ГРШНИЦА
ГРШНИЦА
ПОВСТЬ.
——
——
Грешница, Засодимский Павел Владимирович, Год: 1868
Время на прочтение: 104 минут(ы)
Она родилась въ ту ночь, какъ умеръ ея отецъ.
Первый плачъ ребенка былъ для него послднимъ яснымъ звукомъ, услышаннымъ имъ въ минуты предсмертной агоніи. Когда онъ испустилъ послдній вздохъ и въ потолокъ уставились его неподвижные глаза, тогда же дитя, всхлипывая, впервые вздохнуло открытымъ воздухомъ, впервые заблистали его глазенки, чуть видимые: такимъ образомъ, ни дочь не видала отца, ни отецъ — дочери, а оба между тмъ были такъ близко другъ къ другу: одна только что начинала путь, другой уже прошелъ его до конца. Одна жизнь являлась и — въ тотъ же моментъ — исчезала другая…
Бднякъ почтальонъ немного оставилъ посл себя въ наслдство: старенькій, покривившійся домишко на краю города, маленькій огородъ съ нсколькими грядками, да въ сундук деньгами — пять рублей семь гривенъ — и только. Средства къ жизни, значитъ, далеко нероскошныя. Вдов съ новорожденною дочерью на рукахъ перспектива представлялась незавидная: прямо ей на встрчу шла нищета, за нею показывались ея неразлучные спутники: горе и болзни. Много ей рисовалось впереди дней холодныхъ и голодныхъ, много безсонныхъ ночей, полныхъ тяжелаго раздумья, вмсто сладкихъ грезъ….
Мать, обезсиленная физическими и душевными страданіями, лежа на своей жесткой постел, горько плакала, плакала и дочь, изрдка слабо вскрикивая: малютка безсознательно начала уже выполнять свое земное назначеніе.
Кумушка-сосдка хлопотала около родильницы и младенца, а старикъ, церковный сторожъ, съ дьячковскимъ сыномъ-семинаристомъ, обряжали покойника и укладывали его, по обычаю, въ переднемъ углу подъ образами. Семинаристъ взялся и читать.
— Болнъ-то онъ долго былъ? спросилъ семинаристъ.
— Недли три, пожалуй, этакъ будетъ… Больно маялся!
— Да что съ нимъ случилось то?
— Простудился. Съ поштой халъ, да на перевоз, на Митюхинскомъ, знашь, по Питенбурскому трахту, что-то и подялось: то ли паромъ неплотно притянули, то ли сами лошади махнули — разно говорятъ. Пошту-то успли захватить, спасли…. а вотъ самъ-то и сплоховалъ…. Что будешь тутъ длать! Простужался, поди, и прежде не единожды — да, вдь, что…. извстно, докол Богъ грхамъ терпитъ — и ничего! Вс подъ Богомъ ходимъ…. Смертонька подойдетъ разсуждалъ старикъ, улаживая получше покойника.
Семинаристъ, между тмъ, сидя у окна, покуривалъ цимбалку, дкій, сладковатый запахъ махорки разносился по комнатк, хозяинъ которой лежалъ неподвижно, прикрытый холстиннымъ саваномъ.
За перегородкой въ тоже время въ полголоса шли другія рчи.
— Полно, Петровна, полно, голубушка! Больно-то не тужи! Слезами тутъ ужь своими ничего, выходитъ, не подлаешь! Умные-то люди баютъ, слышь, эфтакимъ манеромъ только мы Господа Бога гнвимъ…. Потому — Богъ далъ, Богъ и взялъ! Сама-то пуще не доведись!… Мотри, что у тебя остается!
Кому, какъ не теб ходить утшала кумушка, завертывая новорожденную въ какія-то тряпки и укладывая ее въ корзинку, долженствовавшую на первыхъ порахъ играть роль колыбели.— Вишь, замтила она, немного погодя.— Господь-то такъ и приводитъ… въ кое время нужно радость — и пошлетъ. Не оставляетъ, милосердый, насъ гршныхъ!…
— Дуетъ очень…. Заложить бы чмъ нибудь! слабымъ голосомъ проговорила хозяйка.
— Дуетъ? переспросила кумушка, Ой, да и точно! Оконце-то у васъ разбито! и старуха отыскала гд-то завалившуюся тряпицу и заткнула ею дыру,
— Молока-то у меня, кажется, не будетъ начала опять едва слышно родильница.
— Ничего, матка, ничего! Не горюй! У Спиридоновны попрошаю молока-то…. дастъ! Вдь она добрющая у насъ, дай Богъ ей здоровьи — не оставитъ! успокоивала сосдка бдную почтальоншу.
Церковный сторожъ ушелъ домой, кумушка тоже побрела съ разсказами къ своимъ домочадцамъ, общавъ, впрочемъ, скоро возвратиться. Почтальонша осталась одна съ ребенкомъ.
Въ другой комнат раздавалось лнивое, несвязное чтеніе, а на двор втеръ шумлъ и крупный дождь хлесталъ въ окна… Подъ эту музыку я разскажу теб, читатель, бывальщину….
Почтальонша, Ирина Петровна, ‘модница’, какъ называли ее сосди,— происходила изъ крпостнаго сословія и своею жизнью повторила исторію многихъ…. Родилась она въ рабочую пору, гд-то на пол, подъ кустомъ, и увидала блый свтъ изъ высокой травы, блые одуванчики, васильки и колокольчики слегка наклонялись надъ нею головками, какъ бы привтствуя ея появленіе въ міръ, пологомъ раскидывалось синее небо, залитое горячими лучами іюльскаго солнца, а щебетанье воробьевъ было первою ея колыбельною псенкой. Выросла она, какъ водится, на зимней стуж, на лтнемъ зно, и въ грязи: бгала босикомъ но снгу въ морозы трескучіе, въ лтніе жары, разгорвшись, пила пригоршнями ключевую воду, падала изъ окна, безсчетное число разъ валилась съ лавокъ, со стола, съ полатей, ла разную траву, даже грязь, сосала пряники собственнаго приготовленія изъ глины, попадала на рога коровъ, чуть была не закушена бшеною собакою — и, несмотря на вс подобныя злоключенія, осталась жива, здорова и даже не изувчилась. Такъ росла не она одна, а все поколніе, съ ней вмст поднимавшееся на ноги. Но не вс одинаково счастливо отдлывались: система воспитанія, основанная на несложномъ принцип ‘Богъ не выдастъ — свинья не състъ’ — дйствовала на иныхъ гибельно. Такъ, напримръ, одинъ мальчуганъ утонулъ въ колодц, другой былъ раздавленъ прозжавшею коляской, третій обълся чего-то и умеръ въ страшныхъ корчахъ, одна двочка глазъ себ выколола веретеномъ, много перемерло отъ простуды ребятъ, а ужь сколько сгибло отъ домашняго леченья, то одному Богу извстно…. Ариша спаслась.
Первые ея товарищи въ играхъ, съ которыми она длила минуты радости и печали, первые закадычные ея благопріятели была поросята: вслдствіе постоянныхъ, дружескихъ съ ними сношеній, она такъ ловко научилась подражать ихъ хрюканью и визгу, что не разъ вводила въ обманъ своихъ домашнихъ: послднее обстоятельство помогло упрочиться за нею прозвищу ‘поросенка’. Но поросята, быстро подростая, брали верхъ надъ человкомъ, и мирныя отношенія разстраивались въ ожиданіи, пока явится боле молодое поколніе поросятъ, когда Ариша забавлялась со своими четвероногими друзьями, тогда право, трудно было сказать утвердительно, кто изъ нихъ грязне: и т и другая были грязне….
Потомъ Ариша стала показываться уже на улиц. Передъ публикою она любила являться съ кускомъ пирога или съ чмъ нибудь другимъ, не мене заманчивымъ, вроятно, желаніе возбудить зависть руководило ею въ этомъ случа. Но таковые поступки не нравились почасту голодавшей публик — пирогъ отымался, и Ариша нердко возвращалась съ поля битвы домой растрепанная, въ слезахъ, и долго ревла, такъ долго, что иногда отецъ или мать, люди, кажется, привыкшіе ко всякимъ звукамъ, и то не выдерживали и, поднявши рубашонку, хлестали Аришу по указанному мсту прутомъ, двочка въ т критическія минуты, конечно, ревла уже такъ, какъ бы ее паромъ варили, посл-же энергической расправы на разгорвшееся сердце тотчасъ находило смиреніе и только глухія, прерываемыя всхлипыванья доказывали, что волненіе ослабваетъ и горе утишается.
Въ праздники отецъ шутилъ съ нею по своему.
— Аришка, ходи медвдемъ! Баранью кость дамъ. Ходи, сукина дочь! скажетъ бывало отецъ.
Аришка становилась на четвереньки и путешествовала взадъ и впередъ по щелеватому полу.
— Да ты урчи, поросенокъ! Чего такъ-то ползаешь!… добавитъ родитель.
Аришка, заурчитъ.
Посл глоданьи бараньей кости, для нее было первымъ наслажденіемъ здить съ отцомъ на пгашв. Любила она также по осени, темнымъ вечеркомъ, забраться съ отцомъ подъ овинъ, слушать и смотрть, что длаютъ и говорятъ тамъ.
— Ну что, чертова двка? Въ теплину хошь? спроситъ отецъ бывало, указывая на огонь.
Двочка смотритъ на горящія головни, дымъ стъ глаза, обдаетъ смрадомъ, копотью — а ей ничего! Она, вполн довольная и счастливая, играетъ на земл колосьями и воображаетъ Богъ всть что.
— Тятя, банный, вдь, сюда не ходитъ? обратится она вдругъ въ отцу, припомнивъ разныя бывальщины и небывальщины, которыя такъ любитъ деревенскій, врующій людъ.
— А може и заходитъ! Кто его знаетъ! А ужъ коли заберется, такъ теб не миновать бды. Гд, скажетъ, тутъ Аришка? Давайте мн ее! Да и хамъ! на послднихъ словахъ голосъ принималъ грозный, рычащій тонъ.
Двочка жалась къ отцу, мурашки пробгали по тлу — и ей было хорошо.
Но высокоторжественнымъ событіемъ въ жизни было для нее хожденіе за грибами и за малиной въ Пекатовскій волокъ. Когда дивчата брали ее съ собой, она восхищалась до седьмого неба. Хорошо идти въ страшный лсъ: тамъ дико и темно. Страшенъ онъ потому, что въ немъ медвди живутъ. Давно когда-то медвдь унесъ двушку и заключилъ ее въ свою берлогу, по ночамъ въ лсу кто-то жалобно стонетъ — кому-же стонать, какъ не бдной Акульк отъ побоевъ или отъ ласкъ своего мохнатаго суженаго, иногда кто-то плачетъ, вомуже плакать, какъ не дтямъ Акульки… Такъ говорили въ деревн, слышала Ариша. Псни веселыя замолкали, и со страхомъ и съ трепетомъ вступали дивчата въ сумракъ лса, изъ-за каждаго куска малины — чудилось имъ — выглядываетъ косматый хозяинъ, захруститъ сухая втка подъ ногой — а имъ мерещатся ужь разные ужасы…
Такъ тянулась жизнь Ариши до шести лтъ и не было въ этой жизни ничего выдающагося, рельефнаго, день за днемъ шелъ, словно по росписанію, заране составленному. По седьмому году, случайно, вовсе неожиданно, была она оторвана отъ родной, закоптлой избы и переброшена на другую дорожку.
Забжала къ нимъ разъ въ деревню собака хромая, смшная такая — о трехъ ногахъ. Дло было вечеромъ, посл работъ. Старое поколніе принялось, но обыкновенію, разсуждать: отрубили ли ногу собак или она въ кленецъ попала, пошли догадки: какъ и откуда взялась эта безногая тварь. Молодое же поколніе, склонное, какъ извстно, боле къ длу, чмъ къ словамъ, принялось съ яростью гоняться за хромымъ пришельцемъ. Съ толпою мальчишекъ, преслдуя собаченку, забжала и Ариша на барскій дворъ. Барыня, владтельница Жгутовки, сидвшая на крыльц и разговаривавшая на ту нору со старостой, замтила смазливенькую Аришу.
— Чья это двочка? спросила она.
— Эфтя-съ, черноглазая-то? Петрушки Гребешкова-съ.
— А! Какъ зовутъ? Кликни-ка ее сюда!
— Аришкой-съ. Аришка, подь-ко сюда! подзывалъ староста, сдлавъ два шага по направленію къ воротамъ и по ршаясь оборотиться къ барын спиной. Подь, дурочка! Чего ты стала! крикнулъ онъ, махая шапкой и смягчая сколь возможно свой голосъ, придавая ему оттнокъ нжности и ласки.— Барыня пряникъ дастъ…
Ариша съ робостью оглядывалась по сторонамъ и держалась за приворотный столбъ, не трогаясь съ мста. Барыню она никогда еще не видала, старосту-же знала и боялась: она познакомилась съ нимъ на барскомъ гороховищ, гд ‘сердитый дядя’ разъ засталъ ее и больно оттаскалъ за волосенки…. Аришкины спутники скрылись за воротами и зорко подглядывали изъ-за разросшихся лопуховъ на сцену, въ которой Аришк привелось играть роль. ‘Выстегаютъ ее! Пряникъ, слышь, сулятъ! Заманиваютъ только поди’ разсуждали маленькіе наблюдатели, сильно интересуясь тмъ, какая участь постигнетъ Аришку. Двочка сама бы охотно присоединилась къ нимъ и толкнула бы на свое мсто Анютку, но боялась шагъ ступить и оставалась неподвижною.
— Дикарка какая! Приведи ее!
Приказаніе барыни было тотчасъ исполнено.
— Ты не бойся, двочка! Тебя не тронетъ, успокоивала госпожа Аришку, сердце которой забилось учащенне, когда она предстала передъ своею властительницей.— Хочешь въ горницу? Ко мн хочешь идти жить? спрашивала барыня и думала между тмъ: ‘но какая замарашка! Ужасно! Настоящая чумичка! А недурна….’
У Ариши языкъ не поворачивался.
— Хочу-съ, молъ, сударыня, коли ваша милость на то будетъ?…. какъ бы подсказалъ староста, переступая съ ноги на ногу.
— Хочешь? повторила барыня.
Тутъ ужь Ариша разхныкалась и принялась тереть глаза рукавомъ своей грязной рубахи. Но участь ея была уже ршена: на другой же день ее переселили въ господскій домъ, вычистили, вымыли, пріодли, какъ слдуетъ — и Ариша стала горничной двочкой.
Вотъ что надлала хромая собаченка!
Хотя башмаки, о которыхъ Ариша подъ родительскимъ кровомъ и не мечтала даже, радовали ее, забавляла ленточка, которою подвязали ей волосы, тшило и платьице холстинковое, но первое время она непритворно грустила о своемъ прежнемъ вольномъ жить, когда она еще не знала вкуса чаю, а сахаръ маленькими кусками видала только у старостинаго Егорки. Ей ужь нельзя было сбгать въ лсъ по ягоды или по грибы, ее не пускали въ поле побгать и повозиться съ ребятишками, и на пгашк не кататься ужь ей больше. Жизнь двичьей съ нкоторымъ комфортомъ, къ которому впрочемъ Ариша не успла еще принюхаться, много проигрывала на первыхъ порахъ при сравненіи съ простою, деревенскою жизнью безъ стсненій,
Стала Ариша понемногу привыкать, приглядываться къ новому для нее порядку вещей, и мало по малу совсмъ втянулась въ новую сферу. Къ пятнадцати годамъ она уже вполн сформировалась — стала истой ‘горничной’, мазала голову коровьимъ масломъ, ‘масколилась’ — по тамошнему выраженію, изучила привычки господъ до малйшихъ подробностей, умла кстати подслужиться старух Никифоровн, искала и находила случай улизнуть лишній разъ въ людскую и просидть тамъ подольше, находила время побалагурить съ лакеями, играла въ дураки съ другими двушками, пока Никифоровна сномъ наслаждалась, любила псенки попть: ‘Кольцо души двицы я въ море уронилъ’ или ‘Гусаръ, на саблю опираясь, въ глубокой горести стоялъ’… научилась искуству, ничего не длая, сидть за работой и любила хорошенько поспать. Изрдка пила чай въ прикусочку, получала подарки въ образ платковъ, серегъ и бусъ, когда назжали въ ихъ страны разнощики и бывали приглашаемы къ господамъ, въ залу, за разныя невинныя провинности навлекала она на себя гнвъ барскій, а вслдствіе того попадала и подъ розги, словомъ — опять таки жила также, какъ жили сотни подобныхъ ей существъ. На свою наружность она не могла пожаловаться: особенно ея черныя глазки задвали заживое. Молодая, свжая, стройная, съ полною, здоровою грудью, она нравилась многимъ Алешкамъ, Васькамъ и Сашкамъ. Отъ барышни она научилась нсколькимъ французскимъ фразамъ и щеголяла ими, отъ барышни же переняла она искуство кокетничать, принаряжаться къ лицу, длать глазки, надувать губки и кстати показывать ножку, приподнимая, какъ бы невзначай, платье. По всмъ этимъ причинамъ она подолгу вертлась передъ барышиннымъ трюмо и всегда всего старательне тоалетъ убирала.
Восемнадцать лтъ стукнуло. Двка пуще прежняго стала модничать и смле заперебивала съ молодцами, не разъ старушка Никифоровна грозила ей пальцемъ, что въ перевод на обыкновенный человческій языкъ значило… ‘Смотри! Не балуй! Господамъ доложу, такъ достанется теб на орхи’!.. Ариша понимала подобные знаки и умасливала, какъ могла, строгаго аргуса.
Вдругъ весь домъ былъ неожиданно взволнованъ пріздомъ дорогихъ гостей: молодого барина и его пріятеля. Въ тихой, уединенной жизни Жгутовки это событіе произвело ужасное смятеніе, которое не могло не отразиться и на двичьей. ‘Господи! Молодой баринъ пріхалъ! Усы-то какіе, видла? А позументовъ то сколько! И не говори, двохонька, франтъ заморскій! все по хранцузскому!’ перешептывались двушки и пуще стали бояться срыхъ, проницательныхъ глазъ старой Никифоровны. Молодой баринъ, гусаръ — любимецъ отца, а еще боле матери,— катался какъ сыръ въ масл: чуть не на рукахъ носили гусара. Никифоровна, не будь глупа, видя всю эту оказію, мигомъ сообразила, какую роль ей слдуетъ принять.
И вотъ по лтнимъ вечерамъ, когда старые баре успокоятся, въ старинномъ большомъ саду (раскинутомъ чуть ли не на осьми десятинахъ) стали устраиваться игры: молодые господа изволили тшиться съ снными двушками… по саду, въ прозрачномъ сумрак лтней ночи, межъ кустами тамъ и сямъ, мелькали, раздувались женскія платья, порой раздавалось тихое ‘ау’ подъ сводами вковыхъ дубовъ и липъ, слышался оживленный говоръ, легкій смхъ, а порой и робкій крикъ, заглушаемый звонкимъ поцлуемъ… А соловейко такъ и разливался, такъ и разливался въ темныхъ кустахъ сирени. Тогда только утомленная молодежь расходилась на покой, когда темно-синее небо уже голубло, золотыя звзды блднли и гасли, а на деревн пли птухи… Крпокъ былъ сонъ Ариши посл такихъ прогулокъ и горяча была ея подушка… Ей часто грзился ловкій, молодой баринъ, его ласковые глаза, заглядывавшіе, казалось, въ душу, будили ее середь ночи, прикосновеніе мягкихъ усовъ къ горячей щек, долго спустя, даже и во сн, волновало двичью грудь.
Ариша понравилась гусару и гусарь пріударилъ за нею.
Но горничной (хотя она и сама была неравнодушна) нисколько не хотлось поступать въ цхъ крпостныхъ одалисокъ. Тутъ ужь дло вроятно обошлось не безъ угрозъ, но какъ бы то ни было — не одну, не дв, а много ночекъ скоротала Ариша съ молодымъ гусаромъ.
Наступила скучная пора дождливой осени, садъ затихъ и опустлъ, туманами покрылись поля, красные деньки минули. Гости, франты заморскіе, потревожившіе миръ и спокойствіе жгутовскаго затишья, укатили въ полкъ.
Ариша плакала.
Въ конц октября, въ томъ губернскомъ город, въ 40 верстахъ отъ котораго отстояла Жгутовка, бывала ежегодно ярмарка. Помщики, даже почти безвыздно проживавшіе круглый годъ по своимъ усадьбамъ, и т назжали въ городъ: кто пощеголять своими рысаками и экипажами, кто дочками, а кто и въ картишки подуться. Отправилась и Ариша съ господами на ярмарку. Здсь ее судьба столкнула съ почтальономъ Своринымъ — буквально стоклула. Разъ, выходя на крыльцо, она набжала на него и вскрикнула ‘ахъ’, на что почтальонъ счелъ долгомъ замтить, что это ‘ничего-съ’. Съ того пошло знакомство. Своринъ предложилъ выкупить ее, хотя Ариша, мечтала вовсе о другомъ, но мысль сдлаться вольной, хозяйкой дома — разогнала вс мечты и заставила молчать оскорбленное чувство женской доврчивости. Да и почтальонъ къ тому же былъ молодецъ собой: такой бойкій, ловкій господинъ.
Здсь кстати можно замтить, что старая барыня имла страсть всхъ выдавать замужъ и женить, за что сосди и прозвали ее ‘всемірной свахой’, Когда Своринъ предложилъ выкупъ за Аршпу, она было сначала заупрямилась, заломила баснословную цну за голову Ариши, и такъ напугала почтальона, что тотъ задумывалъ уже обратиться вспять. Но, на его счастье, страсть къ свадьбамъ проснулась въ сердц жгутовской владтельницы, и взяла верхъ надъ корыстолюбивыми и другими чувствованіями: барыня согласилась, выговоривши только, чтобы бракосочетаніе происходило непремнно у ней въ имніи, чему влюбленный женихъ, конечно, и не прекословилъ.
Такимъ-то образомъ Ариша и обратилась въ Арину Петровну Сворину, въ почтальоншу — и зажила въ город своимъ домкомъ и, можно сказать, припваючи. Супругъ ублажалъ свою молодую жену, она спала по долгу, пила чай два раза въ день, иногда даже и въ накладку. О ночныхъ играхъ въ жгутовскомъ саду, конечно, было благоразумно умолчано, но вдь, ‘шила въ мшк не утаишь’, говоритъ пословица — и слухи какъ-то дошли до почтальона, подобные слухи доходягъ какъ-то всегда стороной… Впрочемъ, мужъ, какъ человкъ не злой, простилъ былыя увлеченія горячей юности своей купленной жен, и не отравлялъ упреками и гоненіями ея существованія. Сосдки прозвали молодую почтальоншу ‘модницей’ за то, что она по праздникамъ ходила гулять съ зеленымъ зонтикомъ, подареннымъ ей барышнею на память при прощаньи, и въ какихъ то сренькихъ перчаткахъ, зашитыхъ безчисленное множество ризъ. Мужъ хотя подтрунивалъ за это надъ нею, но въ душ былъ очень доволенъ такимъ щегольствомъ, и даже гордился тмъ, что жена его ходитъ нарядне другихъ.
Прошла зима, весной бда случилась. Почтальонъ, какъ уже знаетъ читатель изъ разсказа церковнаго сторожа, на Митюхинскомъ перевоз попалъ какъ-то въ воду, простудился, схватилъ лютую горячку и умеръ въ тотъ день, въ тотъ самый часъ, какъ жена родила дочь.
‘Господи, Господи! Что съ нами будетъ? Какъ будемъ жить мы, думала Арина Петровна — и въ ушахъ ея отдавалось печальное чтеніе за перегородкой и слабый плачь дочери.
Тамъ лежитъ человкъ, который одинъ былъ ей защитой, подпорой и кормильцемъ, который любилъ ее — онъ мертвъ. Тутъ ребенокъ крошка, его нужно ростить, кормить, одвать… Своринъ, потратившись на выкупъ невсты, на свадьбу — ничего не могъ оставить посл себя.
‘Отецъ умеръ, сестры замужъ повыходили, одинъ брать остался дома, да и тотъ женатый, у него своя семья большая… Да и гд-жь мн ужиться съ ними! размышляла горемычная вдова о своемъ будущемъ.— Вотъ ребенокъ. Ему тоже надо все лишнее, значитъ. Подростать будетъ — больше понадобится. А откуда взять? Работать!…
Въ томъ-то и бда, что двичья не пріучила ее ни къ чему нужному, ни къ какому длу. Ты уже видлъ, читатель, чему научилась она въ барскомъ дом. Дйствительно, было отъ чего закружиться бдной голов, въ самомъ дл, Арина Петровна чувствовала, что подъ нею земля обрывается…
Плакалъ ребенокъ. Больная мать тяжело стонала, стоналъ, за окномъ втеръ… Тоскливая, грустная ночь переживалась въ старомъ домик почтальона.
И утро разсвло невеселое, такое сумрачное, слезливое.
Со страхомъ заглядывала Арина Петровна въ будущее: оно было темно, тамъ мелькали ей какіе-то неясные призраки и пугали, суля недоброе. Замирая, ждала она этого ‘недобраго’… Но время идетъ, какъ вода льетъ — и будущее стало настоящимъ, угрюмая бдность пришла и сурово, холодно посмотрла въ заплаканные Аришины глаза. Потянулись унылые дни — конца имъ не видать. Пришлось стариться до поры до времени, съ грустью оборачивалась она къ своей быстро промелькнувшей молодости, но не надолго: горькая дйствительность обступала ее, неотвязный вопросъ о хлб насущномъ не давалъ ей далеко отбгать и приковывалъ ее къ настоящему крпкими, несокрушимыми цпями. А того ли ждала она, о томъ ли мечтала въ жгутовскихъ весяхъ?!… Молодая, свжая, красивая собой — она думала пожить широко.. Не сбылись надежды!
‘Въ огород только капуста да картофель, да и того мало, продавать — нечего нести на рынокъ, дай Б самимъ бы хватило на зиму, на пропитанье!’ размышляла Арина Петровна, сидя на лавк и покачивая одной ногой зыбку, въ которой спала ея маленькая Маша. ‘Хорошо еще теперь лто, тепло, а вотъ подойдетъ осень, зима: холода настанутъ — а дровъ гд добудешь, на что купишь, когда купила-то нтъ. Будемъ мы съ Машкой голодать — врно мое слово,— мерзнуть будемъ, покуда совсмъ не окочуримся… Зачмъ и воля мн? Умереть-то везд вольно! Не удержали бы и у насъ въ Жгутовк… Не пригодилась мн воля… Къ господамъ опять идти, подъ начало къ Никифоровн — сохрани меня Господи! Да я и отвыкла ужь! Тамъ съ ребенкомь-то теперь и не возьмутъ еще, пожалуй. Охъ, ты, прости Господи, навязалась… Вотъ грхъ какой!’ При этомъ мать чуть не заплакала: ей было досадно на самое себя за то, что она такъ думаетъ. Горько ей стало, усиленно задвигала она ногой, такъ что зыбка судорожно вздрогнула и закачалась неровно, нсколько таракановъ попадало сверху — проснулась Маша и захныкала.
Лишь только Арина Петровна заслышала тихіе, отрывистые звуки, тотчасъ чувство досады, охватившее было ее, пропало безслдно. Мать поднялась, раскинула дырявый пологъ и наклонилась къ своему слабому, безпомощному дитяти.
— Что-о? Что-о? голубушка… не покушать ли захотлось? заговорила она нжно, ласково, вынимая ребенка изъ колыбели и усаживаясь съ нимъ подальше отъ разбитаго окна, плохо заклееннаго бумагой: чтобы не дуло, не пахнуло холодомъ какъ нибудь, Боже сохрани!
— Сыта? Охъ, ты, крошечка, писаная моя! Радость ты моя! Проговорила посл недолгаго молчанія Арина Петровна, покормивъ дочь-грудью. Не спатиньки ли опять? Ну, о-о-о! О-о-о! Баюшки баю, баю баюшки бай-бай! Спи, усни, угомонъ тебя возьми! запла Петровна, укачивая на рукахъ Машу.
Давно уже смерклось. Мсяцъ скрывался за облаками и снова выглядывалъ: его блдный лучъ ударялъ въ низенькія окна почтальонскаго домика, обдавалъ матовымъ полусвтомъ печальное лицо молодой матери, сталью отливалъ на ея черныхъ волосахъ, полосой ложился на грязный полъ и достигалъ заслонки и закоптлой печной стны. Въ домик тихо, только сверчокъ неугомонный трещитъ гд-то: не то въ домик на окн, не то на двор подъ окномъ — слышно только, что близко куда-то забрался музыкантъ почтенный. По временамъ съ улицы доносится собачій лай, по мостовой изрдка стучатъ колеса…
Опять закачалась зыбка. Маша засыпаетъ, а Петровна, глядя на нее, опять невеселую думу думаетъ: ‘Да,и съ чего я пойду къ господамъ? Опять въ услуженіе — на смхъ людямъ! Найти мстечко-то, поди, и здсь можно… Только какое! Трудно. Что у насъ за городъ — шутъ его знаетъ! Собакъ, пожалуй, больше въ немъ, чмъ людей… Анютка хотла забжать, какъ базарный день случится, поразскажетъ ужо, какъ-то у нихъ живутъ тамъ, что Никифоровна — все такъ же старая, поди, ворчитъ… Охо-хо! Не пріхалъ ли?.. Если бы’… При этомъ ‘если бы’ разныя картинки одна другой миле стали рисоваться въ ея воображеніи, какъ вдругъ явилась подъ окномъ старушечья голова, повязанная въ пестрый, клтчатый платокъ — и раздался дребезжащій голосъ:
— Петровна, ты дома?
Арина вздрогнула и обернулась.
— А, Васильевна! Что не видать давно, никакъ дорогу забыла? Зайди…
— Матушка-то спитъ у тебя что ли?
— Спитъ. Да или же, полно подъ окошкомъ-то торчать!
— Некогда, матка ты моя! Дла, вишь, все… на минутку разв завернуть, на самую минутку…
Голова исчезла въ окн и скоро посл того въ домикъ вошла Васильевна, старуха лтъ 50-ти, съ сморщеннымъ сухимъ лицомъ, съ подслповатыми глазками, въ дырявой кацавейк, подтянутой платкомъ.
— Ну, здорово! Какъ живете? затараторила она, подходя къ лавк, гд сидла хозяйка. Что подлываешь, голубка? Али отдыхаешь! Иду я, гляжу — свту-то у васъ не видать… Пришла ли, думаю… а, може, сумерничаетъ? Дай, думаю, посмотрю! Вотъ… Что лучинку-то не зажжешь? Гд у тя она?
— На печк, отвчала Петровна, сладко позевывая. Ночь-то мсячная такая. Сижу да думаю все…
— Какого ляда тутъ думать-то! возражала старуха, доставая лучину и зажигая ее у печурки.— Свтецъ-то гд?
— Ой, ужь ты мн, хлопотунья, навязалась! Вонъ онъ, за тобой-то что? Не свтецъ раз…
— Хлопотунья! передразнила Васильевна.— Неволя хлопочетъ, родная! Всю жизнь этакъ вотъ но своимъ, да по чужимъ мыкаешься…
— Ну, что ты къ своимъ-то летала? спрашивала Васильевна, сметая рукавомъ кацавейки хлбныя крошки съ подоконника и сбирая ихъ на ладонь.
— Какъ же! отвтствовала ей Арина Петровна. У брата была, пудъ муки далъ ржаной да и говоритъ: ты, сестра, не думай, что я твой кормилецъ и поилецъ, не помышляй этого! И, говоритъ, весь міръ не напитаю… своихъ ртовъ довольно съ насъ: семья тоже сть хочетъ, говоритъ…
— А, а! вишь, ты! Ну, а сестра-то что? перебила старуха.
— Та и ничего не дала. Пироговъ только на дорогу напекла… Пріискивай мсто, говоритъ, поскоре! (Сама бы пріискивала!) Шляться-то, говоритъ, попусту нечего! Въ барскомъ дом, говоритъ, такое мсто жила, а что выжила — хлбушка нтъ!… А что у насъ въ двичьей выживешь, Васильевна? Сама ты посуди! Да что тутъ — языкъ-то чесать можно, для че не чесать, коли чешется… вс они… э-эхъ! Закончила Петровна и уныло поникла головой.
— И не говори, не говори, матка! Нынче всякъ за себя! Другой хоть съ голода мри — не помогутъ, нтъ! Мн что? Тепло мн, хорошо, сыта, одта, обута.. То дивно: ну, добро бы были дальніе какіе, а то, гляди ты, родные, кровные отказываются, значитъ… Да ужь его такъ! Нынче, поди ты, только о своемъ брюх и заботы, а о душ — ни-ни! Это я теб, голубка, врно скажу, попомни мое слово, пожила ужь я, знаю! Не съ твое пожила… Мы на кого не надйся, другимъ не врь: своимъ лбомъ пробивайся… Такъ, помысли себ, что ты въ пустыню зашла, все сама про себя хлопочи — вотъ оно что! Сама не плошай, главное — да и Богу-то молись, не забывай его… Пресвятая Богородица тоже — великая наша заступница!… А люди, я теб скажу, и люди пригожаются, да все, вдь, они люди же… выходитъ того… Васильевна замудрствовалась и потому замтно начала путаться въ своихъ рчахъ: все-то говорила она полушопотомъ, чтобы не разбудить ребенка, говорила скоро, не переводя духа.
Хозяйка молчала и грустно посматривала въ окно.
— Такъ, такъ-то! Ничего, значитъ, и не выходила? Мучки-то только вотъ… Плоховсоваты дла!… Ну, прости, милочка! Надо бжать: дома-то никого не осталось. Гавриловна тоже уплелась…
Васильевна собралась было идти, но вдругъ на порог остановилась.— Вотъ, вотъ — забыла совсмъ было, экая нанять: память нон вовсе стало отшибать!… У Ластиныхъ полы моютъ каждую недлю, чистоту, выходитъ, наблюдаютъ — такъ вотъ теб и работа! Сходи къ нимъ, къ Феклулі, кухарк-то, и замолви словечко: такъ и такъ, молъ, пособствуй на счетъ того… половъ-то Попроси хорошенько, такъ она теб и другую какую ни на есть работу представитъ: знакомство потому у нихъ пребольшущее, не съ наше! А Феклуша, я теб скажу, баба такая, что просто — малина! Право слово!
— Спасибо теб, Васильевна, спасибо, матушка! Дай Богъ теб здоровья… Просто, вдь, не повришь — тошнехонько приходитъ: крохами питаемся…
— Ну, вотъ — и ступай завтра, сбгай! Прощенья просимъ! Говорунья скрылась.
Не успла еще затвориться за нею скрипучая дверь, а Петровна ужь раздумывала: ‘Полы мыть! Вотъ т и жизнь! Да и то еще упрашивай, умаливай… Дайте, молъ, поработать, не откажите!… Если бы отецъ съ матерью живы были — не то бы и было’… Тутъ опять пришло ей въ голову что-то такое несообразное: и ребячество ея, и грязные поросята, и пгашка съ всклоченною гривой, и двичья, и старая Никифоровна, и темный садъ жгутовскій…
Немного дней посл того прошло, а для Арины Петровны начались разныя бдствія, крупныя и мелкія, начались злоключенія. Не разъ уже тоска грызла ея сердце, не разъ нападало на нее такое горе-горькое раздумье, такія гнетущія мысли посщали ее, что жизни не рада была вдова почтальонша.
Закатилось лто, небо нахмурилось, то дождь моросилъ, то снгъ кружился. Не рада была Ариша ‘проказамъ матушки зимы’. Въ проголодь и въ прохолодь жили мать съ дочерью, приходилось подчасъ такъ туго, что Петровна ревма-ревла. Не по міру-жъ было идти просить, не промышлять же Христовымъ именемъ: людей стыдно да и предъ собой совстно какъ-то. Вотъ и идетъ она къ Васильевн или Гавриловн, попроситъ хлбушка и перебьется какъ нибудь, дотянетъ до работы Работы, впрочемъ, мало перепадало. Къ рукодлью она была не мастерица: взяла было разъ у одного купца блье шить, да и сама согршила: еле-еле рубашку кое-какъ сладила, да и за ту половины денегъ не получила, а нагоняй зато порядочный достался. Съ тхъ поръ шить она ужь не бралась, мастерила, правда, кое-что для Васильевны, да и то какъ придется — черезъ пень, черезъ колоду. И лнь-то къ тому же у ней была велика — не занимать стать. У самой платьишко начало втшать: и отказывалось служить, а зонтикъ и перчатки все еще оставались цлы: они одни, кажется, и лежали только въ сундук. Но не смотря на то, что она ходила въ жалкомъ тряпь, оборванной, неумытой, нечесанной, а прозвище ‘модницы’ не снимали съ нея сосди. Она ужь такъ ‘модницей’ должна была и въ могилу лечь. ‘Ну, какая же я модница, похоже ли на то! думала съ горечью Ариша. Башмаковъ нтъ, одежонка вся разлзлась — и на улицу-то показаться не ловко: везд заплаты, да и заплаты-то рваться стали!’ Ходила она въ церковь и Богу молилась, искренна, горяча была ея молитва — и она ждала, словно, чуда, но чудо не являлось на выручку, и бдная вдова мыкалась изо дня въ день, живя, какъ птица, не зная, что будетъ сть завтра, да и будетъ ли что сть.
Такъ въ постоянной, непосильной борьб прошло три года. Мрачное равнодушіе стало заползать въ душу Ариши, мало по малу черствло сердце въ житейскихъ столкновеніяхъ, въ разныхъ дрязгахъ и невзгодахъ Все боле и боле ожесточалась Ариша. Неизвстно, какова участь постигла бы Машу, если бы она въ эту тяжелую пору на свтъ Божій явилась. Не стали ли бы говорить, что у Петровны мертвый младенчикъ родился?! Неизвстно. Но все могло быть, всего можно было ожидать отъ матери, у которой самыя нжныя чувствованія стали притупляться.
Ариша сильно перемнилась и съ наружной стороны: свжесть улетучилась, раннія складки протянулись но лбу. Румяное личико пожелтло, похудли пухлыя плечи и высокая грудь поопустилась, все прогорло, все истощилось… Изъ-подъ грязнаго, небрежно-повязаннаго платка, выбиваются нечесанные волосы, засаленная и дырявая кацавейка накинута на изношенное платьишко… Только вздернутый носикъ сохранился, да глазки задорные напоминали о прежней Ариш, предмет мечтаній многихъ Baнекъ, Алексашекъ и Ванюшекъ.
Лишь только заводился у Петровны лишній грошъ, она его тащила въ кабакъ. Напрасно усовщевала ее Васильевна, напрасно ругали ее родные — ничто не помогало: ей сильно понравилось топить злое горе въ чаш зелена-вина. ‘Какъ выпьешь, такъ даже и псеньку споешь, ну, и не такъ холодно, не зябко, и Машутка не безпокоитъ — хорошо этакъ сдлается, точно подъ небеса взлетишь!’
А Машутка между тмъ подростала…
Съ годъ времени еще прошло — двочка стала лепетать. Фразы: ‘Мама, сть хочу! Мама, я озябла!’ было первое, что она ясно и чисто начала выговаривать. Мать въ такихъ случаяхъ отвчала, обыкновенно, очень лаконически: ‘подождешь!’ или ‘не околешь!’ или что нибудь подобное въ этомъ же род. Иногда за симъ слдовали тычки, пинки, подзатыльники, загривки, загорбки и иныя пріятныя добавленія. Машутка просила хлба — ей не давали, Машутка принималась ревть — ее колотили… Неласково встрчала ее жизнь, непривтливо… Ея золотые дни были пасмурны, черны, какъ черная ноченька, непроглядная..
Рано начала она по вол матери промышлять по части воровства.
При безденежьи, когда бывало холодно, мать говорила ей:
— Машутка, сбгай въ сусдній сарай, щепочекъ притащи.
— Увидятъ! возражала она.
— А ты не попадайся, дурища! Зенки-то для чего? Укради!… наставляла Петровна.
— Отдуютъ! упорствовала Маша, заботясь, естественно, не столько о чужой собственности, сколько о своей спин.
— Теб говорятъ: иди! Иди — и кончено! А не то такихъ надаю… и мать длала выразительный жестъ и, должно быть, очень понятный для дочери, потому что послдняя тотчасъ же, обыкновенно, посл того скрывалась.— Ахъ, мои батюшки! Вотъ еще нженка какая! ворчала Арина Петровна.
.Маша отправлялась на воровство. Осторожно пробравшись вдоль заборовъ и плетней и достигнувъ сарая, она оглядывалась по сторонамъ: нтъ ли кого близко? И если никого не случалось, она, какъ мышь, прокрадывалась въ дровяной сарай, подлзая на брюх въ подворотню, и набирала тамъ щепокъ и полнъ, зная, что матери нужны не одн щепки, помня, какъ разъ мать отколотила ее, когда она принесла домой однхъ щенокъ: съ тхъ поръ она стала догадливе и поняла, что подъ словомъ ‘щепки’ должно собственно разумть ‘полнья.’ Маша уму-разуму наставлялась. Раза два-три была она словлена на мст преступленія, ее били, а добычу, конечно, отнимали, дома мать тузила ее, якобы за шалость, за невниманіе къ своему длу и въ наказаніе морила, бднягу, голодомъ положенное время. Всдствіе этихъ печальныхъ казусовъ, Маша навострилась такъ, что въ послднее время ужь не попадалась въ краж, обдлывая длишки искуснйшимъ манеромъ. Уроки ходячей морали, житейской мудрости не проходили даромъ: кулакъ и розга длали сное дло…
— Ступай въ сусдскій огородъ, порви маленечко картошки! скажетъ бывало мать.
Но дочь уже знала, что картофеля нужно не ‘маленечко,’ а много — и притаскивала цлую охабку.
— Ай да, проворъ-двка! одобрительно замчала Петровна, и Маша избавлялась отъ побоевъ, да еще сверхъ того ла за завтракомъ вареный картофель.— Не роскошь ли? Какъ было и не радоваться ребяческому сердцу!
Нердко, уже порядочно подпивши, мать посылала ее еще за виномъ.
— Студено! замтитъ двочка.
— Не замерзнешь! Ишь, отговаривается еще… У-у, подлая! Бжи!..
Машутка, причитая, бжитъ по улиц, дрогнетъ отъ мороза въ своемъ оборванномъ платьиц, зуба съ зубомъ не сводитъ и, заплаканная, приноситъ матери угощеніе.
Однажды пьяная мать страшно испугала ее. Спала она на лавочк, крпко такъ спала — вдругъ чувствуетъ, что ее что-то давить, душитъ, что-то тяжелое налегло на нее, въ просонкахъ ужь ей представляется нечистый съ рожками, съ хвостикомъ и со всми прочими ужасными аттрибутами сатанинскаго званія, ей мерещится ужь домовой, который, по словамъ матери, невидимо присутствуетъ въ ихъ домик, имя постоянное мстопребываніе въ подпольи, куда по зимамъ садятся куры, то она ожидаетъ увидть передъ собою косматаго мдвдя… съ трепетомъ открываетъ глаза и видитъ: мать навалилась на нее и точно спитъ, храпитъ и тяжело дышетъ… Больно стало Машутк: потянулась она изъ-подъ матери и разбудила ее.
— И-ихъ, дьяволенокъ! Чего ты вертишься-то? Лежи покуда цла… заурчала мать, и Машутку въ тоже время обдало запахомъ сивухи и чеснока.
Машутка притихла и не шевелилась, притая дыханіе. Она уже знала, что мать, когда отъ нея такъ пахло, всегда больно била ее.
Петровна, раскутившись, иногда вопрошала дочь,
— Гд у тебя, Машутка, отецъ? Скажи-ко!
— Вдь, тятя померъ — ты мн сама говорила, помнишь?
— Эхъ, ты… тутъ Петровна вставляла неблагозвучное выраженіе — померъ! Какъ-же держи карманъ! Живешенекъ онъ, здоровешенекъ — въ Петербург погуливаетъ!..
Но такъ какъ вопросъ о тят въ то время, еще нисколько не интересовалъ Машу, то она все касающееся его и пропускала мимо ушей съ невозмутимымъ хладнокровіемъ.
Игры не часто ей удавались: въ холодную пору игрывала она въ ‘большой комнат.’ Домикъ ихъ былъ раздленъ на дв части перегородкой, не доходившей четверти на дв до потолка: въ меньшемъ отдленіи находилась большая русская печь, занимавшая треть всего пространства, тутъ же помщался въ углу поставецъ, здсь готовилось кушанье, здсь он спали съ матерью, грлись на печк по длиннымъ зимнимъ вечерамъ, словомъ — это была семейная комната. Другая — немного просторне вмщала въ себ столъ, составлявшій украшеніе и гордость домика почтальонскаго, на его крышк была нарисована какая-то рыба, а по сторонамъ ея — кусокъ хлба и причудливой формы ножъ. Два стула, прислоненные къ стн, стояли безъ употребленія, ибо на нихъ никто не садился изъ опасенія разрушить древнія вещи. Въ о томъ углу стояла скамейка. Къ предметамъ роскоши относилась также висвшая на стн закоптлая, перемаранная мухами картина, изображавшая героя, скачущаго на зеленоногой лошади — съ надписью: ‘гд колыбель его была — днесь его могила!’ Вотъ въ этой-то ‘большой комнат’ и игрывала Маша. Нагнетъ, бывало, прутиковъ и воображаетъ себ людей и зврей разныхъ, возится около стульевъ… Товарокъ на первыхъ порахъ у ней не имлось: приходилось одной больше быть!.. Но только лишь разыграется Маша — мать тутъ какъ тутъ.
— Полно теб баловаться-то, маленькая! Пыль столбомъ подняла… Гляди-тко! закричитъ Петровна, а подъ сердитый часъ хватитъ, пожалуй, Машу и за ухо или по-уху, глядя потому, какъ придется.
Лтомъ Маш, не въ примръ, было привольне. Иногда съ ранняго утра забиралась она въ свой огородъ, подъ вишню — единственное деревцо, украшавшее необширный участокъ ихъ земли. Лежитъ она въ трав и смотритъ: солнце еще не успло обсушить росы — ея чистыя капли дрожатъ на листьяхъ и лепесткахъ цвтовъ. Вонъ жукъ ползаетъ съ темно-фіолетовой спинкой, муравей тащитъ песчинку, другой съ нимъ встрчается и, остановившись на мгновеніе, оба продолжаютъ путь дале, листъ лопуха бросаетъ на нихъ тнь. Божья коровка на вишневомъ цвтк помстилась, не шевельнется… Пищитъ комаръ, летитъ муха, воробьи перепархиваютъ и неумолчно щебечутъ, близко гд-то жужжитъ пчела… Маша лежитъ въ трав, чутко прислушивается къ совершающейся вокругъ нее кипучей жизни, полной дятельности — рветъ кашку, стъ, зорко приглядывается Маша ко всему — высоко, въ небо плыветъ легкое, какъ паръ, блое облачко, любуется Маша и полною грудью вдыхаетъ свжій, утренній воздухъ…
Или примется бгать по огороду — и носится же она, носится — по лужайк и по бороздамъ, только на гряды не вбгаетъ изъ боязни, не помять бы чего. Такъ она блаженствуетъ, пока ее не кликнетъ мать.
— Полно, полно же, страмница! Домой- пора! Весь день на улиц, мужичка! А Петровна — должно, кстати, замтить — намревалась изъ Маніи произвести барышню, ‘модницу’, съ тмъ, чтобы она шла дале ее: только не знала Петровна: какъ безъ средствъ взяться за такое многотрудное дло.
Маша была всегда грязна — объ этомъ ужь и говорить нечего, ее безъ грязи и вообразись было трудно. Но мать иногда примачивала ей волосы, причесывала, одвала ее въ единственно порядочное ситцевое платье — розовое съ блыми мушками. и любовалась… Она мечтала о будущемъ… Къ вечеру Машутка опять ходила въ своемъ грязномъ тряпь, всклокоченная, растерзанная…
Затмъ, когда Маш пошелъ шестой годъ, у нихъ въ домик появился новый жилецъ. Это билъ отставной солдатъ, плотный, крпкій старикъ — лтъ 50, высокаго роста, худощавый, лысый, съ густыми, щетинистыми усами, вчно торчавшими, какъ у таракана, съ красно-сизымъ носомъ и хриплымъ басомъ. Его мутные глаза строго выглядывали изъ-подъ нависшихъ, съ просдью, бровей, ходилъ онъ всегда прямо, не сгибаясь, и чрезвычайно тяжелою поступью, даже ласковыя слова говорилъ онъ такимъ жесткимъ, сухимъ тономъ, что все хорошее значеніе этихъ словъ пропадало. Мрачный, угрюмый, молчаливо-суровый, почасту пьяный, буйный — онъ крпко запомнился Маш. Она не знала, чмъ жилъ старикъ — скопилъ ли онъ деньженокъ малую толику, будучи еще на служб, или получалъ ихъ за какую нибудь неизвстную ей работу, но только онъ день-деньской бездльничалъ: пилъ, лъ, спалъ — да еще дрался и бранился. Петровна дорожила постоятельцемъ, приносившимъ ей, хотя бы и незначительный, все-таки доходъ, покорялась его капризамъ, терпливо выносила его буянства и вступила даже съ нимъ въ нжную связь, о чемъ Маша тогда еще не подозрвала.
Солдатъ, какъ человкъ всю жизнь выполнявшій безъ возраженій и отговорокъ вс приказы начальства, и наконецъ, очутившись на свобод, не могъ, конечно, отказать себ въ удовольствіи поважничать, повластвовать въ свою очередь надъ другими, помучить, потиранить, посибаритничать.
Въ извстномъ парадокс: кто не научится повиноваться, тотъ не съуметъ командовать — есть своя доля правды, чему Игнатьичъ и можетъ служить доказательствомъ.
Прежде всего его дружбу съ хозяйкой дома скрпила ‘живая Вакхова струя.’ Солдатъ недолго игралъ роль скромнаго квартиранта, становясь мало-по-малу полновластнымъ хозяиномъ почтальонскаго палаццо. Съ одной стороны, при такомъ ход длъ, положеніе матери съ дочерью улучшилось противъ прежняго: он рже сидли голодомъ, мене мерзли въ своей дырявой хатк, но въ другомъ отношеніи ихъ жизнь подернулась еще боле мрачнымъ колоритомъ: отставной солдатъ былъ грубъ съ ними и деспотиченъ въ ихъ собственномъ уголк, хорошо понимая свое значеніе для бдной вдовы, круто приходитось отъ него хозяевамъ въ иныя минуты, когда военное сердечко, не сдерживаемое дисциплиной, порывалось разгуляться на всей вольной волюшк: пощады не давалось никому, все трепетало передъ храбымъ воиномъ. Когда его большіе, срые глаза начинали чаще перебгать съ одной вещи на другую, когда усы ходенемъ ходили изъ стороны въ сторону, когда солдатъ принимался усиленно кашлять — это означало: быть бур! Маша пряталась куда могла и не выходила изъ своей засады до тхъ поръ, пока не усмирялся ‘лысый дядя’, какъ она звала грознаго постояльца. Петровна стоически выносила ругательства и побои, а подъ пьяную руку, набравшись смлости, иногда и сама отвчала словомъ и кулакомъ взбшенному любовнику — ну, тогда, конечно, ей было несравненно горше: синяками покрывалось все тло ея отъ головы до пятъ…
Петровна терпла. Жизнь не удалась, такъ нечего длать — надо же ее какъ нибудь отбывать, сбрасывать же эту ношу вдова не смла, отчасти изъ странной любви къ ея тяжести, отчасти страшась мученій грядущаго….
Для Маши старый солдатъ былъ виновникомъ многихъ печальныхъ сценъ…
— Экая понесла! провозгласилъ однажды своимъ обычнымъ хриплымъ голосомъ Игнатьичъ, вступая въ домикъ и плотно прихлопывая дверь.
Сырой, холодной паръ клубами ворвался въ низенькую комнату и наполнилъ ее. На двор, дйствительно, бушевала, страшная вьюга.
— Что! У васъ и огонька-то ужъ нтъ, у бдныхъ?… Эй! крикнулъ онъ, отряхивая снгъ съ своей срой шинели и постукивая ногой объ ногу.
— Лучины нтъ. Не насушила: утромъ-то не было…. отвчала съ палатей Петровна.
— Нтъ вишь! Да, я вамъ свчи-то поставлять что ли взялся…. чортъ бы васъ дралъ! Что въ башк-то у тебя набито? Тьфу, вы?— Игнатьичъ энергически плюнулъ и подошелъ къ окну.
Хозяева ужь чуяли, что постоялецъ ‘подгулямши’ и молчали
— Да, что же? Въ потемкахъ что ли сидть! Машутся, эй ты стерва, лзь-no сюда! началъ онъ опять, немного погодя, и заперебиралъ мдными деньгами въ своей кожаной мошн.
— Чего нужно? спросила тихо двочка, ворочаясь на печк.
— Свчку нужно — вотъ что! Ступай купи! приказалъ
Игнатьичъ и съ сердцемъ бросилъ на столъ нсколько мди.
Маш очень нехотлось разставаться съ теплой печкой: она, вдь, слышала, какъ воетъ на двор, какъ въ труб у нихъ втеръ шумитъ и заране уже дрожала отъ холода.
— Студено больно! отозвалась она, и все-таки ползла съ теплаго ложа, зная, что ужь не отвертться, не отмолиться отъ неминуемаго.
— Ну, ну, не разсуждать у меня, пащенокъ! заревлъ Игнатьичъ.— На печк-то бока, гляди, пролежишь!….
— Оболокись-то, Машутка, потепле…. наднь хошь мою шубенку, полы-то подбери только, не заброди! сказала мать.
Къ странностямъ человческой натуры должно отнести и то явленіе, что Петровна хотя сама не давала никогда ни въ чемъ Маш пощады, била ее на пропалую, но когда на дочь напускался ея ‘полюбовникъ’, она съ жаромъ заступалась за нее и нердко терпла за свое заступничество. Это тоже, должно полагать, ревность своего рода….
— Балуй больше! проворчалъ солдатъ, какъ бы въ отвть на предложеніе Петровны: надть ея шубенку.
Машутка, облачившись въ длинную материнскую шубу, отправилась въ лавку. Лишь только вступила она за ворота, ее охватилъ снжный вихрь и чуть не сбилъ съ ногъ, не видать было свта божьяго, дорогу совсмъ замело…. Втеръ неистово ревлъ, облака снгу кружились въ холодномъ воздух… Едва подвигаясь впередъ, утопая въ вязкомъ снгу по колно, пошла Маша на удачу. Съ ногъ рвало бдняжку, метель слпила глаза…. Нсколько разъ сбивалась она съ пути и нападала на сугробы, выбившись изъ силъ, она хотла было воротиться назадъ, но побоялась: тамъ сидитъ сердитый ‘лысый дядя’, а онъ страшне ночи, страшнй всякой непогоды….
Слезы заволакивали глаза, но вотъ — близко и лавочка. Маша посмле зашагала впередъ, вдругъ запнулась за свою длиннополую шубу и упала. Деньги выскользнула въ снгъ. Не поднимаясь еще, она начала шарить вокругъ себя — только одинъ грошъ нашла, рылась, рылась, наконецъ ужь и руки стали холодть, защипалъ порозъ пальцы. Маша съ плачемъ поднялась на ноги и, не зная, что ей длать, въ отчаяніи оглядывалась по сторонамъ. Вьюга по прежнему шумла вокругъ нее — ни эти не видно! Ршилась и пошла въ лавочку.
— Свчку пожалуйте! сказала она дрожащимъ голосомъ и положила на прилавокъ уцлвшій грошъ.
Лавочникъ, взявши монетку, повертлъ ее между пальцами и усмхнулся.
— Въ эфтакую цну свчей у насъ не продаютъ-съ! отвчалъ онъ, укусывая сахаръ и принимаясь за недопитый стаканъ чая.
‘Что же мн теперь длать? спрашивала себя двочка, боясь даже и помыслить о томъ, какъ она безъ свчи и безъ денегъ явится передъ своимъ грознымъ судьей, передъ неумолимымъ Игнатьичемъ.
— Нельзя ли — дайте! попросила она еще разъ лавочника и за ней,— ей ужь чудилось,— раздавался хриплый голосъ, глухое, знакомое Маш, покашливанье и изъ-подъ сдыхъ, нависшихъ бровей блистали гнвные, холодные глаза.— Дайте, пожалуйста! повторила она, взглядывая на лавочника съ умоляющимъ видомъ.
— Нтъ-съ, нельзя!…. Да тутъ стоять нечего, приходите съ деньгами — а не то съ Богомъ, голубушка! Проваливай!
Прикащикъ вытолкнулъ ее изъ лавки и сердито захлопнулъ дверь: ‘Вишь, чортъ носитъ! Настудятъ только!’ ворчалъ онъ мысленно.
Лавочникъ этотъ считался за лучшаго въ той части города, о немъ отзывались, какъ о славномъ маломъ, о человк честномъ, добромъ, не обвшивающемъ, не обманывающемъ своихъ покупщиковъ и терпливо ожидающемъ уплаты долга: его любили сосди, какъ весельчака, шутника, какъ умнаго собесдника, съ которымъ не соскучишься и во весь день, а лучшею для него рекомендаціею было то, что приходскій священникъ, отецъ Василій, охотно водилъ съ нимъ хлбъ-соль. ‘Душа человкъ’, говорили о немъ.
— ‘Домой, значитъ, идти!’ мелькало, между тмъ, въ голов у Маши посл того, какъ ‘душа человкъ’ не взялъ ея гроша и, какъ собаченку, вышвырнулъ се на дворъ. ‘Страшно, а длать нечего: надо идти!’
Дрожа отъ холода и страха, вступила она въ свои домикъ.
— Ну, подавай, выкладывай! встртилъ ее Игнатьичъ.
Двочка терла рукавомъ глаза и не знала, какъ сказать о своей бд.
— Ну-же! Что тебя тутъ лшій! Подавилась что ли? повторилъ солдатъ голосомъ, въ которомъ уже звучало раздраженіе и нескрываемая досада.
— Машутка, подавай же свчку-то, зажжемъ! проговорила и мать, поднимаясь съ палатой.
— Я, мама, деньгу, въ снгу потеряла…. начала наконецъ
Маша, собравшись немного съ духомъ.— Искала я ее, да…
— Что о-о? зарычалъ Игнатьичъ.— Потеряла а-а? Ищи же, сволочь! Ищи — ступай! У тебя все игрушки…. Прожучу я васъ!
— Гд же теперь найдешь! Что ты, полоумный! возговорила Петровна, сжалившись надъ иззябнувшей Машуткой. Смотри-ко, на улиц-то что дется!… Въ такую непогодь добрый хозяинъ собаку на дворъ не выгонитъ…
— А я насъ выгоню! Что у меня лишнія деньги про васъ припасены что ли? Я наживать стану, а ваша милость терять будете! Вонъ! Чтобы духу вашего здсь не было! Пьяный солдатъ поднялся съ лавки. Гд мои деньги? Ну! Эй, ты, щенокъ! заоралъ онъ.
— Побойся ты Бога-то! Отдадимъ теб деньги… Подавись ты ими!… начала было Петровна.
— Сама побойся лучше!.. Да, что вы въ самомъ дл шутить то мной чтоли вздумали?! Согну я васъ въ бараній рогъ, да и плакать не прикажу!… Убирайтесь! На лво кругомъ-маршъ! Игнатьичъ схватилъ Петровну за воротъ и толкнулъ въ двери.
Машутка кинулась въ сторону.
— А ты, дьяволенокъ, что вертишься! завопилъ солдатъ во все горло, приходя въ паосъ и швыриулъ Машу къ стн.
Двочка не раскроила себ головы, благодаря единственно только тому обстоятельству, что мать успла схватить ее за руку и часъ смерти такимъ образомъ былъ отсроченъ на непродолжительное время.
— Вонъ, ракаліи! Убью! Мста живого не оставлю! ревлъ солдатъ, не встрчая сопротивленія ни въ чемъ своему безобразному буйству.
— Извергъ, анаема, пьяница проклятый, аспидъ ты этакій! чтобы теб!… вопила Петровна, прогнанная изъ своего домика.— Завтра же тебя не будетъ, окаяннаго! Въ полицію пойду! голосила она уже въ сняхъ и отправилась ночевать къ Васильевн.
На завтра, конечно, въ полицію не было подаваемо никакой жалобы. Игнатьичъ, какъ ни въ чемъ не бывало, оставался преспокойно полновластнымъ хозяиномъ и все шло по старому.
Такихъ исторій, впрочемъ, было много: ими переполнены дтскіе годы Маши.
— Машутка, говаривалъ солдатъ, находясь въ пріятномъ настроеніи духа: подай трубку!
Подаетъ ему Машутка трубку.
— Хочешь, я теб за это Москву покажу? предлагаетъ развеселившійся воинъ и, какъ водится, поднимаетъ ее на воздухъ, стискивая ей уши въ своихъ сильныхъ, потныхъ ручищахъ.
Двочка визжитъ.
— Ну, что! Хорошо, не бось? смется Игнатьичъ и принимается за трубку.
— А, можетъ, хочешь березкой постоять? добавляетъ иной разъ служивый.
По тутъ Маша ужь отнкивалась: дтская стыдливость брала верхъ надъ желаніемъ угодить ‘лысому дяд’.
— Вдь, хороню, дурочка! Антиресно! уговаривалъ Игнатьичъ, но Маша, сопротивлялась и разъ, когда на дядю нашелъ злой стихъ и онъ вознамрился во что бы то ни стало поставить березкой упрямую двченку, она такъ остервенилась, что до крови укусила у него руку, хотя ее зато выколотили больно, но она все-таки отстояла себя отъ нападеній грубаго Игнатъича.
Постоялецъ больше потхи ради принялся учить Машу грамот. Дло, по обыкновенію, началось отъ: азъ, буки, вди, и дошло вплоть до ижицы, затмъ послдовали мучительные склады: бла, бле, бли и т. д. Двочка была смышлена и, несмотря на варварскій методъ преподаванія, который легко могъ охладить и не ребяческое желаніе къ ученью, скоро стала читать. Книгъ въ почтальонскомъ домик не имлось, покупать ихъ воспитатели считали излишнею роскошью, такъ Игнатьичъ и добылъ отъ своего знакомаго, служившаго у квартальнаго пристава, книжку подъ заглавіемъ: ‘Весталка Ирмензулова храма’. Принялась Маша за ‘Весталку’ и, конечно, ничего не поняла: фразы ‘отринутый, онъ, съ пронзеннымъ сердцемъ, обратилъ свои взоры на велелпіе природы’ или ‘они упоевались и радовались своей любви’ и т. п. сбивали ее, ршительно, съ толку.
— Что это такое, дядя, ‘съ пронзеннымъ сердцемъ’? спрашивала она, когда Игнатьичъ переставалъ ругаться.
— Ну, что же ‘съ пронзеннымъ сердцемъ’ такъ и означаетъ! объясняетъ онъ, смотря свысока на двочку, какъ бы желая сказать: ‘глупа, молъ, еще не доросла!’
Двочка не продолжала дале распросовъ, видя, что изъ нихъ образуется лишь никому ненужное переливанье изъ пустого въ порожнее.
На этомъ образованіе ея и закончилось.
Петровна, между тмъ становясь старе, начинала все боле и боле ворчать, ссоры между нею и постояльцемъ-хозяиномъ учащались. Солдатъ посл перебранки съ матерью напускался на дочь, на Маш же отводила душу и Петровна. Двочка, такимъ образомъ, служила подставкой, предметомъ, на которомъ срывали гнвъ об ссорившіяся стороны. Въ чужомъ пиру похмлье, значитъ!
Такъ между минутными радостями, между постоянными страхами и колотушками, въ слезахъ и нужд — протекало дтство Маши до 12-ти лтъ…
Рано сталъ извстенъ Маш соблазнъ, отъ котораго такъ старательно хоронятся дти ‘благородныя’, рано начала ее притягивать родная среда… Сынъ купца Тирина, жившаго по сосдству съ ними, при вызд же изъ города, познакомился однажды съ Машей на улиц и былъ такъ любезенъ, что предложилъ ей пускать съ нимъ вмст зми, затмъ онъ посвятилъ ее въ таинство игры въ бабки, объяснивъ предварительно значеніе терминовъ: плоцка, жохъ и др. Петруша все чаще и чаще сталъ приставать къ ней. Купчикъ Маш не нравился: у него быль такой огромный ротъ, такіе глаза глупые — и хоти она брала отъ него пряники и засусленныя конфетки охотно, но скоро разошлась. Маленькій купчикъ, играя съ ней разъ въ сара, принялся какъ-то особенно щипать ее, что ‘почтальонской Машк’ вовсе не понравилось,
— Полно, не балуй! говорила она и увертывалась отъ неожиданныхъ ласокъ, но такъ какъ Петруша баловать не переставалъ, а напротивъ увлекался все боле и боле, то она сочла за лучшее, отретироваться по добру-по здорову изъ сарая.
Съ тхъ поръ она уже всегда скрывалась, лишь только замчала издали высокую фуражку Петруши, она боялась его… Грязно было вокругъ Маши!
Около этого же времени въ незатйливой жизни Маши произошелъ переворотъ, который возымлъ сильное, неотразимое вліяніе на весь послдующій ходъ длъ.
Черезъ домъ отъ почтальонской лачуги стояли барскія, старинныя хоромы, съ примыкавшимъ къ нимъ съ одной стороны запущеннымъ, тнистымъ садомъ, въ который легко можно было пробраться изъ машинаго огородика. Маша пользовалась такимъ пріятнымъ сосдствомъ и при всякой возможности навщала заглохшія куртины, продиралась межь густоразросшихся акацій, заглядывая въ самые темные, скрытые уголки, словно ища чего-то, она тутъ бгала, играла и невидимыми существами населяло ея воображеніе пустыя аллеи.
Въ дом давно уже никто не жилъ, только въ маленькомъ флигел на двор обиталъ старикъ старый-престарый, какъ лунь, сдой — Фадемъ Фадичемъ звали. Ставни въ большомъ дом оставались постоянно закрытыми и, только разъ ила два въ годъ, Фадичъ зачмъ-то отпиралъ домъ и не надолго входилъ въ него. Срыя, деревянныя колонны поросли мохомъ, на крыш, вдоль карнизовъ пробивалась травьа, высокія, почернлыя трубы полуразвалились и представляли удобное мстечко галкамъ для витья гнздъ…. Мрачно, сурово выглядывало это замкнутое зданіе, изображавшее собой — грустную эмблемму — человка оглохшаго и слпого, заживо умершаго, котораго ничто человческое уже не трогаетъ, не тревожитъ, онъ стоитъ, какъ гробница, на распутіи и напоминаетъ собой, что и въ этой жалкой развалин прежде жизнь кипла, бушевали страсти.— Вокругъ древней руины строились новые дома, ломались втхіе, по губернаторскому приказанію,— прокладывались переулки, городъ росъ — а онъ, пасмурный, стоялъ себ неизмнный, несокрушимый… 20 лтъ передъ тмъ онъ былъ за-городомъ, а теперь очутился далеко уже въ черт города. Съ усмшкой, казалось, посматривало на него, какъ на выходца съ того свта, молодое поколніе домовъ. Къ этимъ древнимъ хоромамъ, какъ нельзя боле, подходилъ и древній человкъ Фадичъ.
Нсколько разъ Маша, побуждаемая непреодолимымъ дтскимъ любопытствомъ, карабкалась по заржаввшей, водосточной труб и съ трепетомъ заглядывала въ щели ставенъ, но ничего не видала.
Однажды, когда она была занята своею смлой рекогносцировкой, по стнамъ угрюмаго замка, изъ флигеля показался Фадичъ.
— Чего тутъ лазишь! Вотъ я насъ! хрипящимъ шопотомъ проворчалъ старикъ такимъ тономъ, какъ будто бы ни къ кому не обращался въ особенности, а ворчалъ про себя, словно во сн.
Маша испугалась отъ такого неожиданнаго явленія сдою призрака, соскочила съ высоты нсколькихъ аршинъ и опрометью бросилась бжать, куда глаза глядятъ, только бы подальше отъ страшнаго дда. Съ того времени ея экспедиціи прекратились и большой домъ какъ былъ, такъ и остался для нея таинственной загадкой, сфинксомъ, вчно торчавшимъ у ней передъ глазами.
Въ саду, почти посредин его. лежалъ прудъ, зацвтшій и подернутый тиной. Тамъ и сямъ росли березы, липы, шли аллеями, стояли, группируясь въ кучку. Три сосны высились на берегу пруда, вчноюныя, вчно зеленыя, а надъ ними былъ сложенъ невысокій, дерновый диванчикъ. Иногда, когда зной лтняго дня длался нестерпимъ, Маша отваживалась купаться въ этой луж, именуемой прудомъ. Оглянувшись по сторонамъ, прислушавшись къ доносившимся до нее звукамъ, разсудивъ, что близкой опасности не предвидится, она скидала платьишко и погружалась въ воду, плескалась, представлялась плывущею, ныряла, тина и зелень приставали къ тлу, набивались въ волоса, и Маша такимъ образомъ въ вид русалки показывалась надъ водою. Шалунья боялась только, чтобъ не пожаловалъ ддушка Фадичъ…. Помутивъ стоячую воду, къ неудовольствію лягушекъ и прочей водяной братіи, Маша наконецъ вылзала на берегъ.
Петровна, замчая у Маши сырые волосы и догадываясь о причин этого явленія, говаривала дочери:
— Смотри! Застанетъ ужь тебя старикъ тамъ когда нибудь да и пусть бы — засталъ, баловницу! Отхлесталъ бы крапивой хорошенько, такъ не стала бы этакъ своевольничать, по чужимъ огородамъ бгать….
— И знатное бы дло вышло! добавлялъ, ухмыляясь, Ипатьичъ.
Но Машу не устрашали такія зловщія рчи.
Траву въ саду не косили — и потому къ концу лта она достигала ужасающихъ размровъ, напоминая своею сочностью растительность странъ тропическихъ: почва была постоянно удобряема спадавшимъ ежегодно листомъ и самою же травой.
На двор къ флигелю Фадича была прилажена конура, въ которой лежалъ дряхлый песъ Танкредко или ‘Тамрдко,’ какъ звали его сосди. Песъ былъ старъ и хилъ, никогда не лая, онъ подавалъ признаки жизни только тмъ, что иногда до ночамъ, въ случа томительной безсонницы, жалобно выль, выставивъ свою большую, косматую морду въ отверстіе кануры. Иногда еще совершалъ онъ, вмст съ Фадичемъ, путешествіе за ворота и вмст же съ нимъ возвращался опять восвояси. Песъ былъ такъ же угрюмъ и сумраченъ, какъ и его старый хозяинъ. Фадичъ не забывалъ своего друга и бросалъ ему кости, когда послднія случались у него, Танкредко съ своей стороны изрдка извщалъ его. Все шло одно къ одному: Фадичъ — къ старому дому, Танкредко гармонировалъ съ Фадичемъ. Обитатели той стороны города такъ привыкли видть молчаливый замокъ, Фадича и Танкредко, что, право, еслибы явился иной привратникъ сдругою, боле молодою собакой — то сосдямъ было бы даже неловко.
Старики, казалось, понимали другъ друга и мирно доживали конецъ дней своихъ, какъ вдругъ нежданно-негаданно, въ одно, дйствительно прекрасное майское утро, къ таинственному замку подкатилъ запыленный тарантасъ и съ громкимъ крикомъ: тпру! остановился у высокихъ воротъ. Изъ экипажа выбрался толстенькій господинъ и, покачиваясь, отправился во дворъ искать тамъ какого нибудь живого существа. Отыскавши таковое существо въ лиц Фадича, пріхавшая особа объявила, что ‘дядинька Василій Дмитріевъ скончались’ и предоставили ему — своему племяннику — домъ съ принадлежащею къ нему землею. Живое существо стоило безъ шапки и, казалось, только лишь хотло произнести многознаменательное: ‘Нын отцущаеши, Владыко, раба твоего!…’ И Танкредко при такой оказіи выбрался изъ своей конуры и тоже смотрлъ на пришельца съ выжидающимъ удивленіемъ, словно, чуя, что конецъ приближается ихъ мирному царствованію…
Домъ отпертъ, сняты ставни, открыты окна и яркій свтъ, котораго давно уже лишены были обширныя комнаты, ворвался и разомъ озарилъ всю мерзость запустнія нежилыхъ покоевъ: вмст съ нимъ сюда проникла и животворная теплота. Понахала новая прислуга: пыль и паутина, все облегавшія толстымъ слоемъ, исчезли, стны, полы и потолки приняли боле приличный видъ, благодаря стараніямъ крпостныхъ рукъ.
Наконецъ, явилось и семейство, воротилась жизнь въ старыя хоромы, молчаливый замокъ оживился, говоръ, бготня, шумъ и крики съ утра до ночи, Танкредко ужъ совсмъ не показывается, Фадича тоже рдко видно…. Новые люди явились, новымъ духомъ повяло, отжившее, старое дало дорогу….
Такимъ-то образомъ въ большомъ дом поселилось семейство Свержинскихъ.
Семейство Свержинскихъ было немного странно. Мужъ и жена Свержинскіе бранились ежедневно, грызлись на чемъ свтъ стоитъ, и военное положеніе было нормой ихъ семейной жизни, если выпадалъ день безъ ругани, то вс домашніе какъ бы приходили въ нкоторое смущеніе, чувствуя, что вокругъ нихъ что-то неладно, чего-то недостаетъ, на завтра, всеконечно, пробла, наполнялся, но такихъ тихихъ дней въ году насчитывалось очень и очень мало Впрочемъ, это дло стороннее, а важно для читателя знать то, что у Свержинскихъ имлось три дочки, изъ которыхъ старшей — Вар — минуло 15, и сынъ, учившійся гд-то въ лице. Двочки были существа симпатичныя, не безъ сантиментальяости, не безъ пустоты, которая кажется прирожденною нашимъ барышнямъ. Маш удалось съ ними сблизиться.
Узнавъ, что въ запертый домъ пріхали маленькія барышни, и улучивъ однажды досужую минутку, отправилась Маша къ саду, но войти въ него, какъ то длывала прежде — теперь она не смла, а посматривала только сквозь заборъ. Тамъ, на берегу пруда, у знакомыхъ ей трехъ сосенъ, увидала она барышень, горячо о чемъ-то разсуждавшихъ между собою. ‘Перелзть разв?’ думала Маша и по отваживалась на такой черезъ чуръ ужъ смлый подвигъ. ‘Он добрыя — не отколотятъ!’ ободряла она сама себя, продолжая наблюдать за происходящимъ въ саду. Барышни же, между тмъ, принялись весело бгать, ихъ звонкій смхъ и говоръ какъ-то странно отдавался подъ снью раскидистыхъ, толстыхъ липъ и березъ, подъ которыми такъ, давно не раздавались человческіе голоса, птичье пніе оглашало только кущи заброшеннаго сада. Маш при этомъ пришла въ голову славная мысль, и она мигомъ привела ее въ исполненіе: нарвать гороху у себя въ огород и явиться снова къ сосдскому плетню было дломъ пяти минутъ.
Когда барышни приблизились въ ея сторону, она просунула голову между перекладинъ и несмло предложила имъ гороху.
— Не хотите ли горошку? сказала она, покраснвъ и немало смутившись.
Барышни были очень поражены подобнымъ предложеніемъ, не догадываясь, что это длалось лишь въ вид предлога къ знакомству. Он до послдней минуты и не замчали даже Маши.
— Благодарствуй, милая! начала первая Варя и, подойдя ближе къ забору, принялась съ любопытствомъ разсматривать двочку, протягивавшую имъ ручейку съ полевымъ горохомъ.
— Нате! прошептала Маша и хотла было уже скрыться, какъ младшая изъ сестеръ обратилась къ ней съ вопросомъ:
— Ты здшняя? Ты, видно, недалеко отсюда живешь?
— Да, близенько. Вотъ тутъ! и Маша указала рукой на виднвшуюся между деревьевъ крышу своего покривившагося домишка и на разросшійся вишнякъ.
— Какая она славная! замтила одна изъ сестеръ.— Позовемте ее сюда! Станемъ вмст играть!…
Сказано — сдлано. Извстно, что въ такомъ возраст кастовая раздльная черта не такъ еще рзко существуетъ, какъ между людей взрослыхъ, познакомившихся съ табелью о рангахъ и имвшихъ уже случай удостовриться, что предки ихъ дйствительно когда-то въ незапамятныя времена Римъ спасли… Черезъ часъ плебейка бгала уже, сломя голову, со своими новыми товарищами, совершенно упуская изъ вида, по своей неразвитости, то важное обстоятельство, что она простая, а т ‘благородныя’, патриціанки. Она фамильярно хватала ихъ за руку, когда приходилось ей ловить, безъ всякаго уваженія вырывалась она, когда ее ловили — словомъ, дти сошлись.
Мать, хотя и выбранила ее, зачмъ она ходитъ въ большой садъ, утверждая, что т дти ей не пара, не товарищи, но въ душ — въ душ Петровна была очень довольна тмъ, что ея Маша, замухрышка, ‘почтальонская Машка,’ играетъ съ дворянскими дтьми. Забытыя надежды о выдлк изъ дочери ‘барышни’ зашевелились съ новою силою, и Петровна не колотила уже Машку, когда та для своихъ новыхъ знакомыхъ таскала изъ огорода по цлымъ фартукамъ: морковь, рпу, брюкву и другія овощи, которыхъ маленькимъ Свержинскимъ не давали иначе, какъ въ разныхъ супахъ и соусахъ. Маша исправно занималась контрабандой, видя, что мать благосклонно взираетъ на это преступленіе — и за то получала ленточки, конфеты, картинки порванныя, лоскутки, обрзки и даже куклы съ проломленными насквозь головами, съ выколотыми очами и съ ногами неравной длины. При полученіи первой куклы, Маша чуть не ошалла отъ радости….
Но старая барыня, провдавши какъ-то, что дочки ея изволятъ гулять съ какой-то уличной потаскушкой, разъ навсегда запретила имъ позволять Маш подходить къ себ. Сестры протестовали, и младшая, Врочка, любимица матери, говорила такъ:
— Мамаша! Да она такая милая! Вдь, если она ходитъ въ дурномъ плать — такъ что же…. она бдная! А какая хорошенькая! Ну, вотъ, точно, и не простая — право! Бленькая такая…. Я отдамъ ей, мамаша, свое старое срое платье — вотъ она и будетъ чисто ходить! Вы посмотрите на нее!…
— Просто прелесть что за двочка! добавили дв другія сестры.
— Прелесть! передразнила ихъ maman.— Шалить вамъ не съ кмъ — вотъ что! и все-таки приказала представить себ Машу. Аудіенція была назначена на завтра утромъ.
Машу предупредили обо всемъ происшедшемъ и наказали ей, чтобы она непремнно умылась и причесалась тщательне, Петровна, конечно, также постаралась объ этомъ, и на еще не совсмъ позабыла, какъ заплетала барышн косу и знала способъ покрасиве завязать ленточку. Благодаря наряду, Маша, дйствительно, выглядывала не почтальонскою дочкой, а чисто ‘благородною’. Нжная кожа, свтленькіе, мягкіе волосы, природная дтская грація длали ее, ршительно, кандидаткой на почетное званіе ‘барышни’ или ‘модницы’, какъ выражалась Петровна.
Старой барын двочка понравилась.
— Научите же ее вжливости, поправьте, выровняйте! Вонъ она какою букой смотритъ…, сказала maman.— Это будетъ доброе дло! Все лучше, чмъ день денской бгать…. А ты, двочка, какъ тебя Маша…. веди себя прилично, будь скромна… Тебя барышни такъ полюбили!..
Съ тхъ воръ Маш стало полегче жить.
Игнатьичъ усплъ уже достаточно къ тому времени состариться и не мучилъ Машутку: его не задолго до того разбилъ параличъ — правая рука еле-еле двигалась, а говорилъ онъ несвязно, пришепетывая. Буйный солдатъ, наводившій страхъ, обратился въ развалину….
— Машутка, трубку набей! пробормочетъ онъ, бывало, сидя, по обыкновенію, у окна и глядя въ него тупо, безсмысленно.
— Подождешь! А не то набьешь и самъ! замтитъ на это Петровна.