, что понимать под ним.
______________
* См.: Венгеров С.А. Лажечников И.И.: Критико-биогр. очерк // Лажечников И.И. Полн. собр. соч. — Т. I. — С. CXVIII.
Колоритен в романе образ известного вельможи А.И.Остермана, этого беспринципного, лукавого царедворца, который ‘умел удержать за собою… доверие и милости двух императоров, двух императриц, одного правителя, одной правительницы и, что еще труднее, трех временщиков…’*
______________
* Лажечников И.И. Соч.: В 2 т. — М., 1986. — Т. II. — С. 120.
По-видимому, центральное место в романе должно было принадлежать, как показывает название книги, известному деятелю начала XVIII века Якову Вилимовичу Брюсу. Потомок знатного шотландского рода, предки которого осели на Руси еще при царе Алексее Михайловиче, он был одним из тех, кого Пушкин назвал ‘птенцом гнезда Петрова’: в битвах при Нарве и Полтаве он командовал всей русской артиллерией, участвовал почти во всех походах Петра I, способствовал подписанию выгодного для России Ништадтского мирного договора, несколько лет был президентом берг- и мануфактур-коллегий.
Однако почему роман должен был называться ‘Колдун на Сухаревой башне’? Такое прозвище получил Брюс у своих современников в связи с его занятиями астрономией, математикой, астрологией, в знаменитой, ныне разрушенной, Сухаревой башне, где в начале XVIII века располагалась первая в России ‘навигацкая школа’. ‘Говорили, что он оживил какую-то статую, изобрел эликсир бессмертия… — пишет Н.Полевой в статье ‘Алхимия в России’. — Сухарева башня… долго слыла в народе местом колдовства и чернокнижия’*.
______________
* ‘Живописное обозрение достопамятных предметов из наук, искусств, художеств’. — М., 1835. — Т. I. — С. 221.
П.В.Долгоруков приводит слухи, распускаемые суеверным и невежественным духовенством о том, что ‘к фельдмаршалу Брюсу каждую ночь приходил черт, ужинал с ним и что Брюс не может говорить с монахом праведной жизни без того, чтобы у него изо рта не выходило синее пламя…’*
______________
* Из записок князя П.В.Долгорукова. — С. 13.
Понятен интерес Лажечникова к личности Брюса: именно таких бескорыстных деятелей науки, искусства писатель почитал основными двигателями общественного прогресса.
В письмах Долгоруковых намечается еще один образ, которому предназначалась, по-видимому, не последняя роль в романе. Это образ Натальи Борисовны Шереметевой, дочери прославленного фельдмаршала Петра I. Поразительна судьба этой женщины, в которой можно видеть своеобразную предтечу декабристок, последовавших за своими мужьями в Сибирь. Она рассказала об этом в своих мемуарах*, написанных на склоне жизни: в пятнадцатилетнем возрасте стала невестой царского фаворита Ивана Долгорукова, который вскоре ‘пал’ и был подвергнут опале, могла бы отречься от своего жениха, к чему ее понуждали родственники, но она предпочла выйти за него замуж и последовала за ним в ссылку в Сибирь, в печально знаменитый Березов, где в немыслимых условиях прожила 10 лет, поддерживая павшего духом мужа и воспитывая двух сыновей-младенцев. Наталья осталась верна мужу и после его смерти: спустя восемь лет после их водворения в Сибирь муж был подвергнут новому ‘розыску’ по доносу подлеца, увезен от семьи и четвертован в Новгороде. Оставшись в 26 лет вдовой, Наталья посвятила жизнь детям, а устроив их судьбу, постриглась в один из киевских монастырей, где и скончалась.
______________
* ‘Записки’ Н.Б.Долгоруковой (Шереметевой) впервые были напечатаны в журн. ‘Друг юношества’, 1810, N 1.
Лажечникова, писателя-романтика, не могла оставить равнодушным история этой подвижнической жизни, как не оставила она равнодушными К.Рылеева и И.Козлова, посвятивших ей свои поэтические произведения. Вот круг лиц и событий, который должен был получить развитие в этом последнем романе Лажечникова. Интересно, что в наши дни этот исторический материал привлек внимание В.Пикуля, который создал на его основе роман ‘Слово и дело’.
Заметное место в литературном наследии Лажечникова занимают его мемуары. Писатель обращается к ним в середине 50-х годов, когда русская мемуаристика совершила качественный скачок в своем развитии. В это время появляется ряд интереснейших мемуаристов: П.В.Анненков, И.И.Панаев, А.Я.Панаева, со своими воспоминаниями выступают И.С.Тургенев и И.А.Гончаров, А.И.Герцен начинает работу над ‘Былым и думами’. Определенное место в классике русской мемуаристики занимают и воспоминания Лажечникова.
Три с половиной десятилетия охватывают мемуары Лажечникова. Точкой отсчета для автора явились события 1812 года, которым посвящены два очерка мемуарного цикла — ‘Новобранец 1812 года’ и ‘Несколько заметок и воспоминаний по поводу статьи ‘Материалы для биографии А.П.Ермолова’. Лажечникову удалось, вспоминая события своей юности, воссоздать самый дух того незабываемого времени. Лихорадочно-тревожная атмосфера накануне вступления французов в столицу, растревоженная, стронувшаяся со своего места Москва — обозы покидающих столицу жителей, повозки с ранеными, толпы пленных, зловещее зарево на небе — отблеск горящей Москвы — все это живо предстает со страниц воспоминаний Лажечникова. На этом фоне писатель рисует запоминающиеся портреты исторических лиц, с которыми столкнуло его национальное бедствие.
Вот Барклай де Толли с его ‘величавым, спокойным, холодным взором’, ‘голым, как ладонь, черепом’. Взгляд Лажечникова на это трагическое лицо эпопеи 1812 года совпадает с почтительным преклонением перед этим полководцем Пушкина. По мнению Лажечникова, это ‘великий полководец, который с начала войны до бородинской отчаянной схватки сберег на плечах своих судьбу России’.
Вот Сергей Глинка, призывающий на Поклонной горе народ к борьбе с неприятелем. Мемуарист сообщает такие живые штрихи к портретам известных деятелей прошлого, которые придают им объемность. Так, если о С.Глинке известно, что он был издателем реакционного журнала ‘Русский вестник’, так называемым ‘квасным патриотом’, то из мемуаров Лажечникова мы узнаем, что это был и безрассудно щедрый, благородный человек, который раздавал свои деньги и вещи бедным, сам же ходил в жестокие морозы в одном сюртуке, без шубы. По-видимому, патриотизм С.Глинки при всей своей официозности проистекал из чистого искреннего чувства, чего нельзя сказать о другом деятеле того времени — Ростопчине. Мемуары Лажечникова при всей своей фактической точности (автор писал их на основании ранних записей и дневников) грешат и субъективностью. Так, Лажечников явно преувеличивает роль московского градоначальника Ростопчина, автора пресловутых ‘ростопчинских’ афишек, написанных в псевдонародном духе, который играл на народных чувствах, а в решительную минуту сбежал, бросив на растерзание толпе невинного Верещагина.
В другом очерке Лажечникова, посвященном Отечественной войне, в центре внимания — заграничные походы русской армии 1813-1815 годов. Картина разрушенного, заваленного трупами Вильнюса, изнурительное преследование отступающей французской армии, отношения русских воинов с местным населением, офицерские беседы на бивуаках — все это в значительной мере обогащает наше представление о заключительном периоде войны. На переднем плане этой пестрой картины — портреты генералов 12-го года: Н.Н.Раевского, А.П.Ермолова, А.И.Остермана-Толстого. Автора воспоминаний волнует вопрос: кто сыграл главную роль в победе под Кульмом — Ермолов или Остерман-Толстой? Для нас же ценнее живые характеристики этих замечательных людей, которые сообщает Лажечников Ермолов с его ‘огромной, львиной головой’, в распахнутом сюртуке, с его независимостью, прямотой, ‘врожденной склонностью к сарказму’, с ‘остротами, которые электрически расходились по армии и приобретали ему немало жарких почитателей’.
Объемно, ‘по-домашнему’, показан генерал Остерман-Толстой, под началом которого Лажечников служил несколько лет. Этот ‘рыцарь без страха и упрека’, идеал командира в духе ‘слуга царю, отец солдатам’, спартански скромен, неустрашимо храбр, отечески щедр и добр по отношению к подчиненным. Подобная идеализация, основанная на юношеском преклонении перед прославленным военачальником, имела под собой реальную основу. Остерман-Толстой, боевой генерал 1812 года, которому на поле брани оторвало руку, прославился своим ответом адъютантам, спрашивавшим во время ожесточенного боя: что делать? ‘Стоять и умирать’, — неизменно отвечал генерал.
Наряду с этим Остерман-Толстой в изображении Лажечникова — и вельможа старого времени, с присущими ему чудачествами и причудами, вроде обыкновения держать в своей походной палатке орла и ворона, а во дворе дома — медведей.
Наибольший интерес для нас в мемуарном цикле Лажечникова представляют воспоминания о Пушкине и Белинском. В очерке ‘Знакомство мое с Пушкиным’ Лажечников рассказывает неизвестный до того эпизод из жизни молодого Пушкина*: будучи адъютантом графа Остермана-Толстого, он предотвратил дуэль поэта с неким майором Денисевичем, вызванную ссорой в театре.
______________
* Подтверждение этого эпизода можно видеть в письме Лажечникова Пушкину от 19 декабря 1831 г. // Пушкин А.С. Полн. собр. соч. — М., Л., 1941. — Т. XIV. — С. 250.
Написав ‘Последний Новик’, Лажечников послал его с теплой надписью Пушкину, что вызвало между ними переписку, которая продолжалась с большими перерывами до конца жизни поэта. Эта переписка, а точнее, спор, разгоревшийся между ее участниками по поводу исторической достоверности персонажей ‘Ледяного дома’, стоит в центре внимания очерка.
Лажечников гордился интересом Пушкина к его творчеству, высокой оценкой первых двух его исторических романов. Тем болезненнее воспринял он упрек Пушкина в несоблюдении исторической истины в отношении основных героев: Волынского, Бирона, Тредиаковского*. Лажечников горячо возражал Пушкину, и слова возражения его ‘были напитаны горечью’. Эту полемику с той же страстностью старый романист продолжил спустя двадцать лет в своих мемуарах. Особенно близко к сердцу как ‘необъяснимую обмолвку великого поэта’ он воспринял пушкинскую попытку ‘оправдать’ Бирона.
______________
* См.: Пушкин А.С. Полн. собр. соч. — Т. XVI. — С. 62.
Отстаивая свой взгляд на Бирона, как на ничтожного выходца и кровавого деспота, Лажечников проявил непонимание истинного смысла позиции Пушкина в этом вопросе. Нисколько не обольщаясь относительно личных качеств Бирона*, Пушкин протестует против официозного стремления сделать из Бирона ‘козла отпущения’ за весь ‘ужас царствования Анны’. Оправдывая Бирона, Пушкин ни в малой мере не оправдывал бироновщину, снимая вину с одного человека, он переносил ее на общественную систему в целом. К тому же личность Бирона привлекла Пушкина, по-видимому, попыткой противостоять русской олигархической фронде, в которой поэт видел консервативные тенденции.
______________
* См.: Пушкин А.С. ‘Заметки по истории XVIII века’ (1822).
Безоговорочно прав Пушкин в своей горячей защите В.К.Тредиаковского, который представлен в ‘Ледяном доме’ бездарным педантом и раболепствующим шутом. Эта точка зрения Лажечникова на известного и заслуженного поэта XVIII века, которую осуждали многие критики того времени, в том числе и Белинский, — дань традиции, прочно сложившейся в дворянской среде в отношении к даровитому ученому плебею — ‘вечному труженику’ Тредиаковскому.
Не соглашался Пушкин и с трактовкой главного героя романа — Волынского. Образ ‘самоотверженного подвижника правды’, каким изображен Волынский в ‘Ледяном доме’, далеко не соответствует реальному облику вельможи XVIII века, боровшемуся за власть с Бироном. Однако, идеализируя Волынского в моральном плане, приписывая ему несвойственные вольнолюбивые настроения в духе декабристской традиции*, Лажечников правильно отражает в романе прогрессивное для своего времени значение личности Волынского, национальные требования его программы.
______________
* См. об этом: Ильинская Н.Г. Роман И.И.Лажечникова ‘Ледяной дом’ // Учен. зап. ЛГПИ им. Герцена. — 1958. — Т. 184. — Вып. 6.
Опасение Пушкина по поводу того, что ‘со временем, когда дело Волынского будет обнародовано’, это повредит роману Лажечникова, не оправдалось. Следственное дело Волынского было опубликовано в 1858 году, но это ничуть не отразилось на популярности ‘Ледяного дома’. И дело, по-видимому, не только в таланте автора, но и в том, что Лажечников умел верно ухватить общую идею эпохи, исторического лица.
В отличие от воспоминаний о Пушкине, мемуары о Белинском не носят полемического характера. В них автор вспоминает историю своего знакомства и более чем двадцатилетних дружеских отношений с Белинским.
Незадолго перед смертью, отмечая полувековой юбилей литературной деятельности, Лажечников получил поздравление от ‘проживающих в Кронштадте почитателей таланта’ и ‘честного гражданского направления’ его, причем особо отмечалось ‘покровительство, оказанное незабвенному Белинскому’ на первых порах его вхождения в литературу. Действительно, заслуга Лажечникова перед русским обществом огромна. Без преувеличения можно сказать, что он дал нам Белинского, хотя сам Лажечников со свойственной ему скромностью такого вывода не делает. Он даже не пишет, что Белинский первоначально учился в созданном его хлопотами чембарском училище, рассказывая лишь, как поразил его во время инспектирования уездных школ 12-летний Виссарион своими способностями и любознательностью. Уже тогда Лажечников отметил его и наградил, а впоследствии никогда не терял из виду. Не пишет мемуарист и о том, как он устроил Белинского на казенный счет в Пензенскую гимназию, а ведь не будь этого, вряд ли Белинский при бедности своего отца смог бы получить образование (его брат Константин остался необразованным). Очерк пронизывают горячая любовь и преклонение перед ‘сурово-неумолимой’ натурой ‘неистового Виссариона’, перед его неподкупной принципиальностью, бескомпромиссностью. Сам Лажечников не всегда отличался подобной твердостью, в конце жизни безденежье заставило его печататься в таких малопочтенных изданиях, как ‘Библиотека для чтения’ и ‘Дагерротип’. Белинский сурово осудил эту неразборчивость Лажечникова, несмотря на то, что высоко ценил его как романиста. Однако широта натуры Лажечникова и чувство справедливости подавили в нем обиду, и он сохранил до конца дней своих благоговейное отношение к Белинскому. Об этом свидетельствует краткое посвящение, которым сопроводил Лажечников свою драму ‘Опричник’, опубликованную в 1867 году, — ‘Памяти В.Г.Белинского’. Это посвящение было сделано в годы наступающей реакции, когда многие бывшие приятели отшатнулись от Белинского, когда некогда прогрессивный литератор, а теперь реакционер П.А.Вяземский называл Белинского ‘литературным бунтовщиком, который за неимением у нас места бунтовать на площади, бунтовал в журналах’*.
______________
* Русский архив. — 1885. — N 6. — С. 318.
Друг Белинского И.Панаев вспоминал: ‘По мере того, как Белинский возбуждал к себе все большую любовь и уважение нового поколения литературного и нелитературного, старое литературное поколение смотрело на него все с большим ожесточением и бессильною злобою. Один из всех старых литературных авторитетов — И.И.Лажечников — искренно дорожил его мнением и каждый приезд свой в Петербург посещал его*.
______________
* Панаев И.И. Литературные воспоминания. — Л., 1950. — С. 262.
Мемуары Лажечникова о Белинском при мелких неточностях несут в себе ценный фактический материал, проливая свет на годы учения и московский период жизни критика, на его отношения с семейством Бакуниных, фамилию которых Лажечников не мог назвать (Михаил Бакунин как ‘политический преступник’ отбывал ссылку в Сибири), но изображению которых уделено значительное место в очерке.
Заключительное произведение мемуарного цикла ‘Как я знал Магницкого’ повествует о состоянии Казанского университета и вместе с тем, благодаря особенностям манеры Лажечникова-мемуариста, любящего ‘боковые ходы’, отступления по ассоциациям, дает картину культурной жизни в последние годы царствования Александра I. Перед нами предстает Россия, в которой произошли трагические перемены в общественной жизни. Если приметы ‘дней Александровых прекрасного начала’ — это приближение к царю ярких талантов (Сперанский, Чарторийский, Новосильцев), закон о вольных хлебопашцах, открытие Публичной библиотеки, Харьковского и Казанского университетов, то в дальнейшем следуют возвышение Аракчеева, военные поселения, гонения на университетскую науку.
В центре очерка — фигура Михаила Леонтьевича Магницкого (1778-1855), в описываемое время — попечителя Казанского учебного округа. Будучи человеком неординарного ума и способностей, Магницкий предпочел путь грибоедовского Молчалина: сделал себе карьеру умением расчетливо выбирать покровителей и ревностным исполнением их планов. Магницкий сблизился со Сперанским, затем, после его падения, снискал расположение А.Н.Голицына — министра духовных дел и народного просвещения, президента Российского Библейского общества, главного начальника цензуры, который совершил эволюцию от вольтерьянца к мистику, опасавшемуся всякого свободного проявления умственной жизни как ереси. В 1824 году, когда положение А.Н.Голицына пошатнулось, Магницкий делает ставку на Аракчеева, и здесь не последнюю роль сыграл его ‘Сон в Грузине’ — написанные в льстивых тонах впечатления о пребывании в Грузине, новгородском имении Аракчеева.
В мемуарах Лажечникова мы видим Казанский университет в тот момент, когда преобразования Магницкого вполне достигли своей цели: ‘вольнодумства’ нет и в помине, преподавание всех наук основано на благочестии, потому что, как писал Магницкий в одной из своих статей, ‘одна религия есть предмет, предохраняющий науки от гниения’. Университет-монастырь 20-х годов (‘от стен университета… веяло… гнилью старых аббатств’) под пером Лажечникова предстает страшным, потому что лишение человека права на самостоятельную мысль растлевает человеческую душу. Будучи скромным служащим, писатель увидел общую нравственную деградацию, когда ‘спрос на благочестие’ породил в ответ ханжество, лицемерие и создал питательную среду для процветания беспринципных подлецов. И.И.Лажечников не выступал открыто против Магницкого и его идей, но в течение всей жизни, неизменно оставаясь порядочным, честным и благородным человеком, несомненно, оказывал влияние на нравственный климат общества. И именно поэтому мемуары Лажечникова так ценны и актуальны в наше время.
Теперь, с высоты полуторавековой дистанции, видно, что современники преувеличивали, называя Лажечникова ‘отечественным Вальтером Скоттом’. Эпоху в развитии русской литературы его творчество не составило. И тем не менее он по праву занимает свое достаточно почетное место в русской культуре.