Борис Зайцев
Борис Зайцев
Густя
Густя
(Провинциальные рассказы)
I
I
II
II
III
III
IV
IV
Комментарии
Комментарии
——————————————————————
Густя, Зайцев Борис Константинович, Год: 1911
Время на прочтение: 9 минут(ы)
Когда коляска свернула с ужасающей мостовой в переулок, пахнуло отхожим местом, и лошади остановились у ‘Отеля Капырин’.
Выбежал Илья и высадил сначала винокура-богача Фриде, человека сухенького, с бачками, в крылатке и с орденом под горлом, затем его племянника, толстяка Густю.
— В первый, — пропыхтел он. — Тащи, братец, тащи. Илья взялся за вещи и вспотел сразу.
— Извините-с, Густав Иваныч, как не изволили телеграммкой заказать…
— Что-о?
По случаю выборов были заняты все номера. Дядюшка собрался было обидеться, но Густя переспросил еще раз, грозно: ‘Что? Нет номера?’, и вышло так, что к двум часам освободится первый, а пока вещи можно поставить ‘к господину Ченцову’.
Ченцов, купчик, веселый и курчавый, пил водку, закусывая балыком, когда к нему ввалились. Он обрадовался:
— Милости просим-с, с прибытием, червячка не угодно ли заморить-с…
Дядюшка извинился за беспокойство и принялся чиститься.
Густя, увидев водку, взволновался:
— Густав Иваныч, а? Как полагаете?
Густя сидел на диване в пальто и имел беспокойный вид: вдруг он пропустит случай?
Но Илья уже подал рюмку, и Густя выпил подряд три, деловито, громко жуя и поколыхивая животом.
— Хороша водчонка с дороги, — сказал он. — Хороша, Вонзим.
Ченцов загоготал:
— Для нашего русского человека вещь умственная!
Дядюшка причесался и надел дорожный картуз (он называл его к аскетом).
— Ну, Густав, я должен к предводителю, в управу. Ты веди себя сдержанно, Густав. (Дядюшка покосился на графин.) Антон Гаврилыч, оставляю его вам, а пока — честь имею.
— Не понимает, старая кочерга. Сколько я у него живу, хоть бы раз позволил за столом выпить как следует. Метит в председатели, а двух рюмок сделать не в состоянии…
Густя азартно жевал малосольный огурец. Людей непьющих он презирал искренно. Но сейчас он начал добреть — балык, свобода, гостеприимство Ченцова располагали его.
— Мне, собственно, на него наплевать. Я теперь сам с усам. Вставлю ему перо. Вставлю. Вонзим?
— Наследство получаете-с?
— Ну, нет, вроде… Это там… потом. Я, конечно, в материальной от него зависимости. Так сказать, его крепостной. А теперь он мне говорит: ‘Выберут меня председателем, я тебе две тысячи’. Ну, я сейчас же в Ниццу, разумеется. Понимэ? Ему перо, и в Ниццу.
Антон Гаврилыч раскраснелся и подхохатывал.
— Напрасно смеетесь. Такого города, как Ницца, вам не видать! Фу! Надоело жить в грязи. ‘Отель Капырин’! Городской клуб. Черт бы их драл. Там — отель ‘Сплендид’.
— Мы что же, мы ничего-с. Здесь действительно клопы-с, но и денежки тут, хо-хо. Денежка денежку любит и к денежке бежит-с. А конечно, заграницы много превосходнее наших мест, и, как бы сказать, мы сами не прочь посетить энти края-с.
Густя довольно быстро впал в возвышенный тон. Он превозносил Ниццу, вина, устриц, рулетку и ругал Россию. Кто здесь живет? Хамы. Например, дядюшка. Он его кормит, поит, дает тридцать рублей на расходы ему, Густе, который проигрывал тысячи франков, тратился на француженок…
— Барышни хороши? — спросил Ченцов серьезно. — Говорят, на все руки?
Густя махнул на него презрительно. Много ты понимаешь! И снова повествовал, как пил с утра до ночи шамбертен, и оказывалось, будто в Ницце много есть схожего с Россией. Наконец он устал.
— Храпача бы задать, — сказал он. — Надо бы теперь храпача.
— Это мы даже очень понимаем… Только здесь вам мешать будут, Густав Иваныч. Человечки ко мне придут разные. Денежка денежку любит-с, хо-хо…
— Ничего, я найду. Подумаешь! Все найду, чего захочу.
И, нетвердо ступая, Густя вывалился в коридор. Было темно, из трактирчика пахло чадом. ‘Сплендид-отель’! — бормотал Густя. — ‘Сплендид-отель’!
Он отворил первую попавшуюся комнату и вошел. Поглядел равнодушно на вещи, как будто чужие, потом положил свое тюленье тело на кровать.
— Густав Иваныч! — Илья выглядывал в полуоткрытую дверь. — Густав Иваныч, комната занята-с!
— Мне какое дело! Я уж лег.
— А если возворотятся-с?
— Кто такое? Наш что ли? Дворянин!
— Как сказать… англичанин один, по комиссионной части…
— А, Европа. М-м… Европу я люблю. Разбуди меня тогда! — заорал он, потом тихо прибавил: — А теперь убирайся.
Илья вздохнул, ушел, а Густя раза три перевернулся на англичаниновой постели и кряхтел. Вспоминал ли он шамбертен, француженок? Через несколько минут он дрых беспробудно.
Дядюшка вернулся радостный, предводитель сказал, что его шансы бесспорны. По этому случаю решили вечером идти в клуб. Подошли еще усатые помещики, — двое в поддевках, третий в черкеске. Забежал непременный член, он был красноват с лица, и так бегали его глазки, будто высматривали, где же водчонка.
Один Илья остался недоволен, что господа идут ужинать в другое место.
— Да он какой и клуб-то, Густав Иваныч… — Илья усмехнулся. — Ежели вам, положим, идтить, надо зараньше Сеньку послать, а то он заперт. Одно слово, что клуб.
Густя крякнул:
— Провинция!
— Густав, — сказал дядюшка слегка взволнованно, — что мы будем нынче есть? Как ты думаешь? Если бы, например, стерлядку?
Послали за клубским поваром — хозяином другого отеля, враждебного Капырину, велели отпереть клуб и после раздумий заказали стерлядь живую, кольчиком, на пятерых. Затем Густя с непременным членом зашли в буфет, остальные отправились.
— Ф… ф… — говорил Густя, закусывая икрой. — Насчет икорки и рыбешки заграница пас. М-да, — жевал он, — да… Очень уважаю Ниццу… но осетринки… не тово… мда-а… нет.
Непременный член с томностью закатил глаза:
— Ах, заг-граница! Мечта моей жены. И моя также. Там, г-говорят, ужасно все дешево.
— М-м… когда я останавливался в ‘Сплендид-отеле’…
Вспомнив о ‘Сплендид-отеле’, он выпил еще, и в клуб они тронулись под руку.
Было темно, шел дождь, и на мостовой среди гигантских булыжников стояли лужи. Кой-где светились окна лавок. Снова запахло чем-то подозрительным. Густя шел медленно, отдуваясь.
— Азия, — говорил он, — кафе нет, тротуаров нет. Хамы!
Но они уже были около, уже клубский мальчик светил фонарем с подъезда. Клуб оказался просторным унылым домом, в нижнем этаже торговали хомутами, бакалеей, в верхнем — уездные чиновники два-три раза на неделе резались в карты, запивая водочкой малую свою жизнь. То же было сейчас. В зале, где голодные актеры, странствуя по белу свету, давали иной раз представление рублей на двадцать сбору, за зеленым столом сражались дядюшка, аптекарь, член суда и старичок — племянник графа, ‘ну, вы знаете, самого графа’, теперь полуголодный. Со стены глядел на игроков Гоголь, недавно повешенный по случаю юбилея. Они его не видали и тузили всеми способами картежного дела: на ренонсах, с коронками, с подсидкой.
Густя оглядел залу покровительственно — остался недоволен.
— Игра в винт! — сказал он непременному члену. — Вы бы посмотрели Монако… да. Вы бы сюда не пошли. Однако где же буфет?
Непременный член грустно вздохнул:
— Густав Иваныч, не г-говорите лучше! Какой тут буфет? Тут совсем нет буфета!
Непременному члену было не до Монако: он охотно сыграл бы робер, даже пульку со стариками, — но партии не составлялось. Друзья прошли в биллиардную. Обтрепанные диванчики, хоры с облупившейся штукатуркой, огромный биллиард с продранными лузами, запах нежилого — остатки прежней славы!
— В Карлсбаде, — сказал Густя, беря кий и помелив наконечник, — я таким кием обработал одного немца. Да, я вам скажу, хороший был кий: не сломался. Разумеется, протокол, штраф… Я тогда был богат.
Непременный член попробовал меряться с Густей в игре, но быстро был разбит. Его красненький носик вспотел пуще.
— Здесь лучше всех играет исправник, — сказал он сконфуженно. — Подать его сюда!
Исправник был рыжий могущественный человек с веснушками на руках. Он зажимал кий в кулак, приседал при удачном ударе, был вежлив, тих. Его звали Потап Михаилыч — он походил на медведя. Но и медведь был побежден, Густя торжествовал.
Потап Михайлыч сощурил узенькие глазки и сказал:
— Да, видно, что вы заграничного воспитания.
Густя крякнул, ухмыльнулся и пошел за дядюшкой: наверху началось предужинное движение, пронесли стерлядку из отеля, враждебного Капырину, радостно запахло и мерещилась скорая водчонка.
Непременный член с исправником решили сразиться друг с другом для утешения, как люди умные и опытные, прислушивались они к звяканью посуды и принюхивались. Казалось, вот-вот кто-нибудь из них сделает стойку.
Когда за ужином на антресолях съели уже стерлядь и все были красны, ласковы, в дверях показались почтмейстер и молодой человек иностранного вида, бритый, в коричневом сюртуке.
— Позвольте представить, — сказал почтмейстер, — мистер Ралло из Англии.
Густя поднял голову:
— А, Европа. Прошу покорно. Сэнк ю.
Коммивояжер подавал всем по очереди огромную руку.
Густя похлопал его по плечу, налил коньяку.
— Слиппинг на вашей постели, мы соседи, вуазинешен?
— А? ‘Отель Карупп’?
— Вот именно.
— Мне Илия говорил. Вы — тот человек, который засыпал на моей постели?
— Англия! — кричал непременный член. — Нынешний Карфаген! Пью за Англию!
Ралло обступили, чокались, пили за здоровье. Лишь Потап Михайлыч не вставал, аккуратно нацеживал он себе водчонки — действовал тихо и вразумительно.
— Шампанского! — непременный член пылал, носик его тонул в щеках.
Дядюшка одернул Густю и шепнул: ‘Густав! Будь воздержен!’ Густав в ответ налил себе шампанского. Ралло быстро напился и заржал.
— Русские, англичане хороши. Немцы дрянь, фу! Фу!
— А какие в Англии, к примеру сказать, деньги? — спросил вдруг исправник. — На наши похожи?
— Мы имеем фунт, мы имеем шиллинг, пенни, всё есть, сделайте ваше одолжение, пожалуйста.
— Шиллинг — это, кажется, вроде франка? — спросил робко непременный член.
— Франк, фу! Франк дрянь и французы, это все чепух-ха, — заорал Ралло. — Мы французов морды бьем.
— Ну, ты, потише, — сказал Густя. — В Ницце был? Нис? Никешен?
— А, Нис! Другое дело. Там королева жила. Инглиш промнад.
Член суда нагнулся к дядюшке: ‘А как вы думаете, он не шпион? Знаете, так, прикинется пьяненьким и выведает что-нибудь?’ Исправник, как человек военный, сначала обеспокоился. Потом, рассудив, что и выведать в городе нечего, кроме цен на стерлядки и осетринки, утешился и попросил прислать из Англии шиллинг. ‘Хотелось бы посмотреть, какие там деньги’. Ралло обещал и стал рассказывать, как в Москве он споил японца, как у Яра они выпили на триста рублей шампанского и прочее.
— Молодец, — говорил Густя, подливая. — Молодец. Мы с тобой европейцы. Ты думаешь, я тут сижу, так я мокрая курица? Провинциал? Я, брат, по запаху отличаю, от Депре вино или от Леве. Да ты знаешь, что такое Леве?
— Француз? Бить их хочу.
Дядюшка вздыхал. Он чувствовал, что теперь не скоро выживешь отсюда Густю, и, перешепнувшись с членом суда, они отступили. Исправник, надеясь получить образчик шиллинга, тоже вышел. Непременный член раскис и пускал слюни. Лишь буфетчик Федосов, подмигнув на Ралло, сказал человеку Петру: ‘Мазурик’. Густя же ораторствовал.
— Ты думаешь, я медведь, провинциал, хам? Р-раз! — он бил кулаком по столу. — Я — Европа! Ты думаешь, мне тут весело с ними? Этот вот — взятки берет! Дядюшка пред-дводителя задабривает! Я в Ницце барышням по сто франков платил! Понимэшен? А если непонимэшен — значит дурак.
— Нис! — бормотал Ралло. — Королева… Инглиш промнад.
— Хочешь со мной в Ниццу? Первый класс, люкс, целый день в буфете и пьян. В Ниццу приехали — выпили. Пошли играть — выпили. Так живешь, знаешь, как в раю. Я около Ниццы мало что видел — сознаюсь… Пришел к морю — выпили. Сели в автомобиль, везут куда-то, сукины дети, а через плеч-чо фляжка — коньячишко: выпили.
Непременный член проснулся, выпучил глаза:
— Заг-г-границей всё втрое… — потом довольно долго думал и кончил, — дешевле…
— Этот же хам, — сказал Густя. — В прошлом году приехал к тетке, сел, напыжился, говорит: ‘Mesdames!’ [‘Дамы!’ — фр.], а она одна в комнате. Хам.
Часа через два, обнявшись, они спускались с лестницы. Густя хотел было сыграть на биллиарде, но Ралло едва держался, потом попробовал положить его на стол, чтобы до утра спал. Не позволил буфетчик. Тогда они вышли наконец на улицу. Дядюшкин извозчик уехал, тьма была египетская. Разошелся дождик, с пьяных глаз не видать было даже фонарей, и сырой ветер, налетавший откуда-то из равнин, темных и грязных, как и сам городишка, был жуток. Казалось, они брели куда-то в черную яму.
— Полицей! — закричал англичанин. — Полицей!
— Не ори. В Ниццу, Нис, Никешен! Едем? Идет?
Но Ралло было страшно, и он кричал:
— Полицей! Полицей! ‘Отель Kapyrin’!
Густя его не слушал.
Густя проснулся на другой день, во втором часу. Он оделся и велел дать закусить в дядюшкин номер. Дядюшка заседал еще в собрании, до его приезда Густя надеялся поработать.
Подавая к водке икру, Илья ухмыльнулся:
— А уж мы вчерась думали, Густав Иваныч… вы англичанина-то… — Илья прыснул, — проучить решились. Как он это орет, значит, ночью, мы так и понимаем: верно, Густав Иваныч его учат.
Густя обиделся:
— Ну и дураки. Где ж это видано, чтобы я европейца… Мужланы.
— Да ведь он что ж, — скромно сказал Илья, — так, фитюлька. Разве он может против вас соответствовать?
— Пустяки рассказываешь. Выпей рюмку водки за мое здоровье и уходи.
— Покорнейше благодарим-с.
Густя пил один и скоро погрузился в привычный горячий туман. В казино он выиграл тридцать тысяч, потом пахнет морем, устрицами и шамбертеном, очень теплая ночь со звездами, автомобиль летит по прибрежью, мадемуазель Ларош кивает шляпой, и, кажется, она говорит: ‘Скорее, шибче, шибче!’ Они все летят, ему весело, куда б они ни залетели. ‘Не бойся, — говорит она, — все равно тебе недолго жить, тебя скоро хватит кондрашка, condraschka russe, в твоей стране белого медведя. Не все ли равно? Ты погибший человек. Шибче!’ И правда — не страшно, если и свернут шею.
Что будет дальше, он не успел придумать, потому что вошел дядюшка. Он был бледен и худ.
— Илья, — сказал он, — лошадей и счет, живо. Густав, — он говорил сухо, как трещотка, — прекрати свои оргии, достань мне дорожный каскет и будь готов: через полчаса мы едем.
— В Ниццу?
— Да, вот именно, — дядюшка злобно поежился. — Вот именно в Ниццу. Очень кстати. Дядя окружен врагами, оплетен интригами, один воюет с целым обществом, — дядюшка патетически ударил себя в грудь, — а мы разъезжаем по Ниццам, по загран-ниц-цам!
Густя похолодел. Нетвердо он спросил:
— Что… провалился? На выборах?
Дядюшка вскочил:
— Не смей употреблять мерзкого слова! Против меня велась кампания… был комплот. Понимаешь? И изволь сейчас же укладываться, бросить всякие нелепые мысли о поездках и тому подобное. Я не миллионер.
— То есть… как? Ты же обещал?
Дядюшка был сух, непримирим. Он твердил упорно, что, когда дядя опутан сетями козней, нечего племянникам ездить — и он не миллионер. Тогда Густя пришел в ярость:
— Ну, так я не уеду отсюда, понимаешь? Буду здесь сидеть, пить, пока ты мне не дашь денег. Понимэ?
Дядюшка вскочил. Он что-то ворчал у себя в номере и переодевался. А Густя пил, стучал по столу и по временам выкрикивал:
— Хамы! Взяточники! Где у нас культура? Не уеду! Вот возьму и не уеду! Где мой друг? Где мой товарищ — европеец?
Когда Илья сообщил, что англичанин уехал, Густя огорчился:
— Изменник. Мелкая душа. А вчера уговорились… в Ниццу вместе едем. Мелкая тварь. Все равно я отсюда не тронусь. Не-ет, как хотите! Буду жить и не уеду.
Шатаясь, он подошел к окну. Шел дождь, уездная грязь на улицах казалась еще горше. Гнусные вывески лавчонок, три оборванца, городовой, наискось, за собором, острог и больница, похожая на тюрьму, клуб, непременный член, исправник и Гоголь на стене — мелькнули в голове на минуту. Густя вздохнул:
— Не поеду.
Через полчаса Илья вошел и робко сказал:
— Лошадки поданы-с. Дядюшка гневаются и сказали, что ежели вы тут останетесь, так они платить не будут нипочем-с.
— Хам, — ответил Густя.
— Не могим знать-с.
Густя помолчал и сказал тихо:
— Илья, дай фуражку.
Густя был тих и грустен. Он уже не был пьян. Входя в коридор, он еще вздохнул, дал рубль Илье и, ни к кому не обращаясь, произнес:
— Хам.
Кого он ругал, Илья не понял. Но за рубль поклонился и пошел усаживать в коляску.
1911
Журнал литературы, науки и общественной жизни ‘Новая жизнь’. СПб., 1911. No 2. Печ. по этому изд.
Источник текста: Борис Зайцев. Собрание сочинений. Том 1. Тихие зори. Рассказы. Повести. Роман. — М: Русская книга, 1999. 603 с.