СОДЕРЖАНИЕ
Н. Г. ЧЕРНЫШЕВСКИЙ В ВОСПОМИНАНИЯХ СОВРЕМЕННИКОВ
СОВРЕМЕННИКИ О ЧЕРНЫШЕВСКОМ
А. Демченко
ЧЕРНЫШЕВСКИЙ В ВОСПОМИНАНИЯХ СОВРЕМЕННИКОВ
НИКОЛАЙ ГАВРИЛОВИЧ ЧЕРНЫШЕВСКИЙ, ЕГО ЖИЗНЬ В САРАТОВЕ
(Рассказы саратовцев в записи Ф. В. Духовникова)
H. Г. Чернышевский в воспоминаниях современников, Чернышевский Николай Гаврилович, Год: 1982
Время на прочтение: 122 минут(ы)
H. T. Чернышевский в воспоминаниях современников
М., ‘Художественная литература’, 1982.
Серия литературных мемуаров.
А. Демченко. Современники о Чернышевском
Николай Гаврилович Чернышевский, его жизнь в Саратове. (Рассказы саратовцев в записи Ф. В. Духовникова)
А. Н. Пыпин. Мои заметки
А. Ф. Раев. Записки о Н. Г. Чернышевском
А. И. Розанов. Николай Гаврилович Чернышевский
Е. А. Белов. Воспоминания
Н. Д. Новицкий. Из далекого минувшего
Н. В. Шелгунов. Первоначальные наброски
Л. Ф. Пантелеев. Из воспоминаний прошлого
А. А. Слепцов. Воспоминания
Н. Я. Николадзе. Воспоминания о шестидесятых годах
В. А. Обручев. Из пережитого
Н. А. Тучкова-Огарева. Воспоминания
А. Я. Панаева. Русские писатели и артисты
А. Н. Плещеев. Письмо к А. Н. Пыпину
М. А. Антонович. Арест Н. Г. Чернышевского
Ив. Борисов. Алексеевский равелин в 1862—65 гг.
М. П. Сажин. О гражданской казни Н. Г. Чернышевского
С. Г. Стахевич. Среди политических преступников
Г. А. Лопатин. Письмо к Н. П. Синельникову
В. Я. Кокосов. К воспоминаниям о Н. Г. Чернышевском
Д. И. Меликов. Три дня с Н. Г. Чернышевским
В. В. Бернштам. В гиблых местах
Н. В. Рейнгардт. Н. Г. Чернышевский (По воспоминаниям и рассказам разных лиц)
В. Г. Короленко. Воспоминания о Чернышевском
А. А. Токарский. Н. Г. Чернышевский (По личным воспоминаниям)
К. М. Федоров. Н. Г. Чернышевский
М. Н. Чернышевский. Последние дни жизни Н. Г. Чернышевского
Примечания
Жизнь Николая Гавриловича Чернышевского (1828—1889) была сравнительно недолгой — шестьдесят один год, из них непосредственное участие в общественно-литературном движении его времени продолжалось всего десять лет: в 1853 году на страницах ‘Отечественных записок’ и ‘Современника’ появились первые публикации двадцатипятилетнего автора, с арестом в 1862 году его деятельность была насильственно прекращена. Узнику Петропавловской крепости лишь однажды удалось обратиться к читателям: в 1863 году с марта по май в ‘Современнике’ печатался за подписью автора роман ‘Что делать?’, написанный им в одиночной камере Алексеевского равелина. Наступившее затем почти полное литературное небытие длилось в России четверть века,— до конца его жизни, прошедшей в сибирской и астраханской ссылке, и потом еще около двадцати лет — после его смерти, пока революционная волна нового столетия не заставила царское правительство разрешить печатание статей о нем.
Десятилетней работы в ‘Современнике’ оказалось достаточным, чтобы в 70-е и 80-е годы, когда он томился в ссылке и даже имя его было под запретом, на его произведениях продолжали политически воспитываться целые поколения новых читателей. Влияние идей Чернышевского на умы современников росло год от году. Для такого влияния шлагбаумов не существовало, и слово Чернышевского оказывало свое могущественное воздействие на новые и новые поколения борцов с самодержавием. Сочинения Чернышевского запрещены в России — их печатают за границей, запретные экземпляры проникают в страну, жандармы находят их при обысках у народовольцев, нелегально распространяются портреты писателя, дерзко, хотя и безуспешно участники освободительного движения предпринимают многочисленные попытки организовать побег Чернышевского из Сибири, переправить за рубеж, где его ждала интересная, нужная русскому и зарубежному читателю работа журналиста и ученого.
Этого десятилетия хватило для того, чтобы и через многие годы после смерти Чернышевского мировая слава его не угасла, имя его по-прежнему связывалось с успехами освободительной борьбы русского народа, с утверждением социалистических идеалов, и этот период русского освободительного движения назвали именем Чернышевского, как предшествовавшие сороковые годы — именем Белинского.
Переадресовывая самому Чернышевскому сказанное им о немецком просветителе XVIII века Лессинге, можно утверждать, что он ‘был главным в поколении тех деятелей, которых историческая необходимость вызвала для оживления его родины’ (ПСС {Здесь и далее см. ‘Список условных сокращений’ — с. 472 наст. изд.}, IV, с. 9). Одухотворенность, неукротимая страсть борца, несгибаемость во всех обстоятельствах, огромность взятого на себя труда, наконец, истинность его социальной позиции — вот в чем сила воздействия Чернышевского на мир.
‘Передовой мыслитель’, ‘великий русский социалист’, ‘великан ученый’, ‘великий русский писатель’ — определения, какими В. И. Ленин характеризовал Чернышевского. Отмечая его умение и ‘подцензурными статьями воспитывать настоящих революционеров’, Ленин говорил: ‘Величайшая заслуга Чернышевского в том, что он не только показал, что всякий правильно думающий и действительно порядочный человек должен быть революционером, по и другое, еще более важное: каким должен быть революционер, каковы должны быть его правила, как к своей пели он должен идти, какими способами и средствами добиваться ее осуществления’.
Ленин не переставал восхищаться непреклонной и неподкупной верностью Чернышевского революционным убеждениям, ‘тем, с каким достоинством, с какой гордостью переносил он свою неслыханно тяжелую судьбу’. По словам Ленина, усвоение им философского материализма и понятия о диалектическом методе произошло благодаря Чернышевскому. У него же Ленин впервые нашел критику буржуазной экономической науки. Все это оказалось ‘хорошей подготовкой, чтобы позднее перейти к Марксу’. Молодого Ленина, жадно ищущего в те годы правильной революционной теории, покорили ‘энциклопедичность знаний Чернышевского’, глубина его политических обзоров, ‘беспощадный полемический талант’, его ‘абсолютное революционное чутье’ и непримиримость к либерализму. По свидетельству Н. К. Крупской, в альбоме Ленина среди фотографий тех, кто оказал на него сильное влияние (Маркс, Энгельс, Герцен, Писарев), находились две карточки Чернышевского, и на одной из них проставлена им дата смерти. ‘Для меня,— вспоминал Ленин,— была большой печалью пришедшая… весть о его смерти’.
Говоря об историческом своеобразии деятельности Чернышевского, Ленин исходил из периодизации трех основных этапов освободительного движения в России. ‘Декабристы разбудили Герцена. Герцен развернул революционную агитацию. Ее подхватили, расширили, укрепили, закалили революционеры-разночинцы, начиная с Чернышевского и кончая героями ‘Народной воли’. Шире стал круг борцов, ближе их связь с народом. ‘Молодые штурманы будущей бури’,— звал их Герцен. Но это не была еще сама буря’ {‘В. И. Ленин о литературе и искусстве’. М., ‘Художественная литература’, 1979.}. Бурю принес высший этап освободительного движения — пролетарский,— и прямым предшественником пролетарского этапа был Чернышевский.
Фотография Чернышевского ‘в простенькой рамочке… копия с известной его фотографии, снятой еще до ссылки’, стояла в кабинете Маркса. Маркс высоко ценил труды Чернышевского (‘делают действительную честь России’), видел в нем большого ученого и замечательного революционера, интересовался сведениями о его жизни и деятельности, о его положении в ссылке. Маркса привлекала позиция Чернышевского как вдохновителя самого боевого в России направления общественной мысли и революционной практики. Одно время он думал написать работу о жизни и деятельности Чернышевского. Чтобы иметь возможность читать труды Чернышевского, не дожидаясь перевода, Маркс изучил русский язык. Некоторые труды Чернышевского, и в первую очередь ‘Письма без адреса’, были напечатаны за границей при прямом содействии Маркса.
Маркс и Энгельс видели в Чернышевском ‘человека, который больше всего сделал в России для вовлечения в социалистическое движение… учащейся молодежи’. ‘Николай Чернышевский,— писал Энгельс,— этот великий мыслитель, которому Россия обязана бесконечно многим и чье медленное убийство долголетней ссылкой среди сибирских якутов навеки останется позорным пятном на памяти Александра II ‘Освободителя’ {‘К. Маркс и Ф. Энгельс об искусстве’. В двух томах, т. 1, М., ‘Искусство’, 1976.}.
Жизнь Чернышевского и его творчество — пример высокого революционного подвига. По словам Луначарского, ‘…облик Чернышевского встает перед пани в таком изумительном благородства, в такой законченности, что мы и сейчас можем личность Чернышевского ставить в образец нашей молодежи’.
Полная драматических событий жизнь Чернышевского наложила отпечаток на судьбу мемуаров о нем. Долгое время существовавшие запреты на упоминания об опальном мыслителе служили сильным сдерживающим фактором для современников, и к мемуарам многие из них приступили лишь спустя много лет после его смерти.
Своеобразным ‘организатором’ воспоминаний о Чернышевском был его двоюродный брат академик А. Н. Пыпин. Инициативе Пыпина обязаны своим возникновением вошедшие в настоящее издание мемуары Н. Д. Новицкого, А. Н. Плещеева, К. М. Федорова. Другим биографом-инициатором выступил Ф. В. Духовников, собравший немало свидетельств о саратовских годах жизни писателя. Побудительными факторами становились и публиковавшиеся воспоминания (так после появления мемуаров Л. Ф. Пантелеева возникли записи А. А. Слепцова) и архивные документы о Чернышевском и его эпохе {мемуары В. А. Обручева и др.).
Со временем составился довольно значительный мемуарный фонд. Ныне он насчитывает более 180 названий {Библиографические обзоры мемуарной литературы см. в работах: Н. М. Чернышевская. Н. Г. Чернышевский в воспоминаниях современников. — ‘Литературные беседы’, вып. II, Саратов, 1930, Ю. Г. Оксман. От редактора. — Воспоминания, I, с. 6—7, II, с. 10—12, ‘Н. Г. Чернышевский. Указатель литературы. 1960—1970’. Сост. П. А. Супоницкая, А. Я. Ильина, Саратов, 1976.} — ценнейший источник для изучения жизни и творчества великого русского революционного демократа.
Воспоминания о Чернышевском отражают почти все важнейшие периоды биографии писателя, хотя, разумеется, с разной обстоятельностью, достоверностью, глубиной содержания и качеством изложения.
Особенно детально и полно (у Духовникова, Пыпина, Розанова) представлены детские и отроческие годы его жизни. Сведения о семейном окружении, условиях воспитания, фактах бытовой и нравственной жизни семьи Чернышевских помогают с большей конкретностью воссоздать обстановку ранних лет развития, столь важную для понимания всей биографии писателя. Из воспоминаний возникает внешний облик юного Чернышевского. Современникам ясно припоминается худенький, с необыкновенно нежным лицом, близорукий скромный, с тихой, приятной речью мальчик, не по летам серьезный, вдумчивый, не чурающийся, однако, игр и забав.
Интерес к книге и рано обнаружившаяся тяга к гуманитарным наукам отмечается всеми, кто провел рядом с ним хотя бы и недолгое время. При этом подчеркивается воспитываемое в нем отцом умение критически оценить прочитанное. Один из сообщаемых фактов останавливает внимание. ‘У Николая Гавриловича,— рассказывает очевидец,— была книга: ‘История римского парода’ Роллена в переводе Тредьяковского, которая поражала его плохим слогом. Целые вечера проводил он со своим товарищем в том, что говорил сам и заставлял говорить его, как бы лучше выразиться. Когда же он, выучившись французскому языку, достал подлинник этой книги на французском языке, то сличал его в продолжении почти целой зимы по вечерам с переводом Тредьяковского’. Именно в эти годы у Чернышевского начала развиваться та способность к научной оценке попавшего в его ноле зрения факта, о которой он говорил впоследствии: ‘Я один из тех мыслителей, которые неуклонно держатся научной точки зрения… Таков я с моей ранней молодости’ (ПСС, XV, с. 165),
Излагаемые в воспоминаниях подробности в основном касаются лишь внешних событий детских и отроческих лет Чернышевского. Работа его мысли оставалась недосягаемой для многих. Приоткрыть эту завесу попытался Пыпин. Внимание мемуариста сосредоточено на выяснении таких сторон жизни молодого Чернышевского, которые помогли бы объяснить рано пробудившийся интерес к социальным проблемам. Опираясь на собственные детские восприятия, Пыпин, росший с Чернышевским в одних условиях, сообщает о ‘тяжестях крестьянской жизни’, о ‘мрачных картинах насилия, жестокости, подавления личного и человеческого достоинства’ и других ‘проявлениях крепостного произвола’. Производившие ‘тяжелое впечатление’ факты крепостнического быта не могли не натолкнуть задумавшегося над ними юношу на ‘первые темы общественные’, которые, вспоминал Пыпин, затрагивались Чернышевским в беседах со сверстниками.
Данные мемуаров, разумеется, не могут заменить другие источники — автобиографические записи, письма с содержащимися в них воспоминаниями самого Чернышевского, семейные документы, опубликованные уже после того, как мемуары увидели свет. Только совокупное рассмотрение всех материалов дает нам сравнительно полное представление о детских и отроческих годах Чернышевского. Однако сопоставление воспоминаний с немемуарными источниками показывает, насколько в целом точны сообщаемые современниками детали-факты. Они легко дополняют, ‘комментируют’ друг друга.
Значительно меньше освещен в мемуарах студенческий период (1846—1850), связанный с формированием у Чернышевского материалистического миросозерцания и революционных убеждений. Читатель вынужден ограничиться скупыми данными в воспоминаниях А. Ф. Раева, несколькими строками у А. П. Милюкова, наблюдавшего Чернышевского в кружке И. И. Введенского, беглыми упоминаниями в мемуаре Н. Д. Новицкого. Воспоминания товарищей Чернышевского по университету неизвестны, за исключением записок В. П. Лободовского, где Чернышевский выведен под именем Крушедолина {См.: В. П. Лободовский. Бытовые очерки.— PC, 1905, No 2, с. 376, 379.}. Из студенческого дневника Чернышевского видно, что Лободовский занимал в жизни юноши значительное место.
Основным источником для характеристики этого периода, очень важного для понимания духовного развития будущего автора ‘Что делать?’, продолжают оставаться его дневники и письма. Опираясь на них, можно уяснить, как протекал сложный и противоречивый процесс преодоления религиозных взглядов, почему в эти годы развился в нем интерес к политическим наукам, к сочинениям Герцена и Белинского.
Окончив в 1850 году университет, Чернышевский мечтал о научной деятельности. Он возвращается в родной Саратов и два года преподает словесность в гимназии. В эти два саратовских года Чернышевский открылся современникам многосторонне: преподаватель, нашедший в учениках благодарных слушателей, молодой ученый, обещающий блестящие достижения в избранной им филологии, полемист и мыслитель, горячо пропагандирующий материалистическую философию, любящий, предельно тактичный сын, страстно влюбленный молодой человек, соединяющий пылкость чувства с серьезностью взгляда на брак как союз равноправных супругов.
Мемуаристы этого периода условно разделяются на три группы: гимназисты, коллеги, близкие знакомые.
В воспоминаниях бывших учеников важны подробности, передающие впечатления от встреч с учителем. Им запали в память бледное лицо, близорукость, сутуловатость, большие шаги, неловкие манеры. И вместе с этим — могучий ум, обширные и глубокие знания, которыми он делился без малейшей рисовки. Запомнилась необычная для того времени простота, демократичность во взаимоотношениях с учениками. На уроках, отставив наскучившие всем учебники, читал Пушкина, Лермонтова, Гоголя, Гончарова, Белинского. Не смущаясь замечаниями вездесущего директора, неслыханно смело нападал на крепостничество. О знаниях судил по беседам и сочинениям, обсуждаемым всем классом.
С точки зрения учеников, ‘все изменилось на время под благотворным влиянием этого умного, гуманного человека’. И хотя, конечно, всего изменить Чернышевский не мог, для самих учеников он явился личностью особой, способной ‘изменить все’. Этому не лишенному идеализации образу содействовало до некоторой степени и то обстоятельство, что свои мемуары бывшие ученики Чернышевского писали много лет спустя под несомненным влиянием их позднейших восприятий Чернышевского как редактора ‘Современника’ и автора ‘Что делать?’.
Мемуары учеников существенно дополняются воспоминаниями его коллеги по гимназии Е. А. Белова и одного из близких знакомых тех двух лет — Н. И. Костомарова.
Белов — ровесник Чернышевского. Его воспоминания написаны просто, дружеским тоном. Рассказать, каким он увидел своего коллегу впервые, что в его духовном облике обратило на себя внимание, как воспринимало Чернышевского саратовское общество,— в этом мемуарист видел свою основную задачу. Костомаров, в прошлом адъюнкт-профессор по кафедре русской истории в Киевском университете, отбывавший в Саратове ссылку, был старше, и главное для него — характеристика идейных настроений, которые, как в том был уверен Костомаров, определяли и внешний облик, и черты характера гимназического учителя. ‘Чернышевские,— писал он,— был человек чрезвычайно даровитый, обладавший в высшей степени способностью производить обаяние и привлекать к себе простотою, видимым добродушием, скромностью, разнообразными познаниями и чрезвычайным остроумием’, он был ‘верен своим убеждениям во всей жизни в своих поступках и стал ярым апостолом безбожия, материализма и ненависти ко всякой власти’. Религиозное чувство Костомарова оскорблялось от взгляда на религию как ‘слабость суеверия’. Он не мог принять заявлений, что ‘весь общественный порядок, удерживающийся до сих пор, есть великое зло, которое разрушится при дальнейшем развитии человеческой мысли’ и что ‘нам нужен радикальный переворот’ {Воспоминания. I, с. 157, 158.}. В мемуарах Костомарова Чернышевский предстает человеком революционно настроенным, определившим свой путь и свою судьбу. Это впоследствии подтверждено и самим Чернышевским. ‘Мой образ мыслей,— писал он, имея в виду Костомарова,— был в начале моего знакомства с ним уж довольно давно установившимся’ (ПСС, I, с. 776). Однако свидетельства Костомарова носят слишком общий характер: по какому поводу высказывался Чернышевский, в чем усматривались его безбожие, материализм и ненависть к власти — конкретных указаний на этот счет в них не найти.
Воспоминания Белова в некоторой степени восполняют этот недостаток. Вот Чернышевский побуждает Белова к изучению материалистической философии Фейербаха, с сочинениями которого, по его убеждению, ‘необходимо познакомиться каждому современному человеку’. В другой раз он отрицательно высказался о походе русских войск в революционную Венгрию в 1849 году, не скрывал своих симпатий к социальным идеям Фурье. У Белова также читаем, как однажды, отвечая на вопрос ученика, Чернышевский увлекся и ‘нарисовал план заседаний Конвента, обрисовал партии, указал места, где члены каждой партии сидели, и т. д.’ и после этого по городу пошли слухи, что ‘Чернышевский проповедует революцию’. Хотя Белов в своих комментариях и не подчеркивает остроты революционных суждений Чернышевского, но его воспоминания в фактической их части говорят сами за себя.
Не обошли мемуаристы и фактов личной биографии Чернышевского, связанных с его женитьбой (апрель 1853) на дочери саратовского врача О. С. Васильевой. Эти сведения собраны Ф. В. Духовниковым, Современникам, знавшим Ольгу Сократовну в молодые ее годы, запомнилась жизнерадостная, энергичная, любящая подвижные игры, веселая и смелая девушка. ‘Она,— исала об Ольге Сократовне племянница Чернышевского В. А. Пыпина,— увлекла его всем тем, что он так ценил: и красотой, и независимой индивидуальностью, и неиссякаемым порывом удали, тем нервом протеста, который он ощущал и в себе,— совершенно в иную область направленного, но родственного по интенсивности порыва и самозабвения’ {В. А. Пыпина. Любовь в жизни Чернышевского. Пг., 1923, с. 98-99.}.
Воспоминания о шестидесятых годах и роли Чернышевского в ответственнейший из периодов развития общества занимают центральное место в книге. Собранные вместе свидетельства очевидцев дают возможность представить некоторые живые подробности эпохи и важные моменты напряженной идейной борьбы и жизни великого шестидесятника.
Н. В. Шелгунов — единственный мемуарист, который оставил нам описание защиты Чернышевским в 1855 году магистерской диссертации ‘Эстетические отношения искусства к действительности’. Яркость и живость припоминаемых им подробностей воссоздают запоминающуюся картину превращения рядового официального собрания в манифестацию материалистического учения.
Другому мемуаристу, представителю военных кругов, участнику Крымской войны 1853—1856 годов Н. Д. Новицкому, вспоминается, как офицеры читают ‘Современник’ с первыми статьями Чернышевского. Это была особая аудитория читателей, по словам Новицкого, ‘не ученых, безвестных, молодых, но зато не искавших еще в литературе и жизни ничего, кроме света и истины, преисполненных любви к родине и всему человечеству и пока искушенных жизненным опытом лишь в том, что называется самопожертвованием за других — не на словах, а на деле…’. Статьи находили у них созвучный нравственный эквивалент, и для них не было сомнения в том, что ‘появилась новая и большая сила в родной литературе’, напоминающая Ведийского. Последующее знакомство Новицкого с Чернышевским характеризуется в воспоминаниях как встречи ученика с учителем.
Европейски образованный ученый, автор замечательных трудов по философии, эстетике, истории литературы и литературной критике, лингвистике, политэкономии, истории, Чернышевский оценен соотечественниками как глубокий знаток каждой из областей знаний, которой занимался. ‘…Репутация его,— писал Некрасов в 1861 году, всегда отзывавшийся о Чернышевском ‘почти восторженно’ {См.: ‘Н. А. Некрасов в воспоминаниях современников’, М,, 1971, с. 226.},— растет не по дням, а по часам — ход ее напоминает Белинского, только в больших размерах’ {Н. А. Некрасов. Собр. соч. в 8-ми томах, т, 8. М., 1967, с. 283.}.
К высказываниям современников об энциклопедических познаниях Чернышевского непосредственно примыкает еще одно свидетельство, редко упоминаемое в литературе о писателе. Оно принадлежит Е. Я. Колбасину, знавшему Чернышевского по редакционным собраниям в ‘Современнике’: ‘К концу 50-х годов Некрасов совершенно разорвал связь со старым литературным лагерем и окружил себя ‘мальчишками’, как выражался Дружинин. В особенности он полюбил Чернышевского. Помню я зимние петербургские вечера, когда, утомленные дневным трудом, сотрудники сходились в комфортабельном кабинете Некрасова для отдыха и обмена мыслей. Некрасов всегда старался расшевелить Чернышевского и вызвать его на беседу. Действительно, Чернышевский постепенно оживлялся, и вскоре в комнате раздавался только его несколько пискливый голос.
По своей крайней застенчивости Чернышевский не мог говорить в большом обществе, но в кругу близких лиц, позабыв свою робость, он говорил плавно и даже увлекательно. Некрасов, гак я сказал, очень любил его рассказы, и не без причины: в своих речах молодой экономист обнаруживал изумительные сведения и обогащал слушателей знаниями по всевозможным отраслям наук. Прислонясь к камину и играя часовой цепочкой, Николай Гаврилович водил слушателей по самым разнообразным областям знаний: то он подвергал критике различные экономические системы, то строил синтез общественного прогресса, то излагал теорию философии естественной истории, то, чаще всего, он переносился в прошедшие века и рисовал картины минувшей жизни. Он владел самыми обширными сведениями по истории,— ото был его любимый предмет, его специальность. Он рисовал сцены по истории французской революции или из эпохи Возрождения, изображал характер древних Афин или двора византийских императоров… Помню, как он увлек нас поразительной картиной нравов общества перед падением античной цивилизации…’ {Елисей Колбасин. Тени старого ‘Современника’. Из воспоминаний о Н. А. Некрасове. — ‘Современник’, 1911, No 8, с. 240.}
Приведенный отрывок ценен еще и тем, что задевает не получившие в мемуарах полного освещения внутриредакционные отношения в ‘Современнике’. Самыми компетентными мемуаристами здесь могли бы стать Некрасов, Тургенев, Толстой или, скажем, Островский, но, увы, они не оставили таких воспоминаний. Читатель вынужден довольствоваться отрывочными упоминаниями, не лишенными значительности, но все же недостаточными.
Сложность отношений в ‘Современнике’, о которых пишет Колбасин, была вызвана напряженностью, возникшей между ведущими авторами журнала Тургеневым, Л. Толстым, Дружининым, Анненковым, с одной стороны, и разночинцами Чернышевским, Добролюбовым — с другой. ‘Вините, господа, Белинского,— говорила первым А. Я. Панаева,— это он причиной, что ваше дворянское достоинство оскорблено и вам приходится сотрудничать в журнале вместе с семинаристами. Как видите, не бесследна была деятельность Белинского: проникло-таки умственное развитие и в другие классы общества’ {А. Я. Панаева. Воспоминания. М., 1972, с. 252.}. Высоко отзывавшийся о таланте Чернышевского Тургенев (например, в письме к Д. Я. и Е. Я. Колбасиным от 19/31 октября 1856 года: ‘Черн<ышевский>, без всякого сомнения, лучший наш критик и более всех понимает, что именно нужно’ {И. С. Тургенев. Полн. собр. соч. и писем. Письма, т. III. М.—Л., 1961, с. 21.} не мог, однако, разделять его революционных взглядов, его критику либералов, казавшуюся Тургеневу слишком резкой и несправедливой. Запомнившиеся современникам позднейшие высказывания Чернышевского о Тургеневе (в воспоминаниях Стахевича, Меликова и др.), несомненно, посят на себе следы имевших место в шестидесятые годы идейных расхождений.
В мемуарах нашли отражение взаимоотношения Чернышевского с Герценом. Имя и сочинения Искандера заняли важное место в истории идейного развития Чернышевского. В своем студенческом дневнике Чернышевский писал: ‘Я его так уважаю, как не уважаю никого из русских, и нет вещи, которую я не был бы готов сделать для него’ (ПСС, I, с. 381). Жизнь Герцена он воспринимал как близкий прообраз собственной судьбы — судьбы революционера, гонимого за убеждения. ‘Я не равняю себя, например, с Искандером по уму, но должен сказать, что в резкости образа мыслей не уступаю им,— говорил он в 1853 голу невесте, имея в виду ‘подобных’ Герцену людей,— и что я должен ожидать подобной участи’ (Там же, с. 419).
В середине 1850-х годов Чернышевский разошелся с Герценом в определении дальнейшего пути развития России. Герцен делал ставку на правительственную инициативу и просвещенное дворянство. Революционную программу руководителей ‘Современника’ он в ту пору отрицал. Эта полемическая сторона отношений Чернышевского с Герценом до сих пор не прояснена исследователями {См.: Б. П. Козьмин. Поездка Н. Г. Чернышевского в Лондон в 1859 г. и его переговоры с А. И. Герценом. — ‘Известия АН СССР, отд. лит. и яз.’, т. XII, вып. 2, 1953, с. 137—157, М. В. Нечкина. Н. Г. Чернышевский и А. И. Герцен в годы первой революционной ситуации. — Там же, т. XIII, вып. I, 1954, с. 48—65, И. В. Порох. Герцен и Чернышевский. Саратов, 1963, Ю. Коротков. Господин, который был в субботу в Фулеме (Чернышевский у Герцена летом 1859 года). — ‘Прометей’, т. 8. М., 1971, с. 166-188.}, и мемуарные данные — при скудости других источников — приобретают особую важность.
В воспоминаниях нашла отражение лондонская встреча Чернышевского с Герценом, состоявшаяся в июне 1859 года. Мемуарная группа невелика: С. Г. Стахевич, М. А. Антонович, Г. Е. Благосветлов, Н. А. Тучкова-Огарева, Н. Н. Ге. Все это свидетельства лиц, не бывших непосредственными участниками встречи. Если Стахевич сосредоточен на выяснении содержания переговоров между участниками лондонской встречи, то Тучкова-Огарева сообщает о впечатлении, произведенном на Герцена его собеседником. Одно свидетельство дополняет другое. ‘Герцену думалось,— писала она,— что в Чернышевском недостает откровенности, что он не высказывается вполне, эта мысль помешала их сближению, хотя они понимали обоюдную силу, обоюдное влияние на русское общество’. Близки к этой характеристике воспоминания художника H. H. Ге, которому однажды привелось слышать мнение Герцена о Чернышевском: ‘Он его не полюбил, ему показался он неискренним, ‘себе на уме’, как он выразился’ {Николай Ге. Встречи. — ‘Северный вестник’, 1894, No 3, с. 240.}. Сдержанность в отношениях, несомненно, вызывалась самой ситуацией, когда Чернышевский, выясняя позиции издателя ‘Колокола’, указывал на недостаточность либерального обличительства, не затрагивающего основ монархического режима в России.
Впечатления обоих участников встречи передает Благосветлов: ‘Удивительно умный человек,— сказал Герцен о Чернышевском,— и тем более при таком уме поразительно его самомнение. Ведь он уверен, что ‘Современник’ представляет из себя пуп России. Нас грешных они совсем похоронили. Ну, только кажется, уж очень они торопятся с нашей отходной,— мы еще поживем!’ ‘Какой умница! Какой умница!— восклицал в свою очередь Чернышевский.— И как отстал… Ведь он до сих пор думает, что продолжает остроумничать в московских салонах и препираться с Хомяковым. А время теперь идет с страшной быстротой: один месяц стоит прежних десяти лет! Присмотришься — у него все еще в нутре московский барин сидит’ {В. П. Батуринский. А. И. Герцен, его друзья и знакомые, т. I. СПб., 1904, с. 103.}. Рассказ Благосветлова свидетельствует прежде всего о чувстве взаимного уважения, которое Герцен и Чернышевский вынесли из свидания {О глубоком уважении Чернышевского свидетельствует, например, его дарственная надпись на книге ‘Эстетические отношения искусства к действительности’: ‘Александру Ивановичу Герцену с благоговением подносит автор’ (см.: Н. Я. Эйдельман. К истории лондонской встречи Чернышевского с Герценом.— Рев. ситуация, М., 1979, с. 110—118).}. В то же время при обсуждении такого важного вопроса, как направление ‘Колокола’ и ‘Современника’, обнаружились серьезные расхождения. Упрек в отсталости не мог не задеть самолюбия Герцена. Переданные Благосветловым слова Герцена показывают, что издатель ‘Колокола’ настаивал на избранной программе {В какой мере критические замечания Чернышевского были учтены Герценом, см. в кн.: Е. Л. Рудницкая. Н. П. Огарев в русском революционном движении. М., 1969, с. 180—182.}.
По свидетельству другого мемуариста, Чернышевский назвал свою поездку ‘колоссальной глупостью’. ‘Явившись к нему,— передает Антонович слова Чернышевского,— я разоткровенничался, раскрыл перед ним свою душу и сердце, свои интимные мысли и чувства, и до того расчувствовался, что у меня в глазах появились слезы,— не верите, ей-богу, уверяю вас. Герцен несколько раз пытался остановить меня и возражать, по я не останавливался и говорил, что я не все еще сказал и скоро кончу. Когда я кончил, Герцен окинул меня олимпийским взглядом и холодным поучительным тоном произнес такое решение: ‘Да, с вашей узкой партийной точки это понятно и монет быть оправдано, но с общей логической точки зрения это заслуживает строгого осуждения и ничем не может быть оправдано’. Его важный взгляд и его решение просто ошеломили меня, и все мое существо с его настроениями и чувствами перевернулось вверх ногами’. Чернышевский,— продолжал Антонович,— ‘сейчас же встал и немедленно стал прощаться с Герценом, который пытался остановить его, но он сказал, что ему некогда, что он спешит и ему надобно скоро уезжать, и он ушел немедленно’. В другой раз, когда Антонович попросил Чернышевского рассказать о содержании его разговора с Герценом, тот воскликнул: ‘Ах, не говорите, пожалуйста, мне крайне неприятно и обидно вспоминать об этой поездке, и я усиленно стараюсь забыть всю эту историю’ {‘Шестидесятые годы’. М.—Л., 1933, с. 91—93.}.
Трудно установить, какие именно подробности заслуживают полного доверия. ‘Разоткровенничался’ и ‘недостает откровенности’ — конечно, слишком разные характеристики, чтобы принять сообщение Антоновича безоговорочно. Однако общее впечатление Чернышевского от свидания передано мемуаристом без противоречия другим свидетельствам.
Дошедший до нашего времени мемуарный материал нуждается, разумеется, в сопоставительном анализе с другими источниками, но можно утверждать, что он с достаточной объективностью отразил возникшие во взаимоотношениях двух ведущих публицистов сложности, обусловленные неоднородностью самого революционно-демократического лагеря.
Содержание мемуаров ограничивают тему ‘Чернышевский и Герцен’ полемикой 1859 года. Между тем из биографии Герцена известно, что идейные расхождения с Чернышевским не помешали ему гневно обрушиться на палачей-жандармов, по указке императора сославших писателя в Сибирь, и что в последующие годы Герцен принял многое из того, в чем не соглашался с Чернышевским в годы революционной ситуации {И. В. Порох. Герцен и Чернышевский. Саратов, 1963.}.
Не менее сложен вопрос об участии Чернышевского в революционных конспирациях начала шестидесятых годов,— до сих пор во многом не разъясненная сторона его биографии. Разумеется, лишь непосредственным участникам революционного движения, да и то далеко не всем из них, были известны факты причастности Чернышевского к революционному обществу ‘Земля и Воля’ и к составлению антиправительственных воззваний и программ. Читатель не может не обратить внимания на крайнюю бедность, а порою и противоречивость сообщений мемуаристов на этот счет.
Шелгунов называет Чернышевского автором прокламации ‘Барским крестьянам от их доброжелателей поклон’ (у мемуариста она названа ‘К народу’): ‘В ту же зиму, т. е. в 1861 году, я написал прокламацию ‘К солдатам’, а Чернышевский прокламацию ‘К народу’, и вручил их для печатания Костомарову’.
В воспоминаниях Пантелеева и А. А. Слепцова говорится о причастности Чернышевского к революционной организации ‘Земля и Воля’. Многое в утверждениях мемуаристов не поддается комментированию ввиду отсутствия документов и неисследованности проблемы в целом. Не давая читателю сколько-нибудь полного представления о конспиративной стороне деятельности Чернышевского, воспоминания современников подтверждают мысль, что он, несомненно, являлся идейным вдохновителем революционного движения конца 1850-х — начала 1860-х годов.
Мемуаристика дает немало материалов о сибирском периоде жизни Чернышевского. При этом их, естественно, больше о годах, проведенных вместе с другими политическими ссыльными на каторжных работах в Забайкалье и меньше о годах вилюйского заточения, где Чернышевский оказался почти в полном одиночестве. Многие факты его сибирской биографии дошли до нас только в воспоминаниях современников.
Обширные записи П. Ф. Николаева, В. Н. Шаганова, С. Г. Стахевича и других сотоварищей Чернышевского по каторге содержат ценные сведения об условиях его жизни в Александровском заводе (1866—1871), общественно-политических и литературных интересах, духовном мире, дружеских общениях. Наиболее точными среди сохранившихся мемуаров следует признать воспоминания Стахевича. Присущие его записям фактографичность, документальность, информативность тона повествования придают воспоминаниям особую достоверность, хотя и лишают их порою живости слога и обычной для мемуарного жанра последовательности в изложении событий, Стахевич более, чем другие мемуаристы, сосредоточен на воссоздании духовного облика писателя. Особенно значительны страницы мемуаров, посвященные роману Чернышевского ‘Старина’ и другим написанным в Сибири его произведениям. Рукописи многого из написанного им в ту пору остались неизвестными, и сообщенные в воспоминаниях подробности приобретают значение первоисточника.
Двенадцатилетняя вилюйская ссылка (1872—1883) — тяжелейшие в жизни Чернышевского годы. Посещавшие его должностные лица, охранники и члены их семей — вот немногочисленный круг авторов воспоминаний.
В письмах к жене Чернышевский, щадя ее, избегал даже упоминаний о тяжестях вилюйской жизни. Более того, он стремился создать впечатление относительного благополучия. Фраза ‘я совершенно здоров и живу хорошо’ встречается во многих его корреспонденциях даже после пяти лет пребывания в ртом ‘болидом секретном номере, устроенном самою природою и усовершенствованном благопопечительным начальством’ {Г. А. Лопатин. Из Иркутска.— В кн.: Воспоминания, II, с. 206.}. Только из рассказов очевидцев мы узнаем о подлинных условиях его существования в Вилюйске.
Моральное одиночество, невозможность не только публиковать свои произведения, но даже хранить их в комнате из-за опасения обысков, подозрительность охранников, забрасываемых предписаниями о самом бдительном надзоре за ‘преступником’, гибельный для европейца климат, отсутствие лекарств и здоровой, привычной пищи — в таких условиях нелегко было держаться. Нервы время от времени сдавали, ‘за одну ночь, бывало, столько перемен бывает с пим! То он поет, то танцует, то хохочет вслух громко, то говорит сам с собой, то плачет навзрыд’,— свидетельствовали очевидцы {Вл. Короленко. Случайные заметки.— Там же, с. 218.}. И все же переживавший глубокие душевные драмы писатель находил силы противостоять суровой безысходности вилюйского заточения. Якутский прокурор Д. И. Меликов, посетивший Чернышевского накануне его отъезда, встретил человека еще крепкого физически, с сильной памятью, подавлявшей ‘массой знаний (особенно исторических, хронологических)’, словоохотливого в столь редко выпадавших на его долю беседах с образованными людьми.
В последние годы жизни (ссылка в Астрахань в 1883 г. и перевод в Саратов в 1889 г.) у Чернышевского появилась возможность общения с людьми, близкими ему по взглядам и устремлениям, что не могло не отразиться на мемуарах. Современники оставили описания его трудно налаживавшегося быта, семейных отношений, литературных занятий. Уровень мемуаристов здесь различен — от писателя В. Г. Короленко до скромного переписчика К. М. Федорова. Современники увидели в вернувшемся из Сибири Чернышевском полного жизни и творческих планов человека. Приветливый, простой и искренний, внимательный к окружающим, проницательный, слегка насмешливый и ироничный, непримиримый враг позы, он как будто мало чем отличался от прежнего Чернышевского, известного по воспоминаниям шестидесятников и сибиряков. По-прежнему поражала его необычайно сильная память, мастерство рассказчика, удивляла его работоспособность. Перевод с немецкого многотомной ‘Всеобщей истории’ Г. Вебера и переводы с английского, обработка материалов для биографии Добролюбова, составление научных статей по истории и естествознанию, написанные по просьбе Пыпина воспоминания о Некрасове, Тургеневе, Достоевском — подобный объем работы многим оказался бы не под силу.
Печатание его произведений не дозволялось, переводные книги выходили только под псевдонимом или вовсе без указания переводчика. Имя Чернышевского по-прежнему оставалось под запретом. Но он не падал духом, так что встречавшимся с ним людям бросались в глаза прежде всего его жизнелюбие, веселость, живость, радушие.
Авторы воспоминаний почти не сообщают о болезнях Чернышевского, о материальных затруднениях, о моральных страданиях от невозможности заниматься делом, мысль о котором помогала переносить трудности ссылки. Между тем литературная поденщина тяготила, обесценивала дни и усилия. Он все еще продолжал надеяться на участие в литературе если не в Петербурге, то, может быть, в Москве, мечтал создать энциклопедический словарь, писать книги для детей по истории и политической экономии, издавать книги для народа, рассчитывал взять в свои руки журнал ‘Русская мысль’. А. А. Токарский вспоминает, как однажды Николай Гаврилович, говоря о предоставлявшейся некогда возможности издавать за границей ‘Колокол’, энергично произнес: ‘Я здесь в России создам журнал. Я создам его’, ‘И тут только,— пишет мемуарист,— я понял страшную, невыносимую муку этого человека, ту муку, которую он выносил оттого, что был оторван от возможности влиять на жизнь своим словом и убеждением’.
В эти годы он еще реже, чем прежде, открывался даже близким ему людям. ‘Мне думается, что не было на свете человека, которого бы Н. Г-ч пустил в святая святых своей души’,— писал Токарский. Сдержанностью объясняются многие подробности, сообщаемые мемуаристами как противоречивость его характера и взглядов. В написанном в 1888 году предисловии к запрещенному цензурой третьему изданию своей диссертации ‘Эстетические отношения искусства к действительности’ Чернышевский дал решительный бой идеалистической философии. ‘Чернышевский единственный действительно великий русский писатель, который сумел с 50-х годов вплоть до 88-го года остаться на уровне цельного философского материализма’ {В. И. Ленин, Полн. собр. соч., т. 18, с. 334.}. Таким Чернышевского знали очень немногие его современники, но именно таким он был — крупным ученым, философом-материалистом, писателем-революционером. У Короленко были основания после продолжительной беседы с ним сказать, что ‘он остался в основных своих взглядах тем же революционером в области мысли’, не меньшие основания были и у Токарского, убежденного, что Чернышевский ‘готовился вступить в ряды борцов’.
Обширные творческие планы Чернышевского остались неосуществленными. События последних дней жизни писателя нашли отражение в воспоминаниях его младшего сына M. H. Чернышевского, использовавшего письма Пыпиных. Еще видевшие Чернышевского в Астрахани удивлялись тому, что в свои шестьдесят лет он казался бодрым и даже моложавым. Эту вводившую современников в заблуждение иллюзию создавали его густые каштановые волосы без малейших признаков седины. Но лицо человека, проведшего двадцать лет в сибирской ссылке, выдавало возраст и страдание. Особенно явственно это видели уже те, кто встретился с ним в Саратове, незадолго до смерти. Губительно сказывалась резкая перемена климата и последствия желтой лихорадки, начавшейся в Астрахани.
Пыпины, свидетели похорон Чернышевского, зафиксировали весьма существенные подробности, которые читатель найдет в воспоминаниях его сына. Очевидцы события старались подчеркнуть политическое значение похорон: ‘Во время панихиды с надписями на венках вышла история: полиция потребовала снять ленты с надписями ‘Автору ‘Что делать?’ и ‘Сеятелю великих идей’, ‘полиция вела себя… в достаточной мере и нагло и подло, шныряли переодетые, у нашей церкви поставили городовых конных и пеших, околоточные в форме и без формы шныряли в церкви и около нее’.
Особенное внимание обращает на себя сцена, описанная М. Н. Пыпиной: на углу каких-то улиц к кучке мастеровых подбегает кто-то и спрашивает: ‘Кого хоронят?’ — ‘Чернышевского’,— был простой ответ, произнесенный одним из молодых парней, но в этом простом ответе я уловил вовсе не простой смысл, чувствовалось, что отвечающий сознает, что ‘Чернышевского’ должны знать все, находит, что одного этого имени достаточно, чтобы понимали все, кого хоронят, и самая фамилия была произнесена каким-то теплым, сердечным тоном. Этот тон и эта сознательность, содержимость, так сказать, ответа, меня и подивили. Ясно, что для парня фамилия ‘Чернышевский’ имеет какое-то внутреннее, хорошее содержание, является олицетворением какой-то идеи… Я нисколько не удивился бы, если бы мне сказали, что Николай Гаврилович в своих частых и продолжительных прогулках по Саратову (в первое время) свел знакомство и с таким слоем населения и ему успел вызвать к себе любовь. Говорил же Константин Михайлович Федоров, что в Астрахани простой народ знал и любил Николая Гавриловича’.
Из мемуаров о Чернышевском возникает образ мужественного борца, стойкого революционера.
‘Не говори: ‘Забыл он осторожность! Он будет сам судьбы своей виной!..’ — этим знаменательным предупреждением начинается стихотворение-мемуар Некрасова ‘Пророк’, написанное в 1874 году и первоначально имевшее заголовок ‘В воспоминание о Чер<нышев>ском’. Размышляя о судьбе своего соратника по работе в ‘Современнике’, поэт высказывает важную мысль, касающуюся закономерностей нравственного поведения революционера. Чернышевский, арестованный и сосланный в Сибирь на пожизненное поселение, вовсе не пал жертвой собственной неосмотрительности. По убеждению Некрасова, Чернышевский в ту суровую эпоху не видел возможности служить добру иначе: чем возвышенней, чем шире любовь к народу, тем яснее необходимость самопожертвования во имя его освобождения — ‘…не хуже нас он видит невозможность служить добру, не жертвуя собой’ {Н. А. Некрасов. Последние песни. М., 1974. с. 6.}.
В стихотворении-воспоминании поэт отметил суть личности Чернышевского-революционера: единство убеждений и поступков. Человек, чья судьба ему самому, как пишет Некрасов, ‘давно ясна’, может сознательно идти на жертвы, если он убежден в личном мужестве, в том, что никогда не изменит своим убеждениям. ‘Верен своим убеждениям в своей жизни и в своих поступках’,— вспоминал Н. И. Костомаров. По словам Тургенева, Чернышевский ‘главным образом и влиял-то тем, что проделывал все, что проповедовал’ {‘И. С. Тургенев в воспоминаниях современников’, т. 2. М., 1960, с. 70.}.
Отмеченное современниками в Чернышевском единство слова и дола было присуще ему на протяжении всей жизни.
Н. В. Рейнгардту он рассказывал в Астрахани, что, придя в результате анализа политических событий на Западе 1848—1849 годов к мысли о возможности революции в России, он, будучи студентом университета, предпринял практические шаги к приближению событий и приступил к революционной пропаганде, хотя понял вскоре всю тщетность тогдашних попыток. Дневники Чернышевского-студента подтверждают это.
Знавшие Чернышевского по Петербургу отмечали в воспоминаниях постоянную соотнесенность в нем взглядов и действий, неизменную верность своим идеям. ‘Человек громадных способностей, учености, неустанного труда, железной воли, неподкупной честности и глубоких убеждений, которым он всю жизнь не изменял ни в чем никогда,— писал Новицкий,— Чернышевский был во многом, и особенно в этом последнем отношении… можно сказать, феноменальной личностью в нашей литературе и обществе… что называется — цельною личностью’.
Единство убеждения и поступка ярко проявилось в трудные для Чернышевского годы заключения в Петропавловской крепости. Члены следственной комиссии и правительствующего сената, проводившие расследование его революционной деятельности, впервые в своей практике столкнулись с политическим заключенным, который, активно защищаясь и разоблачая судей в каждом их фальшивом шаге, прибегнул к неслыханно дерзкому для того времени способу политического протеста — голодовке. Безнравственности государственных чиновников и жандармов, пошедших на подлог и фальшивки, была противопоставлена высокая нравственность революционера, убежденного в правоте своего слова и дела.
Волю Чернышевского не удалось сломить в Петропавловской крепости. Не удалось сломить и позже, в Сибири. ‘Он,— свидетельствовал Стахевич,— не был похож на человека, который имел какие-то радужные ожидания и потерпел жестокое разочарование’. И хотя мемуарист склонен оценивать поведение писателя за счет нежелания ‘выставлять напоказ свои огорчения’, вся жизнь Чернышевского периода каторги и ссылки подтверждает не только факт огромного мужества, но и факт постоянной верности своим убеждениям.
Когда в 1875 году к Чернышевскому в Вилюйск прибыл адъютант генерал-губернатора Восточной Сибири Винников с предложением подать прошение о помиловании, Чернышевский просто, без всякой позы отказался от подачи прошения. Можно понять чувства рядового чиновника, имя которого известно ныне только потому, что он однажды виделся с Чернышевским: находившийся в безвыходном положении, сам отказывался улучшить условия своей жизни и еще при этом позволил себе энергичную характеристику высших властей, совершивших по отношению к нему беззаконие. И такая сила убеждения, такая вера в свою правоту была в словах ссыльного!
‘Своих убеждений я не изменю ни для кого и никогда’,— писал Чернышевский в 1853 году. И действительно, не было случая, чтобы он поступил иначе: он всегда продолжал оставаться человеком, неколебимо убежденным в правильности однажды избранного пути. Вывод обосновывается таким авторитетным биографическим источником, каким являются воспоминания современников, живых свидетелей этой удивительно чистой, яркой, отданной борьбе за счастье народа жизни.
До сих пор в Саратове живы лица, которые помнят Н. Г. Чернышевского с самого детства, особенно много подробностей из его жизни рассказывает его родственник, отставной учитель саратовского духовного училищ и, 70-летний старец Иван Николаевич Виноградов, на глазах которого протекла вся саратовская жизнь Николая Гавриловича.
Так как в ‘Русской старине’ помещены были воспоминания бывшего товарища Николая Гавриловича протоиерея Александра Ивановича Розанова и затем в том же журнале поправка к ним А. Н. Пыпина, передающие некоторые подробности жизни Николая Гавриловича, кроме того, во многих газетах и журналах 1889 и 1890 гг. помещено много и притом не вполне верных данных из жизни этого писателя,— то я, воспользовавшись рассказами саратовских старожилов, считаю необходимым, в дополнение и исправление этих статей и заметок, подробнее коснуться многих обстоятельств жизни Николая Гавриловича в Саратове. Таковым сообщением на страницах уважаемой ‘Русской старины’, столь заботливо сохраняющей материалы к биографиям отечественных писателей. я надеюсь уяснить и исправить многое пз того, что до сих пор сообщено о Николае Гавриловиче Чернышевском.
<...> 12 июля 1828 года у Чернышевских родился сын Николай, который был единственным их сыном1. Радость для обоих семейств была полная, его холили, нежили и осыпали всевозможными ласками и попечениями. Среда, в которой он рос, как нельзя более благоприятствовала его развитию и хорошему воспитанию. Оба семейства жили скромно: хотя гости и посещали их, но попоек не бывало, не было между ними ни ссор, ни неудовольствий. Все члены обоих семейств подчинялись, уважали и слушались Гавриила Ивановича, как старшего, его слово — закон, он не скажет дурного, не сделает предосудительного, в нужде же Гавриил Иванович даже помогал семейству Пышных. Умный ребенок Николай, под влиянием такой жизни, жил счастливо, кроме того, он видел, что никто не был без дела: дядя и в особенности отец целый день и даже вечер проводят в занятиях или читают, тетка и мать обшивали детей сами, сами же хозяйничали2, двоюродная сестра, Любовь Николаевна, то играла на фортепиано, то шила, то вязала, то читала.
Кроме отца и матери, болезненной женщины, Николай Гаврилович особенно привязан был к Любови Николаевне. Страстная любительница чтения, она читала и для себя, и для него, рассказывала ему, играла с ним и этим увлекала его. Он слушал ее со вниманием и часто расспрашивал ее о многом. Гавриил Иванович приписывал ее влиянию страсть Николая Гавриловича к чтению, а равно выработку хорошего слога. ‘Удивительно, как Коля чисто по-русски передает мысль греков! — восхищался часто Гавриил Иванович, когда Николай Гаврилович переводил греческий текст на русский язык.— Этим он обязан Любе, она много рассказывала ему и много читала’. Прислушивался мальчик и ко всему тому, что говорят в семействе, поражал своею сметливостью и проявлял свои способности не по летам.
Рассказывают, когда Н. Г. было около семи лет, кто-то, будучи в гостях у Чернышевских, сказал ему:
— Теперь все женятся: женился и Б., женился и В., когда же ты, Коля, женишься?
— Моей невесты нет еще на свете, а моя теща в девках сидит,— проговорил на это Николай Гаврилович.
Дети — большие подражатели и стараются перенять у взрослых и делать то, что они делают, в Николае Гавриловиче, как в очень даровитом и умном мальчике, эта черта была особенно развита, ему самому захотелось читать книжки, и он скоро выучился и стал читать, увлекала его Любовь Николаевна игрою на фортепиано, так что и Николай Гаврилович тоже выучился играть на нем. Учение его шло вперемежку с играми.
В 1840-х и 1850-х годах торговая деятельность на берегу Волги, около Саратова, была в самых незначительных размерах. Большинство судов приставало к берегу в Затоне и против старого собора, около которого находится гостиный двор, теперь запущенный, а тогда вмещавший в себе почти всю саратовскую торговлю, арбузная пристань находилась около женского монастыря, а лесная — за Белоглинным оврагом, в который, а равно и в Глебучев овраг, заходила тогда в полую воду волжская вода, представляя удобное место для стоянки судов, волжский же берег около церкви Сергия, через квартал от которой на Большой Сергиевской улице находится дом Чернышевских, сохранившийся в том виде, в каком он был в детство Николая Гавриловича, был совершенно пустой, не занятый ничем, пароходных пристаней, которыми теперь уставлена вся эта местность, не было, потому что не существовало еще пассажирского пароходства. Сергиевская улица, как и все саратовские улицы, была немощеная, и вся она поросла травою, так как езды по ней было мало. Не носилась тогда над Саратовом целыми облаками та убийственная пыль, какая бывает теперь летом, вследствие чего воздух, увлажненный Волгою, был свежий, здоровый.
В такой-то местности рос и развивался Николай Гаврилович.
Хотя Николай Гаврилович казался всегда серьезным, но он был бойкий мальчик, предававшийся играм с увлечением и страстностью, и был почти всегда зачинщиком игр. Один он не любил играть и потому всегда отыскивал себе товарищей для игры. В том квартале, где стоит дом Чернышевских, было много мальчиков, детей чиновников и дворян, особенно много их было на дворе, находившемся рядом с домом Чернышевских и прозванном Малою Азиею, там, между прочим, строили себе дома небогатые чиновники.
Когда Николай Гаврилович захочет поиграть, что бывало после обеда или вечером, то он всегда находил в Малой Азии или около нее товарищей для игры.
Какие игры были в то время и как играл Николай Гаврилович, об этом мы можем судить по рассказам товарища его детских игр В. Д. Чеснокова, со слов которого и передаем.
‘Летом мы гоняли точки3, а Николай Гаврилович, кроме того, пускал свой волчок-ревун, который заставлял нас держать, но запускать его никому не давал: непременно сам запустит. Игра в лапту и запускание бумажного змея тоже доставляли немало удовольствия нам. Игра в козны, любимейшая детская игра, особенно забавляла нас. Чем больше мальчиков принимали в ней участие, тем лучше и веселее для нас было, и потому когда нас соберется мало, то приглашали наших дворовых мальчиков или соседних детей, иначе Николай Гаврилович не любил играть: тогда больше кознов стояло на кону. Николай Гаврилович был ловкий игрок: чугунная бабка, которою он метко бросал, всегда делала большое опустошение в рядах кознов’.
‘Николай Гаврилович играл не только со взрослыми мальчиками, но любил, чтобы в его играх участвовали и маленькие дети, и всегда найдет какую-нибудь причину, вследствие которой мальчик должен принять участие в его игре. Идет он, бывало, будучи уже в семинарии, по улице, с мешком кознов на плечах, к В. Д. Чеснокову и, увидев около ворот Малой Азии мальчика Тищенко, кричит ему: ‘Идите играть!’ — ‘Я не хочу’,— отвечает тот ему. ‘Нет, нет, вы должны играть: вчера вы выиграли у меня 25 кознов и должны непременно отыграться, а то с вашей стороны нечестно будет пользоваться выигранными кознами’. Мальчик после того поневоле шел играть, а Николай Гаврилович, имевший у себя постоянно много кознов, в конце игры опять представлял возможность маленьким выиграть у него козны, к большому их удовольствию’ <Тищенко>. Но с девочками он неохотно играл, большею частью отказывался от игры с ними и тогда озадачивал их цветистыми фразами. ‘Что вы не бегаете с нами?’ — обращаются раз к нему девочки. ‘С потом юности вытекают силы жизни’,— отвечает он серьезно’ <Тхоржевская>.
‘Начитавшись о жизни греков и римлян, Николай Гаврилович еще в детстве (14 лет) сознавал важное значение гимнастических упражнений для укрепления организма (о чем он неоднократно говорил товарищам детских игр) и занимался ими, хотя и потихоньку от своих родителей, которые, вероятно, запрещали ему подобные занятия. На своем заднем дворе он вместе с другими мальчиками вырыл яму, через которую и прыгали на призы. Кто перепрыгнет яму, тот получает приз: яблоки, орехи, деньги и проч. Обыкновенно перепрыгивал яму Николай Гаврилович, но он сам, как старший из нас, не брал призов, предоставляя их другим мальчикам, или же делился с ними. Другие наши гимнастические упражнения были: перепрыгивание через разные предметы, взлезание на столб, на деревья, метание камня из праща, бегание взапуски, в перегонку и друг.’ <Тищенко>.
‘Зимние удовольствия прельщали нас больше летних. О коньках мы не имели понятия, но на салазках катались. Двор Чернышевских неудобен для катания: он представляет из себя покатость к Волге с несколькими уступами и оканчивается забором. Поэтому Николай Гаврилович большею частью приходил кататься к нам раза четыре в неделю, наш двор был с незначительною ровною покатостью. Мы катались подолгу, особенно Николай Гаврилович, которого, бывало, с большим трудом можно заставить идти в комнаты: мерзнет, а сам катается.
Когда мы подросли, то Николай Гаврилович придумал катание на дровнях, которое происходило в отсутствие наших родителей, без их позволения, по ночам. Когда наши родители уедут в гости, мы отправляем нашего крепостного Ваську за Николаем Гавриловичем или он сам приходил к нам, перелезая через забор, так как ворота Чернышевских запирались на ночь, когда его родители ложились спать и когда ‘не слышно шуму городского’4, мы (нас всегда бывало от 5 до 8 и до 10 мальчиков) скатывали с дровней бочку, в которой возили с Волги воду, запрягались в дровни и взвозили их или на Гимназическую улицу, или же, чаще всего, на Бабушкин взвоз до дома Васяткина. Иногда же взвозили на себе на Бабушкин взвоз и бочку с водою, поливая некоторые места улицы, чтобы лучше было кататься, что сердило наших дворовых.
Бабушкин взвоз, по причине большой покатости к Волге, представлял очень хорошее место для нашего катания, кроме того, по нем ночью тогда редко кто ездил, и мы поэтому спокойно могли предаваться нашим развлечениям. Бабушкин взвоз, состоявший из трех кварталов с плохонькими домишками в то время, имел в последнем квартале около Волги бугор, который в наше детство был срыт только по краям для проезда на Волгу, средина же его, не срытая, оканчивалась со стороны Волги крутым спуском. Около дома Васяткина мы усаживались на дровни. Гимназист Шапошников, я, мой брат и Николай Гаврилович, как большие мальчики, стояли напереди дровней и управляли движением их, маленькие же или уцеплялись за нас, или же за дровни. Когда мы отговаривали Николая Гавриловича брать маленьких кататься, то он настаивал на своем и брал их. ‘Отчего же им не доставить удовольствия? — говорил он.— Пусть их катаются’. Иногда же мы пускали дровни, и когда они катились, то бросались на них и садились. Любитель больших и сильных ощущений, Николай Гаврилович старался направить дровни на ухабы и шибни, которыми в зимнее время бывал усеян Бабушкин взвоз. Чем больше толчков получали наши дровни, тем нам было веселее, иногда мы ушибались или падали, или же дровни против нашего желания не туда направлялись и наталкивались на тумбочки, отчего мы упадали с дровней или перелетали через головы других, но это нисколько не останавливало нас в нашем развлечении и побуждало быть только осторожнее и осмотрительнее. Для нас, напротив, катание не было бы удовольствием без приключений. Подкатываясь к последнему кварталу Бабушкина взвоза, Николай Гаврилович старался направить сани на бугор, чтобы с него можно было скатиться на Волгу, где находилось несколько прорубей, и проскочить через прорубь, конечную цель нашего катания. Трудно было взвозить дровни в гору до дома Васяткина, но мы не унывали, запрягались в дровни, отклоняя от этого маленьких, и почти бегом, с несколькими роздыхами, взвозили дровни на гору, чтобы опять спуститься с нее на Волгу. Сколько смеху, шуму и говору было при катании! Нам только удивлялись, как мы не сломаем наших голов при таком бешеном катанье.
Во многих местах Саратова, но воскресным и праздничным дням, в то время бывали кулачные бои, на которых присутствовали, а иногда и участвовали наши дворовые и о которых они с увлечением рассказывали нам. Обыкновенно мы дрались между собою, чтобы попробовать наши силы или согреться, когда озябнем, но, подстрекаемые дворовыми, затевали и сами нечто вроде кулачных боев. Николай Гаврилович пересиливал нас, как младших, но старший мой брат очень часто его поколачивал. Это тоже забавляло нас. Когда же мы подросли, то, увлеченные рассказами дворовых о кулачных боях, без позволения родителей ходили на ближайшее от нас место кулачных боев — Валовую улицу. Там, около кабачка, прозванного ‘Капернаум’, одна стена семинаристов во главе с кулачным бойцом семинаристом Федором Соболевским вступала в бой с другою стеною тулупников и нередко побеждала их. Мы с удовольствием смотрели на эти бои, оценивая бойцов по достоинству, но никогда не участвовали в них.
Так-то мы тогда пользовались удовольствиями! Не в душных комнатах, на елках или танцевальных вечерах, как теперь родители тешат своих детей, а на лоне природы’,— заключил свой рассказ В. Д. Чесноков.
Физические развлечения и гимнастические упражнения на свежем воздухе очень укрепили организм Николая Гавриловича и развили его силы. Рассказывают, что в семинарии он почти не расставался с книгою даже во время перемен. Когда шалуны-товарищи начнут беспокоить его и отрывать от занятий, то он выскочит из-за парт, бросится на учеников и прогонит их всех, причем многим порядочно намнет бока5. В Саратовской гимназии он также был известен за сильного. Во время перемены иногда учителя испытывали друг друга, кто сильнее, и тягались на палках. Николай Гаврилович большею частью перетягивал даже сильного, громадного роста своего товарища Евлампия Ивановича Ломтева, учителя истории <Дементьев>.
Но вот наступил такой период в жизни Николая Гавриловича, когда надо было отдавать его в училище, что для духовенства было обязательно. Теперь странным покажется, когда читаешь рапорты благочинных того времени, в которых они извинялись перед училищным начальством в том, что они (благочинные) не могут представить своих детей в училище за многочисленностью дел, лежащих на них. Но Гавриил Иванович не считал необходимым включать своего сына в училище.
В то время Гавриил Иванович пользовался большим уважением и в обществе, и у духовного начальства: он был уже протоиереем (с 1825 г.), членом духовного правления (с 1826 г.) и благочинным (с 1828 г.) <...> Такие высокие и почетные должности даны были ему совершенно справедливо, без всяких искательств и покровительств с чьей-либо стороны. Гавриил Иванович был незаурядная личность: он выдавался из среды духовенства и своим умом, и своим образованием, и высокими нравственными качествами. По словам знаменитого историка Н. И. Костомарова, знаменитого историка жившего в Саратове с 1848 по 1858 г., ‘отец его (Н. Г.), мать были замечательно умные и хорошие люди’.
Испытав на себе всю тяжесть суровой школьной жизни и зная ее, как инспектор духовного училища (он оставил эту должность в 1830 г., вследствие множества лежащих на нем обязанностей), Гавриил Иванович рассудил, что незачем отдавать сына в училище, где все дело обучения почти ограничивалось задаванием и спрашивание уроков и наказанием неисправных учеников, кроме того Гавриил Иванович опасался, чтобы Николай Гаврилович не испортился там среди детей, не отличавшихся хорошею нравственностью, между тем, тогда было в обычае только записывать детей в училищные ведомости, которые отсылались в семинарское правление и Казанскую духовную академию и в которых ученики, обучавшиеся в домах родителей, отмечались так: ‘находится в домовом образовании’, и Гавриил Иванович, подобно другим счел необходимым записать сына в училищные ведомости, на что имел основательную причину. В то время бывали распоряжения правительства брать детей духовного звания, исключенных из учебных заведений за дурное поведение, или нигде не учившихся, или вышедших из семинарии и нигде не нашедших себе места, в солдаты, ил же, особенно неспособных к военной службе, ссылать на поселение в малонаселенный тогда Новоузенский уезд (Самарской губ., тогда Саратовской), в котором есть несколько сел с крестьянами, потомками ссыльных детей лиц духовного звания. Гавриил Иванович видел на своем веку немало примеров, как забирали в солдаты подобных детей, почему и принял предосторожность — записал сына в училищные ведомости6 <Виноградов>. Как благочинный, Гавриил Иванович имел власть над ректором Саратовского духовного училища и вместе с тем приходским священником Михайло-Архангельской церкви Амальевым. Достаточно было одного слова Амальеву или кому-нибудь из учителей, чтобы Николай Гаврилович был за писан в ведомостях следующего класса6а.
Благодаря своему отцу Николай Гаврилович получи образование и воспитание совершенно своеобразное.
О многих обстоятельствах жизни Николая Гавриловича в Саратове рассказывают много ошибочного. Так между прочим, о. А. И. Розанов, со слов других, сообщил в ‘Русской старине’, изд. 1889 г., несколько не вполне верных подробностей о жизни Н. Г. Говоря, напр., о воспитании, о. А. И. Розанов уверяет, что Николая Гавриловича готовили к поступлению в семинарию учителя семинарии и гимназии, что совершенно несправедливо и что уже опроверг А. Н. Пыпин7, известный писатель и родственник Николая Гавриловича.
Но рассказы о том, что с Николаем Гавриловичем занимались учителя, имеют некоторое, хотя и шаткое, основание. Как прежде, так и теперь на лиц деловых начальство имеет обыкновение навязывать много обязанностей. Так было поступлено и с Гавриилом Ивановичем, и потому он был занят целый день своими служебными обязанностями. <...>
Многие думали, что при таких разнообразных занятиях Гавриилу Ивановичу совершенно некогда заниматься с своим сыном, кроме того, каждый священник знает по себе, как трудно подготовлять детей прямо в семинарию, так как можно забыть все то, что проходилось в духовном училище, даже сколько-нибудь сносно подготовить детей к поступлению в духовное училище не каждый священник и теперь может, так что принуждены открыть приготовительные классы при духовных училищах. Но Гавриил Иванович в этом, как и во многом, составлял исключение: он свободно читал греческих и латинских классиков, так же знал хорошо математику, историю, французский язык и проч. Любовь к чтению и самообразованию он сохранил всю жизнь, а владея замечательною памятью, он не забывал того, что знал раньше. Отец Николая Гавриловича, по словам Н. И. Костомарова, ‘восполнял недостаток образования чтением и природным умом’.
Гавриил Иванович был очень скромен, он не только не хвалился своими познаниями, но не выказывал их, поэтому многие знакомые и не подозревали, что он знает основательно классиков. Вращаясь в учительском кругу, он ни разу не советовался пи с кем о том, как и чему учить сына, ему, как бывшему инспектору и учителю духовного училища, было известно, что проходится в духовном училище. Все это вместе взятое и заставляло предполагать лиц, не знавших Гавриила Ивановича, что не он подготовил Николая Гавриловича к семинарии, между тем Николай Гаврилович обязан своим образованием единственно своему отцу.
В то время считали нужным как можно больше морить детей за книгами. Как только мальчик выучится читать, то его заставляли целый день учиться, но Гавриил Иванович и в этом не следовал примеру других. Он показывал и объяснял сыну урывками, между делом, и непременно выберет время или объяснить ему что-нибудь, или рассказать, или сказать, что сделать. Умный мальчик быстро соображал и хорошо понимал, усвоивая скоро, так что отцу не надо было целый день заставлять его сидеть за книгою. Что отец задаст выучить, или рассказать, или написать, то Николай Гаврилович скоро сделает и затем или читает книгу, или играет на свежем воздухе. Вообще учение далось ему, он учился играючи.
Евгения Егоровна, мать Николая Гавриловича, очень недовольна была тем, что ее сын не учится в училище, о чем часто говорила своим родственникам.
Интересную подробность передает И. Н. Виноградов,
‘— А где Коля? — спрашиваю я мать Николая Гавриловича, зашедши раз к Чернышевским.
— На дворе или на улице играет,— отвечает она,— сколько раз говорила отцу, чтобы он отдал его в училище. Что баловаться ему дома? Нет, и слушать не хочет, только и говорит, что Коля знает больше, чем все ученики второго класса. У вас ведь в училище учатся до обеда и после обеда, а он уроки, что задает ему отец, недолго учит, больше читает или играет. Когда ему учить Колю? Пришел Гавриил Иванович нынче из церкви, стал пить чай и говорить с Колей, так с полчаса поговорили с ним, велел ему написать по-гречески и ушел в консисторию, а Коля сел за книгу, очень скоро написал и ушел играть. Посмотри-ка, что он написал тут.
И Евгения Егоровна подала со стола мне тетрадку. На ней было написано спряжение, не помню, какого-то греческого глагола с трудным производством по временам относительно изменения гласных букв. Работа была исполнена верно, только в прошедшем совершенном изменена была не такая буква. В это время вернулся из консистории Гавриил Иванович. ‘Что, как проспрягал сын?’ — обратился он ко мне, увидев у меня в руках тетрадку Николая Гавриловича. Я сказал ему. Гавриил Иванович, просмотрев работу, молча положил ее на стол и завел речь о другом. Он был человек сдержанный и лишнего слова, бывало, не скажет’.
Так как греческий и латинский языки составляли основу семинарского образования, то отец рано стал заниматься с сыном этими языками и, как человек, основательно знавший древние языки, умел приохотить и сына к изучению их. Несомненно, Николай Гаврилович еще до поступления в семинарию мог переводить некоторых классиков. Вообще знание классических языков приобретено им при помощи отца. Прочие предметы не представляли для Николая Гавриловича больших трудностей при обучении.
Все свободное от обязательных занятий время, которого у него оставалось много, Николай Гаврилович употреблял, кроме игр, на чтение книг. У отца его, как любителя чтения, была значительная по тому времени библиотека, состоявшая преимущественно из книг духовного содержания. Он выписывал и единственные в то время духовные журналы: ‘Христианское чтение’ и ‘Воскресное чтение’, в которых было много статей исторического содержания, а из газет — ‘Московские ведомости’, которые были для него насущною потребностью и которые Николай Гаврилович с 10-летнего возраста уже усердно читал8. Светских книг было тоже достаточно, Гавриил Иванович приобретал даже ценные книги, каковы: ‘История’, соч. аббата Милота, в 12 частях, ‘История римского народа’ Роллена, в переводе Тредьяковского, ‘История’ Карамзина и другие. Насколько ценна была библиотека Гавриила Ивановича, можно судить по тому, что на некоторые книги его библиотеки обращал внимание наш знаменитый историк Н. И. Костомаров. Кроме того, Николай Гаврилович пользовался книгами из библиотеки соседей-помещиков, с детьми которых он был в дружественных отношениях. Вообще он брал книги где только можно и читал их с жадностью, нередко выписывал из них в тетрадки, которых у пего было много. К сожалению, опытного руководителя в выборе книг он не нашел в своем отце. Николай Гаврилович читал без разбора все, что только попадало ему в руки9. До какой степени в Николае Гавриловиче, еще мальчике, была развита страсть к чтению, можно заключить из того, что он, даже сидя за обедом или за ужином, не расставался с книгою и читал ее, что очень сердило его бабушку, которая выражала на это свое неудовольствие. ‘Он и не ест, заболеет, пожалуй’,— говорила бабушка. ‘Захочет — будет есть,— заступался за сына-любимца отец,— а если он читает, а не ест, значит, есть не хочет’. Эту привычку Николай Гаврилович сохранил до самой смерти: во время обеда он обыкновенно читал газеты и журналы.
Длинные осенние и зимние вечера, когда нельзя играть или когда надоедят игры, он или один, или вместе с товарищами проводил время в чтении, рассказах и разговорах. Прочитанный рассказ о сражении или о каком-нибудь греческом и римском герое возбуждал в нем желание быть героем и помечтать об этом с товарищами, рассматривание картин подавало Николаю Гавриловичу повод рассказать их содержание. Брюсов календарь служил предметом удивления, а иногда и насмешек, если его предсказание относительно погоды не сбывалось. ‘Эдак и мы с тобой можем написать, что тогда-то будет ясная погода, а тогда-то дождливая: Брюс ведь не подкрепляет своих мнений доказательствами’,— говорил он своему товарищу <Чесноков>.
Чем более он подрастал, тем более интересовали его книги и тем более он увлекался ими сам и при удобном случае умел заинтересовать в них и других. У Николая Гавриловича была книга: ‘История римского народа’ Роллена в переводе Тредьяковского, которая поражала его плохим слогом. Целые вечера проводил он с своим товарищем в том, что говорил сам и заставлял говорить его, как бы лучше выразиться. Когда же он, выучившись французскому языку, достал подлинник этой книги на французском языке, то сличал его в продолжении почти целой зимы по вечерам с переводом Тредьяковского, в чем часто участвовал его товарищ В. Д. Чесноков. Указывая недостатки перевода Тредьяковского и находя слог его безобразным, Николай Гаврилович для доказательства того, как правильнее перевести известное место на русский язык, излагал грамматические правила.
Хотя Николай Гаврилович был большой любитель всяких игр, но он не только никогда не отвлекал мальчиков, живших в соседстве, от занятий уроками для игры с ним, но даже сам, несмотря даже на то, что ему хотелось играть, оставлял игры и всякие удовольствия, если нужно было помочь кому-нибудь в учебных занятиях, был ли он дома или в гостях. Вообще всякая просьба, обращенная к нему относительно объяснения уроков, которых гимназисты-соседи не понимали, исполнялась им беспрекословно и с любовью.
Пользуясь любезностью лица, передавшего нам об этом, мы воспроизводим с его слов рассказ о Николае Гавриловиче.
‘Идучи из гимназии вместе с своим товарищем А. Н. Пыпиным (тогда учеником второго класса гимназии), я разговорился с ним о том, как трудно мне усвоивать уроки, особенно не даются мне языки. А. Н. посоветовал мне приходить к его двоюродному брату, семинаристу, который с удовольствием поможет мне в приготовлении к классам. На это я возразил: ‘Он сын протопопа, как же войду к нему? Он, пожалуй, выгонит меня’. Но А. Н. успокоил меня: ‘Нет, не выгонит: он простой. Ты только приходи ко мне, а я скажу ему, зачем ты пришел’. (Пыпины и Чернышевские жили на одном дворе.) Я последовал совету А. Н., и с тех пор Николай Гаврилович очень часто помогал мне, а равно и А. Н. Пыпину готовить уроки. Иногда Николай Гаврилович, придя к нам в дом, заставал меня за уроками. Бывало, скажешь ему: ‘Николай Гаврилович, переведите мне’.— ‘Я вижу, тебе хочется играть. Ну, ступай, малец, играй, переведу тебе’,— ответит он.
Я с радостью отправляюсь играть, а Николай Гаврилович напишет мне французский перевод, за который учитель поставит 5. Когда же нельзя по случаю ненастной погоды играть на дворе, то Николай Гаврилович примется объяснять мне уроки, и делает это так понятно, что я скоро усвоивал. ‘Ну, понял наконец!— говорил он.— Нужно только хорошенько вникнуть в урок, и тогда все поймешь’ <Тищенко>.
Будучи бойким, резвым и разговорчивым с своими сверстниками, знакомыми ему, Николай Гаврилович отличался особенною застенчивостью в чужих домах, особенно мало ему знакомых. Когда Николай Гаврилович стал подрастать, то Евгения Егоровна и тетка его Александра Егоровна стали брать с собою в гости Николая Гавриловича против его желания. Николай Гаврилович обыкновенно сидит в углу бирюком и не скажет ни одного слова,— его очень стесняло чужое для него общество.
— Раз,— рассказывала одна моя знакомая,— приехали к нам в гости Евгения Егоровна, Александра Егоровна и Николай Гаврилович, которому тогда было около 15 лет. Мать и тетка сошли с тарантаса, но Николай Гаврилович пи за что не хотел войти к нам в комнаты, как мы ни упрашивали его. Во все время визита он просидел в своем тарантасе, не слезая с него <Тхоржевская>.
С домашнею самостоятельною подготовкою Николай Гаврилович был принят в 1842 г. в Саратовскую семинарию, которая была тогда переполнена учащимися, так что каждый из трех классов семинарии с двугодичным курсом имел параллельные классы. Основные и параллельные классы назывались половинами. Первый класс семинарии назывался в официальных бумагах низшим отделением, или риторикою в разговорном языке, второй класс — средним отделением, или философиею, и третий класс — высшим отделением, или богословием. Николай Гаврилович был включен в низшее отделение, или риторику (во вторую половину).
Несмотря на то что отец сам представил Николая Гавриловича инспектору Саратовской семинарии архимандриту Тихону, который властвовал в семинарии, с просьбою обратить на сына его внимание, мать Николая Гавриловича тоже сделала визит с той же целью честолюбивому Тихону, чем польстила его самолюбие, и изредка справлялась у него об успехах и поведении Николая Гавриловича. В этом отношении Тихон всегда ставил в пример другим отца и мать Николая Гавриловича.
— Коля Чернышевский единственный сын у родителей и такой, можно сказать, светило, а и то отец и мать, почтенные и уважаемые люди, приходили ко мне и просили не оставить их сына без внимания,— говорил Тихон неоднократно в гостях в пику родителям ленивых учеников, об успехах и поведении которых родители, живущие в Саратове, не считали нужным справляться у него <Виноградов>.
В Саратовской семинарии, в первое десятилетие ее существования, было заметно некоторое умственное оживление, толчок к которому был дан преосвященным Иаковом, правившим саратовскою епархиею с 19 марта 1832 по 15 января 1847 г., за что он должен занять видное и самое почетное место в истории просвещения Саратовского края, в то время очень обширного. Не говоря уже об устройстве во многих селах церквей, он проявил неутомимую деятельность и в научном отношении. Он заставлял работать духовенство, которое присылало ему заметки и статьи географического, статистического, этнографического и исторического содержания. Эти работы, по исправлении и дополнении, преосвященный отсылал или в ученые общества (в Одесское общество истории и древностей, Русское географическое общество), или передавал первому по времени местному историку Андрею Филипповичу Леопольдову, который, как видно из сохранившихся в семинарской библиотеке рукописей, много воспользовался ими, а некоторые статьи даже целиком напечатал, без означения их заимствования, в своих сочинениях: ‘Статистическое описание Саратовской губернии’, две части, напечатано по высочайшему повелению, СПб., 1839 г., и ‘Исторический очерк Саратовского края’, Москва, 1848 г.
Особенно побуждал преосвященный Иаков к археологической деятельности преподавателя истории местной семинарии Гордея Семеновича Саблукова, известного ориенталиста, нумизмата и археолога. Уроженец г. Оренбурга, Саблуков, вращаясь среди татар, знал хорошо татарский язык. Когда же преосвященный Иаков ввел в Саратовской семинарии преподавание татарского языка с целью обращения татар, живущих целыми селами в Саратовской губернии, в православие, то Саблуков, занявши должность преподавателя этого языка, стал изучать его, а равно и арабский язык, научно, при посредстве мулл и одного офицера-персианина, сосланного за что-то с Кавказа в Саратов, и занимался нумизматикою, читая надписи на монетах, найденных на Увеке или в Сарае, столице Золотой орды. Побуждаемый преосвященным Иаковом, производил раскопки и расследования развалин Сарая, столицы Золотой орды, около г. Царева (Астраханской губернии, а тогда Саратовской), протоиерей г. Царева Шиловский. Во время летних каникул ездил в г. Царев и Саблуков для совместной работы с Шиловским. Найденные при раскопках вещи Шиловский пересылал при донесении в Саратов архиерею, который или отсылал их в ученые общества, или оставлял у себя, или отдавал их для хранения в семинарскую библиотеку, где трудился над ними Саблуков.
По поручению преосвященного Иакова, Г. И., как очевидец и участник, составил ‘Историческое описание обращения Иргизского монастыря в единоверческий’, а в 1856 г. написал ‘Церковно-историческое и статистическое описание саратовской епархии’. Оба эти сочинения не были напечатаны9а.
Умственное движение, охватившее семинарию и духовенство, несомненно, отразилось и на Н. Г.
Поступивши в семинарию, Н. Г., согласно уставу, по которому ученик обязательно должен изучить один какой-нибудь живой язык, изъявил желание изучать два языка: французский, изучение которого начал еще до поступления в семинарию, и татарский. Обыкновенно семинаристы брались за изучение татарского языка не с миссионерскою целью, а просто из угождения преподавателю, для которого важно было иметь больше учащихся, чтобы поддержать себя во мнении начальства, но, вероятно, Н. Г. был увлечен археологическими и лингвистическими занятиями Саблукова, о которых он рассказывал, бывая, как гость, в семействе Чернышевских, и потому рьяно принялся за изучение татарского языка и усвоил его очень основательно в продолжение своего пребывания в семинарии, к великой досаде Евгении Егоровны, которая говорила, что Н. Г. незачем учиться татарскому языку, так как на нем нет научных книг. В свидетельстве, выданном Н. Г. из семинарского правления при выходе его из семинарии, в числе изучаемых им предметов значился и татарский язык. Гордей Семенович любил Н. Г. за прилежание, и как только увидит кого-нибудь из родственников Н. Г., то просит передать ему какое-нибудь татарское слово, но, кроме класса, Г. С. не занимался с Н. Г., впрочем, бывая в качестве знакомого у Чернышевских, Саблуков, сам увлеченный татарским языком, нередко вступал в разговор с Н. Г. относительно этого языка и даже объяснял ему что-нибудь.
Н. Г. занимался и арабским языком: посещал также уроки еврейского языка, знание которого было необязательно для учеников семинарии10.
В семинарии Н. Г. был крайне застенчивый, тихий и смирный, он казался вялым и ни с кем не решался заговорить первым. Его товарищи называли его между собою дворянчиком, так как он и одет был лучше других, и был сын известного протоиерея, которого уважало не только семинарское начальство, но даже архиереи, к которым он имел более доступа, чем прочее духовенство, а учителя считали за честь бывать у него в доме, кроме того, Н. Г. очень часто ездил в семинарию на лошади, что в то время в Саратове считалось аристократизмом, поэтому чуть ли не целый год чуждались его и не решались вступать в разговор с ним. Из всей семинарии Н. Г. был в хороших отношениях только с одним учеником, М. Левицким11, который, как лучший ученик, сидел с ним рядом: Н. Г.— первым на первой скамейке, а М. Левицкий — вторым. Он был талантливая личность. Его живая натура не могла помириться с теми схоластическими приемами, которые тогда царили в семинарии, поэтому он редко был согласен во мнениях как с учениками, так и с учителями и спорил с теми и другими. Алексей Тимофеевич Петровский, преподаватель закона божня, которому Левицкий часто возражал, постоянно говорил ему: ‘Ты, Левицкий, настоящий лютеранин: твои возражения не в православном духе’ <Смирнов>.
А то рассердится на него и скажет ему: ‘Ты, Левицкий, споришь не затем, чтобы узнать истину, а затем, чтобы выведать мои познания, своими возражениями хочешь показать мою несостоятельность, поймать меня л а слове и сконфузить перед целым классом’ <Смирнов и Виноградов>.
Этим Петровский и ограничивался. Такие ответы, видно, никого не удовлетворяли, оставляя в сомнении относительно некоторых истин православной веры. Имея хороший дар слова, Левицкий увлекал своих товарищей рассказами, особенно о раскольниках. Во время управления епархиею преосвященного Иакова раскольники подвергались преследованиям. Целыми толпами пригоняли их в Саратов для увещания, и здесь они подвергались разным мытарствам: по целым неделям они ходили в консисторию, чтобы им назначили увещателя, по назначении которого ходили к нему. Увещатели обращались с ними грубо, вместо увещания и бесед с ними тоже держали у себя по целым неделям, иногда в самую страдную пору, желая этим вынудить их обращение в православие, а некоторые употребляли их для своих работ. Нередко препровождали их для увещания к кому-нибудь из учителей семинарии, которые все тогда жили в самом здании. Человек по тридцати сидели раскольники на дворе семинарии, дожидаясь увещателя. Когда учитель-увещатель выходил из своей квартиры, то раскольники подходили к нему, прося отпустить их домой и жалуясь на свое бедственное состояние. На вопрос увещателя: обратятся ли они в православие, раскольники обыкновенно отвечали:
— В какой вере жили наши отцы и прадеды, в такой и мы будем жить. Пощади, кормилец!
— Ну вас к черту! — говорил увещатель и уходил. Однажды, рассерженные долгим пребыванием в Саратове, раскольники, подошедшие к увещателю после других, устроили ему комическую сцену.
— Вы обратитесь? — адресовался к ним увещатель, не считая нужным прибавить слова: — В православие.
— Что не оборотиться, коли хошь, мы и оборотимся,— грубо и дерзко ответили раскольники, отвернулись от него и ушли.
Семинаристы, а особенно Левицкий, во время гуляния по двору, от нечего делать, часто разговаривали с ними и выслушивали их жалобы на свою судьбу. Левицкий любил побеседовать с раскольниками и увлекал их своими рассказами, так что раскольники говорили ему: ‘Ежели бы такие ласковые да разговорчивые наши увещатели были, то мы, может, и обратились в православие’ <Смирнов>.
Нравились Николаю Гавриловичу споры и рассказы Левицкого, и он тоже говорил и спорил с ним. Но знакомство Николая Гавриловича с М. Левицким ограничивалось только стенами семинарии, и как Николай Гаврилович ни просил его к себе в гости, Левицкий, бедный, неотесанный бурсак, не решался идти к нему, отговариваясь тем, что и одежда у него плохая, и он не умеет обращаться в обществе, в особенности в доме такого высокопоставленного лица, каким был Гавриил Иванович. Вообще посещение Н. Г. стесняло его товарищей, и если некоторые из них и решались, по его просьбе, зайти к нему, то это случалось очень редко, и они долго у него не засиживались. Между тем Н. Г. хотел сблизиться с лучшими учениками и быть с ними в дружественных отношениях. Жизнь семинаристов того времени была груба, но Н. Г. не обращал на это никакого внимания: для него дороги были беседы с умными товарищами. Желая докончить о чем-нибудь разговор, Н. Г. иногда заходил с товарищами: Левицким, Тихомировым, Болконским и Орловым, любившими выпить, даже в кабак, в котором, несмотря на непривычную для него обстановку, вел с ними дружественную беседу, отказываясь от водки, которою усердно угощали товарищи. Не найдя себе друга между семинаристами, Н. Г., по словам Н. Ф. Хованского, автора книги ‘Очерки по истории г. Саратова’, ‘будучи всего на 4 года старше А. Н. Пыпина, своего двоюродного брата, сделался его другом, руководителем и воспитателем. Он передавал своему другу все, что знал, а знал он немало’.
Освоившись с семинариею, Николай Гаврилович стал посмелее. Учителя семинарии требовали, чтобы ученики подавали сочинения не более полулиста объемом. Исполняя приказание учителя, Николай Гаврилович писал на полулисте, но только убористо и мелко, так что его сочинение, или, как тогда называли, задачка, равнялось нескольким листам. Когда же один из учителей заявил ему на это свое неудовольствие, то он ответил:
— Я не могу иначе написать. Если для вас обременительно читать мою задачку, то прошу вас не читать.
А так как Николай Гаврилович был сын заслуженного протоиерея, то учитель, вероятно, не желал своим отказом в приеме сочинения Николая Гавриловича сделать неудовольствие его отцу и принял от него сочинение.
Однажды, будучи в риторическом классе (низшем отделении), Николай Гаврилович удивил всю семинарию тем, что стал опровергать какую-то мысль, высказанную учеником, при преосвященном Иакове, приехавшем в семинарию. Смелость необычайная для того времени! Перед архиереем трепетали не только ученики, но даже учителя и семинарское начальство. Николай Гаврилович три раза возражал при архиерее, который осаживал его. ‘Молчи, садись!’ — говорил преосвященный, но наконец осердился и сказал: ‘Садись! тебя не спрашивают!’
Семинария не могла удовлетворить любознательности Николая Гавриловича: он знал больше, чем требовалось программою.
В риторике положено переводить Лактанция. Большинство учеников было с слабою подготовкою по латинскому языку, так что Лактанция с трудом переводили, и Воскресенский, преподаватель словесности и латинского языка (впоследствии председатель саратовской гражданской палаты), знаток своего дела, обладавший большими сведениями, принужден был заменить Лактанция латинскою хрестоматиею, которая была учебником в духовном училище и которая более доступна для понимания, во время объяснения или перевода Лактанция многие Ученики, которых в классе было до семидесяти, не слушали, что говорят, или неприлично держали себя. Большинство преподавателей с подобными учениками разделывались по-своему — били их <Фиолетов>.
Воскресенский, как вспыльчивый человек, проявлял на таких учениках свой гнев энергичнее и сильнее других: он бил учеников и книгами, и кулаками, трепал их за волосы и за уши, в порыве сильного гнева на одного ученика за какую-то очень грубую и дерзкую шалость он даже столкнул его с лестницы, так что ученик получил сильные ушибы. Как преподаватель, он был лучший, и его до сих пор помнят с хорошей стороны, о его же кулачной расправе с учениками многие даже забыли: она тогда была в порядке вещей, обыкновенным явлением, так что тогда и не обижались на него, тем более что побитых он призывал к себе и поил их чаем, что для учеников считалось большою честью, кроме того, все знали его доброту: бедным ученикам он помогал и советами, и деньгами, и одеждою, наконец, он был незлобив и великодушен. Ученик Димитревский, рассердившись за что-то на Воскресенского, прозванного учениками ‘зодкою’ {Зодка, по объяснению рассказчика, значит молодец. (Примеч. Ф. В. Духовникова.)}, написал стихотворение, которое стало ходить по семинарии. Насколько помнят, оно было следующее:
Зод зодчайший,
Шельма величайший!
Волга-матушка глубока.
От тебя ведь недалеко:*
Нам небольшого стоит труда
Оттащить тебя туда.
* Воскресенский жил во флигеле, на дворе семинарии, от которой недалеко протекает Волга. (Примеч. Ф. В. Духовникова.)
Узнавши об авторе этого стихотворения, Воскресенский не только не наказал его, но даже похвалил, перевел в свою половину, взял под свое покровительство, как ученика, умеющего писать стихи, так что Димитревский шел у Воскресенского в числе первых <Копронимов>.
Побуждаемые энергическими мерами, ученики попе-воле брали книги в руки и обращались нередко к другим, лучшим ученикам за советами, как переводить. С подобными просьбами они нередко адресовались и к Николаю Гавриловичу, который обыкновенно чем-нибудь занимался, даже во время перемен почти никогда не видели его, подобно другим ученикам, гуляющим по двору или по коридору.
Перед ним на столе лежало несколько тетрадок. Один были записки преподавателей, заменяющие учебники,— печатных учебников тогда почти не было, и потому преподаватели давали каждый по своему предмету списывать свои записки,— в другие тетрадки Николай Гаврилович писал какие-нибудь заметки или делал выписки из книг. В семинарии он большею частью выписывал в тетрадки из лексикона Кроненберга целые фразы из Овидия и других писателей с трудно переводимыми фразами.
— Когда же товарищи, бывало, обратятся к нему за разъяснением какой-нибудь фразы или сам он услышит, что не так переводят или делают неверные объяснения при переводе, то он бросал свои занятия и принимался переводить, объясняя перевод грамматическими правилами. Тогда он погружался весь в свои объяснения, и все его слушали. Владея огромною памятью, он иногда прочитывал целые главы Лактанция наизусть для объяснения какого-нибудь места или для того, чтобы сказать, что подобные обороты речи находятся и в других местах книги. ‘Вы говорите, что Лактанций труден для перевода,— возражал Николай Гаврилович ученикам,— что же вы скажете о Цицероне, когда будете его переводить. Он действительно труден’,— и Николай Гаврилович прочитывал наизусть целую страницу из Цицерона и после того переводил ее тоже наизусть, а потом объяснял, в чем состоит трудность перевода Цицерона. Приход учителя на урок прерывал объяснения12 <Фиолетов и Копронимов>.
В риторике и философии не было особых уроков по священному писанию, которое, впрочем, вскоре стало изучаться как самостоятельный предмет. На учителя словесности, Воскресенского, возлагалась обязанность прочесть какую-нибудь книгу из Библии или две книги, обыкновенно Воскресенский в первую половину учебного года читал ‘Книгу Бытия’ без всяких объяснений, разве изредка объяснит что-нибудь. Николай Гаврилович, начитавшись книг духовного содержания и, вероятно, подготовившись дома, под руководством отца, умел объяснить многие места священной книги, чем и приводил в изумление учеников.
Но зато на уроках математики, предмета ничтожного, по мнению начальства и учеников, и потому презираемого всеми, шел невообразимый хаос, и тут уже ученики брали верх над учителем. Обе половины каждого класса соединялись вместе, так что на уроке математики было около 150 учеников — целая аудитория! Учитель математики М. И. Смирнов, воспитавший несколько поколений священников, был человек смирный, деликатный, Добрый и незлобивый, к довершению его несчастия, он был близорукий. Пользуясь его добротою и снисходительностью, а главное, не уважая преподаваемые им предметы, большинство учеников и к нему относилось с неуважением, каждый делал, что хотел: кто читал, кто разговаривал, кто спал, кто дрался, а кто играл в карты <Фиолетов, Копронимов, Виноградов>.
Бессердечные шалуны проделывали над ним какие-либо шуточки, иногда очень жестокие.
М. И. Смирнов ограничивался тем, что говорил: ‘Тише!.. тише!..’ Но его слова заглушались криком.
Только меньшинство занималось математикою, которую М. И. знал и преподавал хорошо. Николай Гаврилович, не стесняясь, по-видимому, шумом, слушал со вниманием объяснения учителя, но шалуны иногда и его отвлекали от занятия. Тогда он, будучи всегда тихим и скромным, с сердцем останавливал их, выведенный из терпения их нахальством и наглостью <Фиолетов, Копронимов, Виноградов>.
Преподаватели семинарии обыкновенно читали по два и даже по три предмета, иногда они назначались на такие предметы, в которых имели самые ограниченные познания. Учитель Синайский13 был большим знатоком греческого языка, так что он даже составил греческие словари, которые и до сих пор имеют ценность, кроме семинарии, он, как прекрасный преподаватель греческого языка, был учителем в мужской гимназии, но должен был заниматься с учениками философиею, которая нисколько не интересовала его и о которой он имел настолько слабые понятия, что Смирнов-Платонов, профессор Казанской духовной академии, ревизовавший Саратовскую семинарию, нашел его преподавание философии неудовлетворительным и просил преосвященного Иакова поручить философию учителю Павлу Никитичу Смирнову (впоследствии законоучитель мужской гимназии и затем института), а Синайскому — преподавание гражданской истории, которой он не знал. Его уроки шли вяло, сидеть в классе брала тоска. Но вот Синайский заставляет отвечать урок Николая Гавриловича, и класс изменяется совершенно: ученики оживляются, все рады послушать Николая Гавриловича, который рассказывает урок так хорошо и с такими подробностями, которых в учебнике не было.
Ученики удивлялись его начитанности, многим хотелось бы почитать то, что говорил Николай Гаврилович, но не знали, откуда он берет.
Учитель Синайский был вместе с тем и секретарем семинарского правления. Когда у него было много дела в правлении, то он или опаздывал по часу и более (урок продолжался 2 часа), а иногда вовсе не приходил или же являлся к самому концу урока. Зная это, Николай Гаврилович уходил в первую половину низшего отделения, где читал историю преподаватель Г. С. Саблуков, который хотя не отличался красноречием и не обладал хорошим даром слова, но историю знал хорошо.
Вообще Николай Гаврилович резко выделялся из среды всех учеников и своими познаниями, и своим поведением. В 1843 г. он аттестован был так: ‘способностей отличных, прилежания ревностного, успехов отличных, поведения весьма скромного’ <Виноградов>.
Учителя были от него в восторге, особенно учитель словесности, который входил с рапортом в семинарское правление, донося ему о сочинениях Чернышевского, как о замечательных и образцовых. Семинарское правление, в лице своих членов, было недовольно тем, что приходилось доносить о сочинениях Николая Гавриловича архиерею, который велел все представленные ему сочинения, как выдающиеся, хранить в библиотеке семинарии. На все претензии членов правления, не желавших вести переписку, учитель словесности говорил многим: ‘Так развивать тему сочинений могут только профессора академии. Как же мне не доносить о них?’ М. И. Смирнов, библиотекарь Саратовской семинарии, в продолжение многих лет часто жаловался: ‘Ученические сочинения Чернышевского только валяются в библиотеке без всякой надобности. Что делать с ними — сам не знаю. Зачем они тут?’ Но он считал своим нравственным долгом хранить их, как и все, находящиеся у него в библиотеке. В настоящее время сочинений Чернышевского нет в библиотеке семинарии и в ее архиве14.
Николай Гаврилович мечтал из семинарии поехать в Духовную академию и кончить там курс со степенью бакалавра, но по совету одного родственника решился поступить в университет. Прошения об исключении из семинарии можно было подавать только два раза в год: перед Рождеством и перед летними каникулами, во всякое же другое время года такие прошения не принимались. Николай Гаврилович подал прошение в ноябре месяце 1844 г. и в том же году был исключен. Таким образом, Николай Гаврилович пробыл в семинарии два с половиною года, в низшем отделении семинарии, или риторике (1-м классе), он был в 1842—1843 и 1843—1844 учебных годах и в среднем отделении, или философии (2-м классе),— с сентября по декабрь 1844 г.15
Инспектор семинарии Тихон, встретивши Евгению Егоровну у кого-то в гостях, спросил ее:
— Что вы вздумали взять вашего сына из семинарии? Разве вы не расположены к духовному званию?
На это мать Николая Гавриловича ответила ему:
— Сами знаете, как унижено духовное звание: мы с мужем и порешили отдать его в университет.
— Напрасно вы лишаете духовенство такого светила,— сказал ей инспектор <Тхоржевская и Виноградов>.
Может быть, в числе причин, которые заставили Гавриила Ивановича перевести Николая Гавриловича в университет, было и следующее обстоятельство в жизни отца. 18 ноября 1843 г. Гавриил Иванович ‘был уволен от присутствования в саратовской духовной консистории за неправильную записку незаконнорожденного сына майора Протопопова, Якова, родившегося через месяц после брака, при сем увольнении представлено ему от епархиального архиерея занимать при церковном богослужении то же место, какое он занимал, будучи членом консистории’ {Из послужного списка Г. И. Чернышевского. (Примеч. Ф. В. Духовникова.)}.
Так сурово поступлено с ним, честнейшим человеком, не способным на неблаговидные поступки, благодаря проискам одного саратовца, Рыжкина, который, подстрекаемый своими родственниками, повредил своим влиянием в Святейшем Синоде по делу Протопопова, в чем впоследствии сам признался и просил у Гавриила Ивановича прощения. Больно и тяжело было Г. И. переносить незаслуженное наказание {Рассказывают, что Г. И. заплакал, когда прочитал предписание Святейшего Синода о своем увольнении, н затем ушел из консистории. Некоторые чиновники, особенно секретарь консистории, рады были его увольнению: Гавр. Иван, очень часто не соглашался с секретарем и другими относительно многих дел, за которые секретарем были получены взятки и которые он намеревался решить несправедливо. (Примеч. Ф. В. Духовникова.)}.
По выходе из семинарии Николай Гаврилович стал готовиться к поступлению в университет, тогда же он изучил немецкий язык. Во многих аристократических домах давал уроки на фортепиано колонист Богдан Христианович Греф, который готовился к поступлению в университет. Уроки русского языка он брал у учителя М. И. Смирнова, а латинского языка — у Николая Гавриловича, за что обоим помогал изучать немецкий язык16. Вообще Николай Гаврилович много помог Грефу, плохо знавшему русский язык, приготовиться в университет, но окончании курса в котором он служил контролером в саратовской конторе иностранных поселенцев.
Евгения Егоровна, любившая своего сына, сама отвезла его в 1846 г. в СПб., чтобы включить его и университет, и устроила его на квартире, чему Николай Гаврилович был очень рад и за что благодарил мать. Вступительный экзамен в университете сошел хорошо: по всем предметам Николай Гаврилович получил 5, только на географии — 3. ‘И ведь географические карты висели у меня на стене, а на некоторые вопросы из географии не мог ответить’,— говорил он своим знакомым17.
В письмах из университета Николай Гаврилович очень часто благодарил отца и мать за то, что они дали ему возможность учиться в университете18. Преосвященный Иаков, покровитель всех лучших учеников, при свидании с Гавриилом Ивановичем постоянно осведомлялся о том, что пишет ему Николай Гаврилович и как идут его занятия19.
Тяжело было Гавриилу Ивановичу содержать сына в университете. Новый собор, построенный в память избавления России от нашествия галлов, привлек к себе многих прихожан Сергиевской церкви своим простором, а с 1828 г., когда в Саратове была открыта епископская кафедра, и архиерейским богослужением, кроме того, в Сергиевской церкви перестал петь хор певчих помещика Угрюмова, и, таким образом, доходы Гавриила Ивановича уменьшились, а расходы увеличились — нужно содержать в СПб. сына, между тем Гавриил Иванович привык жить с некоторым комфортом и помогал своим родственникам. Это-то и заставило Николая Гавриловича, по совету с отцом, просить университетское начальство о стипендии. Университетское начальство потребовало от саратовской консистории удостоверение, что Гавриил Иванович не имеет настолько средств, чтобы содержать сына в университете. Преосвященный Иаков, не спросивши Гавриила Ивановича об его материальных средствах и зная, что он и благочинный, и приходский священник, написал ответ в неблагоприятном смысле, о чем сказал Гавриилу Ивановичу только тогда, когда ответ уже был послан. Услыхавши об этом, Гавриил Иванович, считавший стипендию большим подспорьем для себя в содержании сына, невольно прослезился, а преосвященный Иаков из расспросов убедился, как были незначительны церковные доходы Гавриила Ивановича, составлявшие единственный источник его содержания20.
Не зная о студенческой жизни Николая Гавриловича в Петербурге, мы пропускаем несколько лет, товарищи его по университету, быть может, пополнят этот пробел,
В 1850 г. Чернышевский кончил курс в С.-Петербургском университете вторым кандидатом21 по философскому факультету, преобразованному впоследствии в историко-филологический факультет, и оставлен при нем для занятий22. В университете он приобрел почти энциклопедические познания, между прочим, он настолько хорошо познакомился с медициною, что давал советы больным и указывал им на лекарства, а когда жил в Вилюйске, то с ним советовался в трудных случаях даже местный врач, В университете же он изучил польский и английский языки. Но главным предметом его занятий в университете была словесность и в частности русская литература и язык, а также славянские наречия, которыми он интересовался и в Саратове, когда он там был учителем. К университетской жизни относится его ученая работа: ‘Опыт словаря к Ипатьевской летописи’23, имеющая до сих пор ценность в ученом мире.
Но не научными только занятиями, по мнению Чернышевского, должен университет привлекать к себе молодежь. ‘Университет,— говорил он своему бывшему ученику Саратовской гимназии, кончившему курс в СПб. университете Виссариону Ивановичу Дурасову,— важен не одного наукою, которая там не всегда и преподается удовлетворительно и которой многие студенты по разным причинам так и не вкусят, если они ограничатся только лекциями профессоров, но необходимо каждому молодому человеку побыть в нем, чтобы усвоить себе надлежащий взгляд, а то по окончании курса гимназисты поступают в разные канцелярии и совершенно не имеют никаких понятий’.
Н. Г. Чернышевский, тогда еще студент, занял на вечерах у Введенского видное место. Вот что рассказывает об этом А. В. Смирнов.
‘Здесь (на вечерах Введенского), в дружеском кругу, Н. Г. открылся новый мир понятий, и, чтобы не отстать от других, он начал дома старательно изучать литературу, близкую к предметам споров (социальные, исторические, экономические, а также естественные науки) и через несколько месяцев явился с такими сведениями, что занял первое место среди друзей’s
Чернышевский не остался в Петербурге при университете для занятий: 4 февраля 1851 г. он определен был старшим учителем словесности в Саратовскую гимназию на жалованье 385 р. 35 к.24, причем получил не в зачет третное жалованье, а на подъем прогонные деньги и приехал туда на Страстной неделе.
Поступая на службу в Саратов, Н. Г. хотел этим выразить свою любовь к родителям, которые желали видеть его при себе, а главное отплатить хотя сколько-нибудь матери за ту самоотверженную любовь ее, которую она проявила к нему при поступлении его в университет, тем более потому, что было решено, что служба в Саратовской гимназии временная и он опять оттуда возвратится в С.-Петербург. Хотя выше было сказано, что мать Н. Г., сама отвезла сына в университет, но мы считаем уместным привести подробный рассказ г-жи Кошкиной, свидетельницы этого обстоятельства жизни Н. Г., как характеризующего его мать.
‘У Н. Г. были способности громадные. То, что он знал, ему казалось мало, ему хотелось знать больше, Но совету Александра Федоровича Раева, родственника Чернышевских, тогда еще студента СПб. университета, Н. Г. хотел учиться в университете, и именно в Петербургском, который в то время считался лучшим.
Отпустить Н. Г. одного в СПб. было страшно, он никогда не выезжал из Саратова на большое расстояние. Теперь, когда везде хорошие пути сообщения, поездки в С.-Петербург представляются очень легкими, но в 1840-x годах не было ни железных дорог, ни пароходных сообщений, и потому подобные путешествия представлялись довольно трудными, тяжелыми и даже опасными’. Несмотря на свое болезненное состояние, Евгения Егоровна приняла неизменное решение непременно сама устроить своего сына в С.-Петербурге.
Приготовления к большому и продолжительному путешествию начались еще зимою. Необходимо было разузнать обо всем: о маршруте, о лошадях и т. п. В обсуждении <вопроса> о путешествии приняли участие и родные, и знакомые, и все пришли к тому заключению, что пускаться в такое далекое путешествие матери, болезненной женщине, опасно, вдобавок она никогда не выезжала далеко из Саратова и потому была незнакома с трудностями далекого и долгого путешествия, но мать не склонялась ни на какие доводы. Мы у Чернышевских лет двадцать квартировали и потому знали, что делалось в их доме. Я была в то время бойкая и резвая девушка. Слыша и видя, как все сокрушаются об Евгении Егоровне, я сначала шуточками вызвалась сопутствовать ей, чтобы в случае ее болезни помочь ей, мне же самой хотелось посмотреть на Москву и Петербург. Евгения Егоровная упросила мать отпустить меня с нею, на что моя мать согласилась. Все были рады этому, у всех отлегло от сердца.
8 мая, после напутственного молебна, поехали втроем на долгих, на паре, в повозке из циновок. С нами был весь багаж, одних книг, взятых И. Г., было более двух пудов. Апрель месяц был ясный, хороший, такое же было и начало мая. Но с первой же станции пошли сильные дожди, грязь была ужасная, тяжело было ехать! Как долго тянулась дорога! Еле-еле дотащились до Балашова, где была в то время ярмарка. Здесь ямщик купил третью лошадь и повез нас на тройке. Хотя дожди прекратились, но мы натерпелись дорогою много неприятностей и страху, кроме того, извозчик, сельский мужик, оказался большим негодяем.
Ночью, когда мы спим, он, бывало, посадит к нам пешехода, чтобы получить с него за это на шкалик водки, а сам идет пешком, один раз, пьяный, чуть было не свалил нас с моста. В Москве двое суток отдохнули у священника церкви Воскресения Словущего Григория Степановича <Клиентова>, которого саратовские родственники Чернышевского просили <нас> принять и успокоить после большой дороги. Москву не пришлось осмотреть: опять шли дожди, но все-таки посмотрели на Кремль, были в кремлевских церквах, походили и по городу.
Хотя извозчика наняли до Петербурга, но в Москве рассчитали его и поехали до Петербурга в дилижансе по шоссе, и доехали сравнительно хорошо. Александр Федорович Раев отыскал невдалеке от Спаса, что на Сенной, именно на Гороховой улице и близ Екатерининского канала, квартиру, одну большую комнату. Евгения Егоровна не уверена была, что Н. Г. выдержит экзамен: одни учителя семинарии уверяли, что Н. Г может хорошо сдать вступительный экзамен в университет, другие выражали сомнение. Е. Е. и я ходили и в церкви, и по Петербургу, но Н. Г. целые дни проводил за книгами, лежа на диване. Ел он очень мало, но зато чаю пил много, ему даже оставляли в чайнике чай, который он пил холодным. В сентябре, когда Н. Г. был принят в университет, мы уехали в Саратов25.
Помнил все это Н. Г. и потому отправился служить в Саратов, дабы быть близ матери’.
Теперь посмотрим, что делалось в Саратовской гимназии на уроках словесности до поступления туда Н. Г. Чернышевского преподавателем.
Долгое время в Саратовской гимназии словесность преподавал Федор Павлович Волков, воспитанник Казанского университета. Он приобрел симпатии своих учеников, из которых один, А. Г. Тихменев, составитель биографии поэта Э. И. Губера, воспитанника Саратовской гимназии 1830-х годов, ‘с чувством глубочайшего уважения вспоминает почтенного наставника, имевшего влияние на своих учеников’. Тогда, во времена Губера, Волков был, по словам А. Г. Тихменева, ‘молодой, полный жизни и души человек, сочувствующий современной поэзии, любящий свою науку’.
Несколько иначе характеризует Волкова другой его ученик конца 1840-х годов В. И. Дурасов в статье ‘Гимназические воспоминания’, из которой приведем более характерные выдержки.
‘Федор Павлович Волков предмет свой знал хорошо, но принадлежал, что очень естественно, к отжившей псевдоклассической школе, да и самые учебники, по которым мы изучали так называемую словесность, риторика и пиитика Кошанского и курс истории литературы Георгиевского отзывались стариною и шибали в нос какою-то затхлостью. Мы упражнялись в писании разных риторических примеров, заучивали формы стихосложения: хореи, ямбы, дактили, анапесты и прочую дребедень, которая! будто бы должна создавать поэтов, причем забывалось латинское изречение: orationes fiunt, potae nascuntur {Ораторами становятся, поэтами рождаются (лат.).}. О литературном увлечении 1840-х годов, создавшем ‘натуральную школу’, Федор Павлович Волков ничего не говорил своим ученикам, а если когда и упоминал имя какого-либо из деятелей тех годов, то с насмешкою: мальчишки, дескать, нет в их произведениях ничего возвышенного и величественного, как, например, в стихотворениях Державина, вроде следующего:
Алмазна сыплется гора
С высот, четыремя скалами,
Жемчугу бездна и сребра
Кипит внизу, бьет вверх буграми!.. —
и т. д. в этом роде. Образцом прозы рекомендовался нам Карамзин с его округленными периодами. О Пушкине Федор Павлович отзывался как о писателе, тратившем свой талант на ‘пустяки’. Лермонтова называл просто мальчишкою-забиякой, а Гоголя писателем грязным и циничным. О Тургеневе, Некрасове, Гончарове и других литературных деятелях, дававших известный тон и окраску журналистике, мы ничего не слышали с учительской кафедры, а в учебниках, конечно, этих имен не значилось. Критические статьи Белинского, печатавшиеся без подписи автора сначала в ‘Отечественных записках’, а потом в ‘Современнике’, были до поры до времени совершенно нам неизвестны, потому что некому было указать нам на эти статьи и объяснить смысл их содержания. Мы бродили в потемках и услаждались чтением по переводной литературе романов Дюма, Феваля, Сю и других подобных романистов-французов, Диккенс и Теккерей нам казались скучными. Из русских писателей мы читали Булгарина, Калашникова, Рафаила Зотова, Лажечникова, Загоскина, нравилось нам шутовское остроумие Барона Брамбеуса в отделе ‘Литературной летописи’ ‘Библиотеки для чтения’ прежних годов. В театре мы восторгались Кукольником, Полевым, Гедеоновым и другими авторами патриотических перипетий и эффектных мелодрам с кинжалом и ядом в последних действиях. Одним словом, никто не руководил нами в выборе чтения. Мы читали все, что попадалось под руку, читала без всякого разбора, впрочем, хорошо и то, что нам не мешали читать, и нам, в этом случае, предоставлялась полная свобода, не стеснявшая нас полицейско-цензурно-педагогическими наблюдениями’.
Но при всем том, по отзывам старожилов, Волков был светлая личность, отличавшаяся благородством и честностью. Жалованье он, как и все учителя, получал маленькое, других источников дохода, кроме частных уроков, за которые получал по золотому в месяц, он не хотел иметь, между тем на его попечении была сестра-девица, которая была выдана замуж отчасти при посредстве добрых людей. Вследствие чего бедность одолела Волкова, а тут, как нарочно, случилось обстоятельство, которое сильно отразилось на его и без того ничтожном бюджете. До введения единства кассы все суммы, принадлежавшие учебным заведениям, хранились в казначействе, в сундучке, который по мере надобности вскрывали, брали из него деньги в присутствии педагогического совета и опять возвращали в казначейство. Таким образом, ответственность за целость суммы, находившейся в сундучке, лежала на педагогическом совете, состоявшем из учителей, вполне зависевших от директора. Но директора обыкновенно брали из сундучка, особенно в первое время существования гимназии, сколько хотели, и свидетельство суммы было только номинальное. Директор Василий Иванович Гине, преданный всей душою не гимназии, о которой он мало заботился, а картам, растратил казенные деньги26 и, не желая подвергаться заслуженному наказанию, исчез. Зимою в январе 1844 г., около проруби, против Саратова, нашли его одежду. Утонул ли он в проруби или же скрылся из Саратова, оставив для отвлечения внимания следователей свою одежду около проруби, неизвестно. Говорили, будто родные его сестры видели его в Петербурге, но он даже не ответил им на поклон, точно так же рассказывали, будто он проживал в имении своей жены в Спасском уезде Казанской губернии, лак бы то ни было, а учителям приходилось поплатиться за растрату, и с них ежемесячно вычитались деньги на пополнение суммы, растраченной Гине (вычет этот впоследствии возвращен был всем учителям), Все учителя проклинали за это Гине при получении жалованья, только один Волков, сам постоянно нуждавшийся, ни разу не высказал ни одного упрека Гине. Тяжелая материальная обстановка и грубая среда, в которой он вращался, довели его до пьянства, которому он в последние годы учительства предавался с наслаждением. Как истый пьяница, он наливал в стакан вина, в который обмакивал кусок хлеба, и затем из него высасывал вино. Будучи выпивши, он обличал симпатичного и доброго законоучителя Павла Никитича Смирнова, у которого гимназисты, пользуясь его добротою, делали для экзамена билеты трех родов: или с клеймом фабрики, или без него, или измятые, или совершенно не измятые. На экзамене ученики брали только те билеты, содержание которых они знали. ‘Отец, отец! зачем ты потакаешь мошенникам?’ — говорил Волков. Но добрейший П. Н. Смирнов никак не мог искоренить подобной плутни учеников. В преподавании Волков держался исключительно учебников. Если же он читал стихотворения и статьи, то не для объяснения их, а как образец, как следует читать.
По смерти Волкова, умершего, по словам старожилов, в 1849 г., словесностью до назначения нового учителя временно занимался И. Ф. Синайский, старший учитель греческого языка, вышедший уже из семинарии при преосвященном Афанасии. Хотя он был, как сказано выше, большим знатоком греческого языка, но поселил в гимназистах убеждение, что он не считает полезным для них изучение греческого языка. В этом убеждало их в особенности то, что греческий язык проходился при нем для проформы <...>.
Известно, что после 1812 г. русские пропитаны были ненавистью к Наполеону I за разорение нескольких губерний и Москвы. В этой ненависти воспитан был и И. Ф. Синайский. Хотя он учился в Вологодской семинарии, но среди гимназистов косился слух, что Синайский вместе с другими семинаристами был высечен по приказанию Наполеона при взятии Смоленска. Это-то, говорят, и оставило в Синайском на всю жизнь непримиримую ненависть к Наполеону. Достаточно, бывало, сказать или написать слово Наполеон, и Синайский, будучи незлобивым, выходил из себя. Надо было видеть фигуру Синайского и слышать дышавшую злобою речь его, чтобы понять, как была сильна эта ненависть к Наполеону. Ярость и злобу изображала вся его фигура. Когда ученики, бывало, не желают заниматься греческим языком, то кто-нибудь из них или читал стихотворение Пушкина ‘Наполеон’ при входе Синайского в класс, или обзывал товарища этим словом, или другим каким образом произносил это ненавистное имя, и Синайский, прекратив занятие греческим языком, принимался объяснять коварство Наполеона, отыскивая в нем каждый раз все новые и новые недостатки и пороки или же рассматривая его пагубные действия для Европы с новых сторон. Эпитеты: вор, грабитель, душегубец, разбойник, осквернитель святыни, корсиканец, подлец, заменявшие слово ‘Наполеон’, постоянно испещряли воодушевленную речь Синайского. В подобном занятии проходил весь урок. Чтобы он не заподозрил в истинной цели произнесения слова ‘Наполеон’, ученики произносили это имя изредка, раза два, три в месяц. Нечего и говорить, что Синайский недолюбливал тех, которые симпатизировали французскому императору. Лермонтов, а особенно Пушкин, были, как известно, противоположных воззрений на этого императора, почему пользовались антипатиею со стороны Синайского. <...> Если Синайский видел у учеников сочинения Пушкина, то или рвал их, или отбирал их от них. Но зато он очень уважал певца Екатерины, о котором говорил: ‘Вот Гавриил Романович, тайный советник и разных орденов кавалер, настоящий поэт!’
Когда Н. Г. Чернышевский назначен был преподавателем Саратовской гимназии, то Синайский расхвалил его гимназистам, как бывшего своего ученика.
Посмотрим, насколько был верен отзыв Синайского о Н. Г. Чернышевском.