Николай Ашешов
Николай Ашешов
Грани сердца
Грани сердца
І.
І.
* * *
* * *
II.
II.
III.
III.
* * *
IV.
IV.
V.
V.
Грани сердца, Ашешов Николай Петрович, Год: 1914
Время на прочтение: 22 минут(ы)
…Легкокрылый смех быстро и нежно пьяневших женщин… Аромат оркестра… Музыка духов… Шепот шелка… Кружевные отсветы розовых тел… Болтливые искры обещающих глаз… Лгущие, как роза, и, как роза, красные уста, в молчании ткущие ткань несуществующего счастья… И в воздухе — тоска желаний, наивных и бесстыдных, стыдливых и наглых…
… Это была египетская ночь.
‘В этом есть красота, — думал известный писатель Беженцев, сидя у ‘Яра’, — я так и начну этот рассказ завтра утром:
‘Легкокрылый смех быстро и нежно пьяневших женщин’…
И Беженцев, глотая уже теплое шампанское и ничего не видя вокруг, повторил несколько раз про себя начало своего нового рассказа, только что родившегося в весело-трепетавших клетках мозга.
‘В этом есть красота и я опишу ее… воссоздам… и отдам людям’…
Цыганка Зоя прошуршала рядом шелковыми юбками, бросила магнитный взгляд на Беженцева и прошла близко около него — за пальмы, где, как голубые тени, мелькали стройные фигурки, настоящие статуэтки, женского венгерского хора.
И Беженцев ласково смотрел на Зою, долго провожал ее загоревшимися глазами и любовно следил за тонкой и изящной фигуркой цыганки, мелькавшей, как пятнистая гиена на голубом цветочном ковре…
Это хорошо сказано. Как бы не забыть. Пятнистая гиена среди голубых цветов…
Лакей подлил шампанского, и Беженцев, без жажды и ощущая в себе только разгорающееся пламя творчества, лениво провел губами по краям стекла.
Холодно и жжет… Это хорошо: холодный огонь и горячий лед…
‘И это я опишу’…
Весело бежали по клеткам мозга образы и тени. Плыли красивые слова. Музыкой звучали сравнения…
— Это будет поэма. Поэма вина и ласки… Ласкового вина и пьянеющей ласки.
— О чем вы думаете, Эдвард?
Беженцев посмотрел на Ольгу долгим, недоумевающим взглядом.
— Сойдите на землю, Эдвард.
Писатель проснулся — как жаль прогонять настроение! — и засмеялся тягуче и принужденно. И, протягивая бокал, сказал, точно пропел:
— Выпьемте за мой сон.
— Пью, — тоже поет красивый голос. — Значит, Эдвард, вы спустились с неба на землю?
Да, теперь он, конечно, на земле. И отчетливо сейчас вспомнил, что только сегодня на обеде у Курчениновых все условились называть его ‘Эдвард’, потому что дамы нашли его имя ‘Евтихий’ слишком вульгарным для певца женской любви.
Да, он на земле. И видит пред собой глаза Ольги, такие открытые, прозрачно-голубые, как весеннее, влюбленное в солнце, небо.
И рядом — милый вахлак Петенька, его товарищ по университету и муж Ольги.
И скатерть в пятнах. Пролитое вино… Смятые цветы, небрежно брошенные в вазу с фруктами… И подобострастные лица лакеев…
— Расскажите ваш сон, Эдвард.
‘Такие глаза были только у Дианы’, — подумал Беженцев, и тотчас мягко и по модному певуче стал декламировать:
Это было давно, это было давно
В королевстве приморской земли.
Там росла и цвела та,
Что звалась всегда,
Называлася Аннабель Ли…
— И вам снилась Аннабель Ли?
— Моя Аннабель Ли, Ольга Дмитриевна, — отвечал ей задумчиво Беженцев, глядя куда-то далеко пред собой.
Беженцев приехал только на день в Москву. Но остался из-за Ольги.
Курченинова он случайно встретил за завтраком в ‘Метрополе’, и старые товарищи сделались неразлучными. Курченинов из ресторана отвез Беженцева к себе, и Беженцев в первый же момент встречи с Ольгой понял, что он должен остаться и изучить этот ‘интересный тип’.
Много, много видел уже их Беженцев. Много перечувствовал, но еще больше изучил. Сейчас на сердце пришла новая полоса. Повеяло холодком. Перестали нравиться все красивые, манящие, обещающие женщины… Перестали волновать острые искры влюбляющихся глаз. Вспышки стыдливого румянца, за которым так бесстыдно таилась жгучая страсть. Неожиданные зовы случайно встретившейся души, искавшей в мгновенье ощущений вечности.
Все это пережито, изжито, — несмотря на молодость. Усталое сердце вносит в память только холодные наблюдения. Отмечает их, регистрирует. У жизни берется художественный материал. И богатая жизнь не скупится и посылает талантливому писателю, точно из рога изобилия, и красивые образы, и красивые, нужные краски.
Усердно работая, он, в минуты отдыха, благодарил свое прошлое за то, что оно было таким многообразным и многокрасочным. Благодарил всех, кто давал ему радости и муки. Благодарил трагедии своего сердца и вечную печаль своей души…
Все хорошо. Все для счастья людей. Все для творчества — единственно верной и прочной радости жизни.
И к Ольге поэтому Беженцев подошел холодно и настороженно. Он будет только изучать эту женщину с небесными глазами. Проникнет, точно ножом оператора, в ее душу, вскроет ее сердце и, как поэт, воспоет ее лучезарную красоту. Он — признанный талант и поэт души современной женщины…
Но Ольга Дмитриевна замкнулась сразу. Инстинктом женщины она тотчас распознала эту искусственную остроту взгляда Беженцева, эти постоянные наводящие вопросы, щегольство софизмами и парадоксами, чтобы вызвать на откровенный спор, который так легко обнажает душу.
И, замкнувшись сразу, она дразнила нетерпение Беженцева и заставляла его страдать своей неуловимостью.
Никогда с ним этого не бывало до сих пор. Он шел смело и открыто навстречу своим победам. Женщин он знал. Какой-то автоматической работой мозга он умел менять все свои ‘системы’ и ‘методы’ в отношениях к женщинам, и много ли душ осталось нераскрытыми пред ним? Мало ли в его дневниках записано признаний и исповедей, которые давали ему канву для таких блестящих психологических романов.
А эта женщина стоит пред ним загадкой. Прекрасной, но слишком строгой. Интересной, но слишком недоступной. И нет на ее лице тех теней скорби, которые так легко уловить у большинства женщин и которые, точно ключом, раскрывали потом ее сердце, если только умело подойти к нему.
И ни разу Беженцеву не удавалось остаться с Ольгой наедине. Очень просто и тактично она устраняла ненужный ей ‘tte tte’, и Беженцеву приходилось удивляться той грациозной ловкости, точно у кошечки, с какой она обманывала его ожидания.
На сердце у него все же было холодно. Влекло Беженцева к этой женщине. Но влекло не как к женщине, а как к тайне, еще неузнанной, но большой и значительной. Как к тайне которая драгоценнее разгаданного.
И вот сегодня последняя ставка.
Беженцев отлично знает, как помогает в таких положениях шампанское. Он ловил себя даже на циничных признаниях, он — совсем не циник, а только искатель художественного материала в жизни.
И сегодняшняя пирушка в загородном ресторане явилась результатом его настойчивых и страстных усилий, пред которыми уступила и Ольга. Беженцев убедил ехать за город на тройках и обещал Курчениновым очень интересовавший их ‘трюк’: на заданную тему сымпровизировать небольшую новеллу под аккомпанемент любого романса цыганского хора.
Смутно отдавал себе отчет в своем обещании Беженцев. Но, как отчаянный и зарвавшийся азартный игрок, он шел ‘ва-банк’ во имя только одной, вечно оправдывавшейся для него истины, что — ‘счастье за смелым’.
Но пирушка клеилась плохо. Было мало их — трое всего. И было так добродетельно и скучно. И вино мало туманило головы. И музыка не подымала настроения. И женщины на этом рынке женского тела не дразнили, не манили, не заставляли ощущать эту сладостную жуть открыто продававшихся возможностей минутного счастья.
Беженцев злился на себя, на Ольгу, на этого простоватого вахлака Петрушу, которому везло удивительно в жизни, при полной его бездарности. Везло в адвокатской практике. Везло в любви. Везло в семейной жизни.
И Беженцев, по своему обыкновению, взял себя в руки, настроил свои мысли на другой лад. Как упругой пружиной, он придавил в мозгу все ощущения данной минуты и заставил себя унестись в те предтворческие сферы, когда ум напряженно работает в поисках красивых художественных созвучий и новых реальных наитий.
И это ему удалось.
Так отчетливо, так ясно теперь все стало.
Новая тема… Новое настроение.
На рынок любви судьба выбросила юную чистую душу, вложенную в юное прекрасное тело. Тело было продано. Осталась чистая душа. Она тоскует на рынке любви. Среди музыки, смеха, веселья, красивого, но постоянного опьянения, тоскует красивая, юная душа, и каждый миг жизни ее есть вечное страдание. Но душа не умирает. В ней живет одно светлое начало. Не надежда, не порывы, не вера. Живет в ней красота.
А красота бессмертна. Ничто не может ее уничтожить, растоптать, обратить в прах.
И в юной душе, как в храме красоты, каждый день жизнь поет свои победные гимны.
И, как Мария Магдалина, как Мария Египетская, юная красавица на рынке женского тела продававшаяся, отдававшаяся и растленная, все же бережет в себе божественное начало жизни. И побеждает.
Голос Ольги вывел его из сладкого раздумья.
И проснулась жизнь. Проснулись забытые мгновенья. Проснулась та тягостная забота, которая легла почему-то на плечи Беженцева.
И, почти злой, Беженцев встал. Ему было досадно на себя. Зачем он читал эти стихи такой большой интимной красоты?
— Извиняюсь. Моя Аннабель Ли все же очень далеко отсюда. А ведь мы условились сегодня дурачиться и веселиться. Пойдем в отдельный кабинет.
Ольга искренно засмеялась. Ему было неприятно от этого смеха. Чуткая душа могла бы понять, что с ним было только что. Стоит ли вообще возиться с этой женщиной, у которой только незаурядна выдержка, но зато заурядно все остальное? И как будет потом противно убедиться в этом!..
Ольга смеялась.
— Что с вами? — спросил Беженцев.
— Жизнь всегда выше творчества, — отвечала уже серьезно Ольга. И на ее загадочном лице Беженцев точно прочитал, что она знает все и смеется над его мнимыми муками и над его тщеславным самолюбием искателя-мужчины…
А Ольга, снова оживившись, начала торопить всех переходить в кабинет.
В дверях кабинета она остановилась, точно поджидая Беженцева.
— Узнаю ли я вас когда-нибудь? — спросил он, быстро подходя и искоса посматривая на стол, за которым оставался еще Курченинов, расплачивавшийся по счету.
— Никогда.
— Почему?
— Потому что я люблю.
— Кого?
Она облила его светлым, радостным взглядом. Ноздри тонкого носа точно вспыхнули, — так неожиданно затрепетали они. И губы сжались.
— Кого? — еще раз хрипло переспросил Беженцев.
Подошел Курченинов и, лениво улыбаясь, проговорил:
— Ну, что ж, будем продолжать кутеж…
Беженцев безотчетно почувствовал какой-то перелом. И у него сделалось радостно на душе, и он бурно, по-молодому, начал дурачиться. Шутил, острил, сочинял экспромты, слишком остроумные, чтобы можно было поверить, что это экспромты, рассказывал анекдоты из жизни русской литературной богемы и изображал целые сцены из литературного быта, особенно своеобразно проявлявшегося в обычном сборном пункте писателей в ресторане ‘Вена’.
Ольга смеялась точно в истерике. Вахлак Петруша от восторга даже начал икать и за это был присужден в виде наказания — к временному удалению из кабинета, на чем настояла Ольга.
И, восхищенный предчувствиями неминуемой близости, Беженцев быстро подошел к Ольге, наклонился и, обжигая ее взглядом и дыханием, прошептал:
— Ты мучишь меня. Я люблю тебя.
Ольга сделалась белой. Зрачки ее закатились.
Губы старались что-то сказать. Плечи задрожали. Но, стремительно поднявшись с кресла, она направилась к дверям.
Беженцев, огорошенный этой неожиданностью, ничего не понимая и не думая, охватил ее сзади руками, крепко прижал к себе и крикнул:
— Не пущу туда, не пущу к нему.
И чувствовал, что горячее тело отдается ему, еще теснее прижимается и застыло.
В коридоре шаги.
Медленно освобождается Ольга от цепких и страстно впившихся в нее рук и возвращается к столу.
И в отчаянии Беженцев почти кричит:
— Скажи же, наконец, ты, что ты за женщина?
— Я люблю, — чуть слышно проговорила Ольга.
И дверь отворилась, и вошел Курченинов, задыхаясь опять от смеха.
— Ах, какой курьез! Там меня окружила целая армия венгерок, — рассказывал он. — Окружили и потребовали выкупа. С вами, говорят, такая красивая женщина, что вы ни на одну из нас не смотрите. Поэтому вы должны заплатить нам выкуп. И заплатил. Но все же одну, самую молоденькую, поцеловал…
Ольга нервно и осторожно стукнула рукой по столу.
— Перестань говорить глупости, Петруша. Эдвард, за вами ваша импровизация.
— Я ее выполнил только что, Ольга Дмитриевна.
— Ах, вот как… — протянула она, — не то радостно и гордо улыбаясь, не то печально. Беженцев не понял ее тона, но понял, что импровизации, так легкомысленно им обещанной, он может теперь и не выполнить.
А Ольга захлопала вдруг в ладоши и, наливая себе шампанского, закричала радостно и возбужденно:
— Тогда должен импровизировать ты, Петруша. Ведь Эдвард больше не будет…
Живо и сверкая глазами Беженцев ответил:
— Свою импровизацию я готов повторять всегда, везде, на всех углах и перекрестках, на всех площадях и улицах, во всех газетах и журналах…
— Ну, а сейчас, здесь?
Ольга смотрела, как всегда, бесконечно-мягко. Только теперь на глазах нежная паволока. Что она сулит? Тени ли это только что разбуженной страсти или новая загадочная ловушка?
И Беженцев встает и вызывающе говорит:
— А сейчас, тем более.
— Тогда повторите, — мягко продолжает Ольга.
И странные ноты вдруг зазвучали в этом ровном и спокойном до сих пор голосе.
Точно молил он не делать этого и в то же время властно звал. Точно дразнил и поощрял и в то же время предостерегал. Точно этот голос и сам играл своими нотами в какую-то опасную игру, и боялся за исход ее, и ликовал от азарта.
А Беженцев точно в порыве встает и, высоко подняв голову, начинает импровизировать.
‘Я не знаю тебя. Молчи. Я вижу твои синие, как васильки, глаза. Молчи. Я чую твою душу: родная она мне. Молчи, молчи. Я больше не увижу тебя. Как прекрасное, голубое мгновение, промелькнешь ты предо мною. Молчи!
О, как хотел бы я быть близким, близким, как Бог, к твоей душе, к твоему телу.
‘Не надо’ — ты отвечаешь мне сиреневыми очами своими, и тьма спускается на мою душу.
Но все же из тьмы я бросаю к ногам твоим вопль мой, стон мой, мою последнюю молитву:
Молчи!
Я люблю тебя.
Я уйду от тебя.
Меня покроет тьма. Но и из этой тьмы будут нестись вопли моего искомканного тобой в одно мгновение сердца. И одна молитва будет нестись к тебе:
Молчи, молчи и позволь любить тебя’.
Беженцев опустился на диван.
Ему было тяжело и душно. Почти в полуобмороке он тихо сказал:
— Петя, налей самого холодного…
И вдруг почувствовал, что к нему склонилась благодатная тень.
Мягкая, нежная, ароматная рука провела по лбу и оставила горячий след.
Потом наклонилась еще ближе и засияла своими синими глазами. И горячая рука жмет ласково его холодную и влажную от волнения руку.
А сырой, но теперь тревожный голос Петеньки звучит:
— Ты это про кого же, Евтихий?..
— Эдвард… — повторяет Ольга, и снова ее рука коснулась лба и снова он чувствует горячее рукопожатье.
А Беженцев, осторожно отстраняя эту, божественную теперь для него, руку, говорит вызывающе:
— Про Ольгу Дмитриевну и про себя…
Курченинов съежился и пытался засмеяться
— Ты шутишь…
— Нисколько. Спроси Ольгу Дмитриевну.
А Ольга Дмитриевна уже стоит около мужа и смеется беззаботным смехом, как легкая стрекоза.
И властно успокаивает мужа, и Курченинов начинает смеяться тоже беззаботно.
— Да, ведь, она у нас ненормальная, Евтихий, — вторит Курченинов Ольге своим смехом. — Психиатр один серьезно уверял, что у нее все нервные винты расшатались.
— Теперь пить, пить, пить, — перебила его нервно Ольга и протянула свой бокал Беженцеву.
— Эдвард, ни слова! Пейте за мое счастье. За мое, — я приказываю. За ваше я пила. Пила за вашу Аннабель Ли, хотя я ее ненавижу. А теперь за мое счастье. Вы не хотите мне его?
Беженцев видит опять кроткое, спокойное лицо и сияние синих глаз.
— Ольга, — он нарочно остановился, точно споткнувшись нечаянно, — Дмитриевна, Ольга Дмитриевна, только за ваше счастье я и могу пить сейчас, сегодня, всегда.
— Всегда — это скучно. А теперь и только на эту минуту. Придет вторая минута, и мое счастье, быть может, изменится. А теперь, Петенька, хор, хор и поскорее.
Вбежали игривые венгерки. Степенно вошли цыгане. Отбрасывая назад волосы, гордо вошел аккомпаниатор, совсем юноша с синими кругами под глазами и воспаленными губами.
Пели много и долго. Курченинов не выдержал и подсел к юной венгерочке, которую целовал в коридоре. И прижался к ней своим ленивым телом, не замечая, какие брезгливые гримасы делает девушка, иронически переглядывавшаяся все время со своими подругами,
А Беженцев подсел смело к Ольге. Их плечи точно слились, — так плотно прижались они друг к другу. И так сидели молча. И взаимные токи их жгли. И сердца одинаково дрожали, и одна и та же алчба наполняла их сознание, уже меркнущее под приливом страсти.
— Я провожу тебя домой, — тихо, не шевеля губами, шепчет ей Беженцев.
— Как это сделать? — еле уловимыми звуками отвечает она.
— Ты скажешь, что тебе холодно и что хочешь поехать на автомобиле. Я его заранее приготовлю.
— Хорошо.
И плечи слились еще сильнее…
Курченинов слишком больно ущипнул юную венгерочку, и она тихо заплакала.
Сразу все смутились. А больше всех Курченинов.
Он утешал венгерочку, бормотал какие-то бессвязные и глупые объяснения, совал ей в руки деньги, от которых она упорно отказывалась.
Беженцев вывел всех из затруднения. Он галантно поклонился хорам и провозгласил тост за всех прекрасных артисток, пение которых доставило им сейчас, пред отъездом, большое удовольствие.
Хорам было подано шампанское. Все выпили и шумной ватагой потянулись из кабинета. Молодая венгерочка, уходя, обернулась и ласково посмотрела на Беженцева. Он ответил ей такой же лаской. Курченинов сидел смущенный.
— Теперь платить… — сухо сказала Ольга. — А потом я на тройке не поеду. Хочу в автомобиле.
— Я сейчас, — пробормотал конфузливо Курченинов. — Сию минуту, моя родная.
— Не беспокойся, — прервал его Беженцев. — Я пойду и распоряжусь. А ты пока заплати по счету. Вот моя доля.
И Беженцев, радостный, выбежал из кабинета.
И тотчас он натолкнулся на молодую венгерочку, которую обидел Курченинов,
— А вы что здесь делаете? — спросил он ее по-немецки, видя, что она одна и точно подслушивает у дверей.
А венгерочка с наивным, милым лицом тихо и стыдливо отвечает:
— А я забыла взять у него деньги… которые он мне предлагал…
И смотрела на Беженцева глазами наивными и доверчивыми, и такими чистыми, точно их только что омыл первый майский дождь.
И Беженцев, не выдержав, крепко прижал к себе этот юный цветок, уже развращенный и зараженный ядом продажности, и, поцеловав ее в губы, протянул ей два золотых. И венгерочка, радостно улыбаясь, потянулась, благодарная, тоже к нему своими тонкими, невинными будто бы губками и сама крепко и профессионально-страстно поцеловала его.
Беженцеву сделалось неловко и он быстрыми шагами побежал к выходу.
Все произошло как-то быстро и Беженцев сообразил случившееся лишь в автомобиле.
Автомобиль был четырехместный, и, конечно, Курченинов мог совершенно свободно занять там хоть два места. Но Ольга сказала мужу, чтобы он домой возвращался один. Ей хочется устроить по шоссе гонку автомобиля и тройки. И Курченинов, все еще виноватый и смущенный, тихо покорился этому приказанию, сказанному мягко и нежно…
И вот они быстро мчатся вдвоем.
Ольга сидит далеко. Прижалась в углу и молчит.
Беженцев тщетно пытается взять ее за руки. Молча, но сильным движением, она вырывается и молча сидит далеко и так близко, такая прекрасная и снова такая загадочная.
— Ольга!
Молчание.
— Если ты будешь молчать, автомобиль привезет тебя ко мне и ты у меня останешься… навсегда.
Молчание.
— Еще одна секунда, и я сорву с тебя ротонду и буду целовать тебя, как грубый апаш.
Молчание.
— Ольга, самый тонкий человек может быть зверем. Отчего ты молчишь?
Ольга медленно повертывает к нему свое ясное лицо и медленно говорит:
— Кто, какой поэт только что просил меня молчать? Я молчу. А ты не сделаешь того, чем грозишь…
И спокойный голос звучал в то же время властно. И Беженцев понял существом своим, что его угрозы пустее шутки.
— Тогда позволь говорить мне. Отвечай только.
— Я буду молчать. Ты сам просил… Так сладко слушать, слушать, верить, грезить и молчать… Как хорошо ты просил меня об этом.
— Молчи, молчи. Но все-таки я спрошу тебя: ты счастлива?
Ответа нет.
— Скажи, в твоей душе большая боль?
Точно всплеск волны, шевельнулась Ольга. Но ответа не было.
— Я хотел разгадать тебя. Как материал…
— Да, да, — прошептала Ольга, — и это было чудовищно. Так делают палачи.
— А теперь я люблю тебя, потому что чую твои страдания.
Ольга молчит.
— Скажи одно слово и я…
Ольга распахивает ротонду и, наклоняясь к Беженцеву и опять сияя своими глазами, говорит:
— Ну, теперь помолчи ты. Дай, я полюбуюсь твоими устами. Они слишком красиво говорят, чтобы не лгать. Слишком красивы они, чтобы не лгать. Помолчи!
И они молчали. Ольга склонилась к нему и, опустив руки на плечи, прижалась своей высокой, красивой грудью. И смотрела долго-долго.
И бегали тени. То приближаясь, то отдаляясь от светлых точек фонарей, автомобиль бежал, точно догоняя тени. Вот вспыхнул свет, и Ольга видит, как загоревшийся в темных глазах Беженцева огонь брызжет искрами страсти, сдерживаемой и вовремя захваченной волей. Тени скользят, темнеет лицо, и милые черты, смягченные мраком, становятся милее и нежнее.
А свет уже упал на синие глаза, и Беженцев, видя их близко пред собою, любуется милым, в розах румянца, лицом и алыми устами, ароматными и зовущими.
И так бежали тени и ласкали они то одно, то другое лицо молчавших людей.
И когда промелькнули Триумфальные ворота мгновенной, но слишком черной и густой тенью, Ольга, медленно-медленно приближая свои уста к его устам, прошептала:
— Теперь — бездна!
И как бешеные магниты целовали они друг друга, задыхаясь, с судорожно бьющимся сердцем, готовые кричать от счастья и неудовлетворенной, голодной страсти.
Ольга откинулась опять и снова забилась в угол.
А Беженцев протянул опять к ней руки и прошептал:
— Не мучь, скажи, скажи… Хоть каплю любви мне в сердце…
Молчит.
— Скажи…
— Слишком много красивых слов, а еще больше страданий. Не могу. Сейчас мы приедем.
Беженцев приподнялся, но в этой проклятой, узкой клетке, где и выпрямиться невозможно, нельзя было сделать ни одного резкого движения.
А Ольга радостным тоном шептала:
— Сейчас дома… дома… Какое счастье… счастье…
Автомобиль остановился.
Вышли. Тройки еще не было.
— Придется долго ждать, — иронически говорит шофер, выглядывая из своего необъятного мехового одеяния.
— Прокатимся еще немного, — тихо молит Беженцев.
Ольга кивает отрицательно головой.
— Пойдем к нему навстречу, — говорит она.
— Но неужели тебе он нужен теперь, теперь в этот момент?
— Больше чем нужен. Он меня спасет.
— От чего?
— От правды.
Автомобиль, сделав крутой и резкий оборот, точно кокетничая смелостью своих движений, быстро скрылся.
Они стояли молча, у подъезда.
— Тогда позволь мне зайти к тебе на одну секунду.
— Никогда.
— Но отчего?
— Опять тоже слово: не хочу правды… Не люблю правды… Ненавижу правду.
— Я был счастлив. Я думал, что подошел к твоей душе близко. Твой поцелуй…
— Тройка! Слава Богу! Петруша!
И звонкий голосок быстро полетел по тихим улицам навстречу тройке.
Звенели бубенцы. Грубо ухали сани, неуклюжие и нелепые после автомобиля. И дико кричал извозчик пьяным, сиплым голосом.
А Курченинов стоял на тройке во весь рост и издали кричал:
— Не обогнал! А ведь десять рублей на чай обещал.
Ольга побежала веселыми, как девочка, шажками к нему навстречу и обняла его.
— Я боялась. Я думала, не случилось ли чего с тобой.
Расцветая от этой неожиданной ласки, смеялся и шутил Курченинов и, не стесняясь, прижимал к себе Ольгу. А она хохотала беззаботно и серебряно-чисто.
В бешенстве, едва скрывая его, Беженцев утрированно почтительно снял шапку.
— Прощайте.
— Так ты завтра к нам обедать, Эдвард? — говорит Курченинов.
— Не знаю, — лениво ответил тот. — Может быть, вот на этой тройке прямо на вокзал и проеду.
— Очень просто, — громко сказал ямщик.