Гёте и Байрон
Гёте и Байрон
Перевод Петра Полевого
Гёте и Байрон, Мицкевич Адам, Год: 1827
Время на прочтение: 10 минут(ы)
Адам Мицкевич,
Goethe i Byron. — Дата создания: 1827. Источник: Мицкевич А. Сочинения А. Мицкевича. — СПб.: Типография М. О. Вольфа, 1883. — Т. II. — С. 195.
Теоретики издавна твердили, что поэзия есть плод древности, плод золотого века, что процветать она могла только в ранний период развития общества, что род человеческий, совершенствуя высшие способности разума и рассудка, тем самым ослабляет творческую силу фантазии, охладевает в чувствах и наконец должен бывает ограничиваться в поэзии только подражанием. Теоретики-догматики, привыкшие выводить правила из произведений, уже созданных поэтами, и нимало неспособные заглянуть в будущее, хотели считать древние образцы за единственные основы совершенства, а свои правила, выведенные из этих образцов — за вечные и ненарушимые, — и тем легче впадали в заблуждение, свойственное всем древним законодателям, которые тоже никак не могли допустить, чтобы их законоположения должны были когда-нибудь измениться. Нельзя однако ж не удивляться тому, что и поэты способны были также разделять подобное мнение. В прошлом веке во Франции слышались жалобы на недостаток предметов для поэзии, говорили даже, что они все уже исчерпаны. Теперь опять журналы и газеты пытаются отнять всякую надежду у поэтов французских, доказывая, что публика теперь занята только одними важными предметами и потому будто бы не имеет времени читать стихи. В подтверждение этого мнения указывали в истории отдельных народов на эпохи детства, мужества и одряхления, которых печать будто бы отражалась и на литературных произведениях тех народов. На основании этой теории, нашему веку выпадало на долю быть эпохой одряхления — литературного отцвета, — одним словом, прозы. Известно уже, что даже и самое ложное суждение, повторяемое часто и притом диктаторским тоном, — под конец многими начинает почитаться за правду: однако же ничтожество подобного суждения большею частью обнаруживается впоследствии или путём здравого обсуждения, или самыми фактами. Дело в том, что если отдельно взятые люди и даже целые народы и подлежат закону, общему для всех организмов, и проходят в развитии своём все эпохи от детства до старости, однако же всё человечество ещё слишком молодо (если только можно так о нём выразиться), всё ещё продолжает развиваться, обладает всё теми же способностями, имеет и теперь такое же воображение и такое же чувство, как и прежде, а следовательно и орган поэзии. Встречаются и народы, встречаются и эпохи — прозаические, поводом к развитию такого направления эпох и народов бывает не слишком большая зрелость их, а скорее — недостаточность, либо ложность, либо односторонность пути, по которому народами достигалась известная степень развития. На востоке Европы слишком большое преобладание философского мышления истощило способность к поэтическому творчеству в некоторых народах, во Франции, напротив того, общее стремление к изучению наук опытных и механики, а также и общий интерес, возбуждаемый политическими событиями минуты — вот что ослабило и притупило строй поэтического вдохновения. Но всё это — такие местные и частные условия, которые могут измениться. В Англии тоже был век младенчества, век упадка поэзии, тот же путь был пройден и Германией и Польшей, а между тем, впоследствии и Германия, и Англия своими собственными силами стали развивать свою поэзию в различных направлениях и даже другим народностям стали подавать пример и помощь.
Важным и совершенно-особенным преимуществом нашего времени следует считать именно то, что если теперь в одном каком-нибудь народе известного рода обстоятельства способствовали развитию вкуса к поэзии или упадку её, то в то же самое время, благодаря местному соединению и различным международным сношениям, можно и вне своего народа найти образцы для подражания и новые пути для дальнейшего развития. Если бы грекам была известна поэзия других народов и они бы вздумали ею заняться, то легко могло бы быть, что и они бы нашли в себе новые силы и, быть может, не остались бы, после пятнадцати веков только холодными подражателями древним образцам.
Лучшим доказательством способности нашего века к поэзии служит, конечно, почти одновременное появление двух первоклассных поэтических гениев: Гёте и Байрона.
Исторические сведения о народах, чуждых нам, в настоящее время разработаны до статистических подробностей, жизнь великих мужей, явившихся у них, описана во многих и даже самых подробных записках, произведения этих великих мужей — лежат перед нами во всей полноте своей. Теперь, следовательно, нам легче, чем когда-либо, разбирать их критически, однако же, не на основании той школьной критики, для которой не нужно вовсе никаких иных наук или сведений, кроме десяти листков Аристотеля и пиитики Буало, нагло изрекающего приговоры всему, что не подходит под его мерку. Нет! разбирать на основании критики исторической, которая рассматривает поэтические произведения с точки зрения того народа, среди которого они получили начало, с точки зрения времени и условий, влиявших на их возрастание и созревание, на основании критики, которая в конце концов оценивает талант писателя, — принимая в соображение те благоприятные условия, которые он встретил при появлении своём, или те трудности, которые ему пришлось победить, — и в то же самое время не изрекает приговоров, а просто излагает историю искусства. Мы очень хорошо знаем, сколько нужно соединять в себе достоинств и способностей, чтобы удовлетворить высокому призванию исторического критика: — вот почему мы нимало и не думаем вдаваться в подробные разборы творений Гёте и Байрона, мы намерены только высказать несколько общих замечаний, касающихся характера и общего направления этих двух великих поэтов.
Можно бы, кажется, разделить поэзию на два больших отдела, а именно: на поэзию прошлого и на поэзию настоящего или будущего, каждый из этих отделов поэзии требует особого таланта и способностей. Древние оставили нам много глубоких, символически выраженных замечаний. Согласно древнему преданию, Гомер — этот величайший поэт прошлых веков — приготовляясь воспеть Ахиллеса, направился к его могиле и стал вызывать тень этого героя. Ахиллес явился. Гомер, ослеплённый блеском его брони, утратил зрение и создал Илиаду, уже будучи слепцом.
Совершенно иными являются нам поэты лирические, воспевающие настоящее, — т. е. те чувства, которые их вдохновили на мгновенье, — или те Сивиллы, которые воспевают грядущее: — как те, так и другие постоянно утверждали, что видят то, что сокрыто от других, и ощущают в себе присутствие какого-то неистового, терзающего их божества. В этих двух символических изображениях видим совершенно-правильное определение двух различных отделов и двоякого способа воспевания.
Поэт эпический удаляется в среду памятников, завещанных нам народами минувшими, окружает себя деяниями и преданиями и пытается из среды их воскресить дух минувшего, он вынужден на всё закрыть глаза, не видеть ничего из всего, что его окружает, и создавать творение своё в полном уединении. В противоположность ему, поэт, воспевающий современные ему великие деяния, ободряющий к битве, изливающий чувства любви или восторга пред своею возлюбленною, — разделяет вполне чувства своего народа и своего времени, и сам участвует в том, что служит предметом его песнопений. Так Пиндар присматривался к играм олимпийским.
В последнее время только у двух народов и могли вполне развиться и достигнуть известной высоты эти два отдела поэзии: у немцев и у англичан. Оба эти народа сильно подвинулись на пути цивилизации и обратили на себя внимание всей Европы, у обоих народов процветали науки исторические, и занятия теорией изящных искусств были весьма распространены.
Эти-то стороны немцев, среди которых просвещение особенно распространилось и, одновременно с полнейшим равнодушием к политике, сильно преобладала страсть к занятиям историею и древностями — эти стороны и должны были, конечно, произвести поэта, способного воспеть минувшее. И действительно, у немцев явился Гёте, одарённый таким именно гением, какой могла произвести современная эпоха, среди условий, особенно способствовавших его развитию.
Гёте родился от родителей, не имевших никакого политического значения, в вольном городе, жители которого, одинаково склонные переходить на сторону французов и на сторону пруссаков, искони не обладали никакими патриотическими чувствами. Первые годы детства Гёте провёл среди семьи достаточной и пользовавшейся известным благосостоянием, в которой всё дышало спокойствием и счастьем, натура у него была страстная, но не до излишества, а притом ему не пришлось попасть в среду таких товарищей или войти в такие отношения, которые бы способны были возбудить в нём сильное чувство, не пришлось перенести больших несчастий, ни испытать чувствительных потерь. Воспитание получил он тщательное, вовремя полюбил поэзию, постоянно слышал и дома, и в обществе рассуждения об искусстве, ещё в детстве ознакомился с Клопштоком и видел те почести, которые ему воздавались, очень часто посещал театр, и в то же время ум его уже занят был правилами искусства и Шекспиром. Понятно, что юноша одарённый гением, развиваясь среди таких условий, искал в поэзии только славы и приятности, и не видя перед собою ничего такого, чтобы его сильно волновало и привлекало к жизненной арене, или же вдохновляло бы его впечатлениями настоящего, он должен был обратиться к прошедшему и в нём стал почерпать вдохновение. Прямым следствием такого настроения способностей юноши было то, первое знаменитое произведение его — ‘Гёц фон Берлихинген’ — в котором поэт, верно рисуя средние века, отгадал потребности и нашего века, потребности истории, и, в применении их к поэзии, опередил Вальтера Скотта.
В Англии, со времён Карла II, поэзия перестала вдохновляться воспоминаниями и чувствами народа, и обратилась в мёртвое подражание французам. Холодный Аддисон, остроумный Поуп — слыли великими поэтами, и наконец все, кто только умел писать стихи, действительно уже не находя более предметов для поэтического вдохновения, обратились к неисчерпаемому описательному роду, которым обыкновенно заканчивается всякая подражательная литература. Томпсон, богатый красками и чрезвычайно многословный в риторических декламациях, явился в описательном роде божеством тех учёных читателей, которые любят дивиться красотам поэзии, хотя и зевают от скуки, наслаждаясь ими.
Однако, в ту же самую эпоху могущество и просвещение Англии возросли чрезвычайно, охватили целый мир и вынудили Англию к вмешательству во всякого рода политические события. Публику английскую занимала и американская революция, и долгая, упорная война против Франции, и внутренняя борьба партий в самой Англии, среди этой разнообразной жизни выработалось великое множество новых явлений в области мысли и чувства, и ощущался недостаток только в поэте, которому бы они могли служить темой для поэзии. То было скопление огромной массы горючих подземных веществ, которые в окрестных горах искали себе только нового кратера.
Лорд Байрон, по рождению, принадлежал к знаменитому роду, имевшему некогда важное политическое значение, однако же захудалому и живо чувствовавшему своё принижение. Воспитанный в уединении, он должен был также отчасти разделять чувства, волновавшие его семью, а скитаясь по шотландским горам, имел достаточно досуга, чтобы размышлять обо всём, что его окружало, и о себе самом. И по вступлении в школу, предавшись изучению классических наук, Байрон, как кажется, не мог быть пробуждён от своих меланхолических дум отголосками давнего прошлого и, постоянно волнуемый событиями настоящего, не мог с искренним увлечением предаться чтению повествований о давнем прошлом. Байрон писал подражания и Вергилию, и Оссиану, однако же в этих подражаниях не выказал таланта, ибо талант его, в то время, ещё не успел пробудиться. Но вскоре страсть пробудила в нём поэтическое творчество. Байрон привязывался к людям с юношеским жаром, и вот разочарованный в любви, а, несколько позже, живя в кругу дурного общества, неоднократно обманутый друзьями, — он покидает отчизну и начинает свои скитания по Европе, присматриваясь ближе к убийственной войне, наконец, он удаляется на Восток, в страну мечтаний, и там впервые оказывается поэтом и впервые изливает в поэзии те чувства, которыми он был вдохновлён, и те мысли, которые были ему навеяны его странствованиями. И то были чувства юноши, живущего в девятнадцатом веке, то были мысли философа и политические суждения англичанина. Как в средние века, трубадуры, отзывавшиеся в песнях своих на потребности времени, создавали произведения, вполне понятные для всех своих современников, так и поэзия Байрона оказалась вполне понятною для большинства европейских образованных читателей и везде нашла себе подражателей. Так точно и струна, зазвучавшая от прикосновения умелой руки, пробуждает звуки и в других, дотоле беззвучных, но одинаково с нею настроенных струнах.
Первые поэтические опыты Байрона подверглись суровому осуждению, молодой поэт принял к сердцу высказанные по поводу их неправды, — и с той минуты талант его пробудился окончательно, и, как Зевс Гомера, стал метать громы. Сатира была первым истинно-поэтическим созданием Байрона, к ней вдохновили его временные условия его жизни, обстоятельства мимолётные, — одним словом, то была поэзия настоящего в полном смысле слова. И в этой поэзии молодой талант выказал себя, в отношении характеру и направлению, совершенно-отличным от того таланта, которому мы обязаны созданием ‘Гётца фон Берлихинген’.
Посмотрим однако же, в чём состоят эти мысли и чувства нашего века, и каков, вообще, поэтический характер эпохи? Прежде всего заметим, что, по отношению к частной жизни, европеец, как человек, отличается сильными и бурными страстями, которые, впрочем, проявляются различно и притом более или менее сильно, сообразно различиям в климате, в национальности и в законах, управляющих обществом. Сентиментальность в любви преобладала в прошлом веке в литературе, и в обществе самоубийства и трагические сцены беспрестанно повторялись в Англии и в Италии: там причиною их была тоска, а здесь — ревность. Кажется, что в наше время страсть, не утратив нимало своей силы, однако же встречая всё более и более препятствий к выражению своему как в законах, так в различных житейских расчётах и приличиях, стала воздерживаться от зверских проявлений и, по крайней мере на Севере, приняла характер сумрачной, сдержанной тоски, совершенно-отличной и от набожной решимости любовников в средние века, и от многоречивой сентиментальности, которую мы видим в героях французских и немецких романов. Такою именно и проявляется любовь в поэзии Байрона. Переходя от частной жизни на более обширную сцену жизни общественной, посмотрим, что в последнее время занимало всю Европу в отношении политики? Повсеместная и продолжительная война, веками утверждённые права и убеждения, низвергнутые в прах великим народом, — один человек, собственною своею силою достигающий высшего могущества и подчиняющий своему мгу народы: — это зрелище не одному философу навеяло грустные мысли о человечестве и том влиянии, которое может на него оказать смелый и мощный гений одного человека. Эти-то мысли и составляют главную идею всех эпических произведений Байрона. Многие вслух повторяли, что некоторые черты Корсара были прямо заимствованы поэтом у Наполеона.
Гёте, как человек, как европеец, в одинаковой степени с Байроном действовал под влиянием страстей, подчинялся и духу времени, изливал свои чувства, говорил точно так, как и все его современники, однако же совсем не так, как говорил и выражал свои чувства Байрон. Гёте, по-видимому, смотрел на страсть, как на вдохновляющий элемент, который мог оживить его произведения искусства, страсти Байрона, напротив того, подобно року древних, управляли всею его жизнью, физическою и нравственною. Для Гёте страсти были не более, как та чаша салернского вина, которою любил придать себе бодрости Гораций, а на музу Байрона они действовали таким же одуряющим образом, как вещий дым треножника на Пифию. Гёте в записках своих сохранил нам любопытные подробности о своём детстве, указывающие не только на развитие его таланта, но и на самое направление, в котором он развивался. Ещё будучи ребёнком, немецкий поэт уже любил рассказывать своим сверстникам свои собственные приключения, но разукрашенные его фантазией, как в отношении ко времени, так и к месту действия, в которых ему приходилось видеть повествуемые дела и чудеса, которые казались непонятными юным слушателям. Видим уже и тогда преобладание воображения в молодом поэте и то, что он, выводя самого себя на сцену в измышленных им произведениях, уже смел придать и себе, и сцене действия характер вымышленный. То, что было в ребёнке невинною ложью, что могло бы развиться в человеке в порок, в, произведениях гения проявилось в виде поэтического вымысла. Когда впоследствии, в романах своих, Гёте описывал свои собственные деяния, то он поступал точно также — выводил себя под маскою другого лица и той маске придавал характер, каждый раз более вымышленный, более отличный от своего собственного, пока наконец, забыв о себе и своих страстях, стал творить только идеальные сцены. Он сам сознаётся, что каждый раз, как ему приходилось излить свою страсть в поэзии, он всегда чувствовал себя более спокойным, и едва ли не вполне исцелённым от своего увлечения. Его героини, Аделаиды и Минны, заимствованы из мира действительности, но прикрашены поэтическим жаром. Гёте не мог бы в них узнать своих прежних любовниц и подруг, ни к какой из них он не был привязан искренно, и потому именно умел с одинаковою лёгкостью изображать различные характеры, по-видимому, он находил даже известного рода развлечения в том, что постоянно выводил на сцену новые и новые образы и придавал им искусственные формы.
Байрон сохранял до самой смерти свои чувства или, по крайней мере, живые воспоминания о тех женщинах, которых он любил в молодости, каждый раз, когда он описывал любовь, она постоянно была у него перед глазами и он не мог удержать при этом порыва своих чувств. Первая женщина, которую он любил, передала характер свой всем героиням его поэзии. Он не изображал других характеров не потому, чтобы не мог их создать, а потому, что не желал занять их изучением. Сам он говорил:
‘Melius tui meminisse quam cum aliis versari’
Взывая к этой первой любви в своих первых песнях, он с грустью говорит ей ‘прости’ в последних песнях ‘Дон-Жуана’.
‘Te veniente, te decedente canebat’.
Гёте, может быть, приказал бы изваять статуи своих героинь в виде идеальных красавиц, которые не должны были бы сохранить никаких черт и подробностей индивидуальных, точь-в-точь как Канова изображал живых своих современниц. Байрон пожелал бы, вероятно, иметь портрет любимой им женщины менее красивым, нежели самый оригинал, но зато верно передающим характерные черты физиономии, — таким, как Сен-При хотел иметь портрет Юлии.
Оригинал здесь: Викитека.