Г. В. ПЛЕХАНОВ
СОЧИНЕНИЯ
ТОМ XIII
ПОД РЕДАКЦИЕЙ Д. РЯЗАНОВА
ГОСУДАРСТВЕННОЕ ИЗДАТЕЛЬСТВО
МОСКВА * 1926 * ЛЕНИНГРАД
Грустное недоразумение
(‘Искра’ No 57 от 15 января 1904 г.)
…Такова наша жизнь: сначала смешно, потом грустно!
В. Г. Белинский.
Грустное недоразумение, Плеханов Георгий Валентинович, Год: 1904
Время на прочтение: 12 минут(ы)
В статье ‘Забавное недоразумение’, напечатанной в No 55 ‘Искры’, я смеялся над либеральным публицистам, придавшим моей статье ‘Чего не делать’ очень странное истолкование. Теперь я буду говорить о недоразумениях, порожденных той же статьей, но вызывающих во мне уже совсем другое чувство. Там я имел дело с противником, здесь мне придется спорить с товарищами. Я хохотал, когда мою мысль наивно искажал человек чужого лагеря, мне становится грустно, когда ее не хотят или не могут понять мои, так сказать, сослуживцы. Большим утешением было бы для меня думать, что я один виноват в таком непонимании. Но, к сожалению, мы не властны в своих мыслях…
Огорчающие меня недоразумения не то что велики, а прямо необъятны. Один ‘товарищ из массы’ в ехиднейшем письме в редакцию ‘Искры’, полном беспощаднейших сарказмов, следующим образом описывает впечатление, произведенное на него моей злополучной статьей.
‘Куда апеллировать? — таков вопрос, который являлся у нас каждый раз, когда приходилось натолкнуться на ‘ересь’ в литературе или на практике. — В ‘Искру’,— бывал моментальный ответ. Он не высказывался, он мыслился и мыслился вслед за вопросом… Ответ давался машинально, как машинально протягивается рука к глазам, чтобы защитить от внезапно ударившего в них света. Необходимое было всегда под рукой, и мы умели ценить его. Необходимо ‘оно было и сегодня, когда мы прочли статью ‘Чего не делать’ в No 52, но то, против чего ‘оно’ было необходимо, оказалось… в ‘Искре’. Странный оптический обман — казалось, что заголовок ‘Искры’ был отпечатан криво, и странное чувство — казалось, что читаешь что-то чужое, хотя хорошо знакомое, и над этим чужим выведен заголовок ‘Искры’, немного криво, небрежно’…
Хотя автор этого письма сам выражается, как видит читатель, несколько ‘небрежно’, но выписанные мною строки все-таки произвели на меня сильнейшее впечатление. Я стал опасаться, что меня скоро заподозрят в сочувствии к г.г. Бернштейну, Миттерану и прочим ‘критикам Маркса’. И это опасение еще более усилилось под влиянием следующих мыслей автора письма.
Пришпилив ехиднейшими кавычками те строки моей статьи, в которых говорится, что кому много дано, с того много и взыщется, и что люди нашего центра должны быть мудры, как змии, он прибавляет, что люди центра, кроме того, должны ‘не делать salto mortale в буквальном смысле, salto mortale, не способных увлечь за собою сознательных представителей российского пролетариата, — для этого ‘Искра’ до No 52 слишком хорошо воспитала их, — но способных на минуту сшибить вас с ног, а когда вы снова встанете и очнетесь, поставить перед вами неизбежный вопрос: что же это такое?’.
Час от часу не легче! Ересь, высказанная мною, оказывается способной сшибить с ног даже прекрасно воспитанного ‘Искрой’ сознательного представителя российского пролетариата. Стало быть, это — сногсшибательная ересь в полном смысле этого слова. Каково же быть обвиненным в такой ереси? Необходимо оправдаться как можно скорее.
Но в чем же собственно состоит эта страшная ересь?
По-видимому, она состоит в слишком снисходительном отношении к тем из наших социал-демократов, которые, — как говорю я в моей статье, — прежде поддавались влиянию ‘ревизионизма’, а потом увидели заключающуюся в нем опасность, признали все основные положения марксизма и тетерь только по некоторой непоследовательности и инертности мысли защищают те или иные ‘догмы’, любезные ‘ревизионистам’. Я спрашивал, как должен был бы отнестись наш центр к таким социал-демократам, и отвечал, что он сделал бы большую ошибку, если бы вздумал исключить их из партии. Это очень не нравится товарищу, нечаянно сшибленному мною с ног. На этот раз он не только подчеркивает и берет в ехидные кавычки период, заключающий в себе характеристику социал-демократов, некогда склонявшихся к ‘ревизионизму’, но в середину этого периода помещает несколько язвительных скобок, из которых торчат язвительные замечания. Так, после того, что сказано у меня о некоторой их непоследовательности, у него в скобках посажено: ‘только!’ (курсив наш), после признания известной инертности мысли загородили дорогу скобки, заключающие в себе негодующе-насмешливый вопрос: ‘у сознательных представителей пролетариата?’ (курсив наш). Словом, товарищ не дает мне ни отдыху, ни сроку. Но, к стыду своему, я должен сознаться, что меня не сшибают с ног ни ехидные кавычки, ни придирчивый курсив, ни язвительные скобки. Я просто-напросто недоумеваю: неужели автор письма находит, что мы должны были бы гнать из партии людей, провинившихся лишь в некоторой инертности мысли и непоследовательности? Это уж слишком неблагосклонно, как говорит один персонаж у Г. И. Успенского. Много ли бы нас осталось в таком случае? И удалось ли бы самому автору письма попасть в число оставшихся? Я не твердо уверен в этом… Правда, он не выносит еретического духа. Но ведь этого еще недостаточно…
Впрочем, надо заметить, что автор письма прямо не говорит: ‘гони’, можно, значит, допустить, что, и по его мнению, гнать не следует. Но тогда, почему же он упал на землю от удивления? Почему же он колет меня кавычками, язвит скобками и стращает курсивом? Чем отличалась бы тогда моя сногсшибательная ересь от его собственного мнения?
‘Но их {Т. е. товарищей, когда-то увлекавшихся экономизмом. — Г. П.} нет, — гремит он, — ‘экономисты’ вымерли, а наши отечественные ‘критики марксизма’ находятся уже давно ‘по ту сторону добра и зла’. Или, может быть, есть признак их скорого возрождения — в новой форме? Тогда, конечно, наш центр должен знать, как поступать. Мы полагаем, он знает, как поступить’.
Замечу прежде всего, что ‘экономисты’ в свое время тоже принадлежали к числу наших отечественных критиков марксизма, хоть и попали в это число более по недоразумению {О том, как и почему это произошло, см. мою статью ‘Нечто об ‘экономизме’ и ‘экономистах’ в No 53 ‘Искры’. [См. выше.]}. Но это — мимоходом. Главным же образом, мне интересно, как надо понимать слова автора письма о том, что экономисты вымерли. Если он хочет сказать, что ‘экономизм’ перестал существовать как течение нашей социалистической мысли и как фракция нашей социал-демократической партии, то он прав. Но ведь и я говорю не о течении и не о фракции, а только об ‘одной или нескольких группах’. Или автор думает, что у нас теперь даже и групп таких более уже не существует? Если да, то мне легко показать ему, что он заблуждается. Тем легче, что в моей статье говорилось не о таких ‘экономистах’, с которыми я воевал когда-то, наверно, не менее энергично, чем автор письма, не о таких экономистах, которые приветствовали теоретические подвиги г. Бернштейна и его российских единомышленников, а о таких, — пусть читатель простит мне это вынужденное повторение, — о таких, которые поняли опасность, заключающуюся в ‘ревизионизме’, и признали все основные положения ‘ортодоксального’ марксизма. Такие ‘экономисты’ уже перестали быть ‘экономистами’. Сторонниками ‘ревизионизма’ их можно называть разве только по преданию. ‘Ревизионист’ тем и отличается от ‘ортодокса’, что не признает основных положений марксизма под тем предлогом, что их необходимо подвергнуть пересмотру (Revision, ревизия). Раз он вернулся к признанию этих положений, он тем самым отказался от ‘ревизионизма’. И если я протягиваю ему руку, то странно кричать, что я примиряюсь с ревизионизмом, а падать от изумления на землю значит или ровно ничего не понимать во всем этом вопросе, или страдать падучей болезнью ума, в которой моя ‘ересь’ уже, конечно, совсем не ‘причинна’.
Я спрашиваю автора письма: существуют ли в нашей среде группы таких товарищей, к которым подходит сделанная мною выше характеристика? Если он имеет хоть некоторое понятие о положении дел внутри нашей партии, то он ответит на этот вопрос не иначе, как в утвердительном смысле, потому что иначе и невозможно ответить на него. А если они существуют, то вопрос о том, как должны относиться к ним мы, ‘ортодоксальные’ марксисты, получает немаловажное значение. Теперь, когда объединение стало для нас практическим вопросом дня, было бы смешно, если бы мы позабыли о той борьбе, которую мы вынуждены были вести с некоторой частью своих товарищей, и не спросили себя: нельзя ли теперь, ввиду очевидной перемены их позиции, — ввиду явного отказа их от ‘ревизионизма’, — заключить с ними такой мир, который положил бы конец печальному междоусобию, обеспечив в то же время всю чистоту наших принципов? И если бы была возможность закончить это междоусобие таким миром, то мы не заслуживали бы названия серьезных людей, если бы не воспользовались ею. Я убежден, что такая возможность в настоящее время существует в полной мере. Я печатно высказал это убеждение и готов еще и еще раз сделать это. Если тот или другой товарищ думает, что я ошибаюсь, то пусть он покажет мне это, пусть он возьмет на себя труд доказать мне, что существующие в нашей среде группы бывших ‘экономистов’ до сих пор еще чужды точки зрения ‘ортодоксального’ марксизма. Это будет ‘вопрос факта’, о котором можно спорить даже с очень большим увлечением, но по поводу которого ни один здоровый человек не упадет на землю, не станет видеть окружающие его предметы ‘немного криво’ и не закричит: ‘караул, изменяют принципам!’
Правда, я допускаю, что у наших бывших экономистов осталась еще некоторая непоследовательность и некоторая инертность мысли, благодаря которым они все-таки продолжают повторять иные ‘догмы’ ревизионистов. И автор письма упирает на это своим придирчивым курсивом. Но после всего вышесказанного ясно, что эти ‘догмы’ никоим образом не могут быть отнесены к числу тех, которые направляются ревизионистами против основных положений нашего учения и которые заставляют нас бороться с этими господами не на живот, а на смерть. Бывшие ‘экономисты’ расходятся иногда с нами по второстепенным или даже третьестепенным вопросам нашей теории и практики, вроде вопроса о том, какая доля участия в выработке социалистического сознания рабочих принадлежит интеллигенции, вопроса о типах организации и т. п. Разойдясь в этих вопросах с нами, бывшие ‘экономисты’ и до сих пор аргументируют подчас так, как не стал бы аргументировать ни один вполне последовательный марксист. Тут им случается иногда, по старой памяти, заимствовать тот или другой довод у ‘ревизионистов’. Утверждая это, я не имею в виду каких-нибудь печатных произведений этих товарищей, а просто припоминаю те разговоры, которые мне приходилось вести с некоторыми из них. Именно разговоры с ними и убедили меня в том, что эти товарищи, — между которыми есть очень почтенные и ценные деятели, — страдают лишь некоторой непоследовательностью и инертностью мысли, по поводу которых спорить необходимо, но расходиться было бы прямо бессмысленно {Надо заметить еще, что в рассуждениях об этих вопросах даже у тех из нас, которых никто не заподозрит в ревизионизме, замечается довольно значительная непоследовательность и довольно большая инертность мысли. Это легко было бы показать на примере кое-каких печатных произведений, пользующихся у нас, по недоразумению, совершенно безупречной репутацией. И я когда-нибудь сделаю это.}. Я не предлагал никаких уступок ‘ревизионизму’, а только констатировал почти окончательный отказ от него бывших ‘экономистов’. Разумеется, я мог ошибиться в определении характера их нынешних взглядов, но при чем тут ересь, да еще ужасная, сногсшибательная ересь?
Обо всем этом не стоило бы много толковать, если бы обвинение меня в ереси, — которое заставит расхохотаться всякого понимающего человека, — не являлось печальным проявлением некоторых дурных привычек мысли, усвоенных некоторыми нашими ‘ортодоксальными’ товарищами. Товарищ, сшибленный с ног моею ‘ересью’, говорит, что, когда он, встретившись с тем или иным еретическим мнением, спрашивал себя: ‘куда апеллировать?’, у него прежде, — до грехопадения нашего органа, вверженного мною в пучину еретических мнений, — тотчас и ‘машинально’ являлся ответ: в ‘Искру’. Я боюсь, что автор письма мыслит ‘машинально’ чаще, чем он сам подозревает это. Мне сдается, что он обвинил меня в ереси тоже совершенно ‘машинально’, т. е. совсем не вдумавшись в смысл того, что было сказано мною, а слепо повинуясь той ассоциации, благодаря которой слово: ‘ревизионист’ обыкновенно вызывало у него крик: ‘ересь!’ И это очень, очень жаль. Ортодоксальный марксизм — прекрасная вещь, но ‘машинальность’ очень нехороша, особенно в мышлении ‘ортодоксов’. ‘Ортодокс’ должен мыслить диалектически, а диалектика исключает ‘машинальный’, раз навсегда заученный ход мыслей. Вот почему меня так сильно огорчают недоразумения, вызванные моей статьей ‘Чего не делать’ в нашем собственном лагере, вот почему я пустился в такие пространные объяснения с автором письма. Я хочу сказать этому автору и всем тем, которые с ним согласны: берегитесь, товарищи, вы усваиваете себе такие приемы мышления, в сравнении с которыми непоследовательность некоторых бывших ‘экономистов’ оказывается самым легким недостатком, вы, того и гляди, станете настоящими метафизиками и не умеющими мыслить иначе, как по формуле: да — да, нет — нет, что сверх того, то от лукавого, а это в нашем деле хуже всего.
Не знаю, приведет ли к чему-нибудь такое предостережение, но думаю, что его следовало сделать. Реакция против утопической расплывчатости, стремящейся объединить всех и вся, привела некоторых из наших товарищей к противоположной крайности. Они стали судить обо всем, совершающемся в нашем движении, с помощью двух — трех коротеньких формул, заключающих в себе, по их мнению, всю квинтэссенцию ‘ортодоксии’. Но наше движение теперь так широко и так глубоко, что его не обнимешь подобными коротенькими формулами. Поэтому товарищи, оперирующие с их помощью, по необходимости рассуждают ‘криво’ и, будучи одушевлены самыми лучшими намерениями, поступают так, что врагам пролетариата остается подчас только рукоплескать им. Они показывают себя неспособными ‘построить партию’. Их горизонт не выходит за пределы кружка. Отсюда — излишняя подозрительность во взаимных отношениях людей, принадлежащих к разным кружкам, открывание ересей там, где их нет и следа, расхождение и разъединение там, где люди должны были бы сойтись и объединиться. Формулы, приносящие эти печальные плоды, так узки, что во имя их можно было бы обвинить в измене марксизму самого Маркса. В самом деле, Маркс говорит где-то, что доктринер выдвигает на первый план то, что разъединяет рабочих, между тем как человек, не зараженный доктринерством, стремится объединить их. Не оппортунизм ли это? А как вел себя Маркс при основании Международного Товарищества Рабочих? Как старательно обходил он в написанном им уставе этого общества все те спорные вопросы тогдашнего рабочего движения, по поводу которых объединяемый пролетариат мог бы тотчас же, к огромному вреду для дела, разбиться на враждующие между собою фракции! Что скажет об этом автор письма? Не было ли это торжеством систематического оппортунизма? Мне очень жаль, что около Маркса не было тогда никого из наших ‘твердых’. Они бы шутить с ним не стали. Они попадали бы на землю от благородного негодования, а потом, поднявшись на ноги, смутили бы его роковым вопросом: ‘что же это такое?..’ {Правда, Маркс умел и не уступать. Но он не всегда пользовался этим уменьем. А это и есть оппортунизм. Не правда ли?}
Хуже всего то, что близорукость, порождаемая и культивируемая такими приемами мышления, некоторыми товарищами рассматривается как нечто почти величественное. Вот пример. В редакционной заметке по поводу напечатанного в номере ‘Искры’ письма т. Ленина выражено пожелание относительно того, чтобы стремление к дирижерской палочке (о которой говорится в указанном письме) не делало нас неуживчивыми, прямолинейными, упрямыми, близорукими, узкими, подозрительными и т. д. Это пожелание было формулировано мною, и когда я формулировал его, я никак не ожидал, что я опять встречу употребленные мною эпитеты в следующих строках ‘письма в редакцию’ (мы переживаем теперь эпоху писем в редакцию) т. Александрова:
‘А что, вопрошают эти глубокие и опытные знатоки жизни, а что если в центральные учреждения попадут люди неуживчивые, прямолинейные, упрямые, близорукие, подозрительные (чудище обло, озорно, огромно, стозевно, столаяй), люди, которые,— увы! — возлюбили махать палочкой, стремятся копировать Швейцеров и во имя беспрепятственного и невинного по внешности, но коварного по существу занятия — махания палочкой — кулаками по-собакевически вышибут из партии… все не вполне и безусловно искровские, т. е. не вполне сознательные, элементы?’ и т. д. {См. приложение к No 55 ‘Искры’. }.
Глубокими и опытными знатоками жизни называются здесь товарищи, расходящиеся с т. Александровым по некоторым организационным вопросам. Не мое дело решать, в какой мере правильно передано в цитированных мною строках то, что говорят эти товарищи. Я только нахожу необходимым заметить, что т. Александров не понял, какое впечатление вызывает во мне представление о людях, характеризованных мною эпитетами: неуживчивые, прямолинейные и т. д. Тов. Александров выразил, что это представление может быть, хотя бы и в насмешку, поставлено рядом с представлением о некоем чудище. Он жестоко ошибся. Люди, какими нам не следует быть и которых я характеризовал указанными эпитетами, представляются мне, конечно, очень неприятными, но я не вижу в них ровно ничего чудовищного. Чудище, о котором он вспоминает, во всяком случае обло и огромно, т. е. очень велико по своим размерам {Товарищ Александров почему-то снабжает это чудище непонятным признаком: столаяй — вместо и лаяй, т. е. и лающее. Кстати. В моей заметке ни о каких вышибаниях кулаком не говорится. Это украшение слога принадлежит т. Александрову.}. Люди же en question совсем, совсем маленькие люди. ‘Чудище могло бы ужаснуть того, кто поверил бы в его существование, а такие люди, во мне по крайней мере, неспособны были бы вызвать ничего, кроме презрения к ним самим, да глубочайшего сожаления о той партии, в которой они могут не только занимать известное место, но даже вздорить из-за ‘дирижерской палочки’. Я смеюсь над такими людьми, а т. Александров вообразил, что они меня ужасают, представляясь мне какими-то романтическими злодеями. Он, как видно, — и далеко не один он, — склонен к идеализации этих ‘игрушечного дела людишек’. А это — чрезвычайно плохой знак. Тут большая опасность для партии.
Я сказал в статье ‘Чего не делать’, что наш центр должен быть смелым, настойчивым и решительным, но должен также уметь уступать, когда этого потребует польза дела. По этому поводу т. Александров ставит вопрос, кажущийся ему ‘коварным’:
‘Представим себе какую-нибудь ортодоксальную группу, которая для того, чтобы проявить в партии во что бы то ни стало свой особый оттенок, выступит с требованием представительства в центрах. Не уступит ли ей редакция, во имя мира в партии ‘во что бы то ни стало’, редакторство ‘Искры’?’ Не правда ли, товарищи, вопрос коварный, но право же вполне уместный. ‘Ваша статья в No 52, приведшая в недоумение многих и многих из нас, партийных работников, дает повод и к таким ‘мирным’ комбинациям мысли’.
В предыдущем номере редакция ‘Искры’ уже разъяснила т. Александрову, что его вопрос не столь коварен, как кажется. Лично от себя я добавлю к этому разъяснению, что это скорее до крайности, донельзя, простодушный, чем сколько-нибудь коварный вопрос, он показывает, что т. Александров совершенно не понял статьи ‘Чего не делать’. Этот товарищ продолжает думать схематически, рассуждая по формуле: да—да, нет—нет и пр., а между тем я всеми силами старался доказать, что с этой формулой далеко не уйдешь, и что нам теперь необходимо усвоить другой метод мышления. Еще раз попробую разъяснить свою мысль.
Тов. Александров стоит на точке зрения формальной, он справляется только с уставом, он рассуждает юридически: противоречит или не противоречит данное желание данных товарищей данному параграфу устава. И такой точки зрения держатся, так рассуждают у нас очень многие. А я говорю, что мы должны уметь подняться выше формализма, что нам нужно теперь держаться не юридической, а политической точки зрения. В этом и состоят наши разногласия.
Человек, сумевший возвыситься над формализмом, рассуждает по существу, человек, сумевший подняться до политической точки зрения, справляется не с уставом, или вернее, не только с уставом, но и с фактическим положением дел, с данным соотношением сил. А каково у нас в партии это положение? На что указывает нам это соотношение?
Буду говорить прямо, иначе меня опять не поймут. Я принадлежал на съезде партии к большинству, которое, — как это видно из только что вышедших протоколов съезда, — и произвело выборы в партийные центры. Но большинство это было совершенно незначительное большинство. До того незначительное, что когда, на одном из последних заседаний, один из наших перешел к меньшинству, то съезд оказался разделенным на две равные части, — обстоятельство, нашедшее свое выражение в формулировке одной из его резолюций. Выходило, что люди, выбранные одной половиной, должны были руководить всеми. Я тогда же почувствовал, что это было ненормально. Но я еще не знал тогда, к каким практическим неудобствам поведет такая ненормальность. Впоследствии я увидел, что неудобства эти страшно велики, и постарался устранить их, насколько это от меня зависело. Я сделал известную товарищам кооптацию. И для меня очевидно, что наш ЦК обязан поступить таким же образом: он должен принять меры к тому, чтобы явиться выражением всей нашей партии, а не одной только ее части. Это, разумеется, необязательно с точки зрения устава, но этого несомненно требует интерес дела. И пока это требование не будет исполнено теми, ‘кому ведать надлежит’, до тех пор наш Центральный Комитет останется, так сказать, эксцентричным. А ему нужно сделаться в самом деле центральным.
Будет ли исполнено это требование? Этого я не знаю. Но я хорошо знаю, что исполнение его является единственным средством вывести нашу партию из состояния тяжелого кризиса, который чрезвычайно ослабляет наши позиции и усиливает позиции наших многочисленных врагов и противников. Кому нужен этот кризис? Во всяком случае не нашей партии, во всяком случае не тому классу, который она представляет.
Понимаете ли вы меня на этот раз, т. Александров? Если опять нет, то я посоветую вам вспомнить слова дедушки Крылова: ‘Что враг советует, то верно худо’, и прочитать последние номера ‘Революционной России’, они разъяснят вам очень многое.
Публицисты этого почтенного органа захлебываются от радости при виде наших распрей. Почему? Потому, что они полезны им. Публицисты этого органа обвиняют меня в оппортунизме. Почему? Потому, что для них выгодна неуступчивость наших ‘твердых’.
Кризис, переживаемый нами, возбудил в социалистах-революционерах такие надежды, которые им самим покажутся совершенно несбыточными, когда он окончится.
Социалисты-реакционеры опять спекулируют на наши несчастья, как спекулировали они на них во время нашей борьбы с ‘экономистами’, которых они, кстати сказать, усердно поддерживали. Прислушайтесь к тому, что говорят эти господа, т. Александров, и вы, может быть, поймете меня. Что радует врага, то верно худо.
Довольно! Я хотел было поговорить еще с гг. социалистами-реакционерами, но недостаток места не позволяет мне этого. Скажу только два слова.
Нам, партии пролетариата, предстоит пережить, может быть, еще не один кризис. Но что делать! Рим построился не в один день. Построить его было несравненно, бесконечно труднее, чем намалевать те декоративные города и деревни, которыми любовалась Екатерина II во время своей поездки по Новороссии. Внутри этих городов и деревень все обстояло благополучно, в них невозможны были никакие распри. Так же благополучно все и в партии социалистов-реакционеров. Ведь она сама есть не более как намалеванная декорация. Мы не завидуем ее благополучию!