Гусар, или Каких дивных приключений не бывает на свете! Роман в трех частях. Сочинение Ф. Г. К…рина, Белинский Виссарион Григорьевич, Год: 1841
Время на прочтение: 12 минут(ы)
В. Г. Белинский. Полное собрание сочинений.
Том 4. Статьи и рецензии (1840-1841).
М., Издательство Академии Наук СССР, 1954
89. Гусар, или Каких дивных приключений не бывает на свете! Роман в трех частях. Сочинение Ф. Г. К…рина. Санкт-Петербург. В тип. А. Сычева. 1840. В 12-ю д. л. В I-й части 120, во II-й — 122, в III-й — 137 стр.1
С некоторого времени в Петербурге образовался новый род литературы, который ползет себе втихомолку, незнаемый светом и не знающий света, имеет своих привилегированных господ-сочинителей, свою публику, которой ни вы, ни я не знаем, но которая существует действительно, потому что для нее существует и особая литература, и особые господа-сочинители. Эта новая литература возросла на плодовитой почве типографии г. Сычева, произведения ее — это песенники в 16-ю долю листа, наполненные искаженными пьесами корифеев нашей поэзии, лакейскими и простонародными песнями, это романы ‘российского сочинения’, в трех и четырех частях, в 12-ю д. л., каждая от 15 до 112 страничек, это водевили ‘фризовых сочинителей’, это стихотворения самородных пиит толкучего рынка, в фризовых шинелях и с небритыми бородами,2 это, наконец, дрянные переводы романов Поль де Кока. Все эти книжки и книжонки обыкновенно печатаются на серой оберточной бумаге, в которой из овощных лавочек отпускаются сальные свечи, мыло и пр., орфография этих исчадий рыночного книгоделия почти всегда самородная, как и таланты их производителей в высшей степени самородные же. Образованный читатель при одном взгляде на подобную книгу избавляется от необходимости и желания взять ее в руки, особенно без перчаток. Рецензенту нечего о ней распространяться, довольно сказать: новое произведение сычевской литературы… Зачем печатаются эти книги?’ — спросите вы. И, помилуйте! если на Руси существуют картины суздальских литографий,— почему ж не быть и суздальским романам? — Только мы думаем, что для вящей привлекательности романов не худо бы прилагать к ним и суздальские литографии. Для кого печатаются эти книги? — спросите вы. Для православного люда, того самого, который, купив за три гривенника две тощенькие книжечки ‘Повестей и рассказов A. M—го’ или ‘Повестей А. Павлова’, приходит в восторг, что так дешево купил повести Марлинского и (Н. Ф.) Павлова. Сычевские книги не поступают в книжные лавки, но прямо из типографии идут в мешки и частию остаются на Щукином дворе, частию развозятся на толкучие рынки Москвы и по провинциям, где варяги сбывают их, ценою от 5 до 50 копеек серебром, тем людям, которые в книжной мудрости еще не углубились до того, чтоб отличать Шекспира от г. Полевого, Пушкина от Б. М. Федорова, Лажечникова от гг. Зотова и Кузмичева, ‘Ивангое’ от ‘Ивана Выжигина’, ‘Сен-Ронанские воды’ или ‘Путеводителя в пустыне’ от ‘Черной женщины’ и ‘Таньки Растокинской’.3 Что делать с такою ‘публикою’! У ней свой вкус и свой взгляд на литературу — пусть ее утешается ‘сычевскою литературою’! Не всем же есть ананасы…
‘Гусар’ есть один из спелых и крупных литературных жолудей… Этого и довольно было бы сказать о нем, но талант ‘сочинителя’ сего романа так оригинален в своих сочинительских претензиях, действующие лица его так простодушно, так наивно глупы, притом же они истинные герои с растрепанными волосами и чувствами, с страстями, бешено клокочущими…— Всё это, вместе взятое, заставляет нас позабавить читателей несколько подробным разбором жолудя. Они увидят сами, что наш выбор был сделан неслучайно: они увидят, что если ‘Гамлет’ Шекспира представляет собою последнюю грань, далее которой не дерзает сам гений, то ‘Гусар’ г. Ф. Г. К …рина представляет собою, в диаметральной противоположности, ту же самую грань, и согласятся, что если б кому-нибудь из них, за все блага в мире, предложено было написать что-нибудь нелепее ‘Гусара’, то он увидел бы себя в решительной невозможности даже сколько-нибудь приблизиться к этому идеалу и в благоговении повергся бы ниц пред громадным талантом г. Ф. Г. К …рина. Олицетворенная нелепость неподражаема по тому самому, что она и не подозревает, что она нелепость. Вследствие этого, в ее произведениях всегда заметна какая-то наивность, и как у ней всегда от избытка чувства уста глаголют, то в ее произведениях есть какая-то жизнь, под которую нет никакой возможности подделаться…
‘Гусар’ начинается описанием брига, плывущего из Англии в Россию. В этом описании ярко блещет болотная фантазия, разыгравшаяся на море. Тут сочинитель рекомендует читателям героя своего романа — Алинского. На бриге есть дамы, которые очень любят естественную историю и которым очень хочется украсить свои альбомы (и без того украшенные изображениями редких птиц — приличное украшение женских альбомов!) изображением петрелей. В числе пассажиров есть молодой-датчанин, который в качестве услужливого кавалера и застрелил им двух петрелей. Капитан брига, узнав об этом, пришел в ужас, который был не напрасен, ибо тотчас же разразилась буря. К довершению беды, все пассажиры объелись какой-то рыбы. Дамы бледнеют и валяются, мужчины тоже, несколько матросов умерло, а датчанин, сошедши с ума, бросился в море. Так как Алинский нужен был ‘сочинителю’ для трех целых, хотя и микроскопических книжечек, то каким-то чудом он и выздоровел, дамы тоже ‘отошли’. Между тем ‘удары ветра вздымали море, и волны гудели’. Тут случилось новое горе, которое мы расскажем словами самого ‘сочинителя),. ‘Внезапная мысль блеснула в голове князя (Алинского), он побежал к рулю, он отвязал веревку, которою руль был прикреплен: этот последний (?) быстро перешел с одного борта к другому и сшиб Алинского с ног’. Так как в романе не разрешено, кто был таинственный ‘этот последний’, который перешел от одного борта к другому, то мы и не можем объяснить, каким образом бриг зацепился за снасти встретившегося с ним корабля. За бурею настал штиль — новая беда! Наконец, появилась стая петрелей, подул ветер, и корабль вошел в желанную пристань, а читатель прочел 28 страниц галиматьи, в которой ровно ничего не понял, и которая ко всему следующему в романе не имеет никакого отношения. Во второй главе Валериан Алинский — в деревне своего отца. Следует описание двух его сестер, Елены и Антонины, блондинки и брюнетки. Завидев брата, Елена наступила на хвост собаке, а Антонина повалила на пол серебряный сервиз, затем обе (говорит ‘сочинитель’) ‘лучшим в свете голоском своим кричали нашему герою, целуя его: братец!.. Валеринька!.. братец!.. Поцелуи с лихвою были возвращены нежным братцем.’. Жалеем, что не можем выписать вполне портрета обеих сестер. ‘Обе они (говорит ‘сочинитель’) казались творением прекрасного воображения, живым идеалом пиитической мечты, но они образовывали между собою разительный физиологический (?) контраст, который изобличал различие их характера: Елена была степенна и величественной осанки, а Антонина — жива, резва, сыпала природные остроты’. Это милое изображение суздальскою живописью тянется на целых пяти страницах. За ним следует таковое же изображение Валериана, сущность этого изображения состоит в том, что Валериан в детстве был большим повесою, но вдруг остепенился и начал прилежно учиться — перемена, которою он был обязан разносчику Владимиру, Следует история интересного разносчика. Она начинается длинным монологом старой женщины-дворянки к разносчику, в котором (монологе) сия ‘старая женщина-дворянка’ говорит разносчику, что в его жилах течет благородная кровь, и потому-де ты вдвойне должен быть благороден — и как дворянин и как разносчик, и должен иметь ‘уважение и приверженность к дворянству’. Переведя дух от длинного монолога и откашлявшись, она заключила так: ‘прошли, Владимир, времена невинных, мирных, счастливых людей. Прошел тот золотой век, когда люди, ведя жизнь простую, сообразную с природою, сохраняли невинность и чистоту нравов, не знали сношений (?) нынешней жизни и сопряженных с нею несчастий: занимались скотоводством, земледелием, рыбною и звериною ловлями, не знали хитростей ума, но наслаждались свежестию и невинностию сердечных чувствований, не знали роскоши, тщеславия, коварства’. Конечно, старухи болтливы и, когда выживут из ума, то могут верить существованию золотого века, но как вы думаете, к чему ведет Наталья-дворянка эту витиеватую речь? — А вот к чему: ‘Помни слова мои, любезный мой Владимир, пусть они напечатлеются в душе твоей. Не забывай также иногда Наталью, вторую мать свою, в своих молитвах, если когда бог — да будет его святая воля! — переселит ее в лучший мир!’ Видите ли, как сильна была в логике Наталья-дворянка!
Наталья начала замечать, что Владимир переменился, стал мрачен, допытывать, допытывать и допыталась, что причина его горю — ‘молодая девушка, образ которой преследует его повсюду, улыбка которой представляется ему в водах источника, дыхание которой он чувствует в каждом ветерке’. Известно, что русские разносчики, так же как и сидельцы овощных лавок,— люди с страстями пламенными, с фантазиею поэтическою, и потому объясняются всегда восторженно, даже зазывая в лавку покупателей, не только говоря о состоянии своих сидельческих сердец или описывая красоту ‘милых воровок своего покоя’, удивительно ли, что наш разносчик, между прочим, проговорил Наталье-дворянке таковые слова: ‘О! как она проста, скромна, пленительна в обращении. Сама фантазия, в своих чудесных полетах творя идеалы выше всех произведений искусства, ничего не могла бы создать совершеннее таких прелестей и добродетелей, искренности и ума, непорочности и чувствительности… ее окружают атмосфера (!),свет, природа (!!), небо, каких никогда не находил я!’ Всему этому можно поверить: если уж разносчик, ходя по своему уезду с коробом за плечами, не встречал на дороге такой атмосферы, света, природы и неба, какие окружали ‘милую воровку его покоя’, — то девка-то, видно и в самом деле была кровь с молоком. Слушая таковые речи, Наталья-дворянка падала на спинку кресел, рыдала, обнималась с Владимиром, и оба они взапуски говорили монологи, преисполненные неподражаемых красот ‘Английского милорда’ и ‘Гуака, или Непоколебимой верности’.4 Наконец, старуха с ужасом узнает, что воспитанник ее влюблен в Марию Зверову, милую и кроткую сестру жестокосердых братьев-помещиков, прославивших себя тиранством над крестьянами и даже убийствами. ‘Это там’, говорил разносчик, ‘там на горизонте этот зеленый холмик, где возвышается эта железная решетка, крепкие ворота которой никогда не отворяются умоляющему голосу усталого странника и несчастливца… это там, там она живет…’
Однажды разносчик Владимир спас жизнь одному из Зверовых, чрез что и сблизился с ними, часто бывал у них, и не на кухне, а в комнатах, и, часто видев Марию, ‘произнес над собою приговор: быть любимым Мариею — или умереть!’ Но ему не нужно было умирать, ибо (говорит сочинитель) Мария пленилась, между прочим, ‘круглотою его шеи, правильностию бровей, носа, всем обводом лица’, и ‘любила слушать Владимира, когда этот читал ей какую-нибудь занимательную и благопристойную книгу своим приятным голосом’. Однажды, застав ее наедине, он сказал ей: ‘Ах! если б я мог открыть вам мое сердце… показать всю глубину его раны…’ Но она очень нежно и деликатно возразила ему на это: ‘Надеюсь, милостивый государь, что у вас достанет ума и вежливости пощадить меня от вашей откровенности’,— и ушла, ‘убив у Владимира душу и оставив его как бы в бреду’. Теперь послушайте, как он начнет бредить, это очень интересно: »О, как здесь, внутри (?), что-то душит меня: будто самый ад пылает со всеми своими мучениями’,— болезненно произнес Владимир, придавив скрученным кулаком грудь свою’. Далее он называет ее горделивым созданием, в котором нет капли благородной крови, грозится поджечь дом отца ее и заключает: ‘Гибни она! И вечное горе да гремит грозно над ее головою!’ Потом — всё с скрученным же кулаком — стал бегать по саду, ударился головою о песок и стал грызть его зубами. Вот истинная-то страсть до чего доводит даже разносчиков!.. ‘В продолжение многого времени (говорит сочинитель) ничто не могло Владимира исторгнуть из хаоса мрачной задумчивости’.
Однажды Владимир продал свой товар за десять тысяч: видите ли, каковы у ‘сочинителя’ разносчики — что ваши купцы! Его на дороге хотели ограбить разбойники и тяжело ранили. Когда он оправился и пришел к Зверовым, то Мария выбежала к нему навстречу и с участием спрашивала, как его рана, но он ей грозно отвечал: ‘Вы слишком полагаетесь на терпеливость души сильной и гордой, не зная, на что может решиться… ззчаянная страсть, которой отвечают презрением. Так я вас люблю…’ — ‘Презрением! О, как вы ошибаетесь! Напротив того, я также вас…’ — ‘Что вы меня?..’ — ‘Я люблю вас, Владимир, люблю, как никогда не умели любить на земле!’ — договорила юная дева, закрыв глаза руками. Владимир, от таковой радости, понес дичь и одною рукою обхватил стан юной девы, а другою почесал у себя в затылке.
У Зверовых был процесс с Алинскими, чтоб прекратить его полюбовно, они решились выдать свою сестру за Алинского (отца героя романа). Владимир, не зная этого, идет к Марии и рассказывает ей свой сон:
Мне казалось, что я, как утомленный странник в степях Аравии, блуждаю по беспредельной пустыне мира, без опоры, без цели, с душою сирою, одинокою, искра жизни начинала уже гаснуть, силы ослабевали, как вдруг, подобно лучу спасения, ты явилась мне и, подавая мне прекрасную руку свою, голосом, подобным райской мелодии, утешала грусть мою, обещала соединить судьбу свою с моею и своим присутствием смягчить терния этой кратковременной жизни: твоя ангельская улыбка, твой небесный взгляд оживляли увядшее мое существование, твои розовые уста, покоившиеся на моих, вливали (во что?) новую жизнь, а твои юные перси (вот как!), бывшие на груди моей, согревали остылое мое сердце… Вдруг земля со стоном разрушилась перед нами: из страшной мглы пропасти выходит рука мощная, огромная, в одно мгновение обхватывает тебя и увлекает с собою в бездонную пучину, я слышу только легкий шум твоего падения, только болезненные твои крики, они становились всё далее, далее, наконец, совсем умолкли. Так мечтал я и трепетал во сне. Как свирепый лев, при подножии горы под тенью спящий, подобно как он, ощутя в ребрах своих глубокую язву от быстрой стрелы, вдруг воспрядает и, диким голосом рыкая, с лютостию ищет врага своего: так воспрянул я от сна и — свалился с постели. Отчаяние, горесть, бешенство разрывали сердце мое, и я, ударяя ногою в землю, кричал: ‘Разверзнись (,) земля, и поглоти меня, поглоти в глубокую бездну! Злополучный я! и… о!..у!.. э!.. а!.. страшное видение (уж наяву), но…’ и пр.
Таким языком разносчик разговаривает с своею ‘барышнею’… Мы нарочно выписали этот монолог: пусть составители хрестоматий внесут его в свои учебники, рядом (со внесенным уже) реторическим описанием сиротки из известного плохого романа, где гладким, ученическим слогом сиротка красноречиво и трогательно сравнивается с цветком, срезанным со стебля и опущенным в стакан с реторическою водою…
Просим у наших читателей извинения за множество выписок: чувствуем, что изложение наше выходит длинновато, но просим стать на наше место и подумать, как трудно выбирать лучшее из лучшего,— и то хочется выписать, и это жаль оставить… Однако ж довольно! Перескажем коротко путаницу нового ‘сычевского’ романа. Мария вышла за Алинского — она мать героя романа. Валериан едет в Петербург и влюбляется в Ольгу Кревонскую, замужнюю женщину, принадлежащую к кругу высшего общества. Картина этого высшего общества — в высшей степени лубочная литография суздальской работы, ярко и аляповато размазанная баканом, суриком и синькою. В ней видна та наглядность или наблюдательность, которую можно приобрести насчет высшего общества, смотря на него из передней провинциальных вечеринок. Не можем удержаться, чтоб не выписать застольной песни, которую поет один светский молодой человек за обедом в модной французской ресторации, в кругу своих светских товарищей:
Круговую чашу
Верхом наливайте,
Всякую горесть нашу,
Братцы, забывайте!
Скуку потопляйте
В пенистом аи,
И злых мук не знайте
Несчастной любви.
Други, други, пейте,
Пейте же вино:
Скорби не имейте,
Веселье одно.
Чтобы преткновенья
В жизни не могли,
Пресечь наслаждений —
Пить вино должны.
Итак, други, пейте,
В чашу верхом лейте
Чудное вино!
Тут выходят на сцену новые лица, всё с пренелепыми фамилиями: Савицкий, Долинин, Леванин, Вилланов, Трунин и пр. Наконец, Алинский отправляется путешествовать, и обе последние части наполнены описанием его путешествия: ясное подражание ‘Тоске по родине’ г. Загоскина! Но если в ‘Тоске’ Англия и Испания точно как будто списаны с какой-нибудь картинки на табакерке, то в ‘Гусаре’ они списаны с знаменитой картины суздальской работы: ‘Как в Москве слона показывают’. К счастию, в ‘Гусаре’ нет ни одного лакея, который приходил бы к барину из лондонской таверны с разбитою рожею и тем поддерживал бы в чужой земле славу русской народности.5 В Неаполе Алинский увидел девушку да тут же сразу и почал ее обожать, закричав благим матом: Это она! Но вдруг его кто-то ударил камнем в голову. Отец девушки, русский генерал, поднял его и перенес к себе в дом. Он выздоровел при помощи доктора Смертина, сблизился с ‘божественною Елисаветою’ и полюбил ее ‘не той буйной страстью, которая бы могла оскорбить ее, но живой и чистой привязанностью, связывающей души невинными узами, коих не может разорвать ни пространство, ни время’. В самом деле, Алинский, зная, что отец его крали но отдает ее за него, потому что просватал ее за сына соседа, когда еще ее не было на свете,— как-то забывшись, доказал невинность своей любви к Елисавете тем, что сделал ее матерью… Такова чистота нравов и идеальность любви в ‘сычевских’ романах! Между тем итальянец, соперник Алинского, по любви к Елисавете, подкупает разбойников, чтоб убить Валериана, но Владимир, который, бог знает как, очутился тут, подслушивает заговор и хочет застрелить итальянца, однако ж, попав, вместо его, в одного из разбойников, в бешенстве восклицает: ‘Смерть и ад! я промахнулся!’ и, ‘яростно засверкав глазами, убегает домой’. Там на досуге он обдумывает план, как спасти Алинского, и, подсыпав ему в питье сонного порошка, увозит его с Долинским верст за сто, а когда тот проснулся, то показывает ему письмо, будто бы от сестер его, в котором они зовут его скорей домой, говоря, что отец их при смерти. Алинский впросонках не отличил почерка Долинского от руки сестер и поверил. Между тем Теннины (отец и мать Елисаветы) тоже уезжают в Россию. Отец, узнав о беременности дочери, бросился за длинным кинжалом, висевшим на стене, а Вилланов бросился между им и дочерью, ‘но он с зверством поверг примирителя на пол’. Однако он не убил дочери, только прогнал ее, а великодушный Вилланов отвез ее к своей тетке. Затем Вилланов поехал в деревню Алинского. ‘Однажды’,— говорит сочинитель, ‘величественна и прекрасна в своей задумчивости, сидела Елена в одном из таковых мест’, с нравоучительною книжкою в руках (вероятно, с каким-нибудь сочинением Б. М. Федорова), как вдруг Вилланов вышел из-за дерева, стоя за которым любовался ‘юною девою’. Елена — ‘ах!’ и в обморок, а он к реке и, с прибежавшею Антониною, ну приводить ее в чувство. Когда обе девушки ушли, Вилланов, сложа руки, сказал ‘зловещим’ голосом: ‘Стыд, позор, несчастье — вот жребий ваш!.. Мщение, ужасное мщение мое должно совершиться!..’ Видите ли, в чем дело: он хочет обольстить обеих девушек, чтоб отмстить Алинскому за его бесчестный поступок с Елисаветою Тенниною… Вот каково благородство чувств у героев сычевских романов!.. Разумеется, объяснение с Алинским предупреждает лакейское мщение,— и Алинский женится на Елисавете, Вилланов на Елене, а Савицкий на Антонине. Между тем Наталья-дворянка умерла, поперхнувшись длинным монологом и оставив Владимиру пакет, в котором заключалось объяснение тайны его рождения. Тайна эта состояла в том, что отец Валериана был двоеженец и прежде Зверовой был женат на Наталье-дворянке, а Владимир был его сын. Наконец, Владимир умер, не открыв свету тайны своего рождения и, по великодушию, не воспользовавшись правами своего рождения,— умер разносчиком, с коробом за плечьми и с предлинным монологом на устах. В заключение романа кто-то из действующих лиц предлагает за что-то тост. ‘В мгновение бокалы запенились шампанским. Прекрасны были эти бокалы, поднятые вдруг всеми присутствующими под это долгое ура, сопровождаемое народным гимном, которое (т. е. народный гимн) заиграл в ту минуту оркестр. Прекрасно было это ура, которое и я повторяю вместе с гг. читателями, и — конец’.6
Ну, не правы ли мы, читатели: кто из вас хоть за премию в миллион возьмется написать подобную штуку? Попытайтесь для шутки — будет нелепо, но нисколько не забавно, только скучно. Вот отчего вымощенные, гладко и прилично написанные произведения золотой посредственности, эти книги, ни умные, ни глупые, а так — середка наполовине, — наводят скуку и повергают в апатическое усыпление, не доставляя никакого, даже отрицательного, удовольствия, особенно если они еще пропитаны китайскою моралью. Кто же от природы назначен для сочинений такого рода, того всегда будут читать с удовольствием и умные люди, которым есть досуг и время добродушно потешаться над невинною глупостью… Заставить бы их читать ex officio {по обязанности (латин.).— Ред.} от доски до доски каждое произведение сычевской литературы да еще и отдавать отчет публике о каждом из них: отбилась бы охота!..
1. ‘Отеч. записки’ 1841, т. XIV, No 2 (ценз. разр. 1/II), отд. VI, стр. 42—48. Без подписи.
Принадлежность рецензии Белинскому установлена В. С. Спиридоновым (см. ПссБ, т. XIII, стр. 61—67, примеч. 1105).
2. О ‘фризурной литературе’ см. ИАН, т. III, примеч. 823.
3. ‘Ивангое’ (‘Айвенго’) и ‘Сен-Ронанские воды’ — романы В. Скотта, ‘Путеводитель в пустыне, или Озеро-море’ — роман Ф. Купера, ‘Иван Выжигин’ — роман Ф. Булгарина, ‘Черная женщина’ — роман Греча, ‘Танька, разбойница растокинская, или Царские терема’ — лубочная повесть.
4 ‘Английский милорд’ — роман Матвея Комарова (см. примеч. 351, 3431), ‘Гуак, или Непреоборимая верность’ — лубочная повесть.
5. Намек на роман M. H. Загоскина ‘Тоска по родине’. См. ИАН, т. III, стр. 300.
6. В настоящей и приведенных выше цитатах из ‘Гусара’ имеются мелкие погрешности против текста подлинника. Курсивы Белинского.