С. Венгеров.
Григорович, Дмитрий Васильевич, Венгеров Семен Афанасьевич, Год: 1898
Время на прочтение: 5 минут(ы)
— известный писатель. Род. 19 марта 1822 г. в Симбирске. Отец его был помещик, отставной гусар, мать — француженка, дочь погибшего на гильотине во время террора роялиста де Вармона. Г. рано лишился отца, устроившего семью в Каширском у. Тульской губ., и вырос на руках матери и бабушки, которые дали ему чисто французское воспитание. 8 лет его отвезли в Москву, где он пробыл около 3 лет во французском же пансионе Монигетти, а в середине 30-х гг. поступил в СПб. инженерное училище. Его товарищами были здесь Достоевский, Тотлебен, Радецкий. К точным наукам, составлявшим главный предмет преподавания, Г. не имел ни малейшего призвания. Его влекло к себе искусство, и, кроме рисования, к которому у него был талант, он мало чем занимался в училище. Случай помог ему убедить мать позволить ему оставить учебное заведение, столь мало соответствовавшее всему складу его способностей. Гуляя раз по улице, он не заметил проезжавшего мимо вел. кн. Михаила Павловича и не отдал ему чести. Это повлекло за собою ряд трагикомических последствий, весьма забавно рассказанных в ‘Воспоминаниях’ Г. Рассеянного кадета посадили на неопределенное время в карцер и только по болезни перевели на некоторое время в лазарет. Испуганная такими строгостями мать Г. поддалась после этого настояниям сына, и он променял инжен. уч. на акд. худож. Но и тут Г. оставался очень короткое время, потому что серьезного художественного дарования у него не было. К тому же его сильно начинала привлекать к себе литература. Еще будучи ‘кондуктором’ инж. учил., он около 1841 г. познакомился с Некрасовым, в то время издававшим разные юмористические сборники: ‘Первое апреля’, ‘Физиология Петербурга’ и др. В них появились пробы пера молодого писателя — ‘Штука полотна’ и ‘Петербургские шарманщики’. Кроме того, он переводил разные книжки для Плюшара, писал небольшие очерки в ‘Литературной газете’ и театральные фельетоны в ‘Северной пчеле’. В конце 1846 г. была напечатана (в ‘Отеч. зап.’) ‘Деревня’, сразу давшая Г. литературное имя, а в 1847 г., в ‘Современнике — знаменитый ‘Антон Горемыка’. За ним последовал ряд небольших повестей из петерб. жизни — ‘Капельмейстер Сусликов’ (1848), ‘Похождения Накатова’ (1849), ‘Свистулькин’, ‘Школа гостеприимства’ и др., романы ‘Проселочные дороги’ (1852) и ‘Два генерала’ (1864), два романа из народной жизни — ‘Рыбаки’ (1852) и ‘Переселенцы’ (1855) и мн. др. В 1858-59 г. Г. по поручению морского м-ва совершил путешествие кругом Европы и описал его в ряде очерков, носящих общее заглавие ‘Корабль Ретвизан’. В начале 60-х годов литературная деятельность Г. почти прекращается, и он в качестве секретаря общ. поощрения художеств всецело отдает себя делу споспешествования русскому искусству. Благодаря его энергии прекрасно организована при обществе рисовальная школа, в которой получают первоначальное художественное образование многие сотни учеников, его же стараниями устроен замечательный художественный музей при обществе, мастерские, библиотека и, наконец, пожалован обществу бывший дом градоначальника на Б. Морской. За долголетние труды по общ. Г. был пожалован чин ДСС и пожизненная пенсия. С середины 80-х гг. Г. снова берется за перо и пишет повести ‘Гуттаперчевый мальчик’, ‘Акробаты благотворительности’ и ‘Воспоминания’ (1893). Кроме отдельных произведений, полные собр. соч. Г. были издаваемы в 1859 г., в 1872 г. и в 1890 г. (Н. Г. Мартыновым, в 10 т.).
Литературная деятельность Григоровича служит удивительно яркою иллюстрациею того почти стихийного влияния, которое оказывают на всякого писателя основные течения эпохи формирования его духовно-нравственного существа. Если мы, в самом деле, обратимся к недавно вышедшим ‘Воспоминаниям’ Г., в которых он очень подробно знакомит нас с душевной жизнью первой половины своей деятельности, мы не преминем убедиться, что трудно было бы придумать человека, менее подходящего к тому, чтобы стать отцом русской ‘мужицкой’ беллетристики. Полуфранцуз не только по крови, но и по воспитанию, Г. в ранней молодости настолько неудовлетворительно владел русским языком, что даже долго говорил с французским акцентом. Когда двадцати трех лет от роду он начал свою первую большую повесть ‘Деревня’, ему страшно трудно было справиться с самым процессом подбора подходящих слов и выражений. Не менее любопытным фактом биографии Г. является и то, что он, в сущности, весьма мало знал деревню и народ. Отрочество и юность он провел в Москве и Петербурге, а наезды в деревню были и очень редки, и очень непродолжительны. Но самое главное — по всему складу своих вкусов и наклонностей Г. весьма мало подходил для роли выразителя той пламенной заботы о благе народа, которою характеризуется миросозерцание эпохи Белинского. Из тех же ‘Воспоминаний’ видно, что всю свою жизнь он был типичнейшим ‘эстетиком’, поклонником ‘чистой красоты’ и т. д. Чтение его ограничивалось исключительно романами и повестями, не увлекался он, подобно большинству своих литературных сверстников, ни Гегелем, ни Фурье, ни французским движением, подготовившим 1848 г., ни вообще какими бы то ни было теоретическими вопросами. Но таково неотразимое действие идей, составляющих сущность эпохи, что они как бы носятся в воздухе и впитываются молодою душою почти инстинктивно. Достаточно было Г. сойтись с кружком братьев Бекетовых (химика и ботаника), где собиралось много хорошей молодежи, чтобы почувствовать, по собственному его выражению, все ‘легкомыслие’ своего прежнего умственного строя, когда его ‘общественные вопросы нисколько не занимали’. Ему стало больно ‘за отсталость’, его охватило неудержимое желание написать что-нибудь серьезное — и он одно за другим пишет ‘Деревню’ и ‘Антона Горемыку’.
Этими двумя повестями определяется положение Г. в истории русской литературы. Значение первой из них — в том, что здесь ‘натуральная школа’ впервые направила свое творчество на изображение народа в тесном смысле слова. До того литературная молодежь довольствовалась возбуждением симпатии к мелкому мещанству и бедному чиновничеству. Ниже она еще не опускалась. Г. первый посвятил целую повесть ежедневному быту самого серого простонародья — не того говорящего всегда шутками да прибаутками простонародья, которое фигурирует в повестях Даля, и не того ‘народа’, который является в ‘Вечерах на хуторе близ Диканьки’ окутанным в поэтическую дымку легенд и поверий, а народа во всей неприглядности его ежедневной обстановки. Жизненность, с которою в ‘Деревне’ обрисован народный быт, была так необычна для того времени, что славянофилы, любившие народ только в проявлениях его величавости, усмотрели в повести Г. унижение народа. Но если ‘Деревня’ имеет выдающееся значение как первая попытка новой русской литературы возбудить интерес к реальному народному быту, то еще несравненно большую важность имел ‘Антон Горемыка’, где интерес перешел в самую горячую симпатию и где так рельефно обрисовано тягостное и бесправное положение крепостного крестьянина. ‘По прочтении этой трогательной повести, — говорил Белинский, — в голову читателя поневоле теснятся мысли грустные и важные’. Сколько-нибудь определеннее великий критик и пламенный демократ не мог выразиться, но в те времена умели читать между строк, и ‘важные’ мысли о крепостном праве действительно теснились в голове всякого читателя ‘Антона Горемыки’, хотя прямого протеста в нем нет и быть не могло по цензурным условиям. Сам автор, правда, закончил повесть тем, что выведенные из терпения крестьяне поджигают дом ненавистного управляющего и его самого бросают в огонь. Но просвещеннейший из цензоров 40-х годов, Никитенко, переделал конец и совершенно несообразно с общим складом характера главного героя заставил его пристать к конокрадам и потом каяться миру перед отправлением в Сибирь. Скомканный и неестественный конец повести нимало, однако, не ослабил общего смысла повести, которая производила потрясающее впечатление. Историческое значение ‘Антона Горемыки’, вообще, не меньше, чем ‘Записок Охотника’. Уступая им в художественных достоинствах и в глубине народной психологии, ‘Антон Горемыка’ яснее и непосредственнее обрисовывал ужасы крепостного права. Если возводить 19-ое февраля к его литературному генезису, то слезы, пролитые над ‘Антоном Горемыкой’, занимают в нем такое же почетное место, как чувство глубокого уважения к народу, которое читателя ‘Записок Охотника’ приводило к убеждению, что народ достоин свободы.
В ‘Деревне’ и ‘Антоне Горемыке’ Г. сразу достиг кульминационного пункта своего творчества. Талант по художественным достоинствам своим второстепенный, Г. только потому создал эти две перворазрядные по своему историческому значению вещи, что в них ему удалось уловить ‘момент’ и заставить биться согласно с собственным сердцем сердца всего, что было в русском обществе хорошего и честного. Но стоило пройти ‘моменту’, стоило общественному сознанию вступить в дальнейший фазис своего поступательного движения — и Г., ничуть не утратив основных свойств своего дарования, уже не мог идти в первых рядах. Все остальные многочисленные произведения Г. из народной жизни написаны с неослабевшею симпатиею к народу, но уже не было надобности возбуждать эту симпатию в читателе. Семена, брошенные ‘Антоном Горемыкой’, взошли пышным цветом, и потому ‘Рыбаки’, ‘Переселенцы’ и др. уже мало кого волновали. Следует прибавить, впрочем, что и в чисто художественном отношении пространные народные романы Г. уступают первым его повестям. Правда, язык в них по-прежнему прост и естественен, прекрасные описания природы соответствуют действительности, фабула интересна, но в общем романы растянуты и страдают мелодраматизмом и искусственными эффектами. Упреки в ‘пейзанстве’, т. е. в том, что российским незамысловатым мужичкам приданы Г. совершенно несвойственные им французско-романтические качества, в известной степени справедливы по отношению к большим его народным романам. Идеализации в них действительно немало.
Вне изображения народной жизни произведения Г. не представляют собою литературного интереса. Его ‘петербургские’ повести, в которых обыкновенно фигурируют мелкие франты и люди, неудачно лезущие в знать, его натянуто-юмористические очерки и даже описание путешествия — все это, говоря кудреватым выражением Белинского, ничего не прибавило к ‘тоталитету’ известности Г. Некоторое исключение составляет только позднейшая повесть Г. ‘Акробаты благотворительности’, где верно схвачены типичные черты петербургской карьеристской филантропии.
Григорович, Дмитрий Васильевич (дополнение к статье)
— писатель, умер в 1899 г.
Источник текста: Энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона.