Грезы и тени, Амфитеатров Александр Валентинович, Год: 1896

Проза
Время на прочтение: 103 минут(ы)
Скачать в PDF

Александръ Амфитеатровъ

(Old Gentleman)

ГРЕЗЫ и ТНИ.

(КНИГА ЛЕГЕНДЪ).

СОДЕРЖАНІЕ.

Отъ автора
Мертвые боги. Тосканская легенда
Измна. Сицилійская легенда
Агасферъ
Изъ кавказскихъ набросковъ. Ариманъ
Сіонъ
Конокрады
Дубовичи. Карпатская сказки
Золотая планета. Легенда острова Корфу
Статуя сна
Зоэ. Элегія
Киммерійская болзнь
Болотная царица. Сказка итальянской мареммы
Тни ночи. Молдавская легенда
Польская легенда. О изваяніи Христа въ Браилов

ОТЪ АВТОРА.

Основы легендъ, включенныхъ, въ эту книжку, слышаны и записаны мною въ разныхъ моихъ скитаніяхъ по свту. Интересовали меня, преимущественно, т народныя врованія и преданія, въ которыхъ звучатъ пантеистическія и гуманистическія нотки.
Кром легендъ, я ввелъ въ книжку два-три разсказа, обыкновенно называемыхъ, по неправильной традиціи, фантастическими. Фантастическаго, однако, въ нихъ ровно ничего нтъ. Это просто попытки иллюстрировать нкоторыя явленія изъ области психопатологіи. Таковъ, напримръ, отрывокъ ‘Кимерійская болзнь’, написанная мною подъ живымъ впечатлніемъ одного наблюденія Крафтъ-Эбинга.
Помщенные въ настоящемъ изданіи разсказы и легенды печатались предварительно въ ‘Историческомъ встник’, ‘Всемірной Иллюстраціи’, ‘Сверъ’. Я перепечатываю ихъ безъ всякихъ измненій.

Александръ Амфитеатровъ.

Москва. 96 Х.6.

МЕРТВЫЕ БОГИ.

Тосканская легенда.

(А. M-r Mounet-Sully).

На неб стояла хвостатая звзда. Кровавый блескъ ея огромнаго ядра спорилъ со свтомъ луны, и набожныя люди, съ трепетомъ встрчая ея еженочное появленіе, ждали отъ нея большихъ бдъ христіанскому міру. Когда комета въ урочный часъ медленно поднималась надъ горизонтомъ, влача за собой длиннымъ хвостомъ круглый столбъ краснаго тумана, въ ея мощномъ движеніи было нчто сверхъестественно грозное. Казалось, будто въ синій просторъ Божьяго міра ползетъ изъ первобытнаго мрака свирпый царь его, огненный драконъ Апокалипсиса, готовый пожрать мсяцъ и звзды и раздавить землю обломками небеснаго свода. Комета смущала воображеніе не только людей, но и животныхъ: сторожевые псы выли по цлымъ ночамъ, съ тоскливымъ испугомъ вглядываясь въ нависшій надъ землею пламенный мечъ и словно пытая: правду ли говорятъ ихъ хозяева о чудномъ явленіи? точно ли оно — предвстникъ близкой кончины міра? Свтопреставленія ждала вся Европа, булла папы и эдикты королей приглашали врующихъ къ молитв, посту и покаянію, ибо наступающій годъ, послдній въ первомъ тысячелтіи по Рождеств Христовомъ, долженъ былъ, по предположенію астрологовъ, быть и послднимъ годомъ земли и тверди: годомъ, когда явится предсказанный апостоломъ ангелъ и, ставъ одною стопою на суш, другою на мор, поклянется Живущимъ во вки, что времени уже не будетъ.
Безъ числа ходили слухи о чудесахъ и знаменіяхъ. Въ Кремон видли, на закат, въ облакахъ двухъ огненныхъ воиновъ, по виду сарациновъ, въ бою между собою. Въ Нант овца растерзала волка. Жители Авиньона в теченіе трехъ часовъ слышали великій воздушный шумъ — ярые голоса невидимыхъ ратей и звонъ оружія. Въ самомъ Рим прекрасная принцесса Джеронима Альдобранди, скончавшаяся отъ изнурительной лихорадки, очнулась, къ радости родныхъ, на третій день отъ смертнаго сна, встала изъ гроба и пошла, славя Бога, слушать мессу, заказанную за ея упокой. Къ страхамъ вымышленнымъ присоединялись страхи дйствительные. Землетрясеніе неутомимою волною перекатывалось по тремъ полуостровамъ Средиземнаго моря, чума бродила по Ломбардіи и Провансу, норманы неистовствовали на Запад, мусульмане напирали на Европу съ востока и юга. На сверо-восток нарождались славянскія государства, еще невдомыя, но слышно, что могучія, страшныя, грозныя. Отъ Атлантическаго океана до Волги все бродило, какъ въ мх съ молодымъ виномъ. Что-то зрло въ воздух, и народамъ, удрученнымъ переживаніемъ этого броженія, думалось, что зретъ недоброе. Для людей, суеврныхъ и утомленныхъ тяжелыми временами, всть о свтопреставленіи была сигналомъ потерять голову и превратиться въ пораженное паникой стадо.
Одни готовили себя къ переходу въ лучшій міръ молитвами, вступали въ монастыри, бжали въ пустыни, горныя пещеры и, въ аскетическихъ трудахъ, подъ власяницами, ждали судной трубы архангела. Другіе, хотя увренные въ непремнномъ разрушеніи вселенной, все-таки находили нужнымъ зачмъ-то составить духовныя завщанія. Третьи, наконецъ, впадали въ свирпое отчаяніе и убивали остатокъ жизни на пьянство, развратъ, преступленія. Никогда еще Европа не молилась и не гршила съ большимъ усердіемъ. Боязнь ожидаемаго переворота была такъ велика, что многіе предпочитали кончить жизнь самоубійствомъ, лишь бы не быть свидтелями наступающихъ ужасовъ Божьяго гнва. Равнодушныхъ было очень мало, неврующихъ презирали и ненавидли, за сомнніе въ состоявшемся уже, по слухамъ, пришествіи антихриста побивали камнями. Фанатики клятвенно увряли, будто антихристъ не только народился, но и воцарился и сидитъ на римскомъ престол подъ видомъ папы-безбожника, ученаго чернокнижника Герберта — Сильвестра.
Въ такое-то время случилось на дикомъ горномъ пустыр, невдалек отъ города Пизы, странное происшествіе, записанное въ монастырскихъ меморіалахъ подъ названіемъ: ‘Дивныя и пречудныя приключенія Николая Флореаса, уроженца славнаго города Камайоре, оружейныхъ длъ мастера и нкогда добраго христіанина’.
Николай Флореасъ былъ молодъ и красивъ собою. Оружейное ремесло закалило его силы, развило ловкость, частое общеніе съ людьми благороднаго происхожденія усвоило Флореасу привычки, видъ и обращеніе его знатныхъ заказчиковъ и покупателей. Женщины говорили, что нтъ въ Камайоре мужчины, боле достойнаго любви, чмъ Николай Флореасъ, даже и между рыцарями герцогскаго двора. Если бы Флореасъ жилъ во Флоренціи, Пиз или Сьенн, онъ, но талантамъ своимъ, наврное сдлался бы однимъ изъ народныхъ вождей, какихъ такъ много создавали гражданскія междоусобія средневковой Италіи. Они выходили изъ низшихъ общественныхъ слоевъ, какъ Сфорца и Медичи, чтобы потомъ лтъ на пятьсотъ протянуть свою родословную, полную блистательныхъ именъ и громкихъ подвиговъ. Но Николай Флореасъ былъ обывателемъ Камайоре, глухаго горнаго городка, гд горожане жили мирно, не длясь на политическія партіи. Сверхъ того, онъ былъ, человкъ скромный, хотя ршительный и способный. Какъ большинство оружейниковъ, онъ зналъ грамоту. Онъ сочинялъ сонеты и игралъ на лютн.
Въ одинъ лтній день Николай Флореасъ окончилъ кольчатую броню, заказанную ему начальникомъ наемниковъ пизанской цитадели, длинноусымъ норманомъ Гвальтье. Взваливъ свою ношу на осла, мастеръ, въ сопровожденіи двухъ вооруженныхъ подмастерьевъ, направился изъ Камайоре горами въ Пизу. Лтняя ночь застала Флореаса въ дорог. Она упала сразу, черная и глухая, на аспидномъ неб зажглись громадныя звзды и огненный столпъ кометы. Напрасно было бы въ то дикое, разбойничье время трубить ночью y воротъ какого-либо городка или замка. Отвтомъ пришельцу свистнула бы туча стрлъ, — и только. Средневковое гостепріимство кончалось съ закатомъ солнца. Пришлецъ былъ другомъ, когда приходилъ при солнечномъ сіяніи, и врагомъ посл того, какъ замыкались рогатки, и поднимались мосты со рвовъ, наполненныхъ водою. Флореасъ и его спутники заночевали на перепутьи, y костра, разложеннаго y ногъ каменной Мадонны. Боясь ночнаго нападенія, путники ршили спать по очереди. Двое, по жребію, спали съ оружіемъ въ рукахъ, a одинъ бодрствовалъ на страж. Первый жребій не спать выпалъ самому Флореасу.
Прислонясь къ обломку скалы, онъ безпечно наблюдалъ медленный токъ свтилъ по небеснымъ кругамъ. Пламя костра играло на его лиц красными лучами. Развьюченный оселъ бродилъ, не отходя далеко отъ стана, на подножномъ корму. Флореасъ слушалъ звуки горной ночи. Имъ овладло трогательное настроеніе, въ какое повергаетъ всхъ впечатлительныхъ людей торжественная тишь спящей пустыни. Но вотъ внезапно среди величественнаго безмолвія раздался странный звукъ. Словно кто нибудь коротко взялъ аккордъ на церковномъ орган, — взялъ и бросилъ. Звукъ рванулся въ воздухъ и сейчасъ же заглохъ. Точно кто-то зарыдалъ было, но, устыдившись своей слабости, задавилъ рыданіе. Николай Флореасъ осмотрлся. Онъ не понималъ, ни что это за звукъ, ни откуда онъ прилетлъ. Такъ какъ звукъ не повторялся, Флореасъ ршилъ, что, вроятно, онъ задремалъ, и, въ дрем, обманутыя чувства создали изъ обычныхъ звуковъ ночи этотъ загадочный аккордъ. Но, когда онъ, совсмъ успокоенный, опять прилегъ къ костру, звукъ снова задрожалъ въ воздух и — уже ясне и боле продолжительно, чмъ въ первый разъ: какъ будто сразу запло нсколько арфъ подъ перстами искусныхъ трубадуровъ. Флореасъ вскочилъ въ волненіи. Онъ зналъ, что по близости нтъ ни одного значительнаго селенія, откуда могъ бы примчаться таинственный звукъ. Трудно было предположить, чтобы по сосдству ночевалъ путевой караванъ какого либо синьора со свитою и челядью, среди которой могли случиться игроки на арф. Ночлегъ Флореаса былъ расположенъ на высот холма: окрестности были видны на далекое пространство, но хоть бы гд нибудь костру оружейника отвтилъ другой костеръ. Флореасъ съ легкой дрожью подумалъ единственное, что ему и оставалось подумать: что онъ слышалъ звуки нездшняго міра. Какъ человкъ набожный и мужественный, онъ не потерялся, a разбудилъ своихъ спутниковъ и разсказалъ, что съ нимъ было. Они не поврили.
— Просто ты спалъ, мастеръ, и теб показалось это во сн, — сказали они.
Но звукъ снова налетлъ изъ безвстной дали, какъ волна, и такъ же быстро, какъ волна о песокъ, разбился и растаялъ въ воздух.
— Это скалы поютъ, — въ испуг сказалъ одинъ подмастерье.
— Или дьяволъ справляетъ свою свадьбу, — крестясь прибавилъ второй.
— Друзья мои, — сказалъ Флореасъ, — все это можетъ быть, но я не буду спокоенъ до тхъ поръ, пока не узнаю, откуда эти звуки и зачмъ они. Поэтому пойдемъ въ ту сторону, откуда они звенятъ…
Но подмастерья наотрзъ отказались.
— Если намъ судьба попасть въ когти дьявола, — говорили они, — то успемъ еще попасть посл смерти, a зачмъ будемъ лзть къ нему живьемъ?
— Тогда я пойду одинъ, — сказалъ Флореасъ, потому что мое желаніе узнать тайну сильне меня, и я не могу быть спокоенъ, пока ея не разршу. Ждите же на этомъ мст моего возвращенія, a я пойду, куда зоветъ меня музыка.
Подмастерья пришли въ ужасъ и умоляли Флореаса не подвергать себя опасностямъ ночнаго пути невсть куда и зачмъ, но онъ остался непреклоннымъ. Тогда они пытались удержать его силой. Но Николай Флореасъ обнажилъ кинжалъ и грозилъ поразить перваго, кто осмлится до него коснуться. Подмастерья въ страх отступили, онъ же воспользовался ихъ замшательствомъ, чтобы исчезнуть въ темнот ночи.
Флореасъ долго блуждалъ во мрак по пустымъ равнинамъ и неглубокимъ оврагамъ. На небо взбжали тучи. И комета, и звзды измнили Флореасу. Онъ шелъ, самъ не зная, куда идетъ: на сверъ, на западъ или на югъ, такъ что, если бы онъ и хотлъ вернуться къ своимъ подмастерьямъ, то уже не могъ бы. Притомъ всякій разъ, какъ только мысль о возвращеніи приходила въ голову Флореаса, таинственный звукъ, непостижимо призвавшій его къ странствованію, снова звучалъ съ такою силою страсти и страданія, какъ будто все хрустальное небо разрушалось, со звономъ разсыпая осколки на грудь матери земли. Наконецъ Флореасъ замтилъ вдали мерцаніе красной точки — далекаго костра или окна въ хижин.
— Я пойду на этотъ свтъ, — подумалъ Флореасъ,— я достаточно сдлалъ, чтобы удовлетворить своему желанію, но тайна упорно не дается мн въ руки, и я не въ силахъ бороться съ невозможнымъ — долженъ возвратиться. Если это мои спутники, тмъ лучше, если нтъ, то авось эти люди не откажутъ мн въ ночлег и укажутъ дорогу въ Пизу…
Онъ шелъ на огонь до тхъ поръ, пока нога его не оступилась съ ровной почвы въ провалъ, путникъ едва усплъ откинуться назадъ, чтобы не сорваться въ глубь пропасти. Онъ услся на краю обрыва, едва не втянувшаго его въ свои ндра, и сталъ ждать разсвта. Безцльно глядя предъ собой, Флореасъ замтилъ, что огонекъ, на который онъ шелъ, какъ будто ростетъ силою пламени, дробится на многія свтящіяся точки… Флореасъ не могъ дать себ отчета, что это за огни. Не можетъ быть, чтобы Пиза! Но, — если нтъ — куда же онъ попалъ? Видно было, что подъ нимъ въ глубокой котловин лежитъ большой городъ… Выступили изъ мрака очертанія горныхъ вершинъ, востокъ побллъ, огромная голубая звзда проплыла на горизонт и растаяла въ поток румянаго свта. Три широкихъ блыхъ луча, разбгаясь, какъ спицы колеса, высоко брызнули изъ-за горъ въ просторъ неба… Птицы пустыни тысячами голосовъ привтствовали утро, пестрыя ящерицы проворно скользили по срымъ камнямъ, въ радостной жажд солнечнаго тепла.
Внизу, въ долин еще клубился туманъ. Но такъ какъ Флореасъ зналъ, что подъ его блымъ покровомъ спитъ какое-то жилье, то ршился спуститься.
Онъ увидлъ тропинку-лстницу, вырубленную въ скал… Давно никто не ходилъ по ней: растреснутыя иззубренныя временемъ ступеньки поросли репейникомъ и мареною, длинные ужи, шипя, уползали изъ-подъ ногъ Флореаса, онъ раздавилъ своимъ кованымъ сапогомъ не одну семью скорпіоновъ.
Солнце встало надъ горами, туманъ растаялъ. Флореасъ одиноко стоялъ среди желтой песчаной лощины, сдавленной зелеными горами, и удивлялся: не только города, ни одной хижины не было поблизости… Втеръ уныло качалъ высокія сорныя травы… Песокъ блестлъ подъ солнцемъ… Срло ложе широкой, но совершенно высохшей отъ лтняго зноя рки… Вотъ и все.
Въ досад разочарованія бродилъ Флореасъ по лощин. Онъ чувствовалъ себя страшно усталымъ: о возвращеніи нечего было и думать. Изъ шнурка, стягивавшаго сборки его кафтана, онъ сдлалъ пращу и, набравъ гладкихъ голышей, убилъ ими съ дюжину мелкихъ пташекъ пустыни. Обдъ его былъ обезпеченъ. Надо было найти воды. Она журчала неподалеку. Флореасъ пошелъ на звукъ… Ручей текъ обильною волною изъ-подъ низко нависшихъ орховыхъ кустовъ. Флореасу показалось страннымъ правильное ложе потока. Нагнувшись къ вод, онъ увидалъ, что когда-то ручей былъ заключенъ въ мраморныя плиты: желтоватый гладкій камень еще проглядывалъ кое-гд сквозь густой мохъ, темнымъ бархатомъ облпившій дно и стнки источника. Раздвигая цпкія втви оршника, Флореасъ пошелъ вверхъ по теченію и скоро добрался до обширной лсной поляны. На ней въ безпорядк громоздились срые громадные камни. Флореасъ узнавалъ ступени, обломки карнизовъ, толстая колонна съ отбитою капителью лежала поперекъ дороги… Посредин поляны возвышалась груда камней въ полроста человческаго, похожая и на очагъ, и на надгробный памятникъ. Осколки мраморнаго щебня валялись кругомъ. Ручей текъ прямо изъ-подъ этой груды, которая, какъ и его русло, была когда-то обдлана въ мраморъ. Еще виднлись кое-гд слды обшивки, испещренной бурыми буквами давно разрушенной и утратившей смыслъ надписи. Флореасъ прочиталъ:

0x01 graphic

Оружейникъ оглядлъ мстность и подумалъ, что расположиться для обда здсь, на полян, между зелеными стнами узкаго ущелья, пріятне, чмъ въ песчаной пустын, только-что имъ оставленной. Онъ устроилъ костеръ на древнемъ памятник-очаг и, нанизавъ убитыхъ птицъ на гибкій прутъ, изжарилъ ихъ надъ огнемъ. Синій дымъ весело поднялся къ небу зыбкимъ столбомъ. Голодный Флореасъ наскоро сълъ свой скудный обдъ, запилъ водой изъ ручья…
Его сморило сномъ.
Флореасъ проснулся впотьмахъ, позднимъ вечеромъ. Ему очень не хотлось вставать съ земли, но онъ сдлалъ надъ собою усиліе… И, вмст съ тмъ, какъ онъ поднималъ свою еще отягченную сномъ голову, онъ видлъ, какъ поднимается изъ праха поверженная колонна. Онъ бросился къ ней, — на ней не оставалось ни мховъ, ни ракушекъ, ни плсени: блестящій и гладкій столбъ краснаго порфира, гордо увнчанный бломраморнымъ узоромъ капители. Флореасъ осязалъ воскресшую колонну, чувствовалъ ея холодъ… Десятки такихъ же колоннъ съ глухимъ рокотомъ выходили изъ-подъ земли, слагаясь въ длинные портики. Дымный и грязный очагъ превратился въ великолпный жертвенникъ. Костеръ Флореаса разгорлся на немъ съ такою силою, что розовое пламя, казалось, лизало своими острыми языками темное небо, и зарево играло на далекихъ скалахъ. Цвточныя гирлянды змями взвивались невдомо откуда, прицплялись къ колоннамъ и, чуть качаемыя втромъ, тепло и мягко обввали Флореаса благоуханіями.
Молодой человкъ понялъ, что стоитъ y разгадки тайны, въ которую вовлекли его прошлою ночью невдомые звуки. A они, какъ нарочно, снова задрожали въ воздух, но уже не рыдающіе, какъ вчера, a весело-торжествующіе. Ущелье сверкало тысячами огней, гудло праздничнымъ гуломъ тысячеголовой толпы. И голоса, и огни близились къ храму. Предъ изумленнымъ Флореасомъ медленно проходили важные сдобородые мужи въ длинныхъ блыхъ одеждахъ, украшенные дубовыми внками, и становились рядомъ налво отъ пылающаго жертвенника, a направо сбирались рзвою толпою прекрасныя полуобнаженныя двы. Ихъ тла были, какъ молоко. Флореасу казалось, что он свтятся и прозрачны, какъ туманъ, летающій въ лунную ночь надъ водами Арно. Каждая потрясала дротикомъ или лукомъ, y иныхъ за плечами висли колчаны, полные стрлъ, многія сверхъ короткихъ, едва закрывавшихъ колна, туникъ были покрыты пестрыми шкурами зврей, неизвстныхъ Флореасу. Нмъ и неподвиженъ стоялъ оружейникъ въ широкомъ промежутк между рядами таинственныхъ мужей и двъ… Онъ начиналъ думать, что попалъ на шабашъ бсовъ, но никогда не предположилъ бы онъ, чтобы бсы могли быть такъ величавы и прекрасны. Новые огни, новые голоса наполнили храмъ. Девять женъ чудной красоты поднимались по мраморной лстниц, сплетаясь хороводомъ вокругъ мощнаго юноши, который сіялъ, какъ солнце, и блескъ, исходившій отъ его лица, затмвалъ блескъ лампадъ храма. Въ рукахъ юноши сверкала золотая лира, и со струнъ ея летли т самые звуки, что приманили Флореаса. И мужи въ блыхъ одеждахъ, и вооруженныя двы упали въ прахъ предъ лицомъ юноши. Остался на ногахъ только Флореасъ, но его какъ будто никто не замчалъ въ странномъ сборищ, хотя стоялъ онъ ближе всхъ къ жертвенному огню. Юноша гордо сталъ предъ жертвенникомъ, опередивъ Флореаса, и, радостно простирая къ огню руки, воскликнулъ голо-сомъ, подобнымъ удару грома:
— Проснись, сестра! Твое царство возвратилось.
Радостно зазвенли золотыя струны его лиры, и онъ заплъ гимнъ, отъ котораго потряслись скалы, зашатались деревья въ ущельи и, какъ испуганныя очи, замигали звзды на неб. Онъ плъ, a вокругъ него съ крикомъ неслись въ пляск его прекрасныя спутницы. Мужи въ блыхъ одеждахъ и вооруженныя двы подхватили гимнъ. Схватившись за руки, они оплели жертвенникъ цлымъ рядомъ хороводовъ. У Флореаса кружилась голова отъ мельканія пляски, звенло въ ушахъ отъ пнія, вопля и грома лиры. Онъ позабылъ вс молитвы, какія зналъ, рука его не хотла подняться для крестнаго знаменія.
— Проснись, сестра! — звалъ юноша.
— Встань, царица! проснись, богиня! — вторила толпа…
Вооруженныя двы выхватывали изъ колчановъ стрлы и проводили ими глубокія борозды на своихъ блоснжныхъ челахъ. Кровь струями текла по ихъ ланитамъ, они собирали ее въ горсть и бросали капли въ жертвенный огонь…
Пламя раздвоилось, какъ широко распахнувшійся пологъ, надъ жертвенникомъ встало облако благо пара. Когда же оно пордло и тусклымъ свиткомъ уплыло изъ храма къ дальнимъ горамъ, на жертвенник, между двухъ стнъ огня, осталась женщина, мертвенно-блдная, съ закрытыми глазами. Она была одта въ такую же короткую тунику, какъ и вс двы храма, такъ же имла лукъ въ рукахъ и колчанъ за плечами, но была прекрасне всхъ, строгимъ холодомъ вяло отъ ея неподвижнаго лица. Мольбы, крики, псни и пляски росли, какъ буря на мор, пламя сверкало, напрягая всю свою мощь, чтобы согрть и разбудить мертвую красавицу. Синія жилки, точно по мрамору, побжали подъ ея тонкою кожей, грудь дрогнула, губы покраснли и зашевелились… и, — съ глубокимъ вздохомъ, будто сбросивъ съ плечъ тяжесть надгробнаго памятника, — она пробудилась отъ сна. Оглушительный вопль привтствовалъ ее… Вс упали ницъ, даже юноша съ золотою лирою склонилъ свою прекрасную голову. Огонь на жертвенник угасъ самъ собою, a надъ челомъ красавицы вспыхнулъ яркій полумсяцъ. Онъ росъ и заострялъ свои рога, и въ свт его купалось тло богини, точно въ расплавленномъ серебр. Она водила по толп огромными черными глазами, мрачными, какъ сама ночь, подъ бархатнымъ пухомъ длинныхъ рсницъ. Взглядъ ея встртился съ взглядомъ Флореаса, и оружейникъ почувствовалъ, что она смотритъ ему прямо въ душу, и что не преклониться предъ нею и не обожать ея можетъ разв лишь тотъ, y кого вовсе не гнутся колна, y кого въ сердц не осталось ни искры тепла, a въ жилахъ — ни капли крови. Кто-то далъ ему въ руки стрлу, и онъ, въ восторженномъ упоеніи, сдлалъ то же, что раньше длали вс вокругъ: глубоко изранилъ ея остріемъ свой лобъ и, когда заструилась кровь, собралъ капли въ горсть и бросилъ къ ногамъ богини съ громкимъ воплемъ:
— Радуйся, царица!
И, въ отвтъ его воплю, среди внезапно воцарившейся тишины, раздался мощный голосъ, глухо и торжественно вщавшій медлительную рчь:
— Здравствуй, мой свтлый богъ и братъ, царь лиры и солнца! Здравствуйте, мои врные спутницы и слуги! Здравствуй и ты, чужой юноша, будь желаннымъ гостемъ между нами. Семь вковъ прошло, какъ закатилось солнце боговъ, и я, владычица ночей, умерла, покинутая людьми, нашедшими себ новыхъ боговъ въ новой вр. Здсь былъ мой храмъ — здсь стала моя могила. Вымерли мои слуги, прахомъ разсыпались мои алтари, сорными травами заросли мои храмы, жилище змй и скорпіоновъ, мои кумиры стали забавою людей чужой вры. Жертвенный огонь не возгорался на моей могил, я не обоняла сладкаго дыма всесожженій. Я спала въ земл, какъ спятъ человческіе трупы, какъ спите вс вы, мои спутницы и слуги, я — мертвая богиня побжденной вры, царица призраковъ и мертвецовъ! Юноша разбудилъ меня. Онъ пришелъ на таинственный зовъ, онъ оживилъ мой храмъ и согрлъ огнемъ мой жертвенникъ. Клянусь отцомъ моимъ, спящимъ на вершин Олимпа, — великъ его подвигъ и велика будетъ его награда. Николай Флореасъ! хочешь ли ты забыть міръ живыхъ и здсь въ пустын стать полубогомъ среди забытыхъ боговъ? Хочешь ли ты свободно коротать съ нами веселыя и торжественныя ночи и въ вихряхъ носиться надъ землею, отъ льдинъ великаго моря блаженныхъ Гипербореевъ къ слонамъ и чернымъ пигмеямъ лсистой Африки? Хочешь ли ты назвать своимъ братомъ бога звуковъ и свта? Скажи: хочу! — отрекись отъ своего міра, и я отдамъ теб свою любовь, которой не зналъ еще никто изъ боговъ и смертныхъ.
И небо, и земля молчали, и втеръ не дышалъ, когда Флореасъ тихо отвтилъ:
— Хочу. Я твой рабъ, и жизнь моя принадлежитъ теб.
Пламенемъ вспыхнули очи богини, радостно дрогнули ея ноздри, громкій крикъ, похожій на охотничій призывъ, вырвался изъ ея груди. Она сошла съ жертвенника и, прямая и трепещущая, какъ стрла, только что сорвавшаяся съ тетивы, приблизилась къ Флореасу. Теплыя уста съ дыханіемъ, пропитаннымъ ароматомъ животворящей амброзіи коснулись его губъ, теплая рука обвила его шею и закрыла ему глаза. Флореасъ слышалъ, какъ богиня отдлила его отъ земли… какъ они медленно и плавно поднялись въ воздухъ, сырой и прохладный… Съ шумомъ, пснями и смхомъ, взвилась за ними вся толпа, наполнявшая храмъ, ея движеніе рождало въ воздух волны, какъ въ мор… Богиня сняла руку съ глазъ Флореаса, онъ увидалъ себя на страшной высот, огни храма меркли глубоко внизу. Закрывъ глаза, онъ почти безъ чувствъ склонился на плечо богини, пропитанное свтомъ оснявшаго ее полумсяца… Какъ сквозь сонъ, слышалъ онъ охотничьи крики и свистъ вихря, помчавшаго воздушный поздъ въ безвстную даль. Волосы богини, подхваченные втромъ, хлестали его по лицу.
— Не бойся! — слышалъ ея голосъ Флореасъ, — не бойся, супругъ мой. Тотъ, кого держу я въ своихъ объятіяхъ, не долженъ ничего бояться. Онъ сильне природы, она его слуга…
Они мчались надъ широкими рками въ плоскихъ берегахъ, надъ темными городами съ стрлкообразными колокольнями, надъ тихо шепчущими маисовыми полями, изрзанными стью мутныхъ каналовъ, надъ болотами, окутанными въ густую пелену опасныхъ тумановъ, направляясь на далекій сверъ къ неприступной стн суровыхъ Альповъ. Снжная метель захватила поздъ, потащила его по узкимъ ущельямъ къ сверкающимъ льдинамъ глетчера и долго крутила по снжнымъ полямъ охоту богини. Стадо сернъ пронеслось такъ далеко, что Флореасу оно показалось стадомъ какихъ-то рогатыхъ мышей. Но богиня бросила стрлу, и стадо рухнуло въ внезапно открывшуюся предъ нимъ бездну.
— Галло — э! добыча! добыча! — закричала богиня. И хохотомъ, и воплями отвчала ей дикая охота. Гремли рога, выли псы, звенла арфа прекраснаго, свтлаго бога. Они спускались къ тихимъ озерамъ, чтобы поражать проворныхъ выдръ, когда он выныривали изъ-подъ воды, держа въ зубахъ карпа или щуку. Богиня опрокидывала постройки умныхъ бобровъ и, когда зврки темными пятнами ускользали въ разныя стороны, сыпала въ нихъ убійственныя стрлы. Потянулись лсистыя равнины Германіи. Лиственное море шумло и волновалось отъ вянія волшебнаго полета. Ноги Флореаса скользили по вершинамъ столтнихъ дубовъ. Мохнатые зубры, втворогіе лоси, лани съ кроткими глазами, привлеченныя блескомъ полумсяца на чел великой охотницы, выбгали на лсныя прогалины и метались, оглашая ночную тишь мычаніемъ и блеяніемъ. Имъ отвчали въ кустарникахъ голодные волки, испуганные медвди жалобно рыкали въ глубокихъ берлогахъ. Но стрлы богини падали, какъ дождь, и, когда поздъ дикой охоты улеталъ, ревъ и вой животныхъ смнялся зловщею тишиною кладбища. Запахъ крови поднимался отъ лса. Богиня жадно впивала его, раздувая ноздри, привычныя къ жертвеннымъ ароматамъ. Глаза ея сверкали, какъ y тигрицы, впускающей когти въ оленя. Она казалась двуногимъ звремъ, но звремъ сверхъестественнымъ, въ которомъ соединялись и самое возвышенное, и самое ужасное существа животнаго міра: зврь — самый хищный и самый красивый, самый кровожадный и самый величественный, самый жестокій и самый обаятельный. Предъ нею надо было трепетать, но нельзя было не восторгаться ею и не поработиться ей всей душой. Подъ обаяніемъ ея взгляда, Флореасъ кричалъ такъ же, какъ она, вмст съ нею разсыпалъ смертоносныя стрлы, съ тмъ же наслажденіемъ впивалъ одуряющій запахъ потоковъ крови, обозначавшихъ ихъ страшный путь по свернымъ лсамъ. Они мчались надъ Рейномъ, великою ркою чудесъ.
Флореасъ видлъ, какъ въ его волнахъ сверкали золотые клады, хранимые лебедиными двами, слышалъ, какъ грохотали водопады, какъ въ мдныхъ замкахъ храпли ихъ глупые властелины, свирпые великаны. Изъ щелей въ береговыхъ скалахъ выползали рудокопы-гномы и дивились дикой охот, задирая головы до тхъ поръ, пока красныя шапочки сваливались съ макушекъ. Ушей Флореаса коснулся грозный шумъ морского прибоя. Морскіе валы рвались въ устье, побждая силу теченія рки великана. На сотни миль кругомъ кипло сдыми валами сверное море — угрюмое, холодное, съ бурою водою подъ блесоватымъ небомъ, море — врагъ, море — чудовище. Востокъ блднлъ, звзды меркли и уходили за водную равнину.
— Домой! домой! — звала богиня. Голосъ ея звучалъ рзко и печально, какъ голосъ ночной птицы, зачуявшей близость утра. У Флореаса заняло дыханіе отъ усиленной быстроты полета. Въ промежуткахъ головокруженія, онъ едва усплъ замтить, какъ длинною вереницею вились за поздомъ тни убитыхъ зврей. Но чмъ больше бллъ востокъ, тмъ блдне становились эти тни, то одинъ, то другой призракъ изъ свиты богини исчезалъ, сливаясь съ утренними облаками, тише раздавались охотничьи крики и хохотъ, замолкъ звонъ золотой лиры, потускнлъ внчавшій богиню полумсяцъ, и только она сама оставалась неизмнно прекрасною и сильною, такъ же мощно, но еще нжне и доврчиве, чмъ прежде, обнимала ея рука плечи Флореаса, то огнемъ восторженнаго возбужденія, то туманомъ нги покрывались ея обращенные къ нему глаза… Они опустились въ таинственный храмъ, откуда нсколько часовъ тому назадъ унесъ ихъ поздъ дикой охоты. Флореасъ былъ одинъ съ богинею — предъ ея опустлымъ жертвенникомъ-могилой. Безпокойнымъ взоромъ обвела она окрестныя вершины: въ сизыхъ облакахъ уже дрожали золото и румянецъ близкой зари… И Флореасъ въ послдній разъ услыхалъ голосъ богини:
— Мой день конченъ… теперь — любовь и сонъ. Когда весь міръ спитъ, встаемъ и царствуемъ мы, старые, побжденные боги, и умираемъ, когда живете вы… Мой день конченъ… теперь — любовь и сонъ… Приди же ко мн и будь моимъ господиномъ!..
Солнце роняло на землю отвсные лучи полдня. Флореасъ въ задумчивомъ оцпенніи сидлъ среди безобразныхъ грудъ разрушеннаго храма. Онъ не разбиралъ, что было съ нимъ ночью: сонъ ли ясный, какъ дйствительность, или дйствительность, похожая на сонъ. Да и не хотлъ разбирать. Онъ понималъ одно: что судьба его ршена, что никогда уже не оторваться ему отъ этого пустыннаго мста, одарившаго его такими страшными и очаровательными тайнами… Если даже это были только грезы, то стоило забыть для нихъ весь міръ и жить въ нихъ однхъ. Только бы снова мчаться сквозь сумракъ ночи въ вихр дикой охоты, припавъ головою къ плечу богини, и на разсвт снова замирать въ ея объятіяхъ сномъ, полнымъ дивныхъ видній. A что минувшая ночь вернется, даже тнь сомннія не кралась въ восторженно смущенный умъ Флореаса.
Такъ, полный сладкихъ воспоминаній, въ близкомъ предчувствіи бурныхъ наслажденій новой ночи, сидлъ онъ и не замчалъ медленно текущаго жаркаго дня, уставивъ неподвижный взоръ на остатки жертвенника, гд явилась вчера богиня.
И загадочныя буквы, растерянныя по обломкамъ разрушенной надписи, теперь открывали ему свой ясный смыслъ, — для него радостный смыслъ врнаго обтованія,
Hic jacet Diana Dea Inter mortuos viva Inter vivos mortua.
‘Здсь покоится богиня Діана, живая между мертвыми, мертвая между живыми’.
Подмастерья Флореаса, добравшись до Пизы, разсказали, какъ таинственно пропалъ ихъ хозяинъ. Не только Камайоре, но и вс сосдніе городки приняли участіе въ поискахъ за безъ всти исчезнувшимъ оружейникомъ, но ихъ трудъ былъ напрасенъ. Тогда судьи добраго города Камайоре ршили, что Флореасъ и не думалъ пропадать, a просто его убили подмастерья и зарыли гд нибудь въ пустын. Бдняковъ бросили въ подземную темницу съ тмъ, чтобы, если Флореасъ не явится въ годовой срокъ со дня своего исчезновенія, повсить подозрваемыхъ убійцъ на каменной вислиц y городскихъ воротъ. Къ счастью для невинныхъ, незадолго до конца этого срока, синьоръ Авеллано де Віареджіо, гоняясь за дикимъ вепремъ, попалъ вмст со всею своей свитой въ ту же трущобу, что поглотила молодую жизнь Николая Флореаса. Пробираясь сквозь буреломъ, кустарники и скалы, охотники наткнулись на одичалаго человка въ рубищ, обросшаго волосами, съ когтями дикаго звря. Онъ бросился отъ людей, какъ отъ чумы, однако его догнали и схватили. Напрасно рычалъ онъ, боролся и кусался, напрасно хватался за каждый камень, за каждое дерево, когда понялъ, что ею хотятъ увлечь изъ пустыни. Дикаря привезли въ Віареджіо насильно остригли и вымыли, и знакомые съ ужасомъ узнали въ немъ Николая Флореаса.
Пріоръ нагорной обители босоногихъ капуциновъ въ Камайоре далъ пріютъ несчастному оружейнику въ кель, приставивъ къ, нему двухъ дюжихъ служекъ. Но, въ первую же ночь стражи, караульщики убжали отъ кельи, перепуганные бурнымъ вихремъ и странными голосами: невдомо откуда налетли они въ монастырскую тишь и, то рыдая, то смясь, звали къ къ себ Флореаса. A онъ, между тмъ, безумно бился въ своей кель, какъ птица въ клтк и отвчалъ на призывы незримыхъ друзей такими воплями, какъ будто съ него съ живого сдирали кожу. Въ слдующую ночь самъ пріоръ былъ свидтелемъ этого чуда, противъ котораго оказались безсильными и заклинательныя молитвы, и святая вода. Тогда стало ясно, что Флореасъ чародй, и ршено было, пока не надлалъ онъ бды и соблазна христіанскому міру, сжечь его, во славу Божію, по законамъ страны и церковному уставу, огнемъ, на торговой площади добраго города Камайоре, въ праздникъ Святой Троицы, посл обдни. До самаго праздника Святой Троицы жилъ Флореасъ въ монастыр, ночью буйствуя и пугая братію дьявольскимъ навожденіемъ, a днемъ тихій, кроткій и молчаливый. Онъ снова выучился понимать человческую рчь и изрдка обмнивался словами со своими стражами. Когда ему объявили его участь, онъ равнодушно выслушалъ приговоръ и даже улыбнулся: такова была его вра въ могущество помогавшаго ему бса. Разумъ его навсегда былъ затемненъ, и монастырскому врачу, кроткому брату Эджиціо изъ Фіэзоле, удалось выпытать y гршника, какъ вступилъ онъ въ союзъ съ обольстившимъ его бсомъ, каковой разсказъ Фра Эджиціо и записалъ смиренномудро въ монастырскій меморіалъ на страхъ и поученіе всмъ добрымъ христіанамъ о коварныхъ козняхъ и обольщеніяхъ неустаннаго отца всякаго грха и лжи, вчно злодющаго сатаны. Совершивъ откровенное признаніе, колдунъ Флореасъ сталъ хирть и чахнуть и умеръ въ канунъ дня Святой Троицы, назначеннаго ему милосердіемъ властей, дабы онъ могъ очистить огненною смертью тяжкій грхъ союза съ адомъ, взятый имъ на свою душу. Но дьяволъ, коварный врагъ всякаго добраго начинанія, не допустилъ своей жертвы до спасительнаго костра и задушилъ Флореаса въ ночи, такъ что поутру стражи, пришедшіе за колдуномъ, нашли въ кель только холодный трупъ его, который, по благому разсужденію пріора и городскихъ судей, былъ возложенъ на костеръ предъ очами благочестивыхъ гражданъ города Камайоре. Когда же тло колдуна обратилось въ пепелъ, внезапно, при тихой погод и солнечномъ дн, налетлъ жестокій вихрь и, разметавъ костеръ, умчался въ горы, къ ужасу всхъ присутствующихъ господъ, дамъ и всякаго званія народа, которые не усомнились, что въ ономъ вихр незримо прилеталъ за душою покойнаго Флореаса погубившій его своими обольщеніями дьяволъ’.

ИЗМНА.

Сицилійская легенда

(Посвящ. І. І. Яснскому).

Еще солнце и земля не родились, a Измна жила уже на свт.
Дымною струей ползла она во мрак хаоса, скрываясь отъ Духа Божьяго, когда Онъ благотворнымъ ураганомъ носился надъ буйнымъ смшеніемъ стихій.
Онъ мыслилъ, и мысль Его становилась мірами.
Огонь пробивалъ жаркими языками воду. Вода боролась съ огнемъ. Изъ паровъ рождались каменныя громады. Облитыя рками расплавленныхъ, металловъ, рушились он въ невдомыя бездны и, таинственно повиснувъ въ еще безвоздушномъ простор, покорно ждали, — когда творческое слово обратитъ ихъ въ яркія свтила.
‘И былъ свтъ’.
Первый день озарилъ небо небесъ: первозданный престолъ Творца и тьмы темъ ангеловъ, смиренно склоненныхъ предъ Нимъ.
A внизу, въ неизмримыхъ глубинахъ, трепетала и таяла побжденная тьма, волновалось и пнилось огненное море. Подобно островамъ, чернли въ немъ мертвыя, еще не зажженныя солнца: какъ огромные киты, плавали вокругъ нихъ остовы будущихъ планетъ.
Величественный духъ стоялъ на земной скал, любуясь, какъ пламенныя волны разбивались y ногъ его снопами искръ и брызгами лавы.
Этотъ духъ былъ любимымъ созданіемъ Творца, ближайшимъ отраженіемъ Его свта. Когда Творецъ воззвалъ его изъ ничтожества, онъ заблисталъ, какъ тысяча солнцъ, и Создатель, довольный плодомъ своей мысли, сказалъ:
— Живи и будь вторымъ по мн во вселенной!
Духъ былъ могучъ, свободенъ и счастливъ. На его глазахъ зиждились міры. Онъ былъ лучшимъ работникомъ, врнйшимъ исполнителемъ и помощникомъ воли Творца. Величіе Владыки внушало ему благоговйный трепетъ, a собственная сила и власть — радостное довольство.
Творецъ повеллъ духу летть на землю и вщимъ словомъ превратить голыя скалы и черныя пропасти въ лучшій изъ міровъ.
Духъ спустился на планету, — и величіе открывшейся очамъ его огненной бездны очаровало его. Недвижно стоялъ онъ, испытывая взорами пестрые переливы паровъ и пламени, слушая грохотъ незримыхъ молотовъ, вылетавшій изъ огненной хляби.
Ревя и качаясь, поднялся надъ пучиною темнобагровый валъ. Какъ языкъ въ колоколъ, ударился онъ о кручу горы, гд стоялъ могучій духъ, и разсыпался грудою угля и пепла. Тонкая струя смраднаго дыма протянулась снизу вверхъ, сквозь трещины гранита, подползла къ стопамъ духа и лизнула его колна.
Духъ затрепеталъ, внезапно полный невдомыхъ досел чувствъ и мыслей. Онъ точно впервые увидалъ и міръ, и Бога, и самого себя. И все нашелъ онъ мрачнымъ и враждебнымъ, a свою долю — презрнною и безрадостною. Гордыя мечты охватили его. Онъ не могъ понять, что съ нимъ длается, но ясно чувствовалъ, какъ любовь и благодарное самодовольство на вки уходятъ изъ его сердца, какъ, на мсто ихъ, громко стучатся властолюбивая зависть и гнвная ненависть.
Онъ былъ такъ смущенъ, что позабылъ ввренное ему вщее слово. Когда быстрыя крылья унесли его въ небо небесъ, печальная планета оставалась такою же нагою и скудною, огненное море такъ же бшено клокотало вокругъ нея, какъ прежде. A на вершин горы, покинутой омраченнымъ духомъ, легла тяжелая срая туча, и въ ней, свернувшись, какъ змя, спала и ждала новой жертвы Измна.
И снова прилетлъ на землю могучій духъ, н другой духъ — такой же прекрасный и блистательный — былъ съ нимъ. Обнявшись, сидли они на камн, и первый шепталъ:
— Азраилъ! братъ, мой! другъ мой! товарищъ! Ввряю теб мою тайну, ввряю теб мою судьбу. Знай: я усталъ быть слугою, когда могу быть господиномъ. Я надленъ могуществомъ безъ границъ. Неужели оно дано мн лишь для того, чтобы я рабски творилъ чужую волю, когда въ ум моемъ такъ много своихъ мыслей и желаній? Сила не можетъ быть обречена на жизнь себ наперекоръ. Гордость и могущество — родные братья. Я проклинаю свой жребій, я презираю себя, когда вспоминаю, что я — безвольное ничто: орудіе и только орудіе! — такое же, какъ вотъ эти пламенныя волны и каменныя глыбы, изъ которыхъ мы, служебные духи, извлекаемъ, сами не зная зачмъ, звзды, планеты и луны. Мы безсмертны, но меня приводитъ въ ужасъ мое безсмертіе… вчность безотвтной покорности и безсознательнаго труда! Если такъ сильно страдаю я — любимецъ Творца, больше всхъ духовъ неба посвященный въ Его тайны — что же должны чувствовать вы, безгласные духи низшихъ ступеней? Азраилъ! я ршилъ сбросить съ плечъ тяготящее насъ иго. Будемъ братьями! замнимъ свободнымъ союзомъ дружбы невольный союзъ подчиненія. Насъ много, Повелитель — одинъ. Онъ могучъ, но разв Онъ не распредлилъ между нами большую часть своего могущества? Тысячи братьевъ общаютъ мн помощь. Будь же и ты, другъ Азраилъ, моимъ союзникомъ въ брани и побд! И, — клянусь этимъ огненнымъ моремъ, — когда я стану главою вселенной, ты получишь въ обладаніе отдльный міръ, гд будешь царемъ и богомъ.
Слова измнника тронули Азраила. Онъ воскликнулъ:
— Ты правъ, Сатана. Пора намъ трудиться на самихъ себя и самимъ пожинать плоды и славу своихъ подвиговъ. Я твой и буду помогать теб всею властью, какою неосторожно надлилъ меня Повелитель.
Сатана обнялъ друга и, сверкая одеждами, сотканными изъ молній, улетлъ съ земли. Азраилъ же, глядя вслдъ ему, думалъ:
— Ты очень силенъ, Сатана, твои крылья покрываютъ полъ міра. Но Творецъ сильне тебя: Онъ наполняетъ міръ. Твои замыслы — вздоръ. Ты погибнешь со всми своими соумышленниками. Не пойду за тобою, сколько бы міровъ ты мн ни сулилъ. И я честолюбивъ, но знаю свои силы. Сатан мало быть вторымъ въ мір, съ меня же въ избытк довольно. Что — если я припаду къ ступенямъ трона Творца и разскажу Ему о проискахъ, быть можетъ, успвшихъ укрыться отъ Его всевднія? Какъ знать? Не отдастъ ли Онъ мн, въ награду за услугу, всю власть и милость, которыми облеченъ Сатана?..
Грозною тучей падалъ съ небесъ предводитель мятежныхъ духовъ — черный, какъ уголь, отъ опалившихъ его громовъ. Онъ падалъ внизъ головой, и пылающіе волосы его висли, качаемые вихремъ, какъ хвостъ заблудившейся въ неб кометы. Онъ падалъ — и смотрлъ въ небо, но не для того, чтобы послать послднее ‘прости’ обители мира, отнын потерянной для него безъ надежды и возможности прощенія. Мрачно пробгая взоромъ ряды торжествующихъ ангеловъ, онъ еще грозилъ, еще проклиналъ. И — вотъ — въ этихъ свтлыхъ рядахъ онъ увидалъ Азраила: того, кому, какъ другу и товарищу, повдалъ онъ свою тайну, кто лицемрно славословилъ его замыселъ, отдавалъ въ его распоряженіе свою власть волю, и… предалъ его, вмст съ сонмами увлеченныхъ Сатаною и теперь, какъ онъ, проклятыхъ духовъ!
Увидалъ — и уже не отводилъ взора. Черезъ тысячи тысячъ миль почувствовалъ Азраилъ этотъ взоръ на своемъ лиц. Его щеки, поблекли и выцвли, сожженныя презрніемъ обманутаго друга. Тщетно хотлъ онъ бжать, крылья безсильно, какъ подшибленныя, висли за его спиной. Онъ старался отвратить лицо и не могъ, оцпененный проклятіемъ, которое, безъ словъ, посылали ему полумертвыя очи погибшаго духа. Все ниже и ниже падалъ Сатана — и чмъ глубже онъ падалъ, тмъ грозне становился его страшный взглядъ, тмъ блдне становился его предатель. И только, когда Сатана, умалившись какъ ласточка, исчезъ въ сло надземныхъ облаковъ, Азраилъ осмлился поднять свое лицо, блое, какъ эти облака. И румянецъ никогда уже не возвратился на его ланиты…
Сатана упалъ на ту самую гору, гд настигла его первая отрава измны. Какъ трупъ, лежалъ онъ на гор, изнывая отъ боли, злобы, тоски и страха одиночества. Тогда пришла къ нему Измна и поклонилась ему, говоря:
— Радуйся, сынъ мой и господинъ! встань, обопрись на мою руку и — будь княземъ міра сего! Земля дастъ теб все, въ чемъ отказало небо.
Воспламеннный коварными словами, падшій ангелъ воспрянулъ съ новой дерзостью въ преступномъ ум, съ новыми гордыми мечтами, готовый строить хитрыя ковы новой борьбы. Онъ воскликнулъ:
— Пусть же эта планета будетъ моей столицей, эта гора — моимъ дворцомъ. Отсюда — въ пламени и гром — буду я править вселенною.
Онъ топнулъ. Огненная пропасть открылась подъ его ногами и поглотила его.
Въ той гор живетъ онъ и понын среди послушныхъ ему духовъ. Когда на земл появились люди, они назвали гору Этною. Далеко на вс четыре стороны свта виденъ великолпный дворецъ злого духа, одтый, какъ малахитомъ, зеленью сочныхъ виноградниковъ. Днемъ, какъ черное знамя, ветъ надъ Этною дымное облако, ночью — небо рдетъ заревомъ огней на подземныхъ пиршествахъ Сатаны.
Азраилу же Творецъ, который читаетъ мысли людей и ангеловъ, какъ раскрытую книгу, сказалъ:
— Ты былъ Мн вренъ, но — не отъ чистаго сердца. Ты открылъ Мн злой умыселъ Сатаны не по долгу и любви ко Мн, но ради выгоды. Ты измнилъ Сатан, какъ Сатана — Мн. Имъ измна вошла въ міръ, a тобою продолжилась. Я долженъ наградить тебя, но награда твоя да будетъ теб и наказаніемъ. Ты жаждалъ могущества Сатаны. Я дамъ теб страшную власть, но она будетъ ужасомъ и для другихъ, и для тебя. Ты останешься ангеломъ, но міръ будетъ, ненавидть тебя, какъ злого духа. Твои рчи пробудили Мой первый гнвъ, — будь же отнын и до вка носителемъ и орудіемъ моего гнва! Ты послдуешь за Сатаной и раздлишь съ нимъ власть надъ землею. Онъ понесъ на землю грхъ и преступленіе, ты понесешь наказаніе за грхъ: смерть! Пусть каждый, кто увидитъ твой блдный отъ стыда и страха образъ, знаетъ, что земной вкъ его конченъ и спшитъ примириться со Мною — своей вчной совстью… Лети же на землю, серпъ Моей жатвы! Лети въ міръ, ангелъ смерти!

АГАСФЕРЪ.

Посвящается Валентину Николаевичу Амфитеатрову.

Мн сказано: ‘живи!’ — и я живу. Мн сказано: ‘иди!’ — и я иду. Иду не дни, не мсяцы, не годы… Столтія свершаютъ свое торжественное шествіе и, задумчиво прощаясь съ міромъ на порог вчности, одно за другимъ скрываются въ тайн ея всерождающаго и всепоглощающаго мрака, a я все иду, иду… Моя память — ясное зеркало, ея спокойная глубина лелетъ образы девятнадцати вковъ. Я — живая лтопись, безпристрастный свидтель величія и ничтожества въ мір, черпающій въ своемъ свидтельств высшее познаніе, ибо ради познанія сказано мн: ‘Живи!.. иди!..’
Я былъ врагомъ великому изъ великихъ Пророку, и Пророкъ поразилъ меня клятвою вчной жизни.
Суровый врагъ опуталъ кандалами колна Іуды, бичъ утснителя не уставалъ разить дтей Израиля. Въ позор и оскорбленіяхъ стеналъ край святаго обтованія, но не было въ племенахъ его мужа, сильнаго крпостью мышцъ и велніемъ Іеговы, — да низложитъ пришлецовъ Запада, одтыхъ въ желзо и бронзу. A народъ ждалъ избавителя и читалъ о немъ въ священныхъ книгахъ.
И я стеналъ за народъ свой, и ждалъ избавителя, и читалъ о немъ въ священныхъ книгахъ.
Тогда возсталъ великій изъ великихъ Пророкъ Назарета. Имена Моисея и Иліи стали забвенны во имя Его. Ширь земли нашихъ отцовъ, высь небесной тверди, глубокій токъ Іордана, величіе городовъ, убожество селъ прониклись слухомъ славы Пророка. Лучи ея заиграли на снгахъ Ливана, просвтили темь кедровыхъ рощъ въ глубин ущелій.
Народъ мечталъ: великъ Пророкъ — Онъ Мессія!
Онъ сокрушитъ иноплеменниковъ, и левъ отъ колна Іуды сядетъ царемъ на Сіон. Мужи точили мечи на помощь Пророку. Ступени трона дрожали подъ ногами данника чужеземцевъ.
И я мечталъ съ народомъ: сердце мое рвалось къ Пророку и признало его владыкой и вождемъ.
Съ полкомъ многихъ я предсталъ Назарейцу. Мы пали ницъ предъ ликомъ Его и вскричали: ‘радуйся, Царь Іудейскій!’.
Вотъ мы, рабы Твои, хотимъ быть изъ числа сильныхъ воинства Твоего, идти во слдъ Теб съ мечемъ и копьемъ.
Но Пророкъ отвергъ насъ.
Онъ сказалъ: ‘Нтъ иной власти, какъ не отъ Бога. Поднявшій же мечъ отъ меча и погибнетъ!’
Онъ не хотлъ возстать на неврныхъ и внести гибель въ ихъ домы. Могъ и не хотлъ!
И снова, и снова приходили мы къ Пророку, но всякая скорбь получила отъ Него утоленіе — только не наша. Онъ предлагалъ намъ лкарство любви, когда мы просили крови.
Мы скорбли, но еще не отчаявались. Пророкъ отказался вести насъ, но въ рчахъ Его сверкали искры пламенной любви къ родин. Мы толковали народу проповди Назарянина, обращали каждое слово въ пользу своего дла и готовили почву для подвиговъ освобожденія. Мы прятались за имя Пророка, о насъ писалъ Его ученикъ: ‘были люди не изъ числа учениковъ Іисуса, творившіе чудеса во имя Его’. Пророкъ зналъ наши дла и не воспрещалъ намъ. Это насъ ободряло.
Пророкъ творилъ чудеса. Онъ далъ хлбъ голодавшему народу, и толпы поклонились Ему, какъ Мессіи. Тогда мы воззвали: провозгласимъ Его царемъ! И народъ назвалъ Его царемъ, a Онъ скрылся отъ насъ въ пустыню, доврился утлой ладь и волнамъ Геннисарета. Царь не отъ міра сего отвергъ царство плоти!
Онъ оскорбилъ меня въ ревности о Немъ, и мое сердце наполнилось ненавистью къ Нему. мн стало ненавистно то, предъ чмъ я преклонялся.
Мое негодованіе укоряло Іисуса въ кощунств — за вдохновенную проповдь, въ волшебств — за чудеса, въ лицемріи — за добродтель, въ предательств — за общеніе съ иноврцами.
Я думалъ: Онъ не можетъ быть Мессіей, освободителемъ и побдоносцемъ Іуды. Онъ не покоритъ вселенную тайн Іерусалимскаго храма. Римляне и эллины, язычники отъ Тира и Сидона приглашены Имъ къ райской трапез, предвчно уготованной для дтей Израиля. Для насъ и для насъ однихъ! Для народа, избраннаго среди племенъ отверженныхъ. Онъ хочетъ сдлать насъ братьями римлянамъ въ царств мертвыхъ, a царству живыхъ воспрещаетъ поднимать мечи на поработителей. Онъ измнникъ. Онъ не можетъ быть Мессіей, возстановителемъ закона. Ученики Его нарушаютъ покой субботы, a самъ Онъ исцляетъ болящихъ въ ея таинственные часы.
Онъ чуждается мудрыхъ школы Гамаліила и не брезгуетъ бесдовать съ беззаконными самаритянами, Онъ оправдалъ прелюбодйную жену, Онъ отвергъ законъ отмщенія до седьмого колна — око за око и зубъ за зубъ — и заповдаетъ любить своихъ враговъ. Онъ отступникъ!
Насталъ часъ, когда я утолилъ свою ненависть.
Пророкъ прибылъ въ Іерусалимъ.
Народъ, провозгласившій Іисуса царемъ, встртилъ Его, какъ царя — съ пальмовыми втвями въ рукахъ, съ криками ‘осанна!’
У народа бываютъ мгновенія, когда насущная потребность его — поклониться единому изъ своей среды. Горе тому, кто устранится отъ поклоненія или помшаетъ ему!
Пророкъ сдлалъ такъ. Онъ, за кмъ, по одному Его знаку, могли бы потянуться вс караваны Іуды и Израиля, смиренно пробирался сквозь восторженную толпу, возсдая на осл, окруженный босоногими учениками, рыбаками въ грубыхъ одеждахъ. Предъ народомъ опять явился Царь духовнаго міра, a не наслдникъ Давида — владыка Іудеи.
И народъ понялъ это, и отчаялся подобно мн, и не простилъ Пророку, и предалъ Его въ руки иноплеменниковъ.
Его казнили, какъ самозванца и возмутителя. Римляне не подозрвали, что Онъ могъ стереть ихъ съ лица земли однимъ словомъ и отказался произнести это слово!
Тяжелую седмицу суда надъ Пророкомъ человчество, изъ вка въ вкъ, изъ года въ годъ, поминаетъ плачемъ и слезными молитвами, но — что его двухтысячелтняя скорбь предъ смутой, глухо волновавшей тогда жительство Шалима!
Народъ, привыкшій къ крови и казнямъ, читавшій въ книгахъ о человческихъ жертвахъ отцовъ своихъ, не смутился, осуждая преступника закона, но затрепеталъ, осудивъ. И самъ не понималъ — отчего ему страшно — и еще больше боялся оттого, что не понималъ.
Я былъ слпъ и ликовалъ! Меня волновалъ злорадный смхъ, когда жалостливыя женщины Шалима съ плачемъ называли Осужденнаго мученикомъ. Да! точно! Онъ умиралъ мученикомъ, не причастнымъ клевет, тяготвшей на Немъ. Но я, въ своей душ, безпощадно судилъ Его за другую вину и за другую вину приговорилъ Его къ смерти. Пусть глупая толпа, шумя y подножія креста, съ насмшками разбираетъ глумливую надпись надъ челомъ Распятаго и хулитъ Его, какъ самозванца. Для меня этотъ крестъ и воздвигнется за то, что Пророкъ не сталъ Іудейскимъ царемъ, измнилъ своей родин, поругалъ обращенное къ Нему мое сердце — народное сердце!
Я стоялъ y дверей своего жилища, когда Пророкъ, подъ тяжкимъ бременемъ креста, свершалъ страшный путь на Голгоу. Предмстье пестрло народомъ, любопытные сотнями примыкали къ грозному шествію, извивами змя тянувшемуся по тснымъ переулкамъ. Насмшки и брань висли въ воздух, но лица ругателей были блдны, a женщины громко рыдали…
Шествіе приближалось къ моимъ дверямъ. Онъ шелъ впереди. Я видлъ тло, согбенное подъ тяжелою ношей, видлъ помертвлое лицо съ полузакрытыми очами, видлъ обнаженныя откинутыми рукавами хитона руки съ напруженными въ непомрномъ усиліи мышцами, различалъ синій рубецъ на ше — слдъ бичеванія — и кровавыя язвы отъ терноваго внца на чел, видлъ все — и ликовалъ, упиваясь местью.
Все ближе, ближе. Вотъ Онъ миновалъ домъ моего сосда… вотъ Онъ минуетъ мой порогъ. Но силы измнили Пророку. Онъ споткнулся, зашатался, упалъ, тяжело ударившись о землю. Крестъ загремлъ по камнямъ. Толпа испуганно отступила отъ орудія казни. Одинъ изъ римлянъ-стражниковъ съ ругательствомъ замахнулся на Осужденнаго, начальникъ стражи прикрикнулъ на солдата и остановилъ готовую ударить руку.
Пророкъ лежалъ навзничь. Онъ не былъ въ обморок — грудь Его вздымалась частымъ и сильнымъ дыханіемъ. Римляне раскрыли воротъ Его хитона, пожилая женщина вытерла съ лица Его потъ.
Пророкъ всталъ на ноги. Начальникъ стражи разршилъ Ему отдыхъ. Пророкъ оглядлся и вдругъ неврными шагами направился… ко мн! Удивленіе оковало меня и задушило ярость. Онъ взоромъ молилъ меня о милости, и жалость, противъ воли, прокралась въ мое сердце.
Но только на мгновенье! Я всмотрлся въ Него: да! нельзя было вообразить страданія больше, чмъ прочелъ я въ Его изможденномъ лик, но, подъ истерзанной плотью, я видлъ все тотъ же непоколебимый, высокій духъ, чуждый человческимъ страстямъ и порывамъ! Пророкъ страдалъ, но былъ спокоенъ и благъ въ своемъ страданіи: мысль Его оставалась свободною въ узахъ, убжденія — ясными во мрак смерти, чувства — святыми въ оскверненіи.
Онъ считаетъ себя правымъ! Эта мысль возродила во мн гнвъ, убитый было изумленіемъ. Пророкъ былъ уже возл меня. Тогда я проклялъ Его предковъ и съ крикомъ ударилъ Его.
Пророкъ упалъ на колни… Когда же я взглянулъ въ Его широко раскрывшіяся очи, я прозрлъ въ нихъ Бога…
Уста Іисуса дрогнули, и я внялъ въ дыханіи ихъ волю Невдомаго:
— Живи!.. Иди!..
То былъ голосъ Бога.
Я затрепеталъ… свтъ улетлъ изъ моихъ очей.
Я очнулся. Улица давно уже опустла. На далекой Голго чернли три креста…
Городъ былъ тихъ и мраченъ.
Въ ушахъ моихъ безостановочно звучали слова: ‘живи! иди! живи! иди!’ Сердце мое болло и влекло меня — куда? я не зналъ и страдалъ отъ незнанія…
‘Живи! иди!.. живи! иди!’.
Глубокой ночью я оставилъ свой домъ и пришелъ на Голгоу.
Ночь была черна. Римскій стражникъ, бренча оружіемъ, мрными шагами кружилъ по холму. Его смнники молчаливо сидли y костра — красное пламя странно играло на суровыхъ лицахъ. Отъ крестовъ доносилось рыданіе — тихіе стоны, пвучія жалобы. Было жарко и душно, но, когда рыданіе коснулось моего слуха, я похолодлъ, y меня точно оборвалось сердце. Начальникъ стражи былъ мн знакомъ.
— Что такъ поздно? проворчалъ онъ, отвчая на мой привтъ, — зачмъ пожаловалъ?
— Дай мн увидть Его… сказалъ я.
— И ради того ты, въ такую пору, оставилъ теплую постель? Юпитеръ и Юнона! Люди Іерусалима! не сошли ли вы съ ума?.. Но я радъ теб, еврей! Садись къ огню и раздли съ нами ужасъ этой ночи… Спокойно ли въ город?
— Все кром сна.
— Да! да!.. кровавые призраки бродятъ по улицамъ и стучатся въ дома живыхъ: страшныя грезы реютъ надъ постелями и кричатъ въ уши спящихъ неслыханныя рчи… Еврей! я старый солдатъ, служу второму кесарю — да хранятъ его боги! — былъ и въ Испаніи, и y бриттовъ и, въ числ немногихъ, спасся отъ бойни въ Тевтобургской пущ. Тамъ лежалъ я три дня и три ночи, спрятавшись подъ корни вывороченнаго бурею дуба, и своими глазами видлъ, какъ души убитыхъ воиновъ реяли, при свт мсяца, наравн съ вершинами вковыхъ деревъ и, неукрощенныя самою смертью, продолжали рубиться, какъ будто еще облеченныя плотью. Но т ночи, въ сравненіи съ этою были веселымъ пиромъ. Касторъ и Поллуксъ! На мст игемона я не наложилъ бы руки на вашего философа. Онъ былъ Божьимъ человкомъ. Я видлъ его сегодня первый разъ въ жизни, но, когда онъ скончался, мн стало грустно, какъ будто умерла моя душа. Ты нехорошо поступилъ, что ударилъ Его…
— Постой… скажи мн — кто тамъ плачетъ?.. Зачмъ же ты хмуришься и страхъ на твоемъ лиц?
— Взойди и узнаешь! угрюмо отвтилъ солдатъ.
Онъ выдернулъ изъ костра горящую головню и подалъ мн. Я поднялся на холмъ. Колни мои дрожали, и шумъ собственныхъ шаговъ пугалъ меня. Рыдавшій, заслышавъ меня, заглушилъ свои вопли, и только изрдка проносились въ воздух слабый стонъ или подавленное всхлипыванье. Я сталъ предъ крестами и поднялъ головню, пламя освтило холмъ: я былъ одинъ съ тремя казненными. Высоко надъ собою я увидлъ мертвое лицо Пророка. Я коснулся концами пальцевъ до ноги Его. Она была холодна. Я вонзилъ головню въ землю и задумался…
— Таинственный и Великій! ты проклялъ меня или отпустилъ мн вину сегодня? Быть можетъ ангелъ-мститель незримо поднялъ на меня разящій мечъ, a Ты, всегда всмъ прощавшій, и теперь словомъ милосердія остановилъ грозную десницу?
Если ты Богъ… О, какъ ужасна эта мысль мн, которыя такъ оскорбилъ Тебя!.. Если Ты Богъ… Я служилъ Ему всею моею жизнью, питался Его обтованіями, обливалъ слезами листы священныхъ пергаментовъ. Я любилъ Сіонъ за то, что онъ — мсто Божіе, мсто истины.
И что же? Когда истина явилась на землю во плоти, я помогалъ врагамъ ея распинать ее на крест!
Какъ жить? куда, зачмъ идти съ такою мыслью? Она отравитъ сердце, какъ листокъ борца заздравную чашу, источитъ мозгъ, какъ червякъ яблоко.
‘Что есть истина?’ спросилъ Тебя римлянинъ и оставилъ Тебя, не ожидая отвта. Ужели истина — не скрижаль, не твердый, жесткій камень, непокорный ни людямъ, ни временамъ, единый и неизмнный для всхъ вковъ и народовъ? Ужели и она, какъ духъ, облекшійся плотью, мужаетъ, старетъ, умираетъ и вновь возраждается вмст съ міромъ, живущимъ исканіемъ ея?
Мы имли завтъ. Ты равнодушно прошелъ мимо него. Онъ обветшалъ для Тебя. Ты несъ Свое слово, Свою новую истину. Но она показалась намъ грезой, потому что не то понимали мы въ вдохновеніяхъ вщихъ мужей прошлаго, не того мы ждали отъ нихъ!
Зачмъ они заставили насъ создать своего громоноснаго Мессію? зачмъ Ты позволилъ намъ полюбить его — дитя нашего воображенія — и тысячелтія жить мечтою о немъ? Мы, какъ Илія, ждали Тебя въ вихр бури и не узнали Тебя, пришедшаго въ тихомъ втр. И вотъ — Ты погибъ, и кровь Твоя на насъ и на дтяхъ нашихъ.
Увы! увы! Не именемъ ли Твоимъ говорили намъ мужи старыхъ вковъ? Но Ты пришелъ и смылъ ихъ рчи, какъ морская волна смываетъ слова, начертанныя на песк. Ты отвергъ все, въ чемъ привыкли мы, темные люди, видть Твое высшее проявленіе на земл. Мы ждали царя въ порфиръ, — намъ ли было искать его подъ рубищемъ нищаго? Мы ждали воина съ мечомъ, — намъ ли было признать его въ миротворц, учившемъ смиряться, страдать и любить?
И вотъ — вка общали Сіону всемірное царство, a Ты оставилъ его во всемірномъ рабств. И сердце мое рвется отъ боли, и я не понимаю Тебя и Твоей истины. A чего я не понимаю, тому поклоняться боюсь, не смю то любить, тому врить не въ силахъ.
Меня прервали рыданія многихъ голосовъ. Свточъ мой давно догорлъ и погасъ. Я не зналъ — кто плачетъ, не могъ опредлить, гд стоятъ они, и, когда окликнулъ ихъ, мн не было отвта. Я слушалъ и не слышалъ знакомыхъ голосовъ учениковъ Его. Съ каждымъ мигомъ налетали новые рыдающіе звуки, они окружили меня, они были всюду: вверху, внизу… Я слушалъ плачъ и различалъ слова, и волосы зашевелились на моей голов.
— Слава Теб, міру свтъ показавшему! Съ пламенникомъ любви вошелъ Ты въ тьму міра, и дрогнулъ мракъ, и побжалъ предъ Тобою, и самая смерть Твоя — побда надъ злобой его! Ты висишь, холодный и безчувственный, и свтильникъ выпалъ изъ Твоей пронзенной руки, но яркими лучами сіяютъ Твои кровавыя раны.
Страшна была земля, дики были люди. Ты нисшелъ къ нимъ и отразилъ на нихъ лучи царства славы. Дьяволъ поставилъ грани между людьми — Ты ихъ разрушилъ. Предъ Тобою нтъ ни великаго, ни малаго, нтъ блаженства однимъ за горе другихъ, нтъ ни рабовъ, ни повелителей, ни судящихъ, ни судимыхъ. Міръ — область Твоего царства, вс племена земныя — Твой народъ, братствующій во имя Твое. И нтъ племени, достойнаго предъ очами Твоими боле другихъ племенъ. Ты не знаешь ни эллиновъ, ни римлянъ, ни іудеевъ. Для Тебя человкъ — только человкъ!
Великое имя ‘человкъ’, но тьма и грхъ унизили его, Ты воскресилъ его поруганную славу. Люди восхвалятъ въ Теб Бога, ангелы оплачутъ и воспоютъ въ Теб человка.
Человка, какимъ замыслилъ его Творецъ, воззвавъ изъ персти свой образъ и подобіе, — человка, не вдавшаго ни адамова паденія, ни каинова грха.
Великій! Слава Теб!
Я внималъ, дрожалъ, не зналъ, что думать: гд я и что со мною — брежу я или все это наяву. A звуки росли и множились, плыли во тьму грозной ночи отъ востока и запада, съ полудня и съ полночи, падали съ чернаго неба и гулкимъ рокотомъ откликались подъ землею. Холмъ трясся и стоналъ подъ моими ногами.
Звуки росли — и разразились громовымъ ударомъ. Точно вся мать-природа содрогнулась и воплемъ древней Рахили, лишенной чадъ своихъ, прокляла наше жестокое дло, прокляла мою страну, мои народъ — и меня больше всхъ въ томъ народ.
Я упалъ, оглушенный громами, испепеленный молніями, полумертвый, но — живой! И, падая, видлъ, какъ въ разорванной вихремъ завс чернаго неба мчался Онъ на волнахъ желтаго пламени, и тьмы темъ крылъ трепетали вокругъ Него, тьмы темъ лицъ благоговли Ему, тьмы темъ очей лили на путяхъ Его святыя слезы, тьмы темъ мечей небеснаго воинства окружали молніями славу Его.
Онъ видлъ меня, сквозь бурю и громы я слышалъ вновь изъ устъ Его:
‘Живи! иди!..’.
Лучъ зари оживилъ меня, безъ памяти поверженнаго y креста. Я всталъ. Три тла висли предо мною. Тмъ двумъ, что еще вздрагивали въ послднихъ судорогахъ, я не поврилъ, что они живы. Тому, кто былъ мертвъ, я не поврилъ, что Онъ умеръ. Я зналъ, что Онъ живетъ и вновь озаритъ міръ Собою, и я буду жить, чтобы вновь видть Его. Онъ въ мір былъ, но я — человкъ міра — не позналъ Его и оскорбилъ. Онъ видлъ душу мою — пожаллъ меня и простилъ. Простилъ, но хотлъ научить меня Себ и пламень упрямой души, противъ Него обращенной, сдлать свтильникомъ во имя Свое.
Онъ бросилъ меня въ пустыню міра свидтелемъ, какъ населитъ Онъ ее Своимъ благомъ и просвтитъ Своею любовью.
Жить и ждать! Идти и видть! Видть и знать! Знать и любить!
Я поклонился Ему — сошелъ съ холма и съ тхъ поръ не видлъ уже дома отцовъ моихъ. Громада міра объяла меня. Вселенная стала моимъ домомъ, человчество — моею семьею. Я гражданинъ всхъ странъ, народовъ и поколній. Я живу и иду, творя волю Пославшаго меня. И проклятіе Его стало мн благословеніемъ! Я видлъ Его побду, видлъ, какъ міръ вражды и слепоты становился Его міромъ, и понялъ, что все ничтожно на свт, все, что люди задумали и создали по людскому. A сильна лишь та небесная любовь, отцомъ, встникомъ и подвижникомъ которой Онъ пришелъ къ намъ и ушелъ отъ насъ, которой живымъ памятникомъ Онъ оставилъ меня въ мір.
Понявъ Его, a понялъ себя, людей, всю природу, я понялъ все, потому что понялъ Бога. Понять — значитъ любить.
Я жду Его — и жду безъ страха, потому что живу и иду во сртеніе Ему. Я часовой, забытый на безсмнной страж, чтобы возвстить людямъ возвращеніе Его въ міръ. Возвстить — и умереть отъ луча славы Его съ радостнымъ воплемъ:
‘Слава Теб, показавшему намъ свтъ!’

ИЗЪ КАВКАЗСКИХЪ НАБРОСКОВЪ.

АРИМАНЪ.

Усталые, продрогшіе, брели мы, злополучные туробойцы, по гребню Куросцери — самому проклятому гребню на всемъ Кавказ! Снизу, отъ станціи Казбекъ, онъ представляется чмъ-то въ род зубчиковъ валансьенскаго кружева, но въ дйствительности отъ зубчиковъ-то этихъ и горе. О, Боже мой! Во сколько балокъ пришлось намъ нырнуть! на сколько обрывовъ вскарабкаться! Влво отъ насъ была пропасть, вправо — минуя гордую, обвянную втрами, каменистую гряду — тянулась снжная равнина, еще недавнее пастбище туровъ, теперь имъ не подъ силу стало пробивать копытами крпкій настъ, и умные зври перекочевали… куда? — Богъ ихъ знаетъ! По крайней мр, напрасно проблуждавъ по вершин Куросцери двое сутокъ, мы возвращались, какъ горе-охотники, не видавъ ни шерсти, ни пера.
Свечерло. Небесная синева зажглась звздами — такими крупными, яркими и близкими, что казалось: вотъ-вотъ еще саженей пятьдесятъ подъема, и мы будемъ уже въ царств звздъ. Блая папаха Казбека мерцала тмъ таинственнымъ самосвтомъ, понятіе о которомъ могутъ составить лишь т, кому случалось наблюдать снговыя вершины въ безлунную, но сильно звздную ночь. Внизу, подъ туманами, неистовствовали, какъ дв озлившихся шавки, Куро и Каташуа — отецъ и мать знаменитой Бшеной балки. Имъ въ отвтъ глухо рычалъ изъ неизмримой глубины Терекъ.
Намъ было очень невесело, особенно, когда случалось переходить горные ручьи. Встрчный втеръ, и безъ того уже леденившій наши кости, швырялъ намъ тогда въ лица водяную пыль, коловшую насъ, точно иглами. У меня растрескались губы, болли глаза. Было невозможно перекинуться словомъ съ товарищами-грузинами изъ Казбека: втромъ захватывало дыханіе. Онъ вылъ, свисталъ, гайгайкалъ, мяукалъ, домоваго хоронилъ и вдьму выдавалъ замужъ… О, кой чортъ понесъ меня на эту галеру!
Была бутылка коньяку — роспили. Начать другую, захваченную про запасъ, не далъ вожатый нашей компаніи Сюмонъ A — дзе, истинный оракулъ горныхъ экспедицій, малый умный и толковый, наметавшійся въ обращеніи съ русскими и даже не безъ нкотораго образованія:
— Не пейте: до сакли недалеко. Выпьемъ, что останется, когда придемъ въ тепло. Вина не найдемъ: хозяинъ — бдный осетинъ. А, когда попадемъ въ тепло, нельзя не выпить: иначе привяжется лихорадка, будутъ болть руки и ноги, кости ломить…
Досадне всего было сознаніе, что аулъ Казбекъ лежалъ какъ разъ подъ нами. Если бы не тучи да туманъ, мы видли бы его огни. Если бы не втеръ, да не ревъ потоковъ, мы, вроятно, слышали бы звяканье бубенчиковъ и стукъ колесъ по военно-грузинскому шоссе. Но короткая тропинка съ Куросцери къ Казбеку была съ третьяго дня испорчена нашею же неосторожностью {Этотъ случай разсказанъ мною въ очерк ‘Между жизнью и смертью’ (см. книгу ‘Сонъ и Явь’).}, и теперь намъ приходилось длать обходъ верстъ въ десять по дебрямъ и кручамъ — чуть не къ самому Дарьяльскому посту.
Какъ мы добрели къ общанному Сюмономъ ночлегу, ужъ и не знаю. Помню только, что отъ устали ни сть не могли, ни сонъ не бралъ. Въ сакл осетина было бдно, грязно, душно, тсно, но — все же тепло и не подъ открытымъ небомъ. Ночь давно померкла, небо заплыло тучами, втеръ выросъ въ бурю, первобытно свалянныя на авось и небось стны сакли дрожмя дрожали подъ его бшенымъ напоромъ.
Наша хозяйка — молодая, но совершенно истощенная работой, лихорадкой и безкормицей женщина — укачивала дочку, самую чахлую и крикливую двчонку изъ всхъ ребятъ Большаго и Малаго Кавказа. Мелодія ея колыбельной псни была заунывна и однообразна, a слова — странны дикою загадочностью. Они походили на заклинанія. Мать не то благословляла свое дитя, не то ворожила надъ нимъ. Сюмонъ, какъ умлъ, перевелъ мн этотъ оригинальный текстъ, a я впослдствіи — тоже, какъ умлъ — попробовалъ переложить его стихами.
Спи, красавица моя,
Будь счастливою всегда
За тебя — пророкъ Илья
И падучая звзда.
Палъ надъ Терекомъ туманъ,
Подъ скалою сверчокъ заплъ…
На Казбек Ариманъ
Снжной бурей зашумлъ.
Небесамъ грозитъ войной
Гордый ада исполинъ:
Вамъ тягаться ли со мной?
Я вселенной властелинъ!
Но за дерзостную рчь
Воздадутъ ему свое
Михаила грозный мечъ
И Георгія копье!
И погибнетъ сила зла,
И — улыбкою горя —
Благотворна и свтла.
Встанетъ красная заря.
Спи, красавица моя,
Будь счастливою всегда!
За тебя — пророкъ Илья,
И падучая звзда.
Что осетинка поминала въ своей псн св. Илью, Георгія Побдоносца и архангела Михаила, удивляться нечего. Религія осетинъ, даже опредленно настаивающихъ на своемъ магометанств или христіанств, поражаетъ путанностью врованій и понятій. Магометане чтутъ многихъ христіанскихъ святыхъ, христіане не прочь послушать наставленіе изъ корана, т и другіе съ полной искренностью продлываютъ многіе обряды совершенно языческаго характера, идолопоклонствуя, когда того требуетъ обычай, съ рдкою наивностью. Св. Илья — молніеносецъ и громовникъ — почитается одинаково всми осетинами… Но причемъ же ‘падучая звзда’? Я спросилъ Сюмона. Онъ отвчалъ:
— О! падучая звзда великая сила. Она мечъ Божій. Когда она сверкаетъ на неб, нечистая сила отступается отъ человка, теряя надъ нимъ всякую власть. Она глупетъ, смущается, изъ шакала обращается въ ишака. Слыхалъ ли ты про Аримана — великаго падишаха джинновъ, что ‘вкуетъ’ свою проклятую жизнь въ изгнаніи на Шатъ-гор?
— Слыхалъ что-то…
— Онъ огромный, блый, весь въ сдой шерсти отъ старости, глаза — красные, какъ огонь, и весь онъ опутанъ золотыми цпями. Сидитъ Ариманъ въ хрустальномъ дворц между врными джиннами и не сметъ двинуться съ мста. И вс они — какъ невольники. Тяжко имъ. Тоскуютъ джинны, бранятся, плачутъ, молятъ своего падишаха:
— Разбей свои цпи! освободи и насъ, и себя! Отмсти и властвуй!
Но онъ молчитъ. Онъ умную голову иметъ: зачмъ ему плакать? Онъ мужчина. Зачмъ ему говорить пустыя слова? Онъ знаетъ, что судьбы не измнить. Посаженъ онъ на цпь до конца свта. — такъ тому и быть.
Но по осени, когда ледники дохнутъ холодомъ въ долины, падишахъ джинновъ получаетъ свободу на три часа каждую ночь — отъ птуха до птуха. Срывается нечистая сила съ цпей. Съ громомъ и воплемъ поднимается на воздухъ блый старикъ, a за нимъ летитъ вся его злая челядь.
Что тогда бды въ горахъ! Дунетъ Ариманъ на рчку — вздуется рчка, балки заливаетъ, баранту топитъ, дороги размываетъ. Схватится за гору — уже грохочетъ обвалъ, рушатся вковыя скалы, хороня подъ своими громадами сакли и людей. Махнетъ рукой — и засыплетъ снгомъ запоздалый караванъ въ ущельи. Летитъ шайтанъ, втеръ обгоняетъ и самъ своей злоб радуется:
— Чую прежнюю силу! еще поборемся!
— Поборемся! воетъ въ отвтъ властелину страшная свита, ажъ гулъ идетъ по горамъ, и Терекъ вдвое громче реветъ отъ страха. Вотъ уже и Дарьялъ миновали, вотъ уже и Казбекъ недалеко…
Казбекъ — великая гора, на ней добрые ангелы живутъ. Старые люди сказываютъ, будто на шатр Казбека, тамъ, гд нтъ уже ни камня, ни снга, a одинъ только чистый ледъ, есть церковь. Не Мта-Стефанъ-Цминда — другая. Ее нельзя видть простому человку, лишь праведникъ — можетъ быть, одинъ во сто лтъ — находитъ къ ней дорогу и доступъ. Ничего внутри той церкви нту. Только люлька виситъ, въ люльк лежитъ невдомый прекрасный младенецъ, a надъ нимъ, какъ врный сторожъ, сидитъ на шестк голубь — живой, но весь, перышко къ перышку, изъ червоннаго золота.
Затмъ и летитъ на Казбекъ нечистая сила, чтобы захватить младенца и уничтожить голубя. Потому что, если бы это случилось, наступила бы власть джинновъ на земл, и былъ бы конецъ міру.
Налетитъ дьявольская орда на церковь, шаркаетъ крылами по стнамъ, зубами и когтями скрежещетъ, въ окна и двери ломится… вотъ-вотъ уже y колыбели, вотъ и лапы протянула…
Но встрепенется голубь, распуститъ надъ младенцемъ золотыя крылья — и посыпятся съ неба падучія звзды и попалятъ злого Аримана съ его неистовымъ воинствомъ. Худо имъ! — бгутъ, охаютъ, проклинаютъ, пощады просятъ… A звзды все падаютъ и падаютъ, пока не загонятъ падишаха въ его заоблачный хрустальный дворецъ, пока — сами собою — не наднутся на него вковчныя золотыя оковы.
И такъ-то каждый вечеръ во всю позднюю осень и зиму, вплоть до самаго Рождества, бушуетъ нечистая сила, каждый вечеръ мчится она въ вихр и вьюгахъ войною на Казбекъ, и каждый вечеръ гонятъ ее чрезъ Дарьялъ на Эльбрусъ святыя звзды.
A таинственный младенецъ въ люльк все спитъ, не просыпаясъ. Только три раза въ годъ — въ полночь подъ Рождество, подъ Крещенье и въ Свтлую ночь онъ пробуждается. Едва онъ откроетъ свтлые глазки, спускается съ неба цпь изъ самоцвтныхъ камней и ложится по воздуху между незримой церковью и соборомъ въ древней столиц Грузіи, въ Мцхет. И поднимаются по той цпи въ незримую церковь избранные Богомъ мцхетскіе священнослужители, повинуясь зову невдомаго голоса. Ангелы хранятъ ихъ путь и не даютъ имъ упасть или оступиться. Придутъ, поклонятся младенцу и его голубю, споютъ имъ божественныя службы, a къ разсвту возвращаются домой такъ же чудесно, какъ ушли. И, пока творятся эти непостижимыя тайны, пока свершаетъ свое теченіе великая ночь, молчатъ на свт всякій грхъ и злоба: на земл миръ и въ человкахъ благоволеніе.

СІОНЪ.

Большая срая деревушка высоко взмостилась по желтой гор, — одной изъ самыхъ красивыхъ, по изящнымъ очертаніямъ вершины, на всемъ протяженіи военно-грузинской дороги. Эту гору точно не земля родила, a люди для забавы обтесали въ стройный кіоскъ — легкій и воздушный, даромъ что облака ходятъ по его вершин, и надо сутки убить, чтобы обойти кругомъ его подошву. Въ бокахъ кіоска, высоко надъ деревушкою, чернють пещеры, остатки древнихъ каменоломенъ. Изъ сіонскаго камня построены почти вс церкви между Млетами и Владикавказомъ, еще при цариц Тамар, — этой грузинской Семирамид (XI вкъ), — брали здсь камень. Есть на Казбек Стефанъ-Цминда — та самая заоблачная келья, о которой мечталъ Пушкинъ, и y стнъ которой похоронилъ свою Тамару Лермонтовъ. Построилъ ее богатырь-разбойникъ съ Сіонской горы. За восемь верстъ отъ Казбека ломалъ онъ камень и носилъ на плечахъ на заоблачную вышку, нечеловческимъ трудомъ искупая свое кровавое прошлое. Долго это дло длалось, по одному камню въ день едва одолвалъ гршникъ, при всей своей богатырской сил! Наконецъ, стала изъ того камня на Казбек церковь, простились разбойнику его грхи, и онъ умеръ въ мир съ людьми и Богомъ. Такъ разсказываютъ въ аулахъ Сіона и Казбека. Въ настоящее время пещеры каменоломенъ служатъ хлвами для баранты. Въ одну изъ нихъ входить тысяча восемьсотъ барановъ, другія мене уемисты.
Я приближался къ Сіону пшій. Время было полуденное. Въ горахъ шла косьба, аулы стояли пустые, точно мертвые. Великанъ-овчарка, единственный стражъ покинутаго жителями селенія, уныло бродила по ввренному ей району, я издали видлъ, какъ она перепрыгивала, по плоскимъ крышамъ саклей, съ улицы на улицу или, врне сказать, съ одного яруса Сіона въ другой. Она почуяла меня по втру, бросилась мн на встрчу, стала на границ своихъ владній и зарычала, щетиня блую шерсть. Пройти, значитъ, нельзя. Горныя овчарки имютъ характеръ серьезный. Еще вопросъ, съ кмъ опасне схватиться — съ мелкимъ ли казбекскимъ медвдемъ, увальнемъ и порядочнымъ трусомъ, или съ грузинскою овчаркой — могучей, быстрой, безстрашной. Въ Коби овчарки, среди благо дня, трепали меня не на животъ, a на смерть, напрасно рубилъ я ихъ своей тяжелой дорожной дубинкой съ желзнымъ топорикомъ, вмсто набалдашника, — проклятыя только больше свирпли, не помогъ и револьверъ… Если бы на мои выстрлы не прибжали пастухи, хозяева овчарокъ, мн не уйти бы живому. A и стрлять то опасно: горцы своими собаками дорожатъ, какъ родными дтьми, и за убитаго пса легко поплатиться, если не жизнью, то увчьемъ.
Въ виду такого опыта, я философически услся на камень, саженяхъ въ пяти отъ овчарки, распаковалъ свой дорожный ранецъ и принялся завтракать, a овчарка не мене философически улеглась на солнечномъ припек, не спуская съ меня внимательныхъ глазъ. Горцы собакъ совсмъ не кормятъ: чмъ кормить? самимъ сть нечего! Тмъ не мене, отъ чужого человка врные зври ни за что не возьмутъ пищи. Отчего? — принципъ ли y нихъ такой собачій или по многократному опыту псовъ-сродичей и знакомцевъ — они боятся отравленія, — кто ихъ знаетъ. Я пробовалъ бросать своему стражу кусочки холоднаго ростбифа, но стражъ только косилъ на нихъ налитыми кровью глазами и рычалъ — и гнвно, и жалобно вмст. Должно быть, въ эти минуты искушенія онъ глубоко меня ненавидлъ.
Подошли сіонцы — косцы съ горы Ахалциха — и освободили меня изъ подъ караула. Овчарка мгновенно превратилась изъ врага въ друга, завертла хвостомъ и съ голоднымъ проворствомъ подобрала разбросанную мною говядину.
Сіонъ — селеніе священное, его чтутъ и мусульмане. Его церковь — какъ бы отдленіе тифлисскаго Сіонскаго собора, этой ‘Божьей крпости’, твердыни христіанства въ Закавказьи. Церковь хевскаго Сіона, говорятъ, построена еще царицей Тамарой. Впрочемъ, здсь всякое зданіе, если ему за сотню лтъ, ложится на совсть этой многотерпливой Тамары. Въ церкви бдно и скромно. Показали мн два-три складня старинной чеканки, древній серебряный крестъ и паникадила, пожертвованныя однимъ изъ второстепенныхъ героевъ послдней турецкой войны, — и все тутъ. Въ древностяхъ я ничего не понимаю, паникадила плохи, a архитектура церкви ничмъ не отличается отъ архитектуры другихъ грузинскихъ церквей, вс он — на одинъ ладъ, вс — кубышками, и красивы бываютъ только тогда, когда он громадны.
Лишь весьма большіе размры — какъ y храмовъ Мцхета, напримръ, — придаютъ имъ величіе и внушительность.
При Сіон есть священная роща. Это чудесная чаща дуба, тополя, рябины, акаціи — чаща заповдная и запретная.
— Мы изъ этой рощи даже сучка на палку не беремъ, — объяснялъ мн церковный староста, — Божья роща. A позволь отсюда дрова возить, завтра бы стало голое мсто. У насъ лса нтъ. Въ Капкай {Владикавказъ.} за дровами здимъ.
— A охотиться здсь позволяется?
— Какъ же нтъ? Безъ охоты насъ зврь одоллъ бы.
— Чекалки?
— Чекалка — какой зврь! У насъ большіе волки водятся. Казаки изъ форта сказываютъ, — какъ y васъ въ Россіи. На дняхъ одинъ y насъ убилъ рысь, a прошлою ночью самка подходила къ деревн, кружила около баранты. Нашъ Димитри палилъ по ней, ранилъ… пошелъ теперь по крови искать слда… Вотъ онъ самъ идетъ…
Подошелъ Димитри — молодой стройный парень, оборванецъ съ очень недурною двухстволкою за плечами. Завязался быстрый разговоръ по грузински, да еще на горномъ нарчіи, я мало что понималъ.
— Нашелъ Димитри рысь, — обратился ко мн староста по-русски, — сдохла. Подъ лопатку пуля пошла. Диво, какъ ушла она въ лсъ живая.
— У рыси шкура такая, — возразилъ Димитри: — она не даетъ крови сильно течь, затягиваетъ рану. Если рысь сразу не упала, y нея всегда хватитъ силы добраться до своего мста.
— Шкуру дралъ? — спросилъ староста. — Вотъ господинъ купить.
— Нтъ. Что драть? гнилой зврь. Полдня на солнц пролежалъ, — никуда не годенъ. Мхъ — какъ пухъ — лзетъ и къ рукамъ пристаетъ… Батоно {Баринъ.}, — обратился ко мн Димитри, — я и котятъ нашелъ… купи котятъ!
— Гд же они?
— Въ нор. Вмст брать ихъ пойдемъ.
— Много?
— Почемъ знаю? одинъ зврь, два зврь… Сколько зврь, столько абазъ {Двугривенный.}.
Отправились. Идя рощею, я удивлялся свжести этого заповднаго лса: тутъ бы вковымъ дубамъ стоять, a не молодняку.
— У насъ дерево недолго растетъ, — объяснилъ Димитри, — дереву земля нужна. У насъ земли — аршинъ внизъ, a дальше — камень. Корень найдетъ на камень и завянетъ, или прочь, на сторону, ползетъ. Встртитъ другой корень: либо самъ пропадетъ, либо встрчное дерево засохнетъ.
Мы пришли въ глухой уголокъ. Въ носъ шибнулъ спиртуозный запахъ звринца. Логовище рыси помщалось въ углубленіи, подъ навсомъ мшистой срой скалы. Кабы не запахъ, и не найти-бы этого жилья: такъ хорошо прикрыли его частыя втки прислонившейся къ скал молодой рябины. Димитри ткнулъ шомполомъ въ углубленіе. Раздалось ворчанье — гнвное, но пресмшное: какимъ-то ломаннымъ, кадетскимъ басомъ пополамъ съ хриплымъ дискантомъ. Димитри надлъ на руку папаху, сунулъ въ гнздо и быстро вытянулъ, точно рыбу на удочк, маленькаго котенка, уцпившагося за папаху когтями. Недоумніе, гнвъ, испугъ зврька — не подлежатъ описанію: эту уморительную мордочку надо видть, чтобы постичь ее и оцнить… За первымъ котенкомъ тмъ же самымъ способомъ былъ выуженъ второй и послдній.
Отъ зврковъ я, конечно, отказался: куда мн было ихъ тащить пшему? Но скромную цну ихъ я заплатилъ Димитри съ удовольствіемъ: спектакль дикихъ зврятъ въ родной имъ обстановк, на свобод, стоилъ побольше двухъ двугривенныхъ.
Мы вернулись въ деревню. Димитри слъ на коня и помчался въ Гудушаури:
— Тамъ бекъ живетъ, — онъ y меня моихъ зврятъ купитъ… A ты, прохожій, пожди, не уходи, — гость будешь. Вернусь — барана рзать будемъ, вина достану…
Я достаточно понаметался въ обхожденіи съ горцами, чтобы знать, что по этикету ихъ гостепріимства позволительно внести чужому человку въ хозяйское меню, что — нтъ. Поэтому въ вопросъ о баран я и мшаться не сталъ, но, когда Димитри выхалъ изъ Сіона, спросилъ себ другую лошадь и потихоньку създилъ въ духанъ, на полъ-дорог отъ Казбека, откуда и привезъ бурдюкъ вина — свою долю въ предстоящемъ пиршеств.
Поили и кормили всю деревню, — по крайней мр, всхъ, кто не заночевалъ на ахалцихской косьб. Веселились и мужчины, и женщины: грузинки — a въ особенности горянки — не дики и не чуждаются мужского общества, тмъ боле, что, благодаря истинно-рыцарскимъ нравамъ патріархальныхъ горныхъ захолустій, он dъ этомъ обществ настоящія царицы. Пали сумерки. Угасшій дневной свтъ мы замнили кострами. Духъ кизяка отравлялъ нсколько обоняніе, но — ‘маленькія непріятности не должны мшать большому удовольствію’ — сказалъ философъ. И долго еще y красныхъ огоньковъ хлопали ладони въ тактъ лезгинк — медленной горной лезгинк, съ дробной выступью и бараньимъ топотомъ носковъ, долго раздавались псни, похожія на завыванія, и завыванія, похожія на псни. Староста и Димитри переводили мн, чего я не понималъ самъ. Одна псня удивила меня своей отвлеченностью. Къ сожалнію, я потерялъ ея дословный прозаическій переводъ, a въ стихотворномъ, который я попытался сдлать впослдствіи, въ Тифлис, мн пришлось все таки немножко ‘модернировать’ подлинникъ. Тмъ не мене, я предлагаю этотъ текстъ читателю: общее понятіе объ оригинальной, въ особенности для полудикаго грузина, псн онъ получитъ. Тема — тоска по родин горца, попавшаго на югъ, въ счастливые сады Персіи:
Здсь звзды ласковыя свтятъ,
Не умираетъ здсь весна,
Здсь — полюби: теб отвтятъ!
Здсь — царство солнца и вина!
Здсь блещутъ молніями очи,
Полуприкрытыя чадрой…
Здсь многопсенныя ночи
Проходятъ дивной чередой.
Но двъ прекрасныхъ Гюлистана
Не веселитъ меня напвъ:
Мн снится горный край тумана,
Потока плачъ, метели гнвъ…
Сквозь псни юга — звуки рая —
Иныя псни слышны мн:
Ихъ пла женщина другая
Тамъ, въ этой дикой сторон.
О, сколько въ нихъ тоски и муки —
Что въ чашу яду налито…
Не позабытъ мн эти звуки,
Не промнять ихъ ни на что!..
Полночь, подсказанная появленіемъ Большой Медвдицы надъ предгорьемъ Казбека, развела насъ по саклямъ. Я ночевалъ y Димитри… Не спалось. Душно было и вонюче. Отъ храпа добраго десятка обитателей этого тснаго пріюта, можно было сойти съ ума… Я выбрался изъ сакли и до разсвта просидлъ на крыш сакли, начинавшейся ярусомъ ниже, почти отъ самаго нашего порога, выжидая, когда позолотятся гребни убгающихъ вдаль отъ Сіона хребтовъ. Верхушка Сіона стала розовая… Утро пришло въ горы. Оселъ гд-то далеко, въ ущельи, привтствовалъ новорожденный день оглушительнымъ крикомъ…
Часомъ позже, я — освженный посл безсонной ночи и вчерашней пирушки мискою мацони (кислое молоко) — уже бодро шагалъ въ Коби. Солнце пекло, кузнечики трещали. Втеръ изъ ущелій дулъ порывистый, но теплый: точно неуклюжая ласка слишкомъ сильнаго человка. Впереди грозно хмурились подъ шапками сизыхъ тучъ горы Цихэ, какъ зовутъ ихъ грузины: башни-горы Главнаго хребта… Весело и хорошо становилось. Въ душу просился восторгъ, умъ охватывало очарованіе пустыни — то настроеніе, какимъ полонъ былъ поэтъ-странникъ, когда хотлось ему благословить отъ полноты сердечной:
И одинокую тропинку,
По коей нищій я бреду,
И въ пол каждую былинку,
И въ неб каждую звзду!..

КОНОКРАДЫ.

Тифлисскій дилижансъ заночевалъ въ Пасанаур, вмсто Млетъ, — и мы, пассажиры, вс были рады радехоньки, потому что вотъ уже ровно часъ, какъ на встрчу намъ, вдоль по ущелью Арагвы, дулъ рзкій, леденящій кровь въ жилахъ, втеръ, a сама Арагва металась и клокотала вдвое сильне обыкновеннаго. Это значило, что въ Чертовой долин свирпствуетъ буря, a на Гудаур, пожалуй, даже и буря снжная. Вдь Гудауръ на переход отъ осени къ зим становится настоящимъ престоломъ Борея съ блыми власами и съ сдою бородой. Отъ Гудаура къ Млетамъ падаетъ отвсный спускъ. Человку, чтобы сойти по этому отвсу, надо сдлать, если онъ смлый и привычный къ горной ходьб путникъ, девять верстъ, на лошадяхъ-же, по шоссе, — двадцать дв версты крутыми зигзагами и перебгами. Но Борею съ блыми власами до людскихъ путей и тропъ нтъ дла и, когда онъ машетъ своимъ косматымъ рукавомъ на Гудаур, — внизу, въ Млетахъ, y подножія его престола, обывателямъ житья нтъ… A Пасануаръ все-таки отъ этого ледяного безобразника подальше — на цлыя восемнадцать верстъ, что въ горномъ климат не шутка.
Въ душной общей комнат почтовой пасанаурской станціи усталость и жилое тепло, посл дорожнаго холода, скоро сморили сномъ всхъ пассажировъ. Не спали только я да мой сосдъ по имперіалу дилижанса, отецъ Мелетій — діаконъ изъ какой-то Терской станицы, возвращавшійся домой изъ Тифлиса, куда здилъ по церковнымъ дламъ. Это былъ человкъ огромнаго роста, широкоплечій, осанистый, солидный и степенный. Родомъ онъ былъ изъ терскихъ-же казаковъ, велъ y себя въ станиц большое хозяйство, край свой зналъ превосходно и по дорог разсказалъ мн много любопытнаго. Я лежалъ на жесткомъ станціонномъ диван навзничь, слдя за путешествіями таракановъ по блому потолку. Діаконъ тяжелыми шагами разгуливалъ по комнат, то и дло заглядывая въ темныя окна, — въ холодную ночь, смшавшую въ своемъ грозномъ гул вой и стоны втра съ грохотомъ и плачемъ Арагвы.
— Ну, погодка, — обратился Мелетій ко мн, замтивъ, что я лежу съ открытыми глазами. — Какъ подумаю, что, пожалуй, и за горами — тамъ, y насъ въ степи — пурга ходитъ, такъ, врите-ли, сердце и упадетъ… Вотъ даже спать не могу. Притомился, a сонъ не беретъ.
— A что, собственно, васъ тревожитъ?
— Да ужъ больно воровская ночь. Об руки злодю распутываетъ: бери, что плохо положено, — небось, никто не увидитъ! Въ нашей сторон — проснешься посл этакой ночки, такъ, къ конямъ-то пока дойдешь, трясешься, какъ въ лихорадк: цлы аль нтъ?
— Уводятъ?
— И не говорите. Эта наша оголтлая татарва — самый что ни есть вредный народъ по лошадиной части. Деньги, вещь какую-нибудь золотую или брильянтовую — не стянетъ, a коня, баранту, да вотъ еще оружіе, если хорошее, y родного отца уволочетъ, не пожалетъ… Меня, бсовы дти, два раза дочиста разоряли. И вдь какъ, бестіи, — Господи, прости мое согршеніе, — свое дло ловко налаживаютъ! Цлая наука y нихъ. Шайками ходятъ и все это мошенство свое точно на гусляхъ, по струнамъ, разыгрываютъ.
И онъ подробно разсказалъ мн, какъ былъ обокраденъ самъ и какъ вообще въ Терскихъ и Кубанскихъ станицахъ попадаютъ подчасъ въ руки лихихъ людей добрые казацкіе кони.

* * *

— Представьте себ, что вы зажиточный станичникъ. Въ степи y васъ гуляетъ порядочная отара овецъ, a во двор стоитъ пять-шесть добрыхъ коней, и рабочихъ, и подъ верхъ, и въ разъздъ. Особенно дорогъ вамъ какой-нибудь ‘Гндой’ или ‘Срый’, — вы привели его изъ Ставрополя, онъ ваша гордость: вся станица завидуетъ вашему коню и хвалитъ его. Хвалятъ и зазжіе кабардинцы, но отъ ихъ похвалъ васъ бросаетъ и въ жаръ, и въ холодъ. Не то, чтобы вы боялись, что коня сглазятъ, — сглазить могутъ и свои, — но вамъ все-таки длается какъ-то не по себ, и, возвратясь домой, вы говорите своему брату, сыну, работнику:
— За Срымъ въ оба глаза смотри… Его Мехмедъ Рыжій облюбовалъ, — онъ спуска не дастъ.
Проходитъ нсколько дней. Вы забыли и думать о Мехмед, тмъ боле, что вашего Сраго успли посл того похвалить и Магома Косой, и Абдулка съ Сердитой Балки, и еще добрая дюжина удальцовъ, обычаями и свычаями своими ничуть не уступающихъ Мехмеду. Въ одинъ вечеръ вы съ тревогой смотрите на выползающія изъ-за степного горизонта тучи. Втеръ ихъ несетъ прямо на станицу, и втеръ сильный: если-бы подъ такимъ втромъ въ ближней за станицею балк изъ пушекъ стрляли, то въ станиц ничего не слыхать было-бы, a весь звукъ пошелъ-бы къ горамъ, хоть до нихъ десятка два верстъ, a то и больше, до станицы-же и двухъ не будетъ. Накрапываетъ дождь. Вы креститесь, качаете головой и за ужиномъ говорите сыну:
— Ты, Степанъ, поди лягъ нынче во двор, подъ навсъ. Больно неладная ночь. Да Сраго-то навщай.
Въ другое время Степанъ заворчалъ-бы на васъ за такое ршеніе, но теперь видитъ, что резонъ на вашей сторон, говоритъ: ‘ладно!’ и, вмст съ работникомъ, покорно отправляется подъ навсъ, гд и заваливается спать на армякъ, разостланный подъ опрокинутой арбою. Вы тоже ложитесь, но вашъ сонъ неспокоенъ. То и дло вы поднимаете голову отъ подушки и прислушиваетесь къ мрному шуму дождя на двор… И вотъ въ одно изъ такихъ пробужденій вы ясно слышите взвизгъ собаки на двор, жалобное ржаніе и слабый стукъ копытъ. Вы вскакиваете. хватаете шашку, бросаетесь къ двери, — ваша жена валится вамъ въ ноги и молитъ: ‘Не ходи — убьютъ!’ Впрочемъ, выйти и невозможно. Едва вы зашумли, три мрные удара прикладомъ снаружи въ выходную дверь возвстили вамъ, что къ вамъ приставленъ часовой, который, при первой вашей попытк вырваться изъ западни, выпалитъ въ васъ въ упоръ безъ дальнихъ разговоровъ и разсужденій и, ужъ конечно, положитъ на мст: кабардинцы промаховъ не даютъ. Вамъ приходитъ въ голову мысль сшибить сторожа дверью и все-таки пробиться къ своимъ конямъ, но, на случай такой попытки, въ окно вашей мазанки глядятъ два ствола ружья другого часового, вы его не видите, a между тмъ, стволы правильно мняютъ свое направленіе, согласно всмъ вашимъ перемщеніямъ. Вы хотли-бы закричать, но вспоминаете, что y васъ во двор спитъ сынъ, ему еще пока не сдлали худа (если только не зарзали соннаго, что, впрочемъ, въ такихъ случаяхъ рдкость), a съ первымъ вашимъ крикомъ его непремнно прикончатъ. Вамъ остается, словомъ, покориться судьб, ссть подъ образа, спокойно слушать, какъ всхлипываетъ ваша жена, укачивая разбуженнаго ночною суматохой грудного ребенка, размышлять о томъ, кому собственно вы будете обязаны разореніемъ — Мехмеду, Абдулк или Магом, и кто изъ вашихъ ближайшихъ сосдей помогалъ имъ, такъ какъ по станичной пословиц, ‘кабардинецъ безъ казака во дворъ не войдетъ’: недоумвать, почему не залаялъ вашъ исполинъ-овчаръ Полканъ и т. д. Какъ васъ грабятъ, — вы не слышите. Лошади не ржутъ, — очевидно, имъ затянули морды ремнями, не топаютъ, — на нихъ надли соломенные чулки. Грозные стволы въ окн пропадаютъ. Это значитъ, — дло кончено: ваши кони не только выведены со двора, но уже и угнаны версты за дв. Вы бросаетесь къ дверямъ, распахиваете ихъ настежь, — никого! Только слышите дальній топотъ двухъ несущихся во весь опоръ коней: это мчатся ваши часовые и, наврное, оба въ разныя стороны. Можете теперь кричать ‘караулъ’ на всхъ извстныхъ вамъ языкахъ, шумть, сколько угодно, и сзывать хоть всю станицу. Первое, на что вы натыкаетесь на двор, — трупъ вашего Полкана. Вы вспоминаете, что весь день вчера онъ ходилъ скучный, a къ вечеру такъ забился подъ крыльцо, что и вызвать его нельзя было: должно быть, злоумышленники заране окормили собаку. Когда воры изъ-подъ втра подобрались къ вашему двору, честный песъ былъ вренъ до конца: какъ ни скверно было ему, a перемогся и бросился защищать хозяйское добро, да лишился силъ и свалился съ ногъ, тутъ его и покончили прикладами.
— Степанъ! Степанъ! — зовете вы. Въ отвтъ раздается невнятное мычаніе. Вы видите y ногъ своихъ два скрученныхъ по рукамъ и ногамъ существа, вмсто головъ, y нихъ какія-то безобразныя остроконечныя рыла. Вы освщаете ихъ фонаремъ, оказывается, что на лица несчастныхъ нахлобучены ихъ-же собственныя папахи, a послднія окручены башлыками, лучше и проще обезвредить свидтеля невозможно, — все заклепано: глаза, уши, ротъ, носъ… Какъ что случилось? Когда развязанный Степанъ очнется отъ ужаса, изумленія, а, можетъ быть, и отъ хорошей тукманки по голов, какою все-таки угостили его для врности, онъ разскажетъ слдующее.
— Проснулся я, — дождь, вспомнилъ, какъ ты, батька, говорилъ насчетъ Сраго. ‘Иванъ! — кричу, — ходилъ смотрть коней?’ A Иванъ не отзывается… только хрипитъ какъ-то… Всталъ я самъ, — батюшки! какъ съ навса прыгнетъ мн на плечи кто-то, словно кошка! — я упалъ, a меня въ тотъ же мигъ прикладомъ по голов хвать. Очнулся связанъ, a на морд узелъ навороченъ.
Иванъ-же не откликался Степану по самой простой причин. Во сн его давилъ домовой, но, когда онъ, уже задыхаясь, открылъ глаза, то домовой оказался здоровымъ парнемъ, усвшись y него на груди, воръ одной рукой держалъ его за горло, a другой уставилъ пистолетъ ему въ лобъ.
Въ изгороди вашего двора дыра. Черезъ нее-то и увели вашихъ коней. Со свтомъ вы ‘сбиваете’ сосдей, садитесь на коня (увы! чужого, занятаго y кунака) и дете по свжему слду. Конечно, онъ запутанъ похитителями донельзя, но станичнику надо умть разбираться въ хитрыхъ узорахъ, чертимыхъ по степи конскими копытами. Вы добрались до балки. Тутъ задача ваша осложняется. Слды разбжались. Однихъ коней воры направили налво, другихъ направо. Ваши спутники, кром того, показываютъ на какіе-то ‘возвратные’.
— Направо похали! — кричатъ они.
— Неправда, налво. Направо они только кругъ сдлали до ручья (имярекъ), a потомъ обскакали степью назадъ, и съ этихъ поръ побжали налво.
дете налво. Прозжая аулы, кочевья, селенія, вы наводите справки, но вамъ отвчаютъ такъ-же неохотно, какъ отвчали-бы вы сами чужой погон за конокрадами: если и знаешь что о нихъ, лучше держать языкъ за зубами, — что за охота въ одинъ прекрасный день получить изъ-за угла пулю въ ухо? Не самъ преступникъ, такъ родственники его постараются. Конечно, при теперешнихъ порядкахъ за это ссылаютъ на каторгу, но каторга убійцы — плохое утшеніе для убитаго. У какого-нибудь аула слдъ теряется.
Задача ваша кончена. Вамъ остается теперь не искать своихъ лошадей, a требовать отъ старшинъ этого аула, чтобъ они приняли слдъ. Если это вамъ удастся, — дло въ шляп: въ силу круговой поруки, общество обязано или заплатить вамъ стоимость пропавшихъ коней, или найти и выдать вора. Если нтъ, то вамъ приходится либо продолжать самостоятельно поиски, либо предоставить ихъ полиціи. И то, и другое, по мстнымъ условіямъ, довольно безполезно, и только счастливая случайность можетъ вз-вратить вамъ пропажу…

ДУБОВИЧИ.

Карпатская сказка.

Жилъ былъ въ Карпатахъ графъ. Жилъ онъ въ круглой срой башн, на крутомъ обрыв каменной скалы. Подъ обрывомъ спало озеро, тихое и прозрачное, точно голубой глазокъ. Рыбаки съ озера, когда привозили рыбу къ графскому столу, легко различали изъ своихъ челновъ, какого цвта пояса и шаровары y часовыхъ, стоящихъ на сторожевой вышк башни. Но, безъ подъемной лстницы, которую спускали графскіе люди, рыбакамъ, чтобы попасть въ башню, пришлось бы взять на три дня окольнаго пути по дремучимъ лсамъ, узкою, сбивчивою тропою въ одноконь: такъ уединенно поселился графъ, отрзавъ себя лсами и озеромъ отъ враждебныхъ сосдей.
Въ графскихъ лсахъ росли многія тысячи матерыхъ и кудрявыхъ дубовъ, но всхъ краше былъ старый дубъ, возвышавшійся на кустистой полян предъ воротами башни, лсная тропа къ башн бжала подъ тнью дуба, и онъ былъ первымъ деревомъ дремучей чащи для всадниковъ, хавшихъ отъ графа, и послднимъ — для всадниковъ, хавшихъ къ графу. Разлапистый, толстый и дуплистый, онъ стоялъ подъ зеленымъ шатромъ своимъ, словно вождь всего лса. Аистъ свилъ гнздо на макушк дуба. Гуцулы, крпостные графа, думали, что въ старомъ дерев живетъ тайная благодтельная сила. Въ Радуницу и Семикъ они вшали на втви дуба внки и полотенца — въ жертву родителямъ. Потому что въ т времена еще врили, будто души предковъ летаютъ по лсамъ, отдыхаютъ на сучьяхъ тнистыхъ деревъ и любятъ, когда внуки приносятъ имъ дары и поклонъ отъ живыхъ.
Графъ былъ суровый дикарь охотникъ, бражникъ, насильникъ, но христіанинъ. Онъ жестоко гналъ послднихъ язычниковъ, еще гнздившихся въ карпатскихъ трущобахъ, и безпощадно истреблялъ остатки и памятники старинныхъ суеврій: разметывалъ жертвенники, отнималъ амулеты, рубилъ и жегъ священныя деревья, казнилъ волхвовъ и знахарокъ. Но на свой старый дубъ онъ только косился, a тронуть его не смлъ. Дубъ значился въ гербовомъ щит графа, и ему было совстно посягать на ветхое дерево, словно на родного.
Никто изъ жителей башни не любилъ тнь стараго дуба больше, чмъ графская дочь — восемнадцатилтняя красавица, блая, какъ молоко, румяная, какъ заря, ея черныя косы падали до пятъ, a васильки, когда графиня рвала ихъ себ на внокъ, улыбались ея глазамъ, какъ роднымъ братьямъ.
Графская дочь была весела и кротка. Она никого не любила и покорно ждала, когда отецъ прикажетъ ей идти замужъ за жениха, съ которымъ ее помолвили заочно, по седьмому году, и котораго она никогда не видала, хотя и носила на мизинц золотое обручальное кольцо, оно было сдлано про запасъ, на большой палецъ, но, пока двочка росла, пропутешествовало черезъ указательный, средній, четвертый, до мизинца, a теперь было уже тсно и мизинцу. Поэтому двушка часто снимала неудобное кольцо съ руки — и, въ конц концовъ, его потеряла.
Графскіе латники исползали на животахъ всю поляну вокругъ стараго дуба, — потому что, сидя подъ дубомъ, графиня потеряла кольцо, — но кольца не нашли. Они перерыли мохъ, облегавшій дубовые корни, лазили съ фонаремъ въ дупло, но кольца не нашли. A когда латники, съ неудачею вернулись въ замокъ, графъ раздлъ ихъ всхъ до нага и обшарилъ собственноручно ихъ тла и одежду, такъ какъ былъ увренъ, что кольцо найдено, но утаено кмъ либо изъ его врныхъ слугъ, которыхъ онъ всхъ почиталъ — и небезъосновательно — за разбойниковъ и мошенниковъ. Однако и онъ ничего не нашелъ. Обругавшись, какъ прилично доброму католику, графъ далъ дочери нсколько пощечинъ и ускакалъ на охоту.
Потеря кольца была тмъ, непріятне, что вскор пришли извстія о жених графини. Онъ уже пять лтъ пропадалъ въ Святой Земл, рубясь съ сарацинами, и теперь халъ изъ Палестины въ Карпаты, чтобы жениться на скорую руку и, на другое утро посл свадьбы, опять ухать въ Палестину, ибо онъ былъ очень храбрый и знаменитый рыцарь. Его собственный мечъ принесъ ему много добычи и славы, но сарацинскій — отрубилъ ему лвое ухо и выкололъ правый глазъ, что, впрочемъ, по тому времени, считалось очень къ лицу мужчин.
Рыцаря ждали къ осени. Графъ все лто травилъ зврье, дочка вышивала шелками попону для коня своего жениха, a въ свободное время, — его y нея было двадцать четыре часа въ сутки, — раздумывала, какова то будетъ ея замужняя жизнь за человкомъ, y котораго очень много славы и денегъ, но только одинъ глазъ и одно ухо, и котораго, вдобавокъ, она знаетъ не больше, чмъ индйскаго попа Ивана {Попъ Иванъ таинственный глава какого-то азіатскаго теократическаго государства въ средніе вка. О немъ упоминаетъ Марко Поло. Власть его вошла въ пословицу. У Шекспира Бенедиктъ (‘Много шума изъ ничего’) берется сходить къ попу Ивану за волоскомъ изъ его бороды, только бы не разговаривать, съ Беатриче.}. Смущало графиню также мало утшительное намреніе жениха оставить ее соломенною вдовою на другой день посл свадьбы. Однажды — около полдня — въ такихъ грустныхъ мысляхъ, она оглядла родную башню, лсъ, озеро, любимый старый дубъ, и ей стало такъ жаль своей двичьей свободы, такъ досадно на будущее, что слезы росою выступили на ея васильковыхъ глазахъ.
— Будь моя воля, сказала она, — никогда бы, ни для какого рыцаря, я не разсталась съ тобою, мой милый старый дубъ!
Втеръ ходилъ въ старой листв стараго дуба, она, величаво шатаясь, прошумла:
— И оставайся съ нами, графская дочка!
Блые цвты, на тоненькихъ ножкахъ, топорщившіе свои головки-звздочки изъ мохнатаго дерна, поцловали красные башмачки графини и зазвенли:
— Оставайся съ нами!
Черезъ поляну, къ лсу проскакалъ заяцъ и, ставъ столбикомъ на пенекъ, подмигивалъ:
— Оставайся-ка, другъ-графиня, съ нами!
— Охъ, кажется, я задремала — подумала графская дочь, качаясь, потому что втеръ, пропитанный запахомъ болиголова и дикой мяты, баюкалъ ее, какъ въ колыбели… И вотъ ей стало сладко, сладко… И въ дремотной истом ей чудилось, будто старый дубъ наклоняетъ къ ней свою шумную голову, тянется къ ней узловатыми втвями, и на одномъ, самомъ крошечномъ сучк, блеститъ ея потерянное кольцо. Графская дочь хотла его схватить, но втви обняли ее крпко… только это уже не втви, a руки — бурыя, въ зеленыхъ рукавахъ, и кольцо блеститъ на мизинц… Величавый старикъ, въ внк изъ дубовыхъ листьевъ и желудей, съ серебряной бородой до колна, склонился съ поцлуемъ къ алымъ устамъ графской дочери… и вокругъ стало темнть, и ей показалось, будто она медленно-медленно погружается въ ндра земли.
— Кто ты?
И она услышала отвтъ подобный шелесту листьевъ.
— Я тотъ, съ кмъ ршилась ты никогда не разставаться… Я геній, оживляющій твой любимый дубъ, a ты моя жена. Четыреста лтъ прожилъ я одинокимъ, но когда ты стала приходить ко мн со своими двичьими мечтами, я такъ же полюбилъ тебя, какъ ты меня полюбила, я обручился съ тобою и взялъ тебя женой…
— Гд мы?
— Подъ моими корнями…
Графъ, вернувшись съ охоты, искалъ дочь также долго и напрасно, какъ раньше пропавшее кольцо. Сперва онъ предположилъ, что она убжала съ любовникомъ, приказалъ латникамъ разстрлять изъ луковъ старую няньку графини и перепоролъ на конюшн всхъ горничныхъ. Потомъ, надумавъ, что дочь украдена кмъ либо изъ недруговъ-сосдей, сталъ ходить на нихъ, по очереди, войною и вшать ихъ на воротахъ ихъ собственныхъ замковъ, пока не нашелся удалецъ, который самъ пошелъ войною на графа и, взявъ башню, самого графа повсилъ на ея воротахъ. Удалецъ этотъ былъ никто другой, какъ вернувшійся изъ Святой Земли женихъ пропавшей графини. Онъ страшно обидлся, что понапрасну пріхалъ изъ такого далека, не поврилъ, ни что его невсту украли, ни что ее съли волки, и почелъ свою честь возстановленной, только увидвъ нареченнаго тестя въ петл. Башня ему понравилась, и онъ сталъ въ ней жить, нанявъ себ латниковъ покойнаго графа.
A графская дочка — довольная и спокойная — покоилась на лож изъ мха и прошлогоднихъ листьевъ, оцпенлая въ долгомъ сн любви, потому что въ это время надъ землею трещали морозы, a зимою деревья, вмст съ геніями, дающими имъ жизнь, спятъ, какъ сурки и медвди..
Пришла весна, и — съ первымъ крикомъ грачей — сталъ оживать старый дубъ, медленно-медленно просыпался онъ, отшумли снжные ручьи, сошли подснжники, соловей защелкалъ въ листьяхъ березы, уже съ зеленый грошъ величиною, — тогда прокатился первый громъ. Заквакали надъ озеромъ первыя лягушки, и старый дубъ развернулъ первый новый листъ… И въ тотъ же мигъ оцпенлый духъ приподнялся на своей подземной постел — и радостными помолодвшими глазами переглянулся съ проснувшейся женою.
Въ синія майскія ночи графская дочь поднималась на поверхность земли и, какъ русалка, качалась на втвяхъ своего дуба, играя туманомъ и луннымъ лучомъ. Она чуяла, какъ листья наливаются соками, какъ корни, подобно насосамъ, тянутъ влагу изъ земли, какъ медленно всасывается она въ старыя жесткія поры ствола и сучьевъ. Черемуха, рябина и дикая яблоня дышали на встрчу ея радостному, свободному дыханію. Соловей на берез свисталъ, урчалъ и злился, что, какъ ни старается, не можетъ перепть, сосда въ ближайшемъ орховомъ куст. Бывало иной разъ такъ тихо, что графская дочь слышала плескъ веселъ внизу на озер и, съ дальняго берега, тягучія псни рыбаковъ, чьи костры дрожали двойными красными звздочками — въ ночи и въ озер. Гудли хрущи, гремлъ лягушечій хоръ: рогачъ летлъ высоко и стоймя, какъ маленькій дьяволъ. Все шумло и пло о новой жизни, и новой жизни улыбались сверху помолодвшія звзды… Блая женщина въ втвяхъ дуба слушала, смотрла, обоняла, и ей было хорошо и полно, — и она чувствовала себя одною душою съ весеннею природой, потому что и внутри себя она чувствовала трепетъ новой, нарождающейся жизни…
Два всадника мчались лсною тропою. Одинъ былъ новый владлецъ башни. Другой — его капелланъ, угрюмый, босой монахъ въ коричневой ряс. Онъ презрительно смотрлъ на расцвтшую природу, ея радость казалась ему грхомъ и соблазномъ. Онъ не понималъ хвалы Богу въ цвтеніи травъ, въ пніи птицъ, въ солнечномъ луч, въ глубокой синев неба, — онъ умлъ славить Его только сталью, красною отъ крови еретиковъ, и смрадомъ костровъ, на которыхъ жарились живые язычники. Взглядъ капеллана скользнулъ по кудрявой шапк стараго дуба и омрачился. Монахъ сказалъ:
— Вотъ еще одинъ изъ кумировъ невжества. Господинъ! давно пора положить конецъ суеврному почтенію, какое оказываютъ этому языческому дереву твои подданные, оскорбляя тмъ церковь и добрые нравы. Подари мн этотъ дубъ! — я его уничтожу.
— Возьми, — сказалъ рыцарь, — мой предшественникъ, графъ, повшенный мною на воротахъ башни, дорожилъ этимъ дубомъ, потому что дубъ значился y него на гербовомъ щит. Но y меня нтъ дуба въ герб, и мн столько же дла до этого дерева, какъ до прошлогодняго снга.
И, привставъ на стременахъ, онъ хватилъ боевою скирою по суку, растопырившему надъ дорогою лапы-листья.
Въ этотъ вечеръ мужъ явился графской дочери безъ кисти на обрубленной лвой рук. Онъ сказалъ:
— Судьба велитъ намъ разстаться. Мы — духи лсовъ — живемъ, пока живутъ наши деревья. Деревья живутъ, пока мы живемъ. Сегодня меня тяжело ранилъ твой бывшій женихъ. Завтра меня вовсе срубятъ, распилятъ и сожгутъ. Я умру. Но ты не должна погибнуть. Вмст съ утреннею зарею оставь меня и иди въ лсъ на встрчу солнцу. Ничего не бойся. Я буду смотрть на тебя черезъ деревья, потому что я выше всего лса. Но когда ты оглянешься и не увидишь меня, значитъ, — меня уже не будетъ на свт. На опушк лса ты найдешь хату угольщика, его семья чтитъ меня и приноситъ мн дары. Скажи этимъ людямъ, что уходятъ изъ міра древніе боги, умеръ старый дубъ и завщаетъ имъ хранить свою жену и своего ребенка…
Напрасно графская дочь плакала, умоляя мужа, чтобы онъ позволилъ ей остаться и раздлить его судьбу. Съ утреннею зарею онъ указалъ ей звриную тропку, по которой ей надо было пробираться. Она шла и все оборачивалась, и все видла надъ лсомъ могучій лиственный куполъ стараго дуба. Видла его въ розовыхъ заревыхъ краскахъ, въ золотомъ блеск полдня… онъ стоялъ круглый, неподвижный… Потомъ онъ вдругъ какъ будто скривился на бокъ… Графиня прошла еще нсколько сажень — сердце ея крпко билось — оглянулась: нтъ, это только такъ странно видно, — дубъ живетъ!.. Оглянулась еще разъ: лиственнаго купола уже не было надъ лсомъ, — a дубрава глухо ахнула въ отвтъ паденію вкового богатыря…
Угольщикъ подобралъ въ лсу безчувственную женщину и съ удивленіемъ узналъ въ ней безъ всти пропавшую графскую дочь. Въ его хижин она разршилась отъ бремени мальчикомъ и умерла. На груди ребенка было странное родимое пятно — въ вид дубовой втки съ гроздьемъ желудей. По этому знаку и по предсмертнымъ признаніямъ его матери, мальчика прозвали Дубовичемъ. Это и былъ Само Дубовичъ, первый изъ рода Дубовичей, до сихъ поръ могучихъ, богатыхъ и славныхъ — одни въ Галиціи, другіе на далекомъ Далматскомъ побережьи.

ЗОЛОТАЯ ПЛАНЕТА.

Легенда острова Корфу.

‘Мы были вдвоемъ на пустынной скал, оторванной подземнымъ огнемъ отъ острова чудной и дикой красоты и одиноко брошенной въ глубокое море.
‘Солнце тонуло въ западныхъ водахъ, a наростающій полумсяцъ уже стоялъ въ неб блымъ пятномъ, готовый загорться, едва послдній красный лучъ сбжитъ съ лысыхъ вершинъ за проливомъ, едва померкнетъ морская даль, окрашенная золотомъ и кровью.
‘И солнце утонуло, и синяя ночь вышла, на смну ему, изъ прохладнаго воднаго царства. Мертвый мсяцъ ожилъ, и длинный золотой столбъ закачался въ спокойныхъ водахъ, дрожа и сверкая, тянулся онъ отъ нашей скалы… Казалось — то былъ таинственный путь, по которому мертвые идутъ съ земли въ обитель блаженства. Я смотрла въ далекій блдный туманъ и искала вереницу блыхъ тней, — какъ неврно ступаютъ он, слпыя, по огненной влаг, робко держась другъ за друга, покорныя зову путеводителя душъ. И парусъ, застывшій чернымъ пятномъ на золот моря, не служилъ ли ладь, гд спокойно дремлетъ старыя Харонъ, ожидая, пока до бортовъ уйдетъ въ воду ветшающій челнъ подъ грузомъ незримыхъ сдоковъ, пока голосъ тни-водящаго бога не прикажетъ ему взять въ мозолистыя руки тяжелыя весла?
‘Мы были вдвоемъ — я и Онъ… Какъ всегда, я не видала Его, какъ всегда, Онъ только дышалъ прохладой надъ моими плечами. Но я знала, что Онъ со мною — свтлый, какъ блое облако, прозрачный, какъ пламя, зыбкій, какъ туманъ. И былъ Онъ, какъ всегда, задумчивъ и тихъ, могучъ и великъ, и я, какъ всегда, не знала, кто Онъ: демонъ ли, раскаявшійся въ своемъ паденіи? Ангелъ ли, усумнившійся въ своемъ совершенств?
‘Его узкая рука холоднымъ мраморомъ лежала на моемъ плеч, и — пока шептало засыпавшее море — шепталъ надъ моимъ ухомъ и Его грустный, размренный голосъ.
‘Смотри въ небеса — найди, гд трепещетъ зеленою искрою мечъ Оріона. Тамъ, въ этотъ часъ, проплывала когда-то планета, она отгорла, и осколки ея, расточенные въ мір, время давно уже перемололо въ незримую пыль.
‘Какъ прекрасна была она! Люди были на ней — какъ т свтлые боги, которыхъ воплощать въ бломъ мрамор научили васъ творческіе сны.
‘О какъ мудры, какъ кротки были они! Тамъ, да, тамъ былъ свтлый Эдемъ, возвщенный вамъ, людямъ, вдохновенными учителями правды.
‘Они были вчны. Не знали они ни смерти, ни злобы, ни горя, ни стыда. Тамъ не было женъ и мужей — были только братья и сестры.
‘Духъ гнва и мести на черныхъ крылахъ поднялся къ блаженной золотой планет. Вражда и зависть къ добру увлекали его. Онъ летлъ, чтобы воевать и разрушать. Но ни меча, ни копья, ни громовъ, ни огненной лавы не несъ онъ съ собою. Его оружіе было въ немъ самомъ, — въ одномъ короткомъ слов, сильномъ, какъ смерть, коварномъ, какъ змй-искуситель…
‘Это слово было — любовь.
‘Онъ подкрался къ спящему юнош и шепнулъ ему на ухо роковое слово и послалъ ему сны, полные сладкой отравы.
‘Онъ подкрался къ спящей красавиц и отравилъ ея грезы словами и видніями любви.
‘Когда на завтра пробудились оба, новыми глазами взглянули они на міръ — и новыя мысли, новыя чувства охватили обоихъ.
‘Они полюбили другъ друга… ‘Съ хохотомъ улетлъ черный духъ съ блаженной Планеты — и тысячи лтъ кружилась она, нося въ себ ядъ любви…
‘И снова постилъ сатана отравленный міръ. Какъ воръ, крался онъ въ первый разъ по блаженной планет. Какъ царь, онъ вошелъ въ нее теперь и слъ на трон могилъ и надгробныхъ памятниковъ. Потому что любовь — сильная, какъ смерть — и привела съ собою смерть.
‘Люди планеты лишились блага вчной жизни. Они стали рождать — и умирать. Срокъ ихъ жизни сокращался изъ вка въ вкъ. Они мельчали ростомъ и силою. Они узнали золото, роскошь, войны, хитрыя измны — все зло, какимъ впоследствіи проклялъ Господь и нашу землю, когда осудилъ Адама и Еву.
‘Людей стало много — такъ много, что природа планеты, которая была имъ матерью и кормилицей, уже не могла поддерживать ихъ своими простыми средствами. Люди стали насиловать природу, придумали способы истощать ее, сдлались ея врагами, воевали съ нею всю жизнь, — и сами истощались въ этой борьб, жизнь, ихъ сгорала, какъ свча, зажженная съ двухъ концовъ. Долголтіе стало чудомъ. Шестидесятилтній старецъ былъ предметомъ зависти и удивленія.
‘Чмъ больше сокращались сроки, жизни и силы людей, тмъ больше одолвалъ ихъ врагъ — природа. A она становилась все грозне и грозне, потому что планета старла, охлаждался согрвавшій ее огонь, и путь ея отклонился отъ солнца.
‘Отъ полюсовъ поползли туманы, снга и льды. Они ползли неудержимо, и люди бжали отъ нихъ, сталкивались, воевали за лучшія мста… Лилась кровь, все было полно ненавистью, родившеюся изъ любви.
‘Прошли тысячелтія. Сатана снова постилъ отравленный міръ. Тамъ, гд раньше росли пальмы, онъ увидалъ чахлый можжевельникъ.
‘Онъ искалъ людей — и нашелъ кучку большеголовыхъ карликовъ, зашитыхъ въ заячьи шкуры, которые старались развести костеръ, чтобы согрть своихъ карлицъ, похожихъ на обезьянъ. Но отрава любви жила и въ этомъ жалкомъ племени — они влюблялись, терзались: сходили съ ума, ловили мигъ обладанія, ревновали, дрались и умирали за любовь… все, все, какъ и въ т дни, когда люди были прекрасны и сильны: a небо сине, a солнце свтло и жарко!
‘А льды все ползли и ползли съ свера и съ юга по застылой планет. И вотъ, они встртились и на планет не стало ничего, кром льда. ‘Планета умерла. ‘Долго, долго носилась она, какъ огромный алмазъ, въ нмомъ пространств, пока не наткнулась на нее заблудившаяся комета и не разбила ее въ брилліантовый градъ… Куски ея брызнули во вс концы вселенной. Нтъ планеты, которая бы не приняла хоть частицу погибшаго міра.
‘Но больше всхъ, дитя мое, приняла ихъ земля.
‘Ты слышишь ли эти псни? чувствуешь ли этотъ воздухъ, напоенный любовью? О, дитя мое! Этотъ островъ, это море, берега, что виднются за моремъ, — все это упало съ неба ледянымъ кускомъ въ тотъ день, когда разрушилась отравленная любовью планета. Ледъ растаялъ — и кусокъ, полный яда, разлилъ свою отраву по земл…
‘Дитя мое! Мы — въ родин любви… Бги же отъ нея! Спасайся! Потому что нтъ въ мір зла и несчастія большаго любви!
‘Я спросила:
— Учитель, кто ты, знающій такія тайны?.. почему я должна врить теб?’
Онъ отвчалъ:
— Я тотъ, кто первый услыхалъ слово любви на умершей планет, я тотъ, кто первый на ней полюбилъ и сталъ любимымъ, первый, кто отравился самъ любовью и отравилъ ею свой народъ…
‘И онъ плакалъ, и ломалъ руки, и стоналъ:
— Не люби! Не люби!’
А ночь уже блла, и розовыя пятна блуждали на восточныхъ водахъ’…

СТАТУЯ СНА.

… Славно пообдали мы y Матрены Медичи, какъ прозываетъ мой пріятель, беллетристъ Утховъ, Матрену Игнатьевну Баранкину — милйшую изъ всхъ покровительницъ искусства и литературы, порожденныхъ новою купеческой Москвой. Баба богатйшая и добрйшей души, но — какъ водится — не разберешь: не то ужъ мочи нтъ интеллигентна, не то съ придурью. Главная ея слабость — извстности. Стоитъ появиться на московскомъ горизонт какому-нибудь метеору, — безразлично, будь это артистъ, художникъ, литераторъ, ученый, путешественникъ, — Матрена Медичи вцпляется въ него, какъ клещъ, и не успокоится до тхъ поръ, пока не покажетъ его почтеннйшей публик y себя на обд или званомъ вечер. Въ обычное время и съ обычными людьми Матрена Игнатьевна — кремешокъ, въ ея милліонахъ всякая копейка счетъ знаетъ и рубль бережетъ. Но блескъ свтилъ общества длаетъ ее совсмъ другимъ человкомъ. Тогда она — верхъ уступчивости, участія, щедрости: ‘грабь — не хочу!’ По манію свтила, она жертвуетъ тысячи на благотворительныя учрежденія, основываетъ школы и больницы, назначаетъ пенсіи, и, хотя потомъ и кряхтитъ, но — купеческое слово твердо: уплачиваетъ общанное въ аккуратнйшемъ и точнйшемъ порядк.
Въ настоящее время Матрен Игнатьевн, повидимому, предстоитъ раскошелиться на экспедицію въ дебри Тибета или еще къ какому-нибудь азіатскому чорту на кулички. Въ ея воображеніи царитъ сейчасъ графъ де-Рива — всесвтный бродяга, свалившійся невсть откуда, точно съ облаковъ, въ нашу московскую тишь и гладь. Какого онъ происхожденія, — не знаю: говоритъ одинаково хорошо на всхъ европейскихъ языкахъ, даже на русскомъ. Гд онъ раздобылся графскимъ титуломъ, — тоже тайна. Красивъ очень, a благородство манеръ заставляетъ невольно сомнваться: ужъ не шулеръ ли онъ? Ради этого де-Рива и устроенъ былъ вчерашній обдъ.
ли-ли, пили-пили, врали-врали. Говорили спичи. Де-Рива разсказывалъ что-то объ Южной Америк, сочинялъ или нтъ, — кто его разберетъ? Южная Америка далеко. Но имена и мстности называлъ все такія, что непривычный человкъ непремнно долженъ сломать на нихъ языкъ. A посл обда мы, всей компаніей, разслись въ кабинет покойнаго мужа Матрены Игнатьевны и весьма пріятно провели часокъ — другой за превосходнымъ кофе и еще лучшими ликерами.
Въ разговор, проскользнуло имя покойной Блаватской. Зашла рчь и разоблаченіяхъ ея тайнъ Всеволодомъ Соловьевымъ. Де-Рива зналъ Блаватскую лично.
— Она была великою фокусницею, сказалъ онъ, — но весьма пріятною женщиной. Я предпочиталъ ея общество всякому другому. Зная мое отвращеніе къ сверхъестественному, она — для меня — снимала свою теософическую оболочку и являлась такою, какъ была въ дйствительности: живою, начитанной, много видвшей на своемъ вку собесдницей, съ острымъ и весьма наблюдательнымъ умомъ.
— Неужели, графъ, она такъ-таки ни разу и не показала вамъ чорта въ баночк?
— Нтъ. То есть, сперва то она, конечно, пробовала морочить меня своими феноменами: ну, знаете, незримые звоны эти, таинственное перемщеніе вещицъ изъ комнаты въ комнату… Но я самъ бывалъ въ передлкахъ y индйскихъ факировъ и, имя въ распоряженіи извстные аппараты, берусь продлывать чертовскіе фокусы ничуть не хуже, а, можетъ быть, и лучше почтенной Елены Петровны. Все это я ей высказалъ — для большей убдительности — на таинственномъ жаргон, условномъ patois, которому обучили меня цейлонскіе буддисты. Блаватская разсердилась, но съ тхъ поръ между нами и помина не было о чудесахъ и дьявольщин.
— И никогда ничто не заставляло васъ сомнваться въ дйствительности, трепетать, бояться?
— Напротивъ, очень часто, и очень многое. Вотъ, напримръ, когда, въ верховьяхъ Нила, раненый бегемотъ опрокинулъ нашу лодку. Я нырнулъ и соображалъ подъ водою: вотъ ужъ y меня не хватаетъ дыханія… пора вынырнуть… и — ну, какъ я вынырну прямо подъ эту безобразную тушу?!
— Еще бы! Это страхъ понятный… Мы васъ совсмъ о другомъ спрашиваемъ…
— Нтъ: я матеріалистъ. Чудесъ не бываетъ.
Графъ немного задумался и потомъ продолжалъ съ прежнею живостью.
— Вдь все зависитъ отъ настроенія. Черти, призраки, таинственные звуки — не вн насъ, они сидятъ въ самомъ человк, въ его гордой охот считать себя выше природы, своей матери, какъ дти вообще любятъ воображать себя умне родителей. Это одинаково y всхъ народовъ, во вс вка. Для меня не велика разница между Аполлоніемъ Тіанскимъ и Блаватскою — съ одной стороны, и между ними обоими и какимъ-нибудь сибирскимъ шаманомъ или индійскимъ колдуномъ — съ другой…
— Вотъ еще! Аполлоній Тіанскій врилъ въ свое сверхъестественное могущество, a колдуны — завдомые плуты, сознательные обманщики.
— Этого я не скажу. Хорошій колдунъ непремнно человкъ убжденія, самообмана, но убжденія. Это такое же правило, какъ и то, что безхарактерный человкъ не можетъ быть гипнотизеромъ, зато самъ легко поддается гипнозу… Колдовство — палка о двухъ концахъ: оно и внушеніе, и самовнушеніе. Я видлъ заклинателя-негра, онъ изъ чернаго длался пепельнымъ отъ ужаса предъ водяными дьяволами, которыхъ онъ вызывалъ изъ ніагарскихъ пучинъ. О! самовнушеніе — великое несчастіе человческаго ума. Я самъ, на зло моей прозаической разсудочности, чуть-чуть было не поддался ему однажды.
— И были испуганы небывалымъ?
— Нтъ, только растроганъ тмъ, чего не было, но… хотлось, чтобы было. Этотъ случай я, пожалуй, вамъ разскажу.
Всмъ городамъ сверной Италіи я предпочитаю нелюбимую туристами Геную. Можетъ быть, потому, что это — немножко моя родина: я имю въ Гену множество друзей и знакомыхъ, кузеновъ и кузинъ. Кто читалъ о Гену, тотъ, я полагаю, знаетъ и о Стальено — этомъ кладбищ-музе, гд каждыя новыя похороны — предлогъ для сооруженія статуй и саркофаговъ дивной красоты. Когда я бываю въ Гену, то гуляю въ Стальено каждый день. Это, кстати, и для здоровья очень полезно. Вдь Стальено — земной рай. Вообразите холмъ, оплетенный мраморнымъ кружевомъ и огороженный зелеными горами, курчавыми снизу до верха, отъ сдой ленты шумнаго Бизаньо до синихъ, полныхъ тихаго свта небесъ… Вотъ вамъ Стальено. Я не совсмъ итальянецъ, но имю слабость считать себя итальянцемъ, a на Стальено сложено въ землю много славныхъ итальянскихъ костей, и я люблю иногда пофилософствовать, въ род Гамлета, надъ ихъ саркофагами. Вотъ, въ одинъ прекрасный вечеръ, я услся подъ кипарисами y египетскаго храма, гд спитъ нашъ великій Мадзини, да и замечтался, a замечтавшись, заснулъ. Просыпаюсь: темно. Гд я? что я? Вижу кипарисы, вижу силуэты монументовъ, — постичь не могу: какъ это случилось, что я заснулъ на стальенскомъ холм?.. Да еще гд! — на самой вышк: въ потемкахъ оттуда спускаться — значитъ, наврняка сломать себ шею, лстницы крутыя, дорожки узенькія, ступилъ мимо — и лети съ террасы на террасу, какъ резиновый мячъ… Стальено запирается въ шесть часовъ вечера, я зажегъ спичку, взглянулъ на часы: четверть девятаго… Слдовательно я проспалъ часа три, если не больше.
Тишь была, въ полномъ смысл слова, мертвая. Только Бизаньо издалека громыхаетъ волнами, и скрежещутъ увлекаемые теченіемъ камни: въ то время было половодье… Внизу, какъ блуждающій огонекъ, двигалась тускло свтящаяся точка: дежурный сторожъ обходилъ дозоромъ нижнія галлереи кладбища. Пока я раздумывалъ: позвать его къ себ на выручку или нтъ, тусклая точка исчезла: дозорный отбылъ свой срокъ и по шелъ на покой… Я былъ отчасти радъ этому: спуститься съ вышки, когда взойдетъ луна, — a въ то время наступало уже полнолуніе, — я и самъ съумю, a все-таки будетъ меньше однимъ свидтелемъ, что графъ Де-Рива неизвстно какъ, зачмъ и почему бродитъ по кладбищу въ неурочное время… Генуэзцы самые болтливые сплетники въ Италіи, и я вполн основательно полагалъ, что мн достаточно уже одного неизбжнаго разговора съ главнымъ привратникомъ, чтобы на завтра стать сказкою всего города.
Я сидлъ и ждалъ. Край западной горы осеребрился, сумракъ ночи какъ будто затрепеталъ. Вс силуэты стали еще черне на просвтлвшемъ фон, кипарисы обрисовались прямыми и рзкими линіями — такіе острые и стройные, что казались копьями, вонзенными землею въ небо… Блая щебневая дорожка ярко опредлилась y моихъ ногъ, пора была идти… Я повернулъ налво отъ гробницы Мадзини и, сдлавъ нсколько шаговъ, невольно вздрогнулъ и даже попятился отъ неожиданности: изъ-за обрыва верхней террасы глядлъ на меня негръ — черный исполинъ, который какъ бы притаился за скалой, высматривая запоздалаго путника.
Что это призракъ или злой духъ, — мн и въ мысль не пришло, но я подумалъ о возможной встрч съ какимъ-нибудь разбойникомъ-матросомъ (африканцевъ въ Гену очень много, и вс отчаянные мошенники), я схватился за револьверъ, да тутъ же и расхохотался. Вдь вотъ какіе курьезы продлываютъ съ человкомъ неожиданность и фантазія! Какъ было по первому же взгляду не сообразить, что y негра голова разъ въ пять или шесть больше обыкновенной человческой!?.. Я принялъ за ночного грабителя бюстъ аббата Піаджіо — суровую громаду грубо вылитаго чугуна, эффектно брошенную безъ пьедестала въ чащ колючихъ растеній, на самомъ краю дикой природной скалы.
Этотъ памятникъ и днемъ производитъ большое впечатлніе: намъ кажется, что аббатъ лзетъ снова на блый свтъ изъ наскучившей ему могилы, и вотъ-вотъ выпрыгнетъ и станетъ надъ Стальено, огромный и страшный, въ своемъ длинномъ и черномъ одяніи. Ночью же онъ меня, какъ видите, совсмъ заколдовалъ, — тмъ боле, что я совершенно позабылъ объ его существованіи…
Я спокойно сошелъ въ среднюю галлерею усыпальницы Стальено, лунные лучи сюда еще не достигали, статуи чуть виднлись въ своихъ нишахъ, полныхъ синяго сумрака. Но когда, быстро пробжавъ эту галлерею, я остановился на широкой лстниц, чуть ли не сотнею ступеней сбгающей отъ порога стальенской капеллы къ подошв холма, я замеръ отъ изумленія и восторга. Нижній ярусъ былъ залитъ луннымъ свтомъ, — и это царство мертвыхъ мраморовъ ожило подъ лучами негрющаго живыхъ свтила… Мн вспомнилась поэтическая фраза Альфонса Kappa изъ его ‘Клотильды’.
— ‘Мертвые только днемъ мертвы, a ночи имъ принадлежатъ, и эта луна, восходящая по небу — ихъ солнце.’ Я стоялъ, смотрлъ, и въ в душу мою понемногу кралось таинственное волненіе — и жуткое, и пріятное… Расхотлось уйти съ кладбища. Тянуло внизъ, — бродить подъ портиками дворца покойниковъ, приглядываться къ блдно-зеленымъ фигурамъ, въ которыхъ предалъ ихъ памяти потомства рзецъ художника, врить, что въ этихъ нмыхъ каменныхъ людяхъ бьются слабые пульсы жизни, подобной нашей, благоговть передъ этой непостижимой тайной и любопытно слушать невнятное трепетаніе спящей жизни спящихъ людей.
Я тихо спустился по лстниц, внутренно смясь надъ собою и своимъ фантастическимъ настроеніемъ, a главное — надъ тмъ, что это настроеніе мн очень нравилось.
Нижній ярусъ усыпальницы охватилъ меня холодомъ и сыростью: вдь Бизаньо здсь уже совсмъ подъ бокомъ.
— Поэзія поэзіей, a лихорадка — лихорадкой, подумалъ я и направился къ выходу, проклиная предстоявшее мн удовольствіе идти пшкомъ нсколько километровъ, отдлявшихъ меня отъ моей квартиры: я жилъ въ береговой части Генуи, совсмъ въ другую сторону отъ Стальено. Я ршился уйти съ кладбища, но отъ мистическаго настроенія мн уйти не удавалось. Когда я пробирался между монументами неосвщенной части галлереи, мн чудился шелестъ, — точно шопотъ, точно шаркали по полу старческія ноги, точно шуршали полы и шлейфы каменныхъ одеждъ, пріобртшихъ въ эту таинственную ночь мягкость и гибкость шелка. Признаюсь вамъ откровенно: проходя мимо знаменитаго благо капуцина, читающаго вчную молитву надъ прахомъ маркизовъ Серра, я старался смотрть въ другую сторону. Реалистическое жизнеподобіе этой работы знаменитаго Рота поражаетъ новичковъ до такой степени, что не одинъ близорукій поститель окликалъ старика, какъ живого монаха, и, только подойдя ближе убждался въ своей ошибк. Я зналъ, что теперь онъ покажется мн совсмъ живымъ. При солнц, онъ только что не говоритъ, a ну какъ луна развязываетъ ему языкъ, и онъ громко повторяетъ въ ея часы то, что читаетъ про себя въ дневной сует?!
Мн оставалось только повернуть направо — къ кладбищу евреевъ, чтобы постучаться въ контору привратниковъ и добиться пропуска изъ cimitero, какъ вдругъ, уже на поворот изъ портика, я застылъ на мст, потрясенный, взволнованный и, можетъ быть даже… влюбленный. Вы не слыхали о скульптор Саккомано? Это левъ стальенскаго ваянія. Лучшія статуи кладбища — его работа. Теперь я стоялъ передъ лучшею изъ лучшихъ: передъ спящею двою надъ склепомъ фамиліи Эрба… Надо вамъ сказать, я не большой охотникъ до нжностей въ искусств. Я люблю сюжеты сильные, мужественные, съ немного байронической окраской… Дйствіе и мысль интересуютъ меня больше, чмъ настроенія, драматическій моментъ, на мой вкусъ, всегда выше лирическаго, поэтому я всегда предпочиталъ двушк Саккомано его же Время — могучаго, задумчиваго старика, воплощенное ‘vanitas vanitatum et omnia vanitas’… Я и сейчасъ его видлъ: онъ сидлъ невдалек, скрестивъ на груди мускулистыя руки, и, казалось, покачивалъ бородатой головой въ раздумье еще боле тяжеломъ, чмъ обыкновенно. Но странно! Сейчасъ я былъ къ нему равнодушенъ. Меня приковала къ себ эта не любимая мною мраморная двушка, опрокинутая вчною дремотой въ глубь черной ниши. Блдно-зеленые блики играли на ея снговомъ лиц, придавая ему болзненное изящество, хрупкую фарфоровую тонкость. Я какъ будто только впервые разглядлъ ее и призналъ въ лицо. И мн чудилось, что я лишь позабылъ, не узнавалъ ее прежде, a на самомъ то дл давнымъ давно ее знаю, она мн своя, родная, другъ, понятый мою, быть можетъ больше, чмъ я самъ себя понимаю. — Ты заснула, страдая, думалъ я. — Горе томило тебя не день, не годъ, a всю жизнь, оно съ тобою родилось, горе души, явившейся въ мір чужою, неудержимымъ полетомъ стремившейся отъ земли къ небу… A подрзанныя крылья не пускали тебя въ эту чистую лазурь, гд такъ ласково мерцаютъ твои сестры — звзды, и томилась ты, полная смутныхъ желаній, въ неясныхъ мечтахъ, которыя чаровали тебя, какъ музыка безъ словъ: ни о чемъ не говорили, но обо всемъ заставляли догадываться… Жизнь теб выпала на долю, какъ нарочно, суровая и безпощадная. Ты боролась съ нуждою, судьба хлестала тебя потерями, разочарованіями, обманами. Ты задыхалась въ ея когтяхъ, какъ покорное дитя, — безъ споровъ, но велика была твоя нравственная сила, и житейская грязь отскакивала, безсильная и презрнная, отъ святой поэзіи твоего сердца… И сны твои были прекрасными снами. Они открывали теб твой родной міръ чистыхъ грезъ и надеждъ. И вотъ ты сидишь, успокоенная, утшенная, ты забылась, цвты твои — этотъ макъ, эмблема забвенія — разсыпались изъ ослабвшей руки по колнамъ… Ты уже вн міра… Хоръ планетъ поетъ себ свои таинственные гимны. Ты хороша, какъ лучшая надежда человка, — мечта о вселюбящемъ и всепрощающемъ забвеніи и поко! Я поклоняюсь теб, я тебя люблю.
Не помню, гд, — кажется, въ ‘Флорентійскихъ ночахъ’ — Гейне разсказываетъ, какъ онъ въ своемъ дтств влюбился въ разбитую статую и бгалъ по ночамъ въ садъ цловать ея холодныя губы. Не знаю, съ какими чувствами онъ это длалъ… Но меня, взрослаго, сильнаго, прошедшаго огонь и воду, мужчину одолвало желаніе — склониться къ ногамъ этой мраморной полубогини, припасть губами къ ея прекрасной двственной рук и согрть ея ледяной холодъ тихими умиленными слезами.
Н-ну… это, конечно, крайне дико… только я такъ и сдлалъ. Мн были очень хорошо, право, ни одно изъ моихъ, — каюсь, весьма многочисленныхъ, — дйствительныхъ увлеченій не давало мн большаго наслажденія, чмъ нсколько часовъ, проведенныхъ мною въ благоговйномъ восторг y ногъ моей стыдливой, безмолвной возлюбленной. Я чувствовалъ себя, какъ, вроятно., т идеалисты-рыцари, что весь свой вкъ носили въ голов образъ дамы сердца, воображенный въ разрзъ съ грубою правдою жизни… Какъ Донъ-Кихотъ, влюбленный въ свой самообманъ, умвшій создать изъ невжественной коровницы — красавицу изъ красавицъ, несравненную Дульцинею Тобозскую.
Мраморъ холодилъ мн лицо, но мн чудилось, что этотъ холодъ уменьшается, что рука двушки длается мягче и нжне, что это уже не камень, но тло, медленно наполняемое возвращающейся къ нему жизнью… Я зналъ, что этого быть не можетъ, но — ахъ, если бы такъ было въ эту минуту!
Я поднялъ взоръ на лицо статуи и вскочилъ на ноги, не вря своимъ глазамъ. Ея рсницы трепетали, губы вздрагивали въ неясной улыбк, а по цломудренно блому лицу все гуще и гуще разливался румянецъ радостнаго смущенія… Я видлъ, что еще мгновеніе, и она проснется… Я думалъ, что схожу съ ума, и стоялъ предъ зрлищемъ этого чуда, какъ загипнотизированный… Да, разумется, такъ оно и было.
Но она не проснулась. A меня вжливо взялъ за плечо неслышно подошедшій кладбищенскій сторожъ:
— Eccelenza! Какъ эти вы попали сюда въ такую раннюю пору?
И въ отвтъ на мой безсмысленный взглядъ, продолжалъ:
— Я, уже три раза окликалъ васъ, да вы не слышите: очень ужъ засмотрлись.
Я оглянулся… на двор былъ блый день. Я провелъ въ Стальено цлую ночь и, къ своемъ, влюбленномъ забытьи не замтилъ разсвта… Не понялъ даже зари, когда она заиграла на лиц мраморной красавицы… Теперь розовыя краски уже сбжали съ камня, и моя возлюбленная спала безпробуднымъ сномъ, сіяя ровными блыми тонами своихъ ослпительно сверкающихъ одеждъ. Всплывшее надъ горами солнце разрушило очарованіе зари…

ЗОЭ.

Элегія.

Зачмъ ты снова явилась мн въ эту ночь — тяжкую и долгую, какъ дорога въ адъ, когда, спотыкаясь подъ ношей воспоминаній, бредетъ по ней обреченная мукамъ душа? Чмъ дальше ведетъ ее грозный путь, тмъ мельче становятся образы оставшейся позади жизни, тмъ глуше и тише ея незабвенные отзвуки. A дьяволы вчнаго отчаянія, ждущіе добычу, все ростуть и ростутъ впереди — и выростаютъ, какъ столтніе дубы, и язвительный хохотъ ихъ переходитъ въ раскаты грома.
Да! я былъ близокъ къ мысли, что громъ — хохотъ дьявола въ эту ночь, когда тучи черною медвжьей шкурою лежали надъ Римомъ, ливень хлесталъ Палатинъ и Капитолій, a Тибръ вздувался въ оковахъ набережной, пытаясь, какъ узникъ, вырваться на свободу и затопить Трастевере мутной волной.
Щели въ ставняхъ вспыхивали голубыми огнями непрерывно струившихся молній. Я жмурилъ глаза. Я кутался въ одяло. Я пряталъ голову подъ подушки. Ничто не помогало: кто чувствуетъ грозу, тому не надо видть молніи, не надо слышать грома, чтобы страдать отъ нея.
Гроза затихла, но не прошла. Она висла въ воздух, какъ отдыхающая орлица. Ея дыханіе отравило ночь — ночь, черне Мамертенскаго подземелья и столько же полную призраковъ. О, тоска тьмы, напитанной электричествомъ! Ты хуже кошмара: ты смле его. Кошмаръ, какъ воръ, подкрадывается къ сонному. Ты же — огромное привидніе въ траурной мантіи — дерзко садишься на грудь человка въ твердой памяти, со свободною волей и, положивъ на его горло тяжелыя лапы, любуешься, когда онъ задыхаясь, бьется въ своей постели, точно рыба на песк.
Въ такую то минуту — о, Зоэ! — ты пролетла предо мною… во сн или на яву?
Яркій лучъ несъ тебя сквозь мракъ, ничего не озаряя въ немъ, кром тебя. Ты сверкнула, подобно осеннему метеору, и полоса свта, какъ на неб посл метеора, долго лежала предъ моими глазами твоимъ слдомъ, медленно выцвтая.
Ахъ! и сейчасъ я вижу тебя въ этомъ луч: блую и прозрачную, точно фарфоръ, окутанную въ голубой шелкъ, съ внкомъ серебряныхъ колосьевъ на золотистомъ пепл волосъ, разсыпанныхъ по полудтскимъ плечамъ. Вижу тебя такою, какъ очаровала ты впервые мое воображеніе! ты — женщина свера, съ стальными глазами! ты, дитя вчнаго горя и минутныхъ торжествъ!
Бломраморный залъ сіялъ огнями. Ты пла. Тысячи глазъ впивались въ тебя. На красномъ сукн эстрады ты казалась свтлымъ ангеломъ, слетвшимъ изъ рая въ адскій огонь, чтобы освжить каплею влаги запекшіяся уста гршника. Я не помню звуковъ, птыхъ тобою. Что въ нихъ? Ты сама была живою симфоніей молодой и богатой жизни, ты, какъ пташка, свободно и счастливо летла на крыльяхъ торжественной гармоніи, слагавшейся десятками инструментовъ, послушныхъ жезлу сдого капельмейстера.
И, когда я снова увидлъ тебя такою, долго потомъ сидлъ впотьмахъ на своей одинокой кровати, полный воспоминаній и волненій. Зачмъ ты явилась мн сейчасъ? Зачмъ являешься вообще? Кто былъ я теб, кто была ты мн, что теперь твое загробное дыханіе ветъ въ мою жизнь, и никогда струны моей души не звучатъ звонче и грустне, чмъ — если коснется ихъ твоя мертвая рука?
Мы рдко видались, когда ты была жива. Мы не были друзьями. Больше: мы не любили другъ друга. Правда: я любовался тобой, — но вчуж, какъ любуются картиной, проникнутой духомъ могучей художественной силы.
Она дышала въ теб на встрчу каждому и тянула къ себ людей, какъ магнитъ — желзо. Казалось, богатство твоей души тяготило тебя самые. Демонъ, служащій чародю, если нтъ ему работы, начинаетъ мучить самого чародя. Талантъ — тотъ же демонъ. Тебя волновала смутная жажда дятельности — могучей и великолпной. A я думалъ:
— Эта двушка — не знаю, чмъ будетъ, но способна быть всмъ, чмъ захочетъ. Но, на свое горе, она сама не знаетъ, чмъ ей быть… и, быть можетъ никогда не узнаетъ.
Ты знала, что я такъ думаю, и не любила меня именно за это. Я гордился твоею нелюбовью, она выдляла меня изъ толпы поклонявшихся теб друзей — рабовъ, которыхъ ты и любила, и презирала.
Такова уже судьба человка, не уважать тхъ, кто любитъ насъ слишкомъ наивно, и не любить тхъ, кто понимаетъ насъ слишкомъ хорошо. Потому что, разъ человкъ понялъ другого, — между ними нтъ уже мста поклоненію: они осуждены на равенство, ненавистное гордому духу. Женскому — въ особенности. Женщина должна быть или рабою, или царицею, въ равенств ей скучно и душно. Наши встрчи и бесды — дружескія на видъ — были полны тайнаго недоброжелательства, замтнаго лишь для насъ двоихъ. Наши шутки были слишкомъ злы. Мы любили ловить другъ друга на неловкомъ слов, неловкомъ оборот рчи, на каждой недомолвк, каждой не послдовательности. За глаза и въ глаза мы трунили другъ надъ другомъ, стараясь нанести какъ можно больше ударовъ и моему, и твоему самолюбію, и чтобы удары попадали какъ можно больне и глубже. A самолюбія были огромныя…
Часто наблюдалъ я, какъ твой взоръ — глубокій взоръ сроглазой королевы эльфовъ: мечтательный и властный, туканный и повелительный, — неподвижно застывалъ гд то вдали, на воображаемой точк, видной теб одной. И мн хотлось спросить:
— Какой тронъ рисуетъ вамъ гордый полетъ воображенія? Какого сказочнаго принца, чтобы взвести васъ на этотъ тронъ?
Пришелъ и принцъ. Ты полюбила и стала женою любимаго человка. Я равнодушно привтствовалъ твое молодое счастье… короткое, жалкое счастье нсколькихъ дней.
Королева фей! Ты на сцену смотрла, какъ на жизнь, a на жизнь, какъ на сцену… Когда спектакль любви кончился, когда упали пестро раскрашенныя кулисы, когда очаровательный театральный принцъ снялъ съ лица румяна и блила, a съ плечъ мишурный кафтанъ, — ты растерялась… смутилась… ужаснулась.
Вся юность твоя была поэтическимъ самообманомъ величія и красоты. И все — рухнуло. Нтъ ни трона, ни принца, — есть красавецъ-мужъ въ толстомъ пиджак и широкихъ штанахъ, который больше всего на свт боится, какъ бы твои фантазіи не перешли въ истерику. Ты, какъ статуя, жила на пьедестал: гордою, уединенной богиней, выше міра и людей. Женщина одиночества отдалась человку толпы. Жизнь звала. Пришлось сойти съ пьедестала и смшаться съ толпой. Ты оказалась въ ней чужою, какъ голубка въ ста черныхъ вороновъ: робка, странна, неумна, неловка… всегда жалка, иногда смшна.
Сказки свера передали намъ образы лебединыхъ женъ, которыя увлекались любовью къ смертнымъ богатырямъ, тогда оставляла ихъ сверхъестественная сила, и прикованныя къ заботамъ земли влача вялую жизнь жены-рабыни, он изнемогая въ мятежной тоск по голубому небу плавающимъ въ его простор сестрамъ — облакамъ. И, если не отростали вновь ихъ обрубленныя лебединыя крылья, он хирли, чахли, умирали, какъ зачахла и умерла ты, обманутая самой собою и людьми, съ ненавистью къ земл и безъ надежды на небо.
Бжали годы, я встрчалъ тебя чаще, чмъ прежде, разъ отъ раза все боле и боле отцвтающею: ты умирала тломъ, угасала душой. Твоя красота разрушилась. Твой талантъ увялъ. Неврующимъ глазомъ смотрла ты впередъ. A когда озиралась на пройденный тобою путь, — о, какою язвительною тоской звучали твои холодныя металлическія рчи! То былъ хохотъ трагическаго демона ироніи, вселеннаго въ тебя отчаяніемъ. Его острый, угрожающій взглядъ сверкалъ въ суровомъ блеск твоихъ, точно оледенлыхъ, глазъ. Ты старательно избгала встрчаться съ моимъ взоромъ, потому что знала, какъ ясно я читаю въ душ твоей послднюю радость: скоре бы умереть!.. — и теб не надо было чужого участья. Ты умерла. Я не имлъ духа взглянуть на тебя въ гробу — обезображенную смертью. Я счастливъ этимъ: иначе твое имя подсказывало бы теперь моей памяти не свтлый голубой образъ, мелькнувшій предо мною въ луч ночной молніи, но раздутый трупъ — отвратительный сарказмъ смерти и разложенія.
Друзья несли на плечахъ къ могил твой обвитый внками, сверкающій блою парчою гробъ и забросали его мокрою глиной. Монахи пли теб вчную память, однако вс тебя скоро забыли… вс, — и я, быть можетъ, скоре другихъ.
Но, однажды, зеленою весною, когда въ окна моего кабинета задумчиво глядла таинственная луна, a я, сидя верхомъ на подоконник открытаго настежь окна, слушалъ мрный шумъ засыпающаго города, какой то звукъ въ этомъ шум внятно сказалъ мн:
— Зоэ!
И вдругъ мн стало безмрно жаль твоей погибшей жизни, и стыдно! стыдно!! Непонятно стыдно!!! что я забылъ тебя… Я долго разсматривалъ твой портретъ. На немъ лежало яркое лунное пятно. Мн казалось, что ты улыбаешься длинною, печальною улыбкой — важною улыбкой смерти надъ безполезнымъ сномъ жизни. О, бдная! бдная! Прекрасная, какъ цвтокъ, увядшая, какъ цвтокъ, и, какъ цвтокъ, забвенная — цвтокъ безъ завязи, не оставившій по себ ни плода, ни слда… Пустоцвтъ!..
Какъ горько звучитъ это опошленное слово, когда звучитъ оно про тебя!
Жалость росла, глаза были мокры, я впервые понялъ, что мы съ тобой были друзьями больше, чмъ думали. Но вдь это была одна минута — только одна чувствительная минута, прогнанная стаканомъ вина за ужиномъ и крпкимъ семичасовымъ сномъ…
Но — затмъ потомъ… черезъ недлю, можетъ быть, черезъ дв недли — не помню… потянуло меня въ монастырь, гд мы тебя зарыли въ землю. Я удивился, какъ хорошо тамъ. Падалъ вечеръ, блое море цвтущихъ яблонь и вишенъ монастырскаго сада, что позади кладбища, стало розовымъ. Колоколъ, — маленькій, будничный колоколъ — медленно звякалъ, призывая братію ко всенощной… и, когда отзвякалъ, грустный, дребезжащій звукъ долго тянулся и умиралъ въ трепещущемъ воздух. Я смотрлъ на твой черный мраморный крестъ, на дернъ, которымъ затянуло твою могилу, и думалъ: это потому онъ такой зеленый и сочный, что она напитала его своимъ тломъ… На крест налипли лепестки яблоннаго цвта… По зар тянуло тонкимъ холодкомъ, и духъ яблонь тихою струею колыхался надъ могилами… Я, какъ всегда, не врилъ въ смерть и мертвецовъ и чувствовалъ, что я — живой съ живыми, хоть и незримыми. И ты, Зоэ, была тогда тамъ! Была, разлитая въ благоуханіи цвтовъ, въ розовомъ трепет вечера, въ плач отзвучавшаго колокола…
Я помню раскаленную зноемъ синеву неба и силуэты ломбардскаго городка, прилпленнаго къ скаламъ. Когда y маленькой проходной станціи на минуту замеръ грохотъ нашего позда, — высоко надъ нами звонили къ agnuis dei, a въ окно вагона пахнуло яблоннымъ духомъ, и мн захотлось думать о твоей могил — тамъ, на мутномъ свер, въ оград стараго монастыря.
— Pronti! крикнулъ кондукторъ. Поздъ рванулся впередъ. Но, когда онъ пробжалъ платформу, ты мелькнула отъ окна къ окну моего купэ! Я видлъ твою склоненную голову съ развитымъ локономъ на снжно-блдной щек. Я едва не протянулъ руку, чтобы поймать порхнувшій въ окно дымчатый лоскутъ твоего длиннаго шарфа.
Была тоже странная ночь… Круглая и желтая луна щитомъ плыла мимо Колизея, съ робкою поспшностью мигала подъ нею зеленая Вега. Амфитеатръ на половину сіялъ голубымъ свтомъ, на половину тонулъ въ голубой мгл. Огромныя, внbмательныя звзды глядли въ его просвты. Я сидлъ на арен, спустивъ ноги въ черную бездну развалинъ водоема, и думалъ о сотняхъ тысячъ людей, что до меня топтали эту пропитанную кровью арену. Думалъ о томъ испанскомъ художник, которыя прославился ‘Видніемъ въ Колизе’, но — сдавъ картину на выставку — самъ былъ сданъ въ больницу для душевно-больныхъ.
Образы его картины безотвязно гнались за нимъ. Онъ видлъ блую двушку передъ кровавою пастью голоднаго льва и видлъ, какъ падала къ ногамъ мученицы алая роза — послдній привтъ невдомаго друга. Онъ видлъ, какъ — вонъ изъ той зіяющей черной дыры направо — выходилъ зарзанный въ подземномъ ход Коммодъ. Онъ слышалъ рыкъ зврей, крутящихъ смерчи песку на арен. Тяжелый, неповоротливый германецъ падалъ предъ его глазами, охваченный рыбачьей стью ретіарія, и умиралъ подъ острымъ трезубцемъ, при оглушительныхъ вопляхъ толпы. Боевыя колесницы стаптывали тяжело вооруженныхъ, едва въ состояніи двигаться, людей, перескали встрчнымъ лошадямъ ноги косами, укрпленными въ осяхъ колесъ. A тамъ, вверху, на уступахъ этого зданія-горы, десятки тысячъ злорадно-внимательныхъ глазъ впились — не оторвутся отъ длинной цпи меченосцевъ, строгимъ воинскимъ строемъ движущихся вокругъ арены. Вотъ, по команд магистра, въ разъ брякнуло ихъ оружіе, дв сотни голосовъ въ разъ рявкнули и оборвали по-солдатски послднее привтствіе… ‘Ave, Caesar imperator, morituri te salutant’…
Я думалъ объ этихъ красивыхъ снахъ, yо тщетно напрягалъ свое воображеніе, чтобы вызвать ихъ изъ темныхъ пещеръ Колизея: старые мертвецы крпко спали. Однако… я чувствовалъ, что недалеко отъ меня живетъ и волнуется другое существо: пришло нежданное и незванное… стоитъ, ходитъ, ретъ, веть, — не знаю, какъ сказать, что о немъ подумать — гд-то близко-близко. Онъ трепещется, какъ бабочка подъ сткой, и дышетъ яблоннымъ цвтомъ… И, смло глядя въ угрюмыя галлереи цирка-призрака, я избгалъ взоромъ лишь одного косого выступа налво, гд играла узенькая полоска луннаго свта. Я зналъ, что эта полоска — ты, Зоэ! Что это ты повисла въ воздух струей свтящагося тумана, качаясь на мсячномъ луч…
Но — тамъ на кладбищ, въ позд, въ Колизе — ты все-таки была скоре предчувствіемъ, чмъ видніемъ. Теперь же я видлъ тебя… Какъ? Я не знаю. Что ты? Я не понимаю. Сновидніе? Призракъ? Галлюцинація? Или, наконецъ, просто непроизвольное воспоминаніе зрнія? Давнее впечатлніе твоей красоты спало въ моемъ мозгу, забытое и неподвижное, невдомый толчекъ разбудилъ его, и оно воскресло свжее, нарядное, полное блистающихъ красокъ, точно все это было только вчера! Какъ бы то ни было: вншнее ли ты явленіе, или я вижу тебя только духовными глазами, внутри своего сознанія, — все равно. Главное, что я тебя видлъ. И не смутился, не испугался, но былъ счастливъ тмъ, что вижу. Я знаю: это было не въ послдній разъ. Я чувствую: между мною, живымъ, и тобою, мертвою, внезапно установилась таинственная связь, которой никогда не проявиться бы, пока насъ обоихъ одинаково грло земное солнце. Наши воли сроднились. Ты мн близка. Я хочу думать о теб, хочу сладкихъ и сильныхъ волненій ожиданія… хочу стоять на границ загадки, которую разгадать — и желанное, и боязное счастье.
Я стараюсь вспомнить каждое слово, каждый жестъ твой во время нашихъ былыхъ встрчъ. О, какъ жаль, что ихъ было такъ мало, что ихъ не достаетъ мн, когда я стараюсь дополнить воображеніемъ то, чего не подсказываетъ мн о теб память. Я сочиняю тебя, какъ легенду, какъ миъ, какъ безплодную фантастическую поэму, ея звуки и ароматъ назойливо врываются въ каждую минуту моей жизни. Ты стоишь рядомъ съ каждою мыслью, возбуждаемой въ моемъ ум. И знаешь ли… это странно… Но мн начинаетъ представляться, будто это не теперь только, a и всегда такъ было… Только я этого не замчалъ…
Да! Не замчаешь воздуха, которымъ дышишь, не замчаешь закона тяжести, которымъ движется миръ… Не замчаешь и великой духовной любви, которой власть узнаешь лишь тогда, когда ея фіалъ разбитъ, когда пролилось и въ землю всосалось заключенное въ немъ вино…
Любовь!.. Страшное слово: сильне смерти. Оно нечаянно сорвалось съ моего языка… a думалось все время!.. Да неужели же его непремнно надо здсь произнести?
Неужели… неужели я — твой равнодушный, насмшливый полу-другъ, полу-врагъ — въ самомъ дл любилъ тебя, Зоэ?.. Любилъ — и не зналъ?!..

КИММЕРІЙСКАЯ БОЛЗНЬ.

Земля, какъ и вода, содержитъ газы —

И это были пузыри земли…

‘Макбетъ ‘.

О, покончивъ съ нимъ,

Я пойду къ другимъ —

Я должна итти за жизнью вновь.

Коринфская невста.

Милый Саша!

Ты конечно, очень изумишься, узнавъ, что я въ Корфу, a не на Плющих. Корфу… это дйствительно, какъ-то мн не къ лицу. Я человкъ самый московскій: сытый, облненный легкою службою и холостымъ комфортомъ, сидячій, постоянный и не мечтающій. И смолоду пылокъ не былъ, a къ тридцатипяти годамъ вовсе разучился понимать васъ, безпокойныхъ шатуновъ по блому свту, охотниковъ до сильныхъ ощущеній, новостей и необыкновенностей. Взамнъ бушующихъ морей, гордыхъ альпійскихъ вершинъ, классическихъ развалинъ и мраморныхъ боговъ, русскому интеллигенту отпущены: мягкая кушетка, пылающій каминъ, интересная книга и воспріимчивое воображеніе. Я не отрицаю потребности въ сильныхъ ощущеніяхъ, но нтъ надобности испытывать ихъ лично, если возможно ихъ воображать, не выходя ни изъ душевнаго равновсія, ни изъ комнаты, и притомъ вчуж… ну, хоть по Пьеру Лоти или Гюи де-Мопассану. Подставлять же необыкновенностямъ свою собственную шкуру, скучать безъ нихъ, напрашиваться на нихъ, какъ длаешь ты и теб подобные, — страсть, для меня не понятная. Она — извини за вульгарность! — напоминаетъ мн старую мою пріятельницу, калужскую купчиху-дворничиху, которая скучала, когда ее не кусали блохи. Я не перемнилъ своего мннія и теперь, такъ неожиданно свалившись съ срой Плющихи на сверкающій Корфу, гд вчно синее небо, какъ опрокинутая чаша, переливается въ вчно синее море. Красиво, но воображеніе создаетъ красоту… не лучше, a — какъ бы теб сказать? — уютне, что ли, чмъ дйствительность. Я глубоко сожалю о своемъ московскомъ кабинет, камин, кушетк, о служб, о моихъ книгахъ и друзьяхъ, обо всемъ, во что сливается для меня сверъ. Въ гостяхъ хорошо, a дома лучше, и, если бы я могъ, я бы сейчасъ вернулся. Но я не могу, и мн никогда уже не быть дома… Никогда, никогда!
Я ухалъ изъ Москвы ни съ кмъ не простясь, безразсчетно порвавъ съ выгодною службой, бросивъ оплаченую за годъ впередъ квартиру, не устроивъ своихъ длъ…Ты видишь, что это — не путешествіе, но бгство. Да, я бжалъ. Не отъ враговъ и не отъ самого себя: первыхъ y меня нтъ, совсть же моя — какъ y всякаго средняго человка, ей нечмъ ни похвалиться, ни мучиться. Бжалъ потому, что тамъ y себя на Плющих, невзначай заглянулъ въ великую тайну, которой не зналъ и знать не хотлъ… боялся знать. Потому что эта тайна раньше, въ рдкія минуты, когда я касался до нея разсянной мыслью, мерещилась мн въ образахъ, полныхъ грозной, мрачно-величавой поэзіи, она угнетала меня, заставляла терять счастливое равновсіе моей жизни. Храня свое спокойствіе, здоровую душу въ здоровомъ тл, я старался позабыть о ней. И позабылъ, и никогда о ней не думалъ. Но она сама навязалась мн, непрошенная. И она вовсе не величавая, но мщанская, срая, будничная… И это очень тяжело. Ты знаешь мою послднюю квартиру на Плющих, въ дом Арефьева, No 20. Она славная — просторная и свтленькая, для одинокаго холостяка съ семейными привычками — кладъ. Я занялъ ее съ августа, посл дачи, заново отдланную посл съхавшаго весною жильца, адвоката Петрова. Я его хорошо знаю: большой длецъ и еще большій кутила. Нанимая квартиру, я было похалъ къ нему за справками, какъ онъ былъ ею доволенъ, но и на новой его квартир красовались билетики о сдач, a дворникъ сообщилъ мн, что не такъ давно Петровъ допился до блой горячки и помщенъ родными въ лчебницу для нервно-больныхъ.
Я поселился y Арефьева безъ справокъ и не раскаялся. Уютно жилось. Ты y меня бывалъ, — знаешь. Вечеромъ, 18 ноября, я собрался было въ гости… чуть ли даже не къ теб. Но термометръ стоялъ на нул, что въ эту пору года для Москвы хуже всякаго мороза: значитъ, и втеръ, и сырость, и слякоть, тучи лежали обложныя, стекла залипали талымъ слезящимся снгомъ. Я остался дома за самоваромъ и книгою, кстати, Денисовъ, третьяго дня, снабдилъ меня ‘La Bas’ Гюисманса и просилъ поскоре возвратить.
Часовъ около десяти — звонокъ. Сергй докладываетъ:
— Тамъ пришла какая-то… спрашиваетъ.
Я удивился.
— Дама? въ такую пору?
— Да и не такъ, чтобы дама, на мамзюльку смахиваетъ.
— Раньше бывала?
— Не примчалъ…
— Зови.
Вошла ‘мамзюлька’. Брюнетка. Маленькая, тощенькая, но совсмъ молодая и очень красивая. Рсницы длинныя, строгія и такія дремучія, что за ними не видать глазъ. Спрашиваю:
— Чмъ могу служить?
Она, не поднимая глазъ, отвчаетъ мн этакимъ тихимъ голосомъ и немного сиповатымъ:
— Я отъ Петрова.
— Петрова? какого Петрова?
— Присяжнаго повреннаго…
— Который прежде жилъ на этой квартир?
— Да.
— Но позвольте: я слышалъ, что онъ очень боленъ, пользуется въ лчебниц душевно-больныхъ.
— Да.
— Какъ же онъ могъ послать васъ ко мн и зачмъ?
— Онъ мн сказалъ: Анна! что ты ко мн пристала, отвязаться не хочешь? У меня ничего уже нтъ, я сумасшедшій и скоро умру. Ты не имешь больше права меня мучить. Иди къ другимъ! Я спросила: Вася, куда же я пойду? Я никого кром тебя не знаю. Онъ отвтилъ: ступай въ квартиру, гд мы съ тобой жили, тамъ есть Алексй Леонидовичъ Дебрянскій, онъ тебя приметъ.
Это походило на ложь: откуда бы Петрову знать, что я занялъ его бывшую квартиру? A говорить — точь въ точь не очень памятливое дитя отвчаетъ урокъ: ровно, и съ растяжкою, каждое слово само по себ, — совсмъ капель изъ жолоба: капъ… капъ… капъ…
— Что же вамъ угодно?— повторилъ я, но, оглядвъ ея хрупкую фигурку, невольно прибавилъ: — прошу васъ садиться, и не угодно ли вамъ чашку чаю? Кажется, вамъ не лишнее согрться. Я бы даже посовтывалъ вамъ прибавить вина или коньяку.
Иззябла она ужасно: зеленое лицо, синія губы, юбка въ грязи и мокра по колно. Видимое дло: издалека и пшкомъ.
Она молча опустилась на стулъ. Я подалъ ей чашку. Она выпила залпомъ, кажется, не разбирая, что пьетъ. Чай съ коньякомъ согрлъ ее, губы стали алыми, янтарныя щеки подернулись слабымъ румянцемъ. Она была, дйствительно очень хороша собою.
Мн хотлось видть ея глаза, но ея рсницы только дрожали, a не поднимались. Всего раза два сверкнулъ на меня ея взглядъ, острый и блестящій, да и то исподтишка, искоса, когда я отворачивался въ сторону. За то, кусая хлбъ, она обнаруживала превосходные зубы — мелкіе, ровные, блые.
Посл странныхъ откровенностей моей гостьи относительно Петрова, она начала мн казаться и въ самомъ дл ‘мамзюлькой’, которую отправилъ на вс четыре стороны охладвшій любовникъ… и я былъ не въ претензіи на Петрова за новое знакомство, хотя продолжалъ недоумвать, зачмъ направилъ онъ ко мн эту молчаливую особу. Такъ что, въ третій разъ, что ей угодно, я не спросилъ, сдлался очень веселъ и ршился — разъ судьба посылаетъ мн романическое приключеніе — извлечь изъ него какъ можно боле интереснаго…
Я не изъ сентиментальныхъ ухаживателей и, когда женщина мн нравится, бываю довольно остроуменъ. Однако, моя гостья — хоть бы разъ улыбнулась: будто и не слыхала моихъ шутокъ и комплиментовъ. Лицо ея застыло въ неподвижномъ выраженіи тупого покоя. Она сидла, уронивъ руки на колна, въ полъоборота ко мн.
— Я здсь жила,— вдругъ прервала она меня, не обращая ко мн ни глазъ, ни головы — словно меня и не было въ комнат. Это упорное невниманіе и смшило меня, и злило. Думаю:
— Либо психопатка, либо дура непроходимая.
— Все другое, — продолжала она, глядя въ уголъ, — другое… и обои, и полы…
Ага! сентиментальность! Воспользуемся.
— Вы, кажется, очень любите эту квартиру?— спросилъ я, разсчитывая вызвать ее на откровенныя изліянія. Она, не отвчая, встала и прошла въ тотъ уголъ, куда глядла.
— Здсь были пятна, — сказала она.
— Какія пятна?— озадачился я.
— Кровь.
Отрубила и возвратилась къ столу. Я ровно ничего не понималъ. Но эта дурочка была такая красивая, походка y нея была такая легкая, что волновала и влекла она меня до одурнія… и какъ-то случилось, что, когда она проходила мимо меня, я обнялъ ее и привлекъ ея голову къ себ на плечо. Не знаю, что именно въ моей гость подсказало мн, что она не обидится на мою дерзость, но я былъ увренъ, что не обидится, — и точно, не обидлась, даже не удивилась. У нея были холодныя, мягкія ручки и холодныя губки — большая прелесть въ женщин, если она позволяетъ вамъ согрвать ихъ.
— Взгляни же на меня, шепталъ я, — зачмъ ты такая безучастная? У тебя должны быть чудные глазки. Взгляни.
Она отрицательно качнула головой.
— Ты не хочешь?
— Не могу.
— Не можешь? почему?
— Нельзя.
— Ты всегда такая?
Вмсто отвта, она медленно подняла руки и обняла мою шею. Стало не до вопросовъ.
Любовный смерчъ пролетлъ. Я валялся y ея ногъ, воспаленный, полубезумный, a она стояла, положивъ руку на мои волосы, холодная и невозмутимая, какъ прежде. У меня лицо горло отъ ея поцлуевъ, a мои не пристали къ ея щекамъ — точно я цловалъ мраморъ.
— Мн пора,— сказала она.
— Погоди… погоди…
Она высвободила руку.
— Пора…
— Тебя ждутъ? кто? мужъ? любовникъ?
Молчитъ. Потомъ опять:
— Пора.
— Когда же мы увидимся снова?
— Черезъ мсяцъ… я приду…
— Черезъ мсяцъ?! такъ долго?
— Раньше нельзя.
— Почему?
Молчитъ.
— Разв ты не хочешь видть меня раньше?
— Хочу.
— Такъ зачмъ же откладывать свиданіе?
— Это не я.
— Теб трудно придти? теб мшаютъ?
— Да.
— Семья y тебя что ли?
Молчитъ.
— Гд ты живешь?
Молчитъ.
— Не хочешь сказать? Можетъ быть ты нездшняя?
Молчитъ и тянется къ двери…
— Пусти меня…
Я озлился. Сталъ поперекъ двери и говорю:
— Вотъ теб мое слово, я тебя не выпущу, пока ты мн не скажешь, кто ты такая, гд твоя квартира, и почему ты не вольна въ себ.
Губы y нея задрожали… и слышу я… ну, ну, слышу… тмъ же ровнымъ голосомъ:
— Потому что я мертвая.
Внятно такъ…
И… и я ей сразу поврилъ, и вся она вдругъ стала мн ясна. И я не испугался, a только сердце y меня какъ-то ухнуло внизъ, будто упало въ желудокъ, и удивился я очень. Стою, молчу и гляжу во вс глаза. Она спокойно прошла мимо меня въ переднюю. Я схватилъ свчу и за нею. Тамъ — Сергй, и лицо y него странное. Онъ выпустилъ гостью на подъздъ. На порог она обернулась, и я наконецъ увидалъ ея глаза… мертвые, неподвижные глаза, въ которыхъ не отразился огонекъ моей свчи… Я вернулся въ кабинетъ. Стою и думаю:
‘Что такое? разв это бываетъ? Разв это можно?’
И все не боюсь, только по хребту бжитъ вверхъ холодная, холодная струйка, перебирается на затылокъ и ерошитъ волосы. A свча все y меня въ рукахъ, и я ею машу, машу, машу… и остановиться никакъ не могу… О, Господи!.. Увидалъ бутылку съ коньякомъ: глотнулъ прямо изъ горлышка… зубы стучатъ, грызутъ стекло.
— Баринъ, а, баринъ!— окликаетъ меня Сергй.
Взглянулъ я на него и вижу, что онъ тоже знаетъ. Блъ, какъ млъ, и щеки прыгаютъ, и голосъ срывается. И тутъ только, глядя на него, я догадался, какъ я самъ-то испуганъ.
— Баринъ, осмлюсь спросить: какая это госпожа y насъ были?
Я постарался овладть собою.
— A что?
— Чтой-то он какія… чудныя? Врод, какъ бы…
И мнется, самъ стсняясь нелпости необходимаго слова.
— Ну?!
— Врод, какъ бы не живыя?
Я — какъ расхохочусь… да вдь во все горло! минуты на три! Ажъ Сергй отскочилъ. A потомъ и говоритъ:
— Вы, баринъ, не смйтесь. Это бываетъ. Ходятъ.
— Что бываетъ? кто ходитъ?
— Они… неживые то-есть… И дозвольте: такая сейчасъ мзга на двор, что хорошій хозяинъ собаки на улицу не выгонитъ, a он — въ одномъ платьишк, и безъ шляпы… Это что же-съ?
Я ужасно поразился этимъ: въ самомъ дл! какъ же я то не обратилъ вниманія?
— И еще доложу вамъ: какъ сейчасъ вы провожали ее въ переднюю, я стоялъ аккуратъ супротивъ зеркала, васъ въ зеркал видать, меня видать, a ея нтъ…
Я — опять въ хохотъ, совладать съ собой не могу, чувствую, что вотъ-вотъ — и истерика. A Сергй стоитъ, хмуритъ брови и внимательно меня разглядываетъ, и ничуть онъ моей веселости не вритъ, a въ томъ убжденъ. И это меня остановило. Я умолкъ, меня охватила страшная тоска…
— Ступай спать, Сергй.
Онъ вышелъ. Я видлъ, какъ онъ, на ходу, крестился.
Не знаю, спалъ ли онъ въ ту ночь. Я — нтъ. Я зажегъ свчи на всхъ столахъ, во всхъ углахъ, чтобы въ квартир не осталось ни одного темнаго мстечка, и до солнца проходилъ среди этой иллюминаціи. Такъ вотъ что! вотъ что!… тамъ все — какъ живое, какъ обыкновенное, и однако оно и необыкновенно, и мертво. Я не трусъ. Я не люблю думать… нтъ, не люблю ршать о загробныхъ тайнахъ, a фантазировать кто же не любитъ? Я интересовался спиритизмомъ, теософистами, новой магіей. Я слжу за французской литературой и охотникъ до ея оккультическихъ бредней.
Вонъ и сейчасъ на стол валяется La Bas. Но оккультизмъ красивъ, огроменъ, величавъ. Тамъ — Саулъ, вопрошающій Аэндорскую волшебницу, тамъ — боги, выходящіе изъ земли. Манфредъ заклинаетъ Астарту, Гамлетъ слушаетъ тайны мертваго отца, Фаустъ спускается къ ‘матерямъ’. Все эффектныя позы, величавыя декораціи, значительныя слова, хламиды, саваны. Ну, положимъ, я не Саулъ, не Манфредъ, не Фаустъ, a только скромный и благополучный управляющій торговою конторой. Положимъ, что и чертовщина иметъ свой табель о рангахъ, и мн досталось привидніе — по чину: изъ простенькихъ, поплоше. Но чмъ же я хуже, напримръ, какого-нибудь Аратова изъ ‘Клары Миличъ?’ A сколько ему досталось поэзіи! ‘Розы… розы… розы…’ — звуковой вихрь, отъ котораго духъ захватываетъ, слезы просятся на глаза. Но, чтобы привидніе пришло запросто въ гости и попросило чашку чаю… и, вонъ, лежитъ недоденный кусокъ хлба, со слдами зубовъ…
Это что-то ужъ черезчуръ по фамильному! Даже смшно… Только какъ бы мн отъ этого ‘смшного’ не сойти съ ума!…
Свчи мигаютъ желтымъ пламенемъ, день. Пришелъ Сергй, видитъ, что я не ложился, однако, ни слова. И я молчу.
Напившись чаю, я отправился въ лчебницу, гд содержался Петровъ. Это оказалось недалеко, на Двичьемъ пол, въ какихъ нибудь пяти-шести минутахъ ходьбы. Хозяинъ лчебницы — спокойный, рыжій чухонецъ, съ блднымъ лицомъ, которое узкая длинная борода такъ вытягивала, что при первомъ взгляд на психіатра невольно являлась мысль:
— Этакая лошадь!
Очень удивился, узнавъ мое имя.
— Представьте, какъ вы кстати! Петровъ уже давно твердитъ намъ вашу фамилію и ждетъ, что вы придете.
— Слдовательно, вы позволите мн повидать его наедин?— спросилъ я, крайне непріятно изумленный этимъ сообщеніемъ.
— Сколько угодно. Онъ изъ меланхоликовъ, смирный. Только врядъ-ли вы разговоритесь съ нимъ.
— Онъ такъ плохъ?
— Безнадеженъ. У него прогрессивный параличъ. Сейчасъ онъ въ період ‘маніи преслдованія’ и всякую рчь сворачиваетъ на свои навязчивыя идеи. Путаница, въ которой, какъ сказалъ бы Полоній, есть однако же что-то систематическое.
Камера Петрова, высокая, узкая и длинная, съ стнами, крашеными въ голубой цвтъ надъ коричневой панелью, была — какъ рама къ огромному, почти во всю вышину комнаты отъ пола до потолка, окну, на подоконникъ были вдвинуты старинныя кресла-розвальни, a въ креслахъ лежалъ неподвижный узелъ коричневаго тряпья. Этотъ узелъ былъ Петровъ. Я приблизился къ нему, превозмогая трусливое замираніе сердца. Онъ медленно повернулъ ко мн желтое лицо — точно слпленное изъ цлой системы отечныхъ мшковъ: подъ глазами на скулахъ, на вискахъ и выпуклостяхъ лба — всюду обрюзглости, тмъ боле непріятныя на видъ, что тамъ, гд мшковъ не было, лицо казалось очень худымъ, кожа липла къ костямъ.
Петровъ бросилъ на меня взглядъ — и безсмысленный, и острый — и проворчалъ:
— Ага, пріхалъ… Я зналъ… ждалъ… Садись.
Мы съ нимъ никогда не были на ‘ты’, но теперь его ‘ты’ не показалось мн страннымъ. Какъ будто вдругъ явилось между нами нчто такое, посл чего иначе говорить стало нельзя, и ‘вы’ звучало бы пошло и глупо. Мы внезапно сблизились, тсне чего нельзя, хотя и не дружественной близостью. Я мялся, затрудняясь начать разговоръ:
— Какъ, молъ, это ты, Василій Яковлевичъ, посылаешь ко мн въ гости мертвыхъ женщинъ?
Ему, сумасшедшему, такой вопросъ, можетъ быть, и не покажется дикимъ, но вдь я то — въ здравомъ ум и твердой памяти: какое же нравственное право имю я предлагать такіе вопросы? Но, пока я медлилъ, онъ самъ спрашиваетъ:
— Что? была?
Совсмъ равнодушно. A y меня дыханіе тснитъ, и губы холодютъ.
— Вижу, бормочетъ, — вижу, что была. Ну что жъ? Съ этимъ, братецъ, мириться надо, ничего не подлаешь. Терпи.
— Ты о комъ говоришь то, Василій Яковлевичъ? не уразумю тебя никакъ…
— Какъ о комъ, братецъ? О ней… объ Анн.
Я привскочилъ на стул, схватилъ Петрова за руки. И все во мн дрожало. Шепчу:
— Такъ это было вправду?
И онъ шепчетъ:
— A ты думалъ — нтъ?
— И, стало быть, дйствительно, есть такая мертвая Анна, которую мы съ тобой вдвоемъ видимъ и знаемъ?
— Есть, братъ.
— Кто же она? скажи мн, безумный ты человкъ!
— Я знаю, кто она была, a кто она теперь, это, братъ, мудре насъ съ тобою.
— Галлюцинація? бредъ? сонъ?
— Нтъ, братецъ, какой тамъ сонъ…
Но потомъ подумалъ и головою затрясъ.
— А, впрочемъ, чортъ ее знаетъ: можетъ быть, и сонъ. Только вотъ именно отъ этого сна я сначала спился, a теперь собрался умирать. И притомъ, какъ же это? — онъ ухмыльнулся, — я сижу въ сумасшедшемъ дом, ты обртаешься на свобод и въ своемъ разум, a сны y насъ одинаковые.
— Ты мн ее послалъ?— горячо упрекнулъ я.
Онъ прищурился какъ-то и хитро, и глупо.
— Я послалъ.
— Зачмъ?
— Затмъ, что она меня съла, a еще голодна, — пускай другихъ сть.
— стъ?!
— Ну, да: жизнь стъ. Чувства гасить, сердце высушиваетъ, мозги помрачаетъ, вытягиваетъ кровь изъ жилъ. Когда я умру, вели меня анатомировать. Увидишь, что y меня, вмсто крови, одна вода и блые шарики… какъ бишь ихъ тамъ?.. Хоть подъ микроскопъ! Ха-ха-ха! И съ тобой тоже будетъ, другъ Алексй Леонидовичъ, и съ тобой! Она, братъ, молода: жить хочетъ, любить. Ей нужна жизнь многихъ, многихъ, многихъ…
И расхохотался такъ, что запрыгали вс комки и шишки его обезображеннаго лица.
— Ты смешься надо мною. Какъ: ‘хочетъ жить и любить’? Она мертвая…
— Мертвая, a ходитъ. Что она разбила себ пулей високъ, да закопали ее въ яму, да въ ям она сгнила, такъ и нтъ ея? Анъ вотъ и врешь: есть! На милліарды частицъ распалась и, какъ распалась, тутъ то и ожила. Они, братъ, вс живутъ, мертвые то. Мы съ тобой говоримъ, a между нами вонъ въ этомъ луч колеблется, быть можетъ, цлый вымершій народъ. Изъ каждой горсточки воздуха можно вылпить сотню такихъ, какъ Анна.
Онъ сжалъ кулакъ и, медленно разжавъ его, отряхнулъ пальцы. Я съ содраганіемъ послдилъ его жестъ. Сумасшедшая болтовня Петрова начинала меня подавлять.
— Ты думаешь, воздухъ пустой? бормоталъ онъ, — нтъ, братъ, онъ лпкій, онъ живой, въ немъ матерія блуждаетъ… понимаешь? послушная матерія, которую великая творческая сила облекаетъ въ формы, какія захочетъ…
— Господи! Василій Яковлевичъ! — взмолился я, — не своди ты меня съ ума: не понимаю я…
Но онъ продолжалъ бормотать:
— Дифтериты, холеры, тифы… Это вдь они, мертвые, входятъ въ живыхъ и уводятъ ихъ за собою. Имъ нужны жизни чужія въ отплату за свою жизнь. Ха-ха-ха! въ бациллу, чай, вришь, a — что мертвые живутъ и мстятъ, не вришь. Вотъ я бросилъ карандашъ. Онъ упалъ на полъ. Почему?
— Силою земного притяженія?
— A видишь ты эту силу?
— Разумется, не вижу
— Вотъ и знай, что самое сильное на свт — это невидимое. И, если оно вооружилось противъ тебя, его не своротишь! Не борись, a покорно погибай.
— Но вдь я видлъ Анну, — возразилъ я съ тоскою, — я обнималъ ее, цловалъ…
Петровъ нахмурился.
— Знаю все… испытано… Она сжигаетъ мозгъ. Другимъ дифтериты, тифы, холера, a теб и мн, — онъ ткнулъ пальцемъ, — намъ безуміе.
— Да за что же? за что?— вскричалъ я въ бшенств.
Онъ нахмурился еще больше.
— О себ то я знаю, за что. Она, братъ, съ меня кровь свою взыскиваетъ. Пятна то тамъ, въ квартир, закрашены или нтъ?
— Не знаю… она тоже спрашивала о какихъ-то пятнахъ.
— Вотъ, вотъ… Это — когда я сказалъ ей, что хочу жениться, a она — какъ хочетъ, либо пусть на родину детъ, либо я здсь выдамъ ее замужъ за хорошаго человка… A потомъ прихожу изъ суда, и она лежитъ, и полъ черепа нтъ… И мой револьверъ… A подоконникъ, полъ — красные: кровь и мозгъ…
Мы помолчали.
— Хорошо. Она тебя любила, ты ее бросилъ, она теб мститъ, — это я понимаю. При чемъ же здсь я то, посторонній человкъ?
— A къ теб, братъ, я ее послалъ. Я давно ее молилъ, чтобы она перестала меня истязать. Что, молъ, теб во мн? Ты меня всего изсушила. Я выденное яйцо, скорлупа безъ орха. Дай мн хоть умереть спокойно, уйди! Она говоритъ: уйду, но дай мн взамнъ себя другого. Сказываю теб: молода, не дожила свое и не долюбила. Я и послалъ къ теб.
— Да почему же именно ко мн, a не къ Петру, Сидору, Антону? какъ ты вспомнилъ обо мн? откуда ты узналъ, что я живу на твоей квартир? Вдь мы съ тобой почти чужіе люди, встрчались разъ-два, много три въ годъ… Почему?!
Петровъ безсмысленно качалъ головою и бормоталъ:
— A я, брать и самъ не знаю почему…
Онъ поднялъ на меня глаза и засмялся.
— Алексй Леонидовичъ Дебрянскій, Плющиха, домъ Арефьева, квартира No 20! Квартира No 20, домъ Арефьева, Плющиха, Алексй Леонидовичъ Дебрянскій! Дебрянскій! Дебрянскій!— зачастилъ онъ громко и быстро.
— Что это значитъ?
Онъ отвтилъ мн таинственнымъ взглядомъ.
— Дв недли, братъ, такъ то стучитъ… врод телеграфа…
— Кто стучитъ?
— A вонъ тамъ…
Петровъ кивнулъ на изразцовую печь въ углу y входа.
— Мудрецы здшніе, докторъ съ компаніей, говорятъ: сверчки напли. Отчего же они мн напли о Дебрянскомъ, a не о Петр, Сидор, Антон, какъ ты сказалъ? Кто ихъ научилъ? Хорошо! пускай сверчки, я согласенъ и на сверчковъ, — да научилъ то, научилъ кто ихъ?
Петровъ подозрительно покосился на двери и нагнулся къ моему уху:
— A я знаю: сила, братъ, сила научила… та, невидимая, то, что всего сильне и страшне. Ты, вотъ, Анны испугался. Анна — что? Анна — вздоръ: форма, слпокъ, пузырь земли! Анна — сама раба. Но власть, но сила, которая оживляетъ матерію этими формами и посылаетъ уничтожать насъ, — that is the question! Ужасно и непостижимо! И они — пузыри-то земли не отвчаютъ о ней. Узнаемъ, лишь когда сами помремъ. Я, брать, скоро, скоро, скоро… И изъ меня тоже слпится пузырь земли, и изъ меня!
Онъ таращилъ глаза, хваталъ руками воздухъ и мялъ его между ладоней, какъ глину. Меня онъ пересталъ замчать, весь поглощенный созерцаніемъ незримаго міра, который копошился вокругъ него…
‘Лпкій воздухъ, живой’, съ отвращеніемъ вспомнилъ я и задрожалъ, поймавъ себя на томъ, что, повторяя жестъ Петрова, самъ мну въ рукахъ воображаемую глину… И, въ слпомъ ужас предъ этою заразою помшательства, я убжалъ отъ больного.
Сергй разузналъ прошлое нашей квартиры. Дйствительно, былъ въ ней, при Петров, трагическій случай, скрытый отъ меня домохозяиномъ при найм квартиры, чтобы не отпугнуть жильца: застрлилась ненарокомъ экономка Петрова — какъ думали, его любовница. По домовой книг она значилась перемышльскою мщанкою, Анною Порфирьевной Перфильевой, 24 лтъ…
Такъ былъ я сразу выбитъ изъ колеи моей спокойной жизни и съ тхъ поръ изъ нея удалились факты, a вмсто нихъ воцарились призраки. Я еще не видалъ ихъ, но уже предчувствовалъ. Между моимъ глазомъ и свтомъ, какъ будто легла тюлевая стка, самый ясный изъ московскихъ дней казался мн срымъ. Въ самомъ прозрачномъ воздух, — мерещилось мн, — качается мутная мгла, тонкая, какъ эиръ, и такая же зыбкая… влажная и осклизлая. Я ощущалъ ея ползучее прикосновеніе на своемъ лиц. Я чувствовалъ, что именно эта срая муть и есть таинственная матерія, сложенная изъ отжитыхъ жизней, готовая рождать ‘пузыри земли’ въ любой форм, въ каждомъ образ, покорно повелительной сил, чтобы понять которую — говорить Петровъ — надо сперва умереть. И я зналъ, что ровно черезъ мсяцъ, часъ въ часъ, число въ число, какъ общано, срая мгла снова выброситъ изъ своихъ ндръ въ мой обиходъ эту Анну — безсмысленную и безстрастную любовницу-привидніе, вампира, палача, одареннаго необъяснимо жестокою, несправедливою властью убить меня своими ласками… за что? за что?
Я постилъ психіатра: стараго, сдобородаго профессора, съ голымъ черепомъ, крутою шишкою выдвинутымъ впередъ, съ цлымъ кустарникомъ сдыхъ бровей надъ голубыми глазами. Выслушавъ меня, онъ долго думалъ.
— Туманъ, сказалъ онъ наконецъ.
И, въ отвтъ на мой вопросительный взглядъ, прибавилъ.
— Это все — вотъ это.
Онъ указалъ на окно, сдое отъ разлитой за нимъ молочно-блой мглы холодныхъ паровъ, уличные фонари мигали сквозь нее красноватыми тусклыми огоньками, будто изъ подъ матовыхъ колпаковъ.
— Англичане въ такіе туманы стрляются, a русскіе сходятъ съ ума. Вы русскій, слдовательно… Я не буду диспутировать съ вами, насколько реальны ваши представленія. Во-первыхъ, какъ вы ни страдаете отъ нихъ, но вамъ — неправда ли? — въ тоже время очень хочется, чтобы они были настоящія, a не воображаемыя. Во-вторыхъ, вы пришли ко мн не диспутировать, но лчиться. И я васъ вылчу. Бгите отсюда. Бгите туда, гд нтъ этого… — онъ снова указалъ на окно, — и, если можно, навсегда. Бгите подъ яркое небо, подъ палящее солнце, къ ласковымъ морямъ, къ пальмамъ и газелямъ. Тамъ вы забудете своихъ призраковъ. A сверъ — родина душевныхъ болзней — для васъ боле не годится. Вашъ Петровъ сказалъ правду. Воздухъ y насъ живой и лпкій: онъ населенъ сплиномъ, неврастеніей, удрученными и раздражительными настроеніями. Мы вдь киммеріяне. Вы читали Гомера?
— Давно.
Докторъ закрылъ глаза и прочиталъ наизусть:
— ‘Блдная страна мертвыхъ, безъ солнца, одтая мрачными туманами, гд, подобно летучимъ мышамъ, рыщутъ съ пронзительными криками стаи жалкихъ привидній, наполняющихъ и согрвающихъ свои жилы алой кровью, которую высасываютъ они на могилахъ своихъ жертвъ’.
И, когда эта цитата заставила меня вздрогнуть, профессоръ засмялся и ударилъ меня по плечу.
— У васъ киммерійская болзнь… Бгите на югъ! Недугъ, порожденный туманомъ и мракомъ, излчивается только солнцемъ… И вотъ я здсь…

БОЛОТНАЯ ЦАРИЦА.

Сказка итальянской мареммы1.

1 Записана близъ Batti paglia. Мн кажется, что въ сказк этой — о похищеніи Мелинды — отразился, на средневковой ладъ, древній миъ о Прозерпин… Авт.
Три водяныхъ царя задумали жениться.
Первый царь владлъ ркою Ниломъ въ Африк, ему были покорны вс рки на земл.
Другой жилъ въ вертячемъ морскомъ омут близъ Реджіо. Онъ управлялъ моремъ отъ Сициліи до Корсики и вдоль по всему западному берегу Италіи до самаго Монако.
Третій царь былъ болотникъ, ему подчинялись вс стоячія воды, трясины, топи, грязи, зыбучіе пески на вс четыре стороны отъ его жилья. A жилъ онъ, гд теперь Гаэта, только немного дальше отъ моря, въ глубокомъ провал зеленой мареммы.
Царь Нила женился на дочери эіопскаго царя, прекраснйшей изъ черныхъ двушекъ, опаленныхъ полуденнымъ солнцемъ.
Морской царь явился рыцаремъ въ зеленой брон ко двору сицилійскаго короля и, побдивъ на турнир дюжину соперниковъ, завоевалъ руку и сердце принцессы съ изумрудными глазами и рыжими волосами до пятъ.
Но третій — болотный царь — былъ такъ уродливъ, что ему не удалось найти жены ни между земными двушками, ни между воздушными феями. Черный и влажный, слпленный изъ болотнаго ила, опутанный водорослями, онъ ходилъ на лягушечьихъ лапахъ. Глаза его чуть свтились, какъ гнилушки, вмсто ушей висли пустыя раковины.
Женатые цари стали смяться надъ своимъ безобразнымъ товарищемъ и сулили, что прожить ему весь вкъ холостякомъ.
Болотный царь былъ гордъ и обидчивъ.
Онъ приказалъ подвластнымъ ему чертенятамъ:
— Ступайте по всей земл — узнайте, кто теперь самая красивая двушка въ подлунномъ мір.
Чертенята, возвратясь, сказали въ одинъ голосъ:
— Конечно, это золотоволосая Мелинда, дочь графини Примулы. Она живетъ въ замк на границ горъ и твоей мареммы. Вся она — какъ лепестокъ алой розы, плавающій въ самыхъ лучшихъ сливкахъ. Бирюза и василекъ поссорились изъ-за ея глазъ, споря, на кого изъ двухъ они больше похожи.
Однажды служанки сказали прекрасной Мелинд:
— Графиня, на маремм показались чудесныя желтыя кувшинки, такихъ еще не видано въ нашемъ краю.
Мелинда спустилась съ высотъ своего замка къ зеленымъ болотамъ, и точно: на изумрудной трясин сверкаютъ, какъ маленькія солнца, золотыя чашечки сочныхъ водяныхъ цвтовъ.
Мелинда пожелала набрать кувшинокъ въ букетъ, но цвты росли далеко отъ твердаго берега, и она не могла дотянуться къ нимъ руками.
Въ трясин — вблизи цвтовъ — лежалъ и гнилъ старый, черный пень погрязшей ивы.
‘Гд держится дерево, можно удержаться и мн, — подумала Мелинда, — не много тяжести прибавлю я этому чурбану…’
Легче стрекозы прыгнула она съ земли на ивовый пень и весело наполнила свой передникъ желтыми цвтами. Тогда мертвый чурбанъ ожилъ — и, крпко обнявъ свою добычу, болотный царь, вмст съ Мелиндою, погрузился въ жидкую тину.
Служанки, видя, что госпожу ихъ засосала трясина, съ плачемъ понесли горькую всть графин Примул. Графиня одлась въ трауръ и отслужила панихиду по умершей дочери.
Она каждый день приходила къ мсту погибели Мелинда и плакала такъ горько, что вмст съ нею плакали вс птицы надъ болотомъ. Но, боясь царя мареммы, ни одна не смла разсказать несчастной матери, что сталось съ ея Мелиндою.
Наконецъ, одинъ старый Аистъ, улетая осенью въ Африку на зимовку, сказалъ Примул:
— Не убивайся такъ ужасно. Дочь твоя жива. Ее похитилъ и держитъ въ плну болотный царь, владыка этой мареммы.
— Могу ли я возвратить ее? — спросила Примула.
— Этого я не знаю. Но въ маремм живутъ три колдуна, знакомые съ болотнымъ царемъ. Они могутъ объяснить теб все, что ты желаешь.
Примула отправилась къ колдуну и дала ему много золота, чтобы онъ научилъ ее, какъ спасти Мелинду.
— Ничего нтъ проще, — отвчалъ колдунъ. — Болотный царь не иметъ права задерживать y себя твою дочь, если…
Но онъ не усплъ договорить, потому что чары болотнаго царя мгновенно превратили его въ лягушку, и, убгая отъ пролетавшаго журавля, колдунъ проворно прыгнулъ въ камышъ. — Сущіе пустяки, — сказалъ другой колдунъ. — Зови свою дочь съ того берега, гд она погибла, девять зорь утреннихъ и десять вечернихъ по девяти разъ каждую зорю, и болотный царь потеряетъ надъ нею власть, если… Но на этомъ слов чары болотнаго царя скрутили колдуна въ пестраго ужа, и онъ, зашипвъ, обвился вокругъ золота, подареннаго ему графинею.
Придя къ третьему колдуну, графиня скрыла отъ него несчастія двухъ его товарищей и сказала такъ:
— Болотный царь укралъ мою дочь. Но мудрые люди говорятъ, будто я могу возвратить ее себ. Стоитъ только девять зорь утреннихъ и девять вечернихъ звать ее по девяти разъ на томъ мст, гд она потонула, и болотный царь долженъ будетъ отпустить ее, если…
— Если она еще двушка, — договорилъ колдунъ. И, обращенный въ кулика, жалобно застоналъ надъ ближнею лужей.
Девять утръ и восемь вечеровъ болото безмолвно внимало материнскому призыву. Когда же догорла послдняя вечерняя заря, графиня Примула — вмст съ туманомъ, побжавшимъ по маремм, — услыхала изъ трясины голосъ Мелинды:
— Поздно зовешь меня, мать моя. Болотный царь овладлъ мною, и я осуждена остаться его рабою, на дн болота. Прощай, мать! Я въ послдній разъ говорю съ тобою. Близка зима, и скоро мы, съ царемъ-супругомъ, задремлемъ на тинистомъ лож, пока солнце не возвратитъ земл тепла. Новымъ же лтомъ я дамъ теб знакъ, что жива и помню о теб.
Прошла зима. Отшумли весенніе дожди, отпли соловьи, вытянулся въ метелку зеленый маисъ, зачервонлъ баклажанъ, надулся въ золотое ядро толстокожій лимонъ, пролетли и умерли свтящіяся мухи, загрохотали по горамъ ночныя грозы, — и вотъ, съ первою зарею, поворотившею солнце отъ нжной весны къ палящему лту, на поверхность трясины поднялся изъ глубины, на склизкомъ колнчатомъ стебл, новый цвтокъ: водяная лилія.
Вглядываясь въ ея молочно-блые лепестки, зарумяненные лучемъ розовой зари, Примула узнала цвтъ лица своей дочери, a сердцевина цвтка была золотая, какъ волосы Мелинды. И Примула поняла, что передъ нею — внучка, дитя союза Мелинды съ болотнымъ царемъ.
Примула прожила много лтъ, и каждый годъ Мелинда покрывала трясину ковромъ блыхъ лилій, въ знакъ того, что она жива и, вчно-юная и прекрасная, царитъ надъ болотною державой. Но однажды слуги, сопровождавшіе графиню въ ея обычную прогулку къ болоту, сказали другъ другу:
— Долго ли таскаться намъ изо дня въ день слдомъ за сумасшедшею старухою. На ней драгоцнное ожерелье, каждая жемчужина котораго стоитъ больше, чмъ вс мы вмст можемъ заработать за цлую жизнь, если даже не будемъ разгибать спины отъ солнечнаго восхода до заката. Убьемъ старуху и бросимъ трупъ въ болото. Вс поврятъ, что она сама свалилась въ трясину — въ объятія своей любезной Мелинды.
Злоди поступили, какъ говорили, и скрыли убійство такъ хитро, что остались ненаказанными. Но съ тхъ поръ осиротлая Мелинда возненавидла людей. Въ справедливомъ гнв, она отреклась отъ своей прежней кроткой природы и сдлалась угрюмою и жестокою, подобно своему страшному супругу. Вмсто нжныхъ лилій, она стала рождать чудовищъ, гибельныхъ для человческаго рода. Она произвела свирпую моровую дву, малярію, опустошительницу мареммъ. Она родила блуждающихъ огненныхъ духовъ, что втягиваютъ въ топи ночного странника, показываясь ему издали лампою въ деревенской хижинъ, маякомъ на скал, костромъ пастуха или факеломъ путешественника. Отъ Мелинды произошли столбообразные блые призраки, качаемые полуночнымъ втромъ надъ провалами болотъ, когда въ стоячія воды глядится полная луна. Они вползаютъ по мсячному лучу въ жилища людей и поражаютъ ихъ лихорадкою. Дочери Мелинды — прекрасныя голубоглазыя чертовки, завлекающія въ болота береговыхъ прохожихъ. По поясъ въ трясин — потому что лишь до пояса он женщины, a ниже — гадкія лягушки, — он молятъ спасти ихъ отъ врной погибели, но, когда прохожій разжалобится и протянетъ имъ руку помощи, он съ хохотомъ топятъ его самого въ зыбучей бездн. Отъ Мелинды родились феи, низводящія медвяную росу на плодовыя деревья и поражающія человка горловыми болзнями. Она родила однополую ехидну, которой взглядъ ядовитъ для людей, и толстую жабу, съ свинымъ голосомъ и человчьимъ смхомъ, которую ищутъ колдуны, чтобы ея печенью и кровью окармливать беременныхъ женщинъ, — и тогда он выкидываютъ плодъ или рождаютъ безобразныхъ кобольдовъ.

ТНИ НОЧИ.

Молдавская легенда.

Степь… Куда ни глянь, — все плоско. Взоръ уходитъ далеко-далеко, пока не остановитъ его темь быстро упадающей ночи. Ни пригорка, ни перелска: степь, одна степь. И втеръ спитъ, и трава не шепчетъ. Лниво плетется между отмелей мелководный Прутъ. Лниво качаются въ немъ мигающія звзды неба, и веселая красная звздочка костра на берегу. Овчаръ, подъ камышевымъ шалашомъ, гудитъ на волынк одинокую пснь, тысячеголовая отара безпечно разбрелась по степи. Волковъ здсь нтъ, a на злого вора припасены сторожевые псы: въ полъ-роста человчьяго, срая шерсть — дыбомъ, хвостатые, съ понурыми мордами, съ подозрительнымъ взглядомъ сверкающихъ глазъ…
Но ровно въ полночь, когда темне всего синетъ высокое небо, и матовымъ серебромъ разливается по немъ Млечный Путь, и круто вздергиваетъ дышло сверкающій ковшъ Большой Медвдицы, — оживаетъ степь.
Топотъ и гулъ, и бранные клики, и брякъ оружья, и вой боевыхъ трубъ. Мчатся надъ степью невидимыя рати, и высокія травы гнутся подъ копытами воздушныхъ коней, и со скрипучимъ крикомъ бгутъ отъ лихого налета перепуганные дергачи. На курганахъ, гд спятъ забытые витязи забытыхъ племенъ, вспыхиваютъ блдные огни, и то ли уханье ночныхъ совъ, то ли перекличка мертвыхъ часовыхъ — несутся отъ одной сторожевые вхи въ другой слабые протяжные вопли.
Жутко овчару, глубоко забивается онъ въ камышевый шалашъ, съ головой прячясь подъ широкую рогожу. A псы-волкодавы жмутся къ его сапогамъ и, уткнувъ морды въ землю, поваркиваютъ и жалобно и грозно. Никмъ не званыя, никмъ не гонимыя, сбиваются въ кучу овцы и — морда одной къ курдюку другой — молча стоятъ: ни блеянья, ни топота. Сдой паръ встаетъ надъ стадомъ и колеблется въ прохладномъ воздух.
Два всадника мчатся къ Пруту — два всадника на черныхъ коняхъ, и степь гудитъ подъ ихъ богатырскимъ скокомъ. Одинъ — молодой, другой — старикъ. На молодомъ — мундиръ съ отворотами, лосины, ботфорты по колно, развитыя букли повисли на блдное, исковерканное ненавистью лицо. Старикъ стриженъ по казацки, и богатая казацкая одежа облекаетъ его грузное тло, два блыхъ пера стоймя торчатъ на высокой шапк, кривая сабля бьетъ коня по крутымъ бокамъ.
И — чмъ ближе къ Пруту — тмъ зле горячатъ они и шпорятъ скакуновъ. Храпятъ лихіе кони и сыплютъ искры изъ-подъ звонкихъ подковъ.
Вотъ — доскакали… Вотъ взвились въ воздух тяжелыя нагайки… Вотъ пригнулись кони… Вотъ-вотъ они прыгнутъ и, разметавъ по втру хвостъ и гриву, пережахнутъ черезъ Прутъ на Святую Русь…
Но тамъ — на русскомъ берегу — встаетъ имъ на встрчу третій конный гигантъ. Какъ утесъ, стоитъ онъ во мрак, простирая впередъ грозящую десницу… И, завидя его, храпятъ, и пятятся подъ всадниками кони, и напрасно кровавятъ здоки шпорами ихъ черную шерсть, напрасно свистятъ и шлепаютъ по подбористымъ крупамъ проворныя нагайки. Въ мыл, мотая головами, не слушая удилъ, кони поворачиваютъ обратно въ степь и летятъ, какъ бшеные, не разбирая дороги, черезъ балки, ручьи, болота, курганы, — всюду имъ путь… A всадники не въ силахъ сдержать ошалвшихъ коней, бросили поводья и въ отчаяньи ломаютъ безкровныя руки.
— Живъ онъ! живъ!— Оглашаютъ степь ихъ свирпые вопли, — живъ царь Петръ и стережетъ свою державу… И мчатся они, мчатся безъ удержа, пока не поглотятъ ихъ облака Карпатскаго предгорья.
A тотъ все стоитъ, все стоить часовымъ на родномъ рубеж, зорко и грозно всматриваясь во тьму чужой земли, стоитъ пока черезъ весь востокъ не протянется алая лента зари… Тогда онъ поворачиваетъ коня на сверъ… и воздухъ его поглощаетъ…

ПОЛЬСКАЯ ЛЕГЕНДА.

О изваяніи Христа въ Браилов1

1 Слышана авторомъ въ кіевской губерніи. Нкоторыми чертами она напоминаетъ популярную въ юго-славянскихъ земляхъ сказку о томъ, какъ турецкій султанъ отдарилъ русскаго царя.
A что пане, бывали вы на Подол? a знаете вы нашъ Браиловъ? Нтъ? Эге! такъ вы, може, и про каплицу нашу не слыхали, и про Пана Езуса Христуса въ той каплиц?..
Дивный-предивный стоитъ онъ въ каплиц — и нтъ такого человка, кто поглядлъ бы Ему въ лицо, и не заскребли бы кошки на сердц. Я человкъ не молодого вку: сивый волосъ въ усу и плшь на голов отъ уха до уха, да и привыкъ, — какъ родился, такъ и умру въ Браилов подъ крыломъ нашего Христа. Но и то глаза свербятъ слезою, когда увижу Его, великаго Пана, какъ понуро и горестно стоитъ Онъ со скрученными руками, въ терновомъ внц…. a ликъ-то, ликъ! Что было въ мір горя и муки, — все-то лицо Его пріяло… Смотритъ на тебя Господь эмалевыми очами и точно говоритъ: видишь, какое горе терплю я за тебя, человче? a ты мн чмъ воздаешь за мою тоску? Загляни-ка въ свою душу, ужаснись своихъ грховъ, да и пади на землю крестомъ, кайся и плачь!..
Добрый художникъ сработалъ ту статую, что на ней почилъ Духъ Божій! A волосы, пане, на той стату не изъ сырца, либо изъ пеньки, какъ то бываетъ въ другихъ каплицахъ, — нтъ: и на видъ, и на ощупь — человчій волосъ… И — можетъ ты, панъ, не изъ тхъ, что чудамъ врятъ, — но врь или не врь, a ростутъ т волосы изъ года въ годъ, уже стали длинные, какъ женская коса, a все растутъ… и какъ дойдутъ они до пола — ни-всть, что случится, кто говоритъ, что будетъ свтопреставленіе, кто, будто наша Жечь Посполита встанетъ изъ гроба и снова глянетъ на міръ грозными очами… Ге! я и не заметилъ, что ваша мосцъ — москаль, и такія рчи теб не по сердцу… Ну, такъ я лучше разскажу теб, какъ нашъ Христусъ прибылъ въ Браиловъ.
Давно то было, еще при стародавнихъ круляхъ польскихъ: може, еще за Яна Собесскаго, а, може, и того дальше… Ты меня, панъ, извини: я старикъ, темный, многимъ наукамъ не учился… что люди говорятъ, съ того и моя рчь, a не изъ книжекъ… Коли ты человкъ ученый, такъ знаешь, что нашъ Браиловъ не одинъ стоитъ на свт, a есть, еще гд-то въ Турещин другой Браиловъ, что поганцы пятой давятъ…
Гулялъ нашъ браиловскій панъ, гулялъ вольный гетманъ Потоцкій съ удалой дружиной по Днстру, Дунаю и Черному морю, билъ поганскіе корабли, шаркалъ по Поганскимъ берегамъ, села поганскія дымомъ пожаровъ пускалъ по втру. Много славы на земл досталъ Потоцкій: самъ султанъ въ Стамбул боялся его, какъ ночной мары! A того больше, досталъ заслуги на неб, потому что сколько душъ христіанскихъ вызволилъ онъ изъ мусульманской неволи, со сколькихъ людей поснималъ тяжкіе кайданы, одинъ Богъ милосердный сосчитаетъ, y насъ же гршныхъ и цыфирю не хватитъ. Воюетъ Потоцкій Турещину, колотитъ освященнымъ въ Ченстохов каробелемъ (кривая сабля) по турскимъ тюрбанамъ, темницы ломаетъ, кайданы разбиваетъ… Только въ одну ночь спитъ онъ на коврахъ въ своей легковесельной чайк и слышитъ во сн голосъ:
— Гой ты, гетмане, гетмане! Много ты, добрый лыцарь, поработалъ для Бога, a самой большой работы не исполнилъ, много ты невольниковъ выручилъ изъ турской обиды, a самый дорогой и лучшій невольникъ еще въ темниц… Какъ вызволишь ты его, — такъ вс теб грхи простятся: и къ папежу въ Римъ не надо хать за отпущеньемъ.
Потоцкій чуеть, что сонъ не спроста, что говоритъ съ нимъ ангелъ Божій, и говорить:
— Аньелку! a гд же той невольникъ? Лишь бы знать, a сабли не жалко…
— Ступай, — говоритъ ангелъ, — до браиловскаго паши…
— Эге! — возражаетъ Потоцкій, — я вижу ты, аньелку, не знаешь, что тотъ паша общалъ за мою голову двадцать тысячъ червонцевъ? не знаешь, видно, и того, что со мной дружина малая, a въ Браилов сто тысячъ турковъ кром янычаровъ? A видалъ ли ты, какія въ Браилов муры (стны, да валы и на нихъ пушки да гарматы (мортиры)?.. Я свой лобъ не въ пол нашелъ, чтобы подставлять его на врную смерть…
— Волка бояться — въ лсъ не ходить! — говоритъ ангелъ, — a что я теб говорилъ, то врно. Сдлай, какъ совтую: хорошо твоей душ будетъ.
Проснулся Потоцкій — задумался. И охота ему Господу Богу угодить, и знаетъ онъ, что не такая Браиловъ крпость, чтобы ее осилить… Да и турки за мурами храбры, чортовы дти, не хуже нашего брата!..
Думаетъ гетманъ, крпко думаетъ. Видитъ это врный его гермекъ (оруженосецъ) Длугошъ и спрашиваетъ:
— Для чего ты, васьпанъ, ходишь такой замысленый?
— Молчи, Длугошъ! не съ твоимъ разумомъ разобрать мое замысленье.
— Вонъ оно что, мосьпане! — говоритъ Длугошъ, — не такъ ты поговаривалъ, когда крымскій ханъ держалъ тебя, малолтка, аманатомъ въ Бахчисара, какъ птицу въ золотой клтк, a я глупымъ своимъ разумомъ промышлялъ, какъ тебя вызволить изъ неволи… Нехъ бендзе такъ! былъ Длугошъ въ умныхъ, зачмъ ему не побывать въ дурняхъ…
Стыдно стало Потоцкому, подлился онъ съ Длугошемъ своей думой, a Длугошъ сейчасъ и придумалъ:
— Или, вашмосць, мало y насъ червонцевъ? Гд сила не возьметъ, тамъ золото одолетъ. Скидай лыцарскій доспхъ, надвай жидовскій кафтанъ… идемъ въ Браиловъ торговать райю!
Долго ли, коротко ли, пришли богатыри въ Браиловъ. Водитъ ихъ паша по тюрьмамъ и застнкамъ, за мужчину беретъ по алтыну, за марушку — полушку, и такая уйма полоненнаго народа была въ томъ Браилов, что, хоть и не велика цна, a y Потоцкаго уже и денегъ не стало хватать… A тмъ часомъ ангелъ опять явился ему въ ночи.
— Ну, — спрашиваетъ Потоцкій, — вотъ сдлалъ я по твоему! Доволенъ?
— Ничего ты не сдлалъ, — говоритъ ангелъ.
— Отто добре! Да гд же онъ кроется, твой христіанскій невольникъ? Въ город теперь вс тюрьмы настежь, потому что сидть въ нихъ некому… я всхъ колодниковъ выкупилъ…
— A заглядывалъ ты въ подвалъ подъ домомъ паши?
— Нтъ, не заглядывалъ… да кому тамъ быть? подвалъ сто лтъ какъ замурованъ…
— Хорошій ты, пане ксенже, воинъ и христіанинъ добрый, a много лишняго разговаривать любишь. Ты своимъ человческимъ разумомъ не разсуждай, a слушайся и, если велю теб заглянуть въ подвалъ, то и загляни…
Пошелъ на другой день Потоцкій къ паш, проситъ отомкнуть подвалъ. Выслушалъ его паша, бороду гладитъ:
— Отомкнуть можно. Отчего не отомкнуть? за деньги все можно. Только что ты тамъ, жидъ, искать будешь?..
— Что найду, то и куплю, эффенди! не бойся: за цной не постою.
Засмялся паша:
— Видалъ я дураковъ, a такихъ, какъ ты, жидъ, не видывалъ! Золота ты истратилъ много, полонъ набраль великій, все теб мало! Ты, должно быть, того и не знаешь, что не провести теб своего полона и на сто верстъ, a будешь ты уже и голый, и нищій, и благодари еще своего Бога, ежели самъ не попадешь въ кайданы. Ты слыхалъ ли, что бродитъ по Дунаю такой пройди свтъ и урванъ Потоцкій?.. Охочъ онъ грабить и вшать вашего брата…
— Эге! a ты, эффенди, видно, и не знаешь, что вотъ уже мсяцъ, какъ Потоцкій кормитъ своимъ вельможнымъ тломъ морскую рыбу. Смлъ больно сталъ. Мало было ему разбивать мстечки да городки по Дунаю: поплылъ разорять Анатолійскій берегъ. Да не повезло ему: встртилъ на мор великую силу. Три дня билъ его дружину изъ пушекъ требизондскій паша, разметалъ по синему морю легкія чайки, a княжескую ладью перешибъ ядромъ пополамъ и — всмъ, кто, на горе свое, сидлъ въ ней, и памяти не осталось.
Обрадовался паша. Не въ домекъ ему, что лыцари его дурачатъ. Поврилъ, хоть и подивился, что не пригнали къ нему съ такой важной встью гонцовъ изъ Стамбула. Ну, да ужъ жиды такой народъ, что всякую новость знаютъ за сутки прежде, чмъ самому случиться длу. Мовша разскажетъ Ицк, Ицка Срулю, — глядь, гонецъ-то пока еще детъ да додетъ, a жидовская молва обогнала его на тысячу верстъ.
— Спасибо, жиды! утшили вы меня. Нтъ вамъ ни въ чемъ отказа. Я пойду съ муллами благодарить Аллаха за смерть Потоцкаго: такъ ему и надо было потонуть, собак! A вы откройте подвалъ и ройтесь въ немъ по всей своей доброй вол.
Спустились въ подвалъ лыцари. Темно, сыро, нога скользитъ по плсени, селитра на стнахъ, со сводовъ каплетъ, жабы шлепаютъ по плитамъ толстыми брюхами!.. Гд здсь живому человку быть? И недли не протянулъ бы, отдалъ бы Богу душу. Пожалъ плечами Потоцкій:
— Знать, то не ангелъ Божій говоритъ со мной во сн, a водитъ въ соблазнъ хитрое привидніе. Айда до дому, Длугошъ, покуда цлы, да не надумался паша, что мы съ тобою за птицы
И уже повернулъ было къ двери, a старый гермекъ хвать его за полу.
— Стой, пане ксенже! a то что за чудо свтитъ въ углу?
Взглянулъ Потоцкій, такъ и обомллъ! На ногахъ не выстоялъ, повалился ничкомъ на полъ темницы. A за паномъ повалился и Длугошъ. Лежатъ и глазъ поднять не смютъ. A свтъ разгорается все ярче и ярче, точно солнце взошло въ подвалъ… И шелъ тотъ свтъ отъ святой статуи Христовой, что, брошенная отъ неврныхъ въ подвалъ, многіе годы лежала никому невдомо въ сору и въ паутин.
Подхватили богатыри статую на плечи, вынесли изъ подвальныхъ потемокъ подъ ясное небо. И молился, и радовался Потоцкій:
— Такъ вотъ какому невольнику пришлось послужить своей лыцарской удачей. Великою милостью взыскалъ ты меня, Боже, что поручилъ мн такое святое дло!
Увидалъ паша, какое диво нашли богатыри въ подвал, — нахмурился.
— Оно, конечно, говоритъ, — христіанскій Богъ мн не надобенъ: y меня Мухаммедъ. И то правда, говорить, — что лучше его вамъ, жидамъ, отдать, чмъ собакамъ-гяурамъ: они Его еще въ церковь поставятъ, молиться Ему будутъ… Однако — вдругъ въ немъ есть какое-нибудь чародйство?
— Вспомни, эффенди, — убждаетъ его Потоцкій, — ты намъ далъ свое свтлое, великое слово! все, что мы найдемъ въ подвал, наше.
— Что слово? Слово мое. Хочу — даю его, хочу назадъ беру. Ну, такъ и быть — берите истукана! Только не даромъ.
— За деньгами не стоимъ. Заплатимъ, что хочешь.
— Хочу я не много, однако и не мало. Сколько вытянетъ истуканъ на всахъ, столько отсыпьте мн червонцевъ — золотникъ въ золотникъ, ни однимъ червонцемъ меньше.
Вытаращилъ глаза Потоцкій: никакъ паша вовсе одурлъ отъ жадности? Не денегъ ему жаль, a негд взять золота. Что было, паш же за райю отдалъ. Что теперь длать? Переглянулся съ Длугошемъ, — тотъ тоже сталъ въ тупикъ, переминается съ ноги на ногу, a совта не подаетъ…
— Нтъ, эффенди, это не подойдетъ… — началъ было Потоцкій, но въ то же мгновеніе его обвяло тихимъ втромъ, и въ томъ вяніи онъ услышалъ знакомый голосъ:
— Соглашайся!
Махнулъ рукой богатырь.
— Э! была не была! Ставь всы, эффенди. Хоть, не въ обиду теб сказать, и жаденъ ты какъ волкъ, степной сиромаха, a длать нечего: плачу — твое счастье! Жаль золота, да жаль и упустить изъ рукъ дорогую находку. Семь шкуръ сдеру я за нее съ богатыхъ гяуровъ нашей земли.
Поставили статую на всы: тяга страшная — полная чашка такъ и припала къ земл. Ухмыляется паша:
— Ну, жиды, раскошеливайтесь!
A незримый ангелъ шепчетъ Потоцкому:
— Не робй. Вынь изъ кармана первую монету, какая попадется въ руку, и брось на пустую чашку.
Потоцкій вынулъ червонецъ, положилъ — и чашка съ червонцемъ опустилась и стала въ уровень съ другой, на которой стояла статуя. Ошаллъ паша, видя такое чудо, a пока онъ бороду гладилъ и призывалъ въ помощь Мухаммеда, Потоцкій и Длугошъ подхватили статую и были таковы со всею выкупленною райей:
Разживайся, молъ, эффенди, съ нашего червонца, да не поминай лихомъ.
И покрыла ихъ, по вол Божіей, темная туча, и вела подъ своимъ крыломъ до самаго Дуная, гд ждали удальцовъ ихъ быстрыя чайки.
Опамятовался паша, созвалъ къ себ мудрыхъ муллъ и улемовъ.
— Гадайте, муллы, по корану: что за диво такое приключилось? Унесли y меня жиды христіанскаго Бога, a въ уплату оставили всего одинъ червонецъ.
Гадали муллы по корану и выгадали:
— Глупый ты, глупый паша! Лучше бы теб, глупому, и на свтъ не родиться. Не жиды y тебя торговали райю, не Мордко съ Ицкомъ, не Шулемъ съ Лейбой унесли христіанскаго Бога, a великій вольный гетманъ Никола Потоцкій со своимъ врнымъ гермекомъ Длугошемъ. И еще мы теб скажемъ: тою только статуей и держался нашъ Браиловъ. И, если отдалъ ты ее въ руки христіанамъ, такъ ужъ за одно отдалъ бы имъ и ключи городскіе.
Зарыдалъ паша:
— Пропала теперь моя голова! Будьте милостивы, муллы, помолчите мало времени о нашей пропаж! Вырву я ее изъ гяурскихъ рукъ, и будетъ все по старому. A не то дойдетъ слухъ въ Стамбулъ до султана, и пришлетъ онъ мн шнурокъ на мою блую шею.
Рябитъ попутный втеръ Черное море, несутъ пузатые паруса ладью Потоцкаго на Днстръ къ лиману, и родная земля уже недалеко. Статуя Господня стоитъ на корм, добрый путь уготовляетъ. Смотритъ Длугошъ въ сдую морскую даль, и тамъ, гд небо сходится съ водою, мерещатся ему вражьи паруса.
— Неладно, пане ксенже! спшитъ за нами браиловскій паша сильною погоней, на трехъ фрегатахъ. Навались на весла, панове! утекай, покуда еще не видятъ насъ басурманы!
Куда тамъ! И часу не прошло, какъ засвистали надъ чайками ядра съ турецкихъ фрегатовъ. Только-что ни выпалятъ — мимо да мимо. Такъ ядра черезъ чайки переноситъ. Бухаютъ въ море, — водяные столбы летятъ брызгами выше мачтъ съ цвтными вымпелами.
Сталъ паша кричать на пушкарей:
— Какіе вы пушкари! бабы, a не солдаты! Ужо, какъ вернемся домой, никому изъ васъ не миновать фаланги!
И приказалъ своимъ аскерамъ садиться въ легкія шлюпки.
На что удалъ былъ Потоцкій, однако и его оторопь взяла, какъ поплыла на него съ тылу несмтной саранчей басурманская сила. Стною съ тылу валить, рожками съ боковъ охватываетъ. Затрубилъ Потоцкій въ рогъ, и сбились къ его ладь чайки удалой дружины.
— Братья! не совладать намъ съ пашею: на каждаго изъ насъ выслалъ онъ по дюжин аскеровъ. Не уйти: быстре насъ плывутъ бсовы дти, паруса y нихъ шире, гребцовъ больше. Видно, пришелъ часъ пострадать за вру Христову, сложить буйныя головы на турецкіе ятаганы. Умирать, такъ умирать, a живыми въ полонъ нехристямъ не дадимся! Нтъ y насъ ни ксендза, ни попа, — да есть самъ Христосъ-Владыка. Кайтесь Ему, кто къ чемъ гршенъ, — и полно бжать отъ басурмановъ! примемъ ихъ на остры сабли! дорого заплатитъ паша за наши головы. Одна мать заплачетъ по сын нынче на Подол — десять матерей на Турещин! A свою ладью, панове, со святымъ изображеніемъ я не сдамъ туркамъ ни живой, ни мертвой. Лучше пусть святая статуя разлетится въ воздух на тысячу кусковъ, лучше потонетъ въ морской глубин, чмъ опять попадетъ въ полонъ къ неврнымъ.
Надли чистыя рубахи, всякій помянулъ самъ про себя свои грхи и сложилъ ихъ къ ногамъ Христовымъ, братъ съ братомъ распрощался… Уже насдаютъ вражьи челны. Блютъ чалмы, краснютъ фески аскеровъ. Блестятъ мушкеты и ятаганы. Смуглыя лица видать, черные глаза сверкаютъ. Гулъ идетъ отъ челновъ:
— Алла! Алла!..
— Стой! — приказалъ Потоцкій, — суши весла, панове!
И стали чайки на мст, ощетинившись поднятыми веслами. A съ турецкихъ шлюпокъ уже тянутся багры и крючья, словно кошачьи когти. Затрещали мушкеты, огнемъ и дымомъ покрылось синее море. Не глядятъ басурманы, что аскеръ за аскеромъ падаютъ съ челновъ, кровавя вспненную воду: лзутъ сквозь огонь, схватились баграми за борта…
— Алла! Алла!
Молніей сверкаетъ каробель въ рукахъ Потоцкаго, какъ арбузы лопаются подъ ударами бритыя головы. Грудью заслонилъ онъ изображеніе Христово. Сколько пуль уже расплющилось о его врный панцырь! Рубитъ съ плеча, a самъ возглашаетъ великую пснь:
— Святый Боже, святый крпкій, святый безсмертный! помилуй насъ!
Голосу его отозвалось на чайкахъ все казачество, какъ одинъ человкъ. И всколебалось отъ той псни синее море.
Повернулъ втеръ, дунуло сверякомъ съ лимана. Наморщилось море, потемнло, заохало. Волна съ волной перекинулась снжками. Зачуяли на фрегатахъ, что близится великая буря, и вывсили на реяхъ флагъ къ отбою, чтобы челны отступили отъ чаекъ назадъ, къ кораблямъ.
— Что тратить даромъ людей? — сказалъ паша. — Все равно теперь не спастись отъ насъ гяурамъ. Фрегаты наши крпки, морская буря имъ нипочемъ, но гяурскіе челны она размечетъ какъ щепки. Какой челнъ не потопятъ волны, догонятъ наши каленыя ядра… Жарь въ нихъ со всхъ бортовъ!
Адъ на мор. Пушки грохочутъ, волны ревутъ. Сизые валы до облакъ поднимаютъ серебряные гребни. Разсыпались чайки по морю, глотаютъ казаки соленую воду… A старый гермекъ Длугошъ крутитъ сивый усъ:
— Это ничего. Море насъ не обидитъ, не выдастъ. Мы съ моремъ старые пріятели. Море не турка.
Навалился на руль — правитъ. Летитъ ладья, Христомъ осненная, торопятся за нею казачьи челны, черными тучами напираютъ сзади басурманскіе фрегаты, молніями брызжутъ съ бортовъ каленыя ядра…
— Постой! недолго вамъ палить, бисовы дти! — ворчитъ Длугошъ, a самъ все крпче и крпче налегаетъ на руль, гнетъ ладью къ сверо-востоку…
Земля! земля!.. Вотъ закипли уже впереди живымъ серебромъ сдые буруны…
— Эй, Длугошъ! Куда ты правишь! въ дребезги разнесутъ насъ камни пороговъ…
— Помалкивай, пане ксенже! не теб учить стараго Длугоша, какъ ладить съ сердитымъ моремъ… Навались на весла, братья-атаманы! чтобы стрлами летли впередъ наши чайки!
Мчатся чайки — волну и втеръ обгоняютъ. Не отстаютъ отъ нихъ турецкіе фрегаты. Взмыла волна и однимъ махомъ перенесла Потоцкаго черезъ бурунъ. Только днища заскрежетали о камни.
Замтили турки, что зарвались въ погон и набжали на опасную мелизну, — да было ужъ поздно: не сдержать стало тяжелыхъ фрегатовъ, со всего размаха ударились они на подводные камни и осли на нихъ безполезными мертвыми грудами… По дощечкамъ расхлестала ихъ сердитая волна, во дну канули тяжелыя пушки, ни одинъ аскеръ не вышелъ живымъ на берегъ, потопъ паша со всей силой, какъ фараонъ въ Черномъ мор.
A Потоцкій выждалъ за буранами въ спокойной бухт, пока уляжется волненье, и поплылъ себ дальше Днстровскимъ лиманомъ, славя Бога за свое спасенье. Дохалъ онъ до родного Браилова и съ великимъ почетомъ поставилъ Христа, выведеннаго изъ неволи, въ своей родовой часовн. Тамъ стоитъ онъ и по сейчасъ — въ одинаковомъ почет и y пановъ, и y хлоповъ, y католиковъ и православныхъ — и будетъ стоять, пока есть на то Его святая воля.
Амфитеатров Александр Валентинович
Прочитали? Поделиться с друзьями:

Читайте также:

  1. Три солдата, Киплинг Джозеф Редьярд, Год: 1888
  2. Русские сказки, Горький Максим, Год: 1917
  3. Рикша-призрак и другие рассказы, Киплинг Джозеф Редьярд, Год: 1888
  4. Парижские арабески, Гюисманс Жорис Карл, Год: 1880
  5. Попутчик, Амфитеатров Александр Валентинович, Год: 1886
  6. Разбойник Федька, Амфитеатров Александр Валентинович, Год: 1884
  7. В горной Индии, Киплинг Джозеф Редьярд, Год: 1888
  8. Сцены из петербургской жизни, Гейнце Николай Эдуардович, Год: 1912
Электронная библиотека