Борисъ Лазаревскій
РАЗСКАЗЫ.
Томъ третій
КНИГОИЗДАТЕЛЬСТВО ‘EOS’.
С.-ПЕТЕРБУРГЪ.
1908 годъ.
Гршная
Гршная
Грешная, Лазаревский Борис Александрович, Год: 1908
Время на прочтение: 4 минут(ы)
Уже чувствовалась сырость и въ парк потемнло. Вася былъ безъ фуражки, въ форменной гимназической блуз, а Любочка укуталась въ срый пушистый платокъ. Въ десяти шагахъ казалось, что на лавочк сидитъ одинъ человкъ, а не два. Давно слдовало идти домой пить чай, но Вас не хотлось двигаться, не хотлось даже вынуть изъ кармана часы.
Онъ почти все время молчалъ. Говорила одна Любочка и слушать ее было ужасно пріятно. Минуты на полторы она вдругъ умолкала и тогда становилось такъ тихо, что долеталъ шумъ финскаго залива. Море, вполголоса напвало грустный, красивый мотивъ.
Вася не могъ понять, что его держитъ возл Любочки. Ему всегда нравились только очень серьезныя барышни, много читающія, идейныя, а она не окончила даже гимназіи,— потому что плохо училась,— не имла никакого понятія о соціализм и вдобавокъ каждую субботу и воскресенье ходила по церквямъ.
Вася вспомнилъ, какъ сегодня въ полдень Любочка лежала на песк возл моря, закинувъ руки подъ голову и положила ногу на ногу такъ, что даже виденъ былъ кусочекъ кружева на ея панталонахъ. Вспомнилъ, ужаснулся и подумалъ: ‘не можетъ быть, все таки, чтобы меня поработила ея чувственность, меня, человка мыслящаго, могущаго отдать себ отчетъ въ каждомъ своемъ физіологическомъ ощущеніи. Не можетъ быть… Тутъ что-то другое’… Любочка угадала его мысли и опять заговорила тихо и печально:
— Спасибо, спасибо, милый Вася, за то, что вы сидите со мной. Я вдь цлый день одна-одиношенька… Вотъ съ мая мсяца живу, здсь, на дач съ мамой и съ бабушкой и все время съ ними разговариваю, а мн кажется, будто у меня, съ утра и до вечера, ротъ завязанъ платкомъ… Нельзя съ ними говорить по душ, а съ вами можно… Единственная подруга — батюшкина дочка и та меня терпть не можетъ,— не знаю за что. Право… Вы на слдующій годъ уже будете студентомъ… Вы умный. Вы все о революціи думаете, думаете какъ бы сдлать такъ, чтобы люди въ Россіи меньше страдали. А я не знаю даже откуда и почему эта революція явилась?.. Да… Кром того, вы святой… Я знаю, вы никогда ни одной барышни не обидли, а я — гршная, ужасъ какая гршная!
‘Къ чему она все это говоритъ?’ подумалъ Вася и спросилъ:
— Чмъ же вы гршная?
— Да такъ… Ужъ поврьте, что если есть тотъ свтъ, такъ мн тамъ достанется больше всхъ…
Вася улыбнулся, вынулъ папиросу и зажегъ спичку.
Оранжевый, маленькій огонекъ освтилъ его блдное лицо, коротко остриженные волосы, сухіе губы и опущенныя рсницы. Зрачки темныхъ глазъ Любочки заблестли, разширились и пугливо смотрли на пламя, пока оно не потухло.
— Ну такъ чмъ же вы гршная? опять спросилъ, Вася и съ удовольствіемъ затянулся папироской.
— Вотъ вы думаете, будто я такъ себ, зря, болтаю… А вы знаете, что я длала въ этомъ году, во время Пасхальной заутрени?..
— Н—тъ. Ну что?
— Видите, мама какъ разъ простудилась, а у бабушки нога разболлась и пришлось мн идти въ церковь одной. Хотлось, какъ бы отъ дома поближе и поинтересне. Пошла къ Исаакію. Не надла даже ни корсета, ни благо платья, а просто розовую шелковую кофточку, а сверху легенькую шевіотовую и шляпу свою всегдашнюю фетровую… На улицахъ свтло, тепло и сыро, мокрые камни блестятъ… Весь городъ дрожитъ отъ колоколовъ… Ну, пришла и начала протискиваться впередъ. Здсь тоже свтло. Вс до одного паникадила сіяютъ. Головы двигаются. Я люблю народъ, люблю смотрть на незнакомыя лица и угадывать, кто о чемъ думаетъ…
Любочка вздохнула и заговорила безпокойне:
— ‘Тискалась, тискалась, никакъ не могу пробраться къ пвчимъ. Пришлось остановиться посреди церкви. Перекрестилась, поправила шляпу, осмотрлась. Справа отъ меня стоитъ штатскій, молодой, русая бородка, очень красивый. Немножко на васъ похожъ, хоть вы и безъ бороды Право-же похожъ… Держитъ въ рукахъ зеленую свчу и дв вербочки,— такъ полагается,— зеленый цвтъ выражаетъ надежду. Эту свчу нужно держать, пока не заноютъ ‘Христосъ Воскресе’… У другихъ не то что зеленыхъ, а и никакихъ свчей въ рукахъ не было, и у меня не было… Очень меня заинтересовалъ этотъ господинчикъ. Въ толп стать на колни трудно, а онъ становится и все молится, ужасъ какъ молится,— должно быть проситъ Бога о чемъ-то очень важномъ. И такъ всю заутреню. У меня уже ноги заболли, хочется домой въ постельку и, въ то же время, интересно смотрть на сосда. Достояли мы такъ почти до самаго конца и обдню. Входятъ, выходятъ, а народу все не уменьшается. Наконецъ, вижу собирается уходить и этотъ молодой человкъ. Я нарочно пустила его за собой. Два шага впередъ, а одинъ назадъ… Оглянусь, посмотрю на его лицо, вспомню, какъ онъ молился и мн вдругъ станетъ удивительно: какъ это имъ — такимъ молодымъ,— такъ владетъ Богъ!… Потомъ мн пришла въ голову страшная мысль, что и я такая сильная, какъ Богъ… Сейчасъ испытаю — думаю. Нарочно держу на колонну и сдлала видъ, какъ будто меня очень уже придавили. Потомъ повернула назадъ и пошла прямо на этого господина. Прижали меня къ нему близко, близко, даже груди моей больно стало. Уже моя щека его бороды касается. Волнуюсь… Онъ сначала поблднлъ, а потомъ покраснлъ и со страхомъ смотритъ мн въ глаза. Поднялъ кверху руку со свчей и съ вербочками, и все это у него трясется… Съ ума я тогда сошла… Нтъ, думаю: сдавайся, небесный господинъ, мн, земной! И не отступаю… Чувствую, какой онъ весь горячій, дышетъ тяжело и ротъ раскрываетъ, какъ птица въ жару. Наконецъ, выронилъ онъ свою свчу зеленую и вербочки и вижу я, что и подымать ихъ не собирается. Уже губы у него пересохли… Вдругъ мн жалко его стало и чего-то страшно, ужасъ какъ страшно,— даже горло сдавило,— вотъ какъ во сн бываетъ. Отвернулась я отъ него, заработала локтями и наконецъ выбралась на улицу. Здсь какъ въ раю. Солнце взошло. Въ Александровскомъ сквер воробьи чирикаютъ. Свжо,— точно въ море окунулась.. Пришла домой, похристосовалась, мигомъ раздлась, перемнила сорочку и въ чистенькую постель… А заснуть не могу… Думаю: я вотъ и не умная, а такая же сильная какъ и Богъ, всю волю у незнакомаго человка забрала. Это потому, что я, хоть и ничтожнйшая, но часть Бога… Не проститъ онъ мн этого никогда!…’
Любочка замолчала и вздохнула.
— Вамъ проститъ, сказалъ Вася.
— Почему?
— Потому что вамъ противна всякая неправда и всякая неискреность. Однако, пора домой…
Любочка взяла его подъ руку и они медленно пошли черезъ уже совсмъ темный паркъ. Иногда спотыкались о корни деревьевъ и смялись, но уже не разговаривали, пока впереди не замелькали огни дачъ.
— Чмъ это здсь на опушк такъ пахнетъ? спросила Любочка.
— Верескомъ, онъ ночью всегда душисте. Посмотрите, какъ много звздъ, а въ іюл въ это время было еще совсмъ свтло. Уже осень…
Вася замолчалъ и сталъ думать о город, о сходкахъ, о томъ, какъ онъ будетъ спорить съ самой умной въ ихъ кружк барышней, Лелей Дружининой. Все это было впереди.
А сейчасъ онъ только чувствовалъ локтемъ теплую грудь Любочки и слышалъ, какъ сильно бьется ея сердце — точно у дикаго зврька, котораго взяли въ руки… И не хотлось отъ нея уходить, до слезъ не хотлось….