СОЧИНЕНІЯ Г. П. ДАНИЛЕВСКАГО.
Изданіе седьмое, посмертное, въ девяти томахъ, съ портретомъ автора.
С.-ПЕТЕРБУРГЪ.
Типографія М. М. Стасюлевича, Вас. Остр., 5 л., 28.
1893.
ГРИГОРІЙ САВВИЧЪ СКОВОРОДА.
(1722—1794 г.).
ГЛАВА I.
Значеніе Сковороды.— Слободская Украйна до конца прошлаго вка.— Харьковское намстничество.— Видъ сёлъ.— Харьковъ въ восьмидесятыхъ годахъ прошлаго вка.— Коллегіумъ.— Записки Тимковскаго — Остатки вольницы
Въ старые годы Харьковъ имлъ нсколько значительно-распространенныхъ изданій. Въ первой четверти этого столтія въ немъ издавались журналы: Украинскій Встникъ (Филомаитскаго и Гонорскаго), Харьковскій Демокритъ (Масловича), Украинскій Журналъ (Склабовскаго) и Харьковскія Извстія, газета политическая и литературная (Вербицкаго). Одновременно съ этими журналами и посл нихъ здсь издавался цлый рядъ альманаховъ и ученыхъ сборниковъ: Записки филотехническаго общества (Каразина), Подарокъ городскимъ и сельскимъ жителямъ (Вербицкаго), Утренняя звзда, Украинскій альманахъ, Сочиненія и переводы студентовъ Харьковскаго университета, Труды общества наукъ при Харьковскомъ университет, Акты филотехническаго общества, сборникъ Запорожская старина (Срезневскаго), Снипъ (Корсуна), Южно-русскій сборникъ (Метлинскаго) и богатый матеріалами альманахъ Молодикъ (Бецкаго) — теперь справочная книга для каждаго, работающаго надъ малорусскою былою жизнью. Харьковская литература имла въ то время большой успхъ, вполн заслуженный. Вс названныя здсь изданія составляютъ теперь библіографическую рдкость. Но если въ настоящее время большинство украинскихъ писателей перенесло свою дятельность въ столичные журналы, не надо забывать, что долгое время почти вс столичные журналы относились къ провинціальной жизни свысока и мимоходомъ, питая къ ней полное безучастіе. Эту долю въ особенности испытала наша, такъ называемая, украинская старина, которой Кіевъ посвящалъ тоже когда-то и съ такимъ успхомъ свои сборники (Кіевлянинъ и др.), Черниговъ свой Черниговскій листокъ, а г. Блозерскій почтенную ‘Основу’.
Изъ первыхъ, по времени, харьковскихъ писателей слдуетъ назвать Григорія Сковороду.
Личность Сковороды мало извстна въ русской литератур. О немъ существуютъ до сихъ поръ отдльныя небольшія замтки въ давно забытыхъ сборникахъ и журналахъ, но никто еще не посвящалъ ему труда, гд бы собраны были и проврены возможно-полныя свднія о жизни этого писателя. Сковорода, какъ Квитка и другіе родственные ему украинскіе писатели, Котляревскій и Наржный, иметъ чистонародное, туземное значеніе.
Желая, въ возможной полнот и цлости, представить читателю характеристику Сковороды, о которомъ донын въ рдкомъ уголк его родины не вспоминаютъ съ сочувствіемъ, мы коснемся и самихъ трудовъ его.
Сковорода былъ человкъ самостоятельный, вольнолюбивый, съ большою стойкостью нравственныхъ убжденій, смлый въ обличеніи тогдашнихъ мстныхъ злоупотребленій. Несмотря на свой мистицизмъ и семинарскій, топорный и нердко неясный слогъ, Сковорода умлъ, на практик, въ своей чисто-стоической жизни, стать совершенно-понятнымъ и вполн-народнымъ человкомъ во всей Украйн тогдашняго времени. Его хвалители тогда восхищались и его духовными умствованіями, называя его степнымъ Ломоносовымъ. Если уже гоняться за литературными кличками, то съ дятельностью Сковороды скоре можно найти сходство въ дятельности питомца другой мистической школы, Новикова.
Новиковъ работалъ въ типографіяхъ, въ журналахъ, на ораторскихъ каедрахъ литературныхъ обществъ и въ избранныхъ кружкахъ Москвы, уже обвянной тмъ, что тогда выработали наука и общество на запад Европы. У него было состояніе, много сильныхъ и самостоятельныхъ друзей. Сковорода былъ голышъ и бднякъ, но дйствовалъ въ томъ же смысл. Видя все безсмысліе окружающей его среды, откуда, дйствительно, выходили схоластики и тупицы, онъ самовольно отказался отъ чести кончить курсъ въ кіевскомъ духовномъ коллегіум, обошелъ, съ палкой и съ сумой за плечами, нкоторыя страны Европы и, возвратясь на тихую и пустынную родину тмъ же голоднымъ и бездольнымъ бднякомъ, сталъ дйствовать въ пол, на сходкахъ — въ деревняхъ, у куреней отдльныхъ паскъ, въ домахъ богатыхъ предразсудками всякаго рода тогдашнихъ помщиковъ, на городскихъ площадяхъ и въ бдныхъ избахъ поселянъ. Въ Сковород олицетворилось умственное пробужденіе украинскаго общества конца XVIII столтія. Это общество, вслдъ за Сковородой (увидвшимъ, какъ его нравственно-сатирическія псни стали достояніемъ народнымъ и распвались бродячими лирниками и кобзарями), стало выходить изъ нравственнаго усыпленія. Сковорода былъ сыномъ того времени на Украйн, которое вскор создало рядъ прочныхъ школъ, гимназій, университетъ и, наконецъ, вызвало къ жизни украинскую литературу.
Сковорода боле дйствовалъ въ Украйн восточной, Слободской. Въ 1765 году, указомъ Императрицы Екатерины II, изъ вольныхъ Слободскихъ полковъ была учреждена Слободская Украинская губернія, ея губернскимъ городомъ назначенъ Харьковъ. Отдльные полковые города переименованы въ провинціальные. Въ каждой провинціи установлено, для гражданскаго управленія, по шести коммиссарствъ, казачьи полки переформированы въ гусарскіе. На войсковыхъ обывателей наложенъ подушный окладъ, на пользующихся правомъ винокуренія по 95 коп., а на лишенныхъ его — по 85 коп. съ казенной души. Но вотъ пришелъ 1780 годъ. Слободско-Украинская губернія переименована въ Харьковское Намстничество, которое 29 сентября въ томъ году и открыто. Страна еще недавно почти дикая и малообитаемая, населялась и принимала, наконецъ, видъ благоустроеннаго общества. Пустынныя, но плодородныя земли новаго Харьковскаго Намстничества стали привлекать богатыхъ переселенцевъ съ юга и съ запада Россіи. Еще въ 1654 году въ его границахъ было не боле 80 тысячъ жителей мужского пола, въ 1782 году, по словамъ новйшаго изыскателя {См. Историко-статистическое описаніе Харьковской епархіи, преосв. Филарета.}, въ Слободской Украйн было уже до 600 церквей, при которыхъ заводились въ иныхъ мстахъ приходскія школы, обучавшія дтей поселянъ и помщиковъ читать и писать. И въ то время, какъ осдлые переселенцы съ ‘тогобочной’ заднпровской Украйны, убгая отъ притсненій поляковъ, заводились здсь хлопотливою, домашнею жизнію, вольными грунтами и пасчными угодьями, лсами и прудами съ пышными ‘сножатями’, мельницами и винокурнями,— распадающееся Запорожье не переставало ихъ тревожить набгами отдльныхъ, отважныхъ шаекъ. Въ это время уважаемый нкогда запорожецъ, ‘рыцарь праддовщины’ считался уже многими наравн съ татарами, являвшимися изрдка, изъ Ногайской стороны, выжигать новоразсаженные, по берегамъ Донца и Ворсклы, ольховыя пристны и сосновыя пустоши. Чугуевъ, гд новйшія изысканія указываютъ слды печальной судьбы Остряницы попавшаго сюда, по ихъ указаніямъ, около 1638 года, въ половин XVIII столтія, уже обзаводился ‘садомъ большимъ регулярнымъ’ и другимъ, ‘за оградой, садомъ винограднымъ’.
Въ ‘Топографическомъ описаніи Харьковскаго На мстничества, съ историческимъ предувдомленіемъ о бывшихъ въ сей стран, съ древнихъ временъ, перемнахъ‘ (Москва. Въ типографіи Компаніи Типографической, съ указнаго дозволенія, 1788 года), мы нашли много интересныхъ подробностей о частной жизни Украйны того времени, о ея нравахъ, производительности жителей и земли, и о состояніи ея высшихъ сословій. Любопытно видть смшеніе разнородныхъ началъ въ этомъ юномъ, еще неутвердившемся обществ. Съ одной стороны, наружное благоденствіе жителей деревень и мстечекъ, съ другой — извращеніе властей и всякаго рода насильства частныхъ лицъ, богачей и дерзкихъ проходимцевъ, чему мы приведемъ примры изъ другихъ источниковъ того времени. Названная нами топографія края, подъ 1788 годомъ, говоритъ о домашнемъ быт Украинцевъ той поры: ‘Се есть характеръ, или начертаніе, домоводства Южныхъ Россіянъ, отличающій ихъ отъ Сверныхъ. Селеніе Украинское, при разныхъ земли выгодахъ состоящее, отмнной кажетъ видъ. Здсь между пахотнымъ полемъ видно нсколько запущенныхъ и долговременно неоранныхъ облоговъ, въ самомъ селеніи на гумнахъ только посредственное количество хлба, притомъ хворостяныя повти, коморы и всякая городьба, малаго иждивенія стоющія ворота — съ перваго взгляда влагаютъ намъ, Великороссія намъ, догадку о скудости селенія и о небреженіи жильцовъ. Но съ другой стороны, покрытыя сномъ луговыя сножати и облоги оправдаютъ предъ всякимъ родъ ихъ хозяйства, обремененныя пасmбища велико рослымъ и играющимъ скотомъ нарощаютъ цну къ имуществу жилища. Кладовыя коморы, скотинные сараи и городьба, дланные изъ хворосту, доказываютъ, что они строятся для защиты только отъ воздушныхъ перемнъ и зврей, а крпкая и дорогая городьба была бы въ семъ дл для хозяевъ убыточна’.— ‘Липовые покои по сту лтъ слишкомъ пребываютъ невредимы, чисты, свтлы и здоровы’.— ‘Духъ европейской людскости, отчужденной азіатской дикости, питаетъ внутреннія чувства какимъ-то услажденіемъ: духъ любочестія, превратясь въ наслдное качество жителей, предупреждаетъ рабскія низриновенія и поползновенія, послушенъ гласу властей самопреклонно, безъ рабства. Духъ общаго соревнованія препинаетъ стези деспотизма и монополіи‘.
Въ этихъ витіеватыхъ словахъ современнаго лтописца много истины. Описывая забавы и увеселенія старыхъ харьковцевъ, онъ говоритъ: ‘Самой скудной человкъ безъ скрипицъ свадьбы не играетъ’.— ‘Простой народъ употребляетъ горячее вино съ малолтства’ {Что удивило русскаго, по составляетъ ничего вопіющаго для украинца. Здсь причина чисто медицинская. Вино на юг — единственно доступное и удобное средство для избавленія дтей отъ золотухи, лихорадокъ и другихъ болзней, убивающихъ дтей.}.— Половину праздничнаго дня просидятъ пятеро человкъ, пьючи между тмъ полъ-осьмухи вина, они пьютъ медленно и малыми мрами, больше разговариваютъ’. .Средоточіемъ образованія того времени былъ въ Слободской Украйн Харьковскій духовный Коллегіумъ, единственный пріютъ науки, до открытія въ 1805 году Харьковскаго университета. Въ названномъ нами ‘Топографическомъ описаніи Харьковскаго Намстничества’ сохранились и о немъ любопытныя данныя. Авторъ прежде говоритъ: ‘Въ Харьков считается нын, въ 1778 г.,— партикулярныхъ домовъ 1532, въ нихъ жителей — купцовъ, мщанъ, цеховыхъ, отставныхъ нижнихъ чиновъ, иностранцевъ, войсковыхъ казенныхъ обывателей, однодворцевъ, помщичьихъ подданныхъ черкасъ, помщичьихъ крестьянъ, цыганъ и нищихъ, мужеска полу 5338 душъ’.— Дале: ‘Посл состоявшагося въ 1721 году Духовнаго регламента, Блгородскій епископъ Епифаній Тихорскій основалъ въ 1722 году епархіальную семинарію въ Блгород, откуда въ 1727 году перевелъ училище въ Харьковъ {Подробная статья о Коллегіум напечатана въ ‘Молодик’ 1843 г., стр. 7—32 неизвстнаго автора, подъ именемъ: ‘Основаніе Харьковскаго Коллегіума ныншней Харьковской духовной Академіи’. О Харьковскомъ Коллегіум помщена также ‘ статья въ ‘Харьков. Губ. Вд.’ за 1855 г.}. Къ сему главною помощію и основаніемъ было патріотическое усердіе покойнаго генералъ-фельдмаршала, князя М. М. Голицына, бывшаго тогда главнокомандующимъ на Украйн.— Потомъ училищный домъ наименованъ Харьковскимъ Покровскимъ училищнымъ монастыремъ’.— Императрица Анна Іоанновна, въ 1731 году, даровала жалованную грамоту, гд, ‘ревнуя дяди Петра Великаго намренію и опредленію, указала: учить всякаго народа и званія дтей православныхъ не только піитик, риторик, но и философіи, и богословіи, славеногреческимъ и латинскимъ языки, такожде стараться, чтобъ такія науки вводить на собственномъ россійскомъ язык’. Въ заключеніе грамоты сказано: ‘Чего ради сею жалованною грамотою тотъ монастырь, и въ немъ школы, и въ нихъ свободное ученіе утверждаемъ’. Вмст съ этимъ повелно вс книги покойнаго митрополита муромскаго и рязанскаго, Стефана Яворскаго, передать на основаніе библіотеки Харьковскаго училища. ‘Въ ней книгъ разныхъ языковъ, въ томъ 1788 г.’, говоритъ авторъ, ‘боле 2000, но рукописей достопамятныхъ не имется, а только хранится собственноручная лтопись св. Димитрія Ростовскаго. Здсь же хранятся фамильныя бронзовыя медали, присланныя изъ Вны отъ князя Д. М. Голицына, для памяти, что покойный его родитель тому училищу основатель’.— ‘Потомъ Блгородскій архіепископъ Петръ Смличъ дополнилъ Харьковское училище классами французскаго и нмецкаго языковъ, математики, геометріи, архитектуры, исторіи и географіи, на что вызвалъ изъ европейскихъ училищъ учителей, выписавъ къ тмъ наукамъ потребныя книги и математическіе инструменты’.— ‘Но, замчаетъ авторъ, по отлученіи его, 1741 года, отъ Блгородской епархіи, классы французскаго языка, исторіи и математическихъ наукъ оставлены, а отъ инструментовъ только нкоторые поврежденные остатки до сихъ временъ дошли’.— ‘Сіе оскудніе продолжалось до временъ Великія Екатерины’.— Въ 1765 г. снова къ наукамъ здсь прибавлены французскій и нмецкій языки, даже инженерство, артиллерія и геодезія, каедры которыхъ въ 1768 году, въ феврал, и открыты безплатно. Бднымъ же дозволено обучаться и остальнымъ наукамъ даромъ.— ‘Въ 1773 году прибавленъ классъ вокальной и инструментальной музыки’.
Другія записки о малороссійскомъ обществ того времени представляютъ не мене любопытныя черты переходнаго состоянія страны, медленно оставлявшей казачество, запорожскую воинственность и преданія гетманщины для новыхъ обычаевъ и стремленій. Эти записки принадлежатъ бывшему директору Новгородъ-Сверской гимназіи, Иль едоровичу Тимковскому, и напечатаны въ отрывк, въ ‘Москвитянин’ (1852 года, No 17), подъ заглавіемъ: ‘Мое опредленіе въ службу’. Авторъ представляетъ черты воспитанія дтей тогдашнихъ помщиковъ, для которыхъ еще не существовало ни гимназій, ни лицеевъ, ни университетовъ. Онъ говоритъ: ‘Первому чтенію церковно-славянской грамоты заучили меня въ сел Деньгахъ мать и, въ род моего дядьки, служившій въ порученіяхъ изъ ддовскихъ людей, Андрей Кулпдъ. Онъ носилъ и водилъ меня въ церковь, забавлялъ меня на бузиновой дудк, или громко трубя въ сурму изъ толстаго бодяка, и набиралъ мн пучки клубники на снокосахъ. Не безъ того, что ученье мое, утомясь на складахъ и титлахъ, бывало въ бгахъ, и меня привязывали длиннымъ ручникомъ къ столу’. ‘По общему совту семействъ, насъ четверыхъ съ весны отдали учиться, за десять верстъ, въ Золотоношскій женскій монастырь. У монахини Варсонофіи мы составили родъ пансіона. Съ нею жила другая монахиня, Ипполита, племянница ея, тоже грамотная, цвтная блондинка. Та ходила за нами и учила насъ’. Потомъ автора, когда онъ подросъ, отдаютъ къ сельскому дьячку, осанистому пану Василію, съ длинною косою. Въ изб дьячка ‘столы составили родъ классовъ, на букварь, часословъ и псалтирь, послдніе два съ письмомъ. Писали начально разведеннымъ мломъ на опаленныхъ съ воскомъ черныхъ дощечкахъ неслоистаго дерева, съ простроченными линейками, а пріученные уже писали чернилами на бумаг. Изъ третьяго же отдленія набирались охотники въ особый ирмолойный классъ, для церковнаго пнія, что производилось раза три въ недлю: зимою — въ комнат дьячка, а по весн — подъ навсомъ. Шумно было въ школ отъ крику 30 или 40 головъ, гд каждый во весь голосъ читаетъ, иной и поетъ свое. Отцы за науку платили дьяку, по условію, натурою и деньгами. Окончаніе класса школьникомъ было торжествомъ всей школы. Онъ приносилъ въ нее большой горшокъ сдобной каши, покрытый полотнянымъ платкомъ. Дьякъ съ своимъ обрядомъ снималъ платокъ себ, кашу разъдали школьники и разбивали горшокъ палками, на пустыр, издалека, въ мелкіе куски. Отецъ угощалъ дьячка. Къ праздникамъ онъ давалъ ученикамъ поздравительные вирши’. Но вотъ еще одна перемна учителя. Ученіе у дьячка, описанное еще интересне въ ‘Пан Халявскомъ’ Квитки, становится уже недостаточнымъ. Авторъ воспоминаній изображаетъ это очень живописно. ‘Раннею весною явились на двор дв голубыя киреи. Он позваны въ свтлицы. То были переяславскіе семинаристы, отпущенные, какъ издавна велось, на испрошеніе пособій, съ именемъ эпетиціи. Такіе ходоки выслуживались боле пніемъ по домамъ и церквамъ, проживали по монастырямъ и пустынямъ, еще имвшимъ въ то время свои деревни, инымъ эпетентамъ счастливилось, что одно село разомъ ихъ обогащало, иные пробирались даже на Запорожье. Начавъ труды, они учреждали свои складки, разживались на лошадь и привозили запасы себ и братіи, привозили умъ и журналы, что видть, слышать и узнать досталось. Пришельцы наши,— одинъ рослый, смуглый, остриженъ въ кружокъ, другой блокурый, коренастый, съ косою,— поднесли отцу на расписанномъ лист орацію. Онъ поговорилъ съ ними, посмотрлъ у нихъ бумаги и почерки, ‘ задалъ имъ прочитать изъ книги и пропть ‘Блаженъ мужъ’: перваго принялъ моимъ наставникомъ, втораго надлилъ чмъ-то’.— ‘Къ праздникамъ для своихъ поздравленій учитель готовилъ расписные листы съ особымъ мастерствомъ. Имя запасъ разныхъ узоровъ, наколотыхъ иглою, онъ набивалъ сквозь нихъ узоры на подложенную бумагу толченымъ углемъ, сквозь жидкое полотно, и по чернымъ отъ того точкамъ рисовалъ рашпилемъ, а по немъ отдлывалъ перомъ съ оттушевкою. Въ такія рамы онъ вписывалъ подносимыя своего сочиненія ораціи (9—10 стр.). Ученикъ скоро уже могъ щегольнуть ученостью и, на дворовой сходк, на всеобщее удивленіе, неожиданно начать ‘по латинской Геллертовой грамматик вычитывать и пророчить бабамъ всякій вздоръ, о чемъ хотли’.
Если наука въ новомъ обществ туго принималась и приносила тощіе и скудные плоды — нравы и обычаи измнялись еще медленне. Дти помщиковъ отъ дьячковъ переходили въ монастырскія школы и обратно, окончательно доучивали ихъ бродячіе эпетенты-семинаристы. Духовные высшіе коллегіумы, въ Харьков и въ Кіев, оставались для большинства высшаго общества чужды. Туда стекались обучаться только дти духовенства. И напрасно въ классахъ эпетентовъ раздавались особыя одобренія числомъ похвалъ на доск, ‘laudes’, изъ которыхъ за вины положена была такса учетовъ, такъ что въ зимніе мсяцы ученики выслуживали до 500 похвалъ, а въ привольные весенніе съзжали на десятокъ и мене. Напрасно и на дверяхъ самихъ семинарій, по словамъ Тимковскаго, изображались символы степеней тогдашней науки: на первой двери символъ грамматиковъ — нарисованный ‘мудрецъ съ долотомъ и молоткомъ, обтесывающій пень въ пригожаго подпоясаннаго ученика, съ книгами подъ рукой’, на второй двери — символъ піитовъ и риторовъ — ‘колодезь съ воротомъ надъ нимъ о двухъ ушатахъ, изъ которыхъ одинъ опускается порожній, а другой выходитъ такъ полонъ воды, что она струями проливается’, и на третьей двери — символъ философовъ и богослововъ — ‘большой размахнувшійся орелъ, далеко оставившій землю и парящій прямо противъ солнца’. Грамматики тогдашніе были порядочными ‘пнями невднія’, піиты и риторы мало почерпали знаній изъ колодезя черствой риторической науки, и философы далеко не походили на орловъ. Большинство народонаселенія оставалось въ полномъ невжеств. Поселяне работали и вели мирную жизнь, обуреваемую нердко попойками отъ распространявшагося боле и боле свободнаго винокуренія. Г. Маркевичъ, въ своей ‘Исторіи Малороссіи’ (1842 г., т. 2, стр. 647), подъ 1761 годомъ, говоритъ: ‘Вскор гетманъ (послдній гетманъ, графъ К. Г. Разумовскій) обнародовалъ универсалъ, въ которомъ говорилъ, что малороссіяне, пренебрегая земледліемъ и скотоводствомъ, вдаются въ непомрное винокуреніе, истребляютъ лса для винныхъ заводовъ, а нуждаются въ отопк хатъ, покупаютъ дорого хлбъ и не богатютъ, а только пьютъ, во избжаніе этихъ безпорядковъ, онъ запретилъ винокуреніе всмъ, кром помщиковъ и казаковъ, имющихъ грунты и лса’. Отъ А. М. Лазаревскаго, владющаго спискомъ названнаго универсала, я получилъ слдующую выдержку изъ этого документа:
‘Его ясновельможности собственными примчаніями усмотрно, что въ народ малороссійскомъ винокуреніе въ такое усиліе—пришло, что отъ великаго до наименьшаго хозяина вс, безъ разбору чина и достоинства своего природнаго, равно винокуреніе во всемъ малороссійскомъ краю производятъ, такъ что почти тотъ токмо вина не куритъ, кто мста на винокурню не иметъ: отъ чего хлбу въ Малой Россіи рождающемуся столь великое повсягодное истребленіе бывае, что сія страна паче другихъ областей, въ случа недороду, опасности голода подвержена быть должна’.— Въ универсал приводится нсколько частныхъ примровъ вредныхъ послдствій распространенія винокуренія, изъ которыхъ я выписываю два. ‘Полковникъ Дубенскій, Кулябка, донесъ ясновельможности, яко многіе казаки его полку, не имя собственнаго своего довольнаго хлба, покупаютъ оный по торгамъ дорогою цною и вино курятъ не для какой своей корысти, по ради одного пьянства, и лса свои вырубкою для винокуренія пустошатъ, такъ что и для отопленія въ хатахъ едва что остается. Да и неимющіе собственныхъ своихъ винокурень казаки, взимая у постороннихъ куфами и ведрами вино, вышенковуютъ убыточно и пьянствомъ истощеваютъ страну’.
‘Хмловскій сотникъ, Шкляровичъ, доноситъ ясновельможности, что казаки его сотни отъ винокуренія обнищали и къ служб казачьей несостоятельными учинились, ибо-де кои имли винокурни, т прежде лса свои на винокуреніе пожгли, а посл у другихъ, своей братіи, покупая, или за вино вымнивая, тожъ учинили, и пристрастись къ пьянству и разлнясь къ работамъ и не имя откуда себя снабдть лошадьми и амуниціею къ служб казачьей, принуждены, у можнйшихъ, своей братіи, занимая деньги, давать въ закладъ свои грунта и за невыкупъ на сроки вчно терять ихъ должны’.
Вслдствіе развитія винокуренія въ такихъ огромныхъ размрахъ, гетманъ Разумовскій былъ принужденъ ограничить его строгими положеніями.
Любопытны также слдующія строки г. Маркевича: ‘Около этого времени, 1763 года, появились въ Малороссіи пикинерія и вербунки (вербованія). Мельгуновъ здилъ по Заднпровью и, описывая народъ полудикимъ, подалъ мысль вербовать. Явились вербовщики. Мельгуновъ останавливался въ шинкахъ, его шапка пла, плясала, пила до-нельзя, поила казаковъ и народъ, потомъ пьянымъ предлагала записаться на службу въ пикинеры, прибавляя, что пикиперы даже лучше, чмъ казаки, потому что пачальства не боятся и шапки ни передъ кмъ не снимаютъ. Бднйшіе и ‘великіе опіяки’ записывались съ радостью. Грамотные шинкари и церковники становились ротмистрами и поручиками. Но когда начали ихъ учить строевой служб, они, увидя бду, разбжались по запорожскимъ куренямъ и по хуторамъ повосербскимъ’. Мелкое чиновничество грабило по мелочамъ и крупно простой народъ. Чиновничество покрупне брало увсистыя взятки натурою и деньгами съ помщиковъ, на деревенской скук поднимавшихъ безконечныя тяжбы другъ съ другомъ. Дворянство лнилось и давило чернь. Опекуны грабили опекаемыхъ. ‘Похожденія Столбикова’, Квитки, въ этомъ отношеніи не простой вымыселъ, а истинная лтопись, подтвержденія которой разсыпаны во всхъ тогдашнихъ длахъ. Кто изъ высшаго ошляхеченнаго чиновнаго и помщичьяго люда тогда не тягался съ сосдомъ, или не тянулъ дома горькой чаши,— представлялъ образецъ Ивана Никифоровича, проводившаго время съ утра до вечера на ковр, въ натур, утучняемаго снадобьями домашней кухни и мучимаго однимъ только горемъ житейскимъ, изрдка икотою, или нежданно завистливымъ помысломъ о какомъ-нибудь дрянномъ ружь или бекеш своего сосда, Ивана Ивановича. Напрасно и Екатерина U вводила новые мры и законы: въ кра наставленія ея принимались медленно. Дворянству указано служить въ войск и въ мстахъ правосудія. Въ 1782 году, посл ревизской переписи 1764 года, произведена новая народная перепись, тогда же учреждены малороссійскія губерніи. Изъ полковъ, назначенныхъ въ составъ губерній, войсковые чины бывшихъ правленій созваны въ губернскіе города. ч Самыхъ дловыхъ и достаточныхъ изъ нихъ положено тотчасъ опредлить на мста. Любопытно разсказываетъ объ этомъ роковомъ времени Тимковскій (13 стр.): ‘Переяславскій вельможный полковникъ, Иваненко, поступилъ предсдателемъ палаты. Оболонскій, владлецъ семи тысячъ душъ, сталъ совстнымъ судьею. Замтимъ, что онъ боялся льдовъ на ркахъ, и зимою, подъхавъ къ Днпру, выходилъ изъ кареты в перезжалъ длиннымъ цугомъ по льду, въ лодк‘. Въ разсказ Тимковскаго появляется и образъ его отца — олицетвореніе тогдашняго времени: ‘Малороссіи, скидающей кунтушъ и красные сапоги, для вицмундира и канцелярскаго зеленаго стола’.— ‘Тогда и отецъ мой,— говоритъ онъ,— отправясь въ Кіевъ, возвратился избранный засдателемъ узднаго суда, въ Золотоношу. Онъ явился въ другой перемн. Похалъ въ черкеск, съ подбритымъ чубомъ, шапкою и саблею, пріхалъ въ сюртук и въ камзол, съ запущенною косою, мундиромъ, шляпою и шпагой.— ‘То-таки бувало выйде’, говорили межъ собой люди: ‘або на коня сяде, уже панъ, якъ панъ, а теперь — або-що: німецъ не німецъ, а такъ собі підщипанный!‘ — И я помню, помню эту крпкую, вольную героическую фигуру, въ черкеск, съ турецкой саблей по персидскому поясу, на зломъ кон, какихъ онъ до страсти любилъ…— Было слово и о моемъ благородств: не переодть ли и меня? Отецъ разсудилъ оставить года на два въ черкеск, стриженнымъ въ кружокъ’. Новые носители камзоловъ и косъ служили плохо. Богатые только числились на служб и сидли по деревнямъ. Бдняки лзли плечомъ впередъ, протирая на засаленныхъ столахъ локти и совсть, ябедничали, кривили душой и грабили. Имя коммиссара равнялось имени разбойника. Благотворный свтъ просвщенія и правосудія едва проникалъ въ далекій, глухой, непочатый край. Судъ и расправа были оцнены и продавались всякимъ щедрымъ даятелямъ. Этимъ пользовались охотники до всякой сумятицы и своеволія. Паденіе Запорожья напустило на Украйну цлую толпу разобиженныхъ выходцевъ, которые овладвали мелкими и большими дорогами, держали откупъ на проздъ по лсамъ и оврагамъ и всячески своевольничали. Но общество нуждалось въ боле честныхъ охранителяхъ правосудія. Послдніе, за извращеніемъ настоящихъ правителей и судей, являлись въ сред самихъ разбойниковъ. Преданія того времени представляютъ любопытный образецъ одного изъ подобныхъ ‘кулачныхъ судій’ на Украйн. Я говорю объ извстномъ разбойник Гаркушѣ,, похожденія котораго составляютъ въ высшей степени интересныя и живописныя черты жизни того времени.
О немъ читатель найдетъ любопытныя подробности въ повсти А. П. Стороженка ‘Братья-близнецы’, въ стать г. Маркевича, опубликовавшаго полное судебное дло о Гаркуш, а также въ моей стать ‘Одесскаго Встника’, 1859 года, NoNo 21 и 22: ‘Романтическіе типы старосвтской Украйны. 1. Разбойникъ Гаркуша’.
Въ такой-то разладъ и сумятицу украинскаго общества явился писатель, практическій философъ и поэтъ, Сковорода. Его сочиненія, встрченныя съ сочувствіемъ, были большею частью писаны подъ вліяніемъ школы мистиковъ. Для нашего времени они имютъ значеніе лишь со стороны его отношеній къ народу и обществу, на которое онъ дйствовалъ примромъ своей жизни, своими рчами и убжденіями.
ГЛАВА II.
Неизданныя записки Ковалнскаго.— Дтство Сковороды.— Опредленіе въ придворную капеллу.— Въздъ Имп. Елисаветы въ Кіевъ.— Сковорода ускользаетъ за границу.— Его путешествіе и возвращеніе въ Малороссію.— Уроки у помщика Тамары.— Москва и ‘Титъ Ливій’.— Жизнь у Ковалнскихъ, Сошальскихъ и Захаржевскихъ.— Странствованіе и первыя сочиненія.— Предложеніе Екатерины II.— Анекдоты о Сковород.— Начало извстности.
Сообщаю жизнеописаніе Сковороды по неизданнымъ до сихъ поръ запискамъ Ковалнскаго, въ списк, полученномъ мною отъ М. И. Алякринскаго, изъ Владиміра на Клязьм. Подлинная рукопись Ковалнскаго изъ Кіева была передана М. П. Погодину.
Г. Ковалнскій говоритъ:
‘Григорій Саввичъ Сковорода родился въ Малороссіи, Кіевскаго Намстничества, Лубенскаго округа, въ сел Чернухахъ, въ 1722 г. {Гессъ-де-Кальве (‘Украинскій Встникъ’ 1817 г.) неврно сообщаетъ, что Сковорода родился въ Харьковской губерніи, и что его отецъ былъ бдный священникъ. Ковалнскій зналъ Сковороду короче и потому нельзя не отдать ему въ этомъ случа предпочтенія передъ другими біографами. Такъ и И. И. Срезневскій неточно сказалъ (‘Утренняя Звзда’ 1834 г.), что Сковорода родился въ 1726 году.}. Родители его были простолюдины: отецъ — казакъ, мать — казачка. Мщане по состоянію, они были недостаточны, но ихъ честность, гостепріимство и миролюбіе были извстны въ околотк.
‘Григорій Сковорода, уже по седьмому году, получилъ наклонность къ музык и наукамъ. Въ церковь онъ ходилъ охотно, становился на клиросъ и отличался пніемъ. Любимою пснію его былъ стихъ Іоанна Дамаскина: ‘Образу златому на пол Дейр служиму, тріе твои отроцы небрегоша безбожнаго велнія’ {Г. Снгиревъ (‘Отеч. Записки’ 1823 г.), почерпавшій свднія о Сковород изъ рукописи Ковалнскаго и еще ‘отъ двухъ почтенныхъ мужей, знавшихъ его лично’, прибавляетъ: ‘Сперва игралъ онъ на дудочк, а потомъ на флейт, одинъ ходилъ по рощамъ и лсамъ или, пріютившись дома, сидлъ въ уголк и на память повторялъ читанное имъ или слышанное’.}.
‘По охот сына къ ученію, отецъ отдалъ его въ кіевскую академію, славившуюся тогда науками. Мальчикъ скоро превзошелъ своихъ сверстниковъ. Митрополитъ кіевскій, Самуилъ Миславскій, человкъ остраго ума и рдкихъ способностей, былъ тогда соученикомъ его и во всемъ оставался ниже его.
‘Тогда царствовала императрица Елисавета, любительница музыки и Малороссіи. Способность къ музык и пріятный голосъ дали поводъ избрать Сковороду въ придворную пвческую капеллу, куда онъ и былъ отправленъ при вступленіи императрицы на престолъ’. Г. Аскоченскій, пересказывая жизнь Сковороды по рукописи Ковалнскаго, прибавляетъ еще отъ себя (Кіев. Губ. Вд. 1852 г. No 42): ‘Въ Кіевской Академіи юный пришелецъ съ перваго раза обратилъ на себя вниманіе дерижера пвческой капеллы и немедленно поступилъ въ хоръ, а отличными успхами въ наукахъ заслужилъ себ похвалу отъ всхъ наставниковъ. Про восшествіи на престолъ императрицы Елисаветы Петровны, въ Малороссіи набирали мальчиковъ для придворной канелліи. Сковорода попалъ туда изъ первыхъ’.
В. В. Стасовъ доставилъ мн любопытную выписку изъ длъ архива придворной конторы, которую онъ сдлалъ для составляемой имъ ‘Исторіи Церковнаго пнія въ Россіи’. Извстно, что придворная капелла, еще со временъ царя Алекся Михайловича, постоянно пополнялась голосами изъ Малороссіи. Въ длахъ придворной конторы постоянно встрчаются слова: ‘вновь привезеннымъ ко двору изъ Малороссіи пвчимъ выдавать жалованье’. Императрица Елисавета, по извстной своей набожности и по любви къ духовному пнію, еще до восшествія на престолъ, имла своихъ пвчихъ. Имена: Иванъ Доля, Григорій Берло, Максимъ Бокушъ, Панокъ Григорій, Гаврило Головня и другіе, ясно говорятъ объ ихъ происхожденіи. Мста, откуда изъ Украйны брались пвчіе, слдующія. Въ указ 1784 года, октября 16-го, сказано: Дисканты: города Лохвицы, войсковаго товарища, Максима Афонасьева, сынъ, 6 лтъ, г. Кролевца, войсковаго товарища, Дойголевскаго, сынъ, 8 лтъ, г. Ромны, священника Клименка, сынъ, 6 лтъ, Стародубскаго словеснаго судьи сынъ, Роменскаго казака, Обухова, сынъ, 7 лтъ, Стародубскаго мщанина, Бокурина, сынъ, 6 лтъ, Новгорода-Сверскаго, мщанина Кушнерева, сынъ, Роменскаго узда, села Галки, казака Галайницкаго сынъ, 8 лтъ. Альты: Прилуцкаго узда, села Ддовцъ, священника Тройницкаго сынъ, 7 лтъ, Знобовскаго жителя Стожка сынъ, 6 лтъ, Стародубскаго значкова товарища Горлича, племянникъ, 8 лтъ. Подписано: Новгородъ-Сверскаго Намстничества верхней расправы предсдатель, бунчуковый товарищъ Рачинскій’.
При отставк за потерю голоса, они обыкновенно снова возвращались на родину. Такъ, ггодъ 1734 годомъ, читаемъ: ‘Пять человкъ, которые спали съ голоса, отъ двора уволить въ ихъ отечество, въ малую Россію, и дать имъ абшиты, а для пропитанія ихъ въ пути дать имъ за службу по 25 рублей, отъ камеръ-цалмейстера Кайсарова’. При капелл они получали столько же: ‘а жалованья давать въ годъ по 25 р., вычтя на госпиталь’. Иногда давалась и особая винная порція: ‘Пвчему Кирилл Степанову выдать вина простого пять ведеръ’ (1731 года, собственная подпись: Елисавета). Пвчіе набирались изъ Украйны, изъ дворянъ и простаго званія. Подъ 1746 годомъ стоитъ: ‘Указали мы двора нашего пвчимъ, дворянамъ и ггрочимъ, жалованье и за порціи деньгами и хлбомъ производить’.— Нарядъ носили такой: ‘1741 г., декабря 15-го. Императрица изволила указать двора своего пвчимъ, уставщику Ивану Петрову съ товарищи, сдлать вновь: мундиръ изъ зеленыхъ суконъ, а именно, нмецкое: кафтаны, камзолы и штаны, и на кафтанахъ обшлага изъ зеленаго сукна, малымъ черкасское, долгое платье, кафтаны и штаны изъ зеленаго сукна, полукафтаны и штаны изъ шелковой матеріи, пунсовыя или алыя’.— Подъ 1745 г., февраля 14, читаемъ: ‘Новопривезеннымъ изъ Малороссіи пвчимъ, всего 34 человкамъ, по новости ихъ, до учиненія имъ жалованья, сдлать на каждаго рубахъ и порты по пяти паръ, полотенцевъ по три, изъ средняго полотна, сапоговъ, и башмаковъ, и чулковъ по дв пары, хапокъ по одной, рукавицъ по одной пар, и раздать имъ съ роспискою’.— Подъ 1747 г., февраля 18-го, стоитъ: ‘Изустный указъ. Тенористу Ивану Иванову сдлать платье нмецкимъ манеромъ, суконное, кофейнаго цвта, подбить стамедомъ, или камлотомъ, и пугвицы гарусныя’. Заботливость императрицы Елисаветы простиралась до того, что на росписи 1748 г., марта 26, она собственною рукою приписала: ‘Четыремъ на верхніе кафтаны широкаго позументу положить и взять у Дмитрея Александровича’. (Вотъ любопытный указъ о благочиніи во время службы и церковнаго пнія: 1649 года, января 5-го повелно: ‘Во время службы, ежели кто какого бы чина и достоинства ни былъ, будетъ съ кмъ разговаривать, на тхъ надвать цпи съ ящикомъ, какія обыкновенно бываютъ въ приходскихъ церквахъ, которыя для того нарочно заказать сдлать вновь, для знатныхъ чиновъ мдныя вызолоченныя, для посредственныхъ блыя луженыя, а для прочихъ простыя желзныя’). Съ 1751 года, для обученія пвчихъ, былъ принятъ ‘французской націи учитель Пажъ Ришадръ’. Что касается до Сковороды, то его прозвища мы нигд въ бумагахъ конторы не нашли. Это, быть можетъ, оттого, что пвчихъ знали только по имени, обращая отчества въ фамиліи. Въ указ 1740 г., января 8-го, при выдач наградъ ‘за славленіе и поздравленіе въ Рождество’, въ числ другихъ стоитъ ‘робятамъ’ такимъ-то: ‘Каленику, Екиму, Павлу и Григорію по 6 рублей каждому’. Въ числ старшихъ, получившихъ по 10 рублей, тутъ же названъ еще ‘Григорій Сыновоеничь‘ (не Саввичъ ли?). Въ указ же 1741 г., декабря 21-го, стоитъ: ‘Вновь привезеннымъ изъ Малороссіи пвчимъ сдлать мундиръ. А каковы имена большихъ и малыхъ пвчихъ, о томъ взять за рукою уставщика, іеромонаха Илларіона, реестръ‘. Можно съ большимъ вроятіемъ полагать, что въ числ послднихъ былъ именно и Григорій Сковорода, потому что въ этомъ случа слова указа, по времени, совпадаютъ съ разсказомъ Ковалнскаго, переданнаго имъ со словъ самого Сковороды.
Въ ‘Отрывкахъ изъ записокъ о старц Сковород’ И. И. Срезневскаго (‘Утренняя Звзда’ 1834 г.) читаемъ дополненіе къ разсказу Ковалнскаго: ‘Находясь тамъ около двухъ лтъ, онъ сложилъ голосъ духовной псни Иже херувимы, который и досел употребляется во многихъ сельскихъ церквахъ на Украйн’. Къ этимъ словамъ г. Срезневскаго тутъ же сдлано примчаніе Г. . Квитки: ‘Напвъ сей духовной псни, подъ именемъ придворнаго, помщенъ въ обдн, по высочайшему повелнію напечатанной и разосланной по всмъ церквамъ, для единообразія въ церковномъ пніи. Кром сего, Сковорода сложилъ веселый и торжественный напвъ: ‘Христосъ воскресе’ и канонъ Пасхи: ‘Воскресенія день’, нын употребляемый въ церквахъ по всей Россіи, вмсто прежняго унылаго, ирмолойнаго напва, и везд именуемый: ‘Сковородинъ’. Квитка зналъ Сковороду лично и былъ самъ нсколько лтъ монахомъ. Его слова должны быть здсь авторитетомъ. Но, къ сожалнію, тутъ есть неточности. Изысканія г. Стасова въ архив придворной конторы, равно какъ и справки инспектора придворной пвческой капеллы, П. Е. Бликова, которые благосклонно отвчали на мои сомннія, не могли вполн подтвердить словъ Квитки и И. И. Срезневскаго. Сковорода не сочинялъ, въ бытность въ Петербург, духовной псни ‘Иже Херувимы’, которая введена въ Россіи, и подобный напвъ, подъ именемъ придворнаго, напечатанный въ обдн, изданной подъ руководствомъ Бортнянскаго въ 1804 году, не принадлежитъ Сковород. Если же Квитка приписываетъ ему, по памяти, нкоторые, принятые въ церквахъ, духовные напвы, изъ которыхъ одинъ именовали даже прямо ‘Сковородиннымъ’, то это могло легко случиться, потому что даровитый мальчикъ Сковорода, возвратясь изъ Петербурга, училъ желающихъ придворнымъ напвамъ тогдашнихъ знаменитостей, въ род его земляка Головни, и эти псни сохранились въ памяти потомства вмст съ его именемъ.
Впрочемъ, Сковорода сочинялъ духовные канты. Профессоръ петербургской духовной академіи, В. Н. Карповъ, къ которому я также обращался съ вопросомъ по этому случаю, отвчалъ мн письменно: ‘живя въ Кіев, я имлъ случай слышать напвы, приписываемые Сковород. Но эти напвы не введены въ церковное употребленіе, а употребляются келейно, въ частныхъ, обычныхъ собраніяхъ кіевскаго духовенства, любящаго завтную старину’.
Въ бытность Сковороды въ Петербург, придворнымъ пвчимъ было неслыханно-привольное житье. Въ то время были въ зенит славы Разумовскіе, украинцы по происхожденію и по душ. Мальчиковъ, взятыхъ ко Двору за голоса, леляли, ласкали. Въ числ пвчихъ были дти и значительныхъ малороссійскихъ пановъ, каковы Стоцкіе, Головачевскіе. Старя, если ихъ не возвращали на родину, они сохраняли важный, саповитыи видъ, и гордились, нося названіе пвчихъ Двора любимой императрицы. Но Сковорода оставался при Двор недолго,— около двухъ лтъ.
‘Императрица,— продолжаетъ Ковалискіи,— скоро предприняла путешествіе въ Кіевъ, и съ нею весь кругъ Двора. Сковорода прибылъ туда вмст съ другими пвчими’.
Это было въ август 1744 года.
Въ ‘Кіевскихъ Губернскихъ Вдомостяхъ’ 1846 года {Подробности о путешествіи императрицы Елисаветы по Малороссіи помщены въ ‘Черниговскихъ Губерн. Вдом.’ 1852 г. NoNo 29 и 45 (Разсказъ современника, изъ дневника подскарбія, Андрея Марковича).} (августа 23, въ неоффиціальной части, стр. 327—328) мы нашли статью: ‘О посщеніи Императрицею Елисаветою Петровною Кіева‘, гд говорится слдующее объ этомъ любопытномъ событіи: ‘Елисавета здсь прожила нсколько недль, пшкомъ посщала пещеры и храмы, раздавала дары священству и неимущимъ. Ее встрчали и конвоировали войска малороссійскія {Въ ‘Запискахъ о слободскихъ полкахъ‘ съ начала ихъ поселенія до 1766 года (Харьковъ 1812 г ), при описаніи встрчи императрицы у города Свска, говорится: ‘При этомъ бригадиръ Лесевицкій, по старости и слабости, а харьковскій полковникъ Тевяшевъ, по неизвстной причин, отказались быть при отряженныхъ командахъ, и полку харьковскаго отрядомъ командовалъ полковой обозный Ив. Вас. Ковалевскій’. Оба послднія лица впослдствіи играли роль въ жизни Сковороды.}. Войска были одты на-ново, въ синихъ черкескахъ, съ вылетами, и въ широкихъ шальварахъ, съ разноцвтными по полкамъ шапками. Изъ кіевской академіи были выписаны вертепы: пвчіе пли, семинаристы представляли зрлища божественныя въ лицахъ и пли канты поздравительные. А въ Кіев молодой студентъ, въ корон и съ жезломъ, въ вид древняго старца, выхалъ за городъ въ колесниц, названной ‘фаэтонъ божественный’, на двухъ коняхъ крылатыхъ, которыхъ студенты назвали пегасами и которые были ни что иное, какъ пара студентовъ. Этотъ странникъ представлялъ кіевскаго князя Владиміра Великаго, на конц моста встртилъ онъ государыню и произнесъ длинную рчь, въ которой называлъ себя княземъ Кіевскимъ, ее — своею наслдницею, приглашалъ ее въ городъ и поручалъ весь русскій народъ во власть ея и въ милостивое покровительство’.
‘При возвратномъ отбытіи Двора въ Петербургъ, продолжаетъ Ковалнскій, Сковорода получилъ увольненіе, съ чиномъ придворнаго уставщика, и остался въ Кіев продолжать ученіе’ {Этотъ чинъ давался обыкновенно всмъ лучшимъ придворнымъ пвчимъ, при оставленіи ими капеллы, и означалъ запвалу въ хор, смлаго и одареннаго острымъ слухомъ. Уставщикъ же при двор носилъ особое платье и въ хор былъ съ булавой (Со словъ П. Е. Бликова).}.
Гессъ-де-Кальве прибавляетъ: ‘Тамъ молодой Сковорода занялся ревностно еврейскимъ, греческимъ и латинскимъ языками, упражняясь притомъ въ краснорчіи, философіи, метафизик, математик, естественной исторіи и богословіи. Но онъ совершенно не имлъ расположенія къ духовному званію, для котораго, впрочемъ, преимущественно отецъ назначалъ его. И его нерасположенность возросла до такой степени, что онъ, замчая желаніе кіевскаго архіерея посвятить его въ священники, прибгнулъ къ хитрости и притворился сумасброднымъ, перемнилъ голосъ, сталъ заикаться. Почему обманутый архіерей выключилъ его изъ бурсы, какъ непонятнаго, и, признавъ неспособнымъ къ духовному званію, позволилъ ему жить гд угодно. Этого-то и хотлъ Сковорода, будучи на свобод, онъ почиталъ себя уже довольно награжденнымъ за несносныя для него шесть лтъ, которыя, впрочемъ, онъ совсмъ иначе употребилъ, нежели какъ думали вс его окружавшіе. Онъ пріобрлъ большія свднія въ разныхъ наукахъ’ (‘Украинскій Встникъ’ 1817 г.).
‘Кругъ наукъ, преподаваемыхъ въ Кіев, продолжаетъ Ковалнскій, показался ему недостаточнымъ. Сковорода пожелалъ видть чужіе края. Скоро представился къ этому поводъ, и онъ имъ воспользовался охотно.
‘Отъ Двора былъ отправленъ въ Венгрію, къ Токайскимъ садамъ, генералъ-маіоръ Вишневскій, который, для находившейся тамъ грекороссійской церкви, хотлъ имть церковниковъ, способныхъ къ служб и пнію. Сковорода, извстный уже знаніемъ музыки, голосомъ и желаніемъ своимъ быть въ чужихъ краяхъ, также знаніемъ нкоторыхъ языковъ, былъ представленъ Вишневскому и взятъ имъ подъ покровительство. Путешествуя съ генераломъ Вишневскимъ, онъ получилъ его позволеніе и помощь къ обозрнію Венгріи, Вны, Офена, Пресбурга и другихъ мстъ Австріи, гд изъ любопытства старался знакомиться боле съ людьми учеными. Онъ говорилъ чисто и хорошо по-латыни и по-нмецки и порядочно понималъ греческій языкъ, почему легко могъ пріобртать знакомство и расположеніе ученыхъ, а съ тмъ вмст и новыя познанія, какихъ не имлъ и не могъ имть на родин’.
Гессъ-де-Кальве, также коротко знавшій Сковороду, сообщаетъ объ этомъ еще нсколько любопытныхъ подробностей: ‘Онъ взялъ посохъ въ руку и отправился истинно-философски, т.-е. пшимъ и съ крайне тощимъ кошелькомъ. Онъ странствовалъ въ Польш, Пруссіи, Германіи и Италіи, куда сопровождала его нужда и отреченіе отъ всякихъ выгодъ. Римъ любопытству его открылъ обширное поле. Съ благоговніемъ шествовалъ онъ по сей классической земл, которая нкогда носила на себ Цицерона, Сенеку и Катона. Тріумфальныя врата Траяна, обелиски на площади св. Петра, развалины Каракальскихъ бань, словомъ — вс остатки сего владыки свта, столь противоположные ныншнимъ постройкамъ тамошнихъ монаховъ, шутовъ, шарлатановъ, макаронныхъ и сырныхъ фабрикантовъ, произвели въ нашемъ циник сильное впечатлніе. Онъ замтилъ, что не у насъ только, но и везд, богатому поклоняются, а бднаго презираютъ, видлъ, какъ глупость предпочитаютъ разуму, какъ шутовъ награждаютъ, а заслуга питается подаяніемъ, какъ развратъ нжится на мягкихъ пуховикахъ, а невинность томится въ мрачныхъ темницахъ’. Гессъ де-Кальве здсь нсколько фантазируетъ, но легко могло быть, что это отступленіе отъ рчи строгаго историка навяно ему разсказами самого Сковороды. Дале онъ говоритъ: ‘Наконецъ, обогатившись нужными познаніями, Сковорода желалъ непремнно возвратиться въ свое отечество. Надясь всегда на проворство ногъ, онъ пустился назадъ. Какъ забилось сердце его, когда онъ издали увидлъ деревянную колокольню родимой своей деревушки! Вербы, посаженныя въ отеческомъ двор тогда, какъ онъ былъ еще дитятею, распростирали свои втви по крыш хижины. Онъ шелъ мимо кладбища, тутъ большое число новыхъ крестовъ бросало длинныя тни. ‘Можетъ быть, многихъ, думалъ онъ, теперь заключаетъ въ себ мракъ могилы!’ Онъ перескочилъ черезъ ограду, переходилъ съ могилы на могилу, пока, наконецъ, поставленный въ углу камень показалъ ему, что уже нтъ у него отца.— Онъ узналъ, что вс его родные переселились въ царство мертвыхъ, кром одного брата, коего пребываніе было ему неизвстно. Побывавши въ родимой деревушк, онъ взялъ опять свой странническій посохъ и, многими обходами, пошелъ въ Харьковъ’ (110-112 стр.) {О мст родины Сковороды, сел Чернухахъ, я нашелъ въ ‘Черниговскихъ Губернскихъ Вдомостяхъ’, 1853 г. No 4, свдніе, что это село издавна представляетъ людное и торговое мсто. Въ этой стать о старин села Чернухъ сказано: ‘Въ Чернухахъ, Дубенскаго полка, бываетъ въ годъ четыре ярмарки. Изъ Кіева, Лубенъ, Прилукъ и Лохвпцы сюда прізжаютъ торговцы съ сукнами, кожами и мелочными товарами,— а изъ околицъ — хлбомъ, лошадьми и питейными товарами’.}.
Но еще до посщенія Харькова, Сковорода испыталъ одну любопытную превратность судьбы. Объ этомъ говоритъ Ковалнскій.
Возвратясь изъ чужихъ краевъ, полный учености, но съ весьма скуднымъ состояніемъ, въ крайнемъ недостатк всего нужнйшаго, проживалъ онъ у своихъ прежнихъ пріятелей и знакомыхъ. Состояніе послднихъ было также невелико, потому они изыскивали случай, какъ бы употребить его труды съ пользою для него и для общества. Скоро открылось мсто учителя поэзіи въ Переяславл, куда онъ и отправился, по приглашенію тамошняго епископа, Никодима Сребницкаго {По словамъ О. М. Бодянскаго, въ Переяславл существуетъ преданіе, что въ ту пору сотоварищами по переяславской семинаріи у Сковороды были дв другія знаменитости, протоіереи Гречка и извстный впослдствіи проповдникъ Леванда,— оба не мене Сковороды богатые разнообразными приключеніями.}.
Сковорода, имя уже обширныя, по тогдашнему времени, познанія, написалъ для училища ‘Руководство о поэзіи’, въ такомъ новомъ вид, что епископъ счелъ нужнымъ приказать ему измнить его и преподавать предметъ по старин, предпочитавшей силлабическіе стихи Полоцкаго ямбамъ Ломоносова. Сковорода не согласился. Епископъ требовалъ отъ него письменнаго отвта, черезъ консисторію, какъ онъ смлъ ослушаться его предписанія. Сковорода отвчалъ, что онъ полагается на судъ всхъ знатоковъ, и прибавилъ, къ объясненію своему, латинскую пословицу: ‘Alia res sceptrum, alia plectrum’ (Иное дло пастырскій жезлъ, а иное — пастушья свирль). Епископъ, на доклад консисторіи, сдлалъ собственноручное распоряженіе: ‘Не живяше посред дому моего творяй гордыню’. Вслдъ затмъ Сковорода изгнанъ былъ изъ переяславскаго училища.
Бдность крайне его стсняла, но нелюбостяжательный нравъ поддерживалъ въ немъ веселость и бодрость духа.
Онъ перешелъ жить къ своему пріятелю, который зналъ цну его достоинствъ, но не зналъ его бдности. Сковорода не смлъ просить помощи и жилъ молчаливо и терпливо, имя только дв худыя рубашки, камлотный кафтанъ, одни башмаки и черные гарусные чулки. Нужда сяла въ сердц его, по словамъ Ковалнскаго, смена, которыхъ плодами обильно украсилась впослдствіи его жизнь. Невдалек жилъ малороссійскій помщикъ, Степанъ Тамара, которому нуженъ былъ учитель для сына. Сковороду представили ему знакомые, и онъ принялъ его въ село Каврай.
Здсь Ковалнскій останавливается со Сковородою нсколько доле. Старикъ Тамара отъ природы былъ большаго ума, а на служб пріобрлъ хорошія познанія отъ иностранцевъ, но придерживался застарлыхъ предразсудковъ и съ презрніемъ смотрлъ на все, что не одто въ гербы и не украшено родословными. Сковорода принялся воздлывать сердце молодаго человка, не обременяя его излишними свдніями. Воспитанникъ привязался къ нему. Цлый годъ шло ученіе, но отецъ не удостоивалъ учителя взглядомъ, хотя онъ всякій день сидлъ у него за столомъ съ своимъ воспитанникомъ. Тяжело было такое униженіе, но Сковорода желалъ выдержать условіе: договоръ былъ сдланъ на годъ. Тутъ случилась одна непріятность. Какъ-то разговаривалъ онъ съ своимъ ученикомъ и за-просто спросилъ его, какъ онъ думаетъ о томъ, что говорили? Ученикъ отвтилъ неприлично. Сковорода возразилъ, что, значитъ, онъ мыслитъ, ‘какъ свиная голова!’ Слуги подхватили слово, передали его барын, барыня мужу. Старикъ Тамара, цня все-таки учителя, но уступая жен, которая требовала мести ‘за родовитаго шляхетскаго сына’, названнаго свиною головою, отказалъ Сковород отъ дому и отъ должности. При прощань, однако, онъ съ нимъ впервые заговорилъ и прибавилъ: ‘Прости, государь мой: мн жаль тебя!’
И вотъ за ‘свиную голову’ Сковорода опять остался безъ мста, безъ пищи, безъ одежды, но не безъ надежды,— заключаетъ Ковалнскій.
Въ крайней нужд зашелъ онъ къ своему пріятелю, переяславскому сотнику. Тутъ ему представился случай хать въ Москву, съ каллиграфомъ, получившимъ мсто проповдника въ московской академіи. Съ нимъ и похалъ. Изъ Москвы они прохали въ Троицко-Сергіевскую Лавру, гд былъ тогда намстникомъ Кириллъ Флоринскій, большихъ познаній человкъ, бывшій впослдствіи епископомъ черниговскимъ. Кириллъ сталъ уговаривать Сковороду, уже знакомаго ему по слухамъ, остаться въ Лавр для пользы училища, но любовь къ родин влекла его въ Малороссію. Сковорода возвратился снова въ Переяславль, ‘оставя по себ въ Лавр имя ученаго и дружбу Кирилла’ {Вроятно къ этому времени относится черта, сохраненная въ стать г. Снгирева: ‘О старинномъ русскомъ перевод Тита Ливія’ (Ученыя записки Импер. Моск. Университета 1833 г., ч. 1, стр. 694—695). Вотъ слова г. Снгирева: ‘Переводъ Тита Ливія хранится въ патріаршей библіотек, подъ No 292, въ четырехъ большихъ томахъ, писанъ скорописью, на заглавіи ІУ-го тома надписано: Переведена з латинскаго диалекта на славенскій трудами учителя Коллегіума Чернговскаго, року 1716.— На бумажной закладк, вложенной въ одинъ томъ, подписано рукою Григорія Сковороды, извстнаго подъ именемъ украинскаго философа ‘196 году, мсяца Маи, въ 29 день, купилъ Сковорода, далъ восемь алтынъ‘.}. Сковорода уже отдалялся отъ всякихъ привязанностей и становился странникомъ, безъ родства, стяжаній и домашняго угла.
Не усплъ онъ пріхать въ Переяславль, какъ Тамара поручилъ знакомымъ отыскивать его и просить снова къ себ. Сковорода отказался. Тогда одинъ знакомый обманомъ привезъ его, соннаго, въ домъ Тамары ночью, гд его и успли уговорить остаться. Онъ остался безъ срока и безъ условій.
Поселясь въ деревн и обезпеча свои первыя нужды, онъ сталъ предаваться уединенію и размышленіямъ, удаляясь въ поля, рощи и аллеи сада. ‘Рано утромъ заря была ему спутницею, а дубравы собесдниками’. Это не осталось безъ послдствій. Ковалнскій сохраняетъ въ своемъ разсказ выдержку изъ оставшихся у него ‘Записокъ’ Сковороды. Изъ этой выдержки видно, что Сковорода жилъ у Тамары въ 1758 году. Значитъ, со времени его петербургской жизни уже прошло четырнадцать лтъ, и онъ поступалъ въ тридцать-шестой годъ жизни. Учителю Тамары стали видться чудные, знаменательные сны.
‘Въ полночь, ноября 24 числа, 1758 года, въ сел Кавра, говоритъ Сковорода, казалось во сн, будто разсматриваю различныя охоты житія человческаго, по разнымъ мстамъ. Въ одномъ мст я былъ, гд царскіе чертоги, наряды, музыка, плясанія, гд любящіяся то пли, то въ зеркала смотрлись, то бгали изъ покоя въ покой, снимали маски, садились на богатыя постели. Оттуда повела меня сила къ простому народу. Люди шли по улицамъ, съ скляницами въ рукахъ, шумя, веселясь, шатаясь, также и любовныя дла сроднымъ себ образомъ происходили у нихъ’. Сонъ заключается картиною сребролюбія, которое съ ‘кошелькомъ таскается’ всюду, и видомъ сластолюбія, попирающаго смиренную бдность, ‘имющую голыя колна и убогія сандаліи’. Сковорода кончаетъ словами: ‘Я, не стерпя свирпства, отвратилъ очи и вышелъ’.
Боле и боле влюблялся онъ въ свободу и уединеніе. Мысли просились къ перу. Онъ писалъ стихи. Прочтя одно изъ нихъ, старый Тамара сказалъ: ‘Другъ мой! Богъ благословилъ тебя даромъ духа и слова!’ {Эти стихи написаны на тему: ‘Ходя по земл, обращайся на небесахъ’, и помщены въ рукописномъ сборник ‘Садъ псней’, подъ 2.}.
Сковорода продолжалъ учить сына Тамары языкамъ и первымъ свдніямъ. Вскор ученику выпало на долю перейти въ другой кругъ, Сковорода также вступилъ на новое поприще. Въ Блгородъ прибылъ епископъ Іосафъ Миткевичъ. Онъ вызвалъ изъ Переяславля своего друга, игумена Гервасія Якубовича. Послдній заговорилъ о Сковород, епископъ вызвалъ къ себ бывшаго учителя Тамары и доставилъ ему мсто учителя поэзіи въ харьковскомъ коллегіум, въ 1759 году {Въ это время ректоромъ коллегіума былъ архимандритъ Константинъ Бродскій, изъ префектовъ московской академіи, а префектомъ — Лаврентій Кордетъ, игуменъ (См. статью о коллегіум въ ‘Молодик’ 1843 г., стр. 30).}.
Отрадно остановиться здсь надъ Сковородою. Жизнь ему на время улыбнулась. Онъ явился уже въ простомъ, но приличномъ наряд. Чудакъ начинаетъ въ немъ пробиваться по поводу пищи, которую онъ принималъ только вечеромъ, по захожденіи солнца, и лъ только овощи, плоды и молочныя блюда, не употребляя ни мяса, ни рыбы. Спитъ въ сутки только четыре часа. Встаетъ до зари и пшкомъ отправляется за городъ гулять, какъ замчаетъ Ковалнскій, предъ всми ‘веселъ, бодръ, подвиженъ, воздерженъ, благодушенствующъ, словоохотенъ, изъ всего выводящій нравоученіе и почтителенъ’. Годъ прошелъ и онъ, оконча срочное время, пріхалъ въ Блгородъ къ Іосафу отдохнуть отъ трудовъ. Епископъ, желая удержать его доле при училищ, поручилъ Гервасію уговаривать его, какъ пріятеля, вступить въ монашеское званіе, общая при этомъ скоро довести его до высокаго сана. Сковорода отказался. Гервасій сталъ съ нимъ холоденъ. Тогда Сковорода, на третій же день по прибытіи въ Блгородъ, догадавшись въ передней выхода Гервасія, подошелъ къ нему и попроситъ себ ‘напутственнаго благословенія’. Гервасій понялъ его намреніе и благословилъ его, скрпя сердце. Сковорода отправился къ новому своему пріятелю, въ деревню Старицу, въ окрестности Блгорода. Это было хорошенькое мсто, богатое лсами, водоточинами и уютными ‘удольями’, по словамъ Ковалнскаго, ‘благопріятствующими глубокому уединенію’. Здсь Сковорода принялся изучать себя и на эту тему написалъ нсколько сочиненій. Гервасій донесъ епископу о поступк Сковороды. Іосафъ не досадовалъ, а только пожаллъ о немъ. Пустынножительство Сковороды продолжалось въ Стариц. Сосди, заслышавъ о его нрав, съзжались съ нимъ знакомиться. Онъ также посщалъ нкоторыхъ по деревнямъ, и, между прочимъ, вздумалъ снова постить Харьковъ. ‘Нкто, говоритъ Ковалнскій, изъ познакомившихся съ нимъ, сдлавшись пріятелемъ его, просилъ, чтобъ, будучи въ Харьков, познакомился онъ съ племянникомъ его, молодымъ человкомъ, находившимся тамъ для наукъ, и не оставилъ бы его добрымъ словомъ’. Здсь Ковалнскій, подъ именемъ племянника, говоритъ о себ самомъ. Съ этой поры онъ познакомился съ Сковородою, и ему мы обязаны достоврнымъ жизнеописаніемъ Сковороды. Встртившись съ нимъ въ Харьков, Сковорода, смотря на него, полюбилъ его, и полюбилъ до самой смерти.
Іосафъ, между тмъ, не теряя Сковороды изъ виду и желая привлечь его снова въ харьковское училище, предложилъ ему должность учителя, какую онъ захочетъ. Полюбивъ новаго своего знакомаго, Сковорода принялъ предложеніе епископа и остался въ Харьков преподавать въ коллегіум синтаксисъ и греческій языкъ.
Покинувъ Блгородъ для Харькова, Сковорода, кром коллегіума, занялся съ новымъ своимъ другомъ, М. И. Ковалнскимъ. Онъ сталъ чаще и чаще навщать его, занималъ его музыкою, чтеніемъ книгъ,— словомъ, невольно сталъ его руководителемъ. Молодой человкъ, воспитываемый до той поры полуучеными школьными риторами и частью монахами, съ жадностью сталъ вслушиваться въ слова новаго учителя. Одни говорили ему, что счастіе состоитъ въ довольств, нарядахъ и въ праздномъ веселіи. Сковорода говорилъ, что счастіе — ограниченіе желаній, обузданіе воли и трудолюбивое исправленіе долга. Вдобавокъ къ этому, словамъ Сковороды отвчала и жизнь его, и его дла. Ученикъ проходилъ съ нимъ любимыхъ древнихъ авторовъ: Плутарха, Филона, Цицерона, Горація, Лукіяна, Климента, Оригена, Діонисія Ареопагита, Нила и Максима-Исповдника. Новые писатели шли съ ними рядомъ. Предпринявъ перевоспитать своего ученика совершенно, Сковорода почти ежедневно писалъ къ нему письма, чтобы отвтами на нихъ вкратц пріучить его мыслить писать. Вскор, именно въ 1763 году, какъ самъ Ковалнскій приводитъ въ выдержк изъ своихъ тогдашнихъ ‘Поденныхъ Записокъ’, онъ увидлъ сонъ, въ которомъ на ясномъ неб представились ему золотыя очертанія именъ трехъ отроковъ, вверженныхъ въ печь огненную: Ананія, Азарія и Мисаила. Отъ этихъ трехъ словъ на Сковороду сыпались искры, а нкоторыя попадали и на Ковалнскаго, производя въ немъ легкость, спокойствіе и довольство духа. ‘Поутру,— говоритъ онъ,— вставъ рано, пересказалъ я сіе видніе старику, троицкому священнику, Бор., у котораго я имлъ квартиру. Старикъ сказалъ: молодой человкъ! слушайтесь вы сего мужа, онъ поставленъ вамъ отъ Бога руководителемъ и наставникомъ. Съ того часа молодой сей человкъ предался вседушно дружб Григорія Сковороды’. Три отрока, говорилъ ему Сковорода,— это три способности человка: умъ, воля и дяніе, непокоряющіяся злому духу міра, несгорающія отъ огня любострастія. Это объяснилъ ему Сковорода уже черезъ тридцать лтъ самой тсной дружбы съ своимъ ученикомъ, за два мсяца до своей кончины, потому что послдній не ршался ему разсказать прежде своего сна.
Въ бесдахъ съ своимъ ученикомъ, раздляя человка надвое, на внутренняго и вншняго, Сковорода этого внутренняго человка называлъ Минервою, по сказк о происхожденіи Минервы изъ головы Юпитера. ‘Такимъ образомъ, часто,— говоритъ ученикъ,— видя робкаго военачальника, грабителя судью, хвастуна ритора, роскошнаго монаха, онъ съ досадою замчалъ: вотъ люди безъ Минервы! Взглянувъ на изображеніе Екатерины II, бывшее въ гостиной у друга его, сказалъ онъ съ движеніемъ: вотъ голова съ Минервою!’
Въ своихъ бесдахъ онъ приглашалъ ученика въ поздніе лтніе вечера за городъ и незамтно доводилъ его до кладбища. Тутъ онъ, при вид песчаныхъ могилъ, разрытыхъ втромъ, толковалъ о безумной боязливости людской при вид мертвыхъ. ‘Иногда же, замчаетъ Ковалнскій, онъ плъ тамъ что-либо, приличное благодушеству, иногда же, удаляясь въ близъ-лежащую рощу, игралъ на флейттраверс, оставя ученика своего между могилъ одного, чтобъ издали ему пріятне было слушать музыку’. Такъ онъ укрплялъ бодрость мысли и чувствъ своего ученика.
Въ 1764 году Ковалнскій похалъ въ Кіевъ изъ любопытства. Сковорода ршился хать съ нимъ, и они отправились въ август.
Тамъ они осматривали древности, а Сковорода былъ ихъ истолкователемъ. ‘Многіе изъ соучениковъ его и родственниковъ,— замчаетъ Ковалнскій,— будучи тогда монахами въ Печерской Лавр, напали на него неотступно, говоря: ‘полно бродить по свту! Пора пристать къ гавани! намъ извстны твои таланты! ты будешь столпъ и украшеніе обители!’ — ‘Ахъ,— возразилъ въ горячности Сковорода: — довольно и васъ, столбовъ неотесанныхъ!’ Черезъ нсколько дней Ковалнскій возвратился домой, а Сковорода остался погостить у своего родственника, печерскаго типографа, Іустина. Спустя два мсяца, онъ снова пріхалъ изъ Кіева въ Харьковъ. Украйну онъ предпочиталъ Малороссіи за воздухъ и воды. ‘Онъ обыкновенно,— замчаетъ его ученикъ,— называлъ Малороссію матерью, потому что родился тамъ, а Украйну теткою, по жительству въ ней и по любви къ ней».
Въ Харьков былъ тогда губернаторомъ Евдокимъ Алексевичъ Щербининъ, человкъ стараго вка, но поклонникъ искусствъ и наукъ, а въ особенности музыки, въ которой и самъ былъ искусенъ. Онъ много наслышался о Сковород. Одинъ старожилъ передалъ мн о первой встрч его съ Сковородою. Щербининъ халъ по улиц, въ пышномъ рыдван и съ гайдуками, и увидлъ Сковороду, сидвшаго у гостинаго двора, на тротуар. Губернаторъ послалъ къ нему адъютанта.— ‘Васъ требуетъ къ себ его превосходительство!’ — ‘Какое превосходительство?’ — ‘Господинъ губернаторъ!’ — ‘Скажите ему, что мы незнакомы!’ — Адъютантъ, заикаясь, передалъ отвтъ Сковороды. Губернаторъ послалъ вторично. ‘Васъ проситъ къ себ Евдокимъ Алексевичъ Щербининъ!’— ‘А!— отвтилъ Сковорода: — объ этомъ слыхалъ, говорятъ, добрый человкъ и музыкантъ!’ И, снявши шапку, подошелъ къ рыдвану. Съ той минуты они сошлись. Ковалнскій сохраняетъ черты ихъ дальнйшихъ отношеній. ‘Честный человкъ, для чего не возьмешь ты себ извстнаго состоянія?’ — спросилъ его Щербининъ въ первые дни знакомства.— ‘Милостивый государь,— отвчалъ Сковорода:— свтъ подобенъ театру. Чтобъ представить на немъ игру съ успхомъ и похвалою, берутъ роли по способностямъ. Дйствующее лицо не по знатности роли, но за удачность игры похваляется. Я увидлъ, что не могу представить на театр свта никакого лица удачно, кром простаго, безпечнаго и уединительнаго, я сію роль выбралъ, и доволенъ’.— ‘Но, другъ мой!— продолжалъ Щербининъ, отведя его особенно изъ круга:— можетъ быть, ты имешь способности къ другимъ состояніямъ, да привычка, мннія, предубжденіе’… (‘мшаютъ’ — хотлъ онъ сказать). ‘Еслибы я почувствовалъ,— перебилъ Сковорода:— сегодня же, что могу рубить турокъ, то привязалъ бы гусарскую саблю и, надвъ киверъ, пошелъ бы служить въ войско. А ни конь, ни свинья не сдлаютъ этого, потому что не имютъ природы къ тому!..’
Любимымъ занятіемъ Сковороды въ это время была музыка. Онъ сочинялъ духовные концерты, положа нкоторые псалмы на музыку, также и стихиры, пваемые на литургіи. Эти вещи были, по словамъ Ковалнскаго, исполнены гармоніи, простой, но важной и проникающей душу. Особую склонность питалъ онъ къ ахроматическому роду музыки. Сверхъ того, онъ игралъ на скрипк, флейттраверс, бандур и гусляхъ. По словамъ г. Срезневскаго (‘Утренняя Звзда’, 1834 г., к. 1), ‘онъ началъ музыкальное поприще въ дом своего отца сопилкою, свирлью. Тамъ, одвшись въ юфтовое платье, онъ отправлялся отъ ранняго утра въ рощу и наигрывалъ на сопилк священные гимны. Мало-по-малу онъ усовершенствовалъ свой инструментъ до того, что могъ на немъ передавать переливы голоса птицъ пвчихъ. Съ тхъ поръ музыка и пніе сдлались постояннымъ занятіемъ Сковороды. Онъ не оставлялъ ихъ въ старости. За нсколько лтъ до смерти, живя въ Харьков, онъ любилъ посщать домъ одного старичка, гд собирались бесды добрыхъ, подобныхъ хозяину, стариковъ. Бывали вечера и музыкальные, и Сковорода занималъ въ такихъ случаяхъ всегда первое мсто, плъ primo и за слабостью голоса вытягивалъ трудныя solo на своей флейт, какъ называлъ онъ свою сопилку, имъ усовершенствованную. Впрочемъ, онъ игралъ и плъ, всегда наблюдая важность, задумчивость и суровость. Флейта была неразлучною его спутницей, переходя изъ города въ городъ, изъ села въ село, по дорог онъ всегда или плъ, или, вынувъ изъ-за пояса любимицу свою, наигрывалъ на ней свои печальныя фантазіи и симфоніи’.
Въ 1766 г., по повелнію Екатерины II харьковскимъ училищамъ, по предстательству Щербинина, прибавлены нкоторыя науки подъ именемъ ‘прибавочныхъ классовъ’. Между прочимъ, благородному юношеству было назначено преподавать правила благонравія. Начальство для этого избрало Сковороду, которому было уже сорокъ четыре года, и онъ принялъ вызовъ охотно, даже безъ опредленнаго оклада жалованья, ссылаясь, что это доставитъ ему одно удовольствіе. Въ руководство ученикамъ написалъ онъ тогда извстное свое сочиненіе: ‘Начальная дверь къ христіанскому добронравію для молодого шляхетства Харьковской губерніи’ {Напечатана вполн въ ‘Сіонскомъ Встникѣ,’ еопемпта Михайлова, 1806 г., ч. III, и въ ‘Утренней Звзд’, 1831 г., кн. I, въ отрывкахъ, въ стать И. И. Срезневскаго. Начало этого сочиненіи, подъ именемъ ‘Преддверія Сковороды‘, напечатано еще въ ‘Москвитянин’, 1842 г., ч. I, съ замткою: доставлено г. Срезневскимъ.}. Вс просвщенные люди, замчаетъ при этомъ Ковалнскій, отдали Сковород полную справедливость. Но нашлись при этомъ завистники и гонители. Г. Срезневскій, въ своей стать: ‘Отрывки изъ записокъ о старц Сковород’ (‘Утренняя Звзда’, кн. I), сохранилъ объ этомъ нсколько любопытныхъ подробностей. Воротившись изъ-за-границы, Сковорода былъ полонъ новаго ученія, новыхъ животворныхъ истинъ, добытыхъ на пользу человчества, любящій все доброе и честное и ненавидящій ложь и невжество. ‘Бдный странникъ,— говоритъ г. Срезневскій:— въ рубищ явился онъ въ Харьковъ. Скоро распространилась молва о его учености и краснорчіи’. Въ предварительной лекціи, по полученіи каедры правилъ благонравія въ училищ, онъ высказалъ нкоторыя свои мысли и напугалъ непросвщенныхъ своихъ товарищей. И въ самомъ дл, могли ли они не быть поражены такимъ громкимъ вступленіемъ! Выписываю оное слово въ слово: ‘Весь міръ спитъ! Да еще не такъ спитъ, какъ сказано: аще упадетъ, не разбіется, спитъ глубоко, протянувшись, будто ушибенъ! А наставники не только не пробуживаютъ, но еще поглаживаютъ, глаголюще: спи, не бойся, мсто хорошее… чего опасаться!’ Волненіе было готово. Но это только начало, и скоро все затихло. Сковорода началъ свои уроки, написалъ вышеупомянутое сочиненіе, какъ сокращеніе оныхъ, отдалъ рукопись, и тогда-то буря возстала на него всею силой. Рукопись пошла по рукамъ. Съ жадностью читали ее. Но какъ нкоторыя мста въ ней найдены сомнительными, то Сковороду осудили на отршеніе отъ должности. Конечно, тутъ дйствовала боле зависть, но невжество было для нея достаточною подпорою, и оно-то всего боле оскорбило Сковороду. Назначены были диспуты. Сочиненіе разобрано на нихъ съ самой дурной стороны, все истолковано въ превратномъ смысл. Сковороду обвинили въ такихъ мысляхъ, какихъ онъ и имть не могъ. Сковорода опровергалъ противниковъ умно, но ршеніе осталось прежнее, Сковорода былъ принужденъ удалиться изъ Харькова’.
Ковалнскій продолжаетъ разсказъ. Близъ Харькова есть мсто, называемое Гужвинское. Это — помстье Земборгскихъ, покрытое угрюмымъ лсомъ, въ глуши котораго была устроена тогда паска, съ хижиною пчельника. На этой паск, у любимыхъ имъ помщиковъ, поселился Сковорода, укрываясь отъ молвы и враговъ. Здсь написалъ онъ сочиненіе ‘Наркизъ, познай себя’, вслдъ за тмъ, тутъ же онъ написалъ разсужденіе: ‘Книга Асхань, о познаніи себя’ {Первая не напечатана. Второй также я нигд не нашелъ въ печати. Но въ списк сочиненіи Сковороды, переданномъ мн отъ преосвященнаго Иннокентія, сказано: ‘Асхань, о познаніи себя’ напечатана въ Петербург, въ 1798 году. Это, вроятно, книга подъ другимъ именемъ, ‘Библіотека духовная, дружеская бесда о познаніи себя’, о которой я скажу ниже, въ перечн сочиненій Сковороды.}. Это были первыя полныя сочиненія Сковороды, прежде, говоритъ Ковалнскій, онъ написалъ только ‘малыя отрывочныя сочиненія, въ стихахъ и въ проз’. ‘Лжемудрое высокоуміе, не въ силахъ будучи уже вредить ему, употребило другое орудіе — клевету. Оно разглашало повсюду, что Сковорода возстаетъ противъ употребленія мяса и вина, противъ золота и цнныхъ вещей, и что, удаляясь въ лса, не иметъ любви къ ближнему, а потому называли его манихейцемъ, мизантропомъ, человконенавистникомъ’. Сковорода, узнавши объ этомъ, явился въ городъ и въ первомъ же обществ нашелъ случай разгромить очень діалектически своихъ враговъ. ‘Было время,— говорилъ онъ, по словамъ Ковалнскаго,— когда онъ воздерживался, для внутренней экономіи своей, отъ мяса и вина. Не потому ли и лкарь охуждаетъ, напримръ, чеснокъ тому, къ которому вредный жаръ вступилъ въ глаза?’ И стрлы его противъ ‘оглагольниковъ его’ сыпались безъ числа. Слушавшіе его только робко переглядывались и не возражали. Онъ раскланялся и вышелъ. Новое уединеніе влекло его къ себ.
Въ Изюмскомъ округ, Харьковской губерніи, продолжаетъ Ковалнскій, жили тогда дворяне Сошальскіе, младшій братъ которыхъ приглашалъ Сковороду раздлить его жилище и дружбу. Сковорода похалъ съ нимъ въ деревню его, Бусинку, полюбилъ снова и мсто, и хозяевъ и поселился у нихъ, по обычаю своему, на паск. Тишина, безмятежность и свобода снова возбудили въ немъ чувство несказаннаго удовольствія. ‘Многіе говорятъ,— писалъ онъ при этомъ къ Ковалнскому:— что длаетъ въ жизни Сковорода, чмъ забавляется?— Я радуюсь, а радованіе есть цвтъ человческой жизни!’ Въ это время бывшій ученикъ его похалъ на службу въ Петербургъ. Это было въ ноябр 1769 года. Тамъ прожилъ онъ три года, превознося своего учителя. Сковорода, между тмъ, въ 1770 году съ Сошальскими ухалъ въ Кіевъ. Тамъ поселился онъ у своего родственника Іустина въ Китаевской пустыни, близъ Кіева, и прожилъ тутъ три мсяца. ‘Но вдругъ’, по словамъ Ковалнскаго, ‘примтилъ онъ однажды въ себ внутреннее движеніе духа, побуждавшее его хать изъ Кіева. Онъ сталъ просить Іустина отпустить его въ Харьковъ. Родственникъ началъ его уговаривать остаться. Сковорода обратился къ другимъ пріятелямъ, съ просьбою отправить его на Украйну. Между тмъ, пошелъ онъ на Нодолъ — нижній Кіевъ. Сходя туда по гор, онъ, по словамъ его, вдругъ остановился, почувствовавши сильный запахъ труповъ. На другой же день онъ ухалъ изъ Кіева. Пріхавши черезъ дв недли въ Ахтырку, онъ остановился въ монастыр, у своего пріятеля, архимандрита Венедикта, и успокоился. Неожиданно получается извстіе, что въ Кіев чума и городъ уже запертъ’. Поживя нсколько у Венедикта, онъ обратно отправился въ Бусинку, къ Сошальскимъ, гд и обратился къ своимъ любимымъ занятіямъ. Здсь Ковалнскій длаетъ маленькое отступленіе, въ объясненіе того, почему Сковорода при жизни подписывался, въ письмахъ и сочиненіяхъ, еще иногда такъ: Григорій Варсава Сковорода, а иногда Даніилъ Мейнгардъ.
Въ 1772 году, въ феврал, Ковалнскій похалъ за-границу и, объхавши Францію, въ 1773 году прибылъ въ швейцарскій городъ Лозанну. Между многими учеными въ Лозанн сошелся онъ съ Даніиломъ Мейнгардомъ. Этотъ Мейнгардъ былъ до того похожъ на Сковороду — образомъ мыслей, даромъ слова и чертами лица, что его можно было признать ближайшимъ родственникомъ его. Ковалнскому Мейнгардъ пришелся поэтому еще боле по-сердцу, и они такъ сблизились, что швейцарецъ предложилъ русскому страннику свой загородный домъ подъ Лозанною, съ садомъ и обширною библіотекой, чмъ тотъ и пользовался въ свое пребываніе въ Швейцаріи. Возвратясь, въ 1775 году, изъ-за границы, Ковалнскій передалъ о своей встрч Сковород. И послдній до того полюбилъ заочно своего двойника, что съ той поры сталъ подписываться въ письмахъ и въ своихъ сочиненіяхъ: Григорій Варсава (по еврейски: варъ — сынъ Савы) и Даніилъ Мейнгардъ. Это были его псевдонимы.
Въ 1775 году Сковород было уже пятьдесятъ-три года, а онъ по-прежнему былъ такой же безпечный, старый ребенокъ, такой же чудакъ и охотникъ до уединенія, такой же мыслитель и непосда. Съ этого времени его жизнь уже принимаетъ видъ постоянныхъ переходовъ, странствованій пшкомъ за сотни верстъ и краткихъ отдыховъ у немногихъ, которыхъ онъ любилъ и которые гордились его посщеніями.
Здсь разсказъ Ковалнскаго я прерву воспоминаніями другихъ лицъ, писавшихъ о Сковород. Ковалнскій говоритъ: ‘И добрая, и худая слава распространилась о немъ по всей Украйн. Многіе хулили его, нкоторые хвалили, и вс хотли видть его. Онъ живалъ у многихъ. Иногда мстоположеніе — по вкусу его, иногда же люди привлекали его. Непремннаго же жилища не имлъ онъ нигд. Боле другихъ онъ въ это время любилъ дворянъ Сошальскихъ и ихъ деревню Бусинку’ {Въ объясненіе словъ Ковалнскаго, Гессъ-де-Кальве и Ивана Бернета, потомокъ этихъ Сошальскихъ, Е. Е. Сошальскій, доставилъ мн, отъ 15 января 1856 г., слдующія замтки своего отца: ‘Другъ Сковороды, Алекси Юрьевичъ Сошальскій жилъ въ Гусинк, возл церкви, гд теперь живетъ В. . Земборгскій. Онъ былъ старый холостякъ, оригиналъ, упрямаго характера и, будучи бездтенъ, все имніе хотлъ передать своему племяннику, моему отцу. Но разсердился на него за то, что тотъ приказалъ выбросить изъ пруда конопли, которыя онъ веллъ мочить, и конопли были причиною того, что имніе перешло въ разныя руки. Отецъ мой посл выкупилъ небольшую часть. Это — то мсто, гд теперь я живу, т.-е. хуторъ Селище, близъ лса, называемаго Васильковъ. Я помню и самого Алекся Юрьевича, и домъ его, особой архитектуры. Это было очень высокое зданіе въ три этажа. Верхній, по имени лтнякъ, былъ безъ печей. Тутъ съ весны проживалъ хозяинъ, другъ Сковороды. У него были еще два брата, Осинъ и Георгіи — мой ддъ. Первый жилъ также въ Гусинк, а второй въ Маначиновк. Недалеко отъ Гусинки есть лсъ. Тамъ въ то время была хижина и паска, гд Сковорода проживалъ иногда вмст съ Алексемъ Юрьевичемъ. Мсто называлось Скрынники и получило имя ‘Скрынинцкой пустыни’. Друзья ходили оттуда въ церковь въ Гусинку, гд и теперь въ алтар хранится зеркало Сковороды, взятое по смерти его изъ домика Скрынинцкой пустыни. Еще слово. Въ род Сошальскихъ было также монашеское званіе. Одинъ изъ предковъ нашихъ потерялъ жену отъ чумы, занесенной въ Украину. Возл матери найденъ былъ живымъ ребенкомъ сынъ ея. Въ зрлыхъ лтахъ онъ часть имнія, именно хуторъ Чернячій, впослдствіи взятый въ казну, пожертвовалъ на Куряжскій монастырь, близъ Харькова, и самъ пошелъ въ монахи’.}.
Гессъ-де-Кальве говоритъ объ этой пор (‘Украинскій Встникъ’ 1817 г., IV кн.): ‘Въ крайней бдности переходилъ Сковорода по Украйн изъ одного дома въ другой, училъ дтей примромъ непорочной жизни и зрлымъ наставленіемъ. Одежду его составляла срая свита, пищу — самое грубое кушанье. Къ женскому полу не имлъ склонности, всякую непріятность сносилъ съ великимъ равнодушіемъ.— Проживши нсколько времени въ одномъ дом, гд всегда ночевалъ — лтомъ въ саду подъ кустарникомъ, а зимой въ конюшн,— бралъ онъ свою еврейскую Библію, въ карманъ флейту и пускался дале, пока попадалъ на другой предметъ. Никто, во всякое время года, не видалъ его иначе, какъ пшимъ, также малйшій видъ награжденія огорчалъ его душу. Въ зрлыхъ лтахъ, по большей части, жилъ онъ въ Купянскомъ узд, въ большомъ лсу, принадлежавшемъ дворянину О. Ю. Шекому (Ос. Юр. Сошальскому). Онъ обыкновенно приставалъ въ убогой хижин пасчника. Нсколько книгъ составляли все его имущество. Онъ любилъ быть также у помщика И. И. Меч—кова (И. И. Мечникова). Простой и благородный образъ жизни въ сихъ домахъ ему нравился. Тамъ онъ воспитывалъ дтей и развеселялъ разговорами сихъ честныхъ стариковъ’.
Г. Срезневскій говоритъ о его характер (‘Утренняя Звзда’, 1834 г., кн. I): ‘Уваженіе къ Сковород простиралось до того, что почитали за особенное благословеніе Божіе дому тому, въ которомъ поселился онъ хоть на нсколько дней. Онъ могъ бы составить себ подарками порядочное состояніе. Но, что ему ни предлагали, сколько ни просили, онъ всегда отказывался, говоря: ‘дайте неимущему!’ и самъ довольствовался только срой свитой. Эта срая свита, чоботы про запасъ и нсколько свитковъ сочиненій,— вотъ въ чемъ состояло все его имущество. Задумавши странствовать или переселиться въ другой домъ, онъ складывалъ въ мшокъ эту жалкую свою худобу и, перекинувши его черезъ плечо, отправлялся въ путь съ двумя неразлучными: палкой-журавлемъ и флейтой {По словамъ Хиждеу, въ стать ‘Три псни Сковороды — псни Сковороды малороссійскіе слпцы поютъ подъ именемъ ‘Сковородинскихъ веснянокъ’.}. И то, и другое было собственнаго его рукодлья’.— Въ тхъ же ‘запискахъ о старц Григорі Сковород’ г. Срезневскій говоритъ (стр. 68—71): ‘Сковорода отъ природы былъ добръ, имлъ сердце чувствительное. Но, росшій сиротою, онъ долженъ былъ привыкнуть по-невол къ состоянію одиночества, и сердце его должно было подпасть подъ иго меланхоліи и загрубть, и судьба наконецъ взяла свое: съ лтами созрло въ немъ это ледяное чувство отчужденія отъ людей и свта. Умъ Сковороды шелъ тою же дорогой: сначала добрый, игривый, онъ мало-по-малу тяжеллъ, длался своенравне, независиме, дичалъ все боле и, наконецъ, погрузился въ бездну мистицизма. Притомъ вспомнимъ время, когда жилъ Сковорода: мистики или квіетисты разыгрывались тогда повсюду въ Германіи. Сковорода побывалъ въ этой стран и навсегда сохранилъ предпочтеніе къ ней передъ всми прочими, исключая родины своей. Легко понять, отчего Сковорода заслуживалъ часто имя чудака, если даже и не юродиваго. Съ сердцемъ охладлымъ, съ умомъ, подавленнымъ мистицизмомъ, вчно пасмурный, вчно одинокій, себялюбивый, гордый, въ простомъ крестьянскомъ плать, съ причудами,— Сковорода могъ по справедливости заслужить это названіе. Сковорода жилъ самъ собою, удаляясь отъ людей и изучая ихъ, какъ изучаетъ естествоиспытатель хищныхъ зврей. Этотъ духъ сатиризма — самая разительная черта его характера.— Вотъ что говоритъ Сковорода самъ о своей жизни: ‘что жизнь? То сонъ Турка, упоеннаго опіумомъ,— сонъ страшный: и голова болитъ отъ него, сердце стынетъ. Что жизнь? То странствіе. Прокладываю и себ дорогу, не зная, куда идти, зачмъ идти. И всегда блуждаю между несчастными степями, колючими кустарниками, горными утесами,— а буря надъ головою, и негд укрыться отъ нея. Но — бодрствуй!’…— Впрочемъ, Сковорода не искалъ ни славы, ни уваженія. Онъ жилъ самъ собою. Онъ не могъ равнодушно сносить, чтобъ унижали его мысли. Любилъ иногда похвастаться своими познаніями, особенно въ языкахъ. Кром славянскаго церковнаго, русскаго и украинскаго, онъ зналъ нмецкій, греческій и латинскій и на всхъ прекрасно говорилъ и писалъ. Сказавъ, что Сковорода вообще отличался особенною умренностью, какъ въ пищ, такъ и въ питіи, что онъ былъ настоящій постникъ, и ‘по сказанію всхъ, знавшихъ лично его, почти вовсе не употреблялъ горячихъ напитковъ’ — г. Срезневскій старается защитить Сковороду противъ замчаній къ стать Гессъ-де-Кальве издателей ‘Украинскаго Встника’, гд указывается на письмо Сковороды, нриложенное къ стать ‘Встника’. Письмо писано къ харьковскому купцу Урюпину, изъ Бурлука, отъ 1790 года, 2 іюля, въ конц посланія ‘старецъ Григорій Варсава Сковорода’ выражается такъ: ‘Пришлите мн ножикъ съ печаткою. Великою печатью не кстати и не люблю моихъ писемъ печатать. Люблю печататься еленемъ. Уворовано моего еленя тогда, когда я у васъ въ Харьков пировалъ и буянилъ. Достойно!— Боченочки оба отсылаются, вашъ и Дубровина, и сей двоиц отдайте отъ меня низенькій поклонъ и господину Прокопію Семеновичу’. Къ словамъ г. Срезневскаго, въ стать ‘Утренней Звзды’, сдлалъ примчаніе Квитка-Основьяненко, подписавшись буквами: Г. . К—а. Онъ ршаетъ вопросъ такъ: ‘хотя Сковорода и не былъ пьяница, но не былъ и врагъ существовавшему въ его время здсь обыкновенію, въ дружескихъ и пріятельскихъ собраніяхъ поддерживать и одушевлять бесды употребленіемъ не вина, котораго въ то время здсь, кром крымскихъ и волошскихъ, и слыхомъ не было слышно, а разнаго рода наливокъ въ домахъ пріятельскихъ’.
Г. Срезневскій сохраняетъ еще одну черту изъ жизни и нрава Сковороды, которую должно упомянуть прежде, нежели я перейду къ дальнйшему развитію разсказа Ковалнскаго.
Въ ‘Московскомъ Наблюдател’ 1836 г., ч. VI, г. Срезневскій помстилъ повсть ‘Майоръ-майоръ’, гд разсказываетъ, какъ судьба испытала было Сковороду въ сердечныхъ стремленіяхъ его, какъ онъ чуть было не женился, и остался все-таки холостякомъ. Среди вымысла разговоровъ и обыкновенныхъ повствовательныхъ отступленій, авторъ сберегаетъ любопытныя черты, взятыя имъ изъ преданій старожиловъ, знавшихъ Сковороду. Посл того, какъ Сковорода ‘съ восторгомъ надлъ стихарь дьячка грекороссійской церкви въ Офен, только для того, чтобъ убжать изъ Офена и, пространствовавъ на свобод по Европ’, бглымъ дьячкомъ исходилъ онъ Венгрію, Австрію, сверную Италію и Грецію, странствовалъ потомъ по Украйн и ‘въ 1765 г. зашелъ въ наши Валковскіе хутора‘. Значитъ, ему было тогда уже сорокъ три года. Свернувъ съ какой-то тропинки на проселокъ, а изъ проселка на огороды, онъ наткнулся на садикъ, близъ паски, гд видитъ двушку, распвавшую псни. Онъ знакомится съ отцомъ ея, оригинальнымъ хуторяниномъ, носившимъ прозвище ‘Майоръ’, часто бесдуетъ съ нимъ, учитъ его дочку, дочка заболваетъ горячкой, онъ ее лчитъ. Тутъ дочка Маойра и Сковорода влюбляются другъ въ друга. Сковорода, по словамъ біографовъ, ‘вовсе несклонный къ женскому полу’, увлекается сильне, его помолвили, ставятъ подъ внецъ. Но тутъ преданіе, въ разсказ г. Срезневскаго, сберегаетъ любопытную черту. Природа чудака беретъ верхъ — и онъ убгаетъ изъ церкви изъ-подъ внца… Или Сковорода объ этомъ не разсказывалъ своему другу, Ковалнскому, или Ковалнскій умолчалъ объ этомъ изъ деликатности: только въ его разсказ этого эпизода не находится.
Продолжаю записки Ковалнскаго.
Полюбя Тевяшева, воронежскаго помщика, Сковорода жилъ у него въ деревн и написалъ тутъ сочиненіе: ‘Икона Алкивіадская’ {По случаю жизни Сковороды въ Воронежской губерніи уцлло нсколько строкъ въ ‘Москвитянин1849 г., XXIV ч., подъ именемъ ‘Анекдотъ о Г. О. Сковород. Свиданіе Сковороды съ епископомъ Тихономъ III въ Острогожск‘. Подпись: ‘Сообщено Н. Б. Баталинымъ изъ Воронежа’. Это извстіе начинается словами: ‘Нкогда Г. С. Сковорода жилъ въ Острогожск’. Въ это время епископу разсказывали о немъ, какъ о див. Епископъ, между прочимъ, въ разговор съ нимъ, спросилъ: ‘Почему не ходите никогда въ церковь?’ — ‘Если вамъ угодно, я завтра же пойду’.— И онъ кротко повиновался желанію епископа.}. Потомъ онъ имлъ пребываніе въ Бурлукахъ, у Захаржевскаго, гд помстье отличалось красивымъ видомъ. Жилъ также у Щербинина, въ сел Бабаяхъ, въ монастыряхъ Старо-Харьковскомъ, Харьковскомъ училищномъ, Ахтырскомъ, Сумскомъ, Святогорскомъ, Сеннянскомъ, у своего друга, Ковалнскаго, въ сел Хатетов, близъ Орла, и въ сел Ивановк, у Ковалнскаго, гд потомъ и скончался. ‘Иногда жилъ онъ у кого-либо’, замчаетъ Ковалнскій, ‘совершенно не любя пороковъ своихъ хозяевъ, но для того только, дабы черезъ продолженіе времени, обращаясь съ ними, бесдуя, нечувствительно привлечь ихъ въ познаніе себя, въ любовь къ истин и въ отвращеніе отъ зла‘.— ‘Впрочемъ, во всхъ мстахъ, гд онъ жилъ, онъ избиралъ всегда уединенный уголъ, жилъ просто, одинъ, безъ услуги.— Харьковъ любилъ онъ и часто посщалъ его. Новый начальникъ тамошній, услыша о немъ, желалъ видть его’. Губернаторъ съ перваго же знакомства спросилъ, о чемъ учитъ его любимая книга, ‘книга изъ книгъ’, священная Библія? Сковорода отвтилъ: ‘Поваренныя книги ваши учатъ, какъ удовольствовать желудокъ, псовыя — какъ зврей ловить, модныя — какъ наряжаться, а она учитъ, какъ облагородствовать человческое сердце’. Тутъ онъ толковалъ и спорилъ съ учеными, говорилъ о философіи. И во всхъ его рчахъ была одна завтная цль: побужденіе людей къ жизни духа, къ благородству сердца и ‘къ свтлости мыслей, яко глав всего’. Изъ Харькова онъ надолго отправился въ Бусинку, къ Сошальскимъ, въ ‘любимое свое пустыножительство’. Онъ былъ счастливъ по-своему и повторялъ завтную свою поговорку: ‘благодареніе всеблаженному Богу, что нужное сдлалъ нетруднымъ, а трудное ненужнымъ!’ — Усталый, говоритъ Ковалнскій, приходилъ онъ къ нрестарлому пчелннцу, недалеко жившему на паск, ‘бралъ съ собою въ сотоварищество любимаго пса своего, и трое, составя общество, раздляли они между собою свечерю’. ‘Можно жизнь его было назвать жизнью, не таково было тогда состояніе друга его!’ — заключаетъ Ковалнскій и переходитъ къ описанію собственнаго положенія, когда онъ почти на двадцать лтъ разстался съ Сковородою и, увлеченный вихремъ свта и столичной жизни, свидлся съ нимъ опять уже въ годъ смерти бывшаго своего учителя. Здсь и я на время разстанусь съ разсказомъ Ковалнскаго и пополню его слова изъ другихъ источниковъ о Сковород, а именно нсколькими анекдотами о странствующемъ философ, записанными харьковскими старожилами, безъ означенія времени.
По словамъ . Н. Глинки, Екатерина II знала о Сковород, дивилась его жизни, уважала его славу и однажды, чрезъ Потемкина, послала ему приглашеніе изъ Украйны переселиться въ столицу. Посланный гонецъ отъ Потемкина, съ юга Малороссіи, засталъ Сковороду съ флейтою, на закраин дороги, близъ которой ходила овца хозяина, пріютившаго на время философа. Сковорода, выслушавъ приглашеніе, отвтилъ: ‘скажите матушк-цариц, что я не покину родины…
Мн моя свирль и овца
Дороже царскаго внца!’
Въ ‘Украинскомъ Встник’ (1817 г., кн. IV) сохранили о Сковород нсколько любопытныхъ чертъ Гессъ-де-Кальве и Иванъ Вернетъ.
Гессъ-де-Кальве говоритъ: ‘Чтобы дать понятіе объ остроуміи и скромности Сковороды, приведу два случая.— При странномъ поведеніи его, неудивительно, что нкоторые забавники шутили надъ нимъ. Г**, умный и ученый человкъ, но атеистъ и сатирикъ (онъ былъ воспитанъ по-французски), хотлъ однажды осмять его. ‘Жаль,— говорилъ онъ,— что ты, обучившись такъ хорошо, живешь какъ сумасшедшій, безъ цли и пользы для отечества!’ — ‘Ваша правда,— отвчалъ философъ:— я до сихъ поръ еще не сдлалъ пользы, но надобно сказать — и никакого вреда! Но вы, сударь, безбожіемъ вашимъ уже много сдлали зла. Человкъ безъ вры есть ядовитое наскомое въ природ. Но байбакъ (сусликъ), живя уединенно подъ землею, временемъ, съ своего бугорка, смотря на прекрасную натуру, отъ радости свищетъ и притомъ никого не колетъ!’ Г** проглотилъ пилюлю, однако, она не подйствовала: онъ остался, какъ и былъ, безбожникомъ до послдняго издыханія’.— ‘Другой анекдотъ,— говоритъ Гессъ-де-Кальве:— показываетъ скромность Сковороды.— Многіе желали познакомиться съ нимъ. Иные, будучи водимы благороднымъ чувствомъ, а другіе, чтобы надъ нимъ почудиться, какъ надъ рдкимъ человкомъ, полагая, что философъ есть родъ орангутанговъ, которыхъ показываютъ за деньги.— Въ Таганрог жилъ Г. И. Ковалнскій, воспитанникъ Сковороды (это, вроятно, братъ Ковалнскаго, автора записокъ о Сковород). Чтобы навстить его, пустился нашъ мудрецъ въ дорогу, на которой, какъ онъ самъ говорилъ, помшкалъ, боле года. Когда же онъ прибылъ въ Таганрогъ, то ученикъ его созвалъ множество гостей, между которыми были весьма знатные люди, хотвшіе познакомиться съ Сковородою. Но сей, будучи врагъ пышности и многолюдства, лишь только примтилъ, что такая толпа милостивцевъ собралась единственно по случаю его прибытія туда, тотчасъ ушелъ изъ комнаты, и, къ общей досад, никто не могъ его найти. Онъ спрятался въ сарай, гд до тхъ поръ лежалъ въ закрытой кибитк, пока въ дом стало тихо’. Гессъ-де-Кальве заключаетъ свои воспоминанія словами: ‘Вотъ нсколько довольно странныхъ его изреченій: ‘Старайся манить собаку, но палки изъ рукъ не выпускай’.— ‘Курица кудахчетъ на одномъ мст, а яйца кладетъ на другомъ’.— ‘Рыба начинаетъ отъ головы портиться’.
Вотъ нсколько чертъ, переданныхъ во всей наивности Иваномъ Бернетомъ, еще любопытне.— ‘Подл Лопанскаго моста, въ Харьков, въ дом почтеннаго моего пріятеля, П. . Паскуновскаго, досталось мн видть въ послдній разъ Григорія Саввича Сковороду. Онъ былъ мужъ умный и ученый. Но своенравіе, излишнее самолюбіе, нетерпящее никакого противорчія, слпое повиновеніе, котораго онъ требовалъ отъ слушавшихъ его — magister dixit — затмвали сіяніе дарованія его и уменьшали пользу, которую общество могло ожидать отъ его способностей. Ему надлежало бы, по совту Платона, который относилъ слова свои къ Ксенократу, почаще приносить жертву граціямъ. Истина въ устахъ его, не будучи прикрыта пріятною завсою скромности и ласковости, оскорбляла исправляемаго. Всхъ боле удивлялись ему достопочтенные Я. М. Донецъ-Захаржевскій и А. ІО. Сошальскій. Сковорода преимущественно любилъ малороссіянъ и нмцевъ. Сія исключительная любовь была причиною моего съ нимъ пренія и несогласія при первомъ свиданіи. Сковорода былъ музыкантомъ. Его духовные канты мн нравятся. Но стихи его вообще противны моему слуху, можетъ быть, отъ того, что я худой знатокъ и цнитель красотъ русской поэзіи. При всемъ томъ, я чувствую въ себ склонность подражать ему въ нкоторыхъ отношеніяхъ. И вмсто того, чтобы чувствительно оскорбиться тмъ, что онъ меня назвалъ мужчиною съ бабьимъ умомъ и дамскимъ секретаремъ, я еще былъ ему весьма обязанъ за сіи титла. Это было въ т счастливыя лта, когда человкъ, у коею не тыква на мст головы и не кусокъ дерева вмсто сердца, поставляетъ все свое благополучіе въ томъ, чтобы любить и быть любиму, когда чувствительное сердце ищетъ себ подобнаго, и когда милая улыбка любимаго предмета такъ восхищаетъ сердце и душу, какъ посл суровой зимы солнечная теплота, пніе птицъ и природа во всемъ ея убранств’ (‘Украин. Всти.’, 1817 г. кн. IV). Модное нкогда, какъ впослдствіи — разочарованность, ‘чувствительное сердце’ Ивана Бернета заставило его сказать въ конц отъ души: ‘я нарочно здилъ изъ Мерчика (имніе Шидловскихъ) въ деревню Ивановку, Богодуховскаго узда, для посщенія могилы, въ коей почиваютъ бренные останки незабвеннаго Сковороды. И. Бернетъ. Софійское, Валковскаго узда. Въ март 1817 года’.
Г. Срезневскій сообщаетъ также любопытный анекдотъ о Сковород (‘Утренняя Звзда’, 1834 г. кн. I): ‘Рдко, очень рдко Сковорода измнялъ своей важности, а если и измнялъ, то въ такихъ только случаяхъ, когда дйствительно было трудно сохранить оную. Суровый старецъ, онъ былъ, однако, застнчивъ и не могъ терпть, когда предъ нимъ величали его достоинства. Онъ становился самъ не свой, онъ терялся, когда предъ нимъ внезапно являлся кто-нибудь изъ давно желавшихъ видть его и разливался въ привтствіяхъ. Такъ случилось однажды въ дом Пискуновскаго, старика, любимаго Сковородою. Это было вечеромъ, во время ихъ обыкновенной стариковской бесды. Молча, съ глубочайшимъ вниманіемъ слушали старики разсказы и нравоученія старца, который, выпивши на этотъ разъ лишнюю чарку вина, среди розыгра своего воображенія, говорилъ хотя и медленно и важно, но съ необыкновеннымъ жаромъ и краснорчіемъ. Прошелъ часъ и другой, и ничто не мшало восторгу разсказчика и слушателей. Сковорода началъ говорить о своемъ сочиненіи: ‘Лотова жена’, сочиненіи, въ коемъ положилъ онъ главныя основанія своей мистической философіи. Сковорода разсказалъ уже очеркъ. Начинаются подробности. Вдругъ дверь съ шумомъ растворяется, половинки хлопаютъ, и молодой X—ъ, франтъ, недавно изъ столицы, вбгаетъ въ комнату. Сковорода, при появленіи незнакомаго, умолкъ внезапно.— ‘Итакъ,— восклицаетъ X—ъ, я наконецъ достигъ того счастія, котораго столь долго и напрасно жаждалъ. Я вижу наконецъ великаго соотечественника моего, Григорія Саввича Сковороду! Позвольте»… и подходитъ къ Сковород. Старецъ вскакиваетъ, сами собою складываются крестомъ на груди его костлявыя руки, горькой улыбкой искривляется тощее лицо его, черные впалые глаза скрываются за сдыми нависшими бровями, самъ онъ невольно изгибается, будто желая поклониться, и вдругъ прыжокъ, и трепетнымъ голосомъ: ‘позвольте! тоже позвольте!’ — и исчезъ изъ комнаты. Хозяинъ за нимъ, проситъ, умоляетъ — нтъ. ‘Съ меня смяться!’ говоритъ Сковорода и убжалъ. И съ тхъ поръ не хотлъ видть X—а’.
Выписываемъ еще нсколько строкъ изъ повсти г. Срезневскаго ‘Майоръ-майоръ‘ (‘Московскій Наблюдатель’, 1836 г. IV ч.), гд онъ сохранилъ, по разсказамъ старожиловъ, портретъ Сковороды, относящійся къ его поздней жизни въ Харьков и окрестностяхъ. ‘Сухой, блдный, длинный’, говорилъ онъ, ‘губы изжелкли, будто истерлись, глаза блестятъ то гордостью академика, то глупостью нищаго, то невиннымъ простодушіемъ дитяти, поступь и осанка важная, размренная’. Въ это время слава Сковороды шла уже далеко, и украинскіе бродячіе пвцы, называемые ‘бандуристами’ и слпцами’, подхватывали его стихи и духовные канты и распвали ихъ на большихъ дорогахъ, именуя ихъ ‘псалмами’.
ГЛАВА III.
Переписка Сковороды.— Письма Ковалнскаго.— Свиданіе съ другомъ черезъ двадцать лтъ разлуки.— Болзнь, старческая суровость и смерть.— Надгробная и вызовъ черезъ ‘Московскія Вдомости’ читать его сочиненія. Письмо Н. С. Мягкаго.— Заключеніе.
Начиная съ 1775 года, когда Сковород исполнилось уже за пятьдесятъ лтъ, его біографы оставляютъ въ его жизни проблъ, вплоть до самой его смерти. Ковалнскій, выразившись, что около 1775 года разстался съ нимъ, ‘увлеченный великимъ свтомъ, возбудившимъ въ немъ разумъ вншній’, на двадцать лтъ,— прямо уже переходитъ къ разсказу о Сковород въ 1794 году, когда снова столкнулся съ нимъ и навки оплакалъ своего друга. Г. Срезневскій, посл всего взятаго мною изъ его ‘Записокъ о старц Григоріи Сковород’, также кончаетъ свою статью коротенькимъ описаніемъ его смерти. Этотъ проблъ почти въ двадцать лтъ, кром приведенныхъ мною анекдотовъ, хотя нсколько могутъ освтить выдержки изъ немногихъ уцлвшихъ писемъ Сковороды. Эти письма приложены частію къ нсколькимъ изданнымъ его сочиненіямъ, частію же сопровождаютъ его рукописныя сочиненія, съ которыми постоянно и списываются, какъ необходимое предисловіе къ его разсужденіямъ, обращавшимся постоянно къ тмъ, къ кому онъ писалъ письма. Кром того, два письма Сковороды помщены отдльно въ ‘ Украинскомъ Встник‘, при стать Гессъ-де-Кальве и Ивана Бернета, и нсколько отрывковъ ихъ напечатано въ стать В. Н. Каразина и И. И. Срезневскаго въ ‘Молодик‘, 1843 года. Нельзя не упомянуть при этомъ и нсколькихъ намёковъ на письма, именно на подписи ихъ года и числа и мста жительства Сковороды, въ подстрочныхъ выноскахъ при стать Хиждеу, въ ‘Телескоп‘ 1835 года. Въ тхъ письмахъ сохранена исторія появленія сочиненій Сковороды, изрдка прерываясь краткими и скупыми намеками на собственную жизнь автора. Пособіемъ въ сведеніи этой переписки послужилъ мн присланный отъ преосвященнаго Иннокентія, изъ Одессы, и неизданный еще нигд списокъ нсколькихъ писемъ Ковалнскаго къ Сковород, отъ 1779 до 1788 года, сдланный вскор посл смерти Сковороды, въ конц прошлаго вка.
‘Самое старое изъ писемъ Сковороды, говоритъ г. Срезневскій въ отдльной своей стать ‘Выписки изъ писемъ Г. С. Сковороды’. (‘Молодикъ’, 1843 г.) есть то, которое помщено передъ его книжкой (неизданной) ‘О древнемъ змі или Библіи’. Оно писано къ какому-то высокородію, и во всякомъ случа до 1763 года, когда это сочиненіе было списано С. . Залсскимъ’.
Вотъ отрывокъ этого письма: ‘Училъ своихъ друзей Епикуръ, что жизнь зависитъ отъ сладости и что веселіе сердца есть животъ человку. Силу слова сего люди не раскусивъ во всхъ вкахъ и народахъ, обезславили Епикура за сладость и почти самого его величали пастыремъ стада свиного, а каждаго изъ друзей его величали Epicuri de grege porcus. Всякая мысль подло, какъ змія, по земли ползетъ, но есть въ ней око голубицы, взирающее выше потопныхъ водъ на прекрасную ипостась ггстины’ (‘Молодикъ’, 1743 г., стр. 241 — 242).
При изданной книг Сковороды ‘Басни Харьковскія‘ (Москва, 1837 года), въ вид предисловія, напечатано, съ помткою: ‘7774 года, въ сел Вабаяхъ, наканун пятидесятницы’, слдующее письмо Сковороды. Вотъ это письмо:
‘Любезному другу, Аанасію Кондратовичу Панкову.
‘Любезный пріятель! Въ седьмомъ десятк ныншняго вка, отставъ отъ учительской должности и уединяясь въ лежащихъ около Харькова лсахъ, поляхъ, садахъ, селахъ, деревняхъ и пчельникахъ, обучалъ я себя добродтели и поучался въ Библіи, притомъ, благопристойными игрушками забавляясь, написалъ полтора десятка басенъ, не имя съ тобою знаемости. А сего года, въ сел Вабаяхъ, умножилъ оныя до половины. Между тмъ, какъ писалъ прибавочныя, казалось, будто ты всегда притомъ присутствуешь, одобряя мои мысли и вмст о нихъ со мною причащаясь. Дарую же теб три десятка басенъ: теб и подобнымъ теб!
‘Отческое наказаніе заключаетъ въ горести своей сладость, а мудрая игрушка утаеваетъ въ себ силу.
‘Глупую важность встрчаютъ по виду, выпровожаютъ по смху, а разумную шутку важный печатлетъ конецъ. Нтъ смшне, какъ умный видъ съ пустымъ потрохомъ, и нтъ веселе, какъ смшное лицо съ утаенною дльностію, вспомните пословицу: красна хата не углами, но пирогами. Я и самъ не люблю поддльной маски тхъ людей и длъ, о коихъ можно сказать малороссійскую пословицу: стучитъ, шумитъ, гремитъ. А что тамъ? Кобылья мертва голова бжитъ. Говорятъ и великороссійцы: летала высоко, а сла недалеко, о тхъ, что богато и красно говорятъ, а нечего слушать. Не люба мн сія пустая надменность и пышная пустошь, а люблю тое, что сверху ничто, но въ середк чтось: снаружи ложь, но внутрь истина. Картинка сверху смшна, но внутрь боголпна. Другъ мой! Не презирай баснословія. Басня и притча есть тоже. ‘Не по кошельку суди сокровище’. Праведенъ судъ судитъ! Басня тогда.бываетъ скверная и бабія, когда въ подлой и смшной своей шелух не заключаетъ зерна истины: похожа на орхъ свищъ Отъ такихъ-то басенъ отводитъ Павелъ своего Тимоея, и Петръ не просто отвергаетъ басни, но басни ухищренныя, кром украшенной наружности, силы Христовой неимущія. Иногда во вретищ дражайшій кроется камень. Какъ обрядъ есть, безъ силы Божіей, пустошь, такъ и басня безъ истины. Если-жъ съ истиною: кто дерзнетъ назвать лживою?
‘Все, убо, чисто чистымъ, оскверненнымъ же и не врнымъ ничтоже чисто, но осквернися ихъ умъ и советъ.
‘Симъ больнымъ, лишеннымъ страха Божія, а съ нимъ и добраго вкуса, всякая пища кажется гнусною. Не пища гнусна, ‘но осквернился ихъ умъ и совсть’.
‘Сей забавный и фигурный родъ писаній былъ домашній самымъ лучшимъ древнимъ любомудрцамъ. Лавръ и зимою зеленъ. Такъ мудрые и въ игрушкахъ умны, и во лж истинны. Истинна острому взору ихъ не издали мелькала, такъ, какъ низкимъ умамъ, но ясно, какъ въ зеркал, представлялась, а они, увидвъ живо живый ея образъ, уподобили оную различнымъ тлннымъ фигурамъ.
‘Ни одн краски не изъясняютъ розу, лилію, нарцисса столько живо, сколько благолпно у нихъ образуетъ невидимою Божію истину тнь небесныхъ и земныхъ образовъ. Отсюду родились символы, притчи, басни, подобія, пословицы…
‘И не дивно, что Сократъ, когда ему внутренній геній, предводитель во всхъ его длахъ, веллъ писать ему стихи, тогда избралъ Езоповы басни. И какъ самая хитрйшая картина неученымъ очамъ кажется враками, такъ и здсь длается.
‘Пріими-жъ, любезный пріятель, дружескимъ сердцемъ сію не безвкусную отъ твоего друга мыслей воду. Не мои сіи мысли, и не я оныя вымыслилъ: истина есть безначальна! Но люблю!.. Тшь мои люби — и будутъ твои. Знаю, что твой тлесный болванъ далеко разнится отъ моего чучела, по два разноличные сосуды однимъ да наполнятся елеемъ, да будетъ едина душа и едино сердце! Сія-то есть истинная дружба — мыслей единство. Все не наше, все погибнетъ. И самые болваны наши. Одн только мысли наши всегда съ нами, одна только истина вчна! А мы въ ней, какъ яблокъ въ своемъ зерн, сокрыемся.
‘Питаймо-жъ дружбу! Пріими и кушай съ Петромъ четвероногая, зври, гади и птицы. Богъ тебя да благословляетъ! Съ нимъ не вредитъ и самый ядъ языческій. Они ничто суть, какъ образы, прикрывающіе какъ полотномъ истину. Кушай, поколь вкусишь съ Богомъ лучшее! Любезный пріятель, твой врный слуга, любитель Священныя Библіи, Григорій Сковорода’.
Вслдъ за этимъ идутъ письма Ковалнскаго къ Сковород, по рукописи преосвященнаго Иннокентія. Ничего наивне и трогательне этихъ писемъ нельзя себ представить. Въ нихъ сохранились любопытныя черты, дорисовывающія окончательно образъ Сковороды и показывающія всю степень любви, которую питали къ нему современники и друзья его.
Привожу слдующее, помченное 1779 г., нигд неизданное, замчательное письмо Сковороды къ лицу неизвстной фамиліи, найденное мною въ рукописяхъ библіотеки харьковскаго университета въ 1865 году, въ сборник рукописей Сковороды, подаренныхъ университету И. Т. Лисенковымъ въ 1861 году.
Вотъ оно:
Изъ Гусинской пустыни, 1779 г., февраля 19.
‘Любезный государь, Артемъ Дорофеевичъ, радуйтесь и веселитесь! Ангелъ мой хранитель нын со мною веселится пустынею. Я къ ней рожденъ. Старость, нищета, смиреніе, безпечность, незлобіе суть мои въ ней сожительницы. Я ихъ люблю и он мене. А что ли длаю въ пустын? Не спрашивайте. Недавно нкто о мн спрашивалъ: скажите мн, что онъ тамъ длаетъ? Если бы я въ пустын отъ тлесныхъ болзней лчился, или оберегалъ пчелы, или портняжилъ, или ловилъ зврь, тогда бы Сковорода казался имъ занятъ дломъ. А безъ сего думаютъ, что я праздненъ, и не безъ причины удивляются. Правда, что праздность тяжеле горъ кавказскихъ. Такъ только ли разв всего дла для человка: продавать, покупать, жениться, посягать, воеваться, тягаться, портняжить, строиться, ловить зврь? Здсь ли наше сердце неисходно всегда? Такъ вотъ же сейчасъ видна бдности нашей причина: что мы, погрузивъ все наше сердце въ пріобртеніе міра и въ море тлесныхъ надобностей, не имемъ времени вникнуть внутрь себе, очистить и поврачевать самую госпожу тла нашего, душу нашу. Забыли мы себе за неключимымъ рабомъ нашимъ, неврнымъ тлишкомъ, день и ночь о немъ одномъ некущесь. Похожи на щеголя, пекущагося о сапог, не о ног, о красныхъ углахъ, не о пирогахъ, о золотыхъ кошелькахъ, не о деньгахъ. Коликая-жъ намъ отсюду тщета и трата? Не всмъ ли мы изобильны? Точно, всмъ и всякимъ добромъ тлеснымъ, совсмъ телга, по пословиц, кром колесъ — одной только души нашей не имемъ. Есть, правда, въ насъ и душа, но такова, каковыя у шкорбутика или подагрика ноги, или матрозскій алтына не стоящій козырекъ. Она въ насъ разслаблена, грустна, нравна, боязлива, завистлива, жадная, ничмъ не довольна, сама на себя гнвна, тощая, блдна, точно такая, какъ паціентъ изъ лазарета, каковыхъ часто живыхъ погребаютъ по указу. Такая душа, если въ бархатъ одлась, не гробъ ли ей бархатный? Если въ свтлыхъ чертогахъ пируетъ,’ не адъ ли ей? Если весь міръ ее превозноситъ портретами и псньми, сирчь одами величаетъ, не жалобныя ли для нея оныя пророческія сонаты:
‘Въ тайн восплачется душа моя! (Іеремія)
‘Взволнуются… и почти не возмогутъ! (Исаія)
‘Если самая тайна, сирчь самый центръ души изныетъ и болитъ, кто или что увеселитъ ее? Ахъ, государь мой и любезный пріятель! плывите по морю и возводьте очи къ гавани. Не забудьте себе среди изобилій вашихъ. Одинъ у васъ хлбъ уже довольный есть, а втораго много-ль? Рабъ вашъ сытъ, а Ревекка довольна-ль? Сіе-то есть?
‘Не о единомъ хлб живъ будетъ человкъ!’
‘О семъ послднемъ ангельскомъ хлб день и ночь печется Сковорода. Онъ любитъ сей родъ блиновъ паче всего. Далъ бы по одному блину и всему Израилю, еслибъ былъ Давыдомъ. Какъ пишется въ книгахъ Царствъ: но и для себе скудно. Вотъ что онъ длаетъ въ пустын, пребывая, любезный государь, вамъ всегда покорнйшимъ слугою — и любезному нашему Степану Никитичу г-ну Курдюмову, отцу и его сынови поклонъ, если можно, и Ивану Акимовичу’. На письм адресъ: ‘М. гос. г-ну Артему Дорофеевичу — въ Харьков’.
Въ рукописяхъ преосвященнаго Иннокентія найдено мною слдующее письмо отъ М. Ковалнскаго къ Сковород: ‘1788 г., февраля 13, Сант-Петербургъ.— Возлюбленный мой Мейнгардъ! Такъ ты уже h не пишешь ко мн оригинально, а только чрезъ копію говоришь со мною? Вчера я получилъ отъ Якова Михайловича Захаржевскаго письмо, въ которомъ ты препоручаешь ему цловать меня. За дружеское сіе цлованіе душевно благодарю тебя, другъ мой, но желалъ бы я имть цлованіе твоею рукою Мейнгардовою! Видъ начертанныхъ твоихъ писемъ возбуждаетъ во мн огнь, пепломъ покрываемый, не получая ни движенія, ни втра, -ибо я живу въ такой стран, гд хотя водъ и непогодъ весьма много, но движенія и втровъ весьма мало,— а безъ сихъ огонь совершенно потухаетъ. Ты говоришь въ письм, что все мое получилъ, но меня самого не получаешь. Сего-то и я сердечно желаю. Давно уже направляю я ладію мою къ пристани тихаго уединенія!— Тогда-то я бы утшился тобою, другомъ моимъ, услаждая жизнь собесдованіемъ твоимъ!— Прости! Не знаю, что послать теб. Да ты ни въ чемъ не имешь надобности, что прислать можно: все въ теб и съ тобою! Я слышалъ о твоихъ писаніяхъ. По любви твоей ко мн, пришли мн оныя. Я привыкъ любить мысли твои. Ты много оживотворишь меня бесдою твоею. Впрочемъ, не безпокойся, чтобы я оныя сообщилъ кому другому. Можетъ быть, Богъ велитъ мн увидть тебя скоро. Я покупаю у Шидловскаго, Николая Романовича, село Кунее, въ Изюмской округ. Сказуютъ, что мста хорошія тамъ, а ты бы еще собою мн сдлалъ оныя прекрасными. Другъ твой и слуга врный, Михайло Ковалнской. Надежда моя посылаетъ теб пармазану, съ дтьми Якова Михайловича, и шесть платочковъ. Прійми ихъ отъ дружбы’.
Тамъ-же найдено мною письмо отъ 1788 г. 6 марта за подписью: ‘Василій Тамара‘. ‘Любезный мой учитель Григорій Савичъ! Письмо ваше черезъ корнета Кислаго получилъ я, съ равною любви и сердца привязанностію моею къ вамъ. Вспомнишь ты, почтенный другъ мой, твоего Василія, по наружности, можетъ быть, и не-несчастнаго, но внутренно боле имющаго нужду въ совт, нежели когда былъ съ тобою. О, еслибы внушилъ теб Господь пожить со мною! Еслн-бы ты меня одинъ разъ выслушалъ, узналъ, то-бъ не порадовался своимъ воспитанникомъ. Напрасно ли я тебя желалъ? Если нтъ, то одолжи и отпиши ко мн, какимъ образомъ могъ бы я тебя увидть, страстно любимый мой Сковорода? Прощай и не пожалй еще одинъ разъ въ жизни удлить частицу твоего времени и покоя старому ученику твоему — Василію Тамар’.
Во всхъ этихъ письмахъ, сильне всякой біографической похвалы, говоритъ за Сковороду страстная любовь, которою его встрчали и провожали вс знавшіе его. За отсутствіемъ другаго, высшаго нравственнаго интереса въ украинскомъ обществ того времени, за отсутствіемъ литературы и пауки въ главномъ город Слободскаго намстничества, къ Сковород стремились вс тогдашніе живые умы и сердца. О немъ писали въ письмахъ другъ къ другу, толковали, спорили, разбирали его, хвалили и злословили на него. Можно сказать, что по степени уваженія, которымъ онъ пользовался, его можно было назвать странствующимъ университетомъ и академіею тогдашнихъ украинскихъ помщиковъ, пока, наконецъ, чрезъ десять лтъ посл смерти Сковороды, Василій Каразинъ послужилъ къ открытію въ Харьков университета.
Рукопись неизданнаго сочиненія Сковороды ‘Книжечка, называемая Silenus Alcibiadis’ (1770 года, марта 28), сопровождается неизданнымъ письмомъ Сковороды къ ‘Высокомилостивому Государю, Степану Ивановичу, Господину Полковнику, Тевяшову’. Письмо кончается слдующими словами:
‘Я въ сей книжечк представляю опыты, коимъ образомъ входить можно въ точный сихъ книгъ разумъ. Писалъ я ее, забавляя праздность и прогоняя скуку, а вашему высокородію подношу, не столько для любопытства, сколько ради засвидтельствованія благодарнаго моего сердца за многія милости ваши, на подобіе частыхъ древесныхъ втвей, прохладною тнію праздность мою вспокоивающія. Такъ что и мн можно сказать съ Мароновымъ пастухомъ: Deus nobis haec otia fecit! — Вашего высокородія всепокорнйшій и многодолженъ слуга, студентъ, Григорій Сковорода’.
Въ письм къ бабаевскому священнику, Іакову Правицкому, отъ 1785 г. окт. 3, Сковорода, пересылая ему новое свое сочиненіе ‘Марко препростый’, изъ села Маначиновки, изъясняется по-латыни. Вотъ отрывокъ изъ этого письма, приведенный И. И. Срезневскимъ:
‘1785, окт. 3. Изъ Маначиновки. Въ ‘Postscriptum’: Si descripsisti novos meos jam libellos: remitte ad me Archetypa. Etiam ilium meurn Dialogum, quern per alios laudare soles: simul cum Archetipis mitte. Descriptus, ad te remittet iter Deo volente. Dicat ille Dialogus: ‘Марко препростый’.
Тутъ же образецъ его латинскихъ стиховъ:
‘Omnia praetereunt: sed Amor post omnia durat.
Omnia praetereunt: haud Deus haud et Amor.
Omnia sunt aqua, cur in aqua speratis, Amici?
Omnia sunt aqua, sed Portus Amicus erit.
Hac Kephв tota est fundata Ecclesia Christi.
Istbace et nobis Kepha sit atque Petra’, etc.
1787 годъ былъ годомъ прозда императрицы Екатерины II чрезъ Харьковъ, въ ея полное дивъ странствованіе по Югу. Сковорода все это время, какъ видно изъ его писемъ, прожилъ въ деревн Гусинк у Сошальскихъ и ничмъ не откликнулся царственной гость.
Впрочемъ, я получилъ, изъ Константинограда, отъ г. Неговскаго письмо, гд онъ пишетъ слдующее: Императрица Екатерина, проздомъ чрезъ Украйну, наслышавшись о Сковород, увидала его и спросила: ‘Отчего ты такой черный?’ — ‘Э! вельможная мати,— отвтилъ Сковорода:— разв же ты гд видла, чтобъ сковорода была блая, коли на ней пекутъ да жарятъ, и она все въ огн?’
Изданная въ 1837 г., въ Москв, книжка Сковороды ‘Убогій жаворонокъ’ сопровождается, въ вид предисловія, письмомъ автора къ . И. Дискому отъ 1787 года. . И. Дискій — одинъ изъ бывшихъ друзей Сковороды. Отъ него досталъ М. И. Алякринскій присланную мн рукопись Ковалнскаго ‘Житіе Сковороды’. Полагаю, что читателю любопытно будетъ узнать объ этомъ Дискомъ подробне, и потому сообщаю о немъ письмо г. Алякринскаго: ‘О . И. Дискомъ извстно мн, что онъ былъ изъ малороссійскихъ дворянъ, проживалъ въ Москв, имлъ небольшой домикъ на Двичьемъ Пол, недалеко отъ Двичьяго монастыря. По ограниченному ли состоянію, или по усвоенному имъ ученію Сковороды, образъ жизни велъ очень простой и скромный. Несмотря на то, пользовался пріязнію людей весьма почтенныхъ, изъ нихъ памятны мн: профессоръ московскаго университета Мудровъ и директоръ коммерческаго училища Калайдовичъ.— . И. Дискій къ памяти Сковороды имлъ какое-то благоговйное почтеніе, а сочиненія Сковороды были самымъ любимымъ его чтеніемъ. Мое знакомство продолжалось съ нимъ отъ 1826 по 1828. Впослдствіи я узналъ о несчастной смерти Дискаго: 3-го іюля 1833 года работавшій въ его дом плотникъ разрубилъ ему топоромъ голову, вмст съ нимъ убита еще бывшая у него въ услуженіи женщина’.
Вотъ письмо къ Дискому: ‘ Григорій Варсава Сковорода любезному другу, еодору Ивановичу Дискому, желаетъ истиннаго мира. Жизнь наша есть вдь путь непрерывный. Міръ сей есть великое море всмъ намъ пловущимъ. Онъ есть Окіанъ. О! вельми немногими щастливцами безбдно преплываемый! На пути семъ встрчаютъ каменныя скалы и скалки. На островахъ сирены, во глубинахъ киты, по воздуху втры, волненія повсюду, отъ камней претыканіе, отъ сиренъ прельщеніе, отъ китовъ поглощеніе, отъ втровъ противленіе, отъ волнъ погруженіе. Каменные, вдь, соблазны суть неудачи. Сирены суть то льстивые други, киты суть то запазушные страстей нашихъ зміи! Втры разумй напасти. Волненіе — мода и суета житейская. Непремнно поглотила бы рыба младшаго Товію, еслибы въ пути его не былъ наставникомъ Рафаилъ! (Рафа — по-еврейски значитъ медицину, Илъ или Элъ — значитъ Богъ). Сего путеводника промыслилъ ему отецъ его. А сынъ нашелъ въ немъ Божію медицину, врачующую не тло, но сердце. По сердцу же и тло. Іоаннъ, отецъ твой, въ седьмомъ десятк вка сего (въ 62 іоду), въ город Купянск, первый разъ взглянувъ на меня, возлюбилъ меня. Услышавъ же имя, выскочилъ и, достигши на улиц, молча въ лицо смотрлъ на мене и проникалъ, будто познавая мене, толь милымъ взоромъ, яко до днесь, въ зеркал моей памяти, живо мн онъ зрится. Воистину прозрлъ духъ его, прежде рожденія твоего, что я теб, друже, буду полезнымъ. Видишь, колъ далече прозираетъ симпатія! Пріими, друже, отъ меня маленькое сіе наставленіе. Дарую теб ‘Убогого моего Жайворонка’. Онъ теб заспваетъ и зимою, не въ клтк, но въ сердц твоемъ, и нсколько поможетъ спасатися отъ ловца и хитреца, отъ лукаваго міра село. О, Боже! Коликое число сей волкъ, день и нощь, незлобныхъ жретъ агнцовъ! Ахъ! Блюди, друже, да опасно ходиши! Не спитъ ловецъ! Бодрствуй и ты. Оплошность есть мать несчастія! Впрочемъ, да не соблазнитъ теб, друже, то, что тетервакъ (тетеревъ) названъ Фридрикомъ. Если же досадно, вспомни, что мы вс таковы. Всю вдь Малороссію Великороссія паритетъ тетерваками . Чего же стыдиться? Тетервакъ вдь есть птица глупа, но незлоблива! Не тотъ есть глупъ, кто не знаетъ (еще все перегнавшій не родился), но тотъ, кто знать не хочетъ! Возненавидь глупость: тогда хоть глупъ, обаче будеши въ числ блаженныхъ оныхъ тетерваковъ! обличай премудраго и возлюбитъ тя. Яко глупъ есть, какъ же онъ есть премудръ? яко не любитъ глупости! Почему? Потому что пріемлетъ и любитъ обличеніе отъ друговъ своихъ. О! да сохранитъ юность твою Христосъ отъ умащающихъ елеемъ главу твою, отъ домашнихъ сихъ тигровъ и сиренъ! Аминь. 1787-го лта, въ полнолуніе послднія луны осеннія
Въ ‘Молодик’ (1848 г.), при ‘Письм къ издателю’ Василія Каразина, приложено письмо Сковороды къ Ковалнскому отъ 1790 года. Каразинъ пишетъ: ‘Посылаю къ вамъ то самое письмо украинскаго нашего философа, которое вы имть желали. Только оно не подлинное, а писанное мною съ подлинника, предъ самымъ его отправленіемъ на почту въ Орелъ, къ тайному совтнику Михайлу Ивановичу Ковалнскому. Я тогда, т.-е. за полстолтія слишкомъ, сохранилъ не только правописаніе почтеннаго Сковороды, но, сколько могъ, даже и почеркъ его. Вотъ почему нкоторые ошибались, почитая этотъ списокъ за подлинникъ. Такъ я о немъ и слышалъ, потерявъ, за давностію времени, изъ виду и памяти все это обстоятельство. Почему вы вообразите мое удивленіе, когда я увидлъ мой списокъ въ рукахъ нашего архипастыря пр. Иннокентія, который столь благосклонно предложилъ его для насъ. Сковорода жилъ тогда въ деревн давно-умершаго моего отчима, кол. совтн. Андрея Ив. Ковалевскаго, въ Ивановк, которая теперь принадлежитъ г. Кузину. Тамъ его и могила. Она украсится достойнымъ памятникомъ, какъ общалъ мн Козьма Никитичъ Кузинъ. Тогда, можетъ быть, напишу я біографію нашего мудреца. Мы подъ чубомъ и въ украинской свитк имли своего Пиагора, Оригена, Лейбница. Подобно, какъ Москва, за полтораста лтъ, въ Посошков, своего Филанджери, а Харьковъ нын иметъ своего Іоанна Златоуста’.
Вотъ отрывокъ изъ письма Сковороды, отъ 1790 г., къ Ковалнскому: ‘До ‘Дщери’ случайно привязалася ‘Ода Сидронія — Езуиты’. Благо же! На ловца зврь, по пословиц. Посл годовой болзни, перевелъ я ее въ Харьков, отлетая къ матери моей, пустын. Люблю сію Двочку. Ей достойно быть въ числ согрвающихъ блаженну Давидову и Лотову старость оныхъ.— Прилагаю тутъ же, какъ хвостикъ, и закоснвшее мое къ вамъ письмишко Гусинковское. Нын скитаюся у моего Андрея Ивановича Ковалевскаго. Имамъ моему монашеству полное упокоеніе, лучше Бурлука. Земелька его есть нагорная. Лсами. садами, холмами, источниками распещрена. На томъ мст я родился возл Лубенъ. Но ничто мн не нужно, какъ спокойна келія, да наслаждаюся моею невстою оною: сію возлюбихъ отъ юности моея… О, сладчайшій органе! Едина голубице моя, Библія! О, дабы собылося на мн оное! Давидъ мелодивно выграваетъ дивно. На вс струны ударяетъ! Бога выхваляетъ! На сіе я родился. Для сего мъ и пію, да съ нею поживу и умру съ нею! Аминь! Твои другъ и братъ, слуга и рабъ, Григорій Варсава Сковорода, Даніилъ Меннфдъ‘.
Въ публичной библіотек, въ Петербург, находится рукопись Сковороды: ‘Книжечка Плутархова о спокойствіи души’. Здсь приложено письмо Сковороды: ‘Высокомилостивому Государю, Якову Михайловичу Донцу-Захаржевскому’, отъ 1790 года, апрля 13. Въ начал онъ говоритъ: ‘Пріимите милостиво отъ человка, осыпаннаго вашими милостями и ласками, маленькій сей, аки лепту, дарикъ, уклонившись къ Плутарху, перевелъ я книжчонку его’.
Г. Ковалнскій такъ описываетъ свое послднее свиданіе со Сковородой.
‘Удрученъ, изможденъ, истощенъ волненіями свта, обратился я въ себя самого, собралъ я разсянныя по свту мысли въ малый кругъ желаній и, заключи оныя въ природное свое добродушіе, прибылъ изъ столицы въ деревню, надясь тамо найти брегъ и пристань житейскому своему обуреванію. Хотя свтъ и тамъ исказилъ все и я въ глубокомъ уединеніи остался одинъ, безъ семейства, безъ друзей, безъ знакомыхъ, въ печаляхъ, безъ всякаго участія, совта, помощи и соболзнованія,— но былъ, наконецъ, утшенъ. Сковорода, семидесяти-трехъ-лтній, по девятнадцати-лтнемъ несвиданіи, одержимъ болзнями старости, несмотря на дальность пути, на чрезвычайно ненастливую погоду и на всегдашнее отвращеніе къ краю сему, пріхалъ въ деревню къ другу своему, село Хотетово, въ двадцати-пяти верстахъ отъ Орла, раздлить съ нимъ ничтожество его.’ Это было, значитъ, въ годъ смерти Сковороды, въ 1791 ходу.— ‘Сковорода привезъ къ нему свои сочиненія, изъ которыхъ многія приписалъ (посвятила,) ему. Читывалъ оныя самъ съ нимъ ежедневно и, между чтеніемъ, занималъ его разсужденіями и правилами, каковыхъ ожидать должно отъ человка, искавшаго истины во всю жизнь не умствованіемъ, по дломъ, и возлюбившаго добродтель ради собственной красоты ея’. Они толковали о сектахъ. ‘Я не знаю мартинистовъ’, говоритъ Сковорода. ‘Но всякая секта пахнетъ собственностію! А гд собственность, тутъ нтъ главной цли или главной мудрости’. Доходя до толковъ о ‘философскомъ камн’ и о ‘содланіи состава для продленія человческой жизни до нсколькихъ тысячъ лтъ’, Сковорода говорилъ: ‘Это остатки Египетскаго плотолюбія, которое, не могши продлить жизни тлесной, нашло способъ продолжать существованіе труповъ, мумій. Сія секта, мряя жизнь аршиномъ лтъ, а не длъ, несообразна тмъ правиламъ мудраго, о которомъ пишется: ‘поживъ въ мал, исполнъ лта долги’.
Иногда, говоритъ Ковалнскій, разговоръ Сковороды касался смерти. ‘Страхъ смерти’, замчалъ онъ: ‘нападаетъ на человка всего сильне въ старости его. Потребно благовременно заготовить себя вооруженіемъ противу врага сего не умствованіями, но мирнымъ расположеніемъ воли своей. Такой душевный миръ пріуготовляется издали, тихо, въ тайн сердца ростетъ и усиливается чувствомъ сдланнаго добра. Это чувство внецъ жизни’. И, наконецъ, говорилъ: ‘Другъ мой! величайшее наказаніе за зло есть сдлать зло, какъ и величайшее воздаяніе за добро есть длать добро!’
Услыша въ окружности о прибытіи Сковороды къ другу своему, ‘многіе желали видть его, и для того нкоторые пріхали туда. Изъ начальства правленія окружнаго, губернскій прокуроръ, молодой человкъ, подошелъ къ нему и привтственно сказалъ: — Григорій Саввичъ! прошу любить меня!— ‘Могу ли любить васъ, отвчалъ Сковорода: я еще не знаю васъ!’ — Другой изъ числа таковыхъ же, директоръ экономіи, желая свести съ нимъ знакомство, говорилъ ему: я давно знаю васъ по сочиненіямъ вашимъ, прошу доставить мн и личное знакомство ваше. Сковорода спросилъ: какъ зовутъ васъ?— Я называюсь такъ-то!— Сковорода, остановись и подумавъ, отвтилъ: ‘имя ваше не скоро ложится на мое сердце!’
Простота жизни, замчаетъ Ковалнскій, высокость познаній и долголтній подвигъ Сковороды ‘въ любомудріи опытномъ’ раздиралъ ризу ‘высокомудрствующихъ’. Они отъ зависти говорили: ‘Жаль, что Сковорода ходитъ около истины и не находитъ ея!’ Въ это же время онъ ‘увнчеваемъ былъ уже знаменами истины’.
Вотъ послднія строки Ковалнскаго.
‘Старость, осеннее время, безпрерывно мокрая погода умножали разстройку въ здоровь его, усилили кашель и разслабленіе. Онъ, проживая у друга своего около трехъ недль, проситъ отпуститъ его въ любимую имъ Украйну, гд онъ жилъ до того и желалъ умереть, что и сбылось. Другъ упрашивалъ его остаться у него зиму провести и вкъ свой скончать, современемъ, у него въ дом. Сковорода отвтилъ, что духъ его велитъ ему хать, и другъ отправилъ его немедленно.— Напутствуя его всмъ потребнымъ, давъ ему полную волю, по нраву его, выбрать, какъ и куда, съ кмъ и въ чемъ хочетъ онъ хать, предоставилъ ему для дороги нужный запасъ, говоря: возьмите сіе, можетъ быть, въ пути болзнь усилится и заставитъ остановиться, то нужно будетъ заплатить!— Ахъ, другъ мой! сказалъ онъ: неужели я не пріобрлъ еще доврія къ Богу, Промыслъ его врно печется о насъ и даетъ все потребное за благовременность!— Другъ его не безпокоилъ уже съ своимъ приношеніемъ.— 1794 года, августа 26, отправился онъ въ путь изъ Хотетова въ Украйну. При разставаніи, обнимая друга, Сковорода сказалъ: можетъ быть, больше уже не увижу тебя! Прости! помни всегда, во всхъ приключеніяхъ твоихъ въ жизни то, что мы часто говорили:— свтъ и тьма, глава и хвостъ, добро и зло, вчность и время’… Пріхавши въ Курскъ, присталъ онъ къ тамошнему архимандриту Амвросію, мужу благочестивому. Проживая нсколько тутъ, ради безпрерывныхъ дождей, и улуча вёдро, отправился онъ дале, но не туда, куда намревался. Въ конц пути, онъ почувствовалъ побужденіе хать въ то мсто, откуда похалъ къ другу, хотя совершенно не былъ расположенъ. Это была слобода Ивановка, помщика Ковалевскаго. Болзни,— старостью, погодою, усталостью отъ пути,— приближали его къ концу его. Прожнвя тутъ больше мсяца, всегда почти на ногахъ еще, часто говорилъ онъ съ благодушіемъ: ‘духъ бодръ, но тло немощно’. Дале Ковалнскій замчаетъ, что предъ смертію онъ было отказался совершать нкоторые обряды, положенные церковью, но потомъ, ‘представляя себ совсть слабыхъ’, исполнилъ все по уставу и скончался октября 29, по утру на разсвт, 1794 года.
Подобное же рзкое уклоненіе отъ общепринятыхъ обрядовъ, при всемъ своемъ благочестіи, Сковорода оказывалъ и въ другихъ случаяхъ. K. С. Аксаковъ передалъ мн слдующее преданіе о Сковород. Однажды, въ церкви, въ ту минуту, какъ священникъ, выйдя изъ алтаря съ дарами, произнесъ: ‘Со страхомъ Божіимъ и врою приступите’, Сковорода отдлился отъ толпы и подошелъ къ священнику. Послдній, зная причудливый нравъ Сковороды и боясь пріобщить нераскаявшагося, спросилъ его: ‘Знаешь ли ты, какой великій грхъ ты можешь совершить, не приготовившись? И готовъ ли ты къ сему великому таинству?’ — ‘Знаю и готовъ!’ — отвчалъ суровый отшельникъ, и духовникъ, вря его непреложнымъ словамъ, пріобщилъ его охотно.
Здсь я пополню очеркъ послднихъ минутъ Сковороды слдующими любопытными строками изъ статьи г. Срезневскаго: ‘Отрывки изъ записокъ о старц Григорі Сковород’ (‘Утреп. Звзда* 1833 г.): ‘Въ деревн у помщика К—го (Ковалевскаго), небольшая ‘кимнатка’, окнами въ садъ, отдльная, уютная, была его послднимъ жилищемъ. Впрочемъ, онъ бывалъ въ пей очень рдко, обыкновенно или бесдовалъ съ хозяиномъ, также старикомъ, добрымъ, благочестивымъ, или ходилъ по саду и по полямъ. Сковорода до смерти, не переставалъ любить жизнь уединенную и бродячую.— Былъ прекрасный день. Къ помщику собралось много сосдей погулять и повеселиться. Послушать Сковороду было также въ предмет. Его вс любили слушать. За обдомъ Сковорода былъ необыкновенно веселъ и разговорчивъ, даже шутилъ, разсказывалъ про свое былое, про свои странствія, испытанія. Изъ-за обда встали, будучи вс обворожены его краснорчіемъ. Сковорода скрылся. Онъ пошелъ въ садъ. Долго ходилъ онъ по излучистымъ тропинкамъ, рвалъ плоды и раздавалъ ихъ работавшимъ мальчикамъ. Такъ прошелъ день. Подъ вечеръ хозяинъ самъ пошелъ искать Сковороду и нашелъ подъ развсистой липой. Солнце уже заходило, послдніе лучи его пробивались сквозь чащу листьевъ. Сковорода, съ заступомъ въ рук, рылъ яму — узкую длинную могилу.— ‘Что это, другъ Григорій, чмъ это ты занятъ?’ сказалъ хозяинъ, подошедши къ старцу.— ‘Пора, другъ, кончить странствіе!’ — отвтилъ Сковорода: — ‘и такъ вс волосы слетли съ бдной головы отъ истязаній! пора успокоиться!’ — ‘И, братъ, пустое! Полно шутить! Пойдемъ!’ — ‘Иду! но я буду просить тебя прежде, мой благодтель, пусть здсь будетъ моя послдняя могила’… И пошли въ домъ. Сковорода не долго въ немъ остался. Онъ пошелъ въ ‘кимнатку’, перемнилъ блье, помолился Богу и, подложивши подъ голову свитки своихъ сочиненій и срую ‘свитку’,— легъ, сложивши на-крестъ руки. Долго его ждали къ ужину. Сковорода не явился. На другой день утромъ къ чаю тоже, къ обду тоже. Это изумило хозяина. Онъ ршился войти въ его комнату, чтобъ разбудить его, но Сковорода лежалъ уже холодный, окостенлый’.
Ковалнскій замчаетъ: ‘Предъ кончиною завщалъ онъ предать его погребенію на возвышенномъ мст близъ рощи и гумна, и слдующую, сдланную имъ себ, надпись написать:
‘Міръ ловилъ меня, но не поймалъ‘.
Ковалнскій кончаетъ свое ‘Житіе Сковороды Григорія Саввича, описанное другомъ его’, словами: ‘Другъ написалъ сіе въ память добродтелей его, благодарность сердцу его, въ честь отечества, въ славу Бога’.
1795 іода, февраля 9, въ сел Хотетов. Надгробная надпись Григорію Саввичу Сковород, въ Боз скончавшемуся, 1794 года, октября 29 дня.
‘Ревнитель истины, духовный Богочтецъ,
‘И словомъ, и умомъ, и жизнію мудрецъ.
‘Любитель простоты и отъ суетъ свободы,
‘Безъ лести, другъ прямой, доволенъ всмъ всегда,—
‘Достигъ на верхъ наукъ познаній духъ природы,
‘Достойный для сердецъ примръ Сковорода’.
‘Сочиненіе друга его М. К.’—
Это стихотвореніе помщено подъ единственнымъ, повтореннымъ въ нсколькихъ изданіяхъ, портретомъ Сковороды, по словамъ Снгирева (Отеч. Зап. 1823 г., ч. XIV, стр. 263), ‘гравированнымъ П. Мещеряковымъ’ . Посл отдльнаго изданія, этотъ портретъ перепечатанъ въ ‘Утренней Звзд‘ 1834 г., при стать Срезневскаго, безъ стиховъ, въ ‘Картинахъ Свта‘ Вельтмана 1836 г. при стать о Сковород, со стихами,— и безъ стиховъ, при стать о Сковород, въ дурной копіи, въ ‘Иллюстраціи‘ 1847 г.
Замчу кстати, что рукописныя сочиненія и переписка Сковороды, оставшіяся посл его смерти, находились долгое время въ рукахъ П. А. Ковалевскаго, отъ него переданы преосвященному Иннокентію, и благосклонностью послдняго были сообщены для этой статьи мн, изъ Одессы, куда я въ свое время ихъ возвратилъ.
Пересказавши въ отрывкахъ рукопись Ковалнскаго, Снгиревъ длаетъ слдующее любопытное замчаніе съ своей стороны: ‘Одинъ его почитатель вызывалъ къ себ чрезъ Московскія Вдомости желающихъ читать сочиненія Украинскаго мудреца‘.
Такова была, въ свое время, дань любви къ Сковород и громадная извстность этого ‘Украинскаго мудреца’.
Хиждеу, въ примчаніяхъ къ своей стать, въ ‘Телескоп’, 1835 г. (XXVI ч.), говоритъ: ‘Магистръ кіевской духовной академіи, Симеонъ Рудзинскій, сообщалъ мн описаніе и рисунокъ Сковородгіной сумы, оставленной у его отца, но она не принадлежитъ къ роду ‘бесагъ’ (двойная сума, раздленная на дв ноши, соединенная вмст швомъ). Это просто ‘торба’ или обыкновенная ‘котомка’. Это также показываетъ всю силу уваженія, какимъ пользовался нкогда Сковорода на родин…
Собирая свднія о Сковород, я снесся съ помщикомъ Харьковской губерній, Н. С. Мягкимъ, живущимъ въ ближайшемъ сосдств съ имніемъ Ивановкою, гд послдніе дни жилъ и умеръ Сковорода. Вотъ письмо, которое я получилъ отъ Н. С. Мягкаго, отъ 10 января 1856 года:
‘Г. С. Сковорода жилъ послднее время у моего тестя, коллежскаго совтника Андрея Ивановича Ковалевскаго, въ сел Ивановк, въ сорока верстахъ отъ Харькова. Онъ имлъ большое вліяніе на хозяина, укрощая его крайне вспыльчивый нравъ, разражавшійся грозою надъ домашними и дворнею, и уважая отъ души его жену, умную и благочестивую женщину. Отъ прочихъ же женщинъ Сковорода удалялся. Похороненъ онъ былъ въ Ивановк на возвышенномъ берегу пруда, близъ рощи, на любимомъ своемъ мст, гд по зарямъ игрывалъ онъ на своемъ завтномъ флейттраверс псалмы. Чрезъ двадцать лтъ тло его было перенесено оттуда и похоронено въ саду священника, близъ памятника владльцевъ, по старанію одного изъ его учениковъ, который прибылъ, посл смерти его, изъ Петербурга и издалъ впослдствіи его портретъ.— Отъ тестя моего имніе перешло къ его сыну, коллежскому совтнику Петру Андреевичу Ковалевскому, отъ него къ Александру Кузьмичу Кузину, и теперь принадлежитъ малолтней дочери послдняго.— По времени, имя Сковороды въ Ивановк было почти совсмъ забыто, и къ могил его не имли никакого уваженія. Отъ этого, по мннію тамошнихъ жителей, происходили нердко странныя событія и, большею частію, съ семействами тхъ, къ кому переходилъ садикъ съ могилою ‘философа’: или умирали неожиданно сами владльцы этого мста, или лишались своихъ женъ. Чаще же этого, въ продолженіе пятидесяти лтъ, кончалось тмъ, что или владльцы, или ихъ жены спивались съ кругу. Въ былые годы этотъ порокъ не былъ диковинкой. Предпослдній владлецъ сада и хижины обратилъ особое вниманіе на мсто покоя Сковороды, и дожилъ дни спокойно. Ныншній же даже обложилъ могилу дерномъ, а вблизи устроилъ свою паску — мсто, свято чтимое у насъ искони. Еще любопытная черта дйствій памяти о Сковород на впечатлніе потомковъ. По другую сторону рва, гд была хижина Сковороды, садовникъ построилъ себ избу и мн разсказывалъ о странномъ событіи, бывшемъ съ нимъ. Однажды, вслдъ за его переселеніемъ, откуда ни взялся вихрь, влетлъ съ визгомъ и громомъ въ окно, растворилъ настежъ двери, чуть не сорвалъ крыши и перепугалъ до-смерти его жену. Бдный садовникъ не зналъ, что на томъ мст жилъ необыкновенный старикъ, Сковорода.— Наконецъ, когда Ивановка принадлежала П. А. Ковалевскому, жен послдняго одна юродивая сказала: ‘У тебя, матушка, въ имніи есть кладъ!’ — Увы, эти слова были приняты за чистую монету, но клада не нашли, какъ ни старались’.
Заключу описаніе жизни Григорія Саввича Сковороды сожалніемъ, что слова В. Н. Каразина, въ письм его къ издателю ‘Молодика’ (1843 г.) о Сковород — не сбылись. Каразинъ писалъ: ‘Ивановка принадлежитъ теперь господину Кузину. Тамъ могила Сковороды. Она украсится достойнымъ памятникомъ, какъ общалъ мн Козьма Никитичъ Кузинъ, этотъ рдкій гражданинъ и чрезвычайный человкъ добра общественнаго‘. Теперь село Ивановка или ‘Панъ-Ивановка’ (на Украйн села часто называются именами владтелей — ‘Панъ-Васильевка’ — ‘Панъ-Лукьяновка’) — принадлежитъ сыну Козьмы, Павлу Кузьмичу Кузину. Никакого памятника на могил Сковороды не существуетъ.
ГЛАВА IV.
Извстность Сковороды.— Характеръ и особенности его философскаго ученія.— Отрывки его ‘басенъ’ и ‘стихотвореній’.— I. Перечень печатныхъ сочиненіи Сковороды.— II. Перечень неизданныхъ сочиненіи Сковороды.— III. Перечень печатныхъ статей о Сковород, съ 1806 но 1862 годъ.
Увлеченіе личностью Сковороды у его современниковъ было такъ сильно, что даже позднйшія статьи о немъ называли его украинскимъ Сократомъ, сравнивали его съ великими иностранцами и съ Ломоносовымъ, отъ чего, впрочемъ, самъ Сковорода благоразумно отрекался, и наконецъ, какъ Хиждеу въ ‘Телескоп’, подступали къ разбору его философскихъ началъ, какъ современная наука подступаетъ къ Гегелю пли къ Канту.
И вотъ что замчательно: Сковорода при жизни не печаталъ ничего. По моимъ усиленнымъ розысканіямъ оказалось, что только черезъ два года посл его смерти, въ Петербург, безъ его имени, издана какимъ-то М. Антоновскимъ крошечная его книжечка: ‘Бесда о познаніи себя’. Потомъ, въ 1806 году, въ мистическомъ ‘Сіонскомъ Встник’ помщено нсколько страничекъ изъ его ‘Преддверія’. Наконецъ, уже только въ 1837 г., заботами Московскаго Человколюбиваго Общества, издано нсколько его брошюръ, о которыхъ теперь знаетъ рдко кто даже изъ библіографовъ. Для печатнаго міра и публики, читающей книги, Сковорода съ своими произведеніями, можно сказать, вовсе не существовалъ и не существуетъ.
Но, быть можетъ, его произведенія нашли къ публик доступъ другою дорогою, въ области, такъ-называемой, нашей письменной литературы? Быть можетъ, они удостоились, въ свое время, судьбы такихъ сочиненій, каковы: ‘Ябеда’ Капниста, ‘Горе отъ ума’ Грибодова и второй томъ ‘Мертвыхъ душъ’ Гоголя, которыя задолго до печати ходили по рукамъ въ сотняхъ и тысячахъ списковъ?— Вопросъ ршается иначе, нежели можно было бы ожидать. Сковорода писалъ для тхъ горячихъ и безкорыстныхъ поклонниковъ всего, что живо говоритъ сердцу и мысли, которые умютъ служить любимому писателю и составляютъ его громкую славу помимо печатнаго міра и типографій. Сковорода дйствительно имлъ такихъ безвстныхъ, услужливыхъ поклонниковъ, это были люди серьёзные и не легко увлекающіеся. Да и было это въ т времена, когда наука у насъ шла черепашьими шагами, а литература не расплодила еще переписчиковъ, не имвши еще ни автора ‘Кавказскаго плнника’, ни авторовъ ‘Демона’ и ‘Горе отъ ума’. Сковорода писалъ тяжело, темнымъ и страннымъ языкомъ, о предметахъ отвлеченныхъ, туманныхъ, способныхъ заинтересовать кругъ слишкомъ ограниченный, почти незамтный. Значитъ, его сочиненія списывали только люди одного съ нимъ направленія и жизни, профессоры и ученики духовныхъ академій, старики-помщики и т немногіе досужіе люди, которые списывали произведенія Сковороды, иногда сами ихъ не вполн понимая, въ чемъ я убдился, сличая нкоторые списки прошлаго вка,— списывали и держали ихъ просто, какъ произведенія человка страннаго, причудливаго, непонятнаго, о которомъ ходило столько споровъ и толковъ и котораго, со всми его странностями, имъ удавалось видть лично.
Нсколько полудуховныхъ, полу сатирическихъ стихотвореній Сковороды, какъ, напримръ, извстное стихотвореніе: ‘Всякому городу нравъ и права’, тогда же были переложены на музыку и распвались бродячими слпцами-бандуристами на торгахъ и перекресткахъ дорогъ. Нкоторыя псни, какъ и вышеназванныя, даже попали въ кругъ любимйшихъ простонародныхъ произведеній, то-есть въ кругъ такихъ, которыя народъ считаетъ своею собственностію, дополняетъ ихъ, передлываетъ и сокращаетъ, по собственному своему произволу, по врожденному поэтическому чутью и вкусу. Образчикъ этого г. Срезневскій привелъ въ своей стать, въ ‘Утренней Звзд’ 1834 года, напечатавъ псню Сковороды ‘Всякому городу’ и ея варіантъ — произведеніе уже народное. Подобной участи достигли въ наше время нкоторыя стихотворенія Пушкина и Кольцова и извстная псня . Н. Глинки: ‘Вотъ мчится тройка удалая‘,— авторъ которой до сихъ поръ многими считается за лицо спорное, неизвстное, причемъ существуетъ множество варіантовъ этой псни.
Собирая въ продолженіе нсколькихъ лтъ свднія о жизни Сковороды, я, по непреложному опыту, пришелъ къ тому убжденію, что списковъ даже самыхъ любимыхъ сочиненій Сковороды могло существовать при его жизни много-много два-три десятка, и у кого же встрчаются эти списки? Или у помщиковъ, почти безвыздно жившихъ въ своихъ деревняхъ, людей несообщительныхъ по характеру и полныхъ мистическаго, суроваго настроенія, или въ тишин ученыхъ, строгихъ кабинетовъ нашего академическаго духовенства. Самые, наконецъ, любимые стихотворные канты Сковороды проникали въ читающій, печатный и письменный міръ украинской и русской очень недалеко. Между списками прозаическихъ сочиненій Сковороды, стихотворныхъ я почти нигд не встрчалъ, за исключеніемъ одного. Въ печати же только появились, въ начал тридцатыхъ годовъ, три стихотворныя псни его въ ‘Телескоп’ и въ ‘Утренней Звзд’.
Значитъ, безошибочно можно сказать, что печатною славою сочиненія Сковороды на Украйн вовсе не пользовались. Письменную ихъ извстность на родин Сковороды и вн ея поддерживалъ ограниченный кружокъ людей несообщительныхъ, полузатворниковъ, несоставлявшихъ живой и особенно-плодотворной стихіи современнаго ему общества. А распваемые его сатирическіе канты слушались не высшимъ обществомъ, имъ внимали на торгахъ и перекресткахъ простой народъ, жители украинскихъ селъ и мстечекъ, поселяне и казачество, чумаки, бурлаки и далеко неграмотные еще тогда мщане, среди которыхъ Сковорода жилъ и, сильне всякихъ прозаическихъ и римованныхъ своихъ произведеній, дйствовалъ на народъ собственною личностію. Съ этой точки зрнія на него должно смотрть. Съ этой точки зрнія и вытекаетъ тотъ несомннный, по моему мннію, выводъ, что если сочиненія Сковороды и удостоились вращаться вмст съ его именемъ въ устахъ его современниковъ, то эти современники, большею частію, говорили объ этихъ сочиненіяхъ со словъ другихъ, безкорыстно смшивая ихъ значеніе съ значеніемъ и личнымъ характеромъ самого Сковороды. Дйствительно, если прослдить большую часть его разсужденій, что, впрочемъ, теперь, по странному, тяжелому и вычурному ихъ языку, добровольно сдлаетъ разв записной библіоманъ,— окажется, что, пожалуй, Сковорода былъ и замчательно начитанъ по-своему, и отлично зналъ греческихъ и римскихъ авторовъ, прочитавъ ихъ въ подлинник, и вообще былъ цлою головою выше своихъ сверстниковъ по воспитанію и украинскихъ ученыхъ по наук. Историкъ духовно-философскаго ученія въ Россіи отведетъ ему почетныя страницы въ своемъ труд и скажетъ, быть можетъ, много похвалъ Сковород, какъ благородному, честному и горячему поборнику науки, которая до него шла путемъ ребяческихъ, школьныхъ, никому ненужныхъ риторическихъ умствованій и отъ которой онъ такъ смло сталъ требовать смысла и силы, самоотверженія и службы общественнымъ пользамъ и нуждамъ. Авторъ статьи о Сковород, А. К., въ ‘Воронежскомъ Сборник’ 1861 года, говоритъ, что Сковорода имлъ ясныя понятія о значеніи народа и о народномъ воспитаніи. Вотъ, между прочимъ, собственныя слова Сковороды: ‘Учителю подобаетъ бытъ изъ среды народа русскою, а не нмцу и не французу. Не чужое воспитаніе должно бытъ привито къ русскому человку, а свое, родное. Нужно его умть силой найти, выработать его изъ нашей же жизни, чтобы снова, осмысленнымъ образомъ его обратить въ нашу же жизнь’.
Итакъ, еще разъ скажу, я смотрю на Сковороду — преимущественно какъ на ‘человка общественнаго’, дльца и бойца своего вка, который бесдами и примромъ своей жизни, горячею, почти суеврною любовью къ наук и какимъ-то вдохновеннымъ, отшельническимъ убійствомъ своей плоти во имя духа и мысли, во имя божественныхъ цлей высшей правды и разума, добра и свободы, пробуждалъ дремавшіе умы своихъ соотечественниковъ, зажигалъ ихъ на добрыя дла и чего ни касался, все просвтлялъ какимъ-то новымъ, яснымъ свтомъ. Не тетрадки его сочиненій, пересылавшихся отъ автора къ мирнымъ, приходскимъ духовникамъ и его друзьямъ, помщикамъ, а жизнь и устное слово Сковороды сильно дйствовали. Помимо украинскихъ коллегіумовъ, въ Харьков и въ Кіев, онъ былъ любимйшій, ходячій коллегіумъ. То, что теперь молодежь выноситъ изъ университетовъ, жажду познаній и жажду добра и длъ, пользы и чести, все это выносилось тогда изъ бесдъ странника и чудака, украинскаго философа Сковороды. Примры этому я представилъ въ его жизнеописаніи. Но лучшее доказательство общественнаго значенія Сковороды то, что безъ него, въ извстной степени, не было бы долго основано перваго университета на Украйн. Дло Каразина, открытіе харьковскаго университета, кончилось такъ легко потому, что въ 1803 году первые изъ подписавшихся помщиковъ на безпримрную сумму въ 618 тысячъ руб. сер., для основанія этого университета, были, большею частію, все или ученики, или короткіе знакомые и друзья Сковороды.
Вотъ почему Сковорода долженъ занять почетное мсто въ исторіи украинскаго общества, рядомъ съ Каразинымъ, Квиткою-Основьяненкомъ и Котляревскимъ, первыми, настоящими умственными двигателями малороссійскаго общества. Сковорода составляетъ переходъ отъ міра былой казацкой вольницы, на его глазахъ уничтоженной однимъ взмахомъ пера Екатерины ІІ-ой, къ міру государственному, къ міру науки, литературы и искусствъ. Сынъ приходскаго священника, онъ бросаетъ схоластическую академію для странствованія за границей, Голышъ и бднякъ, бросаетъ онъ потомъ въ Переяславл, въ Харьков и въ Москв удобства профессорства, для свободной и бродячей жизни независимаго мыслителя. Съ этой точки зрнія, онъ, современникъ Счи и хаоса новаго степнаго общества, современникъ Гаркуши и былой неурядицы на Украйн, достоинъ полной признательности.
Опредленіе философскаго ученія Сковороды изложено въ ‘Исторіи философіи въ Россіи‘ (1840 г., ч. IV) А. Гавріила. Разбирая исторію русской философской мысли отъ временъ древнихъ, онъ вслдъ за первыми ея представителями: Никифоромъ, Кіев. митрополитомъ, Владиміромъ Мономахомъ, Даніиломъ Заточникомъ, Ниломъ Сорскимъ еофаномъ Прокоповичемъ и Георгіемъ Конисскимъ, разбираетъ и сочиненія Сковороды. Въ простонародной свитк, съ ‘видлогою’ и ‘торбою’ за плечами, съ дудкою за поясомъ и съ палицею въ рукахъ, говоритъ Гавріилъ, Сковорода ходилъ по селеніямъ, просвщалъ народъ стариннымъ малороссійскимъ слогомъ, не льстилъ временщикамъ, и при богатств внутренняго самодовольствія, почитая всякую почесть мышеловкою для души своей, часто говаривалъ: ‘я все пока ничто, какъ стану что, то съ меня ничто. Добрый человкъ везд найдетъ насущный хлбъ и людей, а воду даетъ ему земля безъ платы, лишнее не нужно. Меня хотятъ мрить Ломоносовымъ, замчалъ Сковорода: какъ будто бы Ломоносовъ есть казенная сажень, которою также всякаго должно мрить, какъ портной однимъ аршиномъ мритъ и парчу, и шелковую матерію, и ряднину. Прошу господъ не заказывать мн своихъ вощяныхъ чучелъ, я ваяю не изъ воску, а изъ мди и камня. Мн не нужны подорожныя: я отважно вступаю въ море не для прогулки, чтобы вилять изъ губы въ губу, но чтобы объхать землю, и для открытія новаго свта. Какъ Сократъ, не ограничиваясь ни мстомъ, ни временемъ, онъ училъ на распутіяхъ, на торжищахъ, у кладбища, на папертяхъ церковныхъ, на праздникахъ, когда по его острому словцу, скачетъ пьяная воля и во дни страды, когда въ бездождіи потъ поливаетъ землю. ‘Какъ мы слпы въ томъ, что нужно намъ есть… На Руси многіе хотятъ быть Платонами, Аристотелями, Зенонами, Эпикурами, а о томъ не разсуждаютъ, что Академія, Лицей и Портикъ произошли изъ науки Сократовой, какъ изъ яичнаго желтка вывертывается цыпленокъ. Пока не будемъ имть своего Сократа, дотол не быть ни своему Платону, ни другому философу…’ Энтузіазмъ Сковороды часто простирался до такой степени, что по нкоторымъ частнымъ явленіямъ его жизни можно бы почесть его за теоманта, испытавшаго вс переходы вдохновенія.
‘Сковород, въ энтузіазм, казалось, что его духъ, носимый въ океан безпредльныхъ идей, какъ бы осязаетъ вселенную въ ея безконечности’, какъ говоритъ А. Гавріилъ, видитъ въ соединеніи обихъ: но вселенною для него была Русь, человчествомъ — народъ Русскій. Энтузіазмъ Сковороды преимущественно отразился въ его драмахъ, или, по его надписанію, видніяхъ, въ коихъ онъ представилъ борьбу стараго и новаго образованія, какъ про благихъ и злыхъ духовъ, о человчеств и народности. Виднія эти можно называть тьмосвтомъ неподдльнаго русскаго патоса, и они достойны особаго историко-критическаго изученія, въ сравненіи съ Прометеемъ Эсхила, съ Аяксомъ Софокла, съ Бакхами Эврипида, кои вс были извстны Сковород въ подлинник, и съ чуждыми для него: съ Благоговніемъ ко кресту, и съ чудодйнымъ Магомъ, Кальдерона, съ Фаустомъ, Клингера и Гёте, съ Каиномъ и Манфредомъ, Байрона. Иронія Сковороды была, большею частію, прикрытіемъ его энтузіазма, ея игривая молнія всего чаще тогда отражалась, когда преломляла высшую степень восторга. Иронія Сковороды до того роскошествовала, что онъ обращалъ даже въ шутку свое собственное имя, называя мысли свои блиномъ блымъ, спеченымъ на черной сковород. О самопознаніи, какъ объ основномъ начал своего ученія, Сковорода, кром Наркиза и Асканія, написалъ 6 разговоровъ о внутреннемъ человк, съ коими соединена Симфонія о природ. Съ раскрытіемъ въ Сковород внутренняго побужденія, какъ народнаго мыслителя и наставника, раскрылась вмст и потребность пріобрсть сознаніе простонародности. Потому Сковорода, оставивъ учительство въ школ, проводилъ жизнь, какъ старецъ, преимущественно въ селеніяхъ, кои онъ называлъ пустынями, въ тихой и смиренной дол и, обращаясь въ кругу простого народа, старался изучить его природу, его волю, его языкъ и обычаи: ибо, по его мысли, учитель — не учитель, а только служитель природы. Мысль эту относилъ Сковорода и къ званію законодателя, и она прекрасно развита имъ чрезъ уподобленія. Таково было педагогическое искусство Сковороды въ образованіи простого народа, и оттого жизнь и вс созданія Сковороды цломудренны и свободны, какъ Библія и наши предки. Сковорода самъ называлъ ученіе свое тканкою и плеткою простонародною, а себя называлъ другомъ поселянъ, чужимъ для тхъ ученыхъ, кои такъ горды, что не хотятъ и говорить съ поселяниномъ, и онъ гордился именемъ народоучителя, презирая кривые толки и насмшки педантовъ своего времени. ‘Надо мною позоруются,— говорилъ онъ: — пускай позоруются, о мн баютъ, что я ношу свчу предъ слпцами, а безъ очей не узрть свточа: пускай баютъ, на меня острятъ, что я звонарь для глухихъ, а глухому не до гулу: пускай острятъ, они знаютъ свое, я знаю мое, и длаю мое, какъ я знаю, и моя тяга мн упокоеніе’. ‘Барская умность,— пишетъ Сковорода: — будто простой народъ есть черный, видится мн смшная, какъ и умность тхъ названныхъ философовъ, что земля есть мертвая. Какъ мертвой матери рождать живыхъ дтей? И какъ изъ утробы чернаго народа вылупились блые господа? Смхотворно и мудрованіе, якобы сонъ есть остановка и перерывъ жизни человка: я право не вижу толку въ междужитіи и междусмертіи: ибо что такое живая смерть и мертвая жизнь? О, докторы и философы! Сонъ есть часть жизни, т.-е. живая смна въ явленіи жизни, въ которой замыкаются прелести вншняго міра и отворачиваются духовныя мечты, чтобы свергнуть познаніе свыше, изъ внутренняго міра. Мудрствуютъ: простой народъ спитъ,— пускай спитъ, и сномъ крпкимъ, богатырскимъ, но всякъ сонъ есть пробудный, и кто спитъ, тотъ не мертвечина и не трупище околвшее. Когда выспится, такъ проснется, когда намечтается, такъ очутится, и забодрствуетъ’. Такое сознаніе было первое, новое, образцовое на ‘Руси, оно не было ни подражаніе инородному, ни продолженіе своему прежде данному, и потому Сковорода называлъ свое ученіе, изъ его самороднаго сознанія построившееся, новою славою. Въ одномъ видніи, въ коемъ его душа извергалась кипучею лавою энтузіазма и ироніи, онъ представилъ свое состязаніе съ бсомъ, враждовавшимъ его новой слав. ‘Даймонъ: Слышь, Варсава!— Младенькій умъ, сердце безобразное, душа, исполненная паучины, не поучающая, но научающая! Ты ли творецъ новыя славы?— Варсава: Мы то, Божіею милостію, рабы Господни, и дерзаемъ благовстить новую славу.— Даймонъ: О, странность въ слов, стронотность въ пути, трудность въ дл: вотъ троеродный и источникъ пустыни новыя.— Варсава: И лжешь и темнорчишь! Кто можетъ поднять на пути злато или бисеръ, мнящій быти нчто безполезное? Не виню міра, не вини и славы новыя!.. Кто же виненъ? Ты, враже! ты, украшенная гробница!’
Здсь приводятся отрывки изъ лучшихъ произведеній Сковороды, по слогу, боле доступные для современнаго читателя. Его богословскихъ сочиненій, очерченныхъ Гавріиломъ, я не касаюсь. Изъ этихъ выдержекъ легко видть, чмъ питалась въ то время украинская муза, вскор нашедшая художественное развитіе въ позднйшихъ произведеніяхъ Квитки-Основьяненка и Гулака-Артемовскаго.
Лучшимъ, для нашего времени, произведеніемъ Сковороды въ этомъ род можно считать его ‘Басни Харьковскія’, изданныя въ 1837 году, въ Москв.
Вотъ ихъ образчики:
‘ Чижъ и Щеголь’. Чижъ, вылетвъ на волю, слетлся съ давнимъ своимъ товарищемъ-Щегломъ, который его спросилъ: ‘какъ ты, другъ мой, освободился?.. Разскажи мн’.— ‘Чуднымъ случаемъ’,— отвчалъ плнникъ.— ‘Богатый турка пріхалъ съ посланникомъ въ нашъ городъ и, прохаживаясь, для любопытства, по рынку, зашелъ въ нашъ птичій рядъ, въ которомъ насъ около четырехъ-сотъ у одного хозяина висло въ клткахъ. Турка долго на насъ, какъ мы одинъ передъ другимъ воспвали, смотрлъ съ сожалніемъ, наконецъ молвилъ: ‘а сколько просишь денегъ за всхъ?’ —’25 рублевъ’,— отвчалъ хозяинъ. Турка, не говоря ни слова, выкинулъ деньги, и веллъ себ подаватъ по одной клтк, съ которыхъ каждаго съ насъ выпущая на волю въ разныя стороны, утшался, смотря куда мы разлетались’.— ‘А что-жъ тебя, спросилъ товарищъ, заманило въ неволю?’ — ‘Сладкая пища, да красная клтка’,— отвчалъ счастливецъ.— ‘А теперь поколь умру, буду благодарить Бога этою псенькою!
‘Лучше мн сухарь съ водою,
Нежели сахаръ съ бдою!’
Сила: Кто не любитъ хлопотъ, долженъ научиться просто и убого жить.
‘Старуха и Горшечникъ’. Старуха покупала горшки. Амуры молодыхъ лтъ еще и тогда ей отрыгалися.— ‘А что,за сей хорошенькій…?’— ‘За того возьму хоть три полушки’,— отвчалъ горшечникъ.— ‘А за того гнуснаго (вотъ онъ), конечно, полушка?’ — За того ниже двухъ копекъ не возьму…— ‘Что за чудо?’ — ‘У насъ, бабка, сказалъ мастеръ,— не глазами выбираютъ: мы испытуемъ, чисто ли звонитъ?’ — Баба, хотя была не подлаго вкуса, однако, не могла больше говорить, а только сказала, что и сама она давно сіе знала, да вздумать не могла.
Изрядная великороссійская пословица сія: не красна хата углами, красна пирогами! Довелось мн въ Харьков, между премудрыми эмблемами, на стн залы видть слдующій написанъ, схожій на черепаху, гадъ съ долговатымъ хвостомъ: сред черепа сіяетъ большая золотая звзда, украшая оной. Но подъ нимъ толкъ подписанъ слдующій: ‘подъ сіяніемъ язва!’ Сюда принадлежитъ пословица, находящаяся въ Евангеліи: ‘гробы повапленный’.
Въ книг Сковороды ‘Дружескій разговоръ’ приводится басня объ Индіи:
‘Я мальчикомъ слыхалъ, отъ знакомаго персіянина, слдующую басеньку: Нсколько чужестранцевъ путешествовали въ Индіи. Рано вставши, спрашивали хозяина о дорог.— ‘Дв дороги,— говорилъ имъ человколюбивый старикъ:— вотъ вамъ дв дороги, служащія вашему намренію! Одна напрямикъ, а другая съ обинякомъ, совтую держаться обиняка. Не спшите, и дале пройдете. Будьте осторожны. Помните, что вы въ Индіи’.— ‘Батюшка! мы не трусы, вскричалъ одинъ вострякъ, мы европейцы! Мы здимъ по всмъ морямъ, а земля намъ не страшна вооруженнымъ’.— И, шовъ нсколько часовъ, нашли кожаной мхъ съ хлбомъ, и такое же судно съ виномъ. Нались и напились довольно. Отдыхая подъ камнемъ, сказалъ одинъ: ‘не дастъ ли намъ Богъ другой находки? Кажется, нчтось вижу вперед по дорог. Взгляньте, по ту сторону бездвы чернетъ что-то’… Одинъ говорилъ: кожаной мшище. Другой угадалъ, что огорлый пнище. Иному казался камень, иному — городъ, иному — село. — Послдній угадалъ точно. Они вс тамъ посли: нашедши на индйскаго дракона, вс погибли. Спасся одинъ, находясь глупе, но осторожне. Сей, по нкіимъ примчаніямъ и по внутреннему предвщающему ужасу, притворился остаться за нуждою на сей сторон глубочайшей яруги и, услышавъ страшной умерщвляемыхъ вой, спшно воротился къ старику, одобривъ старинныхъ вковъ пословицу: ‘боязливаго сына матери плакать нечево’.
Изъ стихотвореній Сковороды боле извстна его псня: ‘Всякому городу нравъ и права’. Привожу ее въ заключеніе моей статьи изъ сборника Сковороды: ‘ Садъ божественныхъ пвчей‘, присланнаго мн Е. Д. Розальонъ-Сошальскимъ. Списокъ сдланъ въ 1792 году сосдомъ г. Сошальскаго, Дятловымъ. Вотъ она:
Пснь Х-я ‘Всякому Городу’.
Всякому городу нравъ и права,
Всяка иметъ свой умъ голова.
Всякому сердцу своя есть любовь,
Всякому горлу свой есть вкусъ каковъ.
А мн одна только въ свт дума,
А мн одно только не идетъ съ ума.
Петръ для чиновъ углы панскіе третъ,
едька купецъ при аршин все лжетъ.
Тотъ строитъ домъ свой на новый манеръ,
Тотъ все въ процентахъ: пожалуй, поврь!
А мн одна только въ свт дума,
А мн одно только не идетъ съ ума!
Тотъ непрестанно стягаетъ грунта,
Сей иностранны заводитъ скота.
Т формируютъ на ловлю собакъ,
Сихъ шумитъ домъ отъ гостей, какъ кабакъ.
А мн одна только въ свт дума,
А мн одно только не идетъ съ ума!
Строить на свой тонъ юриста права.
Съ диспутъ студенту трещитъ голова.
Тхъ безпокоитъ Венеринъ амуръ,
Всякому голову мучитъ свой дуръ,
А мн одна только въ свт дума,
Какъ бы умерти мн не безъ ума!
Смерте страшна, замашная косо!
Ты не щадишь и царскихъ волосовъ!
Ты не глядишь, гд мужикъ, а гд царь!
Все жерешь такъ, какъ солому пожаръ?
Кто-жъ на ея плюетъ острую сталь?..
Тотъ, чія совсть, какъ чистый хрусталь!
Прочитали? Поделиться с друзьями:
