ГРЯЗЕВЪ.
ГРЯЗЕВЪ.
II 1<).
Неутомимый дятель.
II 1<).
Неутомимый дятель.
——
——
——
—-
Каронинъ.
‘Отечественныя Записки’, No 3, 1881
Грязев, Каронин-Петропавловский Николай Елпидифорович, Год: 1881
Время на прочтение: < 1 минуты
1 Первый разсказъ, подъ названіемъ: ‘Голова’, напечатанъ въ январской книжк ‘Отеч. Записокъ’.
— Мы тоже не все хлбъ жуемъ даромъ, а ты думаешь какъ? Неба коптители… заборы бы только подпирать… такъ вы думаете, а не знаете, что и мы кровь свою проливаемъ за убжденія, грудью лземъ впередъ, длаемъ весьма опасныя дла. То-то вотъ оно и есть. Ты бы спросилъ хоть, чему только я не подвергался, честное слово, гд только я не страдалъ? Стало бытъ, стоимъ же мы вниманія, такъ сказать, страха? Вдь за иною надзираютъ, слдятъ… а ты какъ думаешь? Мы и страдаемъ, и надзираютъ за нами, и непокорный духъ изъ насъ выбиваютъ — все есть. Но есть съ нашей стороны и упорство, живетъ въ насъ душа, и мы сами живемъ… Потому что мы принадлежимъ къ поколнію, которое научилось жить при самыхъ смертельныхъ опасностяхъ… Вдь иной разъ ужь совсмъ въ гробъ заколотятъ, честное слово, а глядишь — живъ! даже самому удивительно, ей-Богу!
Запваловъ размахивалъ въ сильномъ возбужденіи своими тощими ручищами и отъ времени до времени горячимъ взглядомъ обдавалъ племянника. Потомъ продолжалъ:
— Нашъ городъ не то чтобы ужь очень плохъ, такой же, можно сказать, какъ и вс… И тутъ есть люди со смысломъ, только скрываются они… Онъ, городъ-то нашъ, конечно, не тово… И вони есть много, какъ и вообще, но люди есть, со смысломъ люди, которые не покоряются. Стало быть, надяться можно на нихъ, теперь они только ждутъ и скрываются, а придетъ новое время, крикнутъ: эй, честные люди! гд вы тамъ прячетесь, выходите! они и выйдутъ, скрываться не станутъ, потому что опасности не будетъ. Ты что это смешься, дуралей? Сс! мелюзга! Вытри прежде молоко съ губъ-то, а ужь потомъ и дразнись.
Сидор Васильевичъ Запваловъ переставалъ распространяться на счетъ своей силы, потому что племянникъ его легкомысленно прыскалъ ему смхомъ въ лицо, очевидно, еще неспособный слушать внимательно серьзные разговоры дяди. А Сидоръ Васильичъ былъ человкъ обидчивый, онъ обижался насмшками молокососа и умолкалъ, надувъ губы.
Этотъ разговоръ происходилъ въ то время, когда у Сидора Васильича былъ еще племянникъ, который здилъ къ нему на каникулы… Но замчательно, что Сидоръ Васильичъ говорилъ въ такомъ одушевленномъ тон и посл того, какъ не стало племянника, несмотря на многія несчастія, составлявшія неотъемлемую принадлежность его собственной жизни, несмотря на то, что подъ давленіемъ этихъ несчастій онъ хронически падалъ духомъ. Да и старъ онъ былъ. Тло его давнымъ давно отощало, и съежилось, лицо сморщилось въ кулачокъ, въ голов росла просдь, въ ногахъ замчалось трясеніе, но духъ его былъ бодръ, а глаза безпокойно бгали и жили. Онъ въ особенности былъ хорошъ въ т минуты, когда писалъ и отсылалъ корреспонденціи, здсь его одушевленіе доходило до восторга, радость до злорадства, а самая корреспонденція возрастала до степени героическаго подвига.
Дло въ томъ, что Сидоръ Васильичъ не могъ быть удовлетворенъ занятіями учителя узднаго училища, гд онъ преподавалъ грамматику и чистописаніе. Пробовалъ онъ углубиться въ свои чисто ученыя занятія и разъ даже сочинялъ, въ продолженіи нсколькихъ мсяцевъ, на новыхъ принципахъ, учебникъ чистописанія, долженствовавшій доставить ему полное матеріальное довольство и славу, пробовалъ онъ, во времена трусливыхъ припадковъ, имть дло только со школьниками, пробовалъ также смирно сидть дома, предаваясь мирнымъ домашнимъ занятіямъ, по не могъ, физически не могъ. Духъ крамолы сидлъ въ немъ неотлучно, постоянно подталкивая его на предпріятія общественной важности. Иначе ему было нельзя. Какъ онъ ни старался усмирить свой неугомонный нравъ, но нтъ-нтъ да и сунется, куда обыкновенно не просятъ. Поэтому-то въ город онъ и заслужилъ опасную репутацію ‘корреспондента’, возбуждая въ восхваляемыхъ имъ людяхъ радость, а въ изобличаемыхъ — злобу и презрніе. Писать письма ему было запрещено, вызжать изъ города также, надъ нимъ учрежденъ былъ негласный надзоръ, и вообще надъ его головой безпрестанно висла туча, готовая разразиться громомъ и молніей. Однако, онъ не переставалъ вести опасные разговоры, и иногда, поправляя ученикамъ палки, рогульки и пули, съ большимъ воодушевленіемъ декламировалъ: ‘Надо мною буря выла, громъ на неб грохоталъ’… И потомъ: ‘но не палъ я отъ страданья, гордо выдержалъ ударъ’… Въ немъ сидлъ крамольникъ.
Когда въ дом, находящемся возл узднаго училища, закрывались по вечерамъ ставни, это означало, что Сидоръ Васильичъ составляетъ корреспонденцію. Дйствительно, чуть только въ город совершилось какое-нибудь происшествіе, рябившее гладь грязевской жизни, какъ уже Сидоръ Васильичъ былъ готовъ къ описанію его со многими подробностями, руки у него ужъ зудли. Онъ садился и писалъ, скрываясь отъ взоровъ постороннихъ и домашнихъ людей, такъ длалъ онъ потому, что считалъ описаніе происшествій священнодйствіемъ и еще потому, что подвергался за нихъ жестокимъ преслдованіямъ, въ тхъ случаяхъ, когда его признавали за автора. А признавали его всегда, больше было некому, онъ одинъ имлъ столь неспокойный характеръ. Но хотя его признавали, онъ все-таки принималъ соотвтствующія мры для избжанія истязанія: заметалъ слдъ, оправдывался, отрицалъ свои дла, отрекался отъ себя — вообще длалъ все для избжанія наказанія.
Только это и длалъ Сидоръ Васильичъ. Въ день священнодйствія, онъ выглядывалъ сперва на улицу, съ цлью поглядть, не надзираетъ ли кто за нимъ, и когда длалось совершенно темно, онъ закрывалъ ставни и принимался за сочиненіе. Казалось бы, самое сочиненіе должно было боле мучить его, нежели вышеупомянутыя приспособленія, но, къ удивленію, этого не было. Труды свои онъ не считалъ, а обращалъ все вниманіе на самый способъ отправки ихъ, и тутъ-то проявлялась вся его хитрость. На слдующій день онъ отправлялся на почту, съ письмомъ въ карман, предварительно написавъ адресъ ‘другой рукой’, шелъ и озирался. Сморщенное лицо его еще боле длалось морщинистымъ, тощее тло окончательно съеживалось. Пугался.
Почтовой конторы онъ избгалъ, всегда имя въ виду почтовый ящикъ, прибитый на улиц. Почтмейстеръ былъ человкъ, заслуживающій во всхъ отношеніяхъ уваженія, но сплетникъ, почему Сидоръ Васильичъ никогда не показывался ему на глаза, опасаясь, что старый салопникъ, по глупости, разболтаетъ о это новой корреспонденціи, это дойдетъ до исправника, или до это помощника — и онъ пропалъ. Во избжаніе подобной случайности, онъ подкрадывался къ ящику, бросалъ письмо и шелъ дальше, какъ ни въ чемъ не бывало.
Судьба, однако, не всегда покровительствовала ему. Въ сущности, она даже никогда не покровительствовала ему и рдкое его предпріятіе обходилось безъ исторіи. Чрезъ нкоторое время о немъ узнавали, а творцомъ его признавали Сидора Васильича, который и страдалъ, становясь на обычное свое мсто козла отпущенія.
— Сидоръ Васильичъ! ошеломлялъ его Чертыхаевъ, глядя на него съ свирпой проницательностью, и останавливая на улиц.
Сидоръ Васильичъ въ это мгновеніе былъ въ самомъ счастливомъ настроеніи. Онъ только что послалъ корреспонденцію о замчательной дятельности грязевскаго земства и уже думалъ, что никакой исторіи изъ этого не произойдетъ. Можно себ вообразить, какъ онъ былъ пораженъ неожиданностью появленія Чертыхаева, онъ вдругъ скорчился, съежился и заговорилъ, что попало на языкъ.
— Мое почтеніе, Алексй Викентьевичъ! Прогулку вздумали сдлать? И я тоже… Вижу — погода хорошая, дай пойду прогуляться…
Но Чертыхаевъ безъ разговоровъ приступалъ къ длу.
— Чмъ это пахнетъ? спрашивалъ онъ, вынимая изъ кармана газету и показывая пальцемъ одно мсто въ ней.
— Что такое?
— Нечего, нечего отлынивать-то, вы это написали, говорите правду?
Сидоръ Васильичъ блднлъ и начиналъ отрицать свои поступки.
— Я!? Господи… и не думалъ! Да разв это можно… Что вы, что вы!
— Ну, смотрите! отвчалъ Чертыхаевъ и бросалъ еще одинъ взглядъ, проникнутый свирпой проницательностью.
— Ей-Богу не писалъ, честное, благородное слово!
Посл этого Сидоръ Васильичъ шелъ домой и во всю дорогу чувствовалъ, что въ его голов мутится. Застигнутый въ расплохъ, онъ не могъ сообразить, что ему слдуетъ теперь предпринять, онъ терялся, а думать не могъ. Только и оставались въ немъ трусливость и безсильное озлобленіе, идя къ дому, онъ все бормоталъ про себя разсянно: ‘ну, погоди… ну, погоди… Придетъ наше время, я теб дамъ… сволочь!’ Въ конц концовъ, трусливость брала верхъ надъ всми другими чувствами, и Сидоръ Васильичъ переставалъ на время злоумышлять и даже старался загладить свое преступленіе соотвтствующимъ поведеніемъ.
Впрочемъ, особенно многаго Сидоръ Васильичъ и не могъ выдумать въ этомъ направленіи, кром усиленнаго ухаживанія за Чертыхаевымъ и Кулаковымъ. Сидоръ Васильичъ нарочно встрчался съ ними и все похаживалъ около нихъ, кротостью убждая ихъ въ своей невинности. Иногда ему приходилось, по настоянію Кулакова, снова писать корреспонденцію подъ другимъ именемъ, опровергать себя и выражать пламенное негодованіе на клевету, возведенную на уважаемыхъ въ город лицъ… Бывали въ жизни Сидора Васильича такіе опасные случаи, когда плюнуть на себя было для него единственнымъ средствомъ спасенія, только такимъ первобытнымъ раскаяніемъ онъ и держался на мст. Ничего не подлаешь.
Жилъ еще въ город человкъ, которымъ пользовался Сидоръ Васильичъ въ крайнихъ случаяхъ. Это былъ поднадзорный, сосланный въ Грязевъ за неизвстное преступленіе. Никто не зналъ, откуда и за что онъ привезенъ и есть ли у него гд-нибудь родные. Повидимому, родныхъ у него не было. Брошенный въ чужой городъ, всми забытый, внушающій всмъ опасенія, онъ жилъ гд-то въ мазанк, на заднемъ двор, совершенно одинъ. Никто не зналъ также, чмъ онъ кормился и какъ жилъ. Видли только его регулярныя хожденія въ полицію, которая выдавала деньги на его пропитаніе, видли отрепья, которыя болтались на его тл, и могильный цвтъ лица, который далъ поводъ мстному доктору осмотрть его и найти у него безнадежную чахотку.
Трудно и предположить, чтобы у этого человка была слабость строчить корреспонденціи. Но Сидоръ Васильичъ разсуждалъ такъ: ‘хуже ему не будетъ, а мн облегченіе!’, и когда его приспичивали, грозя погибелью, онъ сваливалъ вину на этого человка.
— Честное слово, не я… Разв я могу? Это вонъ Жилинъ. Ему терять нечего… Наврное, это Жилинъ…
Въ такомъ род вертлся Сидоръ Васильичъ. Правда, что на Жилина въ город валили все: пожаръ, буйство рабочихъ въ мастерской, вздорожаніе състныхъ припасовъ, неистовства Чертыхаева — все валили на Жилина, который былъ поджигателемъ во всхъ смыслахъ. Но Сидору Васильичу не было необходимости подстрекать противъ него. Длалъ это онъ, т. е. подстрекалъ, ради своего спасенія и вслдствіе крайней растерянности. Попадется и ужь не уметъ сообразить ничего…
Просто обидно было наблюдать за Сидоромъ Васильичемъ въ такіе дни — до такой степени онъ способенъ былъ растерять свое достоинство ради спасенія. Передъ смотрителемъ училища онъ, напримръ, окончательно терялся, когда тотъ уличалъ его. Толстый смотритель негодовалъ на всякаго человка, который смущалъ его покой, а тутъ вчная исторія съ учителемъ… На Сидора Васильича каждомсячно сыпались къ нему совты и доносы, устные и письменные. Первые шли со стороны Кулакова и Чертыхаева, совтывавшихъ смотрителю заблаговременно удалить неугомоннаго учителя грамматики и чистописанія, послдніе направлялись со стороны партикулярныхъ добровольцевъ. А разъ изъ губернскаго города пришла бумага слдующаго содержанія: не считаетъ ли смотритель необходимымъ отстранить учителя грамматики и чистописанія, Сидора Запвалова, отъ занимаемой имъ должности? Смотритель пришелъ въ ужасъ.
— Вы опять скрамольничали? съ волненіемъ говорилъ смотритель.
— Что такое?… дрожащимъ голосомъ возразилъ Сидоръ Васильичъ, чувствуя, что онъ проваливается сквозь землю.
— Да что вы дурака-то представляете! Опять писали въ газету?
— Я!? Господи… и не думалъ! Честное слово…
— Да что вы врете, вдь писали? Вдь вы дня не проживете безъ того, чтобы не покрамольничать?
— Я? И не думалъ, честное слово, Афанасій Егорычъі Господи, да неужели я не чувствую!.. Ей Богу, не писалъ. И некогда мн. Всю недлю у меня ноги болли… сильно страдаю я… Ей Богу, не писалъ.
Смотритель даже бситься пересталъ, слушая этотъ нелпый наборъ оправданій Сидора Васильича, онъ качалъ головой и въ нершительности стоялъ передъ учителемъ. А послдній жалобно заглядывалъ ему въ глаза, отпирался отъ своихъ дйствій, лгалъ и, наконецъ, такъ запутался въ своихъ словахъ, что умолкъ. Что тутъ съ нимъ длать?
— Слушайте, Сидоръ Васильичъ, уймитесь вы, ради Бога, перестаньте, а не то вы лишитесь мста, жалко, отъ души говорю вамъ это! Ну, скажите, что съ вами длать начальству, коли вы крамолы устраиваете? И что вы станете длать, ежели кусокъ-то хлба у васъ отымутъ? ну, подумайте… Смотритель говорилъ уже тономъ горькихъ упрековъ.
Сидоръ Васильичъ стоялъ блдный и потерянный, безпокойна мигалъ глазами, руки у него тряслись. Онъ все что-то пытался сказать, и не могъ. А все-таки отрицалъ свои дйствія.
Вслдъ за такими непріятными происшествіями, для Сидора
‘Васильича наставало время полнаго затишья. Имъ овладвалъ тогда такой страхъ, что онъ дйствительно начиналъ чувствовать трясеніе въ ногахъ, боясь, вотъ-вотъ къ нему нагрянутъ, обнюхаютъ, и потомъ съдятъ. Сидлъ онъ въ такихъ случаяхъ дома и читалъ въ десятый разъ пожелтвшую книгу, ‘Путешествіе въ Китай акинфа’, сидлъ и пугался всякаго шороха въ комнат, а по ночамъ его мучили страшныя сновиднія. Приснилось разъ ему, что онъ сидитъ въ уздномъ училищ за картой, а урока не знаетъ… Вдругъ его спрашиваютъ, велятъ отвчать урокъ, а у него языкъ не ворочается.
— А, ты не знаешь! Бей его! кричитъ какой-то голосъ. И Сидора Васильича схватываютъ и начинаютъ бить по пяткамъ бамбуковыми палками, онъ хочетъ закричать отъ боли, а голосу у него нтъ… Тутъ онъ и проснулся.
За все хватался Сидоръ Васильичъ, когда находился въ такомъ положеніи. Когда на границахъ войсками одерживалась побда, онъ показывалъ видъ, что необычайно радъ этому, и самъ передъ своими окнами вывшивалъ флага, чтобы показать, каковъ онъ… Кто его знаетъ, откуда онъ набиралъ столько разноцвтныхъ матерій для этого флага, по только флагъ долго болтался передъ окнами его дома, даже посл того, какъ надобности въ немъ уже не было. Вообще Сидоръ Васильичъ съ перепугу совершалъ множество совершенно ненужныхъ и нелпыхъ поступковъ. Да и нельзя было иначе. Ибо если онъ и доводилъ свой страхъ до чрезмрности, то это происходило отъ того, что ‘жидать для себя несчастій онъ имлъ право по закону, такъ какъ вся жизнь его всей своей совокупностью наводила на него чувство подавленности, безсилія, боязни.
Эта жизнь, неподвижная, незамтная и проникнутая ненарушимой тишиной, должна была бы, повидимому, казаться благополучною и безопасною. Но тишина бываетъ всякаго рода. Грязевская тишина подавляла и возбуждала суевріе. Сказать, что если люди живутъ среди абсолютнаго покоя, то каждое ничтожное происшествіе принимаетъ въ ихъ глазахъ видъ необыкновенно сильнаго движенія, значите сказать довольно плоскую истину. Но по этой именно причин ничтожнйшее по существу явленіе въ Грязев было всегда неожиданно и поразительно. По городу то и дло носились достоврные разсказы о непредвиднной кончин здоровыхъ людей: тотъ умеръ во время обда, не давъ родственникамъ времени вынуть изъ его рта пельмень, другой подавился рыбьей костью, третій, посл небольшой выпивки, шелъ-шелъ по улиц, вдругъ шлепъ лицомъ въ лужу и утонулъ, четвертый жилъ-жилъ, сидлъ-сидлъ и вдругъ былъ схваченъ неизвстно за что, посаженъ на неизвстное время и увезенъ неизвстно куда. И такъ дале. Суевріе при такой тихой жизни было неизбжно.
Что Сидоръ Васильич принадлежалъ къ той части жителей, которая зовется интеллигенціей, это было такимъ же несомнннымъ фактомъ, какъ и то, что онъ преподавалъ грамматику и чистописаніе. Если же признакомъ интеллигентности считать вмшательство въ дла, которыя де лежатъ подъ ногами, и способность заботиться о явленіяхъ, собственно не относящихся къ домашнему устройству, то Сидоръ Васильичъ явится еще боле интеллигентнымъ. Но развитіе не спасало его отъ суеврій. Какъ и вс жители, онъ жилъ въ щемящей душу тишин, и также, какъ они, былъ боязливъ и врилъ въ безпричинныя несчастія. Домашняя обстановка его только способствовала такому настроенію. Дома, передъ сестрой, Сидоръ Васильичъ не отдыхалъ, а еще боле мучился, не успокоивался, а пугался.
До чего иногда выростала его пугливость, это видно изъ того, что онъ и въ домъ-то свой являлся тайно, старался пробраться въ свою комнату какъ-нибудь бочкомъ. Вдова сестра, жившая съ нимъ вмст и принявшая на себя все его домашнее устройство, возбуждала въ немъ панику даже въ т времена, когда начальство и безъ того грозило езгу изгнаніемъ, ссылкою. Сидоръ Васильичъ въ такія времена прокрадывался бочкомъ въ свою комнату и тамъ ни гугу. Сидлъ и молчалъ. Онъ боялся вставить свое слово, не заявлялъ о желаніи пость или попить чайку, малйшее приказаніе сестры исполнялъ мигомъ и стремительно, въ то же время пугливо заглядывая ей въ глаза… совсмъ какъ виноватый и наказанный! Ничего не подлаешь.
Александра Васильевна сама догадывалась, въ чемъ дло.
— шь. Что скрываешься-то? говорила она и пытливо оглядывала брата.
— Ничего, ничего, сестрица… Я только чуть-чуть… самые пустяки… пугался Сидоръ Васильичъ.
— Или опять скрамольничалъ? спрашивала Александра Васильевна.
Сидоръ Васильичъ старался отвязаться отъ вопроса молчкомъ, но это ему не удавалось.
— Скрамольничалъ что-ли? говори ужь прямо, ну?
— Ничего, ничего, сестрица…
— Врешь! Вижу по глазамъ, врешь. Говори, писалъ въ газету?
— Я? что ты, что ты… Вотъ ужь напрасно, честное слово!
— Врешь, врешь, не поврю! Какъ теб, Сидоръ Васильичъ, не совстно передъ сестрой-то? сестру-то какъ теб не совстно губить? Теб ужь вдь сказали разъ — образумься, а ты все не уймешься! Чешется что-ли у тебя, прости Господи… Да еще и врешь!
Дверь съ шумомъ захлопывалась, Александра Васильевна исчезала, а Сидоръ Васильичъ долго стоялъ въ столбняк, шевеля Тубами и все о чемъ-то шепталъ. Стыдно ему было, что онъ проврался, стыдно было сестры, боялся онъ, что когда-нибудь онъ дйствительно ее погубитъ, и въ тоже время онъ осязательно врилъ въ свою собственную погибель. По всмъ этимъ причинамъ, онъ садился въ уголъ и молчалъ тамъ, съежившись и притаивъ дыханіе. Въ дом наставала таинственная, загадочная тишина, способная запугать какое угодно воображеніе.
Это было удивительно, но совершенно врно, что онъ подъ вліяніемъ всхъ угрозъ, застращиваній и увщаній, самъ начиналъ считать себя виноватымъ. Тогда онъ весь погружался въ свои занятія, по цлымъ днямъ шурша школьными тетрадками. Такимъ же испуганнымъ и растеряннымъ онъ появлялся и въ класс, ученики его, подмтивъ это мучительное состояніе, продлывали съ нимъ разныя штуки, то налпятъ на его платье разноцвтныхъ бумажекъ, то накладутъ въ шляпу сору, и Сидоръ Васильичъ не обижался, врне — не смлъ обижаться, считая себя кругомъ и передъ всми виноватымъ. Начальства онъ всегда боялся и стыдился, но въ такія времена оно представлялось ему особенно страшнымъ. Всегда было достаточно сказать — цыцъ! чтобы Сидоръ Васильичъ угомонился, а въ эту пору одного серьзнаго взгляда было довольно, чтобы онъ изъявилъ готовность пропасть въ мгновеніе ока.
Сидоръ Васильичъ замиралъ, въ такіе дни ему и на мысль не приходило сдлать что-нибудь преступное. Онъ желалъ только одного: чтобы его оставили въ поко, не трогали, потому что ему было и самому тошно…
Стоялъ ноябрь. Надвинулись сумерки. Сальная свча чуть свтилась въ комнат, гд сидли братъ и сестра. На двор и на улиц еще трепеталъ слабый свтъ, не было мрака, но на вс предметы легло уже покрывало тней. Это — время, когда мысли ползутъ безсвязной вереницей, переплетаясь и взаимно подавляя одна другую, а въ домашнемъ быту это — время, когда люди отъ нечего длать начинаютъ тянуть водку, или грызутъ другъ друга.
Сидоръ Васильичъ и Александра Васильевна неспособны зыли мрачно тянуть водку. Братъ неспособенъ былъ и грызть свою сестрицу. Но зато сестра искала только повода, чтобы чмъ-нибудь разршить свое подавляющее чувство. И вотъ, въ то мгновеніе, когда братъ уже нсколько успокоился, Александра Васильевна напала на него. Въ ея голос обнаружилось тотчасъ же озлобленіе и застарлая ненависть къ зудливости брата, который только-что вчера долженъ былъ отрицать свои дйствія, божиться, лгать и проч.
— Ну, что, дожилъ? спросила она.— Боишься теперь выглянуть изъ дому… дожилъ? Скажи ты мн по совсти, когда тебя сгонятъ съ мста? Очень я желала бы это знать!
Сидоръ Васильичъ обомллъ и безпокойно завозился на своемъ мст.
— Что ты, что ты! Вотъ-ужъ, ей-Богу!..
— Нтъ, я серьзно спрашиваю, скоро тебя протурятъ? Вдь надо сундуки къ отъзду припасти.
Держа руки на живот, сестра сурово смотрла въ лицо брата. Но Сидоръ Васильичъ не счелъ возможнымъ отвчать на ея вопросъ, вслдствіе чего въ мрачной комнат на нсколько минутъ водворилось тоскливое молчаніе, которое, наконецъ, раздражительно подйствовало на Александру Васильевну.
— И все изъ-за чего! Хоть бы ты дло сдлалъ, ну, надебоширилъ, что ли… а то и этого нтъ. Письмишко въ газету послалъ, и изъ-за этой пустяковины самъ же мучишься. Ты бы хоть о себ-то подумалъ: слыханное ли дло, чтобы самъ на себя человкъ накликалъ начальство?
— Ты бы помолчала, сестрица… какъ бы у сосдей не услыхали… Ей-Богу, ничего нтъ, напрасно только ты…
Сестрица долгое время мрила глазами брата и соображала, чмъ бы его поразить. Все держа руки на живот, она покачивала головой, какъ бы говоря про себя: ахъ, ты врунъ, врунъ! Потомъ, когда это убійственное покачиваніе головой не подйствовало, она вдругъ выпалила:
— Корреспондентъ!
Сидоръ Васильичъ только еще боле съежился.
— Либералъ! выпалила Александра Васильевна насмшливо.
Сидоръ Васильичъ всталъ съ мста и умоляюще смотрлъ на сестру. Но та продолжала палить страшными, по ея мннію, словами и зло смялась. Сидоръ Васильичъ окончательно растерялся и испуганно бормоталъ: ничего, ничего… Ахъ, сестрица!
И снова настала тоскливая тишина. Свча едва мерцала, на ней наросъ длинный нагаръ, коптившій комнату и разливавшій въ воздух дкій смрадъ. Тоска двухъ собесдниковъ смнилась подавляющей тяжестью и они замолчали. Говорить было н о чемъ. Только посл долгаго молчанія, сестра предложила выпить чайку. Сидоръ Васильичъ монотонно шагалъ по комнат и посл молчанія изливался признаніями, видимо упавъ духомъ. Онъ сознавался, что и радъ бы жить спокойно, да только силъ не хватаетъ… Очень иногда тоска разбираетъ… Все сидишь-сидишь и вдругъ иногда въ голову лзетъ мысль… Но теперь конецъ всему, къ шуту вс эти дла. Онъ человкъ слабый, его всякій можетъ обидть, кому не лнь… И вдь дйствительно, все это сованье плевка не стоитъ, шутъ его возьми! да и вообще есть ли еще общественныя дла? Ничего этого нтъ. Каждый за себя, а Богъ за всхъ… И все это теперь онъ броситъ, честное слово!
— Я вотъ лучше опять примусь за руководство къ каллиграфіи, продолжалъ Сидоръ Васильичъ:— вотъ это такъ, врне это. Съ завтрашняго же дня примусь, это лучше… И деньгу зашибу. Ты какъ объ этомъ думаешь? вдругъ спросилъ веселымъ тономъ Сидоръ Васильичъ, остановившись передъ сестрой.
Сестра отозвалась одобрительно, посл чего Сидоръ Васильичъ сталъ высчитывать, сколько барышей ему перепадетъ отъ этого остроумнаго предпріятія.
— Если я хоть по пятачку за штуку пущу, такъ и то получится… Ну, напримръ, пущу я въ десяти тысячахъ экземпляровъ, такъ вдь это, если по пятачку, какой барышъ получится? А если въ ста тысячахъ, то ужь тугъ вонъ какая сумма… Удивительно, какъ я объ этомъ раньше не подумалъ!
Александра Васильевна окончательно помирилась съ братомъ, который отрекся отъ себя и отказался отъ крамолъ.
Въ ней осталось много доброты и снисхожденія, вопреки тяжелымъ жизненнымъ испытаніямъ, которыя нежданно-негаданно выпали на ея долю. Посл смерти мужа, судебнаго пристава при мировомъ създ въ Грязев, она всю свою надежду возложила на сына, краснощекаго гимназиста, который, во время вакацій, постоянно дразнилъ своего дядю. Но надежда ея разлетлась прахомъ. Сынъ, ухавшій держать экзаменъ въ высшее учебное заведеніе, внезапно пропалъ и лишь по истеченіи полугода обнаружилъ свое мстопребываніе, съ беззаботностью и небрежностью, свойственною его возрасту. ‘Я живъ и совершенно здоровъ, и вы, мамаша, не бойтесь за меня, а также и дядя пусть не труситъ. Все это пустяки. Только въ дорог, я отморозилъ одинъ палецъ и кончикъ носа, который облупился, больше нечего. А теперь я привыкъ. Если озябнетъ какая-нибудь часть тла, сейчасъ ее потрешь — и пройдетъ. Одежды у меня достаточно, деньги также есть. Конечно, если у васъ съ дядей найдутся лишнія, такъ пришлите. Скажите, чтобы дядя пересталъ хныкать и потомъ приходить въ необузданный восторгъ, что у него идетъ безъ перерыва, одно за другимъ. А. я здоровъ. Прощайте!’
Какъ ни было весело письмо сына, но мать съ этого момента была убита.
Поползла жизнь. Лицо Александры Васильевны въ нсколько мсяцевъ покрылось морщинами, исказившими ея добродушіе. Глаза потухли. Волосъ поседлъ. Ненависть ея ко всякаго рода крамоламъ, которыя она стала видть во всхъ, самыхъ обыденныхъ дйствіяхъ Сидора Васильича, обратилась въ хроническую болзнь, проявленія которой зналъ одинъ только Сидоръ Васильичъ. Она подозрительно слдила за нимъ, и, замтивъ, что онъ куда-то собирается и кладетъ что-то въ карманъ, нарочно попадалась на его пути и оглушала: куда? Сидоръ Васильичъ даже вздрагивалъ. ‘Я такъ… прогуляться, честное слово’, бормоталъ онъ, съ поспшностью виноватаго.
Слдовательно, положеніе Сидора Васильича было весьма печальное и отовсюду на него воздвигались гоненія, слдовательно, если онъ опять задумалъ сочинять руководство къ правильному и быстрому чистописанію, то имлъ на это весьма основательныя причины, изъ которыхъ главная состояла въ томъ, что онъ желалъ получить одобреніе и санкцію со стороны сестры. Сама Александра Васильевна занималась одними домашними длами, и не понимала, почему нкоторые люди отыскиваютъ несвойственныя занятія и почему Сидоръ Васильичъ съ такой удивительной жадностью хватается за дла, за которыя наказываютъ. Она понимала, что на Сидора Васильича нападаетъ иногда тоска, но зачмъ же лзть подъ наказаніе ради забавы? Ну, ужь если скучно ему, такъ взялъ бы да и пошелъ къ пріятелямъ, выпилъ бы — и кончилась скука.
Александра Васильевна была цлый день при дом, и постоянно занята, даже посл исчезновенія сына, руки ея не опустились и она не опускала хозяйства, которое въ Грязев считается священнодйствіемъ. Тамъ люди дятъ медленно и съ чувствомъ, вслдствіе чего самый процессъ пищеваренія, вмст съ побочными явленіями его: икотой, сновидніями, составляетъ единственную цль всякаго честнаго существованія. Александра Васильевна не оставалась ни минуты въ поко: она совтовалась или перекорялась съ кухаркой, торговалась или переругивалась на базар, обдумывала обдъ, который долженъ появиться въ слдующее воскресенье. Только въ свободное отъ этихъ безпрестанныхъ занятій время она позволяла себ непродолжительный отдыхъ: вязала чулокъ, читала календарь…
Вслдъ затмъ, долго Сидоръ Васильичъ сидлъ спокойно за ученическими тетрадками и за своимъ учебникомъ чистописанія. Прямо посл школьныхъ занятій, онъ облачался въ древній халатъ, закапанный чернилами, надвалъ туфли и шлепалъ по своей комнат изъ угла въ уголъ. Когда шуршаніе бумагами надодало ему, онъ велъ продолжительные разговоры съ Александрой Васильевной, совтовался съ ней о провизіи, держалъ мотокъ нитокъ, если она разматывала ихъ на клубокъ, или просто сидлъ и наблюдалъ, какъ она шьетъ, и вдвалъ отъ времени до времени нитку въ ушко иголки. Это были мирныя занятія. Но Сидоръ Васильичъ не умлъ усидть спокойно. Неугомонный, зудливый духъ его скоро нарушалъ домашнюю тишину. Сидору Васильичу необходимо было суетиться и горть.
Это обыкновенно совершалось внезапно. Сидитъ-сидитъ Сидоръ Васильичъ за тетрадками и вдругъ прорвется, что-нибудь сочинитъ, натворитъ, выскажетъ порицаніе начальству въ кругу своихъ пріятелей.. И все это сдлаетъ съ шумомъ и трескомъ, разболтавъ все, что натворилъ или наболталъ…
— Вы опять скрамольничали? спрашивалъ его Кулаковъ.
— Я? Что вы, что вы? Вотъ ужь напрасно, честное слово!
— Ну, смотрите, это въ послдній разъ.
Жилъ на свт Чертыхаевъ, производилъ безчинства и подавалъ Сидору Васильичу безчисленные поводы волноваться, порицать и обличать. Сидоръ Васильичъ и самъ иногда удивлялся, почему начальство и одно только начальство занимаетъ его мысли, заставляя его то дрожать и спасаться, то суетиться вн себя отъ радости. Но самъ же онъ и объяснилъ свое недоумніе, разсудивъ, что, кром начальства, собственно говоря, ничего и нтъ. Чертыхаевъ свилъ гнздо въ сердц Сидора Васильича.
Походивъ съ недлю въ халат, Сидоръ Васильичъ снова вышелъ ‘на арену общественной жизни’, какъ онъ выражался. Ничего не подлаешь. Чертыхаевъ вывелъ его изъ терпнія.
Чертыхаевъ былъ бичемъ для города. Взбалмошный, легкомысленный и свирпый, онъ, съ самаго своего поступленія подъ начальство Кулакова, сначала въ качеств квартальнаго, потомъ въ должности помощника исправника, принялся наводить на жителей ужасъ. До поступленія на должность, это былъ ‘добрый малый’ и отрепанный бднякъ. Жилъ онъ въ то время въ губернскомъ город и длалъ долги, чиня рукопашныя расправы съ лавочниками, имвшими несчастіе кормить его даромъ. Мелкіе заимодавцы уступали ему, переставая появляться въ его квартир, а крупные жаловались на него батальонному командиру за оскорбленіе дйствіемъ. Но Чертыхаевъ оправдывался тмъ, что все это онъ совершалъ въ пьяномъ вид.
Сама истина говорила его устами. Пьянствовалъ онъ до того, что дома бывалъ только по утрамъ, или въ т ночи, когда его привозили на квартиру въ лежачемъ положеніи. Настоящимъ домомъ его былъ трактиръ, гд онъ лъ, пилъ, воспитывался, колотилъ зеркала на стнахъ и вышибалъ глаза половымъ, все это въ нетрезвомъ вид. Не рдко также оставался ночевать.
Когда чинъ и жалованье прапорщика надоли ему, онъ сталъ задумываться. Къ этому времени онъ такъ пролся, пропился, обносился и отощалъ, что самое названіе прапорщика пхотнаго полка сдлалось ему ненавистнымъ. Какъ разъ въ такую минуту его жизни подвернулось мсто квартальнаго въ Грязев, и онъ взялъ его, ухватившись за Грязевъ обими руками.
Этакое-то дитя и появилось въ город.
Пріхавъ на службу ободраннымъ и проголодавшимся, Чертыхаевъ сразу освоился съ своимъ положеніемъ и началъ подомъ сть жителей. Исправникъ Кулаковъ сначала сдерживалъ его, но потомъ, ближе ознакомившись съ его способностями, спустилъ… Они даже подружились, потому что съ рукъ исправника сразу свалилось множество черновой работы, упавшей на Чертыхаева, который ничмъ не брезговалъ, взявъ на свою отвтственность запугиваніе, установленіе благочинія, сажаніе въ клоповники и наблюденіе за паспортной системой. Въ конц-концовъ, Чертыхаевъ пошелъ въ гору.
Жители сначала оборонялись, и къ прокурору поступала масса прошеній и жалобъ, но когда они увидали, до какой степени они еще глупы, то поступленіе прошеній къ прокурору прекратилось. Чертыхаевъ поправился, остепенился. Кулаковъ совтывалъ ему положить нажитыя деньги въ банкъ, а прежнія привычки бросить, и Чертыхаевъ съ благодарностью принялъ его отеческіе совты. Однако, отъ многихъ привычекъ онъ отстать не могъ, такъ напримръ, причинять вредъ людямъ, мучить ихъ базъ всякой цли, играть во власть — это ужь вкоренилось въ него.
— Попадешь ты, Чертыхаевъ, подъ судъ! говорили добродушно его пріятели.
А Чертыхаевъ хохоталъ. Вытаращенные глаза его смотрли нагло и безсовстно, а отчаянная голова держалась прямо, никогда не опускаясь отъ задумчивости.
— Вотъ еще! мн что… гд мн граница?
— Брось лучше, влопаешься.
— Плевать! Хочу бить по мордасамъ — и буду! отвчалъ на вс предостереженія Чертыхаевъ, съ легкомысліемъ совраса, на котораго не успли надть недоуздка.
По многимъ причинамъ Чертыхаевъ не боялся обнаруженія своихъ дяній. Два человка только могли повредить ему: Жилинъ и Сидоръ Васильичъ. Но первый молчалъ. Сидоръ Васильичъ пугался. Въ своихъ газетныхъ письмахъ онъ благоразумно ограничивался обличеніемъ земства, городской управы, създа мировыхъ судей, потому что и эта дерзость не всегда проходила для него даромъ. Чтобы слдить за Сидоромъ Васильичемъ, Чертыхаевъ, на всякій случай, далъ одному изъ спеціалистовъ, Карагенскому, приказъ разузнать, что Сидоръ Васильичъ длаетъ, какъ молится Богу, куда ходитъ гулять и не ведетъ ли съ кмъ разговоровъ, а также, какія книги читаетъ и что пишетъ.
Карагенскій, отставной титулярный совтникъ, извстный въ город за аблаката, котораго всегда можно было отыскать за прилавкомъ кабачка, гд онъ писалъ прошенія, однажды принесъ подробныя свднія о поведеніи Сидора Васильича. Онъ разсказалъ Чертыхаеву, что Сидоръ Васильичъ въ эту недлю то веселится отъ неизвстной причины, то жалуется на трясеніе въ ногахъ и головную боль. Сидитъ онъ все дома и читаетъ календарь, а другихъ книгъ не показываетъ. Должно быть, съ сестрицей своей онъ въ большомъ неудовольствіи, и она все на него сердится, а онъ весьма боится… Никакого другого поведенія нельзя было замтить. Сестрица Александра Васильевна, должно думать, ужь очень донимаетъ его. Она все говоритъ: — ‘Брось крамольничать! сгонятъ, говоритъ, тебя, помрешь съ голоду!’ А онъ говоритъ: ‘Ничего, ничего’… Но вчерась, когда настали сумерки, онъ вдругъ вышелъ на крыльцо и озирается, нтъ ли кого. Сперва показалось, будто онъ хочетъ скрытно отъ сестрицы своей въ трактиръ юркнуть и пропустить малую толику. Но, немного погодя, опять юркнулъ домой. И тутъ какъ разъ попалась ему сестрица.— ‘Куда! гнвно закричала она.— Опять въ газету хочешь?’ Изъ всего вышеизложеннаго видно, что Сидоръ Запваловъ пишетъ корреспонденцію, а о чемъ — того узнать было нельзя.
Сидоръ Васильичъ, дйствительно, не выдержалъ и на самомъ дл послалъ въ газету корреспонденцію. Имъ овладла такая тоска, что вс свои домашнія занятія онъ бросилъ, слъ за столъ, взволновался и написалъ замысловатое обличеніе на Кулакова и Чертыхаева. Когда онъ оставилъ столъ, лицо его, обрамленное сдыми косичками волосъ и сморщенное въ кулачокъ, теперь распрямилось и сдлалось мужественно. Руки его дрожали, когда онъ вкладывалъ его въ конвертъ, но взглядъ былъ твердъ, даже трагиченъ. Для него это письмо представлялось гражданскимъ подвигомъ.
— Совершилось! проговорилъ онъ.— Пусть что будетъ, а я обличу подлость.
И съ этими словами Сидоръ Васильичъ опустилъ въ карманъ свое дтище. Нужно замтить, что Сидоръ Васильичъ выражался о своихъ общественныхъ длахъ такимъ языкомъ, какъ будто онъ и въ самомъ дл натворилъ чудесъ… Затмъ, крадучись, онъ спустился съ своей лстницы, прошмыгнулъ къ почтамту и бросилъ письмо въ ящикъ. На этотъ разъ, на возвратномъ пути домой, его не поймала Александра Васильевна и не выпалила въ него гнвнымъ — ‘куда?’ вслдствіе чего онъ предался необузданной радости, когда прокрался въ свою комнату незамченнымъ. Тамъ онъ взволнованно ходилъ отъ стны до стны и злорадствовалъ. Тихонько хихикая про себя, онъ подошелъ къ окну и погрозилъ своимъ изможденнымъ кулачкомъ на тотъ домъ, гд жили его непріятели. Совершивъ эту нелпость, онъ нсколько угомонился и сталъ задумчиво укладываться въ постель.
Но и въ постели онъ долго еще злорадствовалъ, вроломно радуясь ярости непріятелей, которые, ничего не подозрвая, вдругъ получатъ ударъ, направленный неизвстной рукой. Почти цлую ночь онъ не могъ заснуть. Онъ переживалъ вс яркія мста своего обличительнаго письма, и воображеніе его ужасно разыгралось. Онъ уже вообразилъ, лежа въ ночной темнот, какая ярость овладетъ непріятелями, когда они прочитаютъ… какъ вслдъ за этимъ начнутъ печататься другія обличенія… и пойдутъ ихъ щелкать, голубчиковъ, со всхъ сторонъ, повсемстно… И тогда настанетъ новая эра…
Написалъ свою корреспонденцію Сидоръ Васильичъ иносказательно, въ вид приключеній одной свиньи, принадлажащей одному власть имющему въ город. Такимъ своеобразнымъ пріемомъ онъ запутывалъ свои слды, а въ конц письма, для поясненія его, прибавилъ: ‘Подъ однимъ, власть имющимъ въ город, должно разумть Кулакова — исправника, а подъ свиньей — Чертыхаева’. Должно быть и самъ Сидоръ Васильичъ сознавалъ, что тутъ есть что-то неладное, потому что свое обличеніе онъ началъ, какъ всегда, сказочнымъ изреченіемъ: ‘Этому, пожалуй, никто не повритъ, но это фактъ…’ Но затмъ, запутавъ свои слды, онъ уже все забылъ и имлъ въ виду одну только свинью, о которой и выражался съ страшнымъ негодованіемъ.
Въ слдующіе затмъ дни Сидоръ Васильичъ радовался, отправляясь куда-нибудь по улиц, онъ уже не корчился отъ сознанія своей виновности, но держалъ себя прямо, какъ будто выросъ за это время. Свой подвигъ, т. е. обличеніе Кулакова и Чертыхаева, онъ считалъ подвигомъ великимъ, смлымъ до дерзости и чреватымъ историческими послдствіями. Ему казалось уже, что онъ сила, передъ которой Кулаковъ и Чертыхаевъ ничто, грозная эта сила, можетъ стереть ихъ съ лица земли, или оставить жить. Сидоръ Васильичъ желалъ, чтобы они жили, потому что кровожадности въ немъ не было нисколько. Только бы они перестали считать себя невмняемыми и согласились бы бояться суда. И тогда настанетъ новая эра, вызванная совокупными усиліями многихъ, столь же честныхъ людей, какъ онъ, Сидоръ Васильичъ.
Благодаря этой радости, основанной на недоумніи, Сидоръ Васильичъ, черезъ нсколько дней, совсмъ пересталъ питать ненависть къ непріятелямъ и даже великодушно прощалъ ихъ за вс обиды, которыя они чинили ему. Еще недавно, вспоминая и переживая обличенія своего письма, онъ злорадствовалъ, воображая, какъ его непріятели будутъ по прочтеніи рвать волосы, но, теперь уже не желалъ ихъ погибели. Встртивъ однажды Чертыхаева въ лавк, Сидоръ Васильичъ не скорчился, какъ обыкновенно, и не испугался, а съ достоинствомъ пожалъ ему руку, раскланялся и вышелъ, держась прямо. Даже Чертыхаевъ замтилъ это и сказалъ со смхомъ: ‘Каковъ гусь’!
Сидоръ Васильичъ такъ вдругъ поднялся въ своихъ глазахъ, что нетолько не избгалъ встрчъ съ своими непріятелями, а искалъ ихъ. Встртится съ кмъ-нибудь изъ нихъ, многозначительно посмотритъ, раскланяется и молча идетъ дальше. Собственно говоря, онъ признавалъ себя въ глубин души виноватымъ, котораго не показываютъ только по счастливой случайности, но эта безнаказанность была новымъ ощущеніемъ для него, такъ какъ раньше, что бы онъ ни длалъ, его ловили и стращали.
Въ такомъ-то праздничномъ настроеніи засталъ его портной Якимовъ, который принесъ Сидору Васильичу вывороченное пальто, а вчера былъ побитъ Чертыхаевымъ. Сидоръ Васильичъ не могъ и передъ нимъ удержаться. Онъ осмотрлъ вывороченное пальто, не одобрилъ его и сталъ укорять Якимова, послдній, хоть и подновилъ пальто, но не съумлъ скрыть слды его прежняго вида, однако, онъ не оправдывался, какъ длалъ раньше, а мрачно стоялъ посреди комнаты, вперивъ неподвижный взоръ на одну точку въ стн. Лицо его отекло, глаза заплыли, на одной щек былъ прилпленъ пластырь, голова была повязана тряпицей. Сидоръ Васильичъ думалъ, что такая наружность Якимова есть слдствіе того, что онъ имлъ склонность пить по воскресеньямъ водку и затмъ спать на улиц, въ канав, подъ воротами.
— Подъ заборомъ ты валялся, или у тебя сраженіе было? спросилъ Сидоръ Васильичъ насмшливо.
— Страженіе не страженіе, а бой мн былъ, возразилъ портной, не сводя мрачнаго взгляда съ одной точки.
— Съ кмъ же это ты бился?
— Съ кмъ… да почитай что ни съ кмъ. Буташи — главная причина.
— Какъ буташи? Въ кутузку тебя тащили?— Сидоръ Васильичъ озабоченно слушалъ и понукалъ Якимова, который посл каждаго слова длалъ остановки.
— Третьяго дни это случилось, вяло тянулъ свой разсказъ Якимовъ.— Шелъ я изъ трактира и легъ на улиц, ночью… Извстное дло, былъ на-весел — и легъ… Ну, ладно. Легъ и лежу. А въ ту пору проходилъ по улиц Чертыхаевъ… глядь, а я лежу. И сейчасъ: эй, городовые! сюда! А я лежу и думаю: ну, накладутъ мн теперь въ загорбокъ… Подцпили меня буташи, поволокли и давай… Бой мн былъ настоящій.
Кончивъ это, Якимовъ крякнулъ отъ непріятнаго воспоминанія.
— Что ‘давай’? ужь взволнованно спросилъ Сидоръ Васильичъ.
— Обыкновенно что. Взяли за ноги и плашмя тащили до самой кутузки…
— И били!?
— А то что же! обыкновенно… Бой мн былъ настоящій.
Сидоръ Васильичъ пришелъ въ негодованіе отъ равнодушнаго тона, какимъ Якимовъ разсказывалъ, какъ его везли за ноги.
— Что же ты молчишь, дуракъ, не жалуешься?
Портной опять уставилъ глаза въ одну точку.
— Какъ же можно оставлять такое безобразіе! Подавай прошеніе мировому! съ негодованіемъ говорилъ Сидоръ Васильичъ.
Но Якимовъ только пожевалъ губами и остался глухъ къ словамъ его.
— Аа, ай, ай! какъ съ вами обращаются! Да, еслибы этотъ Чертыхаевъ мн хоть слово, такъ ему бы… Дурно съ вами обращаются. А ты молчишь. Бьютъ, а ты только икаешь! Нтъ, ты подавай жалобу.
Якимовъ еще долго не могъ взять въ толкъ, чего собственно отъ него требуютъ, а Сидоръ Васильичъ, между тмъ, все настаивалъ.
— Нтъ, ты подавай жалобу… Хочешь, я теб и прошеніе напишу? вдругъ сказалъ Сидоръ Васильичъ, почувствовавъ зудъ.
— Да, надо бы, отвчалъ, наконецъ, портной, потому что бой мн былъ не по закону. Я ужь и вчера говорилъ съ буташами, стыдилъ ихъ: сволочь, говорю, вы эдакая! И самому Чертыхаеву показывалъ побои, потому что бой мн былъ не по справедливости. Главное дло — въ голову меня лупили. Разв, говорю, можно такъ, ежели, напримръ, въ голову? по закону это выходитъ, а? Ну, Чертыхаевъ поглядлъ-поглядлъ, засмялся и веллъ меня вытурить изъ части.
Сидоръ Васильичъ покровительственно выслушалъ Якимова и настоялъ, чтобы тотъ подалъ жалобу на незаконныя дйствія Чертыхаева и его подчиненныхъ, все приговаривая: ‘ай, ай, ай! какъ съ вашимъ братомъ обращаются! вотъ ужь дйствительно ‘!
Сидоръ Васильичъ просто забылъ, что и подъ его ногами земля, какъ у всхъ жителей города, забылъ, что поднимать голову въ Грязев не полагается.
Было узнано, кто писалъ прошеніе мировому, кто поджигалъ портного противъ полиціи. Правда, Якимовъ велъ себя на суд разсудительно, все доказывая положеніе, что ‘въ брюхо — ничего, а ежели, напримръ, въ голову’ и проч. Но Чертыхаеву этого было мало. Онъ прямо явился въ квартиру Сидора Васильича и стращалъ его… Сидоръ Васильичъ до того растерялся, что слова не могъ выговорить въ свое оправданіе и только шепталъ поблвшими губами.
Это было начало. А конецъ совсмъ погубилъ Сидора Васильича.
Вышло такъ, что къ этому же времени пришла и газета, въ которой, къ несчастію Сидора Васильича, помщено было его обличеніе. И еще что случилось: редакція, вмсто того, чтобы говорить читателямъ о свинь, сократила до нсколькихъ строкъ письмо и поставило просто иниціалы К. и Ч. Когда Сидоръ Васильичъ узналъ объ этомъ, то такъ и прислъ. Онъ надялся, что на этотъ разъ никто не откроетъ сочинителя, совсмъ былъ убжденъ, что скрамольничалъ потихоньку, а иниціалы погубили его. Замчательно, что не Кулаковъ и Чертыхаевъ поражены были письмомъ, а самъ Сидоръ Васильичъ. Онъ первый констатировалъ свою погибель, первый призналъ, что виноватъ, кругомъ виноватъ, заслуживаетъ усмиренія и наказанія. И, прочитавъ свое собственное сочиненіе, онъ почувствовалъ трясеніе въ ногахъ. Онъ было уже ршилъ немедленно же побжать къ Кулакову, заране раскаяться и попросить помилованія, но почему-то отложилъ… Можетъ быть потому, что ужасно упалъ духомъ, окоченлъ и ослабъ. Такъ весь этотъ день онъ и сидлъ дома, не будучи въ состояніи принять никакого ршенія, и осовло смотрлъ на газетный листъ, который былъ недавно его радостью и гордостью, а теперь казнью.
Не усплъ Сидоръ Васильичъ одуматься, какъ ему до точности пояснили его положеніе. Посл классныхъ занятій, на другой же день, его остановилъ смотритель и со стономъ накинулся на него.
— Вы опять скрамольничали, Сидоръ Васильичъ?
Сидоръ Васильичъ пошепталъ что-то, но изъ этого ничего опредленнаго не вышло.
— Что вы длаете? Вдь вы меня въ гробъ вгоните?
— Я? Конечно, я немного писалъ, но это ничего… проговорилъ ослабвшимъ голосомъ Сидоръ Васильичъ. Отпираться, какъ онъ прежде длалъ, было невозможно.
— И прошеніе какому-то пьяниц написали! подстрекательствомъ занимаетесь! застоналъ смотритель.
— Господи… и не думалъ! Я только убждалъ одного портного не пить, потому что это вредно… Только, и было.
— Да вдь вы все обманываете?
— Честное слово! Такъ именно и было…
— Нтъ, ужь больше я не могу… Силъ моихъ нтъ!
Дале смотритель объяснилъ Сидору Васильичу, что ему лучше подать прошеніе объ отставк отъ должности узднаго учителя. Такъ будетъ лучше для всхъ. Смотритель говорилъ все это съ сожалніемъ: онъ отъ души желлъ Сидора Васильича. Чтобы смягчить ударъ, онъ общалъ хлопотать о перевод его въ другой городъ, лишь бы онъ самъ добровольно согласился удалиться.
— Такъ по прошенію? спросилъ дрожащимъ голосомъ Сидоръ Васильичъ.
— По прошенію, Сидоръ Васильичъ.
Сидоръ Васильичъ пошелъ домой. Обыкновенно Александра Васильевна узнавала обо всхъ приключеніяхъ брата, счастливыхъ и бдственныхъ, раньше, чмъ онъ успвалъ разсказать ей. Сидоръ Васильичъ зналъ изъ прежнихъ опытовъ, что какъ только онъ появится домой, такъ будетъ ошеломленъ вопросомъ: ну, что? Зналъ онъ и теперь это, только ослаблъ и заболлъ онъ такъ, что уже не пугался этого вопроса.
Александра Васильевна, дйствительно, узнала обо всемъ, и когда братъ тяжело слъ за обденный столъ, она смряла его взглядамъ. Сидоръ Васильичъ сидлъ безжизненно, разбитый и опустившійся. Молчаніе долго не нарушалось. Но первая прервала Александра Васильевна.
— Ну, что? спросила она, разсмявшись недобрымъ смхомъ.— Въ отставку? Собирать пожитки и хать, куда глаза глядятъ?
— Ахъ, сестра! только и сказалъ Сидоръ Васильичъ. Голосъ его былъ слабый и печальный.
— На старости лтъ — и въ отставку, срамота! Дожилъ, докрамольничался!.. Вдь теб что надо? Вдь ужь ты только и способенъ, что ходить, да песокъ сыпать отъ старости-то, а ты еще обличеньями занимаешься…
— Правда, правда, сестра! тихо выговорилъ Сидоръ Васильичъ. Онъ сидлъ, облокотившись на столъ и положивъ голову на руки.
Сестра удивилась. Она замтила необыкновенное ослабленіе неугомонности брата и заговорила мягче, съ состраданіемъ взглянувъ на него.
— Да, врно говорю! сказала она.
— Правда, правда, сестра! Цлую жизнь разсялъ — и за что! Какая кому польза, что я мшался въ дла?.. Что я такое? Что могу сдлать? Корреспонденціи писалъ… обличеньями занимался… книжки давалъ дуракамъ… мшался. И знаешь ли, что изъ этого выходило, сестра? Писалъ корреспонденціи — меня били, обличалъ — били, книжки давалъ — били. И знаешь ли, сестра… опомниться было некогда. И въ такомъ род вся жизнь измыкана, вспомнить нечего, потому что въ прошломъ только одни посрамленія. Ахъ, сестра!
Голосъ Сидора Васильича звучалъ необычайной искренностью. Для него насталъ періодъ, когда онъ отбрасывалъ ходули, стоя на которыхъ онъ считалъ себя дятелемъ, теперь онъ самобичевалъ себя, и въ этомъ період былъ искрененъ смертельно…
Онъ продолжалъ уже совсмъ ослабвшимъ голосомъ.
— Правда, правда, все правда! И побои, и посрамленіе — все было. Спросишь теперь себя, что ты, Сидоръ Запваловъ, длалъ, какими занятіями занимался — и никакого отвта! Борьбой съ Чертыхаевымъ — вотъ! Да хоть бы и здсь-то до чего-нибудь дошелъ, хоть бы Чертыхаева-то малость усмирилъ, а то вдь и этого нтъ, вздумается Чертыхаеву дать теб по носу — и дастъ. Господи! Я вдь и въ жизни-то ужь пересталъ видть что-нибудь, кром Чертыхаева! вдь только одно начальство и мелькаетъ въ глазахъ, только о немъ и думаешь… И еще хуже, сестра, самое начальство-то понимаешь только въ смысл Чертыхаева, вотъ до чего дло дошло! Иной разъ сидишь и думаешь: какую бы это сдлать пакость начальству, чтобы оно чувствовало силу твою… вотъ она, вся жизнь на ладони!.. Сохрани Богъ, въ такихъ занятіяхъ проводить время!
Александра Васильевна молча слушала признанія брата, угрюмо потупившись къ столу. А Сидоръ Васильичъ продолжаясь говорить.
— Думаешь, думаешь иногда — и все у тебя завершится въ голов, и самъ себ становишься противенъ… удивительно! Кажись, безъ дла не сидишь, все куда-то тычешься, а спросишь себя — и ничего… Вдь это какъ происходитъ? Сидишь-сидишь и вдругъ теб на умъ приходитъ Чертыхаевъ, которому нужно выдумать пакость… ну, и пошелъ. Начинаешь критиковать, обличать… на самомъ-то дл только вдь комедію устраиваешь! Ахъ, сестра…
Сидоръ Васильичъ поднялъ голову и осовло осмотрлся вокругъ.
— Ну, и будетъ! Усмирили и сиди! мягко проговорила Александра Васильевна.
— Будетъ, будетъ, сестра! ну, ихъ!..
Такъ палъ Сидоръ Васильичъ.
Отъ неугомонности его не осталось и слда. Теперь что-то тяжелое легло на его сердце и придавило его. Онъ совершенно ослабъ, и въ продолженіи долгаго времени о немъ не было ни слуху, ни духу. Правда, онъ и прежде въ такихъ случаяхъ скрывался, пугаясь своей либеральной тни, но на этотъ разъ онъ долженъ былъ поплатиться жестоко за свое сованье не въ свои дла и потому не могъ уже питать надеждъ на лучшее будущее. Въ прошедшемъ Сидору Васильичу виднлись одни побои, а въ грядущемъ: ‘будетъ, будетъ’! Вс надежды его рухнули, ни одной мысли еще разъ сунуться не осталось въ немъ. Всю свою жизнь онъ вдругъ похерилъ, какъ безполезную и ничтожную, вс дла свои мгновенно счелъ чепухой, о которой стыдно даже вспомнить, вс сованья въ общественныя дла показались ему глубоко противными, потому что вс они направлялись въ сторону Чертыхаева, лживыми, потому что они давали ему возможность надувать себя и другихъ, и мелкими до комизма, потому что онъ изображалъ изъ себя моську, лающую на слона… Чертыхаевъ превратился въ его глазахъ уже въ слона, неуязвимаго и величественнаго, и вс попытки укусить его останутся жалкими. Лучше сидть смирно и не играть постыдной роли. Ршая это, Сидоръ Васильичъ самобичевалъ себя, и необходимо еще разъ замтить, что самобичевалъ себя искренно, хотя и пересаливалъ… Не щадя себя, онъ сдлался ниже травы, тише воды, притихъ, угомонился. Нехорошо было смотрть на него въ такія времена.
Дома Сидоръ Васильичъ все жаловался, что у него болитъ голова, тихонько стоналъ и лишился аппетита. Жаловался также на головную боль. Поэтому ходилъ по квартир въ валенкахъ, беззвучно и тихо шурша по полу войлочными подошвами. А на голову часто надвалъ компрессъ и все молчалъ, такъ что въ дом длался невидимъ и нмъ. На Александру Васильевну онъ и глазъ не поднималъ, боясь встртить въ ея взгляд осужденіе себ. Онъ замеръ и пересталъ существовать, такъ что я знакомые перестали его видть. Если кто изъ нихъ заходилъ къ нему, то онъ велъ себя необыкновенно странно: или ршительно молчалъ, не находя словъ для разговора, или испуганно просилъ не говорить о предметахъ, казавшихся ему почему-то опасными… Но, оставаясь дома, Сидоръ Васильичъ ничего не могъ длать, все вываливалось у него изъ рукъ, даже дтскія тетрадки, въ которыхъ необходимо было поправить грамматическія ошибки, и онъ просилъ сестру исправить ихъ. А когда та брала тетрадки и принималась марать, онъ стыдился, оправдывался, ссылался на изможденіе, жаловался, что у него опускаются руки… Спасайся и будь живъ! шепталъ Сидору Васильичу внутренній голосъ.
Сидоръ Васильичъ принялся спасаться. Страхъ поборолъ отчаяніе, тотъ самый страхъ, который выражаетъ собой первое проявленіе привязанности къ жизни. Почувствовавъ страхъ за свою участь, Сидоръ Васильичъ дятельно принялся шнырять по своимъ знакомымъ, чтобы какъ-нибудь выцарапаться изъ сквернаго положенія. Откуда и прыть взялась. Хвори какъ не бывало, а больныя ноги судорожно носили своего хозяина къ квартир исправника, смотрителя и прочихъ. Компрессы съ головы Сидоръ Васильичъ сбросилъ, пересталъ шлепать дома въ валенкахъ, черты его лица, недавно еще застывшія и окоченлыя, опять стали живыми.
Ходилъ онъ посл уроковъ къ смотрителю, заглядывалъ ему въ глаза и безмолвно умолялъ. Срамоту этого моленья онъ, разумется, чувствовалъ, но… ничего не подлаешь! Сидоръ Васильичъ въ это время удивлялъ ближайшее начальство свое терпніемъ и покорностью, и никогда не упоминалъ о своей отставк, надясь, что эту отставку авось забудутъ. Уврившись, что смотритель самъ сомнвается въ справедливости изгнанія стараго учителя и лишенія его куска хлба, Сидоръ Васильичъ суетливо подговаривалъ своихъ товарищей-учителей устроить чествованіе смотрителя, юбилейный обдъ, подписку на стипендію имени… или что-нибудь въ этомъ род. И подговорилъ. Бгалъ по товарищамъ, умолялъ ихъ не оставлять его, заклиналъ честью спасти его отъ погибели и устроилъ-таки обдъ въ честь толстаго смотрителя, вся заслуга котораго въ педагогіи состояла въ томъ, что ему лнь было вмшиваться въ училищныя дла, лнь распекать, лнь вредить. Обдъ удался. Самъ Сидоръ Васильичъ во время его произнесъ рчь о смотрител, въ которой удивлялся его педагогическимъ талантамъ и уврялъ, что потомство оцнитъ его скромную, но плодотворную дятельность. Кончая свою рчь, Сидоръ Васильичъ былъ весь блдный и взволнованный.
— Небось взволнуешься, какъ станутъ вынимать кусокъ изо рта! говорили посл товарищи Сидора Васильича.
Потомъ Сидоръ Васильичъ побжалъ къ исправнику Кулакову. Срамота этого поступка ужасно его мучила, а потому онъ совершилъ его тайно. Нсколько разъ онъ ходилъ къ Кулакову и по маленьку оправлялъ себя. Пришелъ разъ — хозяинъ спитъ.— Спитъ? спросилъ съ улыбкой Сидоръ Васильичъ, и, пошептавшись съ дежурнымъ солдатомъ, торопливо удалился. Пришелъ въ другой разъ — Яковъ Кузьмичъ обдаетъ.— Обдаютъ? съ улыбкой спросилъ Сидоръ Васильичъ и опять ушелъ, увривъ дежурнаго солдата, что его дло не спшное, погодитъ. И долго такъ продолжалъ похаживать Сидоръ Васильичъ. Придетъ, пошепчется съ солдатомъ, который все настаивалъ доложить о немъ, и удалялся торопливо. Это онъ длалъ для того, чтобы примелькаться въ глазахъ исправника и изумить его терпніемъ. Наконецъ, Сидоръ Васильичъ лично увидлся съ Яковымъ Кузьмичемъ и, посл многочисленныхъ извиненій, умолялъ его не напускать боле на него Карагенскаго, который приводилъ его въ ужасъ.
— Я не люблю безпокойныхъ людей, сказалъ Кулаковъ.
— Господи! да разв я…
— У меня все въ город тихо, а вы возмущаете.
— Честное слово, больше не буду! Врите ли слову… вотъ ужь ей-Богу!
Посл такого разговора, Сидоръ Васильичъ въ продолженіи цлаго мсяца чувствовалъ необычную срамоту въ себ. Но ему надо было спасаться, и онъ спасался.
Вспомнилъ онъ и еще способъ, чтобы выставить наружу свою балгонамренность. Въ Петербург праздновали въ этотъ день одно событіе, и Сидоръ Васильичъ, по примру другихъ, вывсилъ флагъ передъ окнами. Онъ самъ его сшилъ, самъ повсилъ на древко и самъ наблюдалъ весь день, чтобъ разввался, и когда флагъ переставалъ развваться, обвиваясь вокругъ древка, Сидоръ Васильичъ бралъ длинную жердь и ширялъ ей, распутывая обмотавшееся вокругъ палки полотно…
Чертыхаевъ одинъ остался неумолимъ. Жестокій и необузданный, онъ принадлежалъ къ тому сорту людей, которыхъ можно убдить и заставить уважать себя только по боязни, а Сидоръ Васильичъ лишь заглядывалъ ему въ глаза. Разъ встртились они на базар и обмнялись поклонами. Сидоръ Васильичъ пожалъ своему непріятелю руку и заглядывалъ въ его глаза. Чартыхаевъ нагло захохоталъ.
— Знаю, чего вамъ хочется! Но на эту удочку я не пойду! Погодите, я васъ такъ напугаю, что родную мать забудете! И, говоря это, Чартыхаевъ еще разъ безстыже захохоталъ, оставивъ Сидора Васильича пораженнымъ до глубины души.
— Это ужь такой зудливый человкъ. Хоть ты его бей, хоть пугай, онъ все свое продолжаетъ, неймется ему, сказала Александра Васильевна.
Сидоръ Васильичъ совсмъ, кажись, былъ мертвецъ, однакожъ оправился. Почитывалъ онъ свою возлюбленную газету и, мало-по-малу, началъ злорадствовать, то тихонько хихикаетъ, то взволнованно потретъ руки, и все по поводу либеральныхъ выходокъ газеты, или вдругъ придетъ въ благоговйное удивленіе, читая фельетонъ и поражаясь его дерзостью. На основаніи этой дерзости онъ судилъ о томъ, продолжаетъ ли свое шествіе прогрессъ, или остановился. А за этимъ вновь послдовалъ возвратъ къ неугомонности. Вмсто самобичеванія самообольщеніе. Мученіе позабылось, отчаяніе прошло, изможденіе превратилось въ бодрость, раскаяніе въ восхваленіе себя. Прочитавъ нсколько дерзкихъ выходокъ, Сидоръ Васильичъ съ прежней врой и таинственностью убждалъ своего пріятеля, мирового судью, что въ новомъ году что-то ожидается… удивительное! Это видно по всему.
— Вотъ прочитайте-ка, сказалъ онъ, показывая въ газет мсто, поразившее его тонкое чутье запахомъ наступающаго либерализма. Онъ беззвучно смялся и потиралъ свои тощія руки.
Пораженный этимъ запахомъ, Сидоръ Васильичъ быстро оправился и дятельно распространялъ слухъ, что къ январю что-то готовится важное, неслыханное…
Такъ встрепенулся Сидоръ Васильичъ. Особенно удивительны были его надежды на январь и февраль каждаго года. Надо замтить, что Сидоръ Васильичъ прожилъ довольно порядочное количество лтъ и потому его каждогоднія январскія и февральскія надежды были еще боле поразительны: вдь нужно ухитриться такъ, чтобы вчно надяться? Въ ноябр и декабр онъ уже разсказывалъ всмъ своимъ пріятелямъ, что ‘въ верху что-то готовится, какое-то событіе первостепенной важности, нчто необыкновенное’… разсказывается все это таинственно. Когда Сидоръ Васильичъ говорилъ это, у него захватывало духъ, голосъ его дрожалъ и выраженіе его лица длалось загадочнымъ…
По странной случайности, вра Сидора Васильича на этотъ разъ, повидимому, оправдывалась фактами, такъ что самые упрямые маловры прислушивались и волновались. Исправникъ Кулаковъ и помощникъ его Чертыхаевъ попали подъ судъ, или лучше сказать, подъ слдствіе, возбужденное по поводу какой-то грандіозной порки мужиковъ. Но радоваться этому обстоятельству, очевидно, было позволительно только человку, лишенному всякихъ основательныхъ надеждъ въ жизни, потому что слдствіе производилось, а Кулаковъ и Чертыхаевъ оставались нетронутыми, и немного только присмирли.
Сидоръ Васильевичъ ходилъ птухомъ. Каждую недлю онъ носилъ корреспонденціи, обличалъ, злорадствовалъ, волновался. Дома онъ не сидлъ, бгая по знакомымъ и разсказывая, какое настало удивительное время и какія дерзкія письма печатаютъ. Своихъ непріятелей онъ больше не боялся, встрчаясь съ кмъ-нибудь изъ нихъ, онъ глядлъ вызывающе, дерзко, тощая фигура его, изможденная постоянными треволненіями, теперь какъ будто выросла. Это даже Кулакова пугало.
Пошумвъ ради подписки въ пользу выпоротыхъ мужиковъ, Сидоръ Васильевичъ бросился устроивать подписку въ пользу Жилина. Жилинъ, такъ долго молчавшій, показывавшійся лишь по дорог отъ своей мазанки къ полиціи, вдругъ заставилъ вспомнить о себ: умеръ. Какъ и чмъ онъ боллъ, была ли какая помощь ему во время болзни — никто этого не зналъ. Никто не ходилъ къ нему, кром хозяина двора, навщавшаго изрдка своего жильца. За недлю передъ смертью, Жилинъ совсмъ пересталъ выходить. Не видя его, хозяинъ отправился однажды въ мазанку и увидалъ его въ постели. По его просьб, онъ принесъ ему напиться и съ состраданіемъ глядлъ на него. Жилинъ обратился къ хозяину еще съ одной просьбой, высказать которую ему, должно быть, было очень трудно.
— Спасибо, добрый человкъ, сказалъ онъ, когда напился.— А все-таки будетъ лучше, если отвезете меня въ больницу!
Въ больниц и умеръ Жилинъ.
Когда Сидоръ Васильичъ узналъ объ этомъ, то пришелъ въ сильное негодованіе и побжалъ устроивать похороны. Онъ въ особенности возмутился казенными похоронами, которыя въ этой больниц состояли въ томъ, что въ дроги запрягали стараго и худого мерина, клали на дроги гробъ, привязывали его веревками, садили на гробъ старика сторожа и выводили эту колесницу за больничная ворота. Худой меринъ самъ шелъ по направленію къ кладбищу, а старый сторожъ дребезжащимъ голосомъ плъ ‘Святый Боже’, отъ времени до времени вступая съ мериномъ въ разговоры или укоряя его за лнь.
Сидоръ Васильичъ собралъ по подписк необходимую сумму для похоронъ и самъ проводилъ гробъ до кладбища. Онъ не любилъ Жилина, не понималъ этого молчаливаго человка, боялся его, но радъ былъ его похоронами ткнуть въ носъ своимъ непріятелямъ и показать имъ, что больше ихъ не пугается. Правда, Жилинъ былъ истинный козелъ отпущенія, и хоронитъ его — значило хоронить человка, на котораго вс преступленіе валили, но Сидоръ Васильичъ забылъ это, подавленный охватившимъ его волненіемъ и безбоязненно шелъ за гробомъ, вмст съ нсколькими пріятелями, съ нсколькими нищими и съ Карагенскимъ.
Когда Сидоръ Васильичъ возвращался домой, онъ прозябъ. День былъ морозный и ясный. Вдали, надъ лсомъ, стояла темная мгла, отливавшая свинцовымъ цвтомъ и сливавшаяся съ землею въ одну сплошную тучу. Но надъ городомъ было синее небо, солнце весело играло лучами на крышахъ домовъ, занесенныхъ снгомъ, на снжной площади и въ снжныхъ пылинкахъ, которыя порошились въ воздух. Однакожъ, морозъ только подзадоривалъ его изможденное тло, онъ шелъ и подпрыгивалъ, похлопывая руками.
Придя домой, онъ погрлъ около печки закоченвшія ноги и руки, и, еще съ посипвшими губами, побжалъ разсказывать знакомымъ о демонстраціи, которую онъ устроилъ.
— Совсмъ старичишко измотался! со злобой проговорила Александра Васильевна, провожая его за дверь.
Домой въ этотъ день Сидоръ Васильичъ возвратился поздно. Въ комнат ждалъ его сюрпризъ, письмо отъ племянника, которое Сидоръ Васильичъ немедленно развернулъ и прочиталъ:
‘Здорово, любезный дядюшка! Изъ вашего письма я узналъ, что вы живете хорошо и веселы, потому что опять полны надеждъ. Еще говорите вы, что у васъ тамъ, на Европ, настало веселое время и новая эра, чреватая величайшими послдствіяти. Это хорошо. Я только сомнваюсь насчетъ людей, которые распространяютъ слухи о прогресс и о новой эр. Эти люди, милый дядюшка, чрезвычайно загадочный народецъ. Вся ихъ жизнь проходитъ въ томъ, что они то замираютъ отъ страха, когда на нихъ зыкаютъ, то безпутно шумятъ, когда ихъ устаютъ колотить. Дла они никогда и никаго не сдлали, производя одинъ шумъ. То они ноютъ о невозможности дла, ссылаясь на ‘независящія обстоятельства’, то хвалятся длами, которыхъ не совершали. А на самомъ-то дл, дядюшка, они только ждутъ — въ этомъ вся ихъ суть — ждутъ кары или милостей. И я думаю, что новое время, о которомъ вы пишете и которое потребуетъ для себя боле сильныхъ и смлыхъ людей, сплошь смететъ этотъ странный народецъ, а если они еще не сметены, такъ это врный признакъ, что никакого новаго времени и нтъ. Такъ-то, дядюшка. А меня, дядюшка, переводятъ въ другое мсто, поэтому я третьяго дня купилъ себ баранью шкуру и сегодня длаю изъ нея треухъ. Поцлуйте маму и скажите, что я здоровъ. Прощайте, дядюшка!’
Прочитавъ эта письмо, Сидоръ Васильевичъ былъ ошеломленъ и что-то припоминалъ… Но какъ только вспомнилъ онъ, что его непріятели отданы подъ судъ, такъ вновь забылся, и ночью, лежа на боку, долго еще злорадствовалъ и хихикалъ, твердо вря въ ‘новую эру’.
Тяжело и обидно было наблюдать его въ такія минуты.