Грань столетия, Куприн Александр Иванович, Год: 1900

(Драматическая трилогия (нет, даже больше!) в… действиях и… картинах)

Из зрительного зала раздаются шиканье и голоса: ‘Пора!’, ‘Время!’, ‘Времечко…‘, ‘Буди…‘, ‘Сторож! Буди, что-ли’.

В публике смех.

Среди действующих лиц волнение, многие хватаются за стулья. Добродетельный чуть не вырывает от волнения глаз, Тумба чуть не лопается. Сторожа выкатывают ручной пожарный насос. В тумане виднеются черные усы и синий околышек брандмайора.

Волнение помалу стихает, усы и околыш исчезли, сторожа разносят чай. Только на самой отдаленной трибуне еще долго раздается глухое ворчание Урона, которого по обыкновению обнесли стаканом.

Думская площадь, именуемая, благодаря тому, что по ней раскиданы оберточная бумага, апельсинные и лимонные корки, сквером, состоящим под особым покровительством садовой комиссии. Неподалеку догорает последнее полено костра, разведенного по случаю пятнадцатиградусного мороза. Из окрестных дворов слышится ругань, шум борьбы, проклятия. Это дворники делают запасы снега на всякий случай. Изредка откуда-то доносятся полицейские свистки. Выходит поэт 1-й. Он худосочен, бледен, питается исключительно рифмами, спермином и новейшими открытиями о средствах к продлению жизни и сохранению трупов — которые он относит к бессмертию рифмами. Состояние панталон приближается к типу древнегреческих поэтов. Умывается изредка, женат. Ничего не пьет.

Тощие ноги поэта бессильно замелькали в воздухе, устремляясь к звездному небу, городовой, унося подмышкой поэта, сентенциозно прорицает: ‘Не мало я вас, шелъмов, предоставил… Площадным словом больше норовишь вдарять в публику… Этого, брат, не показано’.

(таинственно)

(умилительно)

(восторженно)

(исступленно, бия себя в грудь)

Ноги поэта бессильно мелькают в воздухе, из кармана густыми хлопьями западали на землю не принятые редакциями рукописи. В это время влетает стремглав Поэт 3-й и заучивает совершенно новое, никогда не бывшее в печати свое стихотворение: ‘Птичка божия не знает ни заботы, ни труда’. Но увидев разбросанные рукописи Поэта 2-го, торопливо на них набрасывается и начинает рассовывать по карманам, громко восклицая: ‘Теперь уж примут в думскую газету!’. Не успевает он докончить мысль, как со всех сторон сбегаются городовые, дворники и подручные. Поэт улепетывает. Между тем площадь начинает наполняться людьми. Как ящерицы, забегали репортеры, с кипами старых газет важно последовали вышедшие в тираж погашения редактора, рысцой затрусили тощие кандидаты на секретарские стулья, агенты по собиранию объявлений, подставляя друг другу ножки, издатели календарей и альманахов, полчища корректоров и прочего звания подлые людишки. Окна зала заседаний вспыхнули электрическим огнем, парадные двери широко распахнулись. В них показался сторож:.

Декорация первого действия. При открытии занавеса на сцене невообразимый шум и сутолока. Режиссеру, который будет ставить пьесу, советуем обратить особое внимание на то, что движение народных масс группировалось вокруг Ешьки. Участвуют все действующие лица и первого и второго действия, за исключением поэтов, своевременно взятых в участок.

Экзекутор читает кондиции, из которых понять решительно нельзя ничего. Несмотря на это, волнение и ажиотаж растут с изумительной силой. Особенно кипятится группа вышедших в тираж редакторов, числом около десяти. Каждый редактор перебирает корректурные листы, похвальные отзывы, расчетные книжки, увольнительные свидетельства, номера старых газет, на которых по какому-то странному стечению обстоятельств, независимо от наружности, звания, лет господ редакторов, красуется один заголовок ‘Канканирующая просфирьня’.

Толпа бросается, как угорелая, к столу, над которым Ешька уже занес роковой молоток. Раздаются крики, вопли, проклятия раздавившим мозоли. Вперед, давя пятой выи двух несчастных репортеров, выдвигается мощная фигура Геннадия Несчастливцева, он же Соловцов, он же и Федоров. Общее смятение.

Избирательные и неизбирателъные шары, как горох, с сухим треском падают в урны. Начинается подсчет голосов. Большинством первый кандидат проваливается, смятение среди чающих движения воды увеличивается. Придавленные пятой Несчастливцева, редактора наклеивают на выи пластырь и снова готовятся ринуться в сечу.

(Падает на предупредительно подставленные кем-то носилки, секунды полторы лежит с закрытыми глазами, затем вскакивает, как раненый стрелой олень, и гаркает на весь Старо-Киевский участок.)

Сторожа бросаются за Пискорским 1-м.

Начинается та же процедура, как и при первом соревновании, результаты баллотировки тоже мало утешительны. Богоданный удаляется, а его место занимает старец с наружностью преждевременно состарившегося типографского мальчика.

Шум. Старца уводят без баллотировки. На его месте вырастает детина протодьяконского кроя редактор No 4-й.

Шум. Выскокоскоченского выпирают без баллотировки, его место занимает человечек редактор No 5-й.

Свист, шум, свалка. Появляется пожарная кишка, и вдали вьется черный ус брандмайора. На тех же самых носилках, в которые упал Несчастливцев-Соловцов, испещренного редактора No 5 уносят в дальний угол и склоняют к подножию Несчастливцева.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Конец

1899-1900 гг