Графиня Шарни. Том VI, Дюма Александр, Год: 1855 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 214 минут(ы)

Скачать в PDF

Скачать в FB2

НОВАЯ БИБЛІОТЕКА СУВОРИНА

ГРАФИНЯ ШАРНИ

РОМАНЪ
АЛЕКСАНДРА ДЮМА

ИЗЪ ВРЕМЕНЪ ФРАНЦУЗСКОЙ РЕВОЛЮЦІИ

ПЕРЕВОДЪ Н. ЧУЙКО

ТОМЪ VI

С.-ПЕТЕРБУРГЪ
ИЗДАНІЕ А. СУВОРИНА
1902

I.
Отъ шести до девяти часовъ вечера.

Народъ вошелъ во дворецъ, какъ обыкновенно входятъ въ берлогу хищнаго звря, онъ выражалъ свое настроеніе криками: ‘смерть волку! смерть волчиц! смерть волченку!’

Еслибы король, королева и дофинъ попались ему на дорог, то онъ, наврно, безъ малйшаго колебанія однимъ ударомъ снесъ бы вс эти три головы, думая, что совершаетъ актъ правосудія.

Нужно сознаться, что это было бы счастьемъ для нихъ!

Въ виду отсутствія тхъ лицъ, кого побдители преслдовали своими криками, кого они искали даже въ шкафахъ, за занавсями и подъ диванами,— они должны были сорвать свой гнвъ на всемъ, что имъ попалась подъ руку, какъ на вещахъ, такъ и на людяхъ, съ той же хладнокровной яростью они убивали людей и разрушали эти стны, въ которыхъ были ршены Вароломеевская ночь и рзня на Марсовомъ пол — эти дв рзни, которыя теперь взывали о страшномъ мщеніи.

Какъ видите, мы не оправдываемъ народъ, напротивъ, мы показываемъ его забрызганнымъ грязью и кровью — каковъ онъ и былъ. Во всякомъ случа, спшимъ добавить, что побдители вышли изъ дворца съ окрававленными, но пустыми руками {Поздне, въ Исторіи революціи 10 августа, мы увидимъ, что двсти человкъ были разстрляны народомъ за воровство.}.

Пельтье, котораго никакъ нельзя обвинить въ пристрастіи къ патріотамъ, разсказываетъ, что одинъ виноторговецъ, по имени Малле, принесъ въ Собраніе сто семьдесять три луидора, найденныхъ на одномъ священник, убитомъ во дворц, что двадцать пять оборванцевъ доставили туда же сундукъ, наполненный королевской посудой, что одинъ изъ нападающихъ бросилъ орденъ св. Людовика на столъ президента, что другой положилъ туда часы одного изъ Швейцарцевъ, третій — пачку ассигнацій, четвертый — мшокъ съ деньгами, пятый — драгоцнныя вещи, шестой — брилльянты, седьмой, наконецъ, ящичекъ королевы, въ которомъ было пятьсотъ луидоровъ.

‘А Собраніе’, — съ ироніи добавляетъ историкъ, не подозрвая, что онъ выставляетъ всхъ этихъ людей въ самомъ лучшемъ свт, ‘а Собраніе выразило свое сожалніе по поводу полнаго невднія именъ тхъ скромныхъ гражданъ, которые такъ честно принесли ему вс эти сокровища, украденныя у короля’.

Мы вовсе не желаемъ хвалить народъ, мы знаемъ, что это самый неблагодарный, самый капризный, самый непостоянный тиранъ, и мы опишемъ вс его преступленія и вс его заслуги.

Въ тотъ день онъ былъ жестокъ, онъ съ наслажденіемъ обагрилъ кровью свои руки, въ тотъ день, когда дворянъ выбрасывали живыми изъ оконъ, когда Швейцарцы, мертвые или умирающіе, лежали съ распоротыми животами на лстницахъ, когда вырывали изъ груди сердца и обими руками сжимали ихъ, какъ губки, когда отрубали головы и носили ихъ на концахъ пикъ,— въ тотъ день народъ, который нашлъ для себя безчестіе въ краж часовъ или ордена св. Людовика, доставилъ себ вс мрачныя наслажденія удовлетворенной мести и жестокости.

Но въ то же время, предавшись рзн живыхъ и надруганію надъ мертвыми, народъ нкоторыхъ выпустилъ изъ своихъ рукъ, какъ сытый левъ.

Госпожи де Тарентъ, де ля Рошъ-Еймонъ, де Жинести и двица Полина де Турзель остались въ Тюльери, покинутыя королевой, он заперлись въ комнат Маріи-Антуанеты. Когда дворецъ былъ взятъ, он услышали крики умирающихъ, угрозы побдителей, и шаги, приближавшіеся къ нимъ, шаги торопливые, ужасные, безпощадные.

Госпожа де Тарентъ открыла дверь.

— Войдите, сказала она:— мы здсь одни женщины.

Побдители вошли съ дымящимися ружьями, съ окровавленными саблями въ рукахъ. Женщины упали на колни.

Убійцы подняли уже ножи надъ ними, называя ихъ сообщницами госпожи Вето, наперсницами Австріячки, какъ вдругъ какой-то человкъ съ длинной бородой, посланный Петіономъ, крикнулъ съ порога комнаты:

— Пощада женщинамъ! не позорьте націю! И ихъ пощадили.

Госпожа Компанъ, которой королева сказала: ‘Подождите меня, я сейчасъ вернусь, или пришлю за вами, чтобы вы слдовали за мной… Богъ знаетъ куда!’ — госпожа Компанъ ожидала въ своей комнат возвращенія королевы или приказанія идти къ ней.

Она сама разсказываетъ, что въ этой ужасной суматох совсмъ потеряла голову и что, не видя нигд своей сестры, которая, вроятно, спряталась за какой-нибудь занавской или мебелью,— она пошла искать ее въ одну изъ комнатъ на антресоляхъ и быстро спустилась туда, но тамъ она нашла только двухъ своихъ горничныхъ, и великана-гайдука королевы.

При вид этого человка, госпожа Компанъ, какъ она ни была сама потрясена и взволнована,— поняла, что опасность угрожаетъ ему, а не ей.

— Бгите! вскричала она,— бгите же, несчастный! Лакеи уже далеко… бгите, пока еще есть время!

Но онъ напрасно пытался встать со стула и снова падалъ, повторяя жалобнымъ голосомъ:

— Увы! я не могу, я умираю отъ страха.

Пока онъ говорилъ это, на порог комнаты показалась толпа людей пьяныхъ, разъяренныхъ, окровавленныхъ, они бросились на гайдука и разорвали его на куски.

Госпожа Компанъ и об горничныя убжали по маленькой потайной лстниц.

Часть убійцъ, увидя, какъ убгаютъ эти три женщины, бросилась въ погоню за ними и скоро настигла ихъ.

Об горничныя, упавъ на колни, стали молить своихъ преслдователей о пощад, хватаясь за ихъ сабли.

Госпожа Компанъ, остановленная на верху лстницы, почувствовала на своей спин сильную руку, схватившую ее за платье, она видла уже, какъ сабля молніей сверкнула надъ ея головой, однимъ словомъ, она уже переживала тотъ краткій мигъ, который отдляетъ жизнь отъ вчности, и который, какъ бы онъ ни былъ коротокъ, содержитъ въ себ цлый міръ воспоминаній, когда снизу лстницы раздался властный голосъ:

— Что вы тамъ длаете? спросилъ этотъ голосъ.

— Чего? отвтилъ убійца,— что такое?

— Женщинъ не убивать, слышите вы? продолжалъ голосъ внизу.

Госпожа Компанъ стояла уже на колняхъ, сабля была уже занесена надъ ея головой, она уже казалось ощущала то страданіе, что должна будетъ перенести.

— Вставай, негодница! произнесъ ея палачъ,— нація прощаетъ тебя.

Что же длалъ въ это время король въ лож Логографа?

Король проголодался и спросилъ себ обдъ.

Ему принесли хлба, вина, цыпленка, холодную говядину и фруктовъ.

Какъ вс государи изъ династіи Бурбоновъ, король очень любилъ покушать, какъ и Генрихъ IV и Людовикъ XIV, надъ всми душевными волненіями, которыя рдко отражались на его лиц, на его мягкихъ и неопредленныхъ чертахъ, одерживали верхъ дв настоятельныхъ потребности его организма: сонъ и голодъ. Мы видли, что онъ былъ вынужденъ лечь спать во дворц, и теперь мы видимъ, какъ онъ былъ вынужденъ обдать въ Собраніи.

Король отломилъ кусочекъ хлба и разрзалъ цыпленка такъ же спокойно, какъ будто онъ былъ на охот, ничуть не стсняясь устремленныхъ на него взоровъ.

Изъ всхъ глазъ, устремленныхъ на него, глаза одного лица были сухи и воспламенены, оттого, что не могли плакать: это были глаза королевы.

Она отказалась отъ всего, отчаяніе питало ее.

Ея ноги были обагрены драгоцнной кровью Шарни, и ей казалось, что она могла бы на всегда остаться тутъ и жить, какъ цвтокъ распустившійся на могил, которому не надо никакого другого питанія, кром того, которое даетъ ему смерть.

Она много выстрадала по своемъ возвращеніи изъ Варенна, она много выстрадала во время своего плна въ Тюльери, она много выстрадала въ эту ночь и въ этотъ день, но все же тогда она меньше страдала, чмъ въ ту минуту, когда смотрла на обдающаго короля!

Однако же, положеніе было настолько серьезно, что у всякаго другаго, кром Людовика XVI, пропалъ бы аппетигь.

Собраніе, къ которому король обратился за помощью, само нуждалось въ поддержк: оно не скрывало отъ себя самого своей слабости.

Утромъ, оно хотло помшать убійству Сюлло и не смогло сдлать это.

Въ два часа, оно хотло помшать убійству Швейцарцевъ и также безуспшно.

Теперь ему самому угрожала разъяренная толпа, кричавшая: ‘Сверженіе! Сверженіе!’.

Немедленно собралась коммиссія.

Верньо принималъ въ ней участіе: онъ предоставилъ предсдательство Гуадэ, чтобы власть не вышла изъ рукъ Жиронды.

Совщаніе коммиссіи было коротко, совщаніе шло при гул ружейныхъ и пушечныхъ выстрловъ.

Верньо взялъ перо и составилъ декретъ о временномъ уничтоженіи королевской власти.

Онъ вошелъ въ Собраніе мрачный, убитый, не стараясь скрывать своей печали, такъ какъ ему предстояло въ послдній разъ выказать — королю свое уваженіе къ королевской власти, а гостю — послдній знакъ уваженія къ законамъ гостепріимства.

‘Господа, сказалъ онъ, отъ имени экстренной коммиссіи, я предлагаю вамъ очень суровую мру, но по той грусти, въ какую вы вс погружены, я могу судить насколько важно для спасенія отечества немедленно принять эту мру.

‘Національное Собраніе, принимая во вниманіе, что отечество дошло до крайней опасности, а священнйшая обязанность законодательнаго корпуса изыскивать вс средства для его спасенія, что эта опасность преимущественно происходитъ отъ всеобщаго недоврія къ поведенію представителя исполнительной власти въ войн, предпринятой отъ имени этой власти противъ конституціи и независимости націи, что это недовріе вызвало въ различныхъ частяхъ государства требованіе о возвращеніи дарованной Лювику XVI власти,

‘Принимая во вниманіе, что Національное Собраніе не желаетъ, однако, превышать свою власть никакими злоупотребленіями и не можетъ согласовать конституціонной присяги съ своимъ твердымъ намреніемъ спасти свободу иначе, чмъ провозглашеніемъ верховной власти націи,

‘Оно постановляетъ слдующее:

‘Французскій народъ приглашается къ образованію Національнаго Конвента.

‘Представитель исполнительной власти предварительно будетъ временно отстраненъ отъ власти. Въ этотъ-же день будетъ назначенъ воспитатель для королевскаго сына.

‘Поступленіе доходовъ по росписи государственныхъ доходовъ короля будетъ пріостановлено.

‘До возстановленія спокойствія въ Париж, король и его семейство должны оставаться въ стнахъ законодательнаго корпуса.

‘Департаментъ въ этотъ-же день приготовитъ для нихъ помщеніе въ Люксамбург. Они становятся подъ защиту гражданъ и закона’.

Король выслушалъ это постановленіе со своимъ обычнымъ спокойствіемъ.

Затмъ, когда Верньо вернулся на свое предсдательское мсто, онъ высунулся изъ ложи Логографа и, обращаясь къ Верньо, сказалъ:

— Знаете-ли, что это все не очень-то похоже на конституцію?

— Это врно, государь, отвтилъ Верньо, — но это единственное средство спасти вашу жизнь. Если мы не согласимся на ваше сверженіе, они потеряютъ голову!

Король пошевелилъ губами и поднялъ плечи, точно хотлъ сказать: ‘Это возможно!’ и слъ на свое мсто.

Въ этотъ моментъ пробили часы, висвшіе надъ его головой.

Онъ считалъ удары и, когда послдній звукъ замеръ, сказалъ:

— Девять часовъ.

Указъ Собранія постановилъ, что король и королевская семья останутся въ помщеніи Законодательнаго Собранія до тхъ поръ, пока въ Париж не возстановится спокойствіе.

Въ девять часовъ пришли сторожа, чтобы отвести короля и королеву въ приготовленное для нихъ временное помщеніе.

Король сдлалъ рукой знакъ, что онъ хочетъ подождать минуту.

Дйствительно, въ это время Собраніе занималось тмъ, что не было лишено интереса для него: выбирали министерство.

Были назначены министры военный, внутреннихъ длъ и финансовъ: это были министры, выгнанные королемъ, Роланъ, Клавьеръ и Серванъ.

Остались министры юстиціи, морской и иностранныхъ длъ.

Дантонъ былъ выбранъ министромъ юстиціи, Монжъ — морскимъ, Лебренъ — иностранныхъ длъ.

Когда выбрали послдняго министра, король сказалъ:

— Идемъ.

И вставъ съ своего мста, вышелъ первымъ. Королева послдовала за нимъ, со времени выхода изъ Тюльери, она ничего не ла, даже не выпила стакана воды.

Госпожа Елизавета, дофинъ, мадамъ Рояль, госпожа де-Ламбаль и госпожа де-Турзель слдовали за ними.

Помщеніе, предназначенное королю, было расположено въ верхнемъ этаж стараго монастыря Фельяновъ, въ немъ жилъ архиваріусъ Кадаюсъ, и оно состояло изъ четырехъ комнатъ.

Въ первой комнат, которая, строго говоря, была просто прихожей, помстились врные приближенные короля, не покинувшіе его въ несчастьи.

Это были принцъ де-Пуа, баронъ д’Обье, г-нъ де-Сентъ-Пардонъ, г-нъ де-Гогела, г-нъ де-Шамилье и г-нъ Гю.

Король занялъ вторую комнату.

Третья была предложена королев, это была единственная комната, оклеенная обоями. Войдя въ нее, Марія-Антуанета бросилась на постель и впилась зубами въ подушку, въ припадк остраго горя, передъ которымъ муки колесованія были ничто.

Ея дти остались съ нею.

Въ четвертой комнат, какъ ни была она узка, помстились госпожа Елизавета, г-жа де-Ламбалль и г-жа де-Турзель, и расположились тамъ, какъ могли.

У королевы ничего не было: ни денегъ, которыя въ свалк, происшедшей у дверей Собранія, у нея отняли вмст съ кошелькомъ и часами, ни блья, такъ какъ понятно, что она ничего не взяла съ собой изъ Тюльери.

Она заняла двадцать пять луидоровъ у сестры г-жи Компанъ и послала за бльемъ въ Англійское посольство.

Вечеромъ, при факелахъ, Собраніе возвстило на улицахъ Парижа постановленіе этого дня.

II.
Отъ девяти часовъ до полуночи.

Печальное зрлище освщали эти факелы на Карусельской площади, на улиц Сентъ-Оноре и на набережныхъ.

Дйствительная борьба прекратилась, но она продолжалась въ сердцахъ, такъ какъ ненависть и отчаяніе продолжали жить въ нихъ.

Разсказы и роялистическія легенды того времени долго и нжно скорбли, какъ впрочемъ готовы сдлать и мы, объ августйшихъ главахъ, съ чела которыхъ этотъ ужасный день сорвалъ короны, они повствовали о храбрости, дисциплин, преданнности Швейцарцевъ и дворянъ. Они сосчитали вс капли крови, пролитыя защитниками трона, они не сосчитали только труповъ простолюдиновъ, слезъ матерей, сестеръ и вдовъ.

Скажемъ-же объ этомъ нсколько словъ.

Передъ Господомъ, Который въ Своей высокой мудрости не только попускаетъ, но и направляетъ земныя событія, всякая кровь есть кровь, и всякія слезы — слезы.

Число убитыхъ изъ народа было гораздо зна’ительне, чмъ у Швейцарцевъ и дворянъ.

Посмотрите, что говоритъ авторъ Исторіи Революціи 10-го августа, тотъ же самый роялистъ Пельтье:

‘День 10-го августа стоилъ французамъ приблизительно около семисотъ солдатъ, двадцати двухъ офицеровъ, двадцати солдатъ роялистовъ изъ національной гвардіи, пятисотъ федералистовъ, трехъ командующихъ національными войсками, сорока жандармовъ, боле ста человкъ изъ слугъ короля, двухсотъ человкъ, убитыхъ за кражу {Мы видли повтореніе этого народнаго правосудія за воровство въ 1880 и 1848 годахъ.}, девяти гражданъ, убитыхъ въ Фельянахъ, былъ убитъ г-нъ де-Клермонъ д’Амбуазъ и приблизительно три тысячи человкъ изъ народа, на Карусельской площади, въ Тюльерійскомъ саду или на площади Людовика XV: въ общемъ — погибло приблизительно четыре тысячи шестьсотъ человкъ’.

И вполн понятно: намъ извстны предосторожности, принятыя при укрпленіи Тюльери, Швейцарцы стрляли большею частью изъ-за крпкихъ стнъ, осаждающіе, наоборотъ, принимали пули и удары съ открытой грудью.

Итакъ, погибло три тысячи пятьсотъ возставшихъ гражданъ, не считая двухсотъ человкъ разстрлянныхъ воровъ! Затмъ, можно предположить, что было приблизительно столько же раненыхъ, историкъ революціи 10-го августа говоритъ только объ убитыхъ.

Многіе изъ этихъ трехъ тысячъ пяти сотъ человкъ, скажемъ половина изъ нихъ, были женаты, были отцами семействъ, неумолимая судьба толкнула ихъ въ эту кровавую схватку съ первымъ попавшимся подъ руку оружіемъ, или даже совсмъ безъ оружія, и они пошли на смерть, ставивъ въ своихъ лачугахъ голодныхъ дтей и женъ, погруженныхъ въ отчаяніе.

Они нашли себ смерть, кто на Карусельской пощади, гд началась борьба, кто въ комнатахъ дворца, гд она продолжалась, кто наконецъ въ Тюльерійскомъ саду, гд она окончилась.

Отъ трехъ часовъ пополудни до девяти часовъ вечера спшно выносили и сваливали на кладбищ св. Магдалины трупы солдатъ, одтыхъ въ мундиры.

Что же касается до труповъ людей изъ народа, — то ихъ клали на дроги и развозили по кварталамъ, почти вс были изъ предмстья Сентъ-Антуана или Сенъ-Марсо.

Тамъ-то, главнымъ образомъ на площади Бастиліи и Арсенала, на площади Моберъ и Пантеона — трупы раскладывали рядами, одинъ возл другого.

Каждый разъ, какъ одна изъ этихъ зловщихъ телгъ, съ трудомъ передвигаясь и оставляя за собой кровавый слдъ, възжала въ тотъ или другой кварталъ,— толпы матерей, женъ, сестеръ, дтей окружали ее съ смертельнымъ страхомъ {Прочтите Мишле, единственнаго, безпристрастнаго историка народа.}, затмъ, когда живые узнавали своихъ мертвыхъ раздавались вопли, угрозы, рыданія, страшныя, до сихъ поръ неслыханныя проклятія подымали вверхъ, какъ стая ночныхъ зловщихъ птицъ, взмахивали въ темнот своими крыльями и летли съ укоромъ по направленію къ этому роковому Тюльери. Какъ стая вороновъ посл битвы, вс эти вопли носились надъ королемъ, королевой, дворомъ, надъ австрійской камарильей, окружавшей его, надъ всми этими дворянами, дававшими ему свои совты. Одн изъ этихъ мрачныхъ птицъ накликали месть въ будущемъ, и выполнили ее 2-го сентября и 21-го января, другія заставляли людей хватать пики, сабли, ружья, и т, опьянвъ отъ крови, зрлищемъ которой они упились, возвращались въ Парижъ чтобы убивать… убивать кого? Всхъ, кто еще остался въ живыхъ изъ этихъ швейцарцевъ, дворянъ, придворныхъ! Чтобы убить короля, чтобы убить королеву, еслибы ихъ удалось увидать!

Напрасно говорили имъ: ‘Вдь убивая короля и королеву, вы длаете сиротами дтей! Убивая дворянъ, вы длаете ихъ женъ вдовами, сестеръ одваете въ трауръ!’ Жены, сестры и дти изъ народа отвчали: ‘Да мы-то, мы вдь тоже сироты! мы тоже — сестры въ траур! мы тоже вдовы!’ И, съ рыданіемъ и сердечной мукой, он шли въ Собраніе, шли въ Аббатство, колотясь головами о двери, и крича: ‘Мщеніе! Мщеніе!’

Это было ужасное зрлище: Тюльери, забрызганный кровью, дымящійся, оставленный всми, кром труповъ и трехъ или четырехъ караульныхъ постовъ, наблюдавшихъ, чтобы ночные постители, подъ предлогомъ распознаванія своихъ покойниковъ, не принялись грабить это несчастное королевское жилище съ выломанными дверями и разбитыми окнами.

Караулы стояли у каждой прихожей, у каждой лстницы.

Караульный постъ у павильона Часовъ, т. е. у большой лстницы, былъ порученъ одному молодому капитану національной гвардіи, въ которомъ видъ всего этого разрушенія возбуждалъ глубокую жалость, если судить по выраженію его лица при появленіи дрогъ, наполненныхъ трупами, которыхъ увозили подъ его наблюденіемъ, но вс ужасныя, только что происходившія событія заставили тмъ не мене заговорить потребности его организма, какъ то было съ королемъ, къ одиннадцати часамъ вечера онъ былъ занятъ тмъ, что удовлетворялъ свой чудовищный аппетитъ четырехъ фунтовымъ хлбомъ, который онъ держалъ подъ мышкой, между тмъ какъ его правая рука, вооруженная ножемъ, безпрестанно отрзала отъ хлба все новые и новые ломти, отправляемые имъ въ ротъ, ширина котораго соотвтствовала размру куска, предназначеннаго ему въ жертву.

Облокотясь на одну изъ колоннъ прихожей, онъ смотрлъ, какъ мимо него безмолвной процесіей проходили, точно тни, матери, жены, дочери, которыя, при свт факеловъ, приходили взять у потухшаго кратера трупы своихъ отцовъ, мужей и сыновей.

Вдругъ, при вид одной тни, наполовину закрытой вуалемъ, молодой человкъ вздрогнулъ.,

— Графиня Шарнэ! прошепталъ онъ.

Тнь прошла, ничего не слыхавъ, не останавливаясь.

Молодой капитанъ сдлалъ знакъ своему поручику.

Поручикъ подошелъ къ нему.

— Дезире, сказалъ капитанъ,— вотъ одна несчастная дама, знакомая г-на Жильбера, которая, вроятно, пришла искать своего мужа среди мертвыхъ, мн нужно было бы пойти за ней, на случай, если ей понадобится помощь или справка. Я передаю теб командованіе постомъ, блюди за двоихъ!

— Чортъ возьми! отвтилъ поручикъ, котораго капитанъ назвалъ Дезире, мы же къ этому прибавимъ его фамилію Моникэ,— у твоей дамы очень аристократическій видъ!

— Потому что она и есть аристократка, сказалъ капитанъ,— она — графиня.

— Ну, иди, я буду сторожить за двоихъ.

Графиня Шарни повернула уже за первый выступъ лстницы, когда капитанъ, отойдя отъ своей колонны, пошелъ за ней на почтительномъ разстояніи пятнадцати шаговъ.

Онъ не ошибся. Бдная Андрэ дйствительно искала своего мужа, но она искала его не съ боязливымъ трепетомъ сомннія, а съ мрачной увренностью отчаянія.

Когда блдный, но твердый Шарни, очнувшись отъ своего радостнаго и счастливаго сна при отдаленномъ отзвук парижскихъ событій, сказалъ своей жен:

— Дорогая Андрэ, король Франціи рискуетъ своей жизнью и нуждается въ защитникахъ. Что мн длать?

Андрэ отвтила:

— Идти туда, куда тебя призываетъ долгъ, мой Оливье, иди умереть за короля, если это нужно.

— А ты? спросилъ Шарни.

— О! не безпокойся обо мн! продолжала Андрэ.— Такъ какъ я жила только тобой, то Господь, конечно, позволитъ мн умереть вмст съ тобой.

И съ этого времени, все было ршено въ ихъ великихъ сердцахъ, не обмнявшись больше ни однимъ словомъ, они послали за почтовыми лошадьми и выхали, а пять часовъ спустя они уже были въ маленькомъ отел на улиц Кокъ-Эранъ.

Въ тотъ самый вечеръ, когда Жильберъ собирался писать Шарни, разсчитывая на его вліяніе и прося его вернуться въ Парижъ,— Шарни, въ мундир морского офецера, отправился къ королев.

Съ этой минуты, какъ извстно, онъ не покидалъ ее!

Андрэ осталась одна со своими служанками, заперлась и молилась, одно мгновеніе у нея мелькнула мысль пойти занять свое мсто около королевы, но у нея не хватило на это мужества.

День 9-го августа прошелъ для нея въ тревог, но не принесъ никакихъ ршительныхъ извстій.

10-го, около девяти часовъ утра она услыхала первые пушечные выстрлы.

Нечего и говорить, что каждый раскатъ военнаго грома заставлялъ ее вздрагивать всми фибрами своего существа.

Къ двумъ часамъ перестрлка прекратилась.

Вышелъ-ли народъ побдителемъ или побжденнымъ?

Она спросила: народъ побдилъ!

Что сталось съ Шарни въ этой ужасной борьб? Она знала его: онъ взялъ на себя львиную долю въ этой борьб.

Она еще разъ справилась: ей сказали, что почти вс швейцарцы были убиты, но что почти вс дворяне спаслись.

Она стала ждать.

Шарни могъ вернуться переодтымъ, Шарни могло понадобиться немедленное бгство: лошади были запряжены и кормились въ упряжк. Лошади и карета ожидали господина, но Андрэ знала, что какая бы опасность ни угрожала ему, господинъ не удетъ безъ нея.

Она велла открыть ворота, чтобы ничто не могло задержать бгства Шарни, еслибы Шарни бжалъ, и продолжала ждать.

Часы шли.

— Если онъ спрятался гд-нибудь, говорила себ Андрэ,— онъ можетъ выйти только ночью… Подождемъ ночи.

Ночь наступила, Шарни не появлялся.

Въ август ночь наступаетъ поздно.

Только въ десять часовъ Андрэ потеряла всякую надежду, она накинула на голову вуаль и вышла.

По дорог она то и дло встрчала женщинъ, ломавшихъ себ руки, мужчинъ, кричавшихъ: ‘Мщеніе!’

Она прошла среди тхъ и другихъ, горе однихъ и гнвъ другихъ охраняли ее, къ тому же, въ этотъ вечеръ гнвъ народа былъ направленъ противъ мужчинъ, а не противъ женщинъ.

И съ той, и съ другой стороны женщины плакали.

Андрэ пришла на Карусельскую площадь и услыхала тамъ чтеніе указа Національнаго Собранія.

Король и королева были подъ охраной Національнаго Собранія: вотъ все, что она поняла.

Она замтила нсколько удалявшихся дрогъ и спросила, что было въ нихъ, ей отвтили, что это были трупы, подобранные на Карусельской площади и въ Королевскомъ двор.— Тогда подбирали мертвыхъ только съ этихъ двухъ пунктовъ.

Андрэ сказала себ, что Шарни не долженъ былъ сражаться ни на Карусельской площади, ни на Королевскомъ двор, но у двери короля, или у двери королевы.

Она вошла въ Королевскій дворъ, прошла черезъ большую прихожую и поднялась по лстниц.

Въ этотъ-то моментъ Питу, который въ качеств капитана командовалъ постомъ въ большой прихожей, увидлъ ее, узналъ и пошелъ за нею.

III.
Вдова.

Трудно представить себ картину того разрушенія, какое представлялъ Тюльери.

Кровь текла по комнатамъ и, какъ водопадъ, и стекала по лстницамъ, нсколько труповъ еще валялось въ залахъ.

Андрэ сдлала то, что длали и остальные постители: она взяла факелъ и стала осматривать одинъ трупъ за другимъ, направляясь къ аппартаментамъ короля и королевы.

Питу шелъ за ней.

Тамъ, какъ и въ другихъ комнатахъ, ея поиски были тщетны. Тогда, одну минуту, она, казалось,, колебалась, не зная, куда направиться.

Питу замтилъ ея затрудненіе и подошелъ къ ней.

— Увы! сказалъ онъ,— я угадываю, кого вы ищете, графиня!

Андрэ обернулась.

— Не могу-ли я помочь вамъ?

— Г-нъ Питу! сказала Андрэ.

— Къ вашимъ услугамъ, графиня.

— О! да, да, воскликнула Андрэ,— вы очень нужны мн!

Затмъ, подойдя къ нему и взявъ ro за об руки, она сказала:

— Не знаете-ли вы, что сталось съ графомъ Шарни?

— Нтъ, отвчалъ Питу,— но я могу помочь вамъ въ поискахъ.

— Есть одно лицо, продолжала Андрэ,— которое можетъ сказать намъ, умеръ онъ или живъ, и знаетъ, гд онъ, живой или мертвый.

— Кто это, графиня? спросилъ Питу.

— Королева, прошептала Андрэ.

— Вы знаете, гд королева? сказалъ Питу.

— Въ Собраніи, я думаю, и у меня есть еще надежда, что г-нъ Шарни тамъ вмст съ ней.

— О! да, да, воскликнулъ Питу, цпляясь за эту надежду, не для себя, но для вдовы,— хотите пойти туда, въ Собраніе?

— Но если меня не впустятъ…

— Я берусь провести васъ.

— Въ такомъ случа идемъ!

Андрэ отбросила факелъ, рискуя поджечь паркетъ и, слдовательно, Тюльери, но что значилъ Тюльери для нея, въ ея глубокомъ отчаяніи, настолько глубокомъ, что у нея не было даже слезъ?

Андрэ хорошо знала внутреннее расположеніе дворца, такъ какъ жила въ немъ, она прошла маленькой потайной лстницей на антресоли, а съ антресолей въ большую прихожую, такъ что, не проходя по всмъ этимъ окровавленнымъ комнатамъ, Питу очутился около караула, стоявшаго у часовъ.

Моникэ добросовстно стоялъ на часахъ.

— Ну, что же, спросилъ онъ,— а твоя графиня?

— Она надется найти своего мужа въ Собраніи, и мы идемъ туда.

Затмъ онъ прибавилъ шопотомъ:

— Такъ какъ мы можемъ отыскать графа не иначе какъ мертвымъ, то пришли мн къ дверямь Фельяновъ четырехъ молодцовъ, на которыхъ я могъ бы разсчитывать для охраны тла Аристократа, какъ будто это тло патріота.

— Хорошо! иди себ со своей графиней! молодцы будутъ слдовать за тобой.

Андрэ ожидала у калитки сада, гд стоялъ часовой. Такъ какъ этого часоваго ставилъ самъ Питу, то онъ, понятно, пропустилъ его.

Тюльерійскій садъ былъ освщенъ плошками, разставленными кое-гд, по большей части на пьедесталахъ статуй.

Такъ какъ было почти такъ же жарко, какъ днемъ, и ночной втерокъ едва шевелилъ листья деревьевъ, то пламя плошекъ поднималось къ небу почти не колеблясь, точно огненные языки, и освщало лежавшіе тамъ и самъ трупы, не только въ открытыхъ частяхъ сада, но и подъ деревьями.

Но Андрэ была теперь такъ уврена, что узнаетъ что-нибудь о своемъ муж только въ Собраніи, что шла прямо, не оборачиваясь ни направо, ни налво.

Такъ они дошли до Фельяновъ.

Какъ извстно, королевская семья часъ тому назадъ оставила Собраніе и прошла къ себ, то есть во временное помщеніе, приготовленное для нея.

Чтобы проникнуть къ королевской семь, нужно было преодолть два препятствія: сначала пройти мимо часовыхъ, стоявшихъ на улиц, затмъ мимо придворныхъ, охранявшихъ королевское помщеніе внутри.

Питу, капитанъ національной гвардіи, командующій постомъ въ Тюльери, зналъ пароль и поэтому имлъ возможность провести Андрэ до прихожей, гд были придворные.

Затмъ Андрэ сама должна была съумть пройти къ королев.

Намъ извстно расположеніе помщенія, занятаго королевской семьей, мы уже говорили объ отчаяніи королевы, мы уже говорили, что она, войдя въ маленькую комнату съ зелеными обоями, съ рыданіями упала на постель, кусая подушку.

Конечно, женщина, терявшая тронъ, свободу, даже можетъ быть жизнь,— теряла достаточно много для того, чтобы у нея не спрашивали отчета въ ея гор, и чтобы при этомъ страшномъ отчаяніи никто не сталъ допытываться, какое страданіе, еще боле сильное, вызывало слезы на ея глазахъ и вырывало рыданія изъ ея груди.

Сначала королеву оставили одну изъ чувства уваженія, какое внушаетъ такое великое горе.

Но вдругъ, она вздрогнула, какъ будто змя укусила ее въ самое сердце.

Хорошо знакомый голосъ произнесъ одно слово: ‘Государыня!’.

— Андрэ! воскликнула Марія-Антуанета, свъ на постель,— чего хотите вы отъ меня?

— Я хочу отъ васъ, государыня, того, чего хотлъ Богъ отъ Каина, когда Онъ спросилъ его: ‘Каинъ, гд братъ твой?’.

— Съ той только разницей, отвтила королева,— что Каинъ убилъ своего брата, между тмъ какъ я… О! я отдала бы не только свою жизнь, но десять жизней, еслибъ он у меня были, чтобы только спасти его!

Андрэ пошатнулась, холодный потъ выступилъ на ея лбу, ея зубы застучали.

— Такъ онъ убитъ? спросила она, длая страшное усиліе надъ собой.

Королева взглянула на Андрэ.

— Не думаете ли вы, что я оплакиваю свою корону? спросила она.

Затмъ, показавъ ей свои окровавленныя ноги, она прибавила:

— Неужели вы думаете, что, еслибы эта кровь была моею, то я не смыла бы ее?

Андрэ поблднла какъ смерть.

— Вы знаете, гд его тло? произнесла она.

— Если меня выпустятъ отсюда, я сведу васъ къ нему, отвтила королева.

— Я жду васъ на лстниц, государыня, сказала Андрэ и вышла.

Питу ждалъ у двери.

— Г-нъ Питу, сказала Андрэ,— одна изъ моихъ подругъ хочетъ провести меня къ тлу г-на Шарни, она принадлежитъ къ свит королевы, можетъ она идти со мной?

— Да, отвтилъ ей Питу,— но если она выйдетъ отсюда, то съ условіемъ, что я отведу ее туда, откуда она вышла.

— Вы отведете ее, сказала Андрэ.

— Хорошо.

Затмъ, обернувшись къ часовому, Питу сказалъ:

— Товарищъ, одна изъ женщинъ королевы сейчасъ выйдетъ, чтобы вмст съ нами отыскать тло храбраго офицера, мужа этой дамы. Я отвчаю за эту женщину головой.

— Этого достаточно, капитанъ, отвчалъ часовой.

Въ это время отворилась дверь прихожей, и появилась королева, съ головой окутанной вуалемъ.

Они сошли съ лстницы, королева шла впереди, Андрэ и Питу слдовали за нею.

Посл двадцати семи часоваго засданія, Собраніе наконецъ разошлось.

Эта громадная зала, гд произошло столько великихъ событій втеченіе двадцати семи часовъ, теперь стояла нмая, пустая и мрачная, какъ могила.

— Свту! сказала королева.

Питу поднялъ потухшій факелъ, зажегъ его о фонарь и передалъ королов, и она опять двинулась въ путь.

Проходя мимо входной двери, Марія-Антуанета указала на нее своимъ факеломъ.

— Вотъ дверь, у которой его убили, сказала она.

Андрэ не отвчала, ее можно было принять за призракъ, идущій за тмъ, кто его вызвалъ. Войдя въ корридоръ, королева приблизила факелъ къ полу.

— Вотъ его кровь, сказала она.

Андрэ молчала.

Королева прошла прямо къ комнат противъ ложи Логографа, отворила дверь и сказала, освтивъ ея внутренность своимъ факеломъ:

— Вотъ его тло!

Андрэ молча вошла въ комнату, сла на землю, и съ усиліемъ положила голову Оливье себ на колни.

— Благодарю васъ, государыня, сказала она,— это все, чего я хотла отъ васъ.

— Но я, сказала королева, — я хочу просить у васъ другой вещи.

— Говорите.

— Прощаете-ли вы меня?

Съ минуту длилось молчаніе, какъ будто Андрэ колебалась.

— Да, выговорила она наконецъ,— потому что завтра я буду уже около него!

Королева вынула спрятанныя на ея груди золотыя ножницы, которыя она взяла, какъ берутъ кинжалъ, чтобы въ минуту крайней опасности имть оружіе.

— Въ такомъ случа… сказала она, почти умоляющимъ тономъ, протягивая Андрэ ножницы.

Андрэ взяла ихъ, отрзала прядь волосъ съ головы покойнаго, затмъ отдала ножницы и волосы королев.

Королева схватила руку Андрэ и поцловала ее.

Андрэ вскрикнула и отдернула свою руку, какъ будто губы Маріи-Антуанеты были раскаленнымъ желзомъ.

— Ахъ, прошептала королева, бросая послдній взглядъ на трупъ,— кто можетъ сказать, которая изъ насъ любила его больше?

— О, мой возлюбленный Оливье, съ своей стороны прошептала Андрэ,— я надюсь, что ты теперь знаешь, что я любила тебя лучше!

Королева между тмъ направилась къ себ, оставивъ Андрэ съ трупомъ мужа, на который изъ маленькаго ршетчатаго окна падалъ блдный свтъ луны, точно взглядъ друга.

Питу проводилъ Марію-Антуанету назадъ и видлъ, какъ она вошла къ себ, такъ и не узнавъ, кто она такая, затмъ, освободившись отъ своей отвтственности передъ часовымъ, онъ вышелъ на террасу, чтобы узнать, тутъ ли четверо людей, которыхъ онъ просилъ прислать Дезире Моникэ.

Четыре человка ожидали его.

— Пойдемъ, сказалъ имъ Питу.

Они вошли.

Питу, освщая себ путь факеломъ взятымъ изъ рукъ королевы, провелъ ихъ къ комнат, гд Андрэ, по прежнему сидя на полу, смотрла при дружескомъ свт луны на блдное, но все еще прекрасное лицо своего мужа.

Свтъ факела заставилъ графиню поднять глаза.

— Что вамъ нужно? спросила она Питу и этихъ четырехъ человкъ, какъ будто опасаясь, какъ бы эти неизвстные люди не отняли у нея дорогого покойника.

— Графиня, сказалъ Питу,— мы пришли чтобы перенести тло г-на Шарни въ улицу Кокъ-Эранъ.

— Вы клянетесь, что пришли для этого? спро, сила Андрэ.

Питу протянулъ руку надъ трупомъ съ такимъ величіемъ, котораго трудно было ожидать отъ него.

— Клянусь вамъ! сказалъ онъ.

— Въ такомъ случа, продолжала Андрэ,— я благодарю васъ и въ послднюю мою минуту буду просить Бога, чтобы Онъ пощадилъ васъ и всхъ вашихъ отъ тхъ страданій, какія Онъ посылаетъ мн…

Четверо людей положили трупъ на свои ружья, а Питу, съ обнаженной саблей, двинулся впереди печальной процессіи.

Андрэ шла рядомъ, держа въ своей рук холодную и уже застывшую руку графа.

Придя въ отель, они положили тло на постель Андрэ.

Тогда, обратившись къ четыремъ носильщикамъ, графиня Шарни сказала:

— Примите благословенія женщины, которая завтра, у престола Всевышняго, будетъ молиться за васъ.

Затмъ она обратилась къ Питу:

— Г-нъ Питу, я вамъ такъ много обязана, что мн никогда не отплатить вамъ, могу ли я разсчитывать на васъ еще для одного, послдняго одолженія?

— Приказывайте, графиня, сказалъ Питу.

— Завтра въ восемь часовъ утра попросите доктора Жильбера быть здсь.

Питу поклонился и вышелъ.

Выходя, онъ обернулся и увидлъ, что Андрэ опустилась на колни передъ постелью, какъ передъ алтаремъ.

Въ ту минуту, какъ онъ выходилъ на улицу, на колокольн церкви св. Евстафія пробило три часа.

IV.
Чего хотла Андрэ отъ Жильбера.

На другой день, ровно въ восемь часовъ Жильберъ вошелъ въ дверь маленькаго отеля на улиц Кокъ-Эранъ.

Когда Питу передалъ ему просьбу Андрэ, то Жильберъ удивился и подробно разспросилъ его Обо всхъ событіяхъ прошлаго дня.

Затмъ, онъ погрузился въ глубокое размышленіе.

Утромъ, выходя изъ дому, онъ вызвалъ Питу и попросилъ его сходить за Себастьяномъ къ аббату Верардье и привести его на улицу Кокъ-Эранъ.

Затмъ Питу долженъ былъ ждать у двери выхода Жильбера.

Старый привратникъ былъ, вроятно, предупрежденъ о приход доктора, узнавъ его, онъ тотчасъ же провелъ его въ гостиную, рядомъ со спальней.

Андрэ ждала его, вся одтая въ черное.

Видно было, что она не спала и не плакали всю ночь, ея лицо было блдно, глаза горли.

Никогда еще черты ея лица, выражавшія твердую волю, граничащую съ упрямствомъ,— не говорили такъ ясно о твердомъ ршеніи, принятомъ ею.

Трудно было сказать, какое ршеніе приняло это золотое сердце, но было очевидно, что ршеніе существовало.

Жильберъ, искусный наблюдатель, докторъ-философъ, понялъ это съ перваго взгляда.

Онъ поклонился и молча остановился.

— Г-нъ Жильберъ, сказала Андрэ, — я просила васъ придти.

— И, какъ видите, графиня, отвтилъ Жильберъ, я исполнилъ вашу просьбу.

— Я просила придти васъ, а не кого-нибудь другого для того, чтобы тотъ, къ кому я обращусь, не имлъ бы права отказать мн.

— Вы правы, графиня, не въ томъ, можетъ быть, о чемъ вы будете просить меня, а въ томъ, что вы говорите: — вы имете право требовать отъ меня всего, даже жизни.

Андрэ горько улыбнулась.

— Ваша жизнь такъ драгоцнна для человчества, что я первая буду просить Бога продлить ее, и никогда не имла даже въ мысляхъ прервать ее… Но согласитесь сами, что, насколько ваша жизнь протекаетъ при счастливыхъ обстоятельствахъ, настолько же жизнь другихъ подчинена какому то роковому вліянію… Жильберъ молчалъ.

— Напримръ, моя, продолжала Андрэ посл минутнаго молчанія,— что скажете вы о ней? Затмъ, такъ какъ Жильберъ опустилъ глаза, не отвчая, она прибавила:

— Позвольте мн напомнить ее вамъ въ двухъ словахъ!.. Будьте покойны, я никого не упрекну. Жильберъ сдлалъ движеніе: ‘Говорите!’ сказанъ онъ.

— Я родилась въ бдности, мой отецъ раззорился до моего рожденія. Моя молодость была печальна, одинока, вы знавали моего отца и лучше, чмъ кто-нибудь знаете всю его нжность ко мн…

‘Два человка, изъ которыхъ одинъ долженъ былъ бы остаться мн неизвстнымъ, а другой… чужимъ, имли на мою жизнь таинственное и роковое вліяніе, совершенно помимо моей воли: одинъ властвовалъ надъ моей душой, другой взялъ мое тло.

‘Я сдлалась матерью, не подозрвая, что перестала быть двушкой…

‘Изъ за этого мрачнаго событія я чуть было не потеряла расположеніе единственнаго существа, любившаго меня,— моего брата.

‘Я старалась жить мыслью о томъ, что буду матерью, буду любимой моимъ ребенкомъ: мое дитя было у меня похищено черезъ часъ посл его рожденія. Я была женщиной безъ мужа, матерью безъ ребенка!

‘Дружба королевы утшила меня.

‘Однажды судьба устроила такъ, что въ одну карету съ нами слъ какой-то человкъ, прекрасный, молодой, храбрый, по роковой случайности я, никогда никого не любившая, полюбила его.

‘Онъ любилъ королеву!

‘Я была повренной этой любви. Вы, кажется, любили, не будучи любимымъ, г-нъ Жильберъ? поэтому вы можете понять, что я выстрадала.

‘Но этого было мало. Однажды, королева сказала мн: ‘Андрэ, спаси мн жизнь! спаси мн боле, чмъ жизнь, спаси мою честь!’ Нужно было, оставаясь для него чужой, сдлаться женой человка, котораго я любила въ теченіи трехъ лтъ.

‘Я стала его женой.

‘Пять лтъ я жила около этого человка, вся горя отъ внутренняго огня и по наружности холодная какъ ледъ, какъ статуя съ страстнымъ сердцемъ! Скажите, докторъ, понимаете ли вы, что должно было выстрадать мое сердце?..

‘Наконецъ, въ одинъ прекрасный день, день невыразимаго блаженства! моя преданность, мое молчаніе, мое самоотреченіе тронули этого человка. Семь лтъ я любила его, не показывая этого ни однимъ взглядомъ, когда наконецъ онъ, весь дрожа, упалъ къ моимъ ногамъ, со словами:

‘Я все знаю, и я люблю васъ!’

‘Богъ, желавшій вознаградить меня за мои страданія, позволилъ, чтобы найдя мужа, я одновременно нашла и ребенка! Годъ пролетлъ, какъ одинъ день, какъ одинъ часъ, какъ одна минута, этотъ годъ — былъ всей моей жизнью.

‘Четыре дня тому назадъ надъ моей головой разразилась гроза.

‘Его честь приказывала ему вернуться въ Парижъ и умереть тамъ. Я не возразила ему ни однимъ словомъ, я не пролила ни одной слезы, я похала вмст съ нимъ.

‘Едва пріхавъ, онъ оставилъ меня.

‘Сегодня ночью я его нашла мертвымъ!..

‘Онъ въ этой комнат…

‘Вы надюсь не думаете, что посл подобной жизни для меня слишкомъ смло мечтать о поко въ одной могил съ нимъ? Не думаете, что вы можете отказать мн въ той просьб, съ какой я обращусь къ вамъ?

‘Г-нъ Жильберъ, вы искусный врачъ, ученый химикъ, г-нъ Жильберъ, вы были виноваты передъ мной, вы должны искупить многое… Дайте же мн сильный и быстро-дйствующій ядъ, и я не только прощу васъ, но умру съ сердцемъ, исполненнымъ признательности!

— Графиня, отвтилъ Жильберъ, — вы сами сказали: вся ваша жизнь была не боле, какъ мучительное испытаніе, и вы вынесли это испытаніе, какъ мученица, благородно и свято!

Андрэ сдлала легкій знакъ головой: ‘Я жду’.

— Теперь вы говорите вашему палачу: ‘Ты сдлалъ мою жизнь ужасной, дай же мн сладкую смерть’. Вы имете право говорить ему это, вы имете право прибавить: ‘Ты сдлаешь то, что я говорю теб, такъ какъ ты не имешь права ни въ чемъ отказать мн’…

— Итакъ?

— Вы все еще требуете яда, графиня?

— Я умоляю васъ дать его мн, другъ мой.

— Разв жизнь такъ тяжела для васъ, что вы не можете боле выносить ее?

— Смерть самая большая милость, какую могутъ оказать мн люди, самое большое благодяніе, какое можетъ послать мн Господь!

— Черезъ десять минутъ, продолжалъ Жильберъ,— у васъ будетъ то, чего вы хотите.

Онъ поклонился и сдлалъ шагъ назадъ.

Андрэ протянула ему руку.

— Ахъ! сказала она, — въ одну минуту вы длаете мн больше добра, чмъ во всю жизнь сдлали зла!.. Богъ да благословитъ васъ, Жильберъ.

Жильберъ вышелъ.

У двери онъ нашелъ Питу и Себастьяна, ожидавшихъ его въ фіакр.

— Себастьянъ, сказалъ онъ, снимая съ груди висвшій на золотой цпочк маленькій флакончикъ, въ которомъ была жидкость опаловаго цвта,— Себастьянъ, ты передашь этотъ флаконъ отъ меня графин Шарни.

— Сколько времени могу я остаться у нея, отецъ?

— Сколько хочешь.

— А гд я найду васъ?

— Я буду ждать тебя здсь.

Молодой человкъ взялъ флаконъ и вошелъ въ домъ.

Черезъ четверть часа онъ вышелъ.

Жильберъ быстро взглянулъ на него: онъ принесъ флаконъ нетронутымъ.

— Что она сказала? спросилъ Жильберъ.

— Она сказала: ‘О! только не отъ тебя, дитя мое!’

— Что она сдлала?

— Она заплакала.

— Въ такомъ случа, она спасена! сказалъ Жильберъ.— Идемъ, дитя мое.

И онъ поцловалъ Себастьяна нжне, можете, быть, чмъ когда либо.

Жильберъ не принялъ въ разсчетъ Марата.

Черезъ недлю онъ узналъ, что графиня Шарни арестована и отправлена въ тюрьму Аббатства.

V.
Тампль.

Однако, прежде чмъ слдовать за Андрэ въ тюрьму, куда ее должны были отвести, какъ личность находившуюся подъ подозрніемъ, послдуемъ за королевой въ ту тюрьму, куда ее только что отвели, какъ виновную.

Мы говорили уже объ враждебныхъ отношеніяхъ Собранія и коммуны.

Собраніе, какъ и вс коллегіальныя учрежденія, не могло идти тмъ же ходомъ, какъ отдльныя личности, оно толкнуло народъ на 10-е августа, а само осталось позади.

Секціи составили знаменитый коммунальный совтъ и, въ дйствительности, этотъ то совтъ и устроилъ 10-ое августа, которое совтовало Собраніе.

Собраніе дало пріютъ королю, котораго коммуна не отказалась бы захватить въ Тюльери и задушить между двумя подушками, раздавить между двумя дверьми, вмст съ королевой и дофиномъ, съ волчицей и волченкомъ, какъ говорили тогда.

Собраніе разрушило этотъ проектъ, исполненіе котораго, какъ бы онъ ни было жестокъ,— было бы можетъ быть большимъ счастьемъ.

Итакъ, Собраніе, защищая короля, королеву, дофина, даже дворъ,— было за короля, Собраніе постановило, что король будетъ жить въ Люксембург, то есть въ дворц,— и слдовательно было опять таки за короля.

Правда, что въ роялизм, какъ и во всемъ, есть свои степени, то, что было роялизмомъ въ глазахъ коммуны или даже въ глазахъ Собранія, было революціей въ глазахъ другихъ.

Вдь былъ же Лафайетъ, изгнанный изъ Франціи въ качеств роялиста, посаженъ въ тюрьму императоромъ Австрійскимъ, какъ революціонеръ.

Итакъ, коммуна начинала обвинять Собраніе въ роялизм, затмъ время отъ времени Робеспьеръ высовывалъ изъ какой нибудь дыры, гд онъ прятался, свою маленькую, плоскую головку, заостренную и ядовитую, и шиплъ какую-нибудь клевету.

Какъ разъ въ это время Робеспьеръ распространялъ слухъ, что одна изъ сильныхъ партій, то есть Жиронда, предлагала тронъ герцогу Брауншвейгскому. Жиронда! то есть первый голосъ крикнувшій ‘Къ оружію’! первая рука, поднявшаяся на защиту Франціи!

Итакъ, для того, чтобы добиться диктатуры, революціонная коммуна должна была идти противъ всего, что длало роялистическое Собраніе.

Собраніе отвело королю помщеніе въ Люксамбург.

Коммуна объявила, что она не отвчаетъ за короля, если онъ будетъ жить въ Люксембург, подвалы Люксембурга, какъ увряла коммуна, сообщались съ катакомбами.

Собраніе не хотло разрыва съ коммуной изъ за такихъ пустяковъ: оно предоставило ей заботу объ избраніи королевской резиденціи.

Коммуна выбрала Тампль. Посмотрите, какъ хорошо выбрано помщеніе!

Тампль вдь не Люксембургъ, не дворецъ: его подвалы не соединяются съ катакомбами, нтъ, это тюрьма, состоящая подъ надзоромъ Коммуны и по близости отъ нея, коммун стоитъ только протянуть руку, и она отворитъ и затворитъ ея двери, это старый, одинокій замокъ, рвы котораго закопаны, это старая башня, низкая, крпкая, мрачная, ужасная, Филиппъ Красивый, то есть монархія, сломилъ здсь средніе вка, возстававшіе противъ нея, монархія войдетъ сюда, разбитая новымъ вкомъ!

Какъ уцлла среди этого многолюднаго квартала эта старая башня, черная и унылая, какъ сова при солнечномъ свт?

Коммуна ршила, что король и его семья будутъ жить именно здсь.

Былъ ли какой нибудь разсчетъ въ томъ, что она назначила убжищемъ для короля это ужасное мсто, гд въ старину банкротамъ надвали зеленый колпакъ и держали ихъ, по выраженію средневкового закона, до тхъ поръ, пока они не просидятъ камня? Нтъ, это была случайность, рокъ, мы сказали бы — провидніе, еслибы это не было слишкомъ жестоко.

13-го, вечеромъ, король, королева, принцесса Елизавета, г-жа де Ламбаль, г-жа де Турзель, г-нъ Шемильи, камердинеръ короля, г-нъ Гю, камердинеръ дофина, были отвезены въ Тампль.

Коммуна такъ торопилась отправить короля въ его новую резиденцію, что въ башн даже ничего не приготовили.

Вслдствіе этого, королевскую семью провели въ ту часть зданія, въ которой прежде жилъ графъ д’Артуа, когда прізжалъ въ Парижъ, и которую поэтому называли дворцомъ.

Весь Парижъ, казалось, ликовалъ: правда, три тысячи пятьсотъ гражданъ были убиты, но за то король, другъ иностранцевъ, за то великій врагъ революціи, за то сообщникъ дворянъ и духовенства, король былъ плнникомъ.

Вс дома вблизи Тампля были иллюминованы.

Плошки горли даже на зубцахъ башни.

Когда Людовикъ XVI вышелъ изъ кареты, онъ увидлъ Сантера верхомъ, въ десяти шагахъ отъ дверцы.

Два члена муниципальнаго совта ожидали короля со шляпами на головахъ.

— Войдите, сударь, сказали они ему.

Король вошелъ и, впавъ въ понятную ошибку относительно своего будущаго помщенія, попросилъ указать ему комнаты дворца.

Члены совта обмнялись улыбкой и, ни слова не сказавъ ему о томъ, что эта прогулка будетъ совершенно безполезна, такъ какъ онъ будетъ жить въ крпости, они показали ему весь Тампль, комнату за комнатой.

Король распредлялъ помщенія, а члены совта радовались этому заблужденію, которое должно было окончиться такимъ горькимъ разочарованіемъ.

Въ десять часовъ былъ поданъ ужинъ, за которымъ Манюэль стоялъ около короля. Это былъ не слуга, готовый повиноваться: это былъ тюремщикъ, шпіонъ, господинъ!

Если бы два противоположныхъ приказанія были отданы, одно — королемъ, а другое — Манюэлемъ, то было бы исполнено приказаніе Манюэля,

Съ этой минуты уже дйствительно начиналось заточеніе королевской семьи.

Начиная съ вечера 13-го августа, король, котораго пораженіе застигло на апоге монархической власти, начинаетъ спускаться съ вершины горы внизъ, къ подножью ея, гд его ждетъ эшафотъ.

Онъ поднялся на вершину горы и оставался на ней впродолженіе восемнадцати лтъ, онъ упадетъ съ нея въ пять мсяцевъ и восемь дней.

Видите, съ какой быстротой толкаютъ его!

Въ десять часовъ вс находились въ столовой дворца, въ одиннадцать часовъ — въ гостиной дворца.

Король еще существуетъ, или покрайней мр думаетъ, что существуетъ.— Онъ не знаетъ того, что происходитъ.

Въ одиннадцать часовъ одинъ изъ коммиссаровъ приказалъ камердинерамъ, Гю и Шемильи, взять то небольшое количество блья, какое у нихъ было, и идти за ними.

— Куда же идти? спросили камердинеры.

— Въ ночное помщеніе вашихъ господъ, отвтилъ коммиссаръ, — дворецъ только дневное помщеніе.

Король, королева и дофинъ оказались уже господами только для своихъ лакеевъ.

У входа во дворецъ находился членъ муниципалитета съ фонаремъ въ рук. Они пошли за нимъ.

При слабомъ свт этого фонаря и начинавшей потухать иллюминаціи, г-нъ Гю старался разсмотрть будущее помщеніе короля, онъ видлъ только мрачную крпость высившуюся передъ нимъ, какъ гранитный великанъ, на чел котораго сіяла огненная корона.

— Боже мой, сказалъ лакей, останавливаясь,— ужъ не къ этой ли башни вы насъ ведете?

— Именно, отвтить муниципальный чиновникъ.— А, время дворцовъ прошло! ты увидишь, куда сажаютъ убійцъ народа!

И съ этими словами человкъ, несшій фонарь, вступилъ на первыя ступеньки витой лстниц.

Камердинеры хотли остановиться въ первомъ этаж, но человкъ съ фонаремъ подымался выше.

Наконецъ, вотъ и второй этажъ, онъ остановился, вошелъ въ корридоръ направо отъ лстницы и открылъ дверь въ комнату, направо по корридору.

Одно окно освщало эту комнату, три или четыре стула, столъ и убогая кровать составляли все ея убранство.

— Который изъ васъ слуга короля? спросилъ человкъ.

— Я камердинеръ короля, отвтилъ г-нъ Шемильи.

— Слуга или камердинеръ, это все равно.

И, указавъ на кровать, онъ прибавилъ:

— Здсь будетъ спать твой господинъ.

И человкъ съ фонаремъ бросилъ на стулъ одяло и пару простынь, зажегъ своимъ фонаремъ дв свчи на камин и оставилъ обоихъ лакеевъ однихъ.

Нужно было приготовить помщеніе для королевы въ первомъ этаж.

Гю и Шемильи, вн себя отъ удивленія, переглянулись. Передъ ихъ глазами, полными слезъ, еще стояли картины роскоши королевскаго дворца, теперь же короля бросили даже и не въ тюрьму: его сажали въ конуру!

Величіе обстановки не пристало несчастію.

Они осмотрли комнату.

Кровать стояла въ альков безъ занавсокъ, старая деревянная ршетка, поставленная у стны, указывала на нкоторыя предосторожности, принятыя противъ клоповъ: предосторожность довольно недостаточную — это было сразу видно.

Однако же, не поддаваясь безполезному унынію, они принялись чистить комнату и постель.

Пока одинъ изъ нихъ подметалъ, а другой вытиралъ полъ, король вошелъ въ комнату.

— О! государь, воскликнули они въ одинъ голосъ,— какой ужасъ!

Но король — по душевной ли твердости или по безпечности — былъ совершенно спокоенъ. Онъ оглядлъ комнату, но не сказалъ ни слова.

На стнахъ висли гравюры, нкоторыя изъ нихъ были непристойны, онъ сорвалъ ихъ.

— Я не хочу, сказалъ онъ,— оставлять подобныя вещи на глазахъ у моей дочери!

Затмъ, когда его постель была готова, онъ легъ и уснулъ такъ же спокойно, какъ будто бы былъ еще въ Тюльери,—даже, можетъ быть, еще покойне.

Еслибы въ это время, королю дали тридцать тысячъ годоваго дохода, деревенскій домикъ съ кузницей, библіотеку, церковь, въ которой онъ могъ бы слушать обдню, священника, чтобы служить ее, паркъ въ десять десятинъ величиной, гд онъ могъ бы жить вдали отъ всхъ треволненій, окруженный королевой, дофиномъ, м-мъ Рояль, то есть, выражаясь мягче — окруженный своей женой и дтьми,— то, врно, онъ былъ бы счастливйшій человкъ въ своемъ королевств.

Не то было съ королевой.

Если эта гордая львица не зарычала при вид своей клтки, то только потому, что въ ея сердц жила такая мучительная скорбь, что она была слпа и нечувствительна ко всему, что ее окружало.

Ея помщеніе состояло изъ четырехъ комнатъ: прихожей, гд помстилась госпожа де Ламбаль, комнаты, которую заняла королева, кабинета, отданнаго г-ж де Турзель, и еще комнаты, куда помстили принцессу Елизавету и обоихъ дтей.

Все это помщеніе было нсколько чище чмъ комната короля.

Къ тому же, Манюэль, какъ бы устыдясь коварства, выказаннаго имъ относительно короля, объявилъ, что архитекторъ коммуны гражданинъ Паллуа, — тотъ самый, которому было поручено разрушеніе Бастиліи,— придетъ переговорить съ королемъ, чтобы устроить помщеніе для королевской семьи насколько возможно удобне.

Теперь, пока Андрэ опускаетъ въ могилу тло своего возлюбленнаго мужа, пока Манюэль устраиваетъ въ Тампл короля и его семью, а плотникъ устанавливаетъ гильотину на Карусельской площади, этой Тріумфальной площади, которая будетъ обращена въ Гревскую площадь,— бросимъ взглядъ на ратушу, куда мы уже входили два или три раза, и попробуемъ опредлить, что представляла власть, замнившая власть Бальи и Лафайета и стремившаяся овладть диктатурой, замнивъ собою Законодательное Собраніе.

Посмотримъ на людей, они объяснятъ намъ событія:

10-го вечеромъ, когда все уже было кончено, когда затихъ шумъ пушекъ, когда смолкъ трескъ ружей, но убійства еще продолжались, — толпа пьяныхъ и оборванныхъ людей внесла на рукахъ въ совтъ коммуны человка мрака, сову съ прищуренными вками, пророка народа, божественнаго Марата.

Онъ не протестовалъ: ему нечего было больше бояться: побда была ршена, и поле битвы открыто для волковъ, коршуновъ и вороновъ.

Они называли его побдителемъ 10 августа, его, котораго они захватили въ ту минуту, когда онъ высунулъ голову изъ своего погреба.

Они увнчали его лаврами, а онъ, какъ Цезарь, наивно оставилъ на своей голов лавровый внокъ.

Они, эти граждане-санкюлоты, пришли и внесли, какъ мы уже сказали, бога Марата въ коммуну.

Также, когда-то былъ втолкнутъ изувченный Вулканъ въ совтъ боговъ.

При вид Вулкана боги расхохотались, при вид Марата, многіе засмялись, другіе почувствовали отвращеніе, нкоторые содрогнулись.

Послдніе были правы.

Однако же, Маратъ не принималъ участія въ коммун, онъ не былъ избранъ въ ея члены, онъ былъ только принесенъ туда и тамъ и остался.

Ему, ему одному, отвели ложу журналиста, только не журналистъ былъ подъ рукой коммуны, какъ Логографъ былъ подъ рукой Собранія,— а сама коммуна была въ когтяхъ, въ лапахъ у Марата.

Подобно тому, какъ въ прекрасной драм нашего дорогого и великаго друга Виктора Гюго,— Анджело стоитъ надъ Падуей, но чувствуетъ Венецію надъ собой, такъ и коммуна стояла надъ Собраніемъ, но чувствовала Марата надъ собой.

Посмотрите, какъ она повинуется Марату, эта гордая коммуна, которой повинуется Собраніе! Вотъ одно изъ первыхъ ршеній, которое она принимаетъ:

‘Отнын, печатные станки роялистовъ отравителей будутъ конфискованы и отданы типографамъ-патріотамъ’.

Въ самое утро того дня, когда былъ изданъ указъ, Маратъ исполняетъ его, онъ идетъ въ Королевскую типографію, велитъ перевезти одинъ станокъ къ себ и уноситъ въ мшкахъ вс буквы, которыя принадлежали этому станку. Вдь онъ первый типографъ-патріогь!

Собраніе было повергнуто въ ужасъ рзней 10-го, у него не было возможности помшать ей: убивали на его двор, въ его корридорахъ, у его дверей.

Дантонъ сказалъ:

Тамъ, гд вступаетъ въ дйствіе правосудіе — должно окончиться народное мщеніе. Я обязуюсь передъ лицомъ Собранія защитить людей, находящихся въ его помщеніи, я стану передъ ними, я ручаюсь за нихъ.

Дантонъ сказалъ это раньше, чмъ Марать попалъ въ коммуну. Съ момента, когда Маратъ появился въ коммун, онъ ни за что боле не ручался.

Левъ слукавилъ передъ змей: онъ попробовалъ сдлаться лисицей.

Лакруа, этотъ старый служака, этотъ депутатъ-атлетъ, одна изъ ста рукъ Дантона, взошелъ на трибуну и просилъ назначить при посредств командующаго національной гвардіи, Сантера,— у котораго даже роялисты признавали доброе сердце подъ суровой оболочкой,— военный судъ, который бы немедленно судилъ швейцарцевъ, офицеровъ и солдатъ.

Вотъ какова была мысль Лакруа, или скоре Дантона:

Военный судъ будетъ назначенъ изъ людей, которые сражались, люди сражавшіеся были храбры: храбрые люди уважаютъ храбрость.

Къ тому же, по одному тому, что они оказались побдителями, имъ будетъ невозможно осудить побжденныхъ.

Разв эти побдители, опьянвшіе отъ крови, разъяренные отъ рзни, разв они не щадили женщинъ, не охраняли ихъ, не служили имъ провожатыми?

Военный судъ, составленный изъ возставшихъ бретонцевъ или марсельцевъ, изъ побдителей однимъ словомъ,— былъ спасеніемъ для плнниковъ, доказательствомъ того, что это была мра милосердія, послужило то, что коммуна отвергла ее.

Маратъ предпочиталъ рзню: это скоре кончится.

Онъ требовалъ головъ, головъ и головъ!

Цифра требуемыхъ имъ жертвъ вмсто того, чтобы уменьшаться — все увеличивалась: сначала это было пятьдесятъ тысячъ головъ, затмъ сто тысячъ, затмъ двсти тысячъ, наконецъ онъ потребовалъ двсти семьдесятъ три тысячи.

Почему такое странное число?

Онъ самъ затруднился бы объяснить это.

Онъ требовалъ рзни, вотъ и все, и рзня началась.

Итакъ, Дантонъ не показывался больше въ коммун, его занятія въ качеств министра поглощали все его время, по его словамъ.

Что длаетъ коммуна?

Она отправляетъ депутаціи въ Собраніе.

16го три депутаціи смняютъ одна другую у ршетки.

17го является новая депутація.

‘Народъ, говоритъ она, усталъ ожидать мщенія. Страшитесь, какъ бы онъ самъ не совершилъ правосудія! Сегодня ночью, въ полночь, ударитъ набатъ. Нужно назначить уголовный судъ надъ Тюльери, по одному судь отъ каждой секціи.

‘Людовикъ XVI и Антуанета хотли крови, пусть они смотрятъ, какъ льется кровь ихъ сообщниковъ!’

Эта наглость, эта настойчивость заставила вздрогнуть двухъ людей: якобинца Шудье, дантониста Тюріо.

— Т, кто требуютъ здсь рзни, сказалъ Шудье, — не могутъ быть друзьями народа, это его льстецы. Они хотятъ инквизиціи, я буду противиться этому до самой смерти!

— Вы хотите опозорить революцію! воскликнулъ Тюріо,— революція принадлежитъ не одной только Франціи: революція принадлежитъ человчеству!

Посл просьбъ слдовали угрозы.

На сцену выступаютъ члены секцій и говорятъ:

— Если черезъ два или три часа не будетъ назначенъ предсдатель суда, и если судьи не будутъ въ состояніи начать разбирательство, то въ Париж произойдутъ большія бды.

При этой послдней угроз Собраніе должно было повиноваться: оно вотировало назначеніе экстреннаго суда.

Требованіе было предъявлено 17-го.

19го уже былъ назначенъ трибуналъ.

20го судь началъ свои засданія и присудилъ къ смерти одного роялиста.

21го вечеромъ приговоренный наканун былъ казненъ при свт факеловъ на Карусельской площади.

Впрочемъ результатъ этой первой казни былъ ужасенъ, такъ ужасенъ, что самъ палачъ не выдержалъ.

Въ ту минуту, когда онъ показывалъ народу голову перваго осужденнаго, которая должна была открыть такую широкую дорогу для шествія многочисленныхъ погребальныхъ дрогъ, онъ вскрикнулъ, его голова свсилась, и онъ упалъ навзничь.

Его помощники подняли его: онъ былъ мертвъ!

VI.
Кровавая революція.

Революція 1789 г., то есть революція Неккера, Сіэса, Бальи, окончилась въ 1790, революція Барнава, Мирабо и Лафайета прекратилась въ 1792 г., началась великая, кровавая, революція, революція Дантона, Марата и Робеспьера.

Соединяя имена этихъ трехъ послднихъ лицъ, мы вовсе не хотимъ сдлать всмъ имъ одну и ту же характеристику: напротивъ, въ нашихъ глазахъ эти три яркія индивидуальности какъ бы знаменуютъ собою наступающіе три года.

Дантонъ знаменуетъ собою 1792 г., Маратъ 1793, Робеспьеръ 1794.

Впрочемъ событія быстро чередуются одно за другимъ, посмотримъ же на эти событія, потомъ мы выяснимъ т средства, какими Національное Собраніе и Коммуна старались или предупредить или ускорить ихъ.

Кром того, теперь мы излагаемъ почти только историческіе факты, вс герои нашего разсказа, за немногими исключеніями, уже погибли въ революціонной бур.

Что сталось съ тремя братьями Шарни, Жоржемъ, Изидоромъ и Оливье? Они умерли. Что сталось съ королевой и съ Андрэ? Он заключены. Что сталось съ Лафайетомъ? Онъ бжалъ.

17-го августа Лафайетъ обратился къ арміи съ адресомъ, призывая ее выступить на Парижъ, возстановить тамъ Конституцію и посадить на тронъ короля.

Лафайетъ, честный человкъ, потерялъ голову какъ и другіе: онъ хотлъ привести Пруссаковъ и Австрійцевъ прямо въ Парижъ.

Армія инстинктивно оттолкнула его, такъ же какъ черезъ восемь мсяцевъ она оттолкнетъ Дюмурье.

Исторія соединила-бы имена обоихъ этихъ людей, если Лафайетъ, ненавидимый королевой, не былъ, къ счастью, задержанъ Австрійцами и посаженъ въ Ольмюцъ: его заключеніе заставило забыть объ его бгств.

16-го Лафайетъ перешелъ границу.

21-го эти враги Франціи, эти союзники королевской власти, противъ которыхъ вспыхнуло 10-го августа, и вспыхнетъ еще и 2-ое сентября, эти Австрійцы, которыхъ Марія-Антуанета призывала къ себ на помощь въ ту ясную ночь, когда луна черезъ окно ея спальни освщала ея постель, эти австрійцы осаждали Лонгви.

Посл двадцати-четырехъ часовой бомбардировки Лонгви сдался.

Наканун этой сдачи, на другомъ конц Франціи возстала Вандея: предлогомъ къ этому возстанію послужила присяга священниковъ Конституціи.

Для принятія мръ по случаю этихъ событій Собраніе назначило Дюмурье командующимъ восточной арміей и постановило арестовать Лафайета.

Оно объявило, что, какъ только городъ Лонгви вернется подъ власть французской націи, — вс дома, за исключеніемъ принадлежащихъ націи, будутъ разрушены и уничтожены, оно издало законъ, изгоняющій съ французской территоріи всхъ священниковъ, отказавшихся отъ присяги, оно одобряло домашніе обыски, оно конфисковало и продавало имущество эмигрантовъ.

Что же длала коммуна въ это время?

Мы сказали, кто былъ ея оракуломъ: Маратъ.

Коммуна заставляла работать гильотину на Карусельской площади. Ей давали ежедневно одну голову, этого было очень мало, но въ брошюр, появившейся въ конц августа, члены суда указываютъ на громадный понесенный ими трудъ, чтобы добиться этого результата, какъ бы малъ онъ ни былъ. Правда, что брошюра подписана: Фукье-Тенвиль!

Итакъ, вы видите, о чемъ мечтала Коммуна, сейчасъ мы увидимъ осуществленіе этой мечты.

23-го вечеромъ она объявляетъ свой планъ.

Въ полночь въ Національное Собраніе является депутація отъ коммуны, съ толпой людей, подобранныхъ въ грязи предмстій и рынковъ.

Чего она требуетъ? Чтобы орлеанскіе плнники были приведены въ Парижъ и казнены.

Но орлеанскіе плнники не были еще судимы.

Объ этомъ не стоило безпокоиться, это простая формальность, безъ которой коммуна можетъ обойтись.

Къ тому же у нея есть праздникъ 10-го августа, который придетъ ей на помощь.

Сержанъ,— ея художникъ и въ то же время устроитель праздника, онъ уже организовалъ процессію отечества въ опасности, и вы знаете, что онъ имлъ успхъ.

На этотъ разъ Сержанъ превзойдетъ самого себя.

Дло въ томъ, что требовалось внушить отчаяніе, месть и смертельную скорбь тмъ, кто 10-го августа потерялъ дорогое ему существо

Противъ гильотины, дйствующей на площади, посредин большого бассейна Тюльери былъ водружена гигантская пирамида, обтянутая чернымъ коленкоромъ, каждая изъ сторонъ ея напоминала объ убійствахъ, въ которыхъ упрекаютъ роялистовъ: рзню въ Нанси, въ Нимъ, въ Монтобан, рзню на Марсовомъ Пол.

Гильотина говорила: ‘я убиваю!’ пирамида говорила: ‘убивай’!

Черезъ пять дней посл возстанія въ Ванде, произведеннаго священниками, черезъ четыре дня посл сдачи Лонгви, которымъ генералъ Клерфайтъ завладлъ отъ имени Людовика XVI,— вечеромъ въ воскресенье 27-го августа выступила искупительная процессія, желая воспользоваться тмъ таинственнымъ величіемъ, какимъ мракъ окутываетъ вс предметы.

Впереди, въ облакахъ благовоній, которыя не переставали куриться по всему пути, шли вдовы и сироты 10-го августа, облеченныя въ блыя одежды съ черными поясами, и въ ковчег, сдланномъ по образцу древнихъ ковчеговъ, несли петицію, продиктованную м-мъ Роланъ и написанную м-ль де-Кераліо на алтар отечества, петицію, окровавленные листы который были найдены на Марсовомъ Пол, и которая требовала Республику съ 17 іюля 1791 года.

Затмъ двигались громадные черные саркофаги, изображавшіе т дроги, что нагружались 10-го августа во дворахъ Тюльери и хали въ предмстья, сгибаясь подъ тяжестью труповъ, затмъ несли законъ, колоссальную статую, вооружейную мечомъ. За нею слдовали судьи, во глав которыхъ шелъ революціонный трибуналъ, тотъ самый, который извинялся, что сноситъ только по одной голов въ день.

Затмъ шла коммуна, грозная мать этого обрызганнаго кровью трибунала, члены ея несли статую Свободы, которая была одинаковаго размра со статуей Закона, и посл всхъ выступало Собраніе, съ внками въ рукахъ, которые можетъ быть и утшаютъ мертвыхъ, но недостаточны для утшенія живыхъ!

Все это шествіе величественно выступало подъ звуки мрачныхъ псенъ Шенье, положенныхъ на суровую музыку Госсека.

Часть ночи съ 27 на 28-ое августа прошла въ этой искупительной процессіи, погребальномъ праздник толпы, а во время него толпа, показывая кулаки пустому Тюльери, угрожала тюрьмамъ, этимъ крпостямъ, предложеннымъ королю и роялистамъ ради ихъ безопасности, взамнъ ихъ дворцовъ и замковъ.

Затмъ, когда потухли послднія плошки, когда сгорли послдніе факелы, народъ разошелся по домамъ.

Дв статуи Закона и Свободы — одн остались на часахъ у громаднаго саркофага, но, такъ какъ никто не стерегъ ихъ самихъ, то, или по неосторожности или съ цлью надруганья, съ нихъ сняли ночью часть ихъ одеждъ.

Народъ, увидавъ это, испустилъ вопль ярости, онъ обвинилъ роялистовъ, прибжалъ къ Собранію, требуя мести, схватилъ статуи, снова одлъ ихъ и съ торжествомъ возстановилъ ихъ на площади Людовика XV.

Черезъ нсколько мсяцевъ, за ними послдовалъ туда эшафотъ, и 21-го января дало имъ страшное удовлетвореніе за оскорбленіе, нанесенное этимъ статуямъ 28-го августа.

Въ этотъ самый день 28-го августа, Собраніе издало законъ о домашнихъ обыскахъ.

Среди народа начали распространяться слухъ о соединеніи прусской и австрійской армій, и о взятіи Лонгви генераломъ Клерфайтомъ.

Итакъ, врагъ, призываемый королемъ, дворянствомъ и духовенствомъ, шелъ на Парижъ и. если его ничто не остановитъ, могъ быть тамъ въ шесть переходовъ.

Тогда что будетъ съ Парижемъ, кипвшимъ и дышавшимъ огнемъ, какъ вулканъ, въ продолженіи трехъ лтъ заставлявшимъ трепетать весь міръ своими волненіями? Съ нимъ будетъ то, что говорило письмо Булье, наглая шутка, надъ которой такъ смялись, и которая, между тмъ, становилась дйствительностью: въ немъ не останется камня на камн!

Боле того: говорили, какъ о достоврной вещи, объ суд, непреклонномъ и ужасномъ, который, разрушивъ Парижъ, уничтожитъ и парижанъ. Какимъ образомъ, кмъ будетъ произведенъ этотъ судъ? Сочиненія того времени разъясняютъ это, эта легенда, повствующая о будущемъ вмсто прошлаго, всецло принадлежитъ кровавой рук коммуны.

Впрочемъ, почему бы и не поврить этой легенд? Вотъ что читалось въ письм, найденномъ 10-го августа въ Тюльери, и что мы читали своими глазами въ архив, гд оно находится до сихъ поръ:

‘Судъ послдуетъ за арміями, по дорог эмигрировавшіе члены парламента займутся въ лагер прусскаго короля обвиненіемъ якобинцевъ и приготовятъ для нихъ вислицу’.

Такимъ образомъ, когда прусская и австрійская арміи придутъ въ Парижъ, обвинеяіё бу детъ закончено, приговоръ объявленъ и останется только его исполнить.

Затмъ, чтобы подтвердить слова письма, вотъ что печатаютъ въ оффиціальномъ бюллетен войны:

‘Австрійская кавалерія увела въ окрестностяхъ Соррлуи мэровъ патріотовъ и убжденныхъ республиканцевъ.

‘Уланы, взявъ офицеровъ муниципалитета, отрзали имъ уши и прибили ихъ имъ ко лбу’.

Если подобныя вещи совершались въ безобидной провинціи, что же ожидаетъ революціонный Парижъ?..

То, что его ожидаетъ, не было больше тайной.

Вотъ слухъ, который разносился повсюду, разпространяясь отъ центра къ окраинамъ:

Для союзныхъ королей поставятъ большой тронъ передъ развалинами, въ какія превратится Парижъ, населеніе, захваченное въ плнъ, погонятъ, потащатъ, поволокутъ къ подножію этого трона, тамъ, какъ въ день страшнаго суда, всхъ раздлятъ на добрыхъ и злыхъ: добрые, т. е. роялисты, дворяне и священники, станутъ направо, и имъ возвратятъ Францію, съ которой они сдлаютъ все, что захотятъ, злые, т. е. революціонеры, станутъ налво и тамъ найдутъ гильотину, эту машину, созданную революціей, и отъ которой революція погибнетъ.

Погибнетъ Революція, то есть Франція, не только Франція — это бы еще ничего: народы для того и созданы, чтобы служить жертвами идей — не только Франція, но даже сама мысль Франціи!

Почему Франція первая произнесла это слово свобода? Ей казалось, что она провозглашаетъ святую вещь, свтъ очей, жизнь души, она сказала: ‘Свобода Франціи! свобода Европ! свобода міру!’ Ей казалось, что она совершаетъ великое дло, освобождая міръ, и вотъ, она повидимому ошиблась: Богъ выступаетъ ея обвинителемъ, Провидніе противъ нея! Она оказалась преступной и жестокой, въ то время, какъ считала себя невинной и доблестной! Думая совершить великое дло, она совершила преступленіе! Ее судятъ, ее обвиняютъ, ее обезглавливаютъ, ее влекутъ на Гемонскія ступени всего міра. И весь міръ, ради спасенія котораго она умираетъ, радуется ея смерти!

Но, наконецъ, у этого бднаго народа есть можетъ быть кто-нибудь, на кого онъ можетъ опереться, чтобы отразить иноземцевъ? Т, кого онъ боготворилъ, кого обогатилъ, кого содержалъ, станутъ, вроятно, защищать его?

Нтъ.

Его король въ заговор съ непріятелемъ и изъ Тампля, гд онъ содержится, продолжаетъ переписку съ пруссаками и австрійцами, его дворянство идетъ противъ него, подъ командой его же принцевъ, его священники возбуждаютъ къ мятежу крестьянъ.

Французскіе роялисты, запертые въ тюрьмахъ, рукоплещутъ при пораженіяхъ Франціи, пруссаки, занявъ Лонгви, вызвали крикъ радости въ Тампл и въ Аббатств.

Поэтому, Дантонъ, человкъ крайнихъ ршеній, вошелъ въ собраніе чуть не съ воплями.

Министръ юстиціи признаетъ правосудіе безсильнымъ и требуетъ примненіе силы, правосудіе можетъ дйствовать только если оно будетъ опираться на силу.

Онъ всходитъ на трибуну, отбрасываетъ назадъ свою гриву, и протягиваетъ мощную руку, сломавшую ворота Тюльери 10-го августа.

‘Только мощнымъ, единодушнымъ напоромъ всей націи мы заставимъ отступить деспотовъ. До сихъ поръ велась только призрачная война, теперь не о такой войн должна идти рчь. Надо, чтобы народъ всей массой ринулся на враговъ, чтобы сразу истребить ихъ, а также надо заковать всхъ заговорщиковъ, надо помшать имъ вредить’.

Дантонъ потребовалъ поголовнаго воинскаго набора, домашнихъ и ночныхъ обысковъ съ смертной казнью для всхъ, кто будетъ мшать дйствіямъ временного правительства.

Дантонъ получилъ все, чего требовалъ.

Еслибы онъ потребовалъ еще большаго, то получилъ бы.

‘Еще никогда’ говоритъ Мишлэ, ‘никогда народъ не находился въ подобной смертельной опасности. Когда Голландія, при вид Людовика XIV у своихъ воротъ, нашла одно средство спасенія — въ наводненіи, въ потопленіи самой себя, она была въ меньшей опасности: вся Европа стояла за нее. Когда аиняне увидали Ксеркса на Саломинскомъ утес, когда, утративъ всю свою землю, они бросались вплавь, такъ какъ у нихъ остались только эти воды родины, они были въ меньшей опасности: они вс были на своемъ могучемъ флот, организованномъ рукою великаго емистокла, и были счастливе Франціи, среди нихъ не было измнниковъ’.

Франція была дезорганизована, уничтожена, предана, продана! Франція напоминала Ифигенію подъ ножомъ Калхаса. Короли ждали только ея смерти, чтобы распространить на нее свой деспотизмъ, она протягивала къ богамъ руки, а боги оставались глухи!

Но когда она почувствовала прикосновеніе холодной руки смерти, она, вдругъ, сжалась, выпрямилась и дыхнула пламенемъ, которое впродолженіе полувка освщало міръ.

Правда, это солнце было омрачено кровавымъ пятномъ.

Это кровавое пятно было 2-го сентября! мы сейчасъ увидимъ, кто пролилъ эту кровь, и слдуетъ ли обвинять за нее одну Францію, но прежде, для заключенія этой главы, возьмемъ еще дв страницы Мишлэ.

Рядомъ съ этимъ колоссомъ мы чувствуемъ себя безсильными, и, какъ Дантонъ, призываемъ къ себ на помощь силу.

‘Парижъ былъ похожъ на крпость, врод Лилля или Страсбурга. Всюду часовые, военныя предосторожности, по правд сказать, преждевременныя: врагъ былъ еще въ пятидесяти или шестидесяти льё. Что было гораздо серьезне, что было чрезвычайно трогательно, это обнаруживавшееся всюду чувство глубокой, удивительной солидарности, каждый обращался ко всмъ гражданамъ, говорилъ, просилъ за отечество, каждый длался вербовщикомъ солдатъ, ходилъ изъ дома въ домъ, предлагалъ тому, кто могъ идти въ армію, мундиръ, оружіе, все, что имлъ, вс ораторствовали, проповдовали, обсуждали, пли патріотическія псни. Кто не былъ писателемъ въ тотъ страшный моментъ? кто не печаталъ? кто не выставлялъ объявленій? кто не былъ дйствующимъ лицомъ на этомъ великомъ театр? Самыя наивныя сцены разыгрывались всюду, на площадяхъ, на мстахъ набора, на трибунахъ, гд записывались. Кругомъ все пло, кричало, плакало отъ восторга или при разлук съ близкими. Надъ всми этими голосами, во всхъ сердцахъ звучалъ великій голосъ, голосъ нмой, но оттого еще боле глубокій… голосъ самой Франціи, краснорчивой во всхъ своихъ символахъ, трагичной передъ лицомъ самаго священнаго и грознаго зрлища: зрлища отечества въ опасности, о чемъ говорило огромное знамя, развваемое втромъ надъ Ратушей, и точно длавшее призывный знакъ народнымъ легіонамъ, чтобы они спшили отъ Пиринеевъ къ Шельд, отъ Сены на Рейнъ!

‘Чтобы судить о томъ, какъ высока была эта минута самопожертвованія, надо было видть въ каждой хижин, въ каждомъ жиль скорбь и отчаяніе матерей, лишившихся дтей, надо было видть, какъ старухи, съ сухими глазами, собирали второпяхъ т лохмотья, что сынъ долженъ былъ захватить съ собою, отдавали жалкія сбереженія, нсколько су, отнятыхъ отъ себя и припасенныхъ для сына, къ этому дню ужаснаго горя.

‘Отдавать дтей на эту войну, общавшую такъ мало, жертвовать ими при такомъ и крайнемъ и отчаянномъ положеніи, было боле, чмъ могло сдлать большинство: горе подавляло ихъ, или, по естественной реакціи, ими овладвали порывы бшенства, они ничего не щадили, ничего не боялись, на такое настроеніе терроръ не дйствуетъ. Что значитъ терроръ для того, кто хочетъ смерти?

‘Мы слышали, что однажды,— конечно въ август или сентябр, — шайка разсвирпвшихъ женщинъ, встртивъ на улиц Дантона, начала осыпать его ругательствами, он, какъ бы видя въ немъ олицетвореніе войны, упрекали его за всю революцію, за всю пролитую кровь, за смерть своихъ дтей, проклинали его, моля Бога, чтобы все обрушилось на его голову. Онъ нисколько не удивился и хотя видлъ выставленныя противъ него когти, но вдругъ обернулся къ нимъ, посмотрлъ на нихъ, и сжалился надъ ними. У Дантона было много сердца, онъ поднялся на тумбу, и, чтобы утшить ихъ, началъ ихъ бранить на ихъ же язык: первыя слова были сильны, непристойны, забавны. Он опшили, пришли въ замшательство, его настоящая или притворная ярость смутила ихъ собственную ярость. Этотъ удивительный ораторъ, движимый внутреннимъ чутьемъ и вмст разсудочный, былъ одаренъ чувственнымъ и сильнымъ темпераментомъ, онъ былъ созданъ для физической, плотской любви. Дантонъ прежде всего былъ мужчина, въ немъ было нчто похожее на льва и дога, а также и на быка. Его наружность пугала, необыкновенное безобразіе его изрытаго оспою лица придавало его рзкой, иногда колкой рчи что-то дикое и ядовитое. Народъ, любящій силу, чувствовалъ къ нему и страхъ и симпатію, именно то, что внушаетъ въ себ всякій сильный и творческій умъ, кром того, подъ его свирпой, гнвной наружностью чувствовалось сердце, и въ конц концовъ являлась догадка: да это пугало, засыпающее всхъ одними угрозами, въ сущности, вдь, славный человкъ! Женщины, набросившіяся на него, смутно все это почувствовали, стали слушать его, подпали подъ его обаяніе, покорились ему, онъ могъ сдлать съ ними все, что хотлъ. Онъ въ грубыхъ выраженіяхъ объяснилъ имъ назначеніе женщины, назначеніе любви, назначеніе произрожденія, дти рождаются не для родителей, а для отечества, дойдя до этого пункта, онъ вдругъ увлекся, сталъ говорить, казалось, только для самого себя. Все его сердце вылилось въ словахъ, полныхъ страстной любви къ Франціи, и на этомъ странномъ лиц, обезображенномъ оспой, показались крупныя капли: то были слезы. Женщины не выдержали, он принялись оплакивать Францію, вмсто того, чтобы оплакивать своихъ дтей и, рыдая, убжали, закрывъ лицо передникомъ’.

О, великій историкъ, котораго звали Мишлэ, гд ты?

Въ Нерви!

О, великій поэтъ, котораго звали Гюго, гд ты? На Джерсе!

VII.
Канунъ 2-го сентября.

‘Когда отечество въ опасности’, сказалъ Дантонъ, 28-го августа, Національному Собранію,— все принадлежитъ ему одному’.

29-го, въ четыре часа пополудни, забилъ барабанъ.

Вс знали, что это значить: должны были начаться домашніе обыски.

Точно по мановенію волшебнаго жезла, при первыхъ звукахъ барабана, видъ Парижа измнился, изъ населеннаго онъ превратился въ пустынный.

Открытыя лавки закрылись, каждая улица была оцплена и занята взводомъ изъ шестидесяти человкъ.

Заставы охранялись, рка охранялась.

Въ часъ утра, во всхъ домахъ начались обыски.

Комиссары секцій стучались именемъ закона въ ворота съ улицы, и имъ отворяли эти ворота.

Они стучались въ каждую квартиру. Они взламывали двери незанятыхъ помщеній.

Захватили дв тысячи ружей, арестовали три тысячи человкъ.

Нуженъ былъ терроръ: терроръ былъ произведенъ.

Эта мра привела къ одной вещи, о которой не подумали, а можетъ быть, слишкомъ много думали.

Эти домашніе обыски показали бднымъ жилища богатыхъ: вооруженные представители секній, сопровождавшіе чиновниковъ, получили возможность бросить удивленный взглядъ на шелковую и золоченую мебель великолпныхъ отелей, гд еще жили ихъ собственники, или которыхъ собственники отсутствовали. Послдствіемъ этого явилось не желаніе грабежа, но увеличеніе ненависти.

Грабежей было такъ мало, что Бомарше, сидвшій тогда въ тюрьм, разсказываетъ, что одна женщина сорвала розу въ его великолпномъ саду на Сенгъ-Антуанскомъ бульвар, и эту женщину чуть не бросили за это въ воду.

Замтьте, это происходило въ ту самую минуту, когда коммуна постановила, что продавцы серебра будутъ наказуемы смертной казнью.

И такъ, коммуна заняла мсто Собранія, она назначала смертную казнь. Она дала Шомету право отворять тюрьмы и выпускать заключенныхъ, она присвоила себ право миловать. Наконецъ, она распорядилась, чтобы на дверяхъ каждой тюрьмы вывшивался списокъ находившихся въ ней заключенныхъ: это былъ призывъ къ ненависти и мести, каждый оберегалъ дверь конуры, гд былъ запертъ его врагъ. Собраніе видло пропасть, куда влекли его. Противъ его воли, ему хотли обагрить кровью руки.

Кто же? Коммуна, его врагъ!

Нуженъ былъ только случай, чтобы разразилась страшная борьба между этими двумя властями.

Коммуна доставила этотъ случай новымъ захватомъ деспотической власти.

29-го августа, въ день домашнихъ обысковъ, Коммуна за газетную статью вызвала къ отвту Жирей-Дюпре, одного изъ самыхъ смлыхъ жирондистовъ, такъ какъ онъ былъ одинъ изъ самыхъ юныхъ.

Жирей-Дюпре укрылся въ военное министерство, такъ какъ не усплъ укрыться въ Собраніе.

Гюгененъ, предсдатель Коммуны, приказалъ окружить военное министерство, чтобы захватить журналиста.

Между тмъ, Жиронда но прежнему имла большинство въ Собраніи, Жиронда, оскорбленная въ лиц одного изъ своихъ членовъ, возстала, и, въ свою очередь, потребовала предсдателя Гюгенена къ отвту.

Предсдатель Гюгененъ даже не отвтилъ на вызовъ Собранія.

30-го августа, декретъ Собранія отршилъ отъ должности весь прежній муниципалитетъ. Этому декрету Собранія значительно содйствовалъ фактъ, доказавшій, какое отвращеніе еще возбуждало въ то время воровство.

Членъ коммуны, или выдававшій себя за члена ея, веллъ открыть для себя придворныя кладовыя мебели, и взялъ маленькую серебряную пушку, подаренную городомъ Парижемъ Людовику XIV въ дтств.

Камбонъ, назначенный хранителемъ общественнаго имущества, узнавъ объ этомъ воровств, призвалъ къ отвту обвиняемаго, тотъ не сталъ ни запираться, ни извиняться, а только сказалъ, что такъ какъ эта драгоцнная вещь рисковала быть украденной, то онъ подумалъ, что у него она будетъ въ большей сохранности, чмъ гд бы то ни было.

Эта тиранія коммуны тяготила очень многихъ и казалась имъ невыносимой. Лувэ, человкъ мужественный и предпріимчивый, былъ предсдателемъ секціи Ломбардской улицы, благодаря его настояніямъ, его секція объявила, что общинный совтъ коммуны виновенъ въ присвоеніи себ власти.

Тогда Собраніе, чувствуя поддержку, постановило, что предсдатель коммуны, Гюгененъ, ле желавшій добровольно идти къ отвту, будетъ приведенъ силой, и что черезъ двадцать четыре часа секціи выберутъ новую коммуну.

Этотъ декретъ былъ изданъ 30-го въ пять часовъ вечера.

Будемъ считать часы, потому что, съ этого момента, мы подходимъ къ рзн 2-го сентября, и съ каждымъ моментомъ станемъ все боле приближаться къ кровавой богин съ заломленными руками, съ развевающимися волосами, и съ испуганными глазами: къ богин Террора!

Но Собраніе, изъ нкотораго страха передъ своимъ грознымъ врагомъ, отршая коммуну, объявило, что она оказала услугу отечеству, а это было совершенно лишено логики.

Orilandum, tollendum! говоритъ Цицеронъ по поводу Октавія.

Черезъ два часа посл изданія декрета, Тальенъ, мелкій писецъ, громко хваставшійся своею близостью съ Дантономъ, Тальенъ, секретарь комку мы, предложилъ секціи улицы Тернъ идти на секцію Ломбардской улицы.

О! на этотъ разъ, это была настоящая междоусобная война, уже не возстаніе народа противъ короля, буржуазіи противъ демократіи, хижинъ противъ замковъ, домовъ противъ дворцовъ, но секцій противъ секцій, пикъ противъ пикъ, гражданъ противъ гражданъ!

Въ то же время, Маратъ и Робеспьеръ возвысили голосъ: Робеспьеръ, какъ членъ коммуны, Марать, въ качеств просто любителя.

Маратъ требовалъ перерзать все Собраніе, это никого не удивило: вс привыкли къ подобнымъ предложеніямъ съ его стороны.

Но Робеспьеръ, осторожный, лукавый Робеспьеръ, Робеспьеръ, многословный обвинитель, изподтишка наносившій удары, объявилъ, что надо взяться за оружіе и не только защищаться, но и нападать.

Какую силу долженъ былъ чувствовать Робеспьеръ за коммуной, если осмлился такъ высказаться!

И дйствительно, она была очень сильна, такъ какъ въ ту же ночь, ея секретарь Тальенъ пошелъ въ Собраніе съ тремя тысячами людей, вооруженныхъ пиками.

Коммуна, и только одна коммуна, сказалъ онъ, — возвела членовъ Собранія въ санъ представителей свободнаго народа, коммуна заставила издать законъ противъ мятежныхъ священниковъ, и арестовала тхъ, на кого никто не смлъ наложить руку, коммуна, закончилъ онъ, черезъ нсколько дней очиститъ землю свободы отъ ихъ присутствія!’

Такимъ образомъ, въ ночь съ 30-го на 31-ое августа, передъ самимъ Собраніемъ, только что отршившимъ ее отъ власти, коммуна проговаривается о готовящейся рзн.

Кто проговорился? Кто пустилъ первый намекъ на кровавую программу?

Тальенъ, тотъ, кто произведетъ 9-ое термидора.

Собраніе возмутилось, надо отдать ему справедливость.

Манюэль, прокуроръ коммуны, понялъ, что дло зашло слишкомъ далеко, онъ веллъ арестовать Тальена и потребовалъ, чтобы Гюгененъ явился дать удовлетвореніе Собранію.

Однако, Манюэль, арестовавшій Тальена, потребовавшій извиненія отъ Гюгенена, отлично зналъ о томъ, что произойдетъ, такъ какъ вотъ что сдлалъ этотъ жалкій педантъ, съ маленькимъ умишкомъ, но честнымъ сердцемъ.

Въ аббатств сидлъ его личный врагъ: Бомарше.

Бомарше, большой насмшникъ, жестоко подсмялся надъ Манюэлемъ. Манюэль вообразилъ, что если Бомарше будетъ убитъ, то это убійство припишутъ низкой мести его самолюбія. Онъ поспшилъ въ аббатство и вызвалъ Бомарше. Тотъ, увидавъ его, хотлъ извиниться, объясниться передъ своей литературной жертвой.

— Тутъ дло идетъ не о литератур, не о газетахъ, не о критик. Вотъ открытая дверь, спасйтесь сегодня, если не хотите быть зарзаннымъ завтра!

Авторъ Фигаро не заставилъ себ повторять этого два раза: онъ выскользнулъ въ пріотворенную дверь и скрылся.

Предположите, что Бомарше освисталъ бы Колло-д’Ербуа, комедьянта, вмсто того чтобы критиковать Манюэля, писателя, и онъ былъ бы убитъ!

Настало 31-го августа, великій день, когда долженъ былъ быть сдланъ выборъ между Собраніемъ и коммуной, то есть между умренностью и терроромъ.

Коммуна ршила остаться во что бы то ни стало.

Собраніе отршило ее, и приказало уступить свое мсто новымъ избранникамъ.

Конечно коммуна должна была одержать верхъ, тмъ боле, что общее настроеніе было ей благопріятно.

Народъ, самъ не зная, куда именно идти, непремнно хотлъ идти куда-нибудь. Приведенный въ движеніе 20-го іюня и затмъ 10-го августа, онъ ощущалъ неопредленную потребность въ крови и разрушеніи.

Надо сознаться, что съ одной стороны Маратъ, а съ другой стороны Эберъ, страшно возбуждали его! Робеспьеръ, желая возстановить свою сильно пошатнувшуюся популярность, — такъ какъ когда вся Франція хотла войны, Робеспьеръ совтовалъ миръ,— даже Робеспьеръ превратился въ разносителя новостей, и нелпостью своихъ встей перещеголялъ всхъ другихъ.

Онъ объявилъ, что сильная партія предлагаетъ престолъ герцогу Брауншвейгскому.

Какія же три сильныя партіи боролись тогда? Собраніе, коммуна, якобинцы, впрочемъ, пожалуй, коммуна и якобинцы могли составить одно.

Значитъ, то не была ни коммуна, ни якобинцы: Робеспьеръ, членъ клуба и муниципалитета, не сталъ бы доносить на самого себя!,

Оказывалось, что эта сильная партія была Жиронда.

Мы сказали, что Робеспьеръ превзошелъ въ нелпости разносимыхъ слуховъ самыхъ нелпыхъ встовщиковъ: дйствительно, что можетъ быть нелпе обвиненія Жиронды, объявившей войну Пруссіи и Австріи, въ желаніи предложить престолъ непріятельскому главнокомандующему?

Кого же обвиняли въ этомъ? Верньо, Ролана, Клавіера, Сервана, Жансонне, Гуадэ, Барбару, то есть самыхъ горячихъ патріотовъ, и въ то же время самыхъ честныхъ людей Франціи!

Но бываютъ моменты, когда такой человкъ, какъ Робеспьеръ, можетъ все говорить, и что хуже всего, бываютъ моменты, когда народъ всему вритъ!

И такъ, наступило 31 августа.

Медикъ, пощупавшій пульсъ Франціи, призналъ бы, что въ этотъ день удары этого пульса съ каждой минутой все ускорялись.

30, въ пять часовъ вечера, Собраніе отршило коммуну и постановило, что черезъ двадцать четыре часа секціи выберутъ новый общинный совтъ.

Такимъ образомъ 31-го, въ пять часовъ вечера, этотъ декретъ долженъ былъ быть приведенъ въ исполненіе.

Но вопли Марата, угрозы Эбера, клеветы Робеспьера придали коммун такое значеніе въ Париж, что секціи не посмли открыть баллотировку. Они объяснили свое непослушаніе тмъ, что декретъ не былъ имъ офиціально объявленъ.

31-го августа, около полудня Собраніе узнало, что его вчерашній декретъ не приводится и не приведется въ исполненіе. Надо было бы прибгнуть къ военной сил, но кто знаетъ, оказалась ли бы военная сила на сторон Собранія?

Коммуна имла за собой Сантера, черезъ его зятя Паниса. Сантеръ олицетворялъ собою предмстья, а предмстья — это несокрушимая сила

Предмстья разломали двери Тюльери: они разломаютъ также и двери Собранія.

Собраніе воздерживалось отъ вооруженнаго сопротивленія коммун не столько изъ опасенія, какъ бы не отпали отъ него крайніе патріоты, во что бы то ни стало желавшіе продолженія революціи, сколько изъ боязни поддержки умренныхъ роялистовъ.

Значитъ, ему не было спасенія.

Около шести часовъ вечера на его скамьяхъ распространился слухъ, что вокругъ аббатства происходить большое волненіе и сумятица.

Г-нъ де-Монморенъ былъ оправданъ. Народъ вообразилъ, что дло идетъ о министр, подписавшемъ паспорты для Людовика XVI и его семьи при ихъ бгств, онъ цлой массой окружилъ тюрьму, громко требуя смерти измнника. Только съ большимъ трудомъ ему объяснили его заблужденіе, но впродолженіе всей ночи на улицахъ Парижа не утихало сильное волненіе.

Чувствовалось, что завтра малйшее событіе придастъ этому броженію колоссальные размры.

Такое событіе подготовлялось въ тюрьмахъ Шатлэ. Мы разскажемъ о немъ во всхъ подробностяхъ, такъ какъ оно касается одного изъ нашихъ героевъ, давно потеряннаго нами изъ виду.

VIII.
Г-нъ де-Бозиръ опять появляется на сцену.

Посл 10-го августа былъ учрежденъ особый судъ для разбора всхъ кражъ, произведенныхъ въ Тюльери. Хотя народъ, какъ разсказываетъ Пельтье, разстрлялъ двухсотъ или трехсотъ воровъ, пойманныхъ на мст преступленія, но, понятно, что нашлось почти столько же лицъ, которымъ по крайней мр на время удалось скрыть украденныя вещи.

Между этими честными людьми оказался нашъ старый знакомый, г-нъ де-Бозиръ, бывшій полицейскій офицеръ его величества.

Наши читатели помнятъ прошлое любовника м-ль Оливы и не удивятся, найдя его въ числ тхъ лицъ, которымъ пришлось отдавать отчетъ за свое участіе въ разграбленіи Тюльери.

Г-нъ де-Бозиръ вошелъ во дворецъ посл всхъ: онъ былъ человкъ слишкомъ разсудительный, чтобы имть глупость войти первому, или одному изъ первыхъ туда, куда было опасно проникать раньше другихъ.

Не политическія убжденія привлекали г-на де-Бозира во дворецъ королей, онъ шелъ туда не для того, чтобы оплакивать паденіе монархіи или рукоплескать торжеству народа, нтъ, г-нъ де-Бозиръ шелъ туда какъ любитель, возвышаясь надъ человческими слабостями, называемыми убжденіями, и преслдуя только одну цль: посмотрть, не довелось ли тмъ, кто потерялъ тронъ, потерять также какую-нибудь драгоцнность, не столь крупную и которую удобно было бы спрятать въ безопасное мсто.

Но для соблюденія приличій г-нъ де-Бозиръ надлъ красный колпакъ, вооружился огромной саблей и слегка запачкалъ свою рубашку и руки въ крови перваго попавшагося ему покойника, такъ что съ перваго взгляда этого волка, слдовавшаго за войскомъ, можно было принять за одного изъ побдителей.

И въ самомъ дл его принимали за побдителя почти вс, слышавшіе его крики: ‘Смерть аристократамъ!’ и видвшіе, какъ онъ заглядывалъ подъ кровати, открывалъ шкафы и ящики комодовъ, чтобы убдиться, не спрятался ли туда какой-нибудь аристократъ.

Но на несчастіе г-на де-Бозира тамъ былъ также человкъ, который не кричалъ, не заглядывалъ подъ кровати, не открывалъ шкафовъ, но войдя среди пальбы вмст съ побдителями, хотя у него не было оружія и онъ никого не побждалъ, прохаживался по комнатамъ, заложивъ руки за спину, холодный и спокойный въ своей черной поношенной, но чистой одежд, и только иногда возвышая голосъ, чтобы сказать:

— Не забывайте, граждане, женщинъ не убивать и не трогать ничего драгоцннаго!

Когда же онъ видлъ, что убиваютъ мужчинъ и выбрасываютъ мебель изъ оконъ, онъ молчалъ, считая себя не вправ что-либо возражать противъ этого.

Съ перваго взгляда онъ замтилъ, что г-нъ де-Бозиръ не принадлежалъ къ этимъ послднимъ.

Питу, какъ мы сказали, получилъ почетный постъ охранять переднюю съ часами. Около половины десятаго къ нему подошелъ великанъ, мрачный и угрюмый, и обратился къ нему вжливо, но твердо, точно на его обязанности лежало водворять порядокъ въ безпорядокъ и вводить правосудіе въ мщеніе.

— Капитанъ, сказалъ онъ,— скоро спустится человкъ въ красномъ колпак, съ саблей въ рук, сильно жестикулирующій. Вы его остановите и прикажете вашимъ людямъ обыскать его: онъ укралъ футляръ съ брильянтами.

— Хорошо, г-нъ Мальяръ, отвтилъ Питу, поднося руку къ шляп.

— А! а! воскликнулъ бывшій приставъ,— вы меня знаете, мой другъ?

— Еще бы! конечно знаю! Помните, г-нъ Мальяръ, мы вмст брали Бастилію?

— Возможно!

— Потомъ 5-го и 6-го октября мы опять вмст были въ Версал.

— Я тамъ былъ, дйствительно.

— Еще бы! вдь вы вели женщинъ, и передъ воротами Тюльери у васъ произошла дуэль съ однимъ сторожемъ, не хотвшимъ васъ пропустить.

— Итакъ, сказалъ Мальяръ,— вы исполните то, о чемъ я васъ просилъ, не такъ ли?

— Это и все другое, г-нъ Мальяръ, все, что вы прикажете! О! вы настоящій патріотъ! Я горжусь этимъ, и потому-то мы не должны позволятъ позорить имя, на которое имемъ право. Смотрите! вотъ онъ.

Въ эту минуту Бозиръ спускался съ лстницы, размахивая саблей и крича: ‘Да здравствуетъ нація!’

Питу сдлалъ знакъ Телье и Моникэ, т безъ всякой аффектаціи стали передъ дверью, а самъ онъ пошелъ ждать Бозира на послдней ступеньк лстницы.

Тотъ это замтилъ и, конечно, встревожился, потому что остановился и, какъ будто что-то забывъ, сдлалъ движеніе, чтобы снова подняться.

— Извините, гражданинъ, сказалъ Питу,— выходъ здсь.

— А! выходъ здсь?

— И такъ какъ приказано очищать Тюльери, то проходите, пожалуйста.

Бозиръ поднялъ голову, и продолжалъ спускаться по Тюльерійской лстниц.

Дойдя до послдней ступеньки, онъ приложилъ руку къ своему красному колпаку и, изображая изъ себя военнаго, спросилъ:

— Послушайте, товарищъ, здсь проходятъ или не проходятъ?

— Проходятъ, сказалъ Питу, — но прежде надо подвергнуться маленькой формальности.

— Гмъ!.. Какой формальности, мой бравый капитанъ?

— Надо позволить себя обыскать, гражданинъ.

— Обыскать?

— Да.

— Обыскивать патріота, побдителя, истреблявшаго аристократовъ?

— Таковъ приказъ, и такъ, товарищъ, какъ вы сами себя назвали, вложите вашу саблю въ ножны,— она безполезна, вдь аристократы убиты,— и не сопротивляйтесь, а не то я употреблю силу.

— Силу? А! ты такъ говоришь, мой прекрасный капитанъ, потому что въ твоемъ распоряженіи эти двадцать человкъ, но будь мы съ глазу на глазъ!..

— Будь мы съ глазу на глазъ, гражданинъ, вотъ что бы я сдлалъ, сказалъ Питу. Правой рукой я взялъ бы твою руку, вотъ такимъ образомъ выхватилъ бы твою саблю лвой и сломалъ бы ее подъ своей ногой, такъ какъ она недостойна попасть въ руки честнаго человка разъ до нея касалась рука вора!

И Питу, осуществляя на практик свою теорію, правой рукой сжалъ руку лже-патріота, вырвалъ его саблю лвой, переломилъ ее подъ своей ногой и далеко отбросилъ ея обломки.

— Воръ! воскликнулъ человкъ въ красномъ колпак,— воръ я, г-нъ де-Бозиръ?

— Друзья мои, сказалъ Питу, толкая бывшаго полицейскаго къ своимъ подчиненнымъ, — обыщите г-на де-Бозира!

— Ну! хорошо, обыскивайте! согласился тотъ, протягивая руки, точно жертва, — обыскивайте.

Въ позволеніи г-на де-Бозира никто не нуждался, но къ великому удивленію Питу и, въ особенности, Мальяра, какъ тщательно ни обыскивали его и ни выворачивали его карманы, но ничего не нашли кром колоды картъ съ едва замтными фигурами, до того они были истрепаны, и одиннадцати су.

Питу посмотрлъ на Мальяра.

Тотъ пожалъ плечами, какъ бы говоря: ‘Что же длать!’

— Начинайте снова! приказалъ Питу, однимъ изъ главныхъ достоинствъ котораго было терпніе.

Начали снова, но и второй обыскъ былъ такъ же неудаченъ, какъ и первый: нашли ту же колоду картъ и т же деньги.

Г-нъ де-Бозиръ торжествовалъ.

— Ну что, сказалъ онъ,— продолжаете ли вы считать мою саблю опозоренной только оттого, что ея касалась моя рука?

— Нтъ, гражданинъ, отвчалъ Питу,— и если васъ не удовлетворяютъ т извиненія, что я приношу вамъ, одинъ изъ моихъ друзей одолжитъ вамъ саблю, и я вамъ дамъ всякое удовлетвореніе, какое только вамъ будетъ угодно потребовать.

— Благодарю, молодой человкъ, отвчалъ Бозиръ выпрямляясь,— вы поступили сообразно съ приказомъ, и всякій бывшій военный, какъ я, знаетъ, что приказъ — вещь священная. Теперь предупреждаю васъ, что г-жа де-Бозиръ будетъ безпокоиться о моемъ долгомъ отсутствіи, и если мн можно удалиться…

— Идите, сударь, сказалъ Питу, — вы свободны!

Бозиръ поклонился съ развязнымъ видомъ и вышелъ.

Питу сталъ искать глазами Мальяра, Мальяра нигд не было.

— Видли вы г-на Мальяра? спросилъ онъ.

— Онъ, кажется, поднялся по лстниц, отвтилъ одинъ изъ Гарамонцевъ.

— Вы правы, вотъ онъ уже спускается, сказалъ Питу.

Мальяръ спускался съ лстницы, благодаря своимъ длиннымъ ногамъ, онъ шагалъ черезъ ступеньку и вскор вошелъ въ переднюю.

— Ну что, спросилъ онъ,— нашли вы что-нибудь?

— Нтъ, отвтилъ Питу.

— Ну, я былъ счастливе васъ: я нашелъ.

— Значитъ, мы были не правы?

— Нтъ, мы были правы.

Мальяръ открылъ футляръ и показалъ золотую оправу, изъ которой были вынуты вс вставленные въ нее драгоцнные камни.

— Что-же это такое? спросилъ Питу.

— Негодяй изъ предосторожности вынулъ брильянты и, считая оправу слишкомъ стснительной, бросилъ ее вмст съ футляромъ.

— А гд же брильянты? спросилъ Питу.

— А! онъ нашелъ средство утаить ихъ отъ насъ.

— Ахъ, разбойникъ!

— Онъ давно ушелъ? спросилъ Мальяръ.

— Когда вы спускались, онъ выходилъ изъ средняго двора.

— Въ какую сторону онъ пошелъ?

— Къ набережной.

— Прощайте, капитанъ.

— Вы уходите, г-нъ Мальяръ?

— Я хочу узнать наврное, отвтилъ Мальяръ.

И поспшилъ пойти вслдъ за Бозиромъ.

Питу былъ озабоченъ всмъ случившимся и еще думалъ объ этомъ, когда увидалъ графиню Шарни, посл чего произошли событія уже нами разсказанныя.

IX.
Слабительное.

Не смотря на быструю ходьбу, Мальяръ не могъ догнать Бозира, на сторон котораго было три преимущества: во первыхъ, онъ вышелъ десятью минутами ране, затмъ, ему благопріятствовала темнота и, наконецъ, множество прохожихъ, среди которыхъ Бозиру было легко затеряться.

Выйдя на набережную, Мальяръ продолжалъ свой путь къ Сентъ-Антуанскому предмстью, гд онъ жилъ и дошелъ до Гревской площади.

У Новаго моста и у моста Мнялъ стояла густая толпа. На площади суда были разложены тла убитыхъ, и вс направлялись туда съ надеждой, или, скоре, со страхомъ найти брата, родственника или друга.

Мальяръ слдовалъ за толпой.

На углу площади суда у него былъ пріятель аптекарь. Мальяръ зашелъ къ нему и прислъ на минуту, чтобы поговорить о послднихъ событіяхъ, между тмъ какъ хирурги постоянно входили и выходили, требуя у аптекаря повязокъ, мазей, корпіи, однимъ словомъ, всего необходимаго для перевязки ранъ. Отъ времени до времени, по крику, стону, или тяжелому дыханію, узнавали живаго между мертвыми, его немедленно выносили, перевязывали его раны и относили въ больницу Отель-Дье.

Вслдствіе этого, въ помщеніи достойнаго аптекаря была суматоха, но Мальяръ никого не стснялъ, и кром того, въ подобные дни, вс съ особеннымъ удовольствіемъ принимали у себя такого патріота, какъ Мальяръ.

Онъ уже сидлъ тамъ около четверти часа, подобравъ подъ себя свои огромныя ноги, когда вошла женщина лтъ около сорока, не смотря на вс признаки самой страшной нищеты, въ ея вншности можно было замтить слды прежняго богатства, а въ манерахъ ея было что-то благородное, указывавшее если не на знатное происхожденіе, то, по крайней мр, на хорошее воспитаніе.

Въ особенности поразило Мальяра странное сходство этой женщины съ королевой, онъ чуть не вскрикнулъ отъ удивленья, но во время удержался.

Ведя за руку мальчика лтъ восьми-девяти, она довольно робко подошла къ прилавку, стараясь насколько возможно скрыть нищету своей одежды, еще больше бросавшейся въ глаза оттого, что, не смотря на нищету, женщина очень холила свое лицо и руки.

Нсколько времени ничего нельзя было разслышать, такъ было шумно вокругъ, наконецъ, она могла обратиться къ хозяину аптеки.

— Сударь, сказала она, — мн нужно слабительное для моего больного мужа.

— Какое слабительное вамъ угодно, гражданка? спросилъ аптекарь.

— Мн все равно, только бы оно не стоило боле одиннадцати су.

Цифра одиннадцать су поразила Мальяра: такая именно сумма была найдена въ карман Бозира.

— Почему же оно не должно стоить боле одиннадцати су? спросилъ аптекарь.

— Потому что мой мужъ могъ дать мн всего одиннадцать су.

— Сдлайте смсь изъ тамаринда и александринскаго листа и дайте гражданк, сказалъ аптекарь своему старшему провизору.

Старшій провизоръ занялся приготовленіемъ лкарства, между тмъ какъ аптекарь удовлетворялъ другія требованія.

Но Мальяръ, котораго ничто не развлекало, сосредоточилъ свое вниманіе на женщин, пришедшей за слабительнымъ.

— Вотъ ваше лкарство, гражданка, сказалъ старшій провизоръ.

— Ну-же, Туссенъ, сказала женщина, растягивая слова,— отдай одиннадцать су, дитя мое.

— Вотъ они, отвтилъ мальчикъ, выкладывая на прилавокъ горсть мдныхъ денегъ.

— Пойдемъ, мама Олива, прибавилъ онъ, — пойдемъ скоре, папа ждетъ.

Онъ старался увлечь свою мать, повторяя.

— Да пойдемъ-же, мама Олива! пойдемъ-же!

— Извините, гражданка, сказалъ провизоръ,— тутъ только девять су.

— Какъ только девять су? удивилась женщина.

— Да! отвтилъ прикащикъ, — сосчитайте сами.

Она сосчитала: дйствительно, было всего девять су.

— Что ты сдлалъ съ остальными двумя су, негодный мальчикъ? спросила она.

— Я не знаю, отвтилъ ребенокъ.— Пойдемъ, мама Олива!

— Ты долженъ знать, потому что захотлъ самъ нести деньги, и я ихъ отдала теб.

— Я ихъ, врно, потерялъ.— Ну, пойдемъ же!

— У васъ прелестный мальчикъ, гражданка! сказалъ Мальяръ.— Онъ, кажется, очень уменъ, но надо остерегаться, чтобы онъ не сдлался воромъ.

— Воромъ! воскликнула женщина, которую мальчикъ называлъ мама Олива,— почему это. сударь?

— Вдь онъ не потерялъ два су, а спряталъ ихъ въ свой башмакъ.

— Я? сказалъ мальчикъ.— Неправда!

— Въ лвый башмакъ, гражданка, въ лвый, прибавилъ Мальяръ.

Не смотря на крики Туссена, мама Олива сняла съ него лвый башмакъ и нашла въ немъ два су.

Она ихъ отдала провизору и увела мальчика, угрожая ему наказаніемъ, которое должно было бы присутствующимъ представляться очень жестокимъ, если бы они не разсчитывали на мягкость материнскаго сердца.

Это незначительное происшествіе прошло бы незамченнымъ среди важныхъ событій того дня, еслибы странное сходство этой женщины съ королевой не поразило Мальяра.

Пользуясь свободной минутой аптекаря, онъ подошелъ къ нему и сказалъ:

— Вы замтили?

— Что?

— Сходство гражданки, только что отсюда вышедшей…

— Съ королевой? засмялся аптекарь.

— Да… Вы его тоже замтили?

— Уже давно!

— Какъ давно?!

— Конечно: это сходство историческое.

— Я не понимаю.

— Вы помните знаменитое дло объ ожерель?

— О! приставъ Шатлэ не можетъ забыть такой исторіи.

— Въ такомъ случа, вы должны помнить нкую Николь Легэ, прозванную двицей Олива.

— А! правда! Та, что розыграла передъ кардиналомъ Роганомъ роль королевы?

— И жила съ негодяемъ, вчно попадавшимся въ разныхъ скверныхъ длишкахъ, съ бывшимъ полицейскимъ офицеромъ, мошенникомъ, шпіономъ, по фамиліи Бозиръ.

— Какъ? воскликнулъ Мальяръ, точно его укусила змя.

— Бозиръ, повторилъ аптекарь.

— И этого то Бозира она называетъ своимъ мужемъ? спросилъ Мальяръ.

— Да.

— И для него она приходила за лкарствомъ?

— У негодяя случилось разстройство желудка.

— Слабительное… продолжалъ Мальяръ, какъ человкъ, попавшій на слдъ важной тайны, и желающій сосредоточить на ней вс свои мысли.

— Слабительное, да.

— Ахъ! воскликнулъ Мальяръ, ударивъ себя по лбу,— онъ у меня въ рукахъ!

— Кто онъ?

— Да, тотъ, у кого было одиннадцать су.

— У кого было одиннадцать су?

— У Бозира, чортъ побери!

— Онъ у васъ въ рукахъ?

— Да… Если только я узнаю его адресъ.

— Я его знаю, если вы его не знаете.

— Прекрасно. Гд онъ живетъ?

— Въ Еврейской улиц, No 6.

— Здсь, по близости?

— Въ двухъ шагахъ.

— Ну, это меня не удивляетъ.

— Что?

— Что юный Туссенъ укралъ два су у своей матери.

— Какъ? это васъ не удивляетъ?!

— Нтъ: онъ сынъ Бозира, не правда ли?

— Онъ его живой портретъ.

— Яблоко отъ яблони не далеко падаетъ! Скажите по совсти, любезный другъ, продолжалъ Мальяръ,— когда подйствуетъ ваше лкарство?

— Вы говорите серьезно?

— Очень серьезно.

— Не раньше двухъ часовъ.

— Это все, что мн надо, у меня еще есть время.

— Вы, значитъ, интересуетесь Бозиромъ?

— Настолько интересуюсь, что, опасаясь плохого ухода за нимъ, я пойду за…

— За кмъ?

— За двумя сидлками.— Прощайте, любезный другъ.

Выйдя отъ аптекаря съ молчаливымъ смхомъ, такъ рдко появлявшимся на его угрюмомъ лиц, Мальяръ вернулся въ Тюльери.

Питу не было: читатель помнитъ, что онъ пошелъ съ Андрэ розыскивать трупъ графа Шар ни, но за его отсутствіемъ, Мальяръ нашелъ Моникэ и Телье, охранявшихъ постъ.

Они оба узнали его.

— А! это вы, г-нъ Мальяръ, спросилъ Моникэ, ну что. догнали вы этого человка?

— Нтъ, но я напалъ на его слдъ.

— Ну, это большое счастье, сказалъ Теллье,— хотя мы ничего на немъ не нашли, но я готовъ держать пари, что брильянты у него!

— Держите пари, гражданинъ, замтилъ Мальяръ,— держите, и наврное выиграете.

— И можно будетъ ихъ отобрать отъ него? спросилъ Моникэ.

— Надюсь, если вы мн поможете.

— Въ чемъ, гражданинъ Мальяръ? Мы къ вашимъ услугамъ.

Мальяръ знакомъ подозвалъ къ себ поручика и подпоручика.

— Выберите мн изъ вашего отряда двухъ надежныхъ людей.

— Въ смысл храбрости?

— Въ смысл честности.

— О! въ такомъ случа, берите любыхъ.

— Два человка на все готовыхъ, обратился Дезире къ своимъ солдатамъ.

Двнадцать человкъ встали.

— Выходи ты, Буланже! сказалъ Моникэ.

Тотъ подошелъ.

— И ты, Моликаръ.

Второй сталъ рядомъ съ первымъ.

— Не нужно ли вамъ еще, г-нъ Мальяръ? спросилъ Телье.

— Нтъ, съ меня достаточно и этихъ.— Пойдемте, ребята!

Два гарамонца послдовали за Мадьяромъ.

Мальяръ привелъ ихъ въ Еврейскую улицу и остановился у воротъ No 6.

— Здсь, сказалъ онъ,— поднимемся.

Они вошли сначала въ проходъ, потомъ на лстницу и, наконецъ, поднялись въ четвертый этажъ.

Ихъ привели туда крики и ревъ Туссена, онъ еще не утшился посл наказаніи, полученнаго не отъ одной только матери: въ виду серьезности проступка, г-нъ де Бозиръ счелъ нужнымъ вмшаться и своей жесткой и грубой рукой прибавить сыну нсколько пощечинъ къ боле мягкимъ ударамъ м-ль Оливы.

Мальяръ попробовалъ отворить дверь. Она была заперта.

Онъ постучалъ.

— Кто тамъ? спросила м-ль Олива своимъ тягучимъ голосомъ.

— Отворите, именемъ закона! отвтилъ Мальяръ.

За дверью произошло короткое шушуканье:

Туссенъ пересталъ плакать, полагая, что законъ былъ потревоженъ изъ за двухъ су, украденныхъ имъ у матери, тогда какъ Бозиръ, объясняя стукъ въ дверь домашними обысками, старался успокоить Оливу, хотя самъ былъ далеко не спокоенъ.

Наконецъ, г-жа де Бозиръ ршилась, и въ ту минуту, когда Мальяръ собирался постучаться во второй разъ, дверь отворилась.

Мальяръ вошелъ съ своими товарищами, къ великому страху м-ль Оливы и Туссена, побжавшаго искать защиты за соломеннымъ стуломъ.

Бозиръ лежалъ, а на его ночномъ столик, освщенномъ сальной свчей въ желзномъ подсвчник, Мальяръ съ удовольствіемъ увидлъ пустую бутылку.— Лекарство было выпито: оставалось ждать его дйствія.

Дорогой, Мальяръ разсказалъ Буланже и Моликару о томъ, что произошло у аптекаря, такимъ образомъ, войдя въ комнату Бозира, они отлично знали положеніе вещей.

Онъ усадилъ ихъ по обимъ сторонамъ постели больного и только сказалъ имъ:

— Граждане, г-нъ де Бозиръ въ данномъ случа изображаетъ собой принцессу изъ Тысячи и одной ночи, которая говорила только тогда, когда была къ тому вынуждена, но всякій разъ, какъ открывала ротъ, роняла изъ него по брильянту! Поэтому, не пропускайте ни одного слова г-на де Бозира, не узнавъ, что въ немъ заключается… Я буду ждать васъ въ муниципалитет: когда г-ну де Бозиру будетъ нечего боле говорить вамъ, вы отведете его въ Шатлэ, гд оставите по рекомендаціи гражданина Мальяра, и придете ко мн въ Ратушу съ тмъ, что онъ скажетъ.

Національные гвардейцы поклонились, выражая этимъ готовность къ пассивному повиновенію, и сли по обимъ сторонамъ постели г-на де Бозира.

Аптекарь не ошибся, черезъ два часа лекарство подйствовало. Дйствіе продолжалось около часа и было какъ нельзя боле удовлетворительно

Около трехъ часовъ утра два гарамонца явились къ Мальяру.

Они принесли на сто тысячъ франковъ брильянтовъ самой чистой воды, завернутыхъ въ тюремное свидтельство г-на де Бозира.

Мальяръ, отъ себя и двухъ гарамонцевъ, передалъ эти брильянты прокурору коммуны, а тотъ выдалъ имъ свидтельство, констатирующее, что граждане Мальяръ, Буланже и Моликаръ оказали услугу Отечеству.

X.
1-го сентября.

Но вотъ какія были слдствія трагикомическаго происшествія, разсказаннаго нами въ прошлой глав.

Г-нъ де Бозиръ, заключенный въ тюрьму Шатлэ, былъ препровожденъ на судъ, спеціально назначенный для разбора кражъ, совершенныхъ 10-го августа и въ послдующіе дни.

Отрицать не было никакой возможности: фактъ былъ слишкомъ очевидно доказанъ.

Поэтому, подсудимый ограничился смиреннымъ сознаніемъ въ своей вин и просьбой о милосердіи.

Судъ приказалъ разслдовать прошлое г-на де Бозира и, не совсмъ удовлетворенный полученными свдніями, приговорилъ его къ пяти годамъ каторжной работы и къ выставленію у позорнаго столба.

Г-нъ де Бозиръ напрасно приводилъ въ свое оправданіе, что къ воровству его побудило почтенное чувство: надежда обезпечить будущую судьбу своей жены и сына, ничто не могло измнить приговора, и такъ какъ на этотъ судъ, въ качеств спеціальнаго, не существовало аппеляціи, то его приговоръ приводился въ исполненіе черезъ день посл того, какъ былъ произнесенъ.

Увы! отчего не въ ту же минуту!

Судьб было угодно, чтобы наканун того дня, когда г-нъ де Бозиръ долженъ былъ быть выставленъ у позорнаго столба, въ тюрьму привели одного изъ его старыхъ товарищей. Они узнали другъ друга и разговорились.

Новоприбывшаго арестовали, по его словамъ, вслдствіе его участія въ отлично организованномъ заговор, который долженъ былъ быть приведенъ въ исполненіе на Гревской площади или на площади суда.

Заговорщики должны были собраться въ значительномъ числ, воспользовавшись выставленіемъ кого-либо у позорнаго столба,-въ то время выставляли обвиненныхъ и на Гревской площади и на площади Суда,— и, при крикахъ ‘Да здравствуетъ король! Да здравствуютъ пруссаки! Смерть націи!’ овладть Ратушей, призвать къ себ на помощь національную гвардію, дв трети которой состояли изъ роялистовъ или, по крайней мр, изъ конституціоналистовъ, настоять на роспуск коммуны, ршенномъ Собраніемъ 30 августа, и совершить роялистическую контръ революцію.

Къ несчастію, этотъ-то только что арестованный другъ г-на де Бозира и долженъ былъ подать сигналъ къ дйствіямъ. Заговорщики, не зная объ его арест, соберутся на площади, какъ только какой-нибудь осужденный будетъ выставленъ у столба, и такъ какъ некому будетъ крикнуть: ‘Да здравствуетъ король! Да здравствуютъ пруссаки! Смерть націи!’ то и не произойдетъ никакого волненія.

Это тмъ досадне, прибавлялъ другъ, что еще никогда не было заговора лучше задуманнаго, и общавшаго боле врный результатъ.

Арестъ пріятеля г-на де Бозира былъ кром того еще тмъ прискорбенъ, что, во время суматохи, осужденному было бы легко освободиться, бжать и такимъ образомъ избгнуть двойной кары: клейма и каторжныхъ работъ.

Хотя у Бозира не было твердыхъ убжденій, но въ сущности, онъ склонялся къ роялизму, онъ выразилъ горькія сожалнія, сначала изъ-за короля, а потомъ и изъ-за самого себя, что этотъ заговоръ не могъ состояться.

Вдругъ, онъ ударилъ себя по лбу, у него явилась блестящая мысль.

— Да, вдь, первымъ выставленнымъ у столба буду я! сказалъ онъ своему другу.

— Конечно, и это повторяю, было бы великимъ счастьемъ для тебя!

— Ты говоришь, что никто не знаетъ о твоемъ арест?

— Никто.

— Значитъ, заговорщики, все-таки, соберутся, какъ если бы ты не былъ арестованъ?

— Конечно.

— И если кто-нибудь подастъ условленный сигналъ, волненіе вспыхнетъ?

— Да… Но кто можетъ подать сигналъ, когда я арестованъ и не могу имть ни съ кмъ сношеній?

— Я! провозгласилъ Бозиръ тономъ Медеи въ трагедіи Корнеля.

— Ты?

— Конечно, я! Вдь я буду тамъ, такъ какъ меня выставляютъ? Ну, я и закричу: ‘Да здравствуетъ король! Да здравствуютъ пруссаки! Смерть націи!’ Это, кажется, не трудно.

Товарищъ Бозира былъ восхищенъ.

— Я всегда говорилъ, что ты человкъ геніальный! воскликнулъ онъ.

Бозиръ поклонился.

— Если ты это сдлаешь, продолжалъ роялистъ,— тебя не только освободятъ, не только помилуютъ, но такъ какъ я разглашу повсюду, что заговоръ успхомъ своимъ обязанъ теб, то ты можешь заране разсчитывать, на щедрую награду.

— Я ршаюсь на это совсмъ не ради нея, возразилъ Бозиръ съ самымъ безкорыстнымъ видомъ.

— Конечно! сказалъ его другъ,— но все равно, если теб будетъ предложена благодарность,— совтую отъ нея не отказываться.

— Ну, если ужъ ты совтуешь… проговорилъ Бозиръ.

— Больше того, прошу тебя, и, если нужно, приказываю теб! величественно настаивалъ Другъ — Хорошо! согласился Бозиръ.

— И такъ, сказалъ другъ,— завтра мы вмст позавтракаемъ — начальникъ тюрьмы не откажетъ въ этой милости двумъ товарищамъ и разопьемъ хорошенькую бутылочку вина за успхъ заговора!

Бозиръ нсколько сомнвался въ снисходительномъ согласіи начальника тюрьмы на завтрашній завтракъ, но, удастся ему или нтъ позавтракать съ своимъ пріятелемъ, онъ ршилъ непремнно сдержать данное слово.

Къ его великому удовольствію, начальникъ далъ свое разршеніе.

Друзья вмст позавтракали: они роспили не только одну бутылку, но дв, три, и, даже, четыре.

Посл четвертой, Бозиръ превратился въ яраго роялиста. Къ счастью, прежде чмъ они приступили къ пятой, за нимъ пришли, чтобы везти его на Гревскую площадь.

Онъ слъ въ телгу, точно то была тріумфальная колесница, презрительно посматривая на толпу, которой онъ готовилъ такой сюрпризъ.

На мосту Богоматери, его поджидала женщина съ маленькимъ мальчикомъ.

Бозиръ узналъ несчастную Оливу, всю въ слезахъ, и юнаго Туссена, который, увидя своего отца между жандармами, крикнулъ:

— По дломъ ему, зачмъ онъ прибилъ меня?!.

Бозиръ улыбнулся имъ съ видомъ покровительства и къ улыбк наврно прибавилъ бы и жестъ, полный величія, еслибы руки его не были связаны за спиной.

Площадь Ратуши была залита народомъ.

Всмъ было извстно, что преступникъ былъ осужденъ за воровство въ Тюльери, изъ судебнаго отчета вс знали, при какихъ обстоятельствахъ обнаружилось это воровство, и потому никто не жаллъ осужденнаго.

Когда телга остановилась у подножія позорнаго столба, стража съ большимъ трудомъ сдержала натискъ народа.

Бозиръ смотрлъ на все это волненіе, на это смятеніе и толпу, точно желая сказать: ‘Вы увидите! сейчасъ будетъ совсмъ другое!’

Когда онъ появился у позорнаго столба, раздалось единодушное ура! Однако, когда настала минута казни, когда палачъ растегнулъ рукавъ, обнажилъ плечо и нагнулся, чтобы взять изъ печи раскаленное желзо, случилось то, что всегда случается: передъ верховнымъ величіемъ правосудія вс смолкли.

Бозиръ воспользовался этой минутой и, собравъ вс силы, крикнулъ громкимъ, звонкимъ голосомъ:

— Да здравствуетъ король! Да здравствуютъ пруссаки! Смерть націи!

Какой бы суматохи ни ожидалъ г-нъ де Бозиръ, то, что произошло, превзошло вс его надежды: ему отвтили не крики, а вой и ревъ.

Вся толпа неистово заревла и ринулась къ позорному столбу.

На этотъ разъ, стража уже не могла защитить Бозира, она была отброшена, эшафотъ окруженъ, палачъ сброшенъ съ возвышенія, осужденный, неизвстно какимъ образомъ, оторванъ отъ позорнаго столба и брошенъ въ средину хищнаго муравейника, именуемаго толпой.

Его бы убили, смяли, разорвали на куски, еслибы къ счастью муниципальный чиновникъ въ шарф не сбжалъ съ крыльца Ратуши, гд онъ стоялъ, наблюдая за казнью.

Это былъ прокуроръ коммуны, Манюэль. Въ немъ таилось много гуманности, иногда онъ подавлялъ ее въ себ, но въ случаяхъ, подобныхъ этому, она всегда проявлялась.

Онъ съ большимъ трудомъ добрался до Бозира, положилъ на него руку и сказалъ громкимъ голосомъ:

— Во имя закона, я требую, чтобы мн отдали этого человка!

Народъ не сразу повиновался. Манюэль развязалъ свой шарфъ и размахивая имъ надъ толпой, закричалъ:

— Ко мн, вс добрые граждане!

Человкъ двадцать сбжались и столпились вокругъ него {У насъ нтъ никакого желанія прославлять Манюэля, одного изъ наиболе порицаемыхъ дятелей революціи Мы намрены, только, говорить правду. Вотъ, какъ Мишлэ разсказываетъ этотъ фактъ: ‘1-го сентября страшная сцена разыгралась на Гревской площади. Воръ, котораго выставили у позорнаго столба, будучи, конечно, пьянъ, вздумалъ крикнуть: ‘Да здравствуетъ король! Да здравствуютъ пруссаки! Смерть націи!’ Его немедленно оторвали отъ позорнаго столба и разорвали бы на куски. Прокуроръ коммуны. Манюэль, бросился, отнялъ его изъ рукъ народа, и спасъ, уведя въ Ратушу, но онъ самъ очутился въ крайней опасности и долженъ былъ общать, что преступника будутъ судить выбранные изъ народа присяжные. Эти присяжные присудили его къ смерти, власти признали этотъ приговоръ справедливымъ и законнымъ, онъ былъ приведенъ въ исполненіе, и преступникъ погибъ на слдующій день’. Примч. автора.}.

Бозира вырвали изъ рукъ народа, онъ былъ едва живъ.

Манюэль веллъ отвести его въ Ратушу, но толпа была до того разъярена, что стала серьезно угрожать Ратуш.

Манюэль появился на балкон.

— Этотъ человкъ виновенъ, сказалъ онъ, но виновенъ въ преступленіи, за которое его еще не судили. Выберите изъ своей среды присяжныхъ, эти присяжные соберутся въ одной изъ залъ Ратуши и ршатъ судьбу преступника. Приговоръ, каковъ бы онъ ни былъ, будетъ приведенъ въ исполненіе, но только нуженъ приговоръ!

Не любопытно ли, что наканун рзни въ тюрьмахъ, одинъ изъ тхъ, кого обвиняютъ въ этой рзн, говорилъ такъ, рискуя своей жизнью?

Подобныя политическія аномаліи не рдки, пусть ихъ объяснитъ тотъ, кто можетъ.

Это условіе заставило толпу успокоиться. Четверть часа спустя Манюэлю доложили о приход присяжныхъ изъ народа, въ числ двадцати одного, вс они показались на балкон.

— Эти люди облечены вашимъ довріемъ? спросилъ Манюэль у толпы.

Толпа, вмсто отвта, стала рукоплескать.

— Хорошо, сказалъ Манюэль,— разъ есть судьи, будетъ и наказаніе.

Согласно своему общанію, онъ помстилъ судей въ одной изъ залъ Ратуши.

Бозиръ, чуть живой отъ страха, предсталъ передъ этимъ импровизированнымъ судилищемъ, онъ попробовалъ защищаться, но второе преступленіе было такъ же очевидно, какъ первое: только, въ глазахъ народа, оно было гораздо серьезне.

Кричать: ‘Да здравствуетъ король!’ когда король, признанный измнникомъ, содержался въ Тампл, кричать: ‘Да здравствуютъ пруссаки!’ когда пруссаки только что взяли Лонгви, и были всего въ шестидесяти льё отъ Парижа, кричать: ‘Смерть націи!’ когда нація хрипла на смертномъ одр — было страшнымъ преступленіемъ, заслуживавшимъ страшнаго наказанія!

Поэтому, присяжные ршили, что преступникъ будетъ не только наказанъ смертью, но для того, чтобы смерть его была позорной, онъ, вопреки отмн вислицы, замненной гильотиной, былъ присужденъ къ повшенію на томъ мст, гд совершилъ преступленіе.

Вслдствіе этого, палачъ получилъ приказаніе поставить вислицу на томъ самомъ возвышеніи, гд стоялъ позорный столбъ.

Народъ слдилъ за этой работой, уврился, что преступникъ не убжитъ, такъ какъ онъ былъ у всхъ на виду, и совершенно успокоился.

Это-то событіе и озабочивало Собраніе.

Слдующій день было воскресенье, что еще увеличивало его тревогу. Собраніе поняло, что дло идетъ къ рзн. Коммуна во что бы ни стало хотла удержать свою власть: рзня, то-есть, терроръ, была для этого самымъ врнымъ средствомъ.

Собраніе отказалось отъ ршенія, принятаго третьяго дня: оно отмнило свой декретъ. Это вызвало слдующее замчаніе одного изъ его членовъ.

— Не достаточно отмнить декретъ, сказалъ онъ,— два дня тому назадъ, издавая его, вы объявили, что коммуна оказала услугу отечеству. Похвала эта слишкомъ неопредленная, такъ какъ вы можете когда-нибудь сказать, что хотя коммуна оказала услугу отечеству, но къ какимъ-то и такимъ-то изъ членовъ коммуны эта похвала не относится, тогда станутъ преслдовать этихъ членовъ. Поэтому, надо замнить слово коммуна словами: представители коммуны.

Собраніе вотировало, что представители коммуны оказали услугу отечеству.

Въ то время, какъ Собраніе вотировало это, Робеспьеръ говорилъ въ коммун длинную рчь. Коснувшись Собранія, онъ сказалъ, что такъ какъ оно гнусными происками лишило общинный совтъ народного доврія, то послдній принужденъ удалиться и воспользоваться единственнымъ оставшимся средствомъ для спасенія народа, а именно: вручить власть народу.

Какъ всегда, Робеспьеръ высказывался двусмысленно, но слова его были ужасны. Вручить власть народу, что означала эта фраза?

Значило ли это подчиниться декрету Собранія и согласиться на новые выборы? Не можетъ быть.

Значило ли это сложить съ себя законную власть и, слагая ее, тмъ самымъ объявить, что коммуна, произведя 10-ое августа, считаетъ себя не въ силахъ продолжать великое дло революціи и поручаетъ народу закончить его?

А поручать продолженіе дла 10-го августа народу, на которомъ не было узды, и сердце котораго было переполнено ненавистью, значило разршать рзню людей, сражавшихся противъ народа 10-го августа и съ тхъ поръ содержавшихся въ различныхъ парижскихъ тюрьмахъ.

Вотъ каково было настроеніе вечеромъ 1-го сентября, настроеніе передъ близкой грозой, когда чувствуется, что громъ и молнія висятъ у всхъ надъ головой.

XI.
Ночь съ 1-го на 2-ое сентября.

1-го сентября, въ девять часовъ вечера прислуживающій Жильберу,— названіе слуга было уничтожено, какъ антиреспубликанское,— вошелъ къ доктору со словами:

— Гражданинъ Жильберъ, фіакръ ждетъ у воротъ.

Жильберъ надлъ шляпу, застегнулъ сюртукъ и хотла. выходить, но на порог своей квартиры увидлъ человка, завернутаго въ плащъ и въ шляп съ широкими полями.

Жильберъ отступилъ на шагъ: въ темнот и въ такую минуту, можно было всегда ожидать нападенія.

— Это я, Жильберъ, сказалъ ласковый голосъ.

— Каліостро! воскликнулъ докторъ.

— Прекрасно! вы забыли, что меня зовутъ уже не Каліостро, а баронъ Заноне! Правда, для васъ, любезный Жильберъ, я не измняю ни имени, ни сердца, и остаюсь по прежнему, по крайней мр надюсь на это, Іосифомъ Бальзамо.

— О! да, сказалъ Жильберъ,— конечно, и лучшее доказательство этому, что я только что собирался хать къ вамъ.

— Я предвидлъ это, сказалъ Каліостро,— и оттого-то и пришелъ. Вдь, вы должны знать, что въ такіе дни я не слдую примру г-на Робеспьера: не узжаю на дачу.

— Поэтому, я боялся не застать васъ и очень радъ васъ видть… Войдите же, пожалуйста, войдите!

— Ну, вотъ и я. Скажите, что вамъ надо? спросилъ Каліостро, слдуя за Жильберомъ въ самую отдаленную комнату квартиры доктора.

— Садитесь, учитель.

Каліостро слъ.

— Вы знаете, что происходитъ? спросилъ Жильберъ.

— Вы хотите сказать, что произойдетъ, потому что теперь еще ничего не происходитъ.

— Вы правы, но готовится нчто ужасное, не правда ли?

— Дйствительно, ужасное… Но вдь иногда ужасное становится необходимымъ.

— Учитель, сказалъ Жильберъ,— когда вы произносите подобныя слова вашимъ непреклоннымъ голосомъ, вы заставляете меня содрогаться!

— Что длать? Я только эхо, эхо судьбы!

Жильберъ склонилъ голову.

— Помните, Жильберъ, что я вамъ сказалъ въ Бельвю, 6-го октября, когда предсказалъ смерть маркиза Фавра?

Жильберъ вздрогнулъ.

Онъ, такой сильный передъ людьми и даже передъ событіями, чувствовалъ себя передъ этой таинственной личностью слабымъ, какъ дитя.

— Я вамъ говорилъ, продолжалъ Каліостро,— что если въ жалкомъ мозгу короля есть хоть капля чувства самосохраненія, то онъ убжитъ.

— Но, вдь, онъ и убжалъ!

— Да, но я хотлъ этимъ сказать, что онъ долженъ бжать пока еще будетъ не поздно, когда же онъ убжалъ… какъ вы знаете, было слишкомъ поздно! Я прибавилъ, если вы не забыли, что если король будетъ сопротивляться, если королева будетъ сопротивляться, если дворяне станутъ сопротивляться, мы произведемъ революцію.

— Да, вы опять правы: революція произведена, сказалъ Жильберъ со вздохомъ.

— Не совсмъ, возразилъ Каліостро,— но, какъ видите, любезный Жильберъ, она производится.

— Если припомните, я вамъ говорилъ также о машин, изобртенной однимъ изъ моихъ друзей, докторомъ Гильотиномъ? Прозжали вы по Карусельской площади, противъ Тюльери?.. Это та же самая машина, что я показывалъ королев въ замк Тавернэй, въ графин… вы помните? вы тамъ были, молодымъ мальчикомъ, ростомъ не выше этого, и уже любовникомъ м-ль Николь… мужъ которой, этотъ несравненный г-нъ де Бозиръ, теперь приговоренъ въ вислиц, и по дломъ!— и такъ, эта машина дйствуетъ.

— Да, проговорилъ Жильберъ,— но слишкомъ медленно, повидимому, потому что къ ней хотятъ прибавить сабли, пики и шпаги.

— Послушайте, согласитесь съ однимъ: мы имемъ дло съ страшными упрямцами! Всевозможныя предупрежденія даются аристократіи, двору, королю, королев, и все это ни къ чему не служитъ. Берутъ Бастилію: ни къ чему не служитъ. Длаютъ 5-ое и 6-ое октября: ни къ чему не служитъ. Длаютъ 20-ое іюня: ни къ чему не служитъ. Длаютъ 10-ое августа: ни къ чему не служитъ. Запираютъ короля въ Тампль, аристократовъ въ Аббатство, Форсъ, Бисетръ: и это ни къ чему не служитъ! Король въ Тампл радуется взятію Лонгви пруссаками, аристократы въ Аббатств кричатъ: ‘Да здравствуетъ король! Да здравствуютъ пруссаки!’ Они пьютъ шампанское на глазахъ у бднаго народа, для котораго доступна только вода, дятъ пироги съ трюфелями на глазахъ у бднаго народа, у котораго нтъ даже хлба. Точно также прусскому королю Вильгельму пишутъ: ‘берегитесь! если вы пойдете дальше Лонгви, если сдлаете хоть шагъ къ сердцу Франціи, вы этимъ подпишете смертный приговоръ королю!’ а онъ отвчаетъ: ‘Какъ бы ужасно ни было положеніе королевской семьи, войска не должны отступать. Я всми силами души желаю придти во время, чтобы спасти французскаго короля, но, прежде всего, мой долгъ — спасти Европу!’ И онъ идетъ на Верденъ… Надо съ этимъ покончить.

— Но съ чмъ покончить? воскликнулъ Жильберъ.

— Съ королемъ, королевой, аристократіей.

— Вы заржете короля? Вы заржете королеву?

— О! нтъ, не ихъ! это было бы большимъ промахомъ: ихъ надо судить, приговорить, казнить публично, какъ казнили Карла I. Но отъ всего остального надо отдлаться, докторъ, и чмъ скоре, тмъ лучше.

— Кто же это ршилъ? Скажите! воскликнулъ Жильберъ, — высокій умъ? или честность? или совсть того народа, о которомъ вы говорите? Еслибы вы, заручившись геніемъ Мирабо, благородствомъ Лафайета и справедливостью Верньо, пришли мн сказать отъ имени этихъ трехъ людей: ‘Надо убивать!’ я бы содрогнулся, какъ содрогаюсь теперь, но сталъ бы колебаться. Но теперь, отъ чьего имени вы все это говорите? Отъ имени Эбера, торговца контрамарками, Колло-д`Ербуа, освистаннаго гаера, Марата, съ такимъ больнымъ мозгомъ, что его докторъ принужденъ пускать ему кровь, всякій разъ что Маратъ требуетъ пятьдесятъ тысячъ, сто тысячъ, двсти тысячъ головъ! Позвольте мн, дорогой учитель, не признавать авторитета всхъ этихъ посредственныхъ людей, которымъ нужны быстрые и рзкіе кризисы, постоянныя перемны. Это все плохіе драматурги, жалкіе декламаторы, имъ нравятся всякія неожиданныя истребленія, они считаютъ себя искусными чародями, но они лишь самые простые смертные, хотя осмливаются уничтожать другія Божія творенія, они находятъ прекраснымъ, великимъ, высокимъ, плыть противъ теченія источника жизни, которымъ держится міръ, истребляя словомъ, знакомъ, взглядомъ, даже дуновеніемъ, всякое живое препятствіе, на созданіе котораго природа употребила двадцать, тридцать, сорокъ, пятьдесятъ лтъ! Эти люди — негодяи, любезный учитель, и вы не изъ ихъ числа.

— Вы опять ошибаетесь, любезный Жильберъ, вы называете этихъ людей людьми, вы имъ длаете много чести: они только орудія.

— Орудія разрушенія!

— Да, но въ пользу идеи. А эта идея, Жильберъ,— освобожденіе народовъ, свобода, республика, но не французская, сохрани меня Богъ отъ такой эгоистической мысли! всемірная республика, братство всего міра! Да, у этихъ людей нтъ геніальности, да, у нихъ нтъ благородства, да, у нихъ нтъ совсти, но за то у нихъ есть нчто боле сильное, боле непреклонное, боле непреодолимое: у нихъ есть инстинктъ!

— Инстинктъ Атиллы!

— Вотъ именно: того Атиллы, который называлъ себя Божьимъ молотомъ, и который явился для того, чтобы кровью Гунновъ, Алановъ и Свевовъ обновить римскую цивилизацію, испорченную четырехвковымъ царствованіемъ Нероновъ, Веспасіановъ и Геліогабаловъ.

— Но, однако, сказалъ Жильберъ,— сдлаемъ какой нибудь выводъ, вмсто того, чтобы обобщать. Куда приведетъ васъ рзня?

— О, къ очень простой вещи, надо погубить репутацію Собранія, Коммуны, всего парижскаго народа: вы понимаете, надо запятнать Парижъ кровью, чтобы Парижъ, этотъ мозгъ Франціи, ста мысль Европы и душа міра, чтобы Парижъ, чувствуя, что для него нтъ возможнаго прощенія, поднялся, какъ одинъ человкъ, толкнулъ Францію впередъ и отбросилъ врага со священной земли отечества.

— Но вдь, вы то не французъ! воскликнулъ Жильберъ,— что вамъ то за дло?

Каліостро улыбнулся.

— Возможно ли, чтобы вы, Жильберъ, человкъ такого высокаго и мощнаго ума, вы говорили человку: ‘Не вмшивайся въ дла Франціи, потому что ты не французъ?’ Разв дла Франціи не дла всего міра, Жильберъ? Разв Франція трудится только для себя, какъ жалкая эгоистка? Слушай, слушай, Жильберъ: я много говорилъ объ этихъ вещахъ съ однимъ геніальнымъ человкомъ, который будетъ посильне и тебя и меня, человкъ онъ, или дьяволъ, не знаю, но звали его Альнотай, онъ высчитывалъ сколько крови еще придется пролить, прежде чмъ солнце взойдетъ надъ освобожденнымъ міромъ. И вотъ, даже разсужденія этого человка не поколебали моего убжденія, я шелъ, иду и буду идти, разрушая все, что найду передъ собою — говоря спокойнымъ голосомъ и съ свтлымъ взглядомъ: ‘Горе препятствію! Я будущее!’ — Теперь скажи, ты хотлъ просить у меня помилованіе для кого-то, не правда ли? Заране даю теб это помилованіе. Скажи мн имя того или той, кого ты хочешь снасти.

— Я хочу спасти женщину, которую ни вы, учитель, ни я, не можемъ допустить умереть.

— Ты хочешь спасти графиню Шарни?

— Я хочу спасти мать Себастьяна.

— Ты знаешь, что ключи отъ тюремъ у Дантона, какъ министра юстиціи.

— Да, но я знаю также, что вы можете сказать Дантону: ‘Отвори или затвори такую-то дверь!’

Каліостро всталъ, подошелъ къ столу, начертилъ на маленькомъ четыреугольник бумаги какой то кабалистическій знакъ и подалъ бумажку Жильберу.

— Вотъ, сынъ мой, сказалъ онъ,— поди къ Дантону и попроси у него всего, чего захочешь.

Жильберъ всталъ.

— Ну а посл, что думаешь ты длать? спросилъ Каліостро.

— Посл чего?

— Посл этихъ дней, когда настанетъ очередь короля?

— Я хочу постараться попасть въ члены Конвента и всми силами воспротивиться смерти короля.

— Да, я это понимаю, возразилъ Каліостро.— Поступай же какъ велитъ теб твоя совсть Жильберъ, но общай мн одну вещь.

— Какую?

— Было время, когда ты далъ бы мн общаніе безъ всякихъ условій.

— Въ то время, вы не приходили говорить мн, что народъ надо лечить рзней, а націю убійствомъ.

— Положимъ… И такъ общай мн, Жильберъ, посл суда надъ королемъ, посл казни короля, исполнить совтъ, который я дамъ теб.

Жильберъ протянулъ ему руку.

— Всякій вашъ совтъ, учитель, будетъ для меня очень дорогъ.

— А будетъ ли онъ исполненъ?

— Клянусь вамъ въ томъ, если онъ не будетъ противорчить моей совсти.

— Жильберъ, ты несправедливъ: я теб далъ многое, а требовалъ ли я у тебя чего нибудь?

— Нтъ, учитель, и теперь вы мн снова дарите жизнь, которая для меня гораздо дороже моей собственной.

— Ступай же и пусть руководитъ тобою геній Франціи, той Франціи, которой ты одинъ изъ самыхъ благородныхъ сыновъ.

Каліостро вышелъ, Жильберъ послдовалъ за нимъ.

Фіакръ все еще ждалъ его, докторъ слъ въ него и веллъ везти себя въ министерство юстиціи, гд находился Дантонъ.

Дантонъ, какъ министръ юстиціи, имлъ благовидный предлогъ не показываться въ Коммун.

Да и зачмъ ему было тамъ показываться? Разв тамъ не было Марата и Робеспьера?

Робеспьеръ не позволитъ Марату превзойти себя: идя къ убійствамъ, они пойдутъ въ ногу.— Кром того, Тальенъ наблюдалъ за ними.

Дантона ожидали дв комбинаціи: если онъ ршится пристать къ Коммун,— тріумвиратъ съ Маратомъ и Робеспьеромъ, если Собраніе ршится пристать къ нему, то диктатура, въ качеств министра юстиціи.

Ему не хотлось ни Робеспьера, ни Марата, но Собраніе не хотло его самого.

Когда ему пришли доложить о Жильбер, онъ былъ съ своей женой, или скоре, его жена была у его ногъ: предстоящая рзня была настолько всмъ извстна, что она пришла умолять его не допускать ея.

Несчастная женщина умерла съ горя, вскор посл рзни.

Дантонъ никакъ не могъ объяснить ей одной вещи, однако, совершенно ясной: онъ былъ безсиленъ противъ ршеній Коммуны безъ диктаторской власти, которую могло дать ему Собраніе, если бы онъ имлъ за себя Собраніе, побда была вроятна, безъ Собранія его ожидало врное паденіе.

— Умри! умри! умри, если надо! кричала бдная женщина,— только бы не было рзни!

— Такіе люди, какъ я, не умираютъ безполезно, отвчалъ Дантонъ.— Я готовъ умереть, но пусть моя смерть будетъ полезна для отечества!

Доложили о доктор Жильбер.

— Я не уйду, сказала г-жа Дантонъ, — пока ты мн не общаешь сдлать все возможное, чтобы помшать этому отвратительному преступленію.

— Въ такомъ случа оставайся.

Г-жа Дантонъ отошла шага на три и пропустила своего мужа, который пошелъ на встрчу доктору, котораго зналъ очень мало, но очень много слышалъ о немъ.

— Ахъ, докторъ, сказалъ онъ,— какъ вы кстати пришли, еслибъ я зналъ вашъ адресъ, то послалъ бы за вами!

Жильберъ поздоровался съ Дантономъ и, увидавъ позади него женщину въ слезахъ, поклонился ей.

— Это моя жена, жена гражданина Дантона, министра юстиціи, она воображаетъ, будто я настолько силенъ, что могу одинъ помшать Марату, Робеспьеру и всей Коммун привести въ исполненіе ихъ планъ, то есть помшать имъ убивать, истреблять, рзать.

Жильберъ взглянулъ на г-жу Дантонъ, она плакала, закрывъ лицо руками.

— Сударыня, сказалъ Жильберъ,— позвольте мн поцловать эти сострадательныя руки.

— Прекрасно, возразилъ Дантонъ, — къ теб явилась поддержка!

— О! скажите ему, воскликнула бдная женщина, что если онъ допуститъ это, то наложить кровавое пятно на всю свою жизнь!

— Если бы только одно это! возразилъ Жильберъ.— Предположимъ, что такое пятно должно было бы остаться на чел какого нибудь человка, и онъ, считая это полезнымъ для своей страны, необходимымъ для Франціи, пожертвовалъ бы собою, бросилъ бы въ пропасть свою честь, какъ Децій бросилъ туда свое тло, это бы еще ничего! При обстоятельствахъ, какія мы переживаемъ, что значитъ жизнь, репутація, честь одного гражданина! Но это наложитъ пятно на чело Франціи!

— Гражданинъ, сказалъ Дантонъ,— при изверженіи Везувія, назовите мн настолько сильнаго человка, чтобы остановить лаву, когда поднимается приливъ, назовите мн настолько сильную руку, чтобы оттолкнуть океанъ.

— Когда носятъ имя Дантона, то не спрашиваютъ, гд этотъ человкъ, а говорятъ: ‘Вотъ онъ!’ Не спрашиваютъ, гд эта рука, а дйствуютъ!

— Знаете, вы вс безумные! сказалъ Дантонъ.— И мн приходится говорить вамъ то, чего я не допустилъ бы сказать самому себ! Ну, да, у меня есть воля, ну, да, у меня есть геній, ну, да, еслибы хотло Собраніе, у меня была бы и сила! Но, знаете, что со мною случится? То же, что съ Мирабо: его геній не могъ восторжествовать надъ его дурной репутаціей. Я, вдь, не бшеный Маратъ, чтобы внушать Собранію страхъ, и не неподкупный Робеспьеръ, чтобы внушать ему довріе. Собраніе мн откажетъ въ доставленіи средствъ спасти государство, я понесу кару за свою дурную репутацію, оно станетъ мшкать, затягивать ршеніе, и члены его тихонько будутъ говорить, что я человкъ безнравственный, человкъ, которому нельзя даже на три дня дать полной, неограниченной власти, выберутъ какую нибудь коммиссію изъ честныхъ людей, а въ это время рзня совершится, и, какъ вы говорите, кровь тысячи виновныхъ, преступленіе трехсотъ или четырехсотъ пьяныхъ негодяевъ набросить красный покровъ на вс великія дла революціи и скроетъ все, что въ нихъ было высокаго и величественнаго! Но нтъ, прибавилъ онъ съ величавымъ жестомъ,— нтъ, будутъ обвинять не Францію, а меня, я отвращу отъ нея проклятія всего міра и обращу ихъ на свою голову.

— А я? а твои дти? воскликнула несчастная женщина.

— Ты, ты умрешь отъ этого, какъ сама сказала, тебя никто не обвинитъ въ участіи со мною, потому что мое преступленіе тебя убьетъ. Что касается моихъ дтей,— то у меня сыновья: со временемъ они будутъ мужами, и, будь покойна, у нихъ будетъ сердце ихъ отца, и они станутъ носить имя Дантона съ высокоподнятой головой, или же они будутъ слабы и отрекутся отъ меня. Тмъ лучше! въ моемъ род не должно быть слабыхъ, и, въ такомъ случа, я самъ, заране, отрекаюсь отъ нихъ!

— Но, по крайней мр, потребуйте эту власть отъ Собранія, воскликнулъ Жильберъ.

— Неужели вы полагаете, что я ждалъ вашего совта? Я послалъ за Тюрьо и Тальеномъ. Жена, посмотри, нтъ ли ихъ тамъ, если они тамъ, позови Тюрьо.

Г-жа Дантонъ поспшно вышла.

— Я попробую счастья при васъ, г-нъ Жильберъ, вы засвидтельствуете передъ потомствомъ о моихъ усиліяхъ.

Дверь отворилась.

— Вотъ гражданинъ Тюрьо, мой другъ, объявила г-жа Дантонъ.

— Иди-ка сюда! сказалъ Дантонъ, протягивая свою широкую руку тому, кто исполнялъ при немъ роль адьютанта.— Ты прекрасно сказалъ тогда, на трибун: ‘Французская революція принадлежитъ не только однимъ намъ, но всему міру, и мы должны отдать отчетъ за нее всему человчеству!’ И вотъ, мы въ послдній разъ попробуемъ сохранить эту революцію чистой.

— Говори, сказалъ Тюрьо.

— Завтра, при самомъ открытіи засданія, еще до начала преній, ты потребуешь, чтобы общинный совтъ Коммуны былъ доведенъ до трехсотъ членовъ, такимъ образомъ, удержавъ старыхъ членовъ, созданныхъ 10 августа, мы уничтожимъ ихъ новыми. Мы учредимъ представительство Парижа на прочномъ, устойчивомъ основаніи, Коммуну увеличимъ, но нейтрализуемъ: мы увеличимъ ея составъ, но измнимъ ея духъ. Если это предложеніе не пройдетъ, если ты будешь не въ состояніи объяснить имъ мою мысль, то условься съ Лакруа, посовтуй ему откровенно приступить къ длу. Пусть онъ предложитъ смертную казнь для всхъ, кто прямо или косвенно будетъ отказываться исполнять, или какимъ нибудь способомъ затруднять исполненіе данныхъ приказаній или мръ, принятыхъ исполнительной властью. Если это предложеніе пройдетъ, то это будетъ диктатура, исполнительная власть, это я, я вхожу, требую власти, и, если станутъ колебаться дать ее мн, я самъ беру ее!

— Что же вы тогда сдлаете? спросилъ Жильберъ.

— Тогда я схвачу знамя, вмсто кроваваго и отвратительнаго демона рзни, котораго я отправлю въ его преисподню, я вызову благороднаго и свтлаго генія борьбы, поражающаго безъ страха, но и безъ гнва, и спокойно взирающаго на смерть. Я спрошу у всей этой шайки, неужели она собралась для того, чтобы рзать беззащитныхъ? назову подлецомъ всякаго, кто станетъ угрожать тюрьмамъ. Можетъ быть, многіе и одобряютъ рзню, но убійцы не многочисленны. Я воспользуюсь воинственнымъ увлеченіемъ, господствующимъ въ Париж, смшаю небольшое количество убійцъ съ волонтерами, настоящими солдатами, ожидающими лишь приказа, чтобы выступить въ походъ, и выброшу на границу, то есть противъ врага, дурной элементъ Парижа, таящійся среди элемента благороднаго и отважнаго!

— Сдлайте это! сдлайте это! воскликнулъ Жильберъ,— и вы сдлаете вещь великую, чудную, высокую!

— Э! Господи! сказалъ Дантонъ, пожимая плечами съ выраженіемъ силы, беззаботности и сомннія,— это легко сдлать! только бы мн помогли, и вы увидите!

Г-жа Дантонъ цловала руки своего мужа.

— Теб помогутъ, Дантонъ, говорила она.— Кто не согласится съ тобою, услыхавъ тебя?

— Да, отвчалъ Дантонъ,— но, къ несчастью, я не могу такъ говорить, вдь, если моя рчь не будетъ имть успха, рзня начнется съ меня.

— Ну, что-же, съ живостью сказала г-жа Дантонъ,— разв не лучше было бы такъ умереть?

— Ты женщина, и говоришь какъ женщина! А если я умру, что станется съ революціей между кровожаднымъ безумцемъ Маратомъ и фальшивымъ фантазеромъ Робеспьеромъ? Нтъ, я еще не долженъ и не хочу умирать. Но вотъ что я обязанъ сдлать: помшать рзн, если могу, если-же, противъ моей воли, рзня совершится, я долженъ снять за нее отвтственность съ Франціи и взять ее на себя. Я все таки пойду къ своей цли, только пойду къ ней боле грознымъ путемъ. Позови Тальена.

Тальенъ вошелъ.

— Тальенъ, сказалъ ему Дантонъ,— возможно, что завтра коммуна письменно вызоветъ меня въ муниципалитетъ, вы секретарь коммуны, устройте такъ, чтобы письмо не дошло до меня, и чтобы я могъ доказать, что не получилъ его.

— Чортъ побери! проговорилъ Тальенъ,— какъ же я это сдлаю?

— Это ваше дло. Я вамъ говорю чего желаю, чего хочу, что должно быть, вы сами изыскивайте средства.— Пойдемте, господинъ Жильберъ, у васъ ко мн просьба?

Дантонъ отворилъ дверь маленькой комнатки, пропустилъ въ нее Жильбера и самъ послдовалъ за нимъ.

— Ну, чмъ могу быть вамъ полезнымъ? спросилъ онъ.

Жильбера, вынулъ изъ кармана бумажку, данную ему Каліостро, и подалъ ее Дантону.

— А! вы пришли отъ него… Что же вамъ угодно?

— Освобожденія одной женщины, заключенной въ Аббатств.

— Ея имя?

— Графиня Шарни.

Дантонъ взялъ бумагу и написалъ приказъ объ освобожденіи.

— Вотъ, сказалъ онъ,— не хотите-ли още кого-нибудь спасти? Говорите! я бы желалъ имть возможность по частямъ спасти ихъ всхъ, несчастныхъ!

Жильберъ поклонился.

— Вотъ все чего я желаю, сказалъ онъ.

— Ступайте-же, г-нъ Жильберъ, и, если вамъ будетъ что-нибудь нужно отъ меня, прямо приходите ко мн, какъ человкъ къ человку, безъ всякихъ посредниковъ, я буду очень радъ что-нибудь сдлать для васъ.

— А! пробормоталъ онъ, провожая доктора,— еслибы только на двадцать четыре часа я могъ имть вашу репутацію честнаго человка, г-нъ Жильберъ!

Онъ со вздохомъ заперъ дверь за докторомъ и отеръ потъ, покрывавшій его лобъ.

Жильберъ поспшилъ въ Аббатство съ драгоцнной бумагой, возвращавшей ему жизнь Андрэ.

Хотя было около полуночи, грозныя группы народа еще стояли по близости тюрьмы. Жильберъ прошелъ между ними и постучалъ въ ворота.

Мрачныя, съ низкимъ сводомъ, ворота отворились.

Жильберъ прошелъ содрогаясь: этотъ низкій сводъ казался не тюрьмой, а могилой.

Онъ предъявилъ смотрителю имвшійся у него приказъ.

Въ приказ предписывалось немедленно освободить особу, какую укажетъ доктора, Жильберъ.— Жильберъ указалъ на графиню Шарни, и смотритель приказалъ тюремщику проводить гражданина Жильбера въ комнату заключенной.

Жильберъ послдовалъ за тюремщикомъ, поднялся вслдъ за нимъ въ третій этажъ по узенькой витой лстниц и вошелъ въ камеру, освщенную лампой.

У стола, на которомъ стояла лампа, сидла женщина въ траур, блдная, какъ мраморъ, и читала маленькую книгу въ кожаномъ переплет съ серебрянымъ крестомъ.

Въ камин рядомъ съ нею, догоралъ огонь.

Не смотря на шумъ отворившейся двери, она не подняла глазъ, не смотря на шумъ шаговъ приближавшагося къ ней Жильбера, она не подняла глазъ, она казалась поглощенной своимъ чтеніемъ или, скоре, своими мыслями, потому что Жильберъ простоялъ передъ нею дв или три минуты, и она за это время ни разу не перевернула страницы.

Тюремщикъ затворилъ дверь за Жильберомъ и остался въ корридор.

— Графиня.. проговорилъ, наконецъ, Жильберъ.

Андрэ подняла глаза, и взглянула на него, не видя его, завса ея мыслей еще заслоняла человка, стоявшаго передъ нею: мало по малу она разсялась.

— А! это вы, г-нъ Жильберъ? сказала Андрэ.— Что вамъ угодно отъ меня?

— Графиня, зловщіе слухи ходятъ о томъ, что произойдетъ завтра въ тюрьмахъ.

— Да, насъ, кажется, собираются перерзать, но, вы знаете, г-нъ Жильберъ, что я готова умереть.

Жильберъ поклонился.

— Я пришелъ за вами, графиня.

— Вы пришли за мною? удивилась Андрэ,— куда-же вы меня отведете?

— Куда вамъ будетъ угодно: вы свободны.

И онъ показалъ ей приказъ, подписанный Дантономъ.

Она прочла его, но, вмсто того, чтобы отдать доктору, удержала его въ своей рук.

— Я бы должна была это предвидть, докторъ, проговорила она, стараясь улыбнуться, но ея лицо разучилось улыбаться.

— Что предвидть, графиня?

— Что вы придете мшать мн умереть.

— Графиня, на свт есть одна жизнь, которая для меня несравненно дороже, чмъ могла-бы быть для меня жизнь моего отца и матери, еслибы Господь даровалъ мн отца и мать: это ваша жизнь!

— Да, и вотъ почему, вы въ первый разъ не сдержали своего слова.

— Я сдержалъ свое слово: я вамъ послалъ ядъ.

— Съ моимъ сыномъ!

— Я вамъ не сказалъ, съ кмъ пошлю его вамъ.

— Итакъ, вы позаботились обо мн, г-нъ Жильберъ? ради меня бросились въ пасть льва? и вышли изъ нея съ талисманомъ, отворяющимъ вс двери?

— Я вамъ сказалъ, графиня: пока я живъ, вы не можете умереть.

— О! на этотъ разъ, однако, я, кажется, уврена въ смерти, поврьте!

— Увряю васъ, графиня, вы не умрете, еслибы мн пришлось, даже, употребить силу, чтобы вырвать васъ отсюда.

Андрэ, не отвчая, разорвала приказъ объ освобожденіи и бросила его въ огонь.

— Попробуйте! сказала она.

Жильберъ вскрикнулъ.

— Я отказалась отъ мысли о самоубійств, продолжала Андрэ,— но не отказалась отъ мысли о смерти.

— О! графиня! графиня! умолялъ Жильберъ.

— Г-нъ Жильберъ, я хочу умереть.

У Жильбера вырвался стонъ.

— Я объ одномъ прошу васъ: постарайтесь разыскать мое тло, спасите его мертвымъ отъ оскорбленій, какимъ оно подвергалось будучи живымъ… Г-нъ де-Шарни покоится въ склеп своего Бурсонскаго замка: тамъ я провела единственные счастливые дни моей жизни, я желаю покоиться рядомъ съ нимъ.

— О! ради самого неба, умоляю васъ…

— А я, ради моего несчастія, прошу васъ.

— Хорошо, графиня, какъ вы сказали, я долженъ во всемъ повиноваться вамъ. Я ухожу, но я еще не побжденъ.

— Не забудьте моего послдняго желанія, сказала Андрэ.

— Если я васъ не спасу противъ вашей воли, оно будетъ исполнено.

Жильберъ еще разъ поклонился Андрэ и вышелъ.

Дверь за нимъ затворилась съ печальнымъ стукомъ, свойственнымъ однимъ тюремнымъ дверямъ.

XII.
День 2 сентября.

Случилось то, что предвидлъ Дантонъ: при открытіи засданія, Тюрьо сдлалъ Собранію предложеніе, формулированное наканун министромъ юстиціи, Собраніе не поняло его и вмсто того, чтобы вотировать его въ девять часовъ утра, оно приступило къ преніямъ, затянуло ихъ, и вотировало въ часъ пополудни.

Было слишкомъ поздно!

Эти четыре часа отсрочили свободу Европы на сто лтъ.

Тальенъ проявилъ больше ловкости.

Коммуна поручила ему послать приказъ министру юстиціи явиться въ муниципалитетъ, онъ написалъ:

‘Господинъ министръ,

‘По полученіи сего письма, вы явитесь въ городскую ратушу’.

Но только онъ ошибся въ адрес! Вмсто того, чтобы поставить: ‘Министру юстиціи’, онъ поставилъ: ‘Военному министру’.

Ждали Дантона, явился Серванъ, смущенный, спрашивая, чего хотятъ отъ него: отъ него ровно ничего не хотли.

Ошибка объяснилась, но продлка была сыграна.

Мы сказали, что Собраніе, вотировавъ проэктъ въ часъ, вотировало слишкомъ поздно, дйствительно, коммуна, никогда ни чего не откладывавшая въ долгій ящикъ, воспользовалась этимъ временемъ.

Чего хотла коммуна? Она хотла рзни и диктатуры.

Вотъ какъ она поступила.

Какъ и говорилъ Дантонъ, убійцъ было совсмъ не такъ много, какъ думали.

Въ ночь съ 1-го на 2-ое сентября, въ то время, какъ Жильберъ безуспшно старался увезти Андрэ изъ Аббатства, Маратъ согналъ своихъ крикуновъ въ клубы и въ секціи. Не смотря на все ихъ неистовое бшенство, они произвели очень мало впечатлнія на клубы, и изъ сорока восьми секцій, только дв — секція Пуасоньеръ и секція Люксамбурга, вотировали рзню.

Что касается диктатуры, коммуна чувствовала, что можетъ захватить ее только съ помощью трехъ именъ: Марата, Робеспьера и Дантона. Вотъ почему, она послала Дантону приказъ явиться въ муниципалитетъ.

Мы видли, что Дантонъ предвидлъ это: Дантонъ не получилъ письма, а потому и не явился.

Еслибы онъ получилъ его, то, быть можетъ, и не посмлъ-бы не послушаться.

Въ его отсутствіе, коммуна принуждена была придти къ какому нибудь ршенію.

Она ршила назначить охранный комитетъ: но этотъ комитетъ долженъ былъ состоять только изъ членовъ коммуны.

Вопросъ заключался въ томъ, чтобы ввести Марата въ этотъ комитетъ рзни — это его настоящее названіе!— Но какъ? Маратъ не былъ членомъ коммуны.

Панисъ взялся устроить это дло. Черезъ своего кумира Робеспьера и зятя Сантера, Панисъ пользовался огромнымъ вліяніемъ въ муниципалитет: понятно, что Панисъ, бывшій прокуроръ, человкъ фальшивый и грубый, ничтожный и жалкій сочинитель нсколькихъ забавныхъ стихотвореній, самъ по себ не могъ имть никакого вліянія, но, благодаря Робеспьеру и Сантеру, онъ имлъ такой всъ въ муниципалитет, что получилъ полномочіе выбрать трехъ членовъ для пополненія охраннаго комитета.

Панисъ не осмлился одинъ воспользоваться этой странной властью.

Онъ присоединилъ къ себ трехъ своихъ товарищей: Сержана, Дюплэна, Журдейля.

Они, съ своей стороны, взяли себ въ помощники пять человкъ: Дефорга, Ланфана, Гермера. Леклерка, Дюрфора.

На подлинномъ акт стоятъ четыре подписи: Паниса, Сержана, Дюплэна и Журдейля, но на поляхъ есть еще имя, написанное однимъ изъ подписавшихся, и, хотя оно написано очень неразборчиво, но, все таки, можно узнать почеркъ Паниса.

Это имя Марата, Марата, не имвшаго права участвовать въ этомъ комитет, не будучи членомъ коммуны {См. Мишлэ, единственнаго историка, освтившаго кровавыя сентябрьскія потемки. Смотрите также, въ полицейской префектур, актъ, нами цитируемый. Архиваріусъ префектуры съ удовольствіемъ покажетъ его всмъ, желающимъ его видть.}.

Съ этимъ именемъ рзня была ршена.

Посмотримъ, какъ она распространилась и достигла своего отвратительнаго всемогущества.

Мы сказали, что коммуна, въ противоположность Собранію, длъ не затягивала и отличалась быстротой въ ршеніяхъ.

Въ десять часовъ охранный комитетъ уже былъ назначенъ и даже издалъ свой первый приказъ, цлью этого перваго приказа былъ переводъ изъ мэріи, гд засдалъ комитетъ — мэрія помщалась тогда въ дом ныншней полицейской префектуры,— переводъ изъ мэріи въ Аббатство двадцати четырехъ заключенныхъ. Изъ этихъ двадцати четырехъ заключенныхъ, восемь или девять были священники, то есть, восемь или девять носили наиболе ненавистную народу одежду, одежду людей, возбудившихъ междоусобную войну въ Ванде и на Юг, одежду духовенства.

За ними послали Марсельскихъ и Авиньонскихъ федералистовъ, привели четыре фіакра, посадили по шести человкъ въ каждый, и похали.

Сигналъ къ отъзду былъ поданъ третьимъ выстрломъ встовой пушки.

Намреніе коммуны понять не трудно: эта медленная, точно похоронная процессія возбудитъ гнвъ народа, весьма вроятно, что по дорог, или у воротъ Аббатства, кареты будутъ остановлены, и заключенные перерзаны, тогда останется лишь предоставить рзн свободное теченіе, начатая по дорог или у воротъ тюрьмы, она легко переступитъ за порогъ ея.

Въ ту минуту, когда фіакры вызжали изъ мэріи, Дантонъ ршился пойти въ Собраніе.

Предложеніе, сдланное Тюрьо, становилось безполезнымъ, было слишкомъ поздно примнять къ Коммун ршеніе, принятое Собраніемъ.

Оставалась диктатура.

Дантонъ взошелъ на трибуну, къ несчастью, онъ былъ одинъ. Роланъ считалъ себя слишкомъ честнымъ человкомъ, чтобы сопровождать своего товарища!

Стали искать глазами Ролана. Ролана нигд не было.

Силу вс хорошо видли, но напрасно искали строгую нравственность.

Манюэль только что объявилъ коммун объ опасности, угрожавшей Верденской крпости, и предложилъ, чтобы граждане, записавшіеся волонтерами, провели ночь на Марсовомъ пол, и завтра, на зар, выступили въ походъ.

Предложеніе Манюэля было принято.

Другой членъ предложилъ, въ виду крайней опасности, пальбу изъ встовой пушки, набатъ и барабанный бой.

Это второе предложеніе, посл голосованія, было принято, какъ и первое.

При тогдашнихъ обстоятельствахъ, это была несчастная, убійственная, страшная мра: барабанъ, колоколъ, пушка, своими мрачными звуками напоминаютъ самымъ спокойнымъ сердцамъ что-то зловщее, тмъ большее впечатлніе должны были они произвести на сердца, уже столь сильно взволнованныя.

Впрочемъ, все это было предусмотрно.

При первомъ пушечномъ выстрл г-нъ Бозиръ долженъ былъ быть повшенъ.

Объявимъ сейчасъ-же, что, дйствительно, при первомъ пушечномъ выстрл, г-нъ де-Бозиръ былъ повшенъ.

При третьемъ пушечномъ выстрл, кареты, о которыхъ мы говорили, должны были выхать въ полицейской префектуры, пушка стрляла жаждыя десять минутъ: поэтому, видвшіе казнь г-на де-Бозира, могли придти во время, чтобы видть отъздъ арестованныхъ и принять участіе въ ихъ рзн.

Тальенъ увдомилъ Дантона обо всемъ, что произошло въ коммун. Онъ зналъ о нападеніи на Верденъ, о ршеніи устроить лагерь на Марсовомъ Пол, зналъ, что будутъ стрлять изъ встовой пушки, звонить въ набатъ, бить въ барабанъ.

Желая поддержать Лакруа,— который долженъ былъ требовать диктатуру,— Дантонъ воспользовался опасностью отечества, и предложилъ постановить, чтобы ‘каждый, кто откажется служить самъ, или отдать свое оружіе, былъ казненъ’.

Но для того, чтобы Собраніе не перетолковало его намреній въ дурную сторону и не смшало его проэктовъ съ проэктами коммуны, онъ прибавилъ:

— Набатъ, въ который станутъ бить, не есть сигналъ къ тревог, но само нападеніе на враговъ отечества! Чтобы ихъ побдить, господа, намъ нужна смлость, смлость и смлость, и Франція будетъ спасена!

Громъ рукоплесканій встртилъ эти слова.

Тогда Лакруа всталъ и, въ свою очередь, потребовалъ ‘смертной казни для каждаго, кто прямо или косвенно окажетъ сопротивленіе, или малйшее непослушаніе приказаніямъ и мрамъ, принятымъ исполнительной властью’.

На этотъ разъ Собраніе прекрасно поняло, что у него требуютъ диктатуры, оно, повидимому, одобрило этотъ декретъ, но для составленія его выбрало коммисію изъ жирондистовъ. Къ несчастью, жирондисты, какъ и Роланъ, были все слишкомъ честные люди, чтобы имть довріе къ Дантону.

Пренія затянулись до шести часовъ вечера.

Дантонъ потерялъ терпніе: онъ добивался добра, его заставляли допускать, чтобы длалось зло!

Онъ что-то шепнулъ на ухо Тюрьо и вышелъ.

Что онъ шепнулъ? Мсто, гд его можно будетъ найдти, если Собраніе поручитъ ему власть.

Гд же его можно будетъ найдти? На Марсовомъ Пол, среди волонтеровъ.

Что онъ былъ намренъ длать, еслибы власть была ему поручена? Заставить эту массу вооруженныхъ людей признать себя диктаторомъ, но не для рзни, а для войны, вмст съ ними войти въ Парижъ, захватить убійцъ какъ въ огромную сть, и увлечь ихъ къ границ.

Онъ ждалъ до пяти часовъ вечера, никто не явился.

Тмъ временемъ, что случилось съ арестованными, которыхъ везли въ Аббатство?

Послдуемъ за ними: они дутъ медленно, и мы ихъ легко догонимъ.

Сначала фіакры защищали ихъ, инстинктъ самосохраненія заставилъ несчастныхъ откинуться вглубь и какъ можно меньше выставляться наружу: но т, кому было поручено провожать ихъ, сами указывали на нихъ, гнвъ народа распалялся не достаточно скоро: они подстрекали его своими словами.

— Смотрите! говорили они останавливающимся прохожимъ,— вотъ они, измнники! вотъ соумышленники пруссаковъ! вотъ т, что предаютъ наши города, они станутъ рзать вашихъ женъ и вашихъ дтей, если вы ихъ оставите позади себя, когда пойдете къ границ!

И всего этого было недостаточно, такъ мало было убійцъ, подстрекатели добивались криковъ, гнва, угрозъ, но ничего боле.

Кортежъ халъ по набережной, по Новому мосту, по улиц Дофина.

Вывести изъ терпнія арестованныхъ также не удалось, не удалось и подстрекнуть народъ къ убійству. Аббатство уже было не далеко, подъхали къ переулку Бюсси: надо было дйствовать.

Если дать заключеннымъ войти въ тюрьму и убить ихъ, то всмъ станетъ очевидно, что они убиты на основаніи заране обдуманнаго приказа коммуны, а не по внезапному негодованію народа.

Судьба явилась на помощь дурнымъ умысламъ, кровожаднымъ планамъ.

На перекрестк Бюсси возвышалась одна изъ эстрадъ для записыванія волонтеровъ.

Вокругъ эстрады было большое скопленіе народа, и фіакры были принуждены остановиться.

Случай былъ прекрасный, если имъ не воспользоваться, то другого уже не представится.

Какой-то человкъ отстранилъ конвой, причемъ послдній отступилъ безъ протеста, поднялся на подножку первой кареты съ саблей въ рук, нсколько разъ и наудачу сунулъ въ карету свою саблю и вынулъ ее всю въ крови.

У одного изъ арестованныхъ была трость: онъ попробовалъ ею отразить удары и попалъ одному изъ конвойныхъ въ лицо.

— А разбойникъ! воскликнулъ тотъ — мы васъ защищаемъ, а вы на насъ нападаете! Ко мн, товарищи!

Изъ толпы выскочили человкъ двадцать, очевидно ожидавшихъ этого призыва, они были вооружены пиками и ножами, вставленными на длинныя палки. Они направили ножи и пики въ дверцы, послышались крики боли и страданія, кровь жертвъ полилась изъ глубины кареты на улицу.

Кровь вызываетъ кровь: рзня началась, она будетъ продолжаться четыре дня.

Уже съ утра, заключенные, сидвшіе въ Аббатств, догадывались по лицамъ сторожей и по словамъ, вырывавшимся у нихъ, что готовится нчто ужасное.

По распоряженію коммуны, во всхъ тюрьмахъ, обдъ, въ этотъ день, былъ поданъ раньше. Что означала эта перемна тюремныхъ привычекъ? Что-нибудь роковое, конечно. Заключенные ожидали въ большой тревог.

Около четырехъ часовъ, отдаленный гулъ толпы, словно первыя волны прилива, началъ приближаться къ стнамъ тюрьмы, изъ нсколькихъ ршетчатыхъ оконъ башни, выходившей на улицу св. Маргариты, заключенные увидали фіакры, тогда вопли ярости и страданія пронеслись по тюрьм, проникая во вс углы, и крикъ: ‘Вотъ убійцы’! распространился по корридорамъ, проникъ во вс комнаты и въ самые отдаленные казематы.

Вдругъ раздался крикъ:

— Швейцарцы! Швейцарцы!

Въ Аббатств содержались полтораста швейцарцевъ, съ большимъ трудомъ спасенныхъ отъ народнаго гнва 10-го августа. Коммуна знала ненависть народа къ краснымъ мундирамъ. Поэтому, лучшимъ способомъ втянуть народъ въ рзню, было заставить его начать убійства съ швейцарцевъ.

Почти два часа было употреблено на рзню этихъ полутораста несчастныхъ.

Когда покончили съ послднимъ изъ нихъ, потребовали священниковъ.

Священники отвтили, что они готовы умереть, но желали-бы прежде исповдаться.

Это желаніе было удовлетворено: имъ дали два часа отсрочки.

На что были употреблены эти два часа? На образованіе трибунала.

Кто образовалъ этотъ трибуналъ? Кто былъ его предсдателемъ? Мальяръ.

XIII.
Мальяръ.

Дятель 14 іюля, 5 и 6 октября, дятель 20 іюня и 10 августа долженъ былъ также быть дятелемъ 2 сентября.

Но въ качеств бывшаго пристава суда Шатлэ онъ желалъ придать рзн нкоторую офиціальность, нкоторый видъ законности. Онъ хотлъ, чтобы аристократы были убиты, но чтобы они были убиты законно, убиты по приговору народа, котораго онъ считалъ единственнымъ непогршимымъ судьей, имвшимъ право миловать.

Прежде чмъ Мальяръ устроилъ свой трибуналъ, человкъ около двухсотъ уже были зарзаны.

Только одинъ былъ спасенъ: аббатъ Сикаръ.

Двое другихъ, пользуясь суматохой, выпрыгнули изъ окна и попали въ комитетъ секцій, собиравшійся на засданія въ Аббатство: это были журналистъ Паризо и завдующій штатомъ королевской прислуги, Ла-Шапель. Члены комитета усадили бглецовъ рядомъ съ собою и, такимъ образомъ, спасли ихъ.

Мы говорили, что одинъ изъ любопытныхъ документовъ архива полиціи, это назначеніе Марата въ члены охраннаго комитета, другой, не мене любопытный документъ — протоколъ приговоровъ Аббатства, еще и понын покрытый пятнами крови, брызгавшей даже на членовъ трибунала.

Попросите показать вамъ этотъ протоколъ, и вы увидите на поляхъ, подъ той или другой изъ двухъ помтокъ: ‘Убитъ по приговору народа’, или ‘Оправданъ народомъ’ — имя: Мальяръ.

Послдняя помтка повторяется сорокъ три раза.

Значитъ, Мальяръ спасъ жизнь сорока тремъ лицамъ въ Аббатств.

Впрочемъ, пока онъ вступаетъ въ свою должность, послдуемъ за двумя якобинцами, вышедшими изъ своего клуба и направляющимися къ улиц св. Анны.

Это наставникъ и ученикъ: Сенъ-Жюстъ и Робеспьеръ.

Мы видли уже Сенъ-Жюста вечеромъ на пріем трехъ новыхъ массоновъ въ ложу улицы Платріеръ, Сенъ-Жюстъ, съ блднымъ и страннымъ цвтомъ лица, слишкомъ блымъ для мужчины, и слишкомъ блднымъ для женщины, въ накрахмаленномъ и тугомъ галстух, былъ воспитанникомъ холоднаго, сухого и жесткаго учителя, воспитанникъ, который былъ еще боле жесткимъ, боле сухимъ, боле холоднымъ чмъ его наставникъ!

Учитель еще былъ способенъ на нкоторое волненіе во время политическихъ междоусобій, когда человкъ сталкивается съ человкомъ, страсть съ страстью.

Для воспитанника все происходящее было не боле, какъ игра въ шахматы въ большомъ размр, а ставка этой игры — сама смерть.

Берегитесь, какъ бы онъ не выигралъ: онъ неумолимъ, и никогда не помилуетъ проигравшихъ!

У Робеспьера, разумется, были свои причины не возвращаться въ этотъ вечеръ къ столяру Дюплэ.

Онъ предупредилъ утромъ, что, вроятно, подетъ на дачу.

Маленькая меблированная комната въ отел, занимаемая Сенъ-Жюстомъ, молодымъ человкомъ, даже, пожалуй, мальчикомъ, еще неизвстнымъ, казалась ему въ эту страшную ночь со 2 на 3 сентября, гораздо безопасне его собственной.

Они оба вошли въ нее около одиннадцати часовъ.

Само собою разумется, что они говорили о рзн, только одинъ говорилъ о ней съ притворной чувствительностью философа школы Руссо, другой съ сухостью математика школы Кондильяка.

Робеспьеръ, какъ крокодилъ въ басн, иногда оплакивалъ тхъ, кого приговаривалъ къ смерти.

Войдя въ комнату, Сенъ-Жюстъ положилъ шляпу на стулъ, снялъ галстухъ и сюртукъ.

— Что ты длаешь? спросилъ Робеспьеръ.

Сенъ-Жюстъ посмотрлъ на него съ такимъ удивленіемъ, что Робеспьеръ повторилъ свой вопросъ.

— Я тебя спрашиваю, что ты длаешь?

— Ложусь спать, конечно! отвтилъ молодой человкъ.

— Для чего ты ложишься?

— Какъ для чего? чтобы спать.

— Какъ! воскликнулъ Робеспьеръ,— ты думаешь о сн въ такую ночь?

— Отчего же нтъ?

— Когда падаютъ или падутъ тысячи жертвъ, когда эта ночь будетъ послдней для столькихъ людей, теперь еще полныхъ жизни, но которые къ утру уже перестанутъ существовать, въ такую ночь ты думаешь о сн!

Сенъ-Жюстъ на минуту задумался, потомъ сказалъ, точно за это короткое молчаніе его сердце подсказало ему это убжденіе.

— Да, правда, я все это знаю, но знаю также, что это зло необходимо, если ты самъ согласился на него. Предположи желтую лихорадку, чуму, землетрясеніе? вдь умретъ столько же людей, пожалуй еще больше, чмъ теперь, а обществу это не принесетъ никакой пользы, между тмъ какъ смерть нашихъ враговъ обезпечитъ нашу безопасность. И я теб совтую пойти домой, лечь какъ я легъ, и постараться заснуть, какъ я засну.

Съ этими словами безстрастный и холодный политикъ улегся въ постель.

— Прощай, сказалъ онъ,— до завтра!

И онъ заснулъ.

Его сонъ былъ такъ же продолжителенъ, спокоенъ и безмятеженъ, какъ будто въ Париж не происходило ничего особеннаго: онъ заснулъ около половины двнадцатаго и проснулся около шести часовъ утра.

Сенъ-Жюсту почудилось, что онъ видитъ какую-то тнь между свтомъ и собой, онъ повернулся къ окну и увидалъ Робеспьера.

Онъ подумалъ, что Робеспьеръ, ушедшій вчера вечеромъ, снова вернулся.

— Что привело тебя такъ рано? спросилъ онъ.

— Ничего: я не уходилъ.

— Какъ! ты не уходилъ?

— Нтъ.

— Ты не ложился?

— Нтъ.

— Ты не спалъ?

— Нтъ.

— Гд-же ты провелъ ночь?

— Стоя, здсь, прислонясь лбомъ къ стеклу и прислушиваясь къ уличному шуму.

Робеспьеръ не лгалъ: изъ страха, или угрызеній совсти, но онъ не спалъ ни секунды!

Впрочемъ, на другой сторон Сены, на самомъ двор Аббатства, былъ человкъ, который спалъ не больше Робеспьера.

Онъ стоялъ прислонясь къ послдней калитк, выходившей во дворъ, сумракъ почти совсмъ скрывалъ его.

Вотъ какое зрлище открывалось передъ нимъ.

Двнадцать человкъ сидли въ комнат вокругъ большого стола, на которомъ были навалены сабли, шпаги, пистолеты, и освщеннаго двумя мдными лампами, необходимыми даже днемъ.

Люди, сидвшіе за столомъ, были вс изъ простого народа, о чемъ свидтельствовали какъ ихъ невзрачныя лица и крпкое сложеніе, такъ и ихъ красные колпаки и фуфайки.

На тринадцатомъ, предсдател, сидвшемъ посреди нихъ, былъ надтъ поношенный черный сюртукъ, блый жилетъ, короткіе панталоны, у него было торжественное и мрачное выраженіе лица, голова его была открыта.

Передъ нимъ — онъ былъ единственный изъ всхъ умвшій читать и писать — лежала тюремная роспись, бумага, перья, чернила.

Это были судьи Аббатства, страшные судьи, произносившіе приговоры безъ аппеляціи, приговоры, исполнявшіеся немедленно пятьюдесятью палачами, вооруженными саблями, ножами, пиками, и ждавшими на двор, залитомъ кровью.

Ихъ предсдателемъ былъ приставъ Мальяръ.

Пришелъ-ли онъ по собственному желанію, прислалъ-ли его Дантонъ, желавшій сдлать въ другихъ тюрьмахъ, то есть, въ тюрьм Кармелитокъ, Шатлэ, Форсъ, то что было сдлано въ Аббатств, т. е. спасти нсколькихъ человкъ? Никто этого не знаетъ.

4 сентября Мальяръ исчезъ, его больше не видно, о немъ не слышно, онъ, точно, пропалъ, утонулъ въ крови.

А пока, съ десяти часовъ вчерашняго вечера онъ былъ предсдателемъ трибунала.

Онъ явился, поставилъ столъ, веллъ принести тюремную роспись и назначилъ двнадцать судей изъ толпы, первыхъ попавшихся, потомъ, онъ услся посреди стола, шесть изъ его сотоварищей сли на-право отъ него, шесть на-лво, и рзня продолжалась, но уже съ соблюденіемъ нкоторыхъ формальностей.

Называли имя, занесенное въ тюремную роспись, помощники тюремщиковъ шли за заключеннымъ, Мальяръ объяснялъ причины его ареста, заключенный являлся, предсдатель взглядомъ совтовался съ товарищами, и если заключенный былъ осужденъ, Мальяръ говорилъ:

— Въ ла-Форсъ!

Тогда отворялась наружная дверь, и осужденный падалъ подъ ударами убійцъ.

Если, напротивъ, заключенный былъ оправданъ, черная тнь поднималась, клала руку на его голову, и говорила:

— Отпустить его!

И арестованный былъ спасенъ.

Когда Мальяръ подошелъ къ тюрьм, какой-то человкъ отдлился отъ стны и приблизился къ нему.

При первыхъ-же словахъ, которыми они обмнялись, Мальяръ узналъ этого человка, и, въ знакъ если не подчиненія, то своего уваженія къ нему, склонилъ свой высокій станъ передъ нимъ.

Онъ ввелъ его съ собою въ тюрьму и, приготовивъ столъ и учредивъ судилище, сказалъ ему.

— Стойте тутъ, и когда очередь дойдетъ до особы, который вы интересуетесь, сдлайте знакъ.

Тотъ прислонился къ углу и ждалъ со вчерашняго дня, безмолвно, неподвижно.

Это былъ Жильберъ.

Онъ далъ клятву Андрэ не допустить ее умереть и старался сдержать ее.

Отъ четырехъ до шести часовъ утра разбойники и судьи пожелали отдохнуть: въ шесть часовъ они позавтракали.

Во время этихъ трехъ часовъ, посвященныхъ сну и отдохновенію, пріхали телги, присланныя коммуной, и увезли тла убитыхъ.

Затмъ, такъ какъ на двор набралось запекшейся крови высотой на три дюйма, такъ какъ ноги скользили въ крови, а смывать ее было бы слишкомъ долго, то принесли сотню вязанокъ соломы, разбросали ее по мостовой двора и прикрыли одеждой жертвъ, главнымъ образомъ, швейцарцевъ.

Одежда и солома поглощали кровь.

Но пока убійцы и судьи спали, арестованные не могли сомкнуть глазъ, до того они были охвачены страхомъ и ужасомъ.

Однако, когда крики смолкли, когда вызовъ заключенныхъ прекратился, у нихъ явилась нкоторая надежда: можетъ быть, только опредленное количество осужденныхъ было предоставлено власти злодевъ, можетъ быть, рзня ограничится швейцарцами и королевской гвардіей. Эта надежда длилась не долго.

Около половины седьмаго крики и вызовы возобновились.

Тогда тюремщикъ пришелъ сказать Мальяру, что заключенные готовы умереть, но просятъ, чтобы имъ была отслужена обдня.

Мальяръ пожалъ плечами, но тмъ не мене уважилъ эту просьбу.

Къ тому же, онъ былъ занятъ: онъ выслушивалъ поздравленія и привтствія отъ Коммуны, приславшей ихъ съ человкомъ не большого роста, съ кроткимъ лицомъ, въ цвтномъ сюртук, въ маленькомъ парик.

Это былъ Бильо-Вареннъ.

— Мужественные и храбрые граждане! говорилъ онъ разбойникамъ,— вы очистили общество отъ великихъ преступниковъ! Муниципалитетъ не знаетъ какъ расплатиться съ вами. Конечно, вещи умершихъ должны-бы принадлежать вамъ, но это походило бы на воровство. Въ вознагражденіе за это, мн поручено предложить каждому изъ васъ — по двадцать четыре ливра, которые вамъ будутъ немедленно выплачены.

Дйствительно, Бильо-Вареннъ приказалъ немедленно раздать убійцамъ плату за ихъ кровавый трудъ.

Вотъ что случилось, и чмъ объясняется награда коммуны судьямъ.

Вечеромъ 2 сентября, нкоторые изъ убійцъ — меньшинство, такъ какъ большинство этихъ разбойниковъ состояло изъ мелкихъ окрестныхъ коммерсантовъ {См. въ архивахъ полиціи, слдствіе о 2 сентябр.} — нкоторые изъ убійцъ оказались безъ чулокъ и башмаковъ, и съ завистью посматривали на обувь аристократовъ. Наконецъ, они послали просить у секціи позволенія снимать башмаки съ мертвыхъ. Секція разршила.

Мальяръ замтилъ, что съ этого времени убійцы считали безполезнымъ просить позволенія, а сами снимали съ мертвыхъ не только чулки и башмаки, но брали все, что находили для себя годнымъ.

Мальяръ нашелъ, что они ему портили картину рзни, и доложилъ объ этомъ коммун.

Коммуна прислала Бильо-Варенна, котораго вс выслушали въ благоговйномъ молчаніи.

Тмъ временемъ, заключеннымъ служили обдню, ее служили аббатъ Ланфанъ, королевскій проповдникъ, и аббатъ Растиньякъ, духовный писатель.

Это были два старика съ сдыми волосами, почтенной наружности, ихъ проповдь о покорности и вр произвела огромное и благотворное впечатлніе на этихъ несчастныхъ.

Въ ту минуту, какъ вс стояли на колняхъ, принимая благословеніе отъ аббата Ланфана, начался вызовъ.

Первое произнесенное имя было имя самого утшителя.

Онъ сдлалъ знакъ, окончилъ свою молитву и послдовалъ за тми, кто пришелъ за нимъ.

Другой священникъ остался и продолжалъ поученіе.

Его тоже позвали, и онъ покорно послдовалъ за позвавшими его.

Арестованные остались одни. Между ними завязался мрачный, ужасный, странный разговоръ.

Они разсуждали о разныхъ способахъ боле легкой смерти, и о томъ, какъ сдлать пытку мене продолжительной.

Одни хотли подставить голову, чтобы она отлетла первая, другіе поднять руки, чтобы смерть могла разомъ со всхъ сторонъ поразить ихъ въ грудь, другіе, наконецъ, собирались держать руки за спиной, чтобы не выказать ни малйшаго сопротивленія.

Одинъ юноша сказалъ:

— Я пойду узнать какъ всего лучше поступить.

Онъ поднялся на небольшую башню, ршетчатое окно которой выходило на дворъ, гд происходила рзня, и оттуда изучалъ, какъ дается смерть. Затмъ онъ вернулся.

— Всего скоре умираютъ т, сказалъ онъ,— кому удается получитъ удары въ грудь.

Въ эту минуту послышались слова: ‘Боже мой, я иду къ Теб!’ и глубокій вздохъ. Какой-то человкъ упалъ на полъ и корчился въ предсмертныхъ судорогахъ.

Это былъ г-нъ де-Шантерейнъ, полковникъ конституціонной гвардіи короля.

Онъ умеръ отъ трехъ ранъ ножемъ въ грудь.

Арестованнымъ достался его ножъ, но они не ршились направить его противъ себя, и только еще одинъ изъ нихъ закололся имъ.

Между ними были три женщины: дв испуганныя молодыя двушки, прижимавшіяся къ двумъ старикамъ, и одна женщина въ траур, стоя на колняхъ, она спокойно молилась, съ улыбкой на губахъ.

Дв молодыя двушки были м-ль де-Казотъ и м-ль Сомбрейль.

Старики были ихъ отцы.

Молодая женщина въ траур была Андрэ.

Позвали г-на де-Монморена.

Г-нъ де-Монморенъ былъ бывшій министръ, выдавшій паспорты, при помощи которыхъ король пробовалъ бжать. Онъ пользовался такою нелюбовью, что наканун одинъ молодой человкъ едва не былъ убитъ только изъ-за того, что носилъ одну съ нимъ фамилію.

Г-нъ де-Монморенъ не пошелъ слушать поученій священниковъ, онъ остался въ своей комнат, предаваясь бшенству и отчанію, онъ звалъ своихъ враговъ, требовалъ оружія, потрясалъ желзныя ршетки своей тюрьмы и переломалъ дубовый столъ въ два дюйма толщины.

Пришлось силою тащить его къ трибуналу, онъ вошелъ подъ ворота блдный, съ воспаленными глазами, съ поднятыми кулаками.

— Въ ла-Форсъ! сказалъ Мальяръ.

Бывшій министръ понялъ это слово буквально и подумалъ, что его только переведутъ въ другую тюрьму.

— Предсдатель, сказалъ онъ Мальяру,— такъ какъ теб угодно такъ называться, надюсь, что ты велишь отправить меня въ карет, чтобы избавить меня отъ оскорбленій твоихъ разбойниковъ.

— Приведите карету для графа Монморена, приказалъ Мальяръ съ изысканной вжливостью, и обратился къ Монморену.

— Потрудитесь приссть въ ожиданіи кареты, графъ.

Графъ слъ что-то ворча.

Черезъ пять минутъ объявили, что карета готова. Одинъ изъ статистовъ Мальяра смекнулъ, какая роль досталась ему въ этой драм, и подавалъ реплику.

Отворилась роковая дверь, та, что вела къ смерти, и Монморенъ вышелъ.

Онъ не сдлалъ и трехъ шаговъ, какъ упалъ, пораженный двадцатью пиками.

За нимъ послдовали другіе заключенные, имена которыхъ остались погребенными въ забвеніи.

Среди всхъ этихъ неизвстныхъ именъ раздалось одно имя, сверкнувшее яркой искрой: имя Жака Казота, Казота иллюмината, за десять лтъ до революціи предсказавшаго каждому ожидавшую его участь, Казота, автора Diable amoureux, Olivier, Mille et une fadaises, человка съ пылкимъ воображеніемъ, съ фанатической душой, съ пылкимъ сердцемъ. Онъ съ яростью отдался длу контръ-революціи и въ письмахъ къ своему другу Пюто высказывалъ чувства, которыя въ то время наказывались смертью.

Его дочь писала эти письма подъ его диктовку, и, когда арестовали отца, Елизавета Казотъ явилась требовать заключенія и для себя.

Если кому-нибудь позволительно было имть роялистическія убжденія, то, конечно, этому семидесятипятилтнему старику, выросшему во времена монархіи Людовика XIV и сочинившему дв псни для убаюкиванія герцога Бургундскаго. Эти об псни стали достояніемъ народа и распваются имъ: Tout au beau milieu des Ardennes и Comm&egrave,re, il faut chauffer le lit! Но подобные доводы можно приводить философамъ, а не разбойникамъ Аббатства, и Казотъ былъ заране осужденъ.

Увидвъ этого красиваго старика съ сдыми волосами, съ пламеннымъ взоромъ и вдохновеннымъ лицомъ, Жильберъ отошелъ отъ стны и направился ему на встрчу. Мальяръ замтилъ это. Казотъ подвигался, опираясь на руки дочери, которая войдя подъ ворота, поняла, что находится передъ судьями.

Она отошла отъ отца и, сложивъ руки, подошла къ кровавому трибуналу. Она начала умолять его такъ мягко и кротко, что сотоварищи Мальяра начали колебаться. Несчастная двушка увидла, что подъ грубой оболочкой у нихъ всеже бьется сердце, но, чтобы добраться до него, надо спуститься въ самую бездну, и она бросилась въ нее съ головой, движимая состраданіемъ. Эти люди, не знавшіе что такое слезы, плакали! Мальяръ отеръ слезу съ глазъ, вподолженіи двадцати часовъ равнодушно смотрвшихъ на рзню.

Онъ протянулъ руку и положилъ ее на то лову Казота.

— Отпустить его! сказалъ онъ.

Молодая двушка не знала, что думать.

— Не бойтесь, вашъ батюшка спасенъ! сказалъ Жильберъ.

Двое изъ судей встали и проводили Казота до улицы, опасаясь, чтобы какая-нибудь роковая ошибка не вернула смерти жертву, только что отъ нея вырванную.

Казотъ, на этотъ разъ, по крайней мр, былъ спасенъ.

Часы проходили, рзня продолжалась.

На дворъ принесли скамейки для зрителей, жены и дти убійцъ имли право присутствовать при зрлищ: да и сами актеры не довольствовались одной платой за свою игру, имъ нужны были также и рукоплесканія.

Около пяти часовъ вечера позвали г-на де-Сомбрейля.

Онъ, какъ и Казотъ, былъ хорошо извстный роялистъ, и спасти его было невозможно уже потому, что, будучи губернаторомъ дома Инвалидовъ 14 іюля, онъ стрлялъ въ народъ. Его сыновья были заграницей, въ непріятельскомъ войск, и одинъ изъ нихъ такъ отличился при осад Лонгви, что получилъ орденъ отъ прусскаго короля.

Г-нъ де-Сомбрейль вошелъ съ благородной и покорной осанкой, высоко неся голову съ сдыми волосами, падавшими локонами на его мундиръ. Онъ тоже опирался на свою дочь.

На этотъ разъ Мальяръ не осмлился приказать освободить плнника, но сдлавъ усиліе надъ собою, онъ сказалъ:

— Невиненъ онъ или виновенъ, но я думаю, что было-бы недостойно народа обагрять свои руки въ крови этого старика.

М-ль де-Сомбрейль услыхала эти благородныя слова, она взяла отца за руку и увлекла его къ воротамъ, крича:

— Спасенъ! спасенъ!

Не было произнесено никакаго приговора: ни обвинительнаго, ни оправдательнаго.

Два или три злодя просунули голову въ дверь, чтобы спросить, что имъ длать. Трибуналъ безмолвствовалъ.

— Длайте, что хотите, сказалъ одинъ изъ его членовъ.

— Пусть молодая двушка выпьетъ за здоровіе націи, закричали убійцы.

Одинъ изъ нихъ, красный отъ крови, съ закрученными рукавами, съ свирпымъ лицомъ, подалъ м-ль де-Сомбрейль стаканъ, по словамъ однихъ, съ кровью, а по словамъ другихъ, просто съ виномъ.

М-ль де-Сомбрейль крикнула: ‘Да здравствуетъ нація!’ омочила губы въ жидкость, какая-бы она ни была, и г-нъ де-Сомбрейль былъ спасенъ.

Прошло еще два часа.

Наконецъ, Мальяръ произнесъ своимъ безстрастнымъ голосомъ:

— Гражданка Андрэ де-Тавернэй, графиня Шарни.

При этомъ имени, у Жильбера задрожали ноги и замерло сердце.

— Граждане, сказалъ Мальяръ членамъ трибунала,— сейчасъ явится передъ вами бдная женщина, преданная нкогда всмъ сердцемъ Австріячк, но Австріячка, неблагодарная, какъ истая королева, отплатила ей за преданность неблагодарностью, эта женщина все потеряла въ этой дружб: и состояніе и мужа. Вы ее увидите въ глубокомъ траур, и кому она обязана имъ? Заключенной въ Тампл! Граждане, я прошу у васъ жизни этой женщины.

Члены трибунала сдлали знакъ согласія. Только одинъ сказалъ:

— Надо будетъ посмотрть.

— Смотрите-же, возразилъ Мальяръ.

Дверь отворилась, и въ глубин корридора по казалась женщина въ траур, съ чернымъ вуа имъ, спущеннымъ на лицо, она шла одна, безъ поддержки, твердымъ шагомъ и казалась видніемъ съ того свта, откуда еще никто не возвращался.

Вс судьи, невольно, вздрогнули.

Она подошла къ столу и подняла вуаль.

Трудно было представить себ боле красивую женщину и вмст съ тмъ боле мертвенію-блдную: это была мраморная богиня.

Вс взгляды устремились на нее, Жильберъ вдва переводилъ дыханіе.

Она обратилась къ Мальяру пріятнымъ, но твердымъ голосомъ:

— Гражданинъ, вы предсдатель?

— Да, гражданка, отвтилъ Мальяръ, удивленный, что къ нему обращаются съ вопросами.

— Я графиня Шарни, жена графа Шарни, убитаго въ гнусный день 10 августа, я аристократка, пріятельница королевы, я заслужила смерть и пришла за нею.

У судей вырвался крикъ удивленія.

Жильберъ поблднлъ и постарался отойти въ еще боле отдаленный уголъ, чтобы укрыться отъ глазъ Андрэ.

— Граждане, сказалъ Мальяръ, замтившій ужасъ Жильбера,— эта женщина сумасшедшая: смерть ея мужа лишила ее разсудка, пожалемъ ее и позаботимся объ ея жизни. Правосудіе народа не караетъ сумасшествія.

Но Андрэ отклонила руку Мальяра.

— Я въ полномъ разсудк, сказала она,— и, если вы хотите кого-нибудь помиловать, то помилуйте тхъ, кто объ этомъ просить и этого заслуживаетъ, но не меня, я не заслуживаю вашего помилованія и отказываюсь отъ него.

Мальяръ обернулся къ Жильберу, тотъ съ мольбой сложилъ руки.

— Эта женщина безумна, повторилъ Мальяръ,— отпустить ее!

Онъ сдлалъ знакъ одному изъ членовъ трибунала, чтобы тотъ толкнулъ ее въ ворота жизни.

— Невинна! закричалъ этотъ членъ,— пропустите ее!

Вс разступились передъ Андрэ, сабли, пики, пистолеты опустились передъ этой статуей траура.

Сдлавъ десять шаговъ, она остановилась.

— Да здравствуетъ король! закричала она,— да здравствуетъ королева! Позоръ на 10 августа!

Жильберъ вскрикнулъ и выбжалъ на дворъ.

Онъ увидлъ, какъ сверкнула сабля и съ быстротой молніи исчезла въ груди Андрэ!

Онъ прибжалъ во время, чтобы принять бдняжку въ свои объятія.

Андрэ обратила на него потухающій взглядъ и узнала его.

— Я вамъ сказала, что умру наперекоръ вашей вол, прошептала она.

Потомъ прибавила едва внятно:

— Любите Себастьяна за насъ обоихъ!

Наконецъ, еще слабе:

— Рядомъ съ нимъ, не правда-ли? рядомъ съ моимъ Оливье, рядомъ съ моимъ супругомъ на вки…

И она скончалась.

Жильберъ обхватилъ ея тло и поднялъ съ земли.

Пятьдесятъ обнаженныхъ окровавленныхъ рукъ поднялись на него.

Но Мальяръ появился за нимъ, протянулъ руку надъ его головой и сказалъ:

— Пропустите гражданина Жильбера: онъ уносить тло несчастной безумной, убитой по ошибк.

Вс разступились, и Жильберъ, съ трупомъ Андрэ на рукахъ, прошелъ среди разбойниковъ, при чемъ ни одинъ не подумалъ преградить ему путь, такое огромное впечатлніе произвели эти слова Мальяра на толпу.

XIV.
Что происходило въ Тампл во время рзни.

Хотя коммуна и организовала мятежъ и хотла терроромъ подчинить себ Собраніе и прессу, но въ то же время она дрожала за жизнь заключенныхъ въ Тампл.

Дйствительно, при тогдашнемъ положеніи, когда Лонгви былъ взятъ, а Верденъ осажденъ, когда непріятель былъ всего въ пятидесяти льё отъ Парижа, король и королевская семья оказывались драгоцнными заложниками и представляли гарантію жизни наиболе скомпрометированныхъ гражданъ.

Вслдствіе этого въ Тампль были посланы коммисары.

Пятисотъ вооруженныхъ человкъ было бы недостаточно для охраны этой тюрьмы, которую они сами готовы были, пожалуй, отворить народу. Одинъ изъ коммисаровъ нашелъ средство надежне парижскихъ пикъ и штыковъ: онъ обвелъ Тампль трехцвтной лентой съ надписью:

‘Граждане, вы, умющіе соединять съ мщеніемъ любовь къ порядку, уважайте эту преграду! она необходима намъ для надзора и для нашей отвтственности!’

Странная эпоха, когда разламывали дубовыя ворота, разбивали желзныя ршетки и преклонялись передъ лентой!

Народъ преклонился передъ трехцвтной лентой Тампля и поцловалъ ее, никто не переступилъ черезъ нее.

2-го сентября король и королева не знали о томъ, что происходило въ Париж, хотя вокругъ Тампля было большее броженіе, чмъ обыкновенно, но они уже начинали привыкать къ усиленному біенію парижскаго пульса.

Король обыкновенно обдалъ въ два часа: въ два часа онъ пообдалъ и посл обда, какъ всегда, спустился въ садъ съ королевой, принцессой Елизаветой, г-жей Рояль и дофиномъ.

Во время прогулки гулъ извн усилился.

Одинъ изъ чиновниковъ муниципалитета, слдовавшихъ за королемъ, нагнулся къ уху своего товарища и сказалъ, но не достаточно тихо, чтобы Клери не могъ услыхать его:

— Мы напрасно согласились вывести ихъ сегодня гулять.

Тогда было около трехъ часовъ, какъ разъ въ это время начиналась рзня тхъ заключенныхъ, что перевозили изъ коммуны въ Аббатство.

Изъ всхъ слугъ короля, ему оставили только Клери и Гю.

Бдняга Тьерри сидлъ въ Аббатств и долженъ былъ быть убитъ 3-го сентября.

Повидимому, второй муниципальный чиновникъ также полагалъ, что они напрасно выпустили на воздухъ королевскую семью, потому что оба приказали ей немедленно вернуться.

Имъ повиновались.

Но едва вс они собрались въ комнат королевы, какъ вошли два другихъ муниципальныхъ чиновника, не бывшихъ въ тотъ день дежурными, и одинъ изъ нихъ, бывшій капуцинъ, по имени Матье, подошелъ къ королю и сказалъ:

— Вы знаете, что происходитъ? Отечество въ самой страшной опасности.

— Какъ вы хотите, чтобы я что-нибудь зналъ? отвтилъ король,— я въ тюрьм, да еще въ секретномъ отдленіи.

— Ну, такъ я вамъ скажу то, чего вы не знаете: непріятель вошелъ въ Шампанью, и прусскій король идетъ на Шалонъ.

Королева не могла скрыть своей радости.

Чиновникъ подмтилъ ее, какъ ни была она мимолетна.

— О! да, сказалъ онъ, обращаясь къ королев,— да, мы знаемъ, что мы погибнемъ съ нашими женами и дтьми, но вы за все отвтите: вы умрете раньше насъ, и народъ будетъ отомщенъ!

— Пусть будетъ то, что угодно Богу, отвтилъ король,— я сдлалъ для народа все что могъ, и не могу ни въ чемъ упрекать себя.

Тогда, тотъ же чиновникъ обратился къ Гю, стоявшему у дверей.

— Что касается тебя, то коммуна поручила мн арестовать тебя.

— Кого арестовать? спросилъ король.

— Вашего камердинера.

— Моего камердинера? Котораго?

— Вотъ этого.

— Г-на Гю! удивился король,— въ чемъ обвиняютъ его?

— Это меня не касается, его увезутъ сегодня вечеромъ, а бумаги его будутъ опечатаны.

— И вы тоже берегитесь, сказалъ бывшій капуцинъ, обращаясь къ Клери,— и съ вами случится то же, если вы не будете вести себя какъ слдуетъ.

На слдующій день, 3-го сентября, въ одиннадцать часовъ утра, король сидлъ съ своей семьей въ комнат королевы: муниципальный чиновникъ приказалъ Клери пойти въ комнату короля.

Тамъ были Манюэль съ нсколькими другими членами коммуны.

Вс были очень встревожены. Манюэль, какъ мы говорили, не былъ кровожаденъ и принадлежалъ къ боле умренной партіи коммуны.

— Что думаетъ король объ удаленіи его камердинера {Клери былъ камердинеръ дофина.}? спросилъ Манюэль.

— Его величество очень встревожены, отвтилъ Клери.

— Съ нимъ ничего не случится, возразилъ Манюэль,— тмъ не мене, мн поручено сказать королю, что онъ больше не вернется: совтъ замнитъ его другимъ. Вы можете предупредить короля объ этой мр.

— Это не входитъ въ мои обязанности, сударь, отвтилъ Клери.— Будьте такъ добры, избавьте меня отъ объявленія моему господину извстія, очень для него прискорбнаго.

Манюэль подумалъ съ минуту и сказалъ:

— Хорошо, я пойду къ королев.

Онъ вошелъ къ королев и нашелъ у нея короля.

Король спокойно выслушалъ извстіе, принесенное ему прокуроромъ коммуны, и затмъ сказалъ съ такимъ же невозмутимымъ лицомъ, какое у него было 20-го іюня, 10-го августа и какое онъ сохранилъ даже на самомъ эшафот:

— Хорошо, сударь, благодарю васъ. Я буду пользоваться услугами камердинера моего сына, а если совтъ и этому воспротивится, я самъ стану себ прислуживать.

И прибавилъ съ легкимъ движеніемъ головы:

— Я на все готовъ!

— Не желаете ли заявить какого-нибудь требованія? спросилъ Манюэль.

— Мы терпимъ недостатокъ въ бль, и это для насъ большое лишеніе, сказалъ король.— Какъ вы думаете, согласится ли коммуна доставить намъ блья сообразно съ нашими потребностями?

— Я доложу объ этомъ совту, отвтилъ Манюэль.

Видя, что король не спрашиваетъ у него о вншнихъ извстіяхъ, Манюэль удалился.

Въ часъ король изъявилъ желаніе идти гулять.

Во время прогулокъ, плнники всегда видли какіе нибудь знаки симпатіи, посылаемые имъ изъ оконъ, мансардъ, изъ-за ставенъ, и это служило имъ нкоторымъ утшеніемъ.

Муниципальные чиновники отказались пустить королевскую семью въ садъ.

Въ два часа сли за столъ.

Въ половин обда послышался барабанный бой и неистовые крики, приближавшіеся къ Тамплю.

Королевская семья встала изъ-за стола и собралась въ комнат королевы.

Шумъ все приближался. Что это былъ за шумъ?

Въ тюрьм ла Форсъ происходила такая же рзня, какъ и въ Аббатств, только она производилась не подъ предсдательствомъ Мальяра, а Эбера: поэтому и рзня была еще ужасне.

А между тмъ, тамъ было бы легче спасти арестованныхъ, тамъ было меньше политическихъ арестантовъ, гораздо меньше убійцъ, и зрители были не такъ озлоблены и свирпы: но въ Аббатств, Мальяръ господствовалъ надъ рзней, а въ тюрьм ла Форсъ рзня господствовала надъ Эберомъ.

Въ Аббатств было спасено сорокъ два человка, въ ла Фарсъ не спасли и шестерыхъ.

Между заключенными въ ла Фарсъ была несчастная г-жа де Ламбаль. Противъ нея вс были возстановлены и ее называли совтчицей Австріячки. Она была ея повренной, ея близкимъ другомъ, но никакъ не совтчицей. Любимая внучка герцога Савойскаго, съ своимъ маленькимъ ртомъ и неизмнной улыбкой, умла любить и доказала это, но давать совты, да еще такой мужественной, упрямой, властной женщин, какъ королева, никогда!

Королева любила ее, какъ она любила г-жу де Гемене, г-жу де Марсанъ, г-жу де Полиньякъ, но легкомысленная, нервная, непостоянная во всхъ своихъ чувствахъ, она, пожалуй, заставила ее столько же выстрадать, какъ подругу, сколько она заставила выстрадать Шарни, какъ любовника, но любовникъ утшился, а подруга, напротивъ, осталась врной.

Оба погибли за ту, кого они такъ любили.

Читатель помнитъ вечеръ въ павильон Флоры. Г-жа де Ламбаль принимала въ своихъ покояхъ, и королева встрчала у г-жи де Ламбаль тхъ, кого она не могла принимать у себя: Сюлло и Барнава въ Тюльери и Мирабо въ Сенъ-Клу.

Черезъ нкоторое время г-жа де Ламбаль ухала въ Англію, она могла бы тамъ остаться и прожить очень долго, но зная, что Тюльери въ опасности, доброе и кроткое созданье вернулось занять свое мсто близъ королевы.

10-го августа ее разлучили съ королевой, сначала ее отвели въ Тампль, но немедленно же перевели въ ла Форсъ.

Тамъ, она почувствовала себя подавленной гнетомъ своей преданности, она бы хотла умереть близъ королевы, на ея глазахъ смерть, можетъ быть, показалось бы ей боле легкой: вдали отъ королевы, она утратила всякое мужество и заболла отъ страха.

Ей было извстно, какую ненависть возбуждала она въ народ. Она сидла въ одной изъ верхнихъ комнатъ тюрьмы съ г-жею де Наваръ, и въ ночь со 2-го на 3-е сентября, видла, какъ увели г-жу де Турзель: она поняла, что и ей угрожаетъ то же.

И, лежа въ постели, забиваясь подъ одяло при каждомъ крик, точно пугливый ребенокъ, она поминутно теряла сознаніе и, приходя въ себя, говорила:

— О, Боже мой! я надялась, что уже мертва!

— Еслибы можно было такъ же умереть, какъ падаешь въ обморокъ! прибавила она.— Это и не мучительно, и не очень трудно.

Рзня совершалась между тмъ повсюду: на двор, у воротъ, въ нижнихъ комнатахъ, запахъ крови доносился до нея, какъ зловщій паръ.

Въ восемь часовъ утра отворилась дверь въ ея комнаты.

Страхъ ея былъ такъ великъ, что на этотъ разъ она не упала къ обморокъ, не спряталась подъ одяло. Она повернула голову и увидала двухъ національныхъ гвардейцевъ.

— Ну! вставайте, сударыня, грубо сказалъ одинъ изъ нихъ принцесс,— надо идти въ Аббатство.

— О! господа, возразила она,— я не могу встать съ постели, я такъ слаба, что не могу ходить.

И она прибавила едва внятно.

— Если это нужно для того, чтобы меня убить, то вы можете убить меня и здсь.

Одинъ изъ пришедшихъ наклонился къ ея уху, тогда какъ другой сторожилъ у двери:

— Повинуйтесь, сударыня, сказалъ онъ,— мы хотимъ васъ спасти.

— Въ такомъ случа, уйдите, и дайте мн одться.

Т ушли, и г-жа де-Наварръ помогла ей одться или, скоре, одла ее.

Черезъ десять минутъ національные гвардейцы вернулись.

Принцесса была готова, но, какъ она и говорила, она не могла ходить, бдняжка дрожала всмъ тломъ. Она взяла подъ руку національнаго гвардейца, говорившаго съ нею, и, опираясь на него, спустилась съ лстницы.

Войдя подъ ворота, она неожиданно очутилась передъ кровавымъ трибуналомъ, подъ предсдательствомъ Эбера.

Увидавъ этихъ людей съ засученными рукавами, съ окровавленными руками, этихъ людей, сдлавшихся палачами, она упала въ обморокъ.

Ее три раза спрашивали, она три раза падала въ обморокъ, будучи не въ силахъ отвчать.

— Не бойтесь, вдь васъ хотятъ спасти! повторялъ ей тихонько ея спутникъ.

Это общаніе придало нкоторую силу несчастной.

— Что вамъ угодно отъ меня, господа? пробормотала она.

— Кто вы? спросилъ Эберъ.

— Марія-Луиза Савойская — Кариньянъ, принцесса Ламбаль.

— Ваше званіе?

— Оберъ-гофмейстерина королевы.

— Знали вы о заговорахъ двора 10-го августа?

— Я не знаю, существовали ли заговоры 10-го августа, но если они и существовали, я не принимала въ нихъ участія.

— Поклянитесь любить свободу, равенство, ненавидть короля, королеву и монархію.

— Я съ удовольствіемъ поклянусь любить свободу и равенство, но не могу поклясться въ томъ, чего нтъ въ моемъ сердц.

— Клянитесь же! шепнулъ ей національный гвардеецъ,— или вы погибли!

Принцесса протянула об руки и, шатаясь, сдлала шагъ къ воротамъ.

— Да, клянитесь же! сказалъ ея покровитель.

Тогда она зажала ротъ руками, точно опасаясь, чтобы страхъ смерти не заставилъ ее противъ воли произнести позорную клятву.

Сквозь ея пальцы послышался неясный стонъ.

— Она поклялась! крикнулъ сопровождавшій ее національный гвардеецъ.

— Выходите скоре въ ту дверь, которая передъ вами, шепнулъ онъ ей,— а выходя, крикните: ‘Да здравствуетъ нація!’ и вы спасены.

Выходя, она попала въ руки разбойника, ее поджидавшаго, этотъ разбойникъ былъ тотъ самый колоссъ Николай, который отрзалъ головы двумъ тлохранителямъ въ Версали.

На этотъ разъ онъ общалъ спасти принцессу.

Онъ потащилъ ее къ чему-то безформенному, трепещущему, кровавому, шепча ей:

— Кричите: ‘Да здравствуетъ нація!’ да кричите же: ‘Да здравствуетъ нація!’

Конечно, она крикнула бы, но къ несчастью, она открыла глаза: передъ нею была груда труповъ, которую какой-то человкъ топталъ ногами въ башмакахъ, окованныхъ желзомъ, благодаря чему изъ-подъ его ногъ кровь лилась ручьемъ, какъ при выжиманіи винограда льется виноградный сокъ.

При вид этого ужаса, она отвернулась и могла только крикнуть:

— Фи! отвращеніе!

Поспшили замять и этотъ крикъ.

Г-нъ де Понтіевръ, ея тесть, далъ сто тысячъ франковъ, чтобы спасти ее.

Ее толкали въ узкій проходъ между улицей Сентъ-Антуанъ и тюрьмой, проходъ, называвшійся глухимъ переулкомъ Священниковъ, когда какой-то негодяй парикмахеръ, по имени Шарло, только что вступившій барабанщикомъ въ войско волонтеровъ, прорвался сквозь окружавшую ее толпу и пикой сорвалъ съ нея чепчикъ.

Хотлъ онъ только сорвать съ нея чепчикъ? или хотлъ ударить ее въ лицо?

Кровь пролилась! кровь вызываетъ кровь: другой бросилъ въ принцессу полно, оно попало ей въ затылокъ, она поскользнулась и упала на одно колно.

Тутъ уже не было возможности ее спасти: со всхъ сторонъ на нее направились пики и сабли.

Она даже не вскрикнула, въ сущности, она уже была мертва посл послднихъ произнесенныхъ ею словъ.

Едва она испустила послдній вздохъ, — кто знаетъ, она была, можетъ быть, еще жива,— какъ на нее набросились, въ одну секунду, вся ея одежда была сорвана съ нея до рубашки, и еще трепещущая отъ послднихъ судорогъ агоніи, она очутилась обнаженной.

Нечистое чувство руководило толпой въ ея убійств и ускорило это обнаженіе, народъ хотлъ видть это прекрасное тло, которое Ливійскія женщины готовы были бы обоготворить.

Ее, совершенно нагую, выставили на общее поглядніе, четыре человка занялись мытьемъ и вытираніемъ крови, струившейся изъ ея семи ранъ, пятый указывалъ на нее прутомъ и распространялся объ ея прелестяхъ, которыя, будто бы, были причиною ея милости въ прошломъ и вн всякаго сомннія были истинной причиной ея смерти, въ тотъ день.

Она осталась выставленной отъ восьми часовъ до полудня.

Наконецъ, всмъ надола эта лекція скандальной хроники надъ трупомъ: кто-то подошелъ и отрзалъ ей голову.

Увы! эта длинная и гибкая, какъ у лебедя, шея представляла мало сопротивленія.

Мерзавецъ, совершившій это преступленіе, которое, будучи продлано надъ трупомъ, становится еще боле отвратительнымъ, чмъ совершенное надъ живымъ человкомъ, назывался Гризонъ.— Исторія самая безпощадная изъ богинь: она вырываетъ перо съ своихъ крыльевъ, обмакиваетъ его въ кровь, записываетъ имя, и это имя обрекается на проклятія потомства!

Этотъ человкъ попалъ, впослдствіи, на гильотину, въ качеств главаря шайки воровъ.

Второй, по имени Роди, разрзалъ грудь принцессы и вырвалъ ея сердце

Третій, по имени Маминъ, продолжалъ надруганье надъ ея трупомъ, вырзавъ внутренніе органы.

Несчастную женщину изувчивали такимъ образомъ изъ-за ея любви къ королев. Какова же, значитъ, была ненависть къ королев!

Отрзанныя части трупа надли на пики, и толпа направилась къ Тамплю.

Огромная толпа сопровождала трехъ разбойниковъ, но, за исключеніемъ дтей и нсколькихъ пьяныхъ мужчинъ, громко изрыгавшихъ вино и ругательства, весь остальной кортежъ хранилъ молчаніе.

По дорог попалась лавка парикмахера, толпа вошла въ нее.

Человкъ, несшій голову, положилъ ее на столъ.

— Завейте-ка мн эту голову, сказалъ онъ,— она идетъ навстить свою госпожу въ Тампль.

Парикмахеръ завилъ великолпные волосы принцессы, и кортежъ направился къ Тамплю уже съ громкими криками.

Эти-то крики и услыхала королевская семья.

Разбойники приближались: имъ пришла въ голову отвратительная мысль показать королев то, что осталось отъ прелестной принцессы.

Они подошли къ Тамплю.

Трехцвтная лента преграждала имъ путь.

Эти разбойники, злоди и убійцы не посмли перешагнуть черезъ ленту.

Они потребовали, чтобы депутаціи изъ шести убійцъ — изъ которыхъ трое несли страшные трофеи,— было позволено войти въ Тампль и обойти вокругъ башни, чтобы показать королев эти кровавые останки.

Требованіе нашли настолько разумнымъ, что оно было удовлетворено безъ всякихъ обсужденій.

Король сидлъ и длалъ видъ, будто играетъ въ триктракъ съ королевой.— Наклоняясь другъ къ другу, подъ предлогомъ игры, заключенные могли перекинуться словами, не долетавшими до муниципальныхъ чиновниковъ.

Вдругъ король увидлъ, что одинъ изъ нихъ заперъ дверь, бросился къ окну и поспшно задернулъ занавсы.

Это былъ нкто Данжу, бывшій семинаристъ, гигантскаго роста, котораго за это прозвали Аббатъ въ шесть футовъ.

— Что такое? спросилъ король.

Пользуясь тмъ, что королева сидла къ нему спиной, Данжу знакомъ попросилъ короля не распрашивать.

Между тмъ, крики, ругательства и угрозы проникли въ комнаты, не смотря на запертыя двери и окна, король понялъ, что происходитъ нчто ужасное: онъ положилъ руку на плечо королевы, чтобы удержать ее на ея мст.

Въ эту минуту постучали въ дверь, и Данжу, противъ воли, пришлось отворить.

Это были караульные офицеры и муниципальные чиновники.

— Господа, спросилъ у нихъ король,— моя семья въ безопасности?

— Да, отвчалъ человкъ въ мундир національной гвардіи и съ густыми эполетами на плечахъ,— въ полной безопасности, но распущенъ слухъ, будто никого изъ васъ нтъ въ башн, и что вы вс убжали. Станьте къ окну, чтобы успокоить народъ.

Король, не зная о томъ, что происходитъ, былъ готовъ повиноваться.

Онъ уже направился къ окну, но Данжу остановилъ его.

— Не подходите, сударь! сказалъ онъ.

— Народъ, прибавилъ онъ, обращаясь къ офицерамъ національной гвардіи,— долженъ бы имть больше доврія къ своимъ уполномоченнымъ.

— Дло совсмъ не въ этомъ, сказалъ офицеръ съ густыми эполетами,— народъ хочетъ, чтобы вы подошли къ окну посмотрть на голову и сердце принцессы Ламбаль, ихъ принесли, чтобы показать вамъ, какъ расправляется народъ съ своими тиранами. Я вамъ совтую показаться, если вы не желаете, чтобы все это было принесено сюда.

Королева вскрикнула и упала въ обморокъ на руки принцессы Елизаветы и г-жи Рояль.

— Ахъ! сударь, сказалъ король,— вы могли бы избавить себя отъ труда сообщать королев объ этомъ страшномъ несчастьи.

— Полюбуйтесь на то, что вы сдлали! прибавилъ онъ, показывая на группу изъ трехъ женщинъ.

Тотъ пожалъ плечами и вышелъ, напвая Карманьолу.

Въ шесть часовъ явился секретарь Петіона, чтобы передать королю дв тысячи пятьсотъ франковъ.

Увидавъ, что королева стоитъ неподвижно, онъ вообразилъ, что она стоитъ изъ почтенія къ его особ, и соблаговолилъ предложить ей ссть.

‘Моя мать стояла такъ’, говоритъ малодая принцесса въ своихъ мемуарахъ, ‘потому что, посл этой ужасной сцены, она застыла на одномъ мст, ничего не видя изъ того, что происходило въ комнат’.

Ужасъ превратилъ ее въ статую.

XV.
Вальми.

Отвернемся отъ этихъ страшныхъ сценъ рзни и послдуемъ въ Аргоннское ущелье за однимъ изъ дйствующихъ лицъ нашей исторіи, въ рукахъ котораго въ ту минуіу находилась судьба Франціи. Мы говоримъ о Дюмурье.

Дюмурье, покинувъ министерство, снова занялъ постъ генерала дйствующей арміи и, посл бгства Лафайета, былъ сдланъ главнокомандующимъ Восточной арміей.

Это назначеніе Дюмурье можно приписать чуду: одни его ненавидли, другіе презирали, но, боле счастливый чмъ Дантонъ 2-го сентября, Дюмурье былъ единодушно признанъ единственнымъ человкомъ, могущимъ спасти Францію.

Жирондисты, назначавшіе Дюмурье, ненавидли его: они ввели его въ министерство, а онъ ихъ же вытснилъ изъ него, и тмъ не мене, они взяли его изъ Сверной арміи, гд онъ былъ запертъ, и сдлали главнокомандующимъ.

Якобинцы ненавидли и презирали Дюмурье, они поняли, однако, что онъ скоре всхъ добьется славы, и побдитъ или дастъ себя убигь. Робеспьеръ не смлъ самъ его поддерживать изъ за его дурной репутаціи, и заставилъ сдлать это Кутона.

Дантонъ не ненавидлъ и не презиралъ Дюмурье: какъ человкъ мощнаго темперамента, онъ широко смотрлъ на вещи и не обращалъ вниманія на репутацію людей, готовый воспользоваться даже ихъ пороками, если изъ этихъ пороковъ можно было извлечь требуемый результатъ. Только Дантонъ не совсмъ доврялъ постоянству и стойкости Дюмурье, а потому послалъ къ нему Фабра д’Егантина и Вестермана.

Вс военныя силы Франціи были вручены тому, кого называли интриганомъ. Старый Люкнеръ, нмецкій солдатъ, доказавшій свою неспособность при начал кампаніи, былъ посланъ въ Шалонъ для набора рекрутъ. Дильонъ, храбрый воинъ, отличный генералъ, имвшій боле высокій чинъ, чмъ Дюмурье, получилъ приказъ повиноваться ему. Келлерманъ былъ тоже подчиненъ этому человку, которому Франція вручила свою шпагу со словами: ‘Защити меня!’

Келлерманъ бранился, проклиналъ, плакалъ, но повиновался, впрочемъ, повиновался онъ плохо, и только гулъ пушекъ сдлалъ изъ него дйствительно преданнаго сына отечества.

Какимъ образомъ союзные государи, посл взятія Лонгви, посл сдачи Вердена, вдругъ остановились вмсто того, чтобы идти на Парижъ?

Между ними и Парижемъ сталъ призракъ: призракъ Борпэра.

Борпэръ, бывшій офицеръ стрлковаго батальона, сформировалъ батальонъ Мэна-и-Луары и командовалъ имъ. Узнавъ, что непріятель вступилъ на землю Франціи, онъ съ своимъ батальономъ поспшилъ съ запада на востокъ.

По дорог они встртили депутата патріота, возвращавшагося домой.

— Что мн сказать отъ васъ вашимъ семьямъ? спросилъ депутатъ.

— Что мы умерли! отвтилъ одинъ изъ этихъ людей.

Ни одинъ спартанецъ, отправлявшійся къ ермопиламъ, не могъ дать лучшаго отвта.

Непріятель окружилъ Верденъ. Это было 30-го августа, 31-го герцогъ Брауншвейгскій потребовалъ сдачи города.

Борпэръ съ своимъ батальономъ и при поддержк Марсо хотлъ сопротивляться до послдней крайности.

Совтъ обороны, составленный изъ членовъ муниципалитета и почетнйшихъ горожанъ, приказалъ ему сдаться.

Борпэръ презрительно улыбнулся.

— Я далъ клятву скоре умереть, чмъ сдаться, сказалъ онъ.— Если хотите, сами переживайте свой стыдъ и позорь, а я сдержу свою клятву. Вотъ мое послднее слово: я умираю.

И онъ застрлился.

Этотъ призракъ былъ такъ же великъ и грозенъ, какъ и великанъ Адамасторъ!

Посл этого, союзные государи, воображавшіе, по увреніямъ эмигрантовъ, что Франція полетитъ имъ на встрчу, увидли еще многое другое.

Они увидли, что земля Франціи, столь плодородная и населенная, измнились словно по мановенію волшебнаго жезла: хлбъ въ зернахъ исчезъ, точно его унесъ ураганъ. Его увозили на западъ.

Вооруженный крестьянинъ одинъ остался на своей полос, т, у кого имлись ружья, взяли эти ружья, т же, у кого имлись лишь косы и вилы, взяли эти косы и вилы.

Наконецъ, и погода явилась намъ на помощь: проливной дождь мочилъ людей, размягчалъ землю, портилъ дороги. Конечно, этотъ дождь падалъ какъ на тхъ, такъ и на другихъ, какъ на французовъ, такъ и на пруссаковъ, но все содйствовало французамъ и обращалось противъ пруссаковъ. Крестьянинъ, имвшій для врага лишь ружье, косу или вилы, и еще хуже, лишь одинъ зеленый виноградъ,— тотъ же крестьянинъ находилъ для своего соотечественника стаканъ вина, припрятаннаго гд-нибудь за грудой хвороста, стаканъ пива, зарытаго въ укромныхъ уголкахъ погреба, свжую солому, которая, будучи разостлана на голой земл, представляла превосходную постель для солдата.

А между тмъ, вс французы, начиная съ Дюмурье, длали ошибку за ошибкой, въ своихъ мемуарахъ онъ самъ разсказываетъ и о своихъ ошибкахъ и объ ошибкахъ своихъ подчиненныхъ.

Онъ написалъ Собранію: ‘Аргоннскія ущелья — ермопилы Франціи, но будьте покойны, я буду счастливе Леонида и не умру въ нихъ!’

Онъ плохо распорядился относительно обороны ущелій Аргонна, одно изъ нихъ было взято, и онъ принужденъ былъ отступить. Двое изъ его генераловъ заблудились, пропали, онъ самъ чуть не заблудился и не погибъ, имя всего пятнадцать тысячъ войска, настолько распущеннаго что оно два раза обращалось въ бгство передъ какою-нибудь тысячью пятьюстами прусскихъ гусаръ! Но онъ одинъ не впадалъ въ отчаяніе, сохранялъ увренность и даже веселость, и писалъ министрамъ: ‘Я за все отвчаю!’ И, дйствительно, хотя его преслдовали, обошли, отрзали отъ всхъ, онъ соединился съ десятью тысячами отряда Бернонвиля и пятнадцатью тысячами Келлермана, онъ собралъ своихъ растерявшихся генераловъ, и 19 сентября очутился въ лагер подъ Сенъ-Менгу, имя направо и налво отъ себя семьдесятъ шесть тысячъ человкъ, тогда какъ у пруссаковъ было всего семьдесятъ тысячъ.

Правда, что его войско часто роптало, ему случалось оставаться дня по два, по три, безъ хлба. Тогда Дюмурье отправлялся къ солдатамъ и говорилъ имъ:

— Друзья мои, знаменитый маршалъ Саксонскій написалъ книгу о войн, въ которой онъ говоритъ, что надо по крайней мр разъ въ недлю оставлять войска безъ выдачи хлба, чтобы сдлать ихъ мене требовательными въ случа необходимости. Мы очутились въ такой необходимости, и вы еще счастливе тхъ пруссаковъ, что вы видите передъ собою, они остаются иногда по четыре дня безъ хлба и дятъ своихъ дохлыхъ лошадей. У васъ есть соль, рисъ, мука, испеките себ лепешки: свобода дастъ вамъ приправу къ нимъ.

Потомъ когда явились изъ Парижа подонки населенія, муть отъ 2 сентября, высланная въ войско посл рзни, положеніе еще ухудшилось. Вс эти убійцы и негодяи пришли, распвая a ira, крича, что они не намрены терпть ни эполетъ, ни крестовъ св. Людовика, ни расшитыхъ мундировъ, что они сорвутъ вс кресты и плюмажи.

Они явились въ лагерь и очень удивились, увидавъ вокругъ себя пустоту: никто не удостоилъ отвчать ни на ихъ угрозы, ни на заискиванья, а генералъ назначилъ на слдующій день смотръ.

На другой день новоприбывшіе, неожиданно для себя, очутились между многочисленной и враждебной кавалеріей, готовой изрубить ихъ саблями, и артиллеріей, готовой разгромить ихъ.

Дюмурье подошелъ къ этимъ людямъ: они составляли семь батальоновъ.

— Эй вы, крикнулъ онъ, — я не хочу называть васъ ни гражданами, ни солдатами, ни моими дтьми,— вы видите передъ собою артиллерію, а за собою кавалерію, вы понимаете, что я держу васъ между мечомъ и огнемъ! Вы опозорили себя преступленіями, я не потерплю здсь ни разбойниковъ, ни палачей. Я прикажу васъ изрубить въ куски при малйшимъ бунт! Если вы исправитесь, если будете вести себя, какъ это храброе войско, въ составъ котораго вы удостоились войти, вы найдете во мн добраго отца. Я знаю, что между вами есть мерзавцы, которымъ поручено подстрекать васъ на преступленія, прогоните ихъ сами, или укажите мн на нихъ. Вы мн будете отвчать другъ за друга!

Эти люди не только склонили голову и сдлались отличными солдатами, не только прогнали недостойныхъ, но разорвали на куски негодяя Шарло, пустившаго въ принцессу Ламбаль полномъ и носившаго ея голову на острі пики.

Въ такомъ то настроеніи войско ожидало Келлермана, безъ котораго нельзя было ничего предпринять.

19-го Дюмурье получилъ извстіе, что его подчиненный находится въ двухъ лье отъ него, слва.

Дюмурье немедленно послалъ ему приказъ расположиться на слдующій день лагеремъ между Дампьеромъ и Елизъ, за Овой.

Это мсто было выбрано очень удачно.

Только что онъ послалъ эту инструкцію Келлерману, какъ увидалъ прусскую армію, занимающую горы Луны, такимъ образомъ, пруссаки находились между нимъ и Парижемъ и, слдовательно, ближе его къ Парижу.

Весьма вроятно, что пруссаки добивались сраженія.

Дюмурье послалъ сказать Келлерману, чтобы онъ занялъ для поля битвы высоты Вальми и Жизокура. Келлерманъ смшалъ мсто стоянки съ полемъ битвы: онъ занялъ высоты Вальми.

Это была большая ошибка или дьявольское искусство.

Келлерманъ сталъ такъ, что могъ повернуть назадъ только пропустивъ все свое войско по узкому мосту, еслибы онъ отступилъ на право отъ Дюмурье, то ему пришлось бы пройти по болоту, гд бы онъ завязъ, а еслибы отступилъ на лво, то попалъ бы въ глубокую долину, гд былъ бы непремнно раздавленъ.

Значитъ, у него не оставалось никакой возможности отступать.

Не этого ли и хотлъ старый эльзасскій воинъ? Въ такомъ случа, это ему вполн удалось. Прекрасное мсто, чтобы побдить или умереть!

Герцогъ Брауншвейгскій съ удивленіемъ смотрлъ на нашихъ солдатъ.

— Т, что тамъ выстроились, сказалъ онъ прусскому королю,— ршили не отступать!

Но прусскую армію уврили, будто Дюмурье былъ отрзанъ, и что его войско, состоявшее изъ портныхъ, бродягъ и башмачниковъ, какъ его называли эмигранты, разсется при первомъ пушечномъ выстрл.

Жизокурскія высоты, которыя должны были быть заняты отрядомъ генерала Шазо,— стоявшаго вдоль большой дороги на Шалонъ,— остались незанятыми, хотя отсюда онъ могъ напасть съ фланга на непріятельскія колонны, пруссаки воспользовались этой небрежностью и захватили позицію.

Затмъ они напали съ фланга на корпусъ Келлермана.

На зар въ этотъ день былъ густой туманъ, но это ничего не значило. Пруссаки знали, гд находилось французское войско: оно стояло на высотахъ Вальми и не могло быть больше нигд.

Шестьдесятъ орудій выстрлили заразъ, прусскіе артиллеристы стрляли на удачу, но при такой масс пушекъ и не требовалось мткой стрльбы. Первые выстрлы были ужасны для этого войска, полнаго воодушевленія, которое прекрасно-бы съумло броситься въ аттаку, но плохо умло выжидать.

Кром того, сначала противъ насъ была простая случайность, а не ловкость непріятеля, такъ какъ ничего не было видно: прусскія ядра взорвали два нашихъ пороховыхъ ящика. Артиллерійская прислуга соскочила съ лошадей, чтобы укрыться отъ взрыва: ихъ приняли за бглецовъ. Келлерманъ поскакалъ къ этому мсту, гд царило смятеніе.

Вдругъ его лошадь упала: въ нее попало ядро, къ счастью самъ Келлерманъ остался цлъ и невредимъ. Онъ вскочилъ на другую лошадь и собралъ нсколько разбгавшихся батальоновъ.

Это произошло въ одиннадцать часовъ утра, туманъ началъ разсиваться.

Келлерманъ увидалъ, что пруссаки строятся въ три колонны для аттаки высотъ Вальми. Онъ, въ свою очередь, выстроилъ солдатъ въ три колонны и, объзжая по всей линіи, говорилъ имъ.

— Солдаты! ни одного выстрла! Ждите непріятеля, чтобы принять его въ штыки.

Потомъ онъ надлъ свою шляпу на саблю и прибавилъ:

— Да здравствуетъ нація! пойдемъ побждать во имя ея!

Немедленно, все его войско длаетъ то-же: каждый солдатъ надваетъ свою шляпу на штыкъ съ криками: ‘Да зравствуетъ нація!’ Когда туманъ поднялся, а дымъ разсялся, герцогъ Брауншвейгскій увидлъ въ бинокль страшное, необыкновенное зрлище: тридцать тысячъ французовъ, неподвижныхъ, съ обнаженной головой, потрясающихъ оружіемъ и отвчающихъ на непріятельскій огонь крикомъ: ‘Да здравствуетъ нація!’

Герцогъ Брауншвейгскій покачалъ головой, будь онъ одинъ, прусская армія не сдлала бы боле ни одного шага, но тамъ былъ король, желавшій сраженія, пришлось повиноваться.

Пруссаки, твердые и мрачные, поднимались на глазахъ короля и герцога, они проходили пространство, отдлявшее ихъ отъ непріятелей, съ стойкостью стараго войска великаго Фридриха: каждый солдатъ точно желзной цпью былъ прикованъ къ тому, кто шелъ впереди его.

Вдругъ, огромная змя разорвалась посредин, но оба конца ея сейчасъ же соединились.

Черезъ пять минутъ, она была снова разорвана и снова сомкнулась.

Двадцать пушекъ Дюмурье выстрлили въ колонну сбоку и уничтожили ее своимъ огнемъ: колонна не могла подниматься, такъ какъ ее посгояно тянули назадъ содроганья туловища, раздираемаго картечью.

Герцогъ Брауншвейгскій понялъ, что это потерянный день, и приказалъ трубить отбой.

Король приказалъ трубить аттаку, сталъ во глав своихъ солдатъ и увлекъ свою послушную и доблестную пхоту подъ двойной огонь Келлермана и Дюмурье: онъ былъ отбитъ по всей линіи французскаго войска.

Что то блестящее и лучезарное носилось надъ этой молодой арміей: то была вра!

— Я не видалъ такихъ фанатиковъ посл религіозныхъ войнъ! сказалъ герцогъ Брауншвейгскій.

Эти воины были великіе фанатики, фанатики свободы.

Герои 92 года приступили къ великому военному завоеванію, которое должно было кончиться завоеваніемъ умовъ.

20 сентября Дюмурье спасъ Францію.

На слдующій день, національный Конвентъ освобождалъ Европу, провозгласивъ Республику!

XVI.
21 сентября.

21 сентября въ полдень, прежде чмъ въ Париж распространилось извстіе о побд, одержанной наканун Дюмурье, побд, спасавшей Францію, двери зала Манежа распахнулись, и въ него медленно, торжественно вступили семьсотъ сорокъ девять членовъ новаго Собранія, бросая другъ на друга вопросительные взгляды.

Изъ этихъ семисотъ сорока девяти членовъ, двсти принадлежали прежнему Собранію.

Національный Конвентъ былъ выбранъ вслдствіе сентябрьскихъ событій, поэтому, можно было ожидать образованія реакціоннаго Собранія. Было выбрано, даже, нсколько дворянъ, изъ чисто демократическихъ побужденій были призваны къ голосованію слуги, и нкоторые изъ нихъ выбрали своихъ господъ.

Эти новые депутаты были мщане, доктора, адвокаты, профессора, присягнувшіе священники, писатели, журналисты, купцы. Общее настроеніе было тревожное и нершительное, по крайней мр пятьсотъ членовъ не были ни жирондистами, ни монтаньярами (якобинцы), событія должны были опредлить мсто, какое они займутъ въ Собраніи.

Но вс они были единодушны въ ненависти къ сентябрьскимъ днямъ и въ ненависти къ парижскимъ депутатамъ, почти цликомъ взятымъ изъ Коммуны, создательницы тхъ ужасныхъ дней.

Можно было подумать, что пролитая кровь просачивалась сквозь стны зала Манежа и отдляла сотню монтаньяровъ отъ остального Собранія.

Даже центръ, какъ бы желая отодвинуться отъ краснаго потока, склонялся къ правой.

Дло въ томъ, что общая картина — припомнимъ людей и послднія событія — представляла грозное зрлище.

Внизу, на первомъ план красовалась коммуна, надъ коммуной возвышался охранный комитетъ, произведшій рзню, а затмъ, какъ гидра съ тремя головами, на верху треугольника находились три страшныхъ персонажа, три чрезвычайно характерныхъ маски.

Во первыхъ, виднлось холодное и невозмутимое лицо Робеспьера, съ кожей напоминавшей пергаментъ и плотно обтягивавшей его узкій лобъ, съ часто мигающими глазами, заслоненными очками, его руки были вчно сжаты на колняхъ точно у египетскихъ статуй, высченныхъ изъ самаго твердаго изъ всхъ родовъ мрамора — изъ порфира: онъ, казалось, былъ сфинксъ, одинъ знавшій послднее слово Революціи, но никто не осмливался спросить его у него.

Рядомъ съ нимъ можно было замтить изрытое оспой, безобразное лицо Дантона съ его искривленнымъ ртомъ, но съ вчно мняющимся выраженіемъ лица, и его крупное, даже колоссальное туловище, точно оно принадлежало миическому человку, полубыку. Не смотря на все это его наружность была почти симпатична, такъ какъ всякій чувствовалъ, что только біенія глубоко патріотическаго сердца заставляли трепетать это тло, заставляли кипть эту лаву, и что эта широкая рука, отзывчивая и послушная всякому движенію его сердца, съ такой-же легкостью протягивалась, чтобы поразить врага стоявшаго на ногахъ, какъ и чтобы поднять врага уже упавшаго.

Наконецъ, рядомъ съ этими, столь различными цр своему выраженію, лицами, за ними, и надъ ними, виднлся не человкъ — такое безобразіе не совмстимо съ человческой организаціей,— но чудовище, химера, зловщее и смшное видніе,— Маратъ! Маратъ съ его мднаго цвта лицомъ, налитымъ кровью и желчью, съ его нахальными и подслповатыми глазами, его пошлымъ ртомъ до ушей, готовымъ бросать, или скоре, изрыгать оскорбленія, съ его кривымъ носомъ, полнымъ тщеславія, съ наслажденіемъ вдыхающимъ своими раздувающимися ноздрями дуновеніе популярности, хотя бы оно исходило изъ помойной ямы и поднималось изъ лужи. Маратъ, одтый какъ самый грязный изъ его поклонниковъ, съ запачканнымъ полотенцемъ вокругъ головы, въ башмакахъ, подбитыхъ гвоздями, безъ пряжекъ, часто безъ шнурковъ, въ штанахъ изъ грубаго сукна, грязныхъ или скоре запачканныхъ въ грязи, въ растегнутой и все таки слишкомъ широкой ему рубашк на костлявой груди, въ черномъ галстух, жирномъ, масляномъ, узкомъ, выставляющемъ на показъ его отвратительную длинную шею, заставлявшую его держать голову вчно склоненной въ лвую сторону, съ его грязными и толстыми руками, вчно показывающими кулакъ, а въ промежуткахъ между угрозами, почесывающими его жирные волосы. Въ цломъ, это туловище гиганта, приставленное къ ногамъ карлика, было не только отвратительно, но и гнусно на видъ. Первымъ движеніемъ каждаго при вид его было отвернуться, но прочтя на всей его фигур страшныя слова: 2 сентября! взоръ съ испугомъ приковывался къ этой голов, еще боле омерзительной чмъ голова Медузы.

Вотъ три человка, которыхъ жирондисты обвиняли въ желаніи захватить диктатуру.

Они, съ своей стороны, обвиняли жирондистовъ въ стремленіи къ федерализму.

На двухъ противоположныхъ сторонахъ этого собранія сидли два человка, связанные съ нашей исторіей — Бильо и Жильберъ: Жильберъ на крайней правой, между Ланжюинэ и Керсэномъ, Бильо на крайней лвой, между Тюрьо и Бутономъ.

Члены бывшаго Законодательнаго Собранія сопровождали Конвентъ: они пришли торжественно отречься отъ власти, вручить свои полномочія въ руки своихъ преемниковъ.

Франсуа де Невшато, послдній президентъ распущеннаго собранія, взошелъ на трибуну и сказалъ:

‘Представители народа, Законодательное Собраніе прекратило свои труды, оно передаетъ правленіе въ ваши руки.

‘Цлью вашихъ трудовъ будетъ дать французамъ свободу, законы и миръ, свободу, безъ которой французы больше не могутъ жить, законы, которые представляютъ самое твердое основаніе свободы, миръ — единственную цль войны.

‘Свобода, законы, миръ,— эти три слова были выгравированы греками на дверяхъ храма въ Дельеахъ, чы ихъ запечатлете на всей почв Франціи!’

Законодательное Собраніе существовало одинъ годъ.

При немъ совершились великія и страшныя событія: 20-е іюня, 10-е августа, 2-е и 3-е сентября! Оно оставляло посл себя Франціи войну съ двумя сверными державами, междоусобную войну въ Ванде, долгъ въ два милльярда, двсти милліоновъ ассигнацій,— и побду при Вальми, одержанную наканун, но еще никому неизвстную.

Петіонъ былъ единодушно выбранъ президентомъ.

Кондорсэ, Бриссо, Рабо-Сенть-Етьенъ, Верньо, Камюсъ и Лазурсъ были выбраны секретарями: изъ шести пять были жирондистами.

Весь Конвентъ, за исключеніемъ всего двадцати или тридцати членовъ, хотлъ Республики, одни жирондисты ршили на собраніи у г-жи Роланъ допустить обсужденіе перемны правленія только, когда они найдутъ это удобнымъ, то есть, когда въ ихъ рукахъ будутъ находиться исполнительная и конституціонная комиссія.

Но 20-го сентября, въ самый день битвы при Вальми, другіе воины дали сраженіе не мене ршительное.

Сенъ-Жюсть, Лекиніо, Панисъ, Бильо-Вареннъ, Колло-д’Ербуа, и нсколько членовъ будущаго собранія обдали въ Палэ-Роял, они ршили, что завтра же слово Республика будетъ брошено ихъ врагамъ.

— Если они поднимутъ его, сказалъ Сенъ-Жюстъ, — они пропали, потому что мы первые произнесли его, если отстранятъ, то также пропали, такъ какъ, если они станутъ противиться этому страстному желанію народа, мы соберемъ надъ ихъ головами атмосферу такой непопулярности, что они задохнутся въ ней.

Колло-д’Ербуа взялся внести это предложеніе.

Едва Франсуа де Невшато передалъ полномочія бывшаго собранія новому, какъ Колло-д’Ербуа попросилъ слова.

Оно было дано ему.

Онъ вошелъ на трибуну: это послужило лозунгомъ для нетерпливыхъ.

— Граждане представители, сказалъ онъ,— я предлагаю, чтобы первымъ декретомъ новаго Собранія было уничтоженіе королевской власти.

При этихъ словамъ поднялись оглушительные крики въ зал и на трибунахъ.

Встали два оппонента, два хорошо извстныхъ республиканца: Варреръ и Кинеттъ. Они потребовали, чтобы этотъ декретъ былъ отложенъ до выраженія воли народа.

— Воли народа? къ чему? спросилъ какой-то бдный сельскій священникъ,— къ чему разсуждать, когда вс согласны? Въ нравственномъ мір короли тоже, что чудовища въ мір физическомъ, дворъ — это сосредоточіе всхъ пороковъ, исторія королей — исторія страданія народовъ!

Вс спрашивали, что это за человкъ, сдлавшій такую краткую, но сильную характеристику королевской власти. Очень немногіе знали его имя: Грегуаръ.

Жирондисты почувствовали нанесенный имъ ударъ: имъ придется пойти по слдамъ монтаньяровъ.

— Составимъ декретъ немедленно! крикнулъ съ своего мста Дюго, другъ и ученикъ Верньо.— Декретъ не нуждается въ предварительныхъ обсужденіяхъ, посл свта, пролитаго на дло 10-го августа, вс соображенія, касающіяся декрета объ уничтоженіи королевской власти, могутъ быть почерпнуты въ исторіи преступленій Людовика XVI!

Такимъ образомъ, установилось равновсіе: монтаньяры потребовали уничтоженія королевской власти, но жирондисты потребовали учрежденія Республики.

Конвентъ не только поспшилъ перейти къ будущему, чтобы бжать отъ прошедшаго, но и къ неизвстному изъ ненависти къ извстному.

Провозглашеніе Республики отвчало настоятельной народной потребности, оно было успшнымъ завершеніемъ долгой борьбы, выдержанной народомъ еще со времени коммунъ, это было оправданіе Жакеріи, Лиги, Фронды, Революціи, это было внчаніе толпы на власть на погибель королевской власти.

Каждый гражданинъ почувствовалъ такое облегченіе, точно съ груди его была снята вся тяжесть королевскаго трона.

Иллюзія была коротка, но лучезарна, желая провозгласить республику, освятили революцію.

Что жъ изъ этого! совершилась великая вещь, которой предстояло потрясать міръ впродолженіе слишкомъ вка.

Настоящіе республиканцы, по крайней мр, самые чистые изъ нихъ, хотвшіе Республики, свободной отъ преступленій, т, что собирались на другой же день напасть на тріумвиратъ Дантона, Робеспьера и Марата,— жирондисты были вн себя отъ радости. Республика была осуществленіемъ ихъ самаго дорогого желанія, благодаря имъ, на развалинахъ двадцати вковъ былъ найденъ, наконецъ, образецъ государственнаго правленія.

Франція была Аинами при Франциск I и Людовик XIV, а теперь она превратилась въ Спарту!

Это была великая, чудная мечта.

Вечеромъ они собрались на банкетъ къ министру Ролану. Тамъ находились Верньо, Гуадэ, Лувэ, Петіонъ, Бойе-Фонфредъ, Барбару, Жансонне, Гранженевъ, Кондорсэ. Не пройдетъ и года, какъ всмъ имъ предстоитъ опять собраться на банкетъ, еще боле торжественный!— но въ ту минуту, они еще отвертывались отъ завтрашняго дня, закрывали глаза на будущее, сознательно бросали покровъ на невдомый океанъ, куда они вступали, и съ котораго слышался ревъ бури, долженствовавшей похоронить въ водной пучин если не самое судно, то его кормчихъ и матросовъ.

Ихъ общая мысль воплотилась въ образъ, приняла форму, видъ, тло, она была у всхъ на глазахъ: юная Республика появилась вооруженная шлемомъ и пикой, какъ Минерва, чего большаго могли они желать?

Впродолженіе двухъ часовъ пока длилась эта торжественная трапеза, шелъ живой обмнъ высокими мыслями, за которыми скрывалось великое самоотверженіе: вс эти люди говорили о своей жизни, какъ о вещи, принадлежавшей уже не имъ, а націи. Себ они оставляли честь, вотъ и все, въ случа надобности, они отказывались даже отъ славы.

Были между ними и такіе, которымъ въ безумномъ опьянніи юными надеждами, представлялись лучезарные горизонты, существующіе лишь въ мечтахъ, это были самые молодые, пылкіе люди, только что вступившіе въ борьбу, требующую наиболе силъ — борьбу съ трибуны: Барбару, Ребекки, Дюко, Бойе-Фонфредъ.

Другіе же останавливались на полдорог, отдыхали, набирались силъ для остальнаго пути, это т, что пережили тяжелые дни Законодательнаго Собранія: Гуадэ, Жансонне, Гранженевъ, Верньо.

Наконецъ, нашлись и такіе, которые чувствовали, что цль достигнута, и понимали, что популярность вскор покинетъ ихъ: лежа подъ тнью пробивавшейся листвы республиканскаго дерева, они съ грустью спрашивали себя, стоитъ ли имъ вставать, снова опоясываться и брать дорожный посохъ, чтобы тотчасъ же споткнуться о первую преграду: это были Роланъ и Петіонъ.

Но кого вс эти люди считали вождемъ будущаго? кто былъ главный создатель, кто будетъ будущій руководитель юной Республики? Верньо.

Въ конц обда, онъ наполнилъ свой стаканъ и поднялся.

— Друзья, сказалъ онъ,— одинъ тостъ!

Вс поднялись.

— За вчность Республики!

Вс повторили:

— За вчность Республики.

Они хотли поднести стаканъ къ губамъ:

— Подождите! сказала г-жа Роланъ.

У нея на груди была приколота свжая роза, только что распустившаяся, какъ и та новая эра, въ которую они вступали, она сняла ее и всыпала лепестки ея въ стаканъ Верньо, какъ то сдлала бы аинянка для Перикла.

Верньо грустно улыбнулся, осушилъ стаканъ и, наклоняясь къ уху Барбару, сидвшаго на лво отъ него, сказалъ:

— Увы! эта женщина съ великой душой кажется сильно ошибается! Не розовые лепестки, а кипарисовыя втки слдовало бы всыпать сегодня въ наше вино. Когда мы пьемъ за республику, ноги которой обагрены кровью сентябрьскихъ дней, одному Богу извстно, не пьемъ ли мы за нашу смерть!.. Но все равно! прибавилъ онъ, бросивъ восторженный взглядъ на небо,— еслибы даже это вино было моей кровью, я выпилъ бы его за свободу, за равенство!

— Да здравствуетъ Республика! повторили хоромъ вс присутствующіе.

Почти въ ту же минуту, когда Верньо провозглашалъ этотъ тостъ и вс отвтили ему крикомъ ‘да здравствуетъ Республика!’ передъ Тамплемъ прозвучали трубы и водворилась полная тишина.

Король и королева изъ открытыхъ оконъ своихъ комнатъ услышали, какъ муниципальный чиновникъ твердымъ, сильнымъ, звонкимъ голосомъ провозглашалъ уничтоженіе королевской власти и учрежденіе Республики.

XVII.
Легенда о корол-мученик.

Читатель видлъ, съ какимъ безпристрастіемъ мы изложили все, что было страшнаго, жестокаго, добраго, прекраснаго, великаго, кровожаднаго и низкаго въ людяхъ и событіяхъ.

Въ настоящее время вс эти люди умерли, только одни событія не умираютъ, такъ какъ исторія создаетъ имъ безсмертіе.

И вотъ, мы можемъ вызвать изъ могилы всхъ этихъ мертвецовъ и сказать Мирабо: ‘Трибунъ, встань!’ Людовику XVI: ‘мученикъ, встаньте!’ можемъ сказать: ‘встаньте вы вс, чьи имена были Фавра, Лафайетъ, Бальи, Фурнье американецъ, Журданъ Головорзъ, Мальяръ, Тероина де-Мерикуръ, Барнавъ, Булье, Гамэнъ, Петіонъ, Манюэль, Дантонъ, Робеспьеръ, Маратъ, Верньо, Дюмурье, Марія-Антуанета, г-жа Компанъ, Барбару, Роланъ, г-жа Роланъ, король, королева, рабочіе, трибуны, генералы, разбойники, публицисты, возстаньте и скажите, не обрисовалъ ли я васъ моему поколнію, народу, взрослымъ, въ особенности женщинамъ, то есть матерямъ, нашихъ сыновей, которыхъ я хочу научить исторіи,— если не такими, каковы вы были,— кто можетъ похвастаться, что разгадалъ вс изгибы вашей души — то хоть такими, какими я васъ видлъ?’

Мы можемъ сказать событіямъ: ‘великій и лучезарный день 14-го іюля, мрачныя и грозныя ночи 5-го и 6-го октября, кровавая гроза Марсова поля, гд порохъ смшался съ молніей и гулъ пушки съ гуломъ грома, пророческое нашествіе 20-го іюня, ужасная побда 10-го августа, гнусныя воспоминанія о 2 и 3 сентября, хорошо ли я описалъ васъ? хорошо ли я разсказалъ о васъ? солгалъ ли съ умысломъ? старался ли васъ оправдать или оклеветать?’

И люди отвтятъ, и событія отвтятъ. ‘Ты искалъ правды безъ ненависти, безъ пристрастія, если ты и не сказалъ ея, то думалъ, что говоришь правду, ты врно передалъ всю славу прошлаго, остался равнодушенъ ко всмъ ослпленіямъ настоящаго, доврчивъ къ обтамъ будущаго, получи оправданіе, если не похвалу’.

И то, что мы уже описали, не въ качеств избраннаго судьи, а безпристрастнаго разсказчика, мы доведемъ до конца, каждый шагъ быстро приближаетъ насъ къ нему. Мы катимся по склону событій и очень мало остановокъ ожидаетъ насъ съ 21-го сентября, дня смерти королевской власти, до 21-го января — дня смерти короля.

Мы слышали провозглашеніе Республики, сдланное подъ окнами тюрьмы короля, и это провозглашеніе привело насъ въ Тампль.

Войдемъ въ мрачное зданіе, содержащее въ своихъ стнахъ короля, превратившагося въ простого смертнаго, королеву, оставшуюся королевой, юную двственницу, которая сдлается мученицей, и двухъ несчастныхъ дтей, невинныхъ по своему возрасту, если не по рожденію.

Король былъ въ Тампл, какъ онъ туда попалъ? Ему заране готовили эту подставную тюрьму?— Нтъ.

У Петіона сначала явилась мысль перевести его въ центръ Франціи, дать ему Шамборъ, обращаться съ нимъ тамъ, какъ съ призрачнымъ королемъ.

Предположите, что вс монархи Европы заставили бы молчать своихъ министровъ, своихъ генераловъ, и стали бы равнодушно смотрть на все, что происходитъ во Франціи, не вмшиваясь во внутреннюю политику Франціи, и это сверженіе съ престола 10-го августа, эта жизнь въ прекрасномъ замк, въ прекрасномъ климат, среди такъ называемыхъ садовъ Франціи, была бы уже не такимъ жестокимъ наказаніемъ для человка, искупавшаго не только свои ошибки, но и ошибки Людовика XV и Людовика XIV.

Вандея только что возстала: недоброжелатели короля указали на возможность какого-нибудь смлаго плана на Луар. Этотъ доводъ показался убдительнымъ: отъ Шамбора пришлось отказаться.

Законодательное Собраніе указало на Люксамбургъ: Люксамбургъ, флорентійскій дворецъ Maріи Медичи, съ его уединеннымъ положеніемъ, его садами, былъ для павшаго короля не мене приличной резиденціей, чмъ Шамборъ.

На это предложеніе возразили, что подвалы дворца выходятъ въ катакомбы, весьма вроятно, что это была лишь придирка коммуны, желавшей держать короля въ своихъ рукахъ.

Коммуна высказалась за Тампль. Она имла въ виду не башню, а дворецъ Тампля, гд помщались командоры ордена, одинъ изъ загородныхъ домовъ графа д’Артуа.

Въ ту минуту, когда Петіонъ привезъ королевскую семью во дворецъ, когда Людовикъ XVI приступилъ къ распоряженіямъ о размщеніи своей семьи, коммуна получила доносъ, и Манюэль былъ посланъ, чтобы еще разъ измнить муниципальное ршеніе и замнить дворецъ башней.

Манюэль пріхалъ, осмотрлъ помщеніе, предназначенное для Людовика XVI и Маріи-Антуанеты, и спустился пристыженный.

Верхняя часть башни была необитаема, ее за нималъ только привратникъ, мста въ ней было недостаточно, комнаты узки, кровати до невозможности отвратительны и кишли наскомыми. И Собраніе не скупилось на издержки на столъ короля. Король много лъ — мы его не упрекаемъ за это: вс Бурбоны ли много — но король лъ иногда несвоевременно. Онъ лъ, и даже съ большимъ аппетитомъ, пока шла рзня въ Тюльери. На его процесс не только его судьи упрекали его за этотъ несвоевременный обдъ, но, что гораздо серьезне, исторія, неумолимая исторія, внесла это въ свой архивъ.

Собраніе назначило пятьсотъ тысячъ франковъ на столъ короля.

Впродолженіе четырехмсячнаго пребыванія короля въ Тампл было издержано сорокъ тысячъ ливровъ, десять тысячъ въ мсяцъ, триста тридцать три франка въ день, ассигнаціями, правда, но въ то время цнность ассигнаціи была ниже не больше какъ на шесть — восемь процентовъ.

У Людовика XVI въ Тампл было трое слугъ и тринадцать поваровъ. Ежедневно его обдъ состоялъ изъ четырехъ первыхъ кушаній, двухъ разныхъ жаркихъ, четырехъ пирожныхъ, трехъ компотовъ, трехъ тарелокъ съ фруктами, одного графина бордо, одного графина мальвазіи и одного графина мадеры.

Только король и дофинъ пили вино, королева и принцессы пили одну воду.

Съ этой стороны, матерьяльной, королю было не на что жаловаться. Но чего ему больше всего недоставало, это воздуха, движенія, солнца, тни.

Онъ привыкъ къ охот въ Компьен и Рамбулье, къ паркамъ Версаля и Тріанона, и вдругъ его прогулки ограничили не дворомъ и не садомъ, а одной прогулкой въ день по голой площадк, выложенной четырьмя кусками завядшаго газона, и обсаженной нсколькими жалкими деревцами, съ обнаженными втками.

Тамъ-то ежедневно въ два часа дня король гулялъ съ своей семьей, мы ошибаемся: туда выводили на прогулку короля и его семью. Это было неслыханно, жестоко, безжалостно, но мене жестоко, мене безжалостно, чмъ подвалы мадридской инквизиціи, свинчатыя тюрьмы совта девяти въ Венеціи, чмъ казематы Шпильберга. Замтьте, мы не оправдываемъ коммуну, какъ не оправдывали королей, мы только констатируемъ, что Тампль былъ не что иное, какъ мщеніе, мщеніе ужасное, роковое, не хорошее, такъ какъ судъ превратили въ преслдованіе, а виновнаго — въ мученика.

Король, съ своими близорукими глазами, обрюзглыми щеками, отвислыми губами, съ своей тяжелой раскачивающейся походкой, казался добрымъ фермеромъ, на котораго обрушилось ненастье, его грусть походила на грусть землевльца, амбары котораго сожгла молнія, или чей хлбъ побилъ градъ.

Королева была попрежнему непреклонна, горда, величественна. Марія-Антуанета внушала любовь къ себ въ дни своего величія, во время своего паденія она внушала преданность, но не состраданіе: состраданіе зарождается изъ симпатіи, а королева была далеко не симпатична.

Принцесса Елизавета въ своемъ бломъ плать, символ ея душевной и тлесной чистоты, съ ея блокурыми волосами, сдлавшимися еще красиве съ тхъ поръ, какъ имъ пришлось развваться безъ пудры, съ голубой лентой на чепчик и вокругъ таліи, казалась ангеломъ-хранителемъ своей семьи.

Принцесса Рояль, несмотря на свой возрастъ, была мало интересна. Настоящая австріячка, какъ ея мать, вылитая Марія-Терезія и Марія-Антуанета, она уже умла выражать во взгляд презрніе и гордость, свойственныя отпрыскамъ королей и хищнымъ птицамъ.

Маленькій дофинъ съ его золотистыми волосами, блымъ, нсколько болзненнымъ цвтомъ лица, былъ интересенъ, въ глазахъ его темносиняго цвта иногда появлялось выраженіе, несвойственное его лтамъ, онъ все понималъ, безпрекословно исполнялъ указанія, какія ему взглядомъ давала его мать, и былъ способенъ на дтскія хитрости и продлки, иногда вызывавшія слезы даже у самихъ палачей. Бдный малютка растрогалъ даже Шомета! Шомета, эту куницу съ хитрой мордой, эти лисицу въ очкахъ!

— Я позабочусь объ его образованіи, говорилъ бывшій писарь прокурора г-ну Гю, камердинеру короля, — но его надо будетъ удалить отъ семьи, чтобы онъ совсмъ позабылъ о своемъ сан.

Коммуна была и жестока, и неосторожна, жестока, окружая королевскую семью дурнымъ обращеніемъ, притсненіями, даже оскорбленіями, неосторожна, показывая ее слабой, разбитой, заключенной.

Каждый день она посылала въ Тампль новыхъ сторожей, подъ именемъ муниципальныхъ чиновниковъ, они входили туда злйшими врагами короля, а выходили врагами только Маріи-Антуанеты, готовые почти жалть короля, жаля дтей, восхваляя принцессу Елизавету.

Дйствительно, что видли они въ Тампл вмсто волка, волчихи и волчатъ? Славную буржуазную семью, мать нсколько гордую, нсколько напоминавшую Эльмиру, недопускавшую, чтобы кто нибудь прикасался, даже къ краю ея платья,— но тирана они не видали.

Какъ проводила королевская семья день?

Разскажемъ это, пользуясь мемуарами Клери.

Но прежде, взглянемъ на тюрьму, а потомъ перейдемъ къ заключеннымъ.

Король содержался въ маленькой башн, она примыкала къ главной башн, хотя между ними не было внутренняго сообщенія. Маленькая башня имла видъ длиннаго четыреугольника, съ Двумя башенками по бокамъ: въ одной изъ этихъ башенокъ была маленькая лстница, которая вела изъ второго этажа въ галлерею, въ другой башенк находились уборныя, по числу этажей башни.

Корпусъ зданія имлъ четыре этажа. Первый состоялъ изъ передней, столовой и кабинета, приходившагося уже въ башенк, второй этажъ былъ распредленъ почти также, самая большая комната служила спальней для королевы и дофина, вторая, отдленная отъ первой очень темной передней, была занята принцессой Рояль и принцессой Елизаветой, надо было пройти эту комнату, чтобы попасть въ уборную, общую для королевской семьи, для муниципальныхъ чиновниковъ и солдатъ.

Король жилъ въ третьемъ этаж, въ которомъ было такое же количество комнатъ, онъ спалъ въ большой комнат, слдующая комната служила ему кабинетомъ для чтенія, рядомъ была кухня, а передъ нею темная комната, гд въ первые дни заключенія жили гг. Шамильи и Гю, пока ихъ не удалили отъ короля, посл отъзда г-на Гю, на эту комнату были наложены печати.

Четвертый этажъ былъ запертъ, нижній назначался для кухни, но остался безъ употребленія.

Какъ королевская семья жила на этомъ маленькомъ пространств, въ этой полутюрьм, полуквартир?

Король вставалъ обыкновенно въ 6 часовъ утра, онъ самъ брился, Клери причесывалъ его и одвалъ, одвшись, онъ шелъ въ свой кабинетъ для чтенія, т. е. въ библіотеку архива Мальтійскаго ордена, заключавшую въ себ тысячу пятьсотъ или тысячу шестьсотъ томовъ.

Однажды, король, отыскивая книги, пальцемъ указалъ г-ну Гю на сочиненія Вольтера и Руссо и тихо сказалъ:

— Смотрите, вотъ два человка, погубившіе Францію!

Войдя туда, Людовикъ XVI становился на колни и молился минутъ пять или шесть, потомъ читалъ или работалъ до девяти часовъ, въ это время Клери убиралъ комнату короля, приготовлялъ завтракъ, и спускался къ королев.

Оставшись одинъ, король садился и переводилъ Вергилія или оды Горація: онъ снова взялся за латынь, чтобы заниматься съ дофиномъ.

Эта комнатка была очень мала, дверь въ нее всегда оставалась отворенной: муниципальный чиновникъ сидлъ въ спальн и въ отворенную дверь видлъ все, что длалъ король.

Королева отворяла свою дверь только при появленіи Клери, чтобы муниципальный чиновникъ не могъ войти къ ней.

Тогда Клери причесывалъ юнаго принца, помогалъ одваться королев и приходилъ въ комнату принцессъ, чтобы оказать имъ ту же услугу. Этими минутами, очень короткими и драгоцнными, Клери пользовался, чтобы сообщить королев и принцессамъ то, что ему удавалось узнать, онъ длалъ знакъ, говорившій, что онъ иметъ нчто сообщить имъ: тогда королева или одна изъ принцессъ заговаривали съ чиновникомъ, а Клери пользовался его разсянностью, чтобы поскоре сказать то, что ему было нужно.

Въ девять часовъ, королева, дти и принцесса Елизавета поднимались къ королю, гд былъ накрытъ завтракъ, во время дессерта Клери убиралъ комнаты королевы и принцессъ. Нкто Тизонъ и его жена были приставлены къ Клери подъ предлогомъ помогать ему, но въ сущности, чтобы шпіонить за королевской семьей и даже за муниципальными чиновниками. Мужъ, бывшій писецъ у заставы, былъ старикъ грубый и злой, неспособный ни на какое человчное чувство, жена его изъ за любви къ дочери дошла до того, что, разлученная съ дочерью, донесла на королеву въ надежд снова увидать свое дитя {См. Chevalier de Maison Ronge, продолженіе графини Шарни.}.

Въ десять часовъ, король спускался въ комнату королевы и проводилъ въ ней весь день. Онъ почти исключительно занимался образованіемъ дофина, заставлялъ его повторять нкоторыя мста изъ Корнеля или Расина, давалъ ему уроки географіи и училъ его чертить и снимать планы. Три года тому назадъ Франція была раздлена на департаменты, и именно эту географію своего королевства король и преподавалъ своему сыну.

Королева, съ своей стороны, занималась образованіемъ г-жи Рояль, но иногда она прерывала занятія, погружаясь въ мрачную и глубокую задумчивость. Когда это случалось, юная принцесса предоставляла мать ея тайному горю, которому удавалась, по крайней мр, вызвать у нея слезы, и удалялась на цыпочкахъ, знакомъ приказывая брату молчать, королева оставалась боле или мене долго поглощенною въ свои размышленія, потомъ слеза показывалась на ея глазахъ, скатывалась по щек на ея пожелтвшую руку, принявшую цвтъ слоновой кости, и почти всегда бдная плнница, на минуту освободившаяся отъ дйствительности и погрузившаяся въ безпредльную область мысли, въ безграничное море воспоминаній, бдная плнница внезапно приходила въ себя, осматривалась и, низко опустивъ голову, возвращалась въ тюрьму.

Въ полдень, королева и об принцессы шли въ комнату принцессы Елизаветы, чтобы перемнить утреннія платья на другія, эти минуты коммуна позволяла имъ проводить въ одиночеств: ни одного чиновника съ ними не было.

Въ часъ, когда допускала погода, королевской семь позволялось выходить въ садъ, четыре муниципальныхъ чиновника и начальникъ отряда національной гвардіи сопровождали ихъ, или скоре наблюдали за ними. Такъ какъ въ Тампл было множество рабочихъ, занятыхъ разборкой домовъ и постройкой новыхъ стнъ, то заключенные могли пользоваться только частью аллеи каштановъ.

Клери принималъ участіе въ этихъ прогулкахъ, онъ старался заставить двигаться и бгать маленькаго принца, играя съ нимъ въ мячикъ или въ воланъ.

Въ два часа возвращались въ башню. Клери подавалъ обдъ, и ежедневно, въ этотъ часъ, являлся въ Тампль Сантеръ въ сопровожденіи двухъ адъютантовъ, онъ тщательно осматривалъ помщенія короля и королевы.

Иногда король заговаривалъ съ нимъ, королева — никогда, она забыла 20 іюня и то, чмъ была ему обязана.

Посл обда спускались въ первый этажъ, король игралъ партію пикета или триктрака съ королевой или съ своей сестрой.

Клери обдалъ въ свою очередь.

Въ четыре часа король садился на кушетку или въ большое кресло, чтобы вздремнуть, тогда водворялась самая глубокая тишина: королева и принцессы брали книгу или работу, и вс сидли неподвижно, даже маленькій дофинъ.

Людовикъ XVI засыпалъ почти немедленно.

Онъ спалъ часа полтора или два. Съ его пробужденіемъ начинался разговоръ, призывали Клери, всегда бывшаго гд нибудь по близости, и Клери давалъ дофину урокъ чистописанія, посл урока, онъ уводилъ маленькаго принца въ комнату принцессы Елизаветы играть въ мячъ или въ воланъ.

Вечеромъ, вся королевская семья усаживалась вокругъ стола: королева громко читала что-нибудь интересное и поучительное для дтей, когда она уставала, г-жа Елизавета замняла ее. Чтеніе продолжалось до восьми часовъ, въ восемь часовъ маленькій принцъ ужиналъ въ комнат принцессы Елизаветы: вся королевская семья присутствовала при этомъ ужин, и въ это время король бралъ собраніе Mercure de France, найденное имъ въ библіотек, и давалъ дтямъ отгадывать загадки и шарады.

Посл ужина, королева заставляла своего сына повторять слдующую молитву:

‘Всемогущій Боже, создавшій и искупившій меня, я молю тебя, сохрани жизнь короля, моего отца, и всей моей семьи, защити насъ отъ нашихъ враговъ: дай г-ж де-Турзель необходимыя для нея силы, чтобы переносить все, что она переноситъ изъ за насъ’.

Потомъ Клери раздвалъ и укладывалъ дофина, подл котораго оставалась одна изъ двухъ принцессъ, пока онъ не засыпалъ.

Каждый вечеръ въ этотъ часъ, проходилъ разносчикъ газетъ, громко объявляя дневныя новости, Клери сторожилъ его и передавалъ королю слова его.

Въ девять часовъ король ужиналъ въ свою очередь.

Клери приносилъ на поднос ужинъ той принцесс, которая сидла у дофина.

Поужинавъ, король входилъ въ комнату королевы, на прощанье протягивалъ руку ей и своей сестр, цловалъ дтей и уходилъ къ себ, по читалъ въ библіотек еще до полуночи.

Съ своей стороны, принцессы запирались у себя, одинъ изъ муниципальныхъ чиновниковъ оставался въ маленькой передней, отдлявшей дв комнаты, другой слдовалъ за королемъ.

Клери ставилъ свою кровать рядомъ съ кроватью короля, но король не ложился, прежде чмъ не показывался новый муниципальный чиновникъ, чтобы знать, кто онъ и не видлъ ли онъ его.— Чиновники смнялись въ одиннадцать часовъ утра, въ пять часовъ вечера и въ полночь.

Этотъ образъ жизни продолжался безъ всякаго измненія, пока король оставался въ маленькой башн, то есть до 30 сентября.

Положеніе было печальное и тмъ боле заслуживающее состраданія, что переносилось съ большимъ достоинствомъ, поэтому, наиболе враждебные смягчались, они приходили для наблюденія за отвратительнымъ тираномъ, разорившимъ Францію, погубившимъ множество французовъ, призвавшимъ на Францію чужеземцевъ, за королевой, надленной всми пороками Мессалины и находили добродушнаго господина, въ сромъ плать, котораго они смшивали съ его лакеемъ, который хорошо лъ, хорошо пилъ, хорошо спалъ, игралъ въ пикетъ или триктракъ, училъ своего сына латинскому языку и географіи, и заставлялъ своихъ дтей отгадывать загадки и шарады, женщину, гордую и презрительную, конечно, но достойную, спокойную, покорную, еще прекрасную, которая учила свою дочь вышивать, своего сына молиться, кротко говорила съ прислугой и называла своего лакея ‘мой другъ’.

Каждый изъ чиновниковъ являлся съ чувствомъ враждебности и горя мщеніемъ, и начиналъ выказывать свои чувства. Потомъ, мало-по-малу, являлась жалость, выйдя утромъ изъ дому съ угрозой и высокоподнятой головой, онъ возвращался вечеромъ печальный, опустивъ голову, жена, сгорая любопытствомъ, ждала его.

— А! это ты! говорила она.

— Да, лаконически отвчалъ онъ.

— Ну, что, видлъ ты тирана?

— Видлъ.

— Свирпый у него видъ?

— Онъ похожъ на рантье изъ Марэ.

— Что онъ длаетъ? бснуется! проклинаетъ Республику? онъ…

— Онъ проводитъ время въ занятіяхъ со своими дтьми, учитъ ихъ латинскому языку, играетъ въ пикетъ съ своей сестрой, отгадываетъ шарады, чтобы потшить жену.

— Онъ не раскаивается, несчастный?

— Я видлъ его за дой: онъ стъ, какъ человкъ съ спокойной совстью, я видлъ какъ онъ спалъ, и могу поручиться, что у него нтъ кошмаровъ.

Женщина тоже задумывалась.

— Но, значитъ, говорила она — онъ совсмъ не такъ жестокъ и преступенъ, какъ о немъ говорятъ?

— Преступенъ, не знаю, жестокъ, прямо скажу, нтъ, но, конечно, несчастенъ!

— Бдный! говорила женщина.

Вотъ, что случалось, чмъ боле унижала коммуна своего плнника, чмъ боле она показывала всмъ, что это такой же человкъ, какъ вс, и тмъ боле другіе люди чувствовали состраданія къ тому, въ комъ они признавали своего ближняго.

Это состраданіе выказывалось иногда непосредственно самому королю, дофину, Клери.

Разъ, каменьщикъ сверлилъ дыру въ стн передней, чтобы придлать къ ней огромные запоры. Пока рабочій завтракалъ, дофинъ игралъ его инструментами, король взялъ изъ рукъ ребенка. молотокъ и рзецъ и, какъ искусный слесарь, сталъ показывать ему, какъ надо дйствовать ими.

Каменьщикъ съ удивленіемъ смотрлъ на это изъ своего угла, гд онъ сидлъ и лъ свой хлбъ съ сыромъ.

Онъ не всталъ передъ королемъ и передъ принцемъ: но всталъ передъ мужчиной и ребенкомъ и подойдя къ нимъ съ еще полнымъ ртомъ, но со шляпой въ рук, сказалъ королю:

— Ну, когда вы выйдете изъ этой башни, то можете похвастаться, что работали для своей собственной тюрьмы!

— А! какъ и когда я выйду? отвчалъ король.

Дофинъ заплакалъ, рабочій вытеръ слезу, король выронилъ молотокъ и рзецъ, и прошелъ въ свою комнату, гд долго ходилъ большими шагами.

Въ другой разъ, часовой стоялъ по обыкновенію у дверей королевы, это былъ житель предмстья, одтый грубо, но чисто.

Клери одинъ сидлъ въ комнат и читалъ. Часовой очень внимательно смотрлъ на него.

Черезъ минуту Клери всталъ и хотлъ выдти по какому то длу. Часовой, отдавая ему честь, сказалъ тихо, робко, почти дрожа.

— Пройти нельзя.

— Это отчего? спросилъ Клери.

— Потому что мн приказано не спускать съ васъ глазъ.

— Съ меня? удивился Клери.— Вы, конечно, ошибаетесь.

— Да разв вы не король?

— Вы, значитъ, не знаете короля?

— Я никогда не видалъ его, и, по правд сказать, я бы предпочелъ его видть въ другомъ мст, но не здсь.

— Говорите тише! предупредилъ его Клери.

— Я войду въ ту комнату, продолжалъ онъ, указывая на дверь,— и вы увидите короля: онъ сидитъ у стола и читаетъ.

Клери вошелъ и разсказалъ королю о своемъ разговор съ часовымъ, король всталъ и началъ ходить изъ одной комнаты въ другую, чтобы тотъ могъ насмотрться на него.

Часовой не сомнвался, что король потревожился изъ за него.

— Ахъ! сударь, сказалъ онъ Клери,— какъ король добръ! Я никакъ не могу поврить, чтобы онъ причинилъ намъ все то зло, о которомъ говорятъ.

Другой часовой, стоявшій въ конц аллеи, служившей для прогулокъ королевской семьи, далъ, однажды, понять знатнымъ плнникамъ, что иметъ нчто сообщить имъ. При первомъ тур вс сдлали видъ, будто не обращаютъ вниманія на его знаки, но, при второмъ тур, принцесса Елизавета подошла къ часовому, чтобы узнать, не заговоритъ ли онъ съ нею. Къ несчастью, изъ страха, или почтенія, но этотъ молодой человкъ, очень пріятной наружности, не сказалъ ни слова: только дв слезы скатились изъ его глазъ, и онъ пальцемъ указалъ на кучу мусора, гд, вроятно, было спрятано письмо. Клери, сдлавъ видъ, будто ищетъ воланъ для маленькаго принца, началъ раскапывать мусоръ, но муниципальные чиновники, угадавъ, конечно, что онъ ищетъ, приказали ему уходить и запретили разговаривать съ часовыми подъ страхомъ удаленія отъ короля.

Однако, не вс, приближавшіеся къ плнникамъ Тампля, выказывали имъ такое почтеніе и состраданіе: у многихъ, ненависть и мщеніе укоренились такъ глубоко, что зрлище несчастья королей, переносимаго съ буржуазными добродтелями, не могло измнить эти чувства, и королю съ королевой приходилось иногда переносить ихъ грубости, ругательства, и даже, оскорбленія.

Однажды, при корол дежурилъ муниципальный чиновникъ, по имени Джемсъ, учитель англійскаго языка. Этотъ человкъ присталъ къ королю, какъ тнь, и не оставлялъ его, ни на минуту. Король вошелъ въ свою библіотеку: чиновникъ вошелъ тоже и услся рядомъ съ нимъ.

— Сударь, сказалъ король съ своей всегдашней кротостью,— ваши товарищи имютъ обыкновеніе оставлять меня одного въ этой комнат, такъ какъ дверь въ нее всегда отворена, и я не могу ускользнуть у васъ изъ глазъ.

— Мои товарищи поступаютъ по своему усмотрнію, а я по своему, отвтилъ Джемсъ.

— Замтьте, пожалуйста, сударь, возразилъ король,— что эта комната такъ мала, что двоимъ въ ней слишкомъ тсно.

— Въ такомъ случа, переходите въ большую, дерзко замтилъ чиновникъ.

Король, не говоря ни слова, всталъ и вернулся въ свою спальню, гд учитель англійскаго языка продолжалъ ходить за нимъ по пятамъ, пока не былъ смненъ.

Разъ утромъ, король принялъ вновь назначеннаго муниципальнаго чиновника за видннаго имъ наканун, мы уже говорили, что въ полночь производилась смна чиновниковъ.

Онъ подошелъ къ нему и сказалъ съ участіемъ:

— А! какъ я жалю, что забыли васъ смнить!

— Что вы хотите сказать? спросилъ грубо чиновникъ.

— Я хочу сказать, что вы должны чувствовать себя утомленнымъ.

— Сударь, отвчалъ этотъ человкъ, по имени Менье,— я прихожу сюда, чтобы наблюдать за тмъ, что вы длаете, а не за тмъ чтобы вы занимались тмъ, что я длаю.

Онъ нахлобучилъ себ шляпу на голову, подошелъ къ королю, и прибавилъ:

— Никто не иметъ права въ это вмшиваться, а вы меньше всхъ.

Разъ, королева ршилась обратиться къ одному изъ муниципальныхъ чиновниковъ.

— Въ какомъ квартал вы живете? спросила она у того, кто присутствовалъ за обдомъ.

— Въ отечеств! гордо отвтилъ тотъ.

— Но, мн кажется, отечество это вся Франція? возразила королева.

— За исключеніемъ части, занятой непріятелемъ, котораго вы призвали.

Нкоторые изъ коммисаровъ никогда не говорили о корол, королев, принцессахъ или дофин безъ прибавленія циничныхъ эпитетовъ или грубыхъ ругательствъ.

Одинъ разъ, муниципальный чиновникъ, по имени Тюрло, сказалъ Клери настолько громко, что король могъ его слышать:

— Если палачъ не отрубитъ головы этой проклятой семь, я самъ сдлаю это!

Выходя на прогулку, король и королевская семья должны были проходить мимо множества часовыхъ, значительная часть которыхъ стояла въ маленькой башн. Когда проходили начальники отряда или муниципальные чиновники, часовые отдавали имъ честь, но когда проходилъ король, они прикладывали оружіе къ ног или поворачивали спину.

То же самое продлывали часовые, дежурившіе внизу башни: когда проходилъ король, они нарочно надвали шляпу и садились, но едва плнники проходили, какъ они обнажали голову и вставали.

Оскорбители шли дальше: одинъ разъ, часовой, не довольствуясь тмъ, что отдавалъ честь офицерамъ и чиновникамъ, а не отдавалъ ея королю, написалъ на внутренней сторон тюремныхъ воротъ:

‘Гильотина дйствуетъ безпрерывно и ждетъ тирана Людовика XVI!’

Это было новое изобртеніе, и оно получило большой успхъ, у часового явились подражатели. Вскор вс стны Тампля, и въ особенности стны лстницы, по которой ходила королевская семья, были покрыты такими надписями:

‘Госпожу Вето заставятъ танцовать’.

‘Мы съумемъ посадить жирную свинью на діэту!’

‘Долой красную ленту! надо задушить маленькихъ волчатъ!’

Бывали надписи и подъ рисунками, какъ объясненія подъ гравюрой.

На одномъ изъ этихъ рисунковъ былъ изображенъ человкъ на вислиц: внизу стояли слова:

‘Людовикъ беретъ воздушную ванну’.

Но самыми злостными мучителями были два постоянныхъ жителя Тампля: башмачникъ Симонъ и саперъ Роше.

Симонъ занималъ нсколько должностей: онъ былъ не только башмачникъ, но и муниципальный чиновникъ и одинъ изъ шести коммисаровъ, которымъ было поручено надзирать за работами и службами Тампля. Въ силу этого тройнаго званія, онъ не покидалъ Тампля.

Этотъ человкъ, который прославился своей жестокостью съ маленькимъ дофиномъ, изображалъ въ своемъ лиц воплощеніе оскорбленій: онъ никогда не показывался плнникамъ безъ того, чтобы не нанести имъ новаго оскорбленія.

Если камердинеръ требовалъ чего нибудь отъ имени короля, онъ говорилъ:

— Пусть Капетъ спрашиваетъ сразу все, что ему нужно, у меня нтъ охоты безпокоить себя изъ за него, и второй разъ подниматься по лстниц.

Роше ни въ чемъ не уступалъ ему: однако онъ былъ человкъ не злой: это онъ взялъ 10 августа дофина на руки и отнесъ его на столъ президента. Роше изъ сдельника, какимъ былъ прежде, сдлался офицеромъ арміи Сантера, а потомъ привратникомъ башни Тампля. Одтъ онъ былъ въ мундиръ сапера, носилъ бороду и длинные усы, черную поярковую шляпу, длинную саблю на боку, а вокругъ пояса кушакъ съ связкой ключей.

Онъ былъ приставленъ къ Тамплю Манюэлемъ скоре для того, чтобы заботиться о корол и королев, скоре для того, чтобы не позволять причинять заключеннымъ зло, чмъ для того, чтобы самому длать его имъ. Онъ напоминалъ ребенка, которому поручили охранять клтку съ птицами, сказавъ, чтобы онъ не позволялъ мучить ихъ, и который, для собственнаго развлеченія, сталъ бы вырывать у нихъ перья.

Когда король желалъ идти гулять, Роше шелъ отворять дверь, но всякій разъ заставлялъ короля долго ждать, нарочно перебирая свои ключи, съ шумомъ отворивъ засовы и распахнувъ дверь, онъ поспшно спускался внизъ и становился у послдней калитки съ трубкой во рту, а при проход каждой особы королевской семьи, особенно женщинъ, онъ пускалъ табачный дымъ имъ прямо въ лицо.

Національные гвардейцы бывали часто свидтелями этихъ гадкихъ продлокъ, и не только не возставали противъ подобныхъ притсненій, но часто брали стулья и разсаживались, чтобы любоваться такимъ зрлищемъ.

Все это поощряло Роше и онъ всюду говорилъ:

— Марія-Антуанета разыгрывала гордячку, но я принудилъ ее смириться! Елизавета и двчонка противъ воли присдаютъ мн: калитка такъ низка, что они принуждены преклоняться передо мною!

И онъ прибавлялъ:

— Каждый день я пускаю подъ носъ той и другой дымъ изъ своей трубки. Сестра на дняхъ и спросила коммисаровъ: ‘Отчего это Роше вчно куритъ?— Вроятно, оттого, что такъ ему угодно!’ отвтили они.

Во всхъ великихъ искупительныхъ мученіяхъ всегда бываетъ человкъ, подносящій страдальцу желчь: для Людовика XVI онъ назывался Роше или Симонъ, для Наполеона — Гудсономъ Лоу. Но, когда осужденный перенесъ наказаніе, когда страдалецъ покончилъ съ жизнью, эти самые люди поэтизируютъ его казнь, окружаютъ ореоломъ его смерть! Разв Святая Елена была-бы Святой Еленой безъ тюремщика въ красномъ мундир? Разв Тампль былъ бы Тамплемъ безъ его сапера и башмачника? Вотъ настоящія дйствующія лица легенды, поэтому, они по праву занимаютъ такое мсто въ длинныхъ и мрачныхъ народныхъ сказаніяхъ.

Но какъ ни несчастны были заключенные, у нихъ оставалось огромное утшеніе: они были вмст.

Коммуна ршила разлучить короля съ его семьей.

26 сентября, черезъ пять дней посл провозглашенія Республики, Клери узналъ отъ одного изъ муниципальныхъ чиновниковъ, что квартира предназначавшаяся для короля въ большой башн, будетъ скоро готова.

Клери, сильно огорченный, передалъ это грустное извстіе своему господину, но король сказалъ ему съ своимъ всегдашнимъ мужествомъ:

— Постарайтесь заране узнать день этой тяжелой разлуки, и сообщите мн.

Къ несчастью, Клери ничего не узналъ и не могъ ничего больше сказать королю.

29, въ десять часовъ утра, шесть муниципальныхъ чиновниковъ вошли въ комнату королевы, когда тамъ сидла вся семья, по приказанію коммуны они пришли отнять у заключенныхъ бумагу, чернила, перья, карандаши. Были обысканы не только комнаты, но и сами заключенные.

— Когда вамъ что нибудь понадобится, сказалъ тотъ, кто говорилъ отъ имени всхъ, нкто Шарбонье,— вашъ камердинеръ спустится внизъ и запишетъ ваши требованія въ книгу, которая будетъ лежать въ комнат совта.

Король и королева не сдлали ни малйшаго замчанія, они сами обыскали себя и отдали все, что имли на себ, принцессы и слуги послдовали ихъ примру.

Только тогда Клери изъ нсколькихъ словъ, вырвавшихся у одного изъ чиновниковъ, понялъ, что короля переведутъ въ большую башню въ этотъ самый вечеръ, онъ сообщилъ объ этомъ принцесс Елизавет, а та передала королю.

До вечера не произошло ничего новаго. При всякомъ шум, каждый разъ какъ отворялась дверь, сердца заключенныхъ замирали, и ихъ протянутыя руки сжимали другъ друга въ тревожномъ объятіи.

Король оставался позже обыкновеннаго въ общей комнат, но, какъ бы то ни было, все таки пришлось разстаться.

Наконецъ, дверь отворилась: шесть муниципальныхъ чиновниковъ, уже приходившіе утромъ, явились съ новымъ постановленіемъ коммуны и громко прочли его королю: это былъ офиціальный приказъ объ его перемщеніи въ большую башню.

На этотъ разъ, сдержанность короля измнила ему. Куда долженъ былъ вести его этотъ новый шагъ на его страшномъ и мрачномъ пути? Конечно, къ чему-то таинственному и неизвстному, поэтому, король приступилъ къ нему съ содроганьемъ и слезами.

Прощаніе было долгое и мучительное. Наконецъ, король былъ принужденъ слдовать за муниципальными чиновниками. Дверь, затворившаяся за нимъ, никогда, казалось, не издавала столь зловщаго звука.

Коммуна такъ торопилась доставить заключеннымъ это новое горе, что помщеніе, куда отвели короля, еще не было окончено: въ немъ стояла только одна кровать и два стула, невысохшая штукатурка и новые обои наполняли комнату отвратительнымъ запахомъ.

Король легъ не жалуясь, Клери провелъ ночь на стул.

Утромъ, Клери, по обыкновенію, одлъ короля и хотлъ пойти въ маленькую башню, чтобы одть дофина: но ему не дозволили этого, и одинъ изъ чиновниковъ, по имени Веранъ, сказалъ ему:

— Вы не будете имть сообщенія съ другими заключенными, король больше не будетъ видться съ своими дтьми.

На этотъ разъ у Клери не хватило духа сообщить королю роковое извстіе.

Въ девять часовъ король, не подозрвавшій объ этомъ жестокомъ ршеніи, попросилъ, чтобъ его проводили къ его семь.

— У насъ нтъ на это приказаній, отвтили коммисары.

Король настаивалъ, но они ничего ему не отвтили и удалились.

Король остался одинъ съ Клери, король сидлъ, Клери стоялъ у стны, оба были подавлены.

Черезъ полчаса вошли два чиновника въ сопровожденіи лакея изъ кофейной, принесшаго королю кусокъ хлба и лимонадъ.

— Господа, спросилъ король,— не могу ли я обдать съ моей семьей?

— Мы спросимъ, каковы будутъ распоряженія коммуны, отвтилъ одинъ изъ нихъ.

— Но если мн нельзя къ нимъ ходить, то моему камердинеру вроятно можно? Онъ прислуживаетъ моему сыну и, надюсь, нтъ никакихъ препятствій къ тому, чтобы онъ продолжалъ служить ему?

Король предлагалъ эти вопросы такъ кротко, съ такимъ отсутствіемъ враждебности, что эти люди были удивлены и не знали, что отвтить, этотъ тонъ, эти манеры, это безропотное горе были такъ далеки отъ того, чего они ожидали, что они сами были очень взволнованы.

Они только отвтили, что все это отъ нихъ не зависитъ, и вышли.

Клери стоялъ неподвижно у двери, смотря съ отчаяніемъ на своего господина, король взялъ принесенный ему хлбъ, разломилъ его на дв части и одну изъ нихъ предложилъ Клери со словами:

— Мой бдный Клери, они, кажется, забыли о вашемъ завтрак. Возьмите половину моего хлба, мн достаточно будетъ другой.

Клери отказался, но такъ какъ король настаивалъ, онъ взялъ хлбъ, но, при этомъ, не могъ удержаться и разразился рыданіями. Самъ король плакалъ.

Въ десять часовъ одинъ изъ муниципальныхъ чиновниковъ привелъ рабочихъ для продолженія работъ въ помщеніи. Этотъ чиновникъ подошелъ къ королю и съ нкоторымъ состраданіемъ сказалъ ему:

— Сударь, я только что присутствовалъ при завтрак вашей семьи, и мн поручено передать вамъ, что вс здоровы.

У короля стало немного легче на сердц, участіе этого человка было ему пріятно.

— Благодарю васъ, отвтилъ онъ,— и прошу передать отъ меня моей семь, что и я тоже здоровъ. Но не могу ли я получить нсколько книгъ, оставленныхъ мною въ комнат королевы. Вы мн доставите большое удовольствіе, если принесете ихъ.

Чиновникъ былъ вполн готовъ исполнить желаніе короля, но онъ былъ въ большомъ затрудненіи, такъ какъ не умлъ читать. Наконецъ, онъ признался въ своемъ затрудненіи Клери, и попросилъ его пойти съ нимъ, чтобы отобрать книги, какія были нужны королю.

Клери былъ очень радъ: такимъ образомъ онъ могъ дать извстіе королев объ ея супруг.

Людовикъ XVI сдлалъ ему знакъ глазами: въ этомъ знак заключался цлый міръ всякихъ привтствій.

Клери нашелъ королеву въ своей комнат съ дтьми и принцессой Елизаветой.

Женщины плакали, маленькій дофинъ началъ тоже плакать, но у дтей слезы быстро высыхаютъ.

Увидавъ Клери, королева, принцесса Елизавета и г-жа Рояль поднялись, спрашивая его не словами, но жестомъ.

Дофинъ подбжалъ къ нему.

— Это мой добрый другъ Клери, закричалъ онъ.

Къ несчастью, Клери могъ сказать только нсколько словъ, такъ какъ въ комнат находились чиновники, пришедшіе вмст съ нимъ.

Но королева не выдержала и прймо обратилась къ нимъ:

— О! господа, сказала она,— умоляю васъ, позвольте намъ видть короля хоть на нсколько минутъ въ день и завтракать и обдать вмст съ нимъ!

Остальныя женщины молчали, но съ мольбой сложили руки.

— Господа, сказалъ дофинъ,— пожалуйста, позвольте батюшк вернуться къ намъ, и я буду молиться Богу за васъ!

Чиновники переглянулись, ничего не отвчая, это молчаніе вызвало рыданія и крики скорби изъ груди женщинъ.

— Ну! куда ни шло! сказалъ тотъ, кто говорилъ съ королемъ,— пусть они еще сегодня вмст отобдаютъ!

— Но завтра? сказала королева.

— Сударыня, отвтилъ чиновникъ, — мы во всемъ подчинены предписаніямъ коммуны, завтра, мы сдлаемъ, что прикажетъ коммуна. Согласны вы на это, гражданинъ? спросилъ онъ у своего товарища.

Тотъ утвердительно мотнулъ головой.

Королева и принцессы, съ тревогой ожидавшія этого знака, вскрикнули отъ радости. Марія Антуанета, обнявъ своихъ дтей, прижимала ихъ къ сердцу, г-жа Елизавета, поднявъ руки къ небу, благодарила Бога. Эта радость, столь неожиданная, что она вызывала у нихъ крики и слезы, имли почти видъ скорби.

Одинъ изъ чиновниковъ не могъ удержаться отъ слезъ, а Симонъ, присутствовавшій при этой сцен, воскликнулъ:

— Право, эти обманщицы заставятъ и меня плакать!

Потомъ онъ обратился къ королев:

— А, вдь, вы такъ не плакали, когда приказали рзать народъ 10-го августа!

— Ахъ! сударь, отвтила королева,— народъ обманываютъ насчетъ нашихъ чувствъ! Еслибы онъ лучше зналъ насъ, онъ поступилъ бы какъ этотъ господинъ: онъ сталъ бы плакать о насъ!

Клери отобралъ книги, нужныя королю, и вернулся, онъ спшилъ объявить своему господину хорошее извстіе, но чиновники спшили съ этимъ не меньше его: быть добрымъ такъ пріятно!

Обдъ подали у короля, всю семью привели къ нему: это былъ праздничный обдъ, они, конечно, все выиграли, выигравъ одинъ день!

Они и въ самомъ дл все выиграли, потому что о предписаніи коммуны больше не упоминалось, и король продолжалъ видться съ своей семьей впродолженіи дня и завтракать и обдать вмст съ нею.

XVIII.
Мастеръ Гамэнъ появляется снова.

Утромъ того дня, когда все это происходило въ Тампл, въ министерство внутреннихъ длъ явился человкъ въ фуфайк и въ красномъ колпак, онъ шелъ, опираясь на костыль.

Роланъ былъ очень доступенъ, но, при всей доступности, онъ принужденъ былъ имть въ своей передней привратниковъ, какъ будто былъ не республиканскимъ министромъ, а монархическимъ.

Поэтому, человку съ костылемъ пришлось остановиться въ передней передъ привратникомъ, заграждавшимъ ему проходъ.

— Что вамъ надо, гражданинъ? спросилъ онъ.

— Мн надо видть гражданина министра, отвтилъ человкъ въ фуфайк.

Уже дв недли, вс стали говорить гражданинъ и гражданка вмсто сударь и сударыня.

Лакеи всегда остаются лакеями, то есть очень дерзкими, мы говоримъ о лакеяхъ или приставахъ министерскихъ, если бы мы говорили о приставахъ съ цпью, то прибавили бы многое другое!

— Другъ мой, отвтила эта особа вошедшему,— узнайте одну вещь: гражданина министра нельзя видть такъ просто.

— А какъ же можно видть гражданина министра, гражданинъ? спросилъ гражданинъ въ красномъ колпак.

— Его можно видть, если имется письменное приглашеніе на аудіенцію.

— Я думалъ, что это требовалось во время царствованія тирана, а что при республик, когда вс люди равны, все стало проще.

Это размышленіе заставило привратника призадуматься.

— Вы понимаете, продолжалъ гражданинъ въ красномъ колпак,— что не очень-то пріятно придти изъ Версаля, чтобы оказать услугу министру, и не быть имъ принятымъ?

— Вы пришли оказать услугу гражданину Ролану?

— Маленькую!

— Какого рода услугу вы пришли оказать ему?

— Донести ему о заговор.

— Ну, вотъ! мы завалены заговорами!

— А!

— Вы пришли для этого изъ Версаля?

— Да.

— Ну, вы можете вернуться въ Версаль.

— Хорошо, я вернусь, но вашъ министръ раскается, что не принялъ меня.

— Что длать! таковъ приказъ… Напишите ему, и возвращайтесь съ письменнымъ приглашеніемъ, тогда все само собою устроится.

— Это ваше послднее слово?

— Это мое послднее слово.

— Оказывается, что къ гражданину Ролану трудне войти, чмъ бывало къ его величеству Людовику XVI!

— Какъ это?

— Я говорю, что говорю.

— Ну, объясните, что вы говорите.

— Я говорю, что было время, когда я входилъ въ Тюльери, когда хотлъ.

— Вы?

— Да, и для этого, мн стоило только назвать себя.

— Какъ же васъ зовутъ? Король Фридрихъ-Вильгельмъ или императоръ Францъ?

— Нтъ, я, слава Богу, не тиранъ, не продавецъ рабовъ, не аристократъ, а просто напросто, Николай Клавдій Гамэнъ, мастеръ надъ мастерами, мастеръ надъ всми.

— Мастеръ чего?

— Слесарнаго ремесла, конечно! Вы не знаете Николая Клавдія Гамэна, бывшаго учителя слесарнаго искусства г-на Капета?

— А! это вы, гражданинъ, вы…?

— Да, Николай Клавдій Гамэнъ.

— Слесарь бывшаго короля?

— То есть, его учитель слесарнаго искусства, понимаете, гражданинъ?

— Это самое я и хотлъ сказать.

— Я самъ, своей персоной.

Привратникъ взглянулъ на товарищей, какъ бы спрашивая ихъ совта, т отвтили, кивнувъ ему утвердительно головой.

— Въ такомъ случа, это дло другое.

— Что вы понимаете подъ словами дло другое?

— То, что вы напишете на клочк бумаги свое имя, а я передамъ эту бумажку гражданину министру.

— Написать? А! вотъ еще, написать! я былъ не силенъ въ этомъ и прежде, пока еще не былъ отравленъ этими разбойниками, а теперь, и того хуже! Смотрите, что сдлалъ со мною мышьякъ.

Гамэнъ указалъ на свои искривленныя ноги, свой согнутый хребетъ, и на руку скорченную, какъ коготь.

— Какъ! это они васъ тамъ изукрасили?

— Они! и я пришелъ донести объ этомъ гражданину министру, а также насчетъ кое чего другого… Говорятъ, что хотятъ судить его, этого разбойника Капета, а потому знать то, что я имю сказать, будетъ, пожалуй, не лишнимъ для націи при настоящихъ обстоятельстахъ.

— Ну, присядьте-ка сюда, гражданинъ, я доложу о васъ гражданину министру.

Привратникъ написалъ на кусочк бумаги:

‘Клавдій Николай Гамэнъ, бывшій учитель слесарь короля, проситъ у гражданина министра немедленной аудіенціи по очень важному доносу’.

И отдалъ бумагу тому изъ своихъ товарищей, на комъ лежала спеціальная обязанность докладывать.

Черезъ пять минутъ послдній вернулся и сказалъ:

— Слдуйте за мною, гражданинъ.

Гамэнъ сдлалъ усиліе, заставившее его вскрикнуть отъ боли, поднялся и послдовалъ за приставомъ.

Приставъ провелъ Гамэна не въ кабинетъ офиціальнаго министра, гражданина Ролана, но въ кабинетъ настоящаго министра, гражданки Роланъ.

Это была маленькая комната, очень простая, съ зелеными обоями, освщавшаяся однимъ окномъ, въ амбразур котораго работала г-жа Роланъ.

Роланъ стоялъ у камина.

Доложили о гражданин Никола Клавді Гамэн, и гражданинъ Николай Клавдій Гамэнъ появился въ дверяхъ.

Мастеръ слесарь никогда не отличался красивой наружностью, даже въ дни своего полнаго благополучія и счастія, понятно, что болзнь,— суставчатый ревматизмъ,— скорчивъ его члены и обезобразивъ его лицо, не сдлала его наружности ни красиве, ни привлекательне.

Поэтому, когда дверь затворилась за докладывавшимъ, то никогда еще честному человку,— а Ролана скоре всякаго другого можно было назвать честнымъ человкомъ, — никогда еще честному человку, обладавшему такимъ спокойнымъ и яснымъ лицомъ, не приходилось сталкиваться съ негодяемъ боле подлой и скверной наружности.

Министръ почувствовалъ къ нему глубокое отвращеніе. Онъ осмотрлъ его съ головы до ногъ и, видя, что онъ едва стоитъ на своемъ костыл, сжалился надъ нимъ и сказалъ ему.

— Садитесь, гражданинъ, вы, кажется, больны?

— Еще бы! конечно боленъ! отвтилъ Гамэнъ, садясь,— это съ тхъ поръ, какъ австріячка меня отравила.

При этихъ словахъ, выраженіе глубокаго отвращенія промелькнуло по лицу министра, и онъ вмнялся взглядомъ съ женой, почти скрытой въ амбразур окна.

— Вы пришли для того, чтобы донести мн объ этомъ отравленіи?

— Чтобы донести объ этомъ, и еще о другомъ.

— Принесли вы доказательство вашихъ доносовъ?

— А! что касается до этого, то вамъ стоитъ только пойти со мною въ Тюльери, и вамъ покажутъ шкафъ!

— Какой шкафъ?

— Шкафъ, гд тотъ разбойникъ хранилъ свои деньги… О! мн бы слдовало догадаться тогда же, когда, посл окончанія моей работы, австріячка сказала мн своимъ льстивымъ голосомъ: ‘Послушайте, Гамэнъ, вамъ жарко, выпейте этотъ стаканъ вина, онъ васъ освжитъ!’ Мн бы слдовало догадаться, что вино отравлено!

— Отравлено!

— Да… А между тмъ я зналъ, проговорилъ Гамэнъ съ выраженіемъ мрачной ненависти,— что люди, помогающіе королямъ прятать ихъ сокровища, никогда долго не живутъ.

И Роланъ подошелъ къ жен и спросилъ ее взглядомъ.

— Тутъ что-то есть, мой другъ, сказала она,— я припоминаю имя этого человка: онъ училъ короля слесарному ремеслу.

— А этотъ шкафъ..?

— Спроси у него, что это за шкафъ.

— Что это за шкафъ? возразилъ Гамэнъ, все слышавшій.— О! я вамъ разскажу о немъ! Это желзный шкафъ съ замкомъ, отпирающимся съ обихъ сторонъ, въ этомъ шкафу гражданинъ Капетъ хранилъ свое золото и свои бумаги.

— Какимъ образомъ вы знаете о существованіи этого шкафа?

— Вдь онъ прислалъ въ Версаль за мною и моимъ подмастерьемъ, чтобы поправить замокъ, сдланный имъ самимъ.

— Но этотъ шкафъ былъ разломанъ и разграбленъ 10-го августа.

— О! это невозможно!

— Какъ, невозможно?

— Конечно, я поручусь, что никто, кром его самого и меня, не найдетъ и, въ особенности, не отворитъ его.

— Вы въ этомъ уврены?

— Совершенно увренъ! Въ какомъ вид онъ былъ, когда Капегъ выходилъ изъ Тюльери, въ такомъ онъ и теперь.

— Когда вы помогали королю Людовику XVI запирать этотъ шкафъ?

— А! я не могу въ точности опредлить, но это было за три или четыре мсяца до его отъзда въ Вареннъ.

— Какъ это произошло? разскажите… Извините, мой другъ, это дло мн кажется слишкомъ необыкновеннымъ, чтобы не потребовать у васъ нкоторыхъ подробностей, прежде чмъ мы отправимся съ вами отыскивать этотъ шкафъ.

— О! эти подробности не трудно дать, гражданинъ министръ. Капетъ прислалъ за мною въ Версаль, моя жена не хотла отпускать меня: бдная женщина! она предчувствовала недоброе и говорила мн: ‘Дла короля не хороши, ты скомпрометируешь себя изъ-за него!’ — Но, отвчалъ я, вдь онъ посылаетъ за мною по длу, касающемуся моего ремесла, онъ мой ученикъ, и я долженъ пойти.— ‘Пустое! отвчала она, тутъ замшана политика: есть теперь у него время заниматься замками!’

— Покороче, мой другъ… И такъ, не смотря на совты вашей жены, вы пошли?

— Да, и я лучше бы сдлалъ, еслибы послушался ея совтовъ: я бы не очутился въ такомъ положеніи… Но они заплатятъ мн за это, отравители!

— Тогда?

— А! вы хотите знать о шкаф…

— Да, мой другъ, и старайтесь не отвлекаться отъ него. Все мое время принадлежитъ республик, и у меня его очень мало!

— Тогда онъ показалъ мн замокъ, который не запиралъ: онъ самъ его смастерилъ, и конечно, будь онъ совершенно исправенъ, этотъ мошенникъ низачто не прислалъ бы за мной.

— Онъ вамъ показалъ замокъ, который не запиралъ, возразилъ министръ, стараясь не допускать Гамэна отвлекаться отъ вопроса.

— И спросилъ: меня ‘Отчего онъ не запираетъ, Гамэнъ?’ — Я отвтилъ:— ‘Государь, я долженъ осмотрть замокъ’.— Онъ сказалъ:— ‘Это врно’.— Я осмотрлъ и сказалъ:— ‘Знаете ли, отчего замокъ не запираетъ?’ — ‘Нтъ, не знаю, отвчалъ онъ, разъ я тебя спрашиваю объ этомъ’.— ‘Онъ не запираетъ, государь, (тогда его еще называли государемъ, разбойника!) онъ не запираетъ, государь… по очень простой причин…’ Слушайте внимательно, вдь вы не такъ сильны въ слесарномъ ремесл какъ король, и вамъ не такъ это легко понять… Но нтъ, я теперь вспомнилъ: это не былъ замокъ, запирающійся съ обихъ сторонъ, а замокъ сундучный.

— Для меня это все равно, мой другъ, отвтилъ Роланъ,— вы угадали, я не такъ силенъ въ слесарномъ ремесл, какъ король, и не понимаю разницы между замкомъ сундучнымъ и замкомъ запирающимся съ обихъ сторонъ.

— Я вамъ объясню эту разницу…

— Безполезно. Вы объяснили королю…

— Почему замокъ не запиралъ. Сказать вамъ, отчего онъ не запиралъ?

— Какъ хотите, отвчалъ Роланъ, понявъ, что всего лучше предоставить Гамэну говорить, какъ онъ хочетъ.

— И такъ, онъ не запиралъ потому, что бородка ключа зацпляла за большой зубецъ, большой зубецъ описывалъ половину круга, но, такъ какъ грани его не были достаточно срзаны, онъ не могъ идти дальше, вотъ и все! вы теперь понимаете?

— Совершенно! отвтилъ Роланъ, ровно ничего не понимавшій.

— ‘Это врно, сказалъ король (тогда еще такъ величали этого подлаго тирана), ну, Гамэнъ, мой учитель, сдлай то, чего я не сумлъ сдлать’.— ‘О! я не только вашъ учитель, государь, но мастеръ надъ мастерами, первый мастеръ!’

— Такъ что?..

— Такъ что, я принялся за работу, между тмъ какъ г-нъ Капеть разговаривалъ съ моимъ подмастерьемъ, я всегда подозрвалъ, что этотъ малый — переодтый аристократъ, черезъ десять минутъ все было готово. Я спустился съ желзной дверцой, куда былъ вдланъ замокъ, и сказалъ:’ ‘Готово, государь!’ — ‘Ну, пойдемъ со мной, Гамэнъ!’ говоритъ онъ. Онъ пошелъ впередъ, а я за нимъ. Сначала онъ привелъ меня въ свою спальню, а потомъ въ темный корридоръ, тянувшійся отъ алькова къ спальн дофина, тамъ было такъ темно, что пришлось зажечь свчу. Король мн сказалъ: ‘Держи эту свчу, Гамэнъ, и посвти мн’. (Онъ позволялъ себ говорить мн ты, тиранъ!) Тогда онъ вынулъ одну филенку панели, за которой была круглая дыра въ два фута въ діаметр. Замтивъ мое удивленіе, онъ прибавилъ: ‘Я продлалъ этотъ тайникъ, чтобы прятать въ него деньги, теперь, ты видишь, Гамэнъ, надо запереть его этой желзной дверцой’.— ‘Это сдлать не долго, отвтилъ я, тутъ есть и петли и замокъ’. Я повсилъ дверцу и только толкнулъ ее, она сама заперлась, потомъ панель поставили на мсто, и прощай! не стало видно ни шкафа, ни дверцы, ни знака!

— Вы полагаете, мой другъ, спросилъ Роланъ,— что король такъ хлопоталъ только для того, чтобы прятать въ этотъ шкафъ свои деньги?

— Подождите! это была только уловка: онъ воображалъ себя очень хитрымъ, тиранъ! но я похитре его. Вотъ что случилось. ‘Ну, Гамэнъ, сказалъ онъ, помоги мн сосчитать деньги, которыя я хочу спрятать въ этотъ шкафъ’. И мы сосчитали два милліона двойными луидорами, раздливъ ихъ на четыре кожаныхъ мшка, но пока я считалъ его золото, я однимъ глазомъ видлъ, какъ его камердинеръ носилъ бумаги, бумаги, бумаги… и я сказалъ себ: ‘Понимаю! шкафъ сдланъ для бумагъ, а деньги только для виду!’

— Что ты на это скажешь, Магдалина? спросилъ Роланъ у своей жены, наклонясь къ ней такъ, чтобы Гамэнъ не могъ услышать его.

— Что это открытіе самой большой важности и нельзя терять ни минуты.

Роланъ позвонилъ.

Появился приставъ.

— Есть у васъ запряженная карета на двор? спросилъ онъ.

— Есть, гражданинъ.

— Велите ее подать.

Гамэнъ всталъ.

— А! проговорилъ онъ обиженно,— я, кажется, надолъ вамъ?

— Почему же?

— Потому, что вы потребовали карету… И при Республик министры разъзжаютъ въ каретахъ?

— Мой другъ, отвтилъ Роланъ,— у министровъ всегда будутъ кареты: для министра карета не роскошь, а экономія.

— Экономія чего?

— Времени, то есть самой дорогой вещи на свт!

— Значитъ, мн надо будетъ еще разъ придти?

— Зачмъ?

— Да чтобы показать вамъ шкафъ, гд хранятся деньги!

— Безполезно.

— Какъ, безполезно?

— Конечно, вдь я потребовалъ карету, чтобы хать туда.

— Куда хать?

— Въ Тюльери.

— Мы, значитъ, подемъ туда?

— Сію минуту.

— Наконецъ-то!

— Но кстати… сказалъ Роланъ.

— Что такое? спросилъ Гамэнъ.

— А ключъ?

— Какой ключъ?

— Ключъ отъ шкафа… Весьма вроятно, что Людовикъ XVI не оставилъ его въ замк.

— О! конечно, онъ совсмъ не такъ глупъ, какъ кажется, этотъ толстый Капетъ.

— Вы захватите съ собою ваши инструменты?

— Къ чему?

— Чтобы отворить шкафъ.

Гамэнъ вынулъ изъ кармана совсмъ новый ключъ.

— А это что? спросилъ онъ.

— Ключъ.

— Ключъ отъ шкафа, я сдлалъ его по памяти, я внимательно изучилъ тотъ, подозрвая, что когда-нибудь…

— Этотъ человкъ большой негодяй! шепнула г-жа Роланъ мужу.

— Ты, значитъ, думаешь..? спросилъ тотъ колеблясь.

— Я думаю, что мы, въ нашемъ положеніи, не имемъ права пренебрегать никакими свдніями, какія бы ни посылала намъ судьба, чтобы узнать всю правду.

— Вотъ онъ! вотъ онъ! говорилъ Гамэнъ, показывая ключъ.

— И вы полагаете, спросилъ Роланъ съ видимымъ отвращеніемъ,— вы полагаете, что хотя этотъ ключъ сдланъ по памяти и черезъ полтора года, онъ все таки отворитъ желзный шкафъ?

— Еще бы! и немедленно! отвтилъ Гамэнъ.— Вдь не даромъ я мастеръ надъ мастерами, первый мастеръ.

— Карета гражданина министра подана, сказалъ приставъ.

— Похать мн съ вами? спросила г-жа Роланъ.

— Конечно! если тамъ найдутся бумаги, я теб отдамъ ихъ, разв ты не самый честный человкъ, какого я знаю?

— Пойдемте, мой другъ, прибавилъ Роланъ, обратясь къ Гамэну.

Гамэнъ послдовалъ за нимъ, бормоча сквозь зубы:

— Ну что? не говорилъ ли я, что заплачу теб за это, г-нъ Капетъ?

Это?— Что такое это?

Добро, оказанное ему королемъ!

XIX.
Отступленіе пруссаковъ.

Въ то время, какъ карета гражданина Ролана детъ къ Тюльери, въ то время, какъ Гамэнъ находитъ филенку, спрятанную въ стн, и, согласно своему общанію, съ удивительной легкостью отворяетъ желзный шкафъ ключомъ сдланнымъ имъ по памяти, въ то время, какъ желзный шкафъ выдаетъ свое роковое содержимое, которое, не смотря на отсутствіе бумагъ, отданныхъ самимъ королемъ г-ж Компанъ, будетъ имть столь страшное вліяніе на судьбу заключенныхъ въ Тампл, въ то время, какъ Роланъ увозитъ эти бумаги къ себ, прочитываетъ ихъ одну за другой, нумеруетъ, записываетъ, напрасно отыскивая между всми этими документами доказательствъ продажности Дантона, о которой такъ много кричали,— посмотримъ что подлываетъ бывшій министръ юстиціи.

Мы говоримъ, бывшій министръ юстиціи, потому что, какъ только Конвентъ вступилъ во власть, Дантонъ поспшилъ выйти въ отставку.

Онъ взошелъ на трибуну и сказалъ:

— Прежде чмъ высказать мое мнніе насчетъ перваго декрета, издаваемаго Конвентомъ, позвольте мн сложить съ себя должности, возложенныя на меня Законодательнымъ Собраніемъ. Я получилъ ихъ при гром пушекъ, теперь арміи соединились и соединеніе народныхъ представителей также совершилось. Я только уполномоченный народа и буду говорить въ качеств его уполномоченнаго.

Къ словамъ: ‘арміи соединились’, Дантонъ могъ бы прибавить: ‘И пруссаки разбиты’, такъ какъ онъ говорилъ это 21-го сентября, а битва три Вальми была наканун, то есть 20: но Дантонъ не зналъ этого.

Онъ только сказалъ:

— Разсемъ пустые призраки диктатуры, которыми хотли напугать народъ, объявимъ, что существуетъ лишь конституція, принятая имъ. До сихъ поръ народъ только волновали: надо было возбудить его противъ тирана, а теперь, пусть законы будутъ такъ же грозно преслдовать тхъ, кто нарушитъ ихъ, какъ былъ грозенъ народъ, разгромляя тиранію! пусть они караютъ всхъ виновныхъ! Откажемся отъ всякихъ лишнихъ крайностей, провозгласимъ, что всякая земельная и промышленная собственность останется на вки неприкосновенной.

Дантонъ, съ своей обычной ловкостью, въ нсколькихъ словахъ отвтилъ на два опасенія, смущавшихъ Францію: Франція опасалась за свою свободу и за свою собственность. И, странная вещь! кто въ особенности боялся за собственность? Т, кто только что купили какую-нибудь собственность и не выплатили еще и трехъ четвертей покупной суммы! Они превратились въ гораздо большихъ консерваторовъ, чмъ были бывшіе дворяне, бывшіе аристократы, однимъ словомъ бывшіе собственники, эти послдніе предпочли сохранить жизнь, чмъ свои огромныя владнія и покинули ихъ, чтобы спасти свою жизнь, между тмъ какъ крестьяне, покупщики національныхъ имуществъ, вчерашніе собственники, предпочитали уголокъ земли своей жизни, охраняли его съ ружьемъ въ рукахъ, и ни зачто на свт не согласились бы эмигрировать!

Дантонъ понялъ это, онъ понялъ, что слдовало успокоить не только вчерашнихъ собственниковъ, но и завтрашнихъ. Вотъ въ чемъ заключался великій принципъ Революціи: ‘Надо чтобы вс французы были собственниками, собственность не всегда длаетъ человка лучше, но она длаетъ его достойне, придавая ему сознаніе своэй независимости’.

И такъ, весь духъ Революціи выразился въ слдующихъ нсколькихъ словахъ Дантона:

Уничтоженіе всякой диктатуры, освященіе всякой собственности. Словомъ, точкой отправленія служило слдующее положеніе: ‘Человкъ иметъ право самъ управлять собою’, а цлью: ‘человкъ иметъ право сохранять плоды своей дятельности!’

Кто провозгласилъ это? Человкъ 20-го іюня, 10-го августа, 1-го сентября,— богъ бурь, прекратившійся въ кормчаго и бросившій въ море два якоря спасенія народовъ: свободу и собственность.

Жиронда не поняла: честная Жиронда чувствовала непреодолимое отвращеніе къ… какъ бы это выразить? къ податливому Дантону. Читатель помнитъ, что она ему отказала въ диктатур, когда онъ требовалъ ее, чтобы помшать рзн.

Одинъ изъ жирондистовъ всталъ и, вмсто того, чтобы поддержать геніальнаго человка, сказавшаго, желая успокоить Францію, два главныхъ опасенія ея, сказалъ Дантону:

— Всякій, желающій освятить собственность, набрасываетъ на нее тнь, касаться собственности, даже для ея лучшаго закрпленія, значитъ поколебать ея права. Собственность стоитъ впереди закона.

Конвентъ издалъ два слдующихъ декрета: ‘Конституція можетъ существовать только если она принята народомъ.

‘Безопасность лицъ и имуществъ ставится подъ охрану націи’.

Это было то и не то, а въ политик нтъ ничего ужасне почти, да около.

Кром того, отставка Дантона была принята.

Но человкъ, считавшій себя настолько сильнымъ, чтобы взять на себя отвтственность за дло 2 сентября, то есть принять на себя ужасъ всего Парижа, ненависть провинціи, омерзеніе всего міра, этотъ человкъ, конечно, долженъ былъ быть очень могуществененъ!

Дйствительно, онъ держалъ въ рукахъ нити дипломатіи, войны и полиціи: Дюмурье и, слдовательно, войско были у него въ рукахъ.

Извстіе о побд при Вальми дошло до Парижа и вызвало въ немъ большую радость, оно донеслось до него на крыльяхъ орла, и эту побду вс сочли за имющую гораздо боле ршающее значеніе, чмъ было на самомъ дл.

Это повело къ тому, что отъ сильнйшаго ужаса и испуга Франція перешла къ крайней отваг, клубы жаждали только войны и битва

‘Если король прусскій побжденъ, то отчего онъ не взятъ въ плнъ, не связанъ, не скованъ или, по крайней мр, не отброшенъ за Рейнъ?’

Вотъ что высказывалось громко.

Потомъ, прибавлялось тихо:

‘Это очень просто: Дюмурье измняетъ! Онъ предался пруссакамъ!’

Дюмурье уже получилъ награду за великую услугу, имъ оказанную: неблагодарность.

Король прусскій нисколько не считалъ себя побитымъ: онъ аттаковалъ высоты Вальми, но не могъ ихъ взять, вотъ и все, каждое ойско удержало свой лагерь, французы, съ самого начала кампаніи постоянно отступавшіе, преслдуемые паникой, пораженіями, всякими несчастіями, на этотъ разъ держались стойко, ни боле, ни мене. Что касается количества убитыхъ и раненыхъ, оно было съ обихъ сторонъ почти одинаково.

Вотъ чего нельзя было сказать Парижу, Франціи, Европ, при тогдашней испытываемой нами крайней необходимости въ побд, но вотъ что Дюмурье послалъ сказать Дантону черезъ Ветермана.

Пораженіе прусаковъ было такъ незначительно, а ихъ отступленіе настолько фиктивно, что черезъ двнадцать дней посл Вальми они еще не двигались изъ своихъ лагерей.

Дюмурье написалъ въ Парижъ, спрашивая, долженъ ли онъ вступать въ переговоры о мир, если король прусскій предложитъ его. На этотъ вопросъ онъ получилъ два отвта: одинъ отъ всего министерства, гордый, оффиціальный, продиктованный энтузіазмомъ, вызваннымъ побдой, другой, благоразумный и спокойный, отъ одного Дантона.

Письмо министерства надменно гласило:

‘Республика не вступаетъ въ переговоры, пока непріятель не очиститъ ея территоріи’.

А письмо Дантона:

‘Только бы пруссаки очистили территорію, приходите къ соглашенію, какою бы то ни было цною’.

Прійти къ мирному соглашенію было совсмъ не легко при томъ душевномъ настроеніи, въ какомъ находился прусскій король. Почти въ то самое время, когда въ Парижъ пришло извстіе о побд при Вальми, въ Вальми пришло извстіе объ уничтоженіи королевской власти и о провозглашеніи республики. Король прусскій былъ взбшенъ.

Фридрихъ Вильгельмъ видлъ, что нашествіе, предпринятое для спасенія французскаго короля, имло своимъ результатомъ лишь 10 августа, 2 и 21 сентября, то есть заключеніе короля, рзню дворянъ и уничтоженіе королевской власти. Это сознаніе доводило его до припадковъ мрачной ярости, онъ ршилъ драться во что бы то ни стало и приказалъ дать 29 сентября ршительное и ожесточенное сраженіе.

Значитъ было очень еще далеко до очищенія территоріи республики!

Но 29, вмсто сраженія, былъ созванъ совтъ.

Впрочемъ, Дюмурье былъ на все готовъ.

Герцогъ Брауншвейгскій, очень дерзкій на словахъ, былъ очень остороженъ, когда приходилось замнять слова дствіями. Герцогъ Брауншвейгскій, въ сущности, былъ больше англичанинъ, чмъ нмецъ: онъ женился на сестр англійской королевы, а потому получалъ столько же внушеній изъ Лондона, сколько изъ Берлина. Если Англія ршала, что надо драться, онъ дрался обими руками: одной рукой за Пруссію, другой за Англію, но если англичане не вынимали шпаги изъ ноженъ, онъ былъ готовъ вложить въ нихъ также и свою.

А 29 герцогъ Брауншвейгскій показалъ на совт письма изъ Англіи и Голландіи, которыя отказывались присоединиться къ коалиціи. Кром того, Кюстинъ направлялся на Рейнъ, угрожая Кобленцу, а если Кобленцъ будетъ взятъ, передъ Фридрихомъ-Вильгельмомъ затворится дверь для возвращенія въ Пруссію.

Но было нчто еще боле важное и серьезное! У прусскаго короля была любовница, графиня Лихтенау. Она слдовала за арміей,— какъ и многіе другіе и въ числ ихъ Гете, набрасывавшій первыя сцены своего Фауста въ фургон его величества короля прусскаго — и разсчитывала на общанную ей военную прогулку, непремнно желая видть Парижъ.

А пока, она остановилась въ Спа. Тамъ она узнала о сраженіи при Вальми, объ опасностяхъ, угрожавшихъ ея царственному любовнику. Прекрасная графиня всего боле боялась двухъ вещей: французскихъ ядеръ и улыбокъ француженокъ, она писала письмо за письмомъ, и вс приписки къ этимъ письмамъ, приписки, выражавшія главную мысль писавшей ихъ, заключались въ одномъ слов: возвращайся!

По правд сказать, короля прусскаго одинъ только стыдъ удерживалъ отъ того, чтобы покинуть Людовика XVI. Тмъ не мене слезы его любовницы и опасность, угрожавшая Кобленцу, имли на него большое вліяніе.

Тмъ не мене онъ настаивалъ на освобожденіи Людовика XVI. Дантонъ поспшилъ передать ему черезъ Вестермана вс постановленія коммуны, показывавшія, что съ плнникомъ хорошо обходятся и хорошо его содержатъ. Этого оказалось достаточно для прусскаго короля: видно, что онъ былъ не взыскателенъ! Его друзья увряютъ, что прежде чмъ удалиться, онъ заставилъ Дюмурье и Дантона дать слово, что они спасутъ жизнь королю, ничто не подтверждаетъ этого увренія.

29 сентября прусское войско начинаетъ отступленіе и длаетъ одно лье, 30, еще одно лье.

Французское войско эскортировало его, и всякій разъ, какъ наши солдаты хотли аттаковать его, отрзать ему отступленіе, наконецъ, попробовать загнать кабана и заставить его сразиться съ собаками, коммисары Дантона удерживали ихъ почти силой.

Только бы пруссаки вышли изъ Франціи, вотъ все, чего желалъ Дантонъ.

22 октября это патріотическое желаніе исполнилось.

6 ноября Жеманнская пушка возвстила, что судъ Божій свершился надъ французской революціей.

7 ноября Жиронда начала процессъ короля.

Нчто подобное произошло шесть недль тому назадъ: 20 сентября Дюмурье одержалъ побду при Вальми, 21, была провозглашена республика.

Каждая побда получала, въ нкоторомъ род, свою награду и позволяла Франціи подвигаться еще на шагъ въ проведеніи революціи.

На этотъ разъ, шагъ былъ ужасный! Французы приближались къ цли, къ которой шли уже въ продолженіи трехъ лтъ, сами того не подозрвая, и по естественнымъ законамъ, по мр приближенія, вс начали различать контуры отдльныхъ предметовъ, до того времени сливавшихся въ общей масс.

Что же виднлось на горизонт? Эшафотъ! а у подножія этого эшафота, король!

Въ эту чисто матеріальную эпоху, когда низменные инстинкты ненависти, уничтоженія и мести одерживали верхъ надъ возвышеннымъ образомъ мысли нсколькихъ великихъ умовъ, когда такого человка, какъ Дантонъ, принявшаго на свою отвтственность кровавые сентябрьскіе дни, обвиняли, какъ вождя снисходительныхъ гражданъ, трудно было ожидать, чтобы идея взяла верхъ надъ фактомъ, и потому, члены Конвента не поняли, или поняли лишь нкоторые изъ нихъ,— одни ясно, другіе инстинктивно,— что надо было начать процессъ противъ королевской власти, а не противъ короля.

Королевская власть — мрачная абстракція, грозная тайна, отъ которой вс отрекались, это былъ кумиръ, позолоченный снаружи, какъ т повапленные гробы, о которыхъ говорится въ Евангеліи, наполненные червей и гнили внутри. Что касается короля, то это было нчто совсмъ другое, король былъ человкъ, человкъ мало интересный въ дни своего благоденствія, но котораго несчастіе очистило, заключеніе возвысило, его чувствительность развилась во время его несчастій. И даже на королеву его злополучія произвели такое обаяніе, что она полюбила его, если не любовью — это несчастное разбитое сердце было осуждено на утрату способности любить любовью, какъ расколотая ваза, наполненная водой, пропускаетъ ее капля за каплей!— то по крайней мр, она научилась уважать, чтить этого короля, этого государя, этого человка, чья матеріальность и вульгарные инстинкты такъ часто вызывали краску на ея лиц.

Однажды король вошелъ къ королев и засталъ ее подметающей комнату больного дофина.

Онъ остановился на порог, опустивъ голову на грудь и сказавъ со вздохомъ:

— О! государыня, какое занятіе для французской королевы! еслибы въ Вн видли, что ты тутъ длаешь!.. Кто бы могъ предугадать, что соединяя вапу судьбу съ моей, я заставлю васъ опуститься такъ низко!

— А разв вы считаете ни за что славу быть женою лучшаго и наиболе гонимаго изъ людей? отвтила Марія-Антуанета.

Вотъ что отвтила королева, безъ присутствія постороннихъ свидтелей, не подозрвая, что ее услышитъ ничтожный лакей, слдовавшій за королемъ и запомнившій эти слова, сохранившій ихъ, какъ черный жемчугъ, чтобы сдлать изъ нихъ внецъ не для чела короля, а для чела осужденнаго!

Въ другой разъ Людовикъ XVI замтилъ, что принцесса Елизавета, за неимніемъ ножницъ, зубами откусила нитку, которой она зашивала платье королевы.

— Бдная сестра! сказалъ онъ,— какой контрастъ съ хорошенькимъ маленькимъ домикомъ въ Монтрейл, гд вы ни въ чемъ не терпли недостатка!

— Ахъ, братъ мой, отвтила эта чудная двушка,— какъ могу я сожалть о чемъ нибудь, когда я длю съ вами ваши несчастья?

Все это было извстно, все это распространилось по Парижу, все это были золотыя арабески на мрачномъ фон легенды мученичества.

Сразить на смерть королевскую власть, но оставить въ живыхъ короля, вотъ великая и высокая мысль, столь высокая, что она явилась лишь у нсколькихъ людей, и была до того непопулярна, что они едва осмливались высказывать ее.

— Народу нужно быть спасеннымъ, но ему не нужно, чтобы за него мстили! сказала Дантонъ у Кордельеровъ.

— Конечно, надо судить короля, сказалъ Грегуаръ въ Конвент,— но онъ заслужилъ столько презрнія, что уже не осталось мста для ненависти!

Томасъ Пэйнъ писалъ:

‘Я хочу, чтобы начали процессъ не противъ Людовика XVI, но противъ королей, вообще, одинъ изъ этихъ молодчиковъ находится въ нашей власти: онъ поможетъ намъ составить поголовный заговоръ… Людовикъ XVI намъ очень пригодится для доказательства необходимости революцій’.

Такимъ образомъ великіе умы, какъ Пэйнъ, великія сердца, какъ Грегуаръ и Дантонъ, были совершенно согласны въ одномъ: необходимо начать процессъ не противъ этого короля, а противъ королей вообще, и если понадобится, вызвать Людовика XVI въ качеств свидтеля.

Франція, ставъ республикой, то есть совершеннолтней, должна вести процессъ отъ своего лица и отъ лица народовъ, еще подчиненныхъ королевской власти, а потому не достигшихъ совершеннолтія, Франція будетъ судить тогда, уже какъ судья, облеченный неземной властью, она подымется въ недосягаемыя сферы, и слова ея обрушатся на престолъ, обрызгавъ его грязью и кровью и поразивъ громомъ и молніей внценосныя главы.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

XX.
Процессъ.

Въ бумагахъ желзнаго шкафа, выданныхъ Гамэномъ, награжденнымъ Конвентомъ за этотъ прекрасный поступокъ пожизненной пенсіей въ тысячу двсти ливровъ, и умершимъ скрюченнымъ отъ ревматизма, тысячи разъ пожалвъ о гильотин, на которую онъ помогъ отправить своего царственнаго ученика, въ бумагахъ желзнаго шкафа, къ великому разочарованію г-на и г-жи Роланъ, не оказалось ничего противъ Дюмурье и Дантона, главнымъ образомъ, эти бумаги компрометировали короля и священниковъ, он обнаруживали жалкій, мелкій, узкій, неблагодарный умъ Людовика XVI, ненавидвшаго лишь тхъ, кто хотлъ спасти его: Неккера, Лафайета,— Мирабо!— Точно также, тамъ ничего не было и противъ Жиронды.

Пренія о процесс начались 13 ноября.

Кто открылъ эти страшныя пренія? кто, какъ ангелъ истребитель, виталъ надъ этимъ мрачнымъ Собраніемъ?

Молодой человкъ, скоре мальчикъ двадцати четырехъ лтъ, посланный въ Конвентъ ране положеннаго возраста, мы уже нсколько разъ встрчались съ нимъ на страницахъ этой исторіи.

Онъ былъ уроженецъ одной изъ самыхъ суровыхъ провинцій Франціи, Ньевры. Въ немъ таилась та суровая, губительная сила, что создаетъ если не великихъ, то, по крайней мр, опасныхъ людей. Отецъ его, старый солдатъ, посл тридцатилтней службы, дождался ордена св. Людовика и, слдовательно, получилъ дворянство съ титуломъ шевалье. Съ самаго рожденія этотъ юноша былъ грустенъ, серьезенъ, печаленъ. Его семья, владвшая небольшимъ имніемъ въ департамент Эны, въ Блеранкур, близъ Нуайона, жила въ этомъ скромномъ жилищ, весьма далекомъ отъ золотой посредственности, которую прославлялъ римскій поэтъ. Посланный въ Реймсъ изучать право, онъ дурно занимался, писалъ плохіе стихи, и написалъ непристойную поэму врод ‘Неистоваго Роланда’ и ‘Двственницы’. Изданная безъ успха въ 1789 году, эта поэма была перепечатана въ 1792 г., но не удостоилась большаго вниманія публики.

Ему хотлось скоре покинуть свою провинцію, и онъ явился къ Камилю Демулену, блестящему журналисту. Этотъ великій юноша, умный, остроумный и блестящій, увидлъ однажды у себя высокомрнаго школьника, полнаго претензій и паоса, съ медленной и размренной рчью, произносимой женственнымъ ртомъ, у него были голубые глаза съ пристальнымъ, жесткимъ взглядомъ, густыя черныя брови и блый цвтъ лица, скоре болзненный, чмъ чистый, въ Реймс онъ можетъ быть и получилъ золотуху, которую короли имли притязанія излчивать въ день коронаціи. Его подбородокъ терялся въ огромномъ галстух, туго затянутомъ вокругъ шеи, между тмъ какъ тогда носили галстухи очень слабо завязанные, какъ будто или того, чтобы облегчить палачу трудъ развязывать ихъ, станъ его былъ необыкновенно прямой, несгибающійся, точно у куклы, и общее непріятное впечатлніе завершалось лбомъ, настолько низкимъ, что волосы у него росли почти надъ бровями.

И такъ, Камиль Демуленъ, увидавъ однажды у себя эту странную фигуру, почувствовалъ къ ей большую антипатію.

Молодой человкъ прочелъ ему свои стихи и, между другими мыслями о состояніи общества высказалъ, что міръ опустлъ со времени римлянъ.

Его стихи показались Камилю плохими, самая мысль ложной, онъ посмялся и надъ философомъ и надъ поэтомъ. Тогда поэтъ-философъ вернулся въ свое уединеніе, т. е. въ Влеранкуръ, гд, подобно Тарквинію, говоритъ Мишле, и сталъ сбивать своей тростью головки мака, видя въ нихъ быть можетъ Демулена и Дантона.

Случай ему, однако, благопріятствовалъ. Его деревн, мстечку, городку, угрожала опасность потерять рынокъ, очень для него важный. Не зная Робеспьера, молодой человкъ написалъ ему прося его поддержать прилагаемое къ письму прошеніе коммуны, и, въ то же время, предлагая для продажи въ пользу націи свое маленькое имніе, т. е. все, чмъ онъ владлъ.

То, что вызвало смхъ у Камиля Демулена заставило призадуматься Робеспьера: онъ вызвалъ къ себ юнаго фанатика, призналъ въ немъ человка, драгоцннаго для революціи и, благодаря своему вліянію у якобинцевъ, провелъ его въ Конвентъ, хотя онъ еще не имлъ положеннаго возраста. Президентъ избирательнаго корпуса, Жанъ де-Бри, протестовалъ противъ этого и вмст съ своимъ протестомъ послалъ копіи съ метрическаго свидтельства новаго депутата ему, дйствительно, было всего двадцать четыре года и три мсяца, но вліяніе Робеспьера заставило этотъ протестъ остаться безъ послдствій.

Этотъ молодой человкъ былъ Сенъ-Жюстъ.

— Сенъ-Жюстъ, сказалъ ему разъ Камиль Демуленъ,— знаешь, что говоритъ о теб Дантонъ?

— Нтъ.

— Онъ говоритъ, что ты носишь свою голову точно чашу съ св. дарами.

Блдная улыбка обрисовалась на женственныхъ губахъ молодаго человка.

— Хорошо, сказалъ онъ.— а я заставлю его носить свою, какъ св. Денисъ {Св. Денисъ, галльскій апостолъ III вка. Ему отрубили голову на гор близъ Парижа, вмст съ двумя другими мучениками. Эта гора получила названіе горы мучениковъ, Монмартръ. По словамъ легенды, посл казни, Денисъ поднялся на ноги, взялъ свою голову и прошелъ до того мста, гд впослдствіи построили соборъ его имени. Примч. перевод.}.

Онъ сдержалъ слово.

Сенъ-Жюстъ медленно спустился внизъ съ своего мста, медленно взошелъ на трибуну, медленно потребовалъ смерти… Нтъ, онъ не потребовалъ: онъ приказалъ.

Рчь, произнесенная этимъ красивымъ, блднымъ юношей съ женственнымъ ртомъ, была отвратительна, пусть передаетъ ее тотъ, у кого есть охота и возможность, у насъ не хватаетъ на это мужества.

‘Нельзя долго судить короля, сказалъ онъ: его надо убить.

‘Его надо убить потому, что нтъ законовъ, чтобы его судить, онъ самъ уничтожилъ ихъ.

‘Его надо убить, какъ врага, судятъ только гражданъ. Чтобы судить тирана, надо было-бы сначала сдлать его гражданиномъ.

‘Его надо убить, какъ преступника, пойманнаго на мст преступленія съ руками въ крови, кром того, королевская власть есть вчное преступленіе, король — существо находящееся вн природы, между народомъ и королемъ нтъ никакой естественной связи’.

Онъ говорилъ такъ цлый часъ, безъ всякаго оживленія или воодушевленія, тономъ ритора, съ жестами педанта, повторяя въ конц каждой фразы три слова, производившія на слушателей такое-же впечатлніе, какъ видъ ножа на гильотин: ‘Его надо убить!’.

Эта рчь произвела страшное впечатлніе. Не было ни одного судьи, который, слушая ее, не почувствовалъ-бы въ своемъ сердц смертельнаго холода! Самъ Робеспьеръ испугался, увидавъ, что его воспитанникъ, его ученикъ, водрузилъ кровавое знамя революціи далеко за аванпостами самыхъ крайнихъ республиканцевъ.

Съ этихъ поръ было ршено не только начать процессъ, но и осудить Людовика XVI.

Пробовать спасти короля, значило обречь себя на смерть.

У Дантона была эта мысль, но не хватало мужества, у него достало патріотизма выносить кличку убійцы, но не хватило твердости принять кличку измнника.

11 декабря начался процессъ.

За три дня до этого въ Тампль явился муниципальный чиновникъ во глав депутаціи отъ Коммуны, вошелъ къ королю и прочелъ заключеннымъ указъ, приказывающій отобрать у нихъ ножи, ножницы, бритвы, перочинные ножи, однимъ словомъ, вс острыя орудія, какія обыкновенно отбираются отъ осужденныхъ.

Тмъ временемъ, г-жа Клери со своей подругой пришла навстить своего мужа, и, по обыкновенію, камердинера вызвали внизъ, въ залу совта. Тамъ онъ началъ разговаривать съ женою, и та, стараясь говорить какъ можно громче, передавала мужу разныя подробности объ ихъ домашнихъ длахъ, а въ это время ея подруга шептала:

— Въ будущій вторникъ короля повезутъ въ Конвентъ… Начнется процессъ… Королю позволено имть защитника… Это ршено.

Король запретилъ Клери скрывать что-либо отъ него, а потому врный слуга ршилъ сообщать королю вс новости, какъ-бы дурны он ни были. И такъ вечеромъ, раздвая его, онъ повторилъ ему слова, только что нами приведенныя, прибавивъ, что во время процесса предположено разлучить его съ семьей.

Людовику XVI осталось всего четыре дня, чтобы совтоваться съ королевой.

Онъ поблагодарилъ Клери за его врность данному слову.

— Продолжайте разузнавать, чего они хотятъ отъ меня, прибавилъ онъ,— не бойтесь огорчить меня. Я условился съ моей семьей, что мы сдлаемъ видъ, будто ничего не знаемъ, чтобы не компрометировать васъ.

Но чмъ боле приближался день, когда долженъ былъ начаться процессъ, тмъ подозрительне длались муниципальные чиновники. Клери не могъ, поэтому, сообщить заключеннымъ другихъ новостей, кром тхъ, какія были въ одной газет, ему кмъ-то присланной. Въ этой газет былъ опубликованъ декретъ, предписывающій, чтобы 11 декабря Людовикъ XVI предсталъ передъ Конвентомъ.

11 декабря съ пяти часовъ утра въ Париж раздавался барабанный бой, ворота Тампля отворились, и во дворъ вступила кавалерія съ артиллеріей. Еслибы королевская семья оставалась въ невдніи относительно того, что должно было произойти, она была-бы страшно перепугана подобнымъ шумомъ, но заключенные сдлали видъ что ничего не знаютъ, и спросили объясненія у дежурныхъ коммиссаровъ, т отказались отвчать.

Въ девять часовъ король и дофинъ поднялись въ помщеніе принцессъ къ завтраку, это былъ послдній часъ, проведенный ими вмст, хотя и на глазахъ муниципальныхъ чиновниковъ. Черезъ часъ надо было разстаться, и такъ какъ они ршили не показывать, что знаютъ что-либо, то приходилось при разлук затаить вс свои чувства въ сердц.

Дофинъ и въ самомъ дл ничего не зналъ, всмъ хотлось пощадить ребенка отъ извстія объ этомъ гор. Онъ сталъ просить сыграть партію въ сіамъ {Родъ игры въ кегли.}, и король, какъ ни былъ озабоченъ, не хотлъ лишить сына этого развлеченія.

Дофинъ проигралъ нсколько партій и три раза устанавливался на 16 No.

— Проклятый 16 No, вскричалъ онъ,— мн кажется, онъ приноситъ мн несчастье.

Король ничего не отвтилъ, но эти слова поразили его, какъ роковое предзнаменованіе.

Въ одиннадцать часовъ, въ то время, какъ онъ давалъ дофину урокъ чтенія, вошли два муниципальныхъ чиновника и объявили, что пришли за молодымъ Людовикомъ, чтобы отвести его къ матери, король пожелалъ узнать причину этого похищенія, коммисары ограничились отвтомъ, что они исполняютъ приказанія совта коммуны.

Король поцловалъ сына и поручилъ Клери проводить его къ матери.

Клери повиновался и сейчасъ-же вернулся.

— Гд вы оставили моего сына? спросилъ ко роль.

— Въ объятіяхъ королевы, государь, отвчала Клери.

Одинъ изъ коммиссаровъ снова вошелъ вы комнату.

— Сударь, сказалъ онъ Людовику XVI,— гражданинъ Шамбонъ, мэръ Парижа, (это былъ преемникъ Петіона) находится въ зал совта и скоро поднимется къ вамъ.

— Что ему нужно? спросилъ король.

— Не знаю, отвчалъ коммиссаръ.

Онъ вышелъ, король остался одинъ.

Сначала онъ ходилъ большими шагами по своей комнат, потомъ слъ въ кресло у изголовья своей кровати.

Коммиссаръ вышелъ съ Клери въ сосднюю комнату и сказалъ камердинеру.

— Я не смю вернуться къ заключенной, я боюсь, что онъ будетъ меня распрашивать.

Однако, въ комнат короля была такая тишина, что коммиссаръ обезпокоился, онъ осторожно вошелъ и увидлъ, что Людовикъ ХVI закрылъ лицо руками и, повидимому, погруженъ въ глубокую задумчивость.

При шум отворившейся двери, король поднялъ голову и громко спросилъ:

— Что вамъ нужно?

— Я боялся, что вы нездоровы, отвчалъ коммиссаръ.

— Очень вамъ обязанъ, сказалъ король,— нтъ, я здоровъ, но меня очень огорчила та поспшность, съ какой у меня отняли моего сына.

Коммиссаръ вышелъ.

Мэръ явился только черезъ часъ, его сопровождалъ новый прокуроръ коммуны, Шометъ, секретарь Куломбо, нсколько муниципальныхъ чиновниковъ и Сантеръ, за которымъ слдовали его адъютанты.

Король всталъ.

— Что вамъ угодно отъ меня? спросилъ онъ. обращаясь къ мэру.

— Я пришелъ за вами, отвтилъ тотъ,— въ силу декрета Конвента, который вамъ прочтетъ гражданинъ секретарь.

Дйствительно, секретарь развернулъ бумагу и началъ читать:

‘Декретъ національнаго Конвента, приказывающій, чтобы Людовикъ Капетъ…

На этомъ слов король прервалъ секретаря.

— Капетъ не мое имя, сказалъ онъ,— это имя одного изъ моихъ предковъ.

Затмъ, видя, что секретарь хочетъ продолжать чтеніе, онъ сказалъ ему:

— Безполезно, сударь, я уже читалъ декретъ въ одной газет.

И, обращаясь къ коммиссарамъ, прибавилъ:

— Я бы желалъ, чтобы мой сынъ оставался при мн въ теченіи этихъ двухъ часовъ, что я ждалъ васъ: тогда эти ужасные два часа показались бы мн несравненно пріятне. Въ сущности, такіе поступки со мною только продолженіе того, что я терплю уже четыре мсяца… Я пойду за вами не изъ повиновенія конвенту, а только потому, что сила въ рукахъ моихъ враговъ.

— Въ такомъ случа пойдемте, сказалъ Шамбонъ.

— Я прошу только минуту времени, чтобы надть мой плащъ. Клери, мой плащъ!

Клери надлъ королю его плащъ орховаго цвта.

Шамбонъ вышелъ первымъ, король слдовалъ за нимъ.

Внизу лстницы плнникъ съ безпокойствомъ посмотрлъ на ружья, пики и въ особенности на всадниковъ въ голубыхъ мундирахъ, которыхъ онъ еще не зналъ, потомъ бросилъ послдній взглядъ на башню, и они ухали.

Шелъ дождь.

Король халъ въ карет. Въ продолженіи всей, дороги лицо его было спокойно.

Прозжая мимо воротъ Сенъ-Мартенъ и Сенъ-Дени, онъ спросилъ, которыя изъ нихъ думаютъ разрушить.

На порог манежа Сантеръ положилъ ему руку на плечо и провелъ его къ ршетк, на то самое мсто и на то самое кресло, какое онъ занималъ, когда присягалъ Конституціи.

Вс депутаты остались сидть, когда вошелъ король, только одинъ изъ нихъ всталъ и поклонился, когда король проходилъ мимо него.

Удивленный король обернулся и узналъ Жильбера.

— Здравствуйте, господинъ Жильберъ, сказалъ онъ.

Затмъ, онъ сказалъ, обращаясь къ Сантеру.

— Вы знаете г-на Жильбера? Онъ былъ моимъ врачемъ, вы не будете на него слишкомъ сердиться за то, что онъ поклонился мн, не правда-ли?

Допросъ начался.

И вотъ, обаяніе, созданное несчастьемъ, начало по немногу исчезать, король не только отвчалъ на предлагаемые ему вопросы, но отвчалъ дурно, колеблясь, вдаваясь въ увертки, отрицая, придираясь къ мелочамъ, точно провинціальный адвокатъ, защищающій дло объ совладніи какимъ-нибудь имуществомъ.

Яркій свтъ былъ неблагопріятенъ для бднаго короля.

Допросъ продолжался до пяти часовъ.

Въ пять часовъ Людовика XVI провели въ залу переговоровъ, гд онъ ожидалъ свою карету.

Мэръ подошелъ къ нему.

— Не голодны-ли вы, сударь, спросилъ онъ,— не хотите-ли закусить чего-нибудь?

— Благодарю васъ, сказалъ король, отрицательно покачавъ головой.

Но вслдъ за тмъ, увидавъ, какъ одинъ изъ гренадеръ вытащилъ изъ своего мшка хлбъ и далъ половину прокурору Шометту, онъ подошелъ къ нему.

— Не дадите-ли вы мн кусокъ вашего хлба? спросилъ онъ прокурора.

Онъ говорилъ тихо, и Шометтъ попятился отъ него.

— Говорите громче, сударь! сказалъ онъ.

— О! я могу сказать это громко, проговорилъ король съ печальной улыбкой,— я прошу кусокъ хлба.

— Съ удовольствіемъ, отвтилъ Шометтъ.

— Вотъ, отржьте, сказалъ онъ, протягивая ему свой хлбъ.— Это трапеза спартанца, еслибы у меня былъ корень, я-бы удлилъ вамъ половину.

Они спустились во дворъ.

При вид короля, толпа начала пть Марсельезу, длая особенное удареніе на слдующихъ словахъ припва:

Qu’un sang impur abreuve nos sillons!

Людовикъ XVI слегка поблднлъ и слъ въ карету.

Тамъ онъ началъ сть хлбъ, но только корку, мякоть осталась у него въ рук, и онъ не зналъ, что съ ней длать.

Товарищъ прокурора взялъ у него, эту мякоть и выбросилъ въ окно кареты.

— Не хорошо бросать хлбъ, замтилъ король,— особенно, когда онъ такъ дорогъ…

— А почему вы знаете, что онъ дорогъ? спросилъ Шометтъ.— Вы вдь въ немъ не терпли недостатка?

— Я знаю, что онъ дорогъ, потому что тотъ, который мн даютъ, отзывается немного землею.

— Моя бабушка, возразилъ Шометтъ,— всегда говорила мн: ‘Малышъ, никогда не слдуетъ бросать хлбной мякоти, потому что ты самъ не можешь пріобрсти ея’.

— Г-нъ Шометтъ, сказалъ король,— мн кажется, ваша бабушка была женщина съ большимъ здравымъ смысломъ.

Настало молчаніе. Шометтъ сидлъ въ глубин кареты, не говоря ни слова.

— Что съ вами? спросилъ король,— вы блднете!

— Да, сказалъ Шометтъ,— я не хорошо себя чувствую.

— Можетъ быть оттого, что мы демъ шагомъ? спросилъ король.

— Да, вроятно.

— Вы бывали на мор?

— Я длалъ походъ съ Моттъ-Пикэ.

— Моттъ-Пикэ былъ герой! проговорилъ король.

И онъ замолчалъ въ свою очередь.

О чемъ думалъ онъ? О своемъ-ли прекрасномъ флот, отличившемся въ Индіи? О Шербург, завоеванномъ на Океан? О своемъ великолпномъ адмиральскомъ костюм, красномъ съ золотомъ, столь не похожемъ на тотъ, что былъ на немъ въ эту минуту? О пушкахъ, радостно гремвшихъ при его появленіи во дни его благополучія?

Какъ онъ былъ далекъ отъ всего этого, бдный король Людовикъ XVI, сидвшій въ скверномъ тряскомъ фіакр, прозжавшемъ шагомъ сквозь волны народа, толпившагося, чтобы, посмотрть на этотъ экипажъ, разскавшій волны этого грязнаго, зловоннаго моря, образовавшагося изъ парижскаго сброда, онъ сидлъ, моргая глазами, съ своей отросшей рдкой, свтловатой бородой, съ похудвшими щеками, обвисшими и ложившимися на морщинистую шею, въ сромъ костюм и орховомъ плащ, и повторялъ, выказывая механическую память дтей и династіи Бурбоновъ: ‘А, вотъ такая-то улица, а это такая-то, а это такая-то’.

Дохавъ до Орлеанской улицы, онъ сказалъ

— А, вотъ и Орлеанская улица.

— Теперь, она называется улицею Эгалитэ, возразили ему.

— А, да, проговорилъ онъ,— въ честь господина…

Не кончивъ фразы, онъ замолчалъ, и отъ Орлеанской улицы до Тампля не произнесъ ни слова.

XXI.
Легенда короля мученика.

Первой заботой короля по прізд, была просьба, чтобы его провели къ его семь, ему отвтили, что на этотъ счетъ не было никакихъ приказаній.

Людовикъ XVI понялъ, что какъ всякій обвиняемый, котораго ршено приговорить къ смерти, онъ будетъ подвергнутъ одиночному заключенію.

— По крайней мр, сообщите моей семь, что я возвратился, сказалъ онъ.

И не обращая вниманія на четырехъ комиссаровъ, окружавшихъ его, онъ занялся своимъ обычнымъ чтеніемъ.

У короля была еще надежда, что его семья придетъ къ нему ужинать.

Онъ ждалъ напрасно: никто не пришелъ.

— Я, однако, думаю, сказалъ онъ,— что мой сынъ проведетъ ночь у меня, такъ какъ его вещи остались здсь?

Увы! Даже относительно своего сына у заключеннаго не было той увренности, какую онъ выказывалъ.

На этотъ вопросъ обратили не больше вниманія, чмъ на первые.

— Въ такомъ случа, будемъ ложиться спать, сказалъ король.

Клери раздлъ его, по обыкновенію.

— О, Клери, пробормоталъ онъ,— я совсмъ не ожидалъ тхъ вопросовъ, какіе мн предлагали.

Дйствительно, королю предлагались вопросы на основаніи бумагъ изъ желзнаго шкафа, а король, не зная объ измн Гамэна, не подозрвалъ, что желзный шкафъ былъ открытъ.

Тмъ не мене, онъ легъ и немедленно заснулъ съ тмъ спокойствіемъ, какое уже не раза, проявлялъ, и какое въ нкоторыхъ обстоятельствахъ можно было принять за летаргію.

Но не то было съ другими заключенными: это полное одиночное заключеніе страшно испугало ихъ, они поняли, что король осужденъ.

Такъ какъ постель и вс вещи дофина остались у короля, королева положила ребенка на свою постель и всю ночь, стоя у изголовья, смотрла, какъ онъ спалъ.

Ея печаль была такъ мрачна, ея поза такъ походила на позу матери у гроба сына, что принцесса Елизавета и г-жа Рояль ршились провести ночь на стульяхъ около нея. Но комиссары вмшались и заставили ихъ лечь.

На другой день, королева въ первый разъ обратилась съ просьбой къ своимъ сторожамъ.

Она просила двухъ вещей: видть короля и получать газеты, чтобы знать о ход процесса.

Об просьбы были переданы въ совтъ.

Въ одной, относительно газеты, отказали совершенно. Другую разршили на половину.

Королева не могла видть мужа, ни сестра брата, но дти могли видаться съ отцомъ, подъ условіемъ не видаться ни съ матерью, ни съ теткой.

Этотъ ультиматумъ представили на ршеніе королю.

Онъ подумалъ съ минуту, потомъ отвтилъ со своею обычною покорностью.

— Хорошо. Какъ бы велико ни было счастье, доставляемое мн лицезрніемъ моихъ дтей, я откажусь отъ этого счастья… Кром того, дло, которымъ я занимаюсь, помшало бы мн удлять имъ столько времени, сколько имъ нужно… Дти останутся у матери.

Посл этого отвта, постель дофина перенесли въ комнату матери, и она, въ свою очередь, покинула дтей только тогда, когда ожидала обвиненія революціоннаго трибунала, какъ теперь король ожидалъ обвиненія Конвента.

Однако, надо было придумать, какъ бы имъ сообщаться, несмотря на строгій запретъ.

Тотъ же Клери вызвался устроить передачу писемъ съ помощью одного изъ слугъ принцессъ, по имени Тюржи.

Тюржи и Клери встрчались въ разныхъ мстахъ, гд бывали по обязанностямъ службы, но бдительность комиссаровъ длала всякій разговоръ между ними очень затруднительнымъ. Единственныя слова, какими они могли обмниваться, были обыкновенно слдующія: ‘Король здоровъ.— Королева, принцессы и дти здоровы’.

Однако, Тюржи передалъ разъ Клери маленькую записку.

— Принцесса Елизавета сунула мн это въ руку, отдавая свою салфетку, сказалъ онъ товарищу.

Клери побжалъ отнести записку королю.

Она была написана посредствомъ проколовъ булавкой, уже давно у принцессы не было ни чернилъ, ни перьевъ, ни бумаги, въ записк заключались слдующія слова:

‘Мы вс здоровы, милый братъ. Напишите намъ’.

Король отвтилъ, со времени начала процесса ему возвратили чернила, перья и бумагу.

Отдавая открытое письмо Клери, онъ сказалъ ему:

— Прочтите, милый Клери, и вы увидите, что въ этой записк нтъ ничего, что могло бы скомпрометировать васъ.

Клери почтительно отказался читать и, красня, оттолкнулъ руку короля.

Черезъ десять минутъ отвтъ былъ у Тюржи.

Въ тотъ же день, Тюржи, проходя мимо коматы Клери, выронилъ клубокъ нитокъ, который, черезъ полуоткрытую дверь, закатился подъ кроать. Этотъ клубокъ былъ намотанъ вокругъ второй записки принцессы Елизаветы.

Это было условлено между ними.

Клери перемоталъ нитки вокругъ записки короля и спряталъ клубокъ въ шкафъ съ тарелками, Тюржи его нашелъ, и отвтъ былъ положенъ туда же.

Эта уловка повторялась въ теченіе нсколькихъ дней, но каждый разъ какъ лакей доставялъ ему новыя доказательства своей преданности или ловкости, король качалъ головой, говоря:

— Берегитесь, мой другъ, вы подвергаете себя большой опасности!

Въ самомъ дл, это средство было слишкомъ непрочно, и Клери нашелъ другое.

Комиссары передавали свчи для короля въ завязанныхъ пакетахъ. Клери тщательно сохранялъ эти бичевки, и когда ихъ набралось у него достаточное количество, онъ объявилъ королю, что у него есть средство сдлать его переписку боле дятельной: онъ намревался передать свои бичевки принцесс Елизавет, принцесса Елизавета спала въ комнат надъ нимъ, и окно ея комнаты приходилось надъ окномъ маленькаго корридора, куда выходила комната Клери, ночью она могла привязывать свои письма къ этой бичевк и такимъ же способомъ получать письма короля. Перевернутый абажуръ прикрывалъ окно и мшалъ письмамъ упасть въ садъ.

Кром того, по этой же веревк можно было передавать чернила, перья и бумагу, что избавляло королеву и принцессъ отъ необходимости писать проколами булавки.

Такимъ образомъ, заключенные могли каждый день имть извстіе другъ о друг, принцессы о корол, король о принцессахъ и о своемъ сын.

Впрочемъ, положеніе Людвика XVI значительно ухудшилось съ тхъ поръ, какъ онъ появился передъ Конвентомъ.

Вс разсчитывали на одно изъ двухъ: или король, слдуя примру Карла I, исторію котораго онъ такъ хорошо зналъ, откажется отвчать Конвенту, или, если и будетъ отвчать, то будетъ отвчать высокомрно, гордо, по королевски, не какъ обвиняемый передъ судомъ, какъ рыцарь, принявшій вызовъ на поединокъ поднявшій перчатку противника.

Къ несчастью для него самого, натура Людовика XVI не была достаточно царственна, чтобы остановиться на томъ или другомъ выход.

Онъ отвчалъ дурно, робко, неловко, какъ мы уже говорили, онъ понялъ, наконецъ, что, безъ его вдома, въ руки его враговъ попали его секретныя бумаги и, боясь еще больше запутаться и повредить себ, бдный Людовикъ попросилъ защитника.

Посл шумнаго обсужденія, послдовавшаго за отъздомъ короля, ему было разршено имть защитника.

На другой день, четыре члена Конвента, назначенные по этому случаю комиссарами, явніись къ заключенному, чтобы спросить его, ка его защитника онъ желаетъ избрать.

— Г-на Тарже, отвтилъ онъ.

Комиссары удалились, и Тарже былъ предупрежденъ о чести, какую ему оказалъ король. Неслыханная вещь! этотъ человкъ — человкъ съ большими достоинствами, бывшій членъ Учредительнаго Собранія, одно изъ лицъ принимавшихъ наиболе дятельное участіе въ редактированіи конституціи, этотъ человкъ испугался!

Онъ подло отказался, блдня отъ страха передъ современниками, чтобы быть обязаннымъ краснть отъ стыда передъ будущими поколніями.

Но на слдующій же день, президентъ Конвента получилъ слдующее письмо:

‘Гражданинъ президентъ,

Не знаю, позволитъ-ли Конвентъ Людовику XVI взять защитника, и предоставятъ-ли ему самому выборъ его, во всякомъ случа, я желаю, чтобы Людовикъ XVI зналъ, что если онъ изберетъ меня, то я къ его услугамъ. Я не прошу васъ сообщить Конвенту о моемъ предложеніи, я далекъ отъ мысли считать себя настолько значительнымъ лицомъ, чтобы Конвентъ интересовался мною, но я два раза былъ членомъ совта того, кто былъ моимъ господиномъ, я былъ имъ въ то время, когда вс домогались этой должности, а потому теперь, когда многіе, находятъ это опаснымъ, я долженъ опять предложить ему свои услуги.

‘Если бы я зналъ какое либо средство сообщить ему о моей готовности, я не позволилъ-бы себ обратиться къ вамъ.

‘Я полагалъ, что въ вашемъ положеніи, вы скоре, чмъ кто-либо, имете возможность передать ему о моемъ предложеніи.

Съ почтеніемъ и т. д.
Мальзербъ.

Въ то же время были получены еще дв просьбы, одна отъ адвоката города Труа, г-на Сурда. ‘Я желаю, смло говорилъ онъ,— защищать Людовика XVI, такъ какъ вполн увренъ въ его невинности!’ Другая просьба была отъ Олимпіи де Гужъ, оригинальной женщины-импровизатора съ юга, диктовавшей свои комедіи, потому что, какъ ходили слухи, она не умла писать.

Олимпія де Гужъ выступила защитницею женщинъ. Она хотла, чтобы имъ предоставили такія же права, какъ и мужчинамъ, чтобы он могли быть депутатами, обсуждать законы, объявлять войну и ршать миръ, и свои требованія она подкрпляла словами полными величія: ‘Почему-же женщины не могутъ всходить на трибуну? вдь всходятъ же он на эшафотъ!’

Она и въ самомъ дл взошла на него, бдняжка, но когда былъ произнесенъ ея приговоръ, она снова обратилась въ женщину, т.-е. въ слабое существо, и желая воспользоваться статьей закона, объявила себя беременной.

Трибуналъ отослалъ осужденную на осмотръ врачей и акушерокъ, результатомъ этого осмотра былъ отвть, что если и есть беременность, то беременность настолько ранняя, что ее невозможно констатировать.

На эшафот она снова явила себя мужчиной умерла, какъ должны умирать женщины, подобныя ей.

Что касается Мальзерба, то это былъ тотъ самый Ламуаньонъ Мальзербъ, который былъ министромъ вмст съ Тюрго, и палъ вмст съ нимъ. Мы говорили раньше, что это былъ человкъ маленькаго роста семидесяти или семидесяти двухъ лтъ, по своему характеру неуклюжій и разсянный, онъ весь былъ круглый, какъ шаръ, вульгарный, ‘настоящій аптекарь’, говорить Мишле, ‘въ которомъ никто не подозрвалъ героизма достойнаго древнихъ вковъ’.

Передъ Конвентомъ, онъ называлъ короля не иначе, какъ государь.— Что длаетъ тебя такимъ смлымъ, почему ты такъ говоришь передъ нами? спросилъ его одинъ изъ членовъ Конвента.

— Презрніе къ смерти, просто отвтилъ Мальзербъ.

И онъ дйствительно ее презиралъ, эту смерть, на которую шелъ, ведя пустой разговоръ со своими товарищами по позорной колесниц, и которую принялъ повидимому такъ легко, точно ничего въ это время не чувствовалъ, кром легкой свжести на ше, какъ выразился Гильотинъ, расхваливая свою машину. Привратникъ Монсо — въ Монсо относили тла казненныхъ, нашелъ странное доказательство этого презрнія къ смерти: въ карман брюкъ обезглавленнаго тла онъ нашелъ часы, которые показывали два часа. По привычк, осужденный завелъ ихъ въ полдень, т.-е. въ то время, когда шелъ на эшафотъ.

Посл отказа Тарже, король взялъ Мальзерба и Тронше, они пригласили еще Десеза, такъ какъ времени было мало.

14 декабря Людовикъ XVI было объявлено, что ему позволено видться съ защитниками, и что въ тотъ же день Мальзербъ явится къ нему.

Преданность этого старика очень трогала короля, хотя его темпераментъ и длалъ его мало воспріимчивымъ къ подобнымъ чувствамъ.

Но при вид этого семидесятилтняго старца, съ величественной простотой входившаго къ нему, сердце короля переполнилось, и его руки, эти руки монарха, столь рдко раскрывающіяся для объятій, сами собой протянулись къ нему на встрчу, и король весь въ слезахъ сказалъ ему:

— Мой милый Мальзербъ, обнимите меня!

И продолжалъ посл сердечныхъ объятій:

— Я знаю, съ кмъ имю дло, я ожидаю смерти и готовъ принять ее. Какимъ вы меня теперь видите, а я вдь совершенно спокоенъ, не правда-ли? такимъ я пойду и на эшафотъ.

16-го въ Тампль явилась депутація, она состояла изъ четырехъ членовъ Конвента: это были: Валазе, Кошонъ, Гранпре и Дюпра.

Двадцать одинъ депутатъ были назначены въ комиссію по процессу короля: эти четверо явившихся принадлежали къ этой комиссіи.

Они принесли королю обвинительный актъ и бумаги, относящіяся къ его процессу.

Весь этотъ день былъ употребленъ на проврку этихъ бумагъ.

Секретарь прочитывалъ каждую бумагу, посл чтенія Валазе спрашивалъ: ‘Вамъ это извстно?..’ Король отвчалъ да или нтъ, и этимъ все кончалось.

Черезъ нсколько дней тже комиссары вернулись и прочли королю еще пятьдесятъ одну бумагу, онъ подписалъ ихъ, какъ и предъидущія.

Въ это же время у короля сдлался флюсъ.

Онъ вспомнилъ Жильбера, поклонившагося ему при его вход въ Конвентъ, и попросилъ, чтобы коммуна позволила его прежнему врачу Жильберу навстить его. Коммуна отказала.

— Пускай Капетъ не пьетъ ледяной воды и у него не будетъ флюса, сказалъ одинъ изъ членовъ коммуны.

26-го король долженъ былъ второй разъ явиться передъ Конвентомъ.

Его борода отросла, мы говорили, что эта борода была некрасивая, свтлая, рдкая. Людовикъ XVI спросилъ свои бритвы, ему ихъ возвратили, но съ условіемъ, что употреблять ихъ онъ будетъ не иначе, какъ въ присутствіи четырехъ комиссаровъ.

25-го въ одиннадцать часовъ вечера онъ началъ писать свое завщаніе. Эта бумага настолько извстна, что несмотря на умиленіе, которое она вызываетъ, и на христіанскій духъ, какимъ она проникнута, мы ея здсь не приводимъ.

Два завщанія часто привлекали наше вниманіе: завщаніе Людовика XVI, очутившагося передъ лицомъ республики, но видвшаго только королевскую власть, и завщаніе герцога Орлеанскаго, находившагося передъ королевской властью, но видвшаго только республику.

Мы приведемъ только одну фразу изъ завщанія Людовика XVI, потому что она поможетъ намъ объяснить его точку зрнія. Говорятъ, что каждый человкъ смотритъ на вещи не такъ, какъ он дйствительно есть, но какъ онъ видитъ ихъ съ занимаемаго имъ мста.

‘Я кончаю, писалъ Людовикъ XVI, объявляя передъ Богомъ, передъ Которымъ я готовъ предстать, что я не упрекаю себя ни въ одномъ изъ преступленій, въ которыхъ обвиняютъ меня.’

Но какимъ образомъ Людовикъ XVI, въ которомъ потомство признало человка честнаго, чему онъ, можетъ быть, обязанъ, именно этой фраз, какимъ образомъ Людовикъ XVI измнялъ всмъ своимъ присягамъ, убгая за границу и оставляя за собой протестъ противъ данныхъ присягъ? какимъ образомъ Людовикъ XVI, который обсуждалъ, отмчалъ, одобрялъ планы Лафайета и Мирабо, планы, призывавшіе врага въ самое сердце Франціи, какимъ образомъ Людовикъ XVI, готовый наконецъ, какъ онъ самъ говоритъ, предстать передъ Богомъ и подвергнуться суду Его, слдовательно, вря въ Бога, въ Его справедливость, въ Его оцнку дурныхъ и хорошихъ поступковъ, какимъ образомъ Людовикъ XVI могъ сказать: ‘Я не упрекаю себя ни въ одномъ изъ преступленій, въ которыхъ меня обвиняютъ?’

Самая конструкція фразы объясняетъ это.

Людовикъ XVI вовсе не говоритъ: ‘преступленія, въ которыхъ меня обвиняютъ, ложны’, нтъ, онъ говоритъ: ‘я не упрекаю себя ни въ одномъ изъ преступленій, въ которыхъ обвиняютъ меня’. А это совсмъ не одно и то же.

Людовикъ XVI, готовый идти на эшафотъ, остается все таки воспитанникомъ г. Вогюйона.

Сказать: ‘преступленія, къ которымъ меня обвиняютъ, ложны’ — значитъ отрицать эти преступленія, а Людовикъ XVI не могъ ихъ отрицать, сказать: ‘Я не упрекаю себя ни въ одномъ изъ преступленій, въ которыхъ меня обвиняютъ’ значить сказать другими словами: ‘преступленія существуютъ, но я себя за нихъ не упрекаю’.

А почему Людовикъ XVI не упрекалъ себя за нихъ?

Потому что онъ, какъ мы сейчасъ сказали, смотрлъ съ точки зрнія представителя королевской власти, потому что, благодаря сред, въ какой короли воспитываются, благодаря священному праву престолонаслдія, благодаря непогршимости божественнаго права, они смотрятъ на преступленія, а особенно на преступленія политическія, совсмъ не съ той точки зрнія, какъ остальные люди.

Такимъ образомъ, для Людовика XI, его возмущеніе противъ родного отца не есть преступленіе, а война во имя общественнаго блага.

Такимъ же образомъ, для Карла IX, Вароломеевская ночь не есть преступленіе: это средство общественнаго спасенія.

Такимъ образомъ, для Людовика XIV отмна Нантскаго эдикта не есть преступленіе: это просто государственная необходимость.

Тотъ же самый Мальзербъ, защищавшій теперь короля, будучи министромъ, хотлъ возвратить права протестантамъ, но встртилъ у Людовика ХVI упорное сопротивленіе.

— Нтъ, возразилъ король,— изгнаніе протестантовъ есть государственный законъ, законъ Людвика XIV, не будемъ же уничтожать старыхъ ограниченій.

— Государь, возразилъ Мальзербъ, никакая политика никогда не должна идти въ разрзъ съ требованіями справедливости.

— Но, воскликнулъ Людовикъ XVI, притворяясь не понимающимъ,— какое же посягательство на справедливость находите вы въ отмн Нантскаго эдикта? Разв отмна Нантскаго эдикта не есть спасеніе государства?

Такимъ образомъ, для Людовика XVI преслдованіе протестантовъ, возбужденное старой ханжой и жестокими іезуитами, эта ужасная мра, благодаря которой кровь лилась ручьями, и въ Нимъ, Алби и Безьер горли костры,— была не преступленіе, а напротивъ того, государственная необходимость. Есть еще одна вещь, которую надо разсматривать съ королевской точки зрнія: король, рожденный почти всегда отъ иностранной принцессы, получаетъ отъ нея большую часть своей крови, почему и остается почти чужимъ для своего народа. Онъ только управляетъ имъ, вотъ и все, черезъ кого онъ управляетъ имъ? черезъ своихъ министровъ.

Такимъ образомъ, народъ не только не достоинъ быть его кровнымъ близкимъ, не достоинъ имть съ нимъ одну кровь, но, кром того, онъ не достоинъ, чтобы король управлялъ имъ самъ безъ всякихъ посредниковъ, между тмъ какъ, наоборотъ, иностранные государи — родственники и свойственники короля, не имющаго въ своемъ государств ни родственниковъ, ни свойственниковъ, и съ ними онъ переписывается прямо, безъ посредства своихъ министровъ.

Бурбоны испанскіе, Бурбоны неаполитанскіе, Бурбоны итальянскіе, вс происходили отъ одного короля: Генриха IV, они вс были кузены.

Императоръ Австрійскій былъ зять короля, герцоги Савойскіе свойственники Людовика XVI, саксонца по матери.

И такъ, когда народъ дошелъ до желанія предписывать своему королю условія, которыя тотъ не считалъ для себя удобнымъ исполнять, къ кому обратился Людовикъ XVI за помощью противъ своихъ возмутившихся подданныхъ? Къ своимъ кузенамъ, зятьямъ, свойственникамъ, для него испанцы и австрійцы были не враги Франціи, потому что они были родственники и друзья его, короля, а съ точки зрнія королевской власти, король — это сама Франція.

Что явились защищать эти государи? Святое, неоспоримое, почти божественное дло королевской власти.

Вотъ почему Людовикъ XVI не упрекалъ себя въ преступленіяхъ, въ которыхъ его обвиняли.

Впрочемъ, эгоизмъ королевскій породилъ эгоизмъ народный, и народъ, дошедшій въ своей ненависти къ королевской власти до того, что отвергъ Бога только потому, что ему сказали, будто королевская власть ведетъ начало отъ Бога, народъ въ свою очередь, также въ силу какой-то государственной необходимости, признанной съ его точки зрнія, произвелъ 14 іюля, 5 и 6 октября, 20 іюня и 10 августа.

Мы не говоримъ о 2 сентября: мы повторяемъ, не народъ сдлалъ 2 сентября, а Коммуна.

XXII.
Процессъ.

Наступилъ день 26 декабря и нашелъ короля готовымъ ко всему, даже къ смерти.

Наканун онъ написалъ свое завщаніе, неизвстно почему, но онъ боялся быть убитымъ по дорог въ Конвентъ.

Королеву предупредили, что король во второй разъ отправляется въ Собраніе. Движенія войскъ и бой барабановъ слишкомъ испугали бы ее, еслибы Клери не нашелъ возможности увдомить ее о причин всего этого.

Въ десять часовъ утра король ухалъ въ сопровожденіи Шамбона и Сантера.

По прибытіи въ Конвентъ, ему пришлось ждать цлый часъ. Народъ мстилъ за пятисотлтнее ожиданіе въ переднихъ Лувра, Тюльери и Версаля.

Обсуждался вопросъ, при которомъ король не могъ присутствовать: ключъ, отданный имъ 12 декабря Клери, былъ выхваченъ изъ рукъ лакея, попробовали отворить имъ желзный шкафъ, и отворили.

Этотъ ключъ былъ показанъ Людовику XVI.

— Я не знаю этого ключа, отвтилъ онъ.

По всей вроятности онъ самъ сдлалъ его.

Благодаря такого-то рода мелочамъ пропадало всякое величіе особы короля.

Когда пренія кончились, президентъ объявилъ Собранію, что обвиняемый и его защитники готовы явиться передъ Конвентомъ.

Король вошелъ въ сопровожденіи Мальзерба, Тронше и Десеза.

— Людовикъ, сказалъ президентъ,— Конвентъ ршилъ, что сегодня васъ выслушаютъ.

— Мой защитникъ прочтетъ то, что я имю вамъ сказать въ свою защиту.

Наступило глубокое молчаніе, все Собраніе понимало, что можно было даровать нсколько часовъ этому королю, чью власть уничтожили, и этому человку, у котораго отнимали жизнь.

Можетъ быть это Собраніе, нкоторые изъ членовъ котораго дали доказательства глубокаго ума, ожидало, что начнутся длинныя пренія, и королевская власть, готовая лечь въ свою кровавую гробницу, уже завернутая въ саванъ, вдругъ выпрямится, предстанетъ во всемъ величіи умирающимъ, и произнесетъ какія-нибудь слова, т слова, которыя сохраняетъ исторія, и которыя повторяются вками.

Ничего подобнаго не случилось: рчь адвоката Десеза была настоящею адвокатскою рчью.

А между тмъ, какое прекрасное дло для защиты, дло этого наслдника столькихъ королей, котораго роковая судьба привела на судъ народа не столько для искупленія его собственныхъ преступленій, сколько для искупленія преступленій и ошибокъ цлой расы!

Намъ кажется что будь мы въ этомъ случа на мст г. Десеза, мы не говорили бы такъ, какъ говорилъ г. Десезъ.

Слово было за Людовикомъ Святымъ и за Генрихомъ IV. Эти два великихъ родоначальника расы должны были снять съ Людовика XVI отвтственность за слабость Людовика XIII, за развратъ Людовика XIV и расточительность Людовика XV.

Но мы повторяемъ, ничего подобнаго не произошло.

Десезъ пустился въ пустыя словопренія, когда ему слдовало быть увлекательнымъ, отъ него требовалось не объясненій законовъ, а поэзіи, онъ долженъ былъ обращаться не къ разсудку, а къ сердцу.

Но можетъ быть, по окончаніи этой шаблонной рчи, Людовикъ XVI самъ начнетъ говорить, и разъ уже пожелавъ защищаться, будетъ защищаться достойно, по королевски, величественно, благородно?

‘Господа, сказалъ онъ, передъ вами только что было изложено все, что я имлъ сказать въ свою защиту, я не буду повторять этого, говоря передъ вами, можетъ быть, въ послдній разъ.

‘Я вамъ объявляю только, что моя совсть ни въ чемъ меня не упрекаетъ, и что мои защитники сказали вамъ только одну правду.

‘Я никогда не боялся публичнаго разбора моего поведенія, но меня поразило въ самое сердце, когда въ обвинительномъ акт я нашелъ обвиненіе, будто я желалъ проливать народную кровь, а также, что несчастья 10-го августа приписываются мн.

‘Во все время своего царствованія я давалъ постоянныя доказательства моей любви къ народу, и все мое поведеніе, мн кажется, должно было показать, какъ мало я боялся подвергать себя опасности, чтобы избжать пролитія народной крови, и навсегда очистить меня отъ подобнаго обвиненія’.

Наслдникъ шестидесяти королей, потомокъ Іюдовика Святого, Генриха IV и Людовика XIV, только это и нашелъ сказать своимъ обвинителямъ!

Но, государь, чмъ несправедливе съ вашей точки зрнія было обвиненіе, тмъ краснорчиве должно было сдлать васъ негодованіе. Вы должны были оставить что-нибудь потомству, хотя бы только величественное проклятіе вашимъ палачамъ!

Удивленный конвентъ спросилъ:

— Вы ничего не можете прибавить къ вашей защит?

— Ничего, отвчалъ король.

— Вы можете удалиться.

Его провели въ одну изъ залъ, примыкавшихъ къ Собранію. Тамъ онъ обнялъ г. Десеза и прижалъ его къ сердцу, потомъ, такъ какъ Десезъ былъ весь въ поту скоре отъ волненія, чмъ отъ усталости, Людовикъ XVI сталъ торопить его перемнить блье, и самъ грлъ рубашку для своего адвоката.

Въ пять часовъ вечера онъ возвратился въ Тампль.

Черезъ часъ, вс три защитника вошли къ нему, когда онъ кончалъ обдъ.

Онъ предложилъ имъ закусить чего нибудь, но его предложеніе принялъ только Десезъ.

Въ то время, какъ онъ лъ, Людовикъ XVI сказалъ Мальзербу:

— Ну, вы теперь убдились, что я не ошибался, и что мой приговоръ былъ произнесена прежде, чмъ меня выслушали.

— Государь, отвтилъ Мальзербъ,— при выход изъ Собранія, меня окружила толпа добрыхъ гражданъ, они увряли меня, что вы не погибнете, а если погибнете, то разв только посл смерти ихъ и ихъ друзей.

— Вы ихъ знаете? съ живостью спросилъ король.

— Я не знакомъ съ ними лично, но, конечно, знаю ихъ въ лицо.

— Въ такомъ случа, возразилъ король,— постарайтесь увидть кого-нибудь изъ нихъ и переайте имъ, что я никогда себ не прощу, если въ-за меня прольется хоть одна капля крови. Я не хотлъ проливать этой крови, когда это можетъ быть спасло бы мой тронъ и мою жизнь, тмъ боле теперь, когда я пожертвовалъ и тмъ другимъ.

Мальзербъ рано ушелъ отъ короля, чтобы исполнить это приказаніе.

Наступило 1 января 1793 г.

Людовикъ XVI, содержимый въ одиночномъ заключеніи, имлъ только одного служителя при себ.

Онъ съ грустью размышлялъ о своемъ уединеніи въ подобный день, когда Клери подошелъ къ его постели.

— Государь, тихо сказалъ лакей,— позвольте мн высказать вамъ мое горячее желаніе окончанія вашихъ страданій.

— Я принимаю ваши пожеланія, Клери, скалъ король, протягивая ему руку.

Клери взялъ эту руку, покрылъ ее поцлуями и оросилъ слезами, потомъ онъ помогъ своему господину одться.

Въ эту минуту вошли комиссары.

Людовикъ XVI посмотрлъ на каждаго иза нихъ по-очереди и, увидавъ на лиц одного изъ нихъ нкоторое состраданіе, подошелъ къ нему

— Послушайте, сказалъ онъ,— окажите мн большую услугу.

— Какую? спросилъ тотъ.

— Подите, пожалуйста, справиться отъ моего имени о здоровь моей семьи и передайте ей мои пожеланія на наступающій годъ.

— Я пойду сейчасъ же, сказалъ солдатъ, видимо тронутый.

— Благодарю васъ, отвтилъ Людовикъ,— Богъ, я надюсь, вознаградитъ васъ за то, что вы длаете для меня.

— Но, возразилъ одинъ изъ комиссаровъ, обращаясь къ Клери,— почему заключенный не проситъ о свиданіи съ семьей? Теперь, когда допросъ конченъ, я увренъ, что къ этому и представятъ никакихъ затрудненій.

— Къ кому надо обратиться для этого? спросилъ Клери.

— Къ Конвенту.

Черезъ минуту возвратился комиссаръ, ходившій къ королев.

— Ваша семья, сударь, сказалъ онъ,— благодаритъ васъ за пожеланія и шлетъ вамъ свои.

Король печально улыбнулся.

— Что за день Новаго года! проговорилъ онъ. Вечеромъ Клери сообщилъ королю то, что ему сказалъ комиссаръ о возможности для короля видть семью.

Король подумалъ съ минуту и, казалось, колебался.

— Нтъ, проговорилъ онъ наконецъ,— черезъ нсколько дней они не откажутъ мн въ этомъ утшеніи: надо подождать.

Ревностнымъ католикамъ свойственны такіе искусы умерщвленія плоти и всхъ человческихъ чувствъ, и католическая религія налагаетъ такія испытанія на своихъ избранныхъ сыновъ.

16 долженъ былъ быть произнесенъ приговоръ.

Въ это утро Мальзербъ долго пробылъ у короля, около полудня онъ ушелъ, сказавъ, что вернется разсказать ему о результат голосованія, какъ только оно будетъ кончено.

Подвергнуться голосованію должны были три вопроса:

1. Виновенъ ли Людовикъ?

2. Подвергнется ли приговоръ Конвента, каковъ бы онъ ни былъ, утвержденію народа?

3. Какое должно быть наказаніе?

Помимо этого, для того, чтобы грядущія поколнія видли, что если голосованіе велось хотя и не безъ ненависти, но зато по крайней мр, безъ страха, надо было голосованіе сдлать публичнымъ.

Жирондистъ Биротто потребовалъ, чтобы каждый всходилъ на трибуну и громко высказывалъ свое мнніе.

Монтаньяръ, Леонаръ Бурдонъ пошелъ дальше: онъ добился постановленія, чтобы всякій подписывалъ свое ршеніе.

Наконецъ, одинъ изъ членовъ правой, Руйе, потребовалъ, чтобы въ спискахъ были обозначены вс отсутствующіе по обязанностямъ службы, вс же отсутствующіе безъ законныхъ основаній подверглись бы порицанію, и списокъ ихъ именъ былъ бы разосланъ по департаментамъ.

Тогда началось продолжительное и грозное засданіе, затянувшееся на семьдесятъ два часа.

Зала представляла странный видъ, мало гармонировавшій съ тмъ, что должно было произойти.

То, что должно было происходить, было печально, мрачно, ужасно: видъ залы вовсе не говорилъ о готовившейся драм.

Въ глубин были устроены ложи, гд самыя красивыя женщины Парижа, въ зимнихъ туалетахъ, въ бархат и мхахъ, ли апельсины или мороженое.

Мужчины подходили къ нимъ, здоровались, разговаривали съ ними, возвращались на свои мста, обмнивались съ ними знаками, такъ что въ общемъ получалась картина театральнаго зала въ Итальянской опер.

Монтаньяры особенно отличались элегантностью. Въ числ ихъ было нсколько милліонеровъ: герцогъ Орлеанскій, Лепелетье, де Сенъ-Фаржо, Геро де Сешелль, Анахарсисъ Клооцъ, маркизъ Шатонёфъ. У всхъ этихъ господъ были ложи для ихъ любовницъ: послднія явились, разукрашенныя трехцвтными лентами, съ карточками или рекомендательными письмами къ судебнымъ приставамъ, игравшимъ роль капельдинеровъ.

Высокія трибуны, открытыя для народа, были биткомъ набиты въ продолженіе трехъ дней, тамъ пили, какъ въ кабакахъ, ли, какъ въ харчевняхъ, разглагольствовали, какъ въ клубахъ.

На первый вопросъ: виновенъ ли Людовикъ? шестьсотъ восемьдесятъ три голоса отвили: Да.

На второй вопросъ: Будетъ ли ршеніе Конвента подвергнуто утвержденію народа? Двсти восемьдесятъ одинъ человкъ подали голоса за аппеляцію къ народу. Четыреста двадцать три голоса были противъ нея.

Затмъ, на очередь выступалъ третій вопросъ, наиболе важный, имвшій наибольшее значенье: какое должно быть наказаніе?

До этого вопроса дошли на третій день, въ восемь часовъ вечера, былъ унылый, холодный, дождливый, январьскій день, всмъ было скучно, всмъ хотлось скоре покончить съ преніями, вс устали: физическія силы, какъ у дйствующихъ лицъ, такъ и у зрителей, ослабли отъ сорока пяти часоваго напряженія.

Каждый депутатъ по очереди всходилъ на трибуну и произносилъ одинъ изъ четырехъ приговоровъ: заключеніе, ссылка, смерть съ отсрочкой на короткое время или аппеляціей къ народу, или немедленная смерть.

Всякіе знаки одобренія или порицанія были запрещены, и однако, когда до народныхъ трибунъ доносились какія-либо другія предложенія кром послднихъ, то на нихъ слышался ропотъ Впрочемъ, одинъ разъ, и эти слова вызвали не довольное ворчанье, шиканье и свистки, когда Филиппъ-Эгалитэ взошелъ на трибуну и сказалъ:

‘Движимый исключительно чувствомъ долга и убжденіемъ, что всякій, кто посягаетъ, ииі въ будущемъ посягнетъ на верховную власть народа, заслуживаетъ смерти,— я подаю голоса за смерть.’

Во время этого ужаснаго засданія одинъ больной депутатъ, по имени Дюшатель, веллъ при нести себя въ Конвентъ, онъ явился въ халат съ ночнымъ колпакомъ на голов. Онъ пришелъ подать голосъ за изгнаніе.

Президентомъ 19 января былъ Верньо, бывшій президентомъ и 10 августа, посл объявленія о сверженіи съ трона, ему пришлось объявить о смертномъ приговор.

‘Граждане, сказалъ онъ,— вы только что совершили великое дло справедливости. Я надюсь, что изъ гуманности вы сохраните самое глубокое безмолвіе: когда справедливость высказала свое ршеніе, надо дать голосъ и гуманности.’

И онъ прочелъ результатъ голосованія.

Изъ семисотъ двадцати одного голоса, триста тридцать четыре вотировали изгнаніе или заключеніе, а триста восемьдесятъ семь смерть, одни безъ отсрочки, другіе съ отсрочкою.

Такимъ образомъ, за смерть было на пятьдесятъ три голоса больше, чмъ за изгнаніе.

Однако, вычтя изъ пятидесяти трехъ голосовъ сорокъ шесть вотировавшихъ за смерть съ отсрочкой, въ общемъ за немедленную смерть осталось большинство всего семи голосовъ.

‘Граждане, сказалъ Верньо съ глубокой печалью,— я объявляю отъ имени Конвента, что наказаніе, къ которому приговоренъ Людовикъ Канетъ, есть смерть’.

Смерть была вотирована вечеромъ въ субботу 19-го, но только въ воскресенье 20-го, въ три часа утра, Верньо произнесъ приговоръ.

Между тмъ, Людовикъ XVI, лишенный всякаго общенія съ вншнимъ міромъ, зналъ, что ршается его судьба. Въ полномъ одиночеств, вдали отъ жены и дтей,— онъ отказался ихъ видть, чтобы подавить въ себ голосъ души и сердца, какъ гршники умерщвляютъ свою плоть,— съ полнымъ равнодушіемъ, какъ по крайней мр, казалось, онъ предалъ въ руки Всевышняго свою жизнь и смерть.

Въ воскресенье, 20-го, въ шесть часовъ утра, Мальзербъ вошелъ къ королю.

Людовикъ XVI уже всталъ, онъ сидлъ спиною къ ламп, горвшей на камин, поставивъ локти на столъ и закрывъ лицо обими руками.

Шумъ шаговъ входившаго защитника вывелъ его изъ задумчивости.

— Ну что? спросилъ онъ, увидавъ Мальзерба.

Мальзербъ не ршился отвтить, но заключенный, по его убитому виду, понялъ, что все кончено.

— Смерть! сказалъ Людовикъ.— Я былъ въ этомъ увренъ.

Онъ обнялъ горько плакавшаго Мальзерба и прижалъ его къ своей груди.

— Г. Мальзербъ, продолжалъ онъ затмъ — вотъ уже два дня, какъ я раздумываю, не заслужилъ ли я хотя бы одного упрека отъ моихъ подданныхъ, за все время моего царствованія. И вотъ, клянусь вамъ, вполн чистосердечно, какъ человкъ, который долженъ скоро предстать передъ Господомъ, что я всегда хотлъ одного счастья моему народу, и у меня никогда не было ни одного желанія, которое могло бы причинить ему какую-нибудь тяготу.

Все это происходило при Клери, плакавшемъ горькими слезами, королю стало жаль его, и онъ увелъ Мальзерба въ свой кабинетъ, гд просидлъ съ нимъ около часа, потомъ онъ вышелъ, еще разъ обнялъ своего защитника и умолялъ его придти еще вечеромъ.

— Этотъ добрый старикъ меня очень тронулъ, сказалъ онъ Клери, входя въ свою комнату.— Но что съ вами?

Вопросъ этотъ былъ вызванъ тмъ, что Клери весь дрожалъ съ головы до ногъ, такъ какъ Мальзербъ, котораго онъ встртилъ въ передней, сказалъ ему, что король осужденъ на смерть.

Клери, желая насколько возможно скрыть свое душевное состояніе, приготовилъ все необходимое для бритья короля.

Людовикъ XVI самъ намылилъ свой подбородокъ, а Клери стоялъ передъ нимъ съ тазомъ въ рукахъ.

Вдругъ лицо короля покрылось сильной блдностью, уши и губы его поблли. Клери испугался, полагая, что онъ упадетъ въ обморокъ.

Онъ поставилъ тазъ и приготовился поддерживать его, но король, въ свою очередь, взялъ его за руки и сказалъ:

— Полно, полно, надо быть мужественнымъ!

И спокойно сталъ бриться.

Около двухъ часовъ явился исполнительный комитетъ объявить заключенному приговоръ.

Во глав его были Тара, министръ юстиціи, Лебренъ, министръ иностранныхъ длъ, Грувелль, секретарь комитета, президентъ и генеральный прокуроръ департамента, мэръ и прокуроръ Коммуны, президентъ и обвинитель уголовнаго трибунала.

Прежде всхъ явился Сантеръ.

— Доложите объ исполнительномъ комитет, сказалъ онъ Клери.

Клери хотлъ повиноваться, но король, услыхавъ сильный шумъ, избавилъ его отъ этого труда: дверь отворилась, и онъ самъ вышелъ въ корридоръ.

Тогда Тара, не снимая съ головы шляпы, выступилъ впередъ и сказалъ:

— Людовикъ, Національный Конвентъ поручилъ временному исполнительному комитету сообщить вамъ декреты 15, 16, 17, 19 и 20 января, секретарь комитета вамъ прочтетъ ихъ.

Посл этого Грувелль развернулъ бумагу и прочелъ дрожащимъ голосомъ:

Параграфъ первый.

Національный Конвентъ объявляетъ Людовика Капета, послдняго французскаго короля, виновнымъ въ заговор противъ свободы націи и въ покушеніи на общественную безопасность государства.

Параграфъ второй.

Національный Конвентъ постановилъ, что Людовикъ Капетъ будетъ наказанъ смертью.

Параграфъ третій.

Національный Конвенгъ объявляетъ недйствительной просьбу Людовика Капета, переданную Конвенту его защитниками, и заключающую аппеляцію къ націи противъ приговора, произнесеннаго Конвентомъ.

Параграфъ четвертый.

Исполнительный комитетъ объявитъ настоящій декретъ въ теченіи дня Людовику Капету и приметъ необходимыя полицейскія мры, чтобы обезпечить исполненіе приговора въ теченіе двадцати четырехъ часовъ, считая съ момента его объявленія, и во всемъ отдастъ отчетъ Національному Конвенту тотчасъ же по приведеніи его въ исполненіе’.

Во время этого чтенія, король оставался совершенно спокоенъ, только на лиц его ясно отразились два различныхъ чувства: при словахъ: виновнымъ въ заговор, презрительная улыбка пробжала по его губамъ, а при словахъ: будетъ наказанъ смертью, глаза его поднялись къ небу, и осужденный вступилъ, повидимому, въ общеніе съ Богомъ.

По окончаніи чтенія, король подошелъ къ Грувелю, взялъ декретъ у него изъ рукъ, сложилъ его, положилъ въ свой портфель, а изъ него вынулъ другую бумагу, которую отдалъ министру Тара, со словами:

— Господинъ министръ юстиціи, прошу васъ тотчасъ же передать это письмо Національному Конвенту.

Министръ, казалось, колебался, а потому, онъ прибавилъ:

— Я вамъ прочту его.

И онъ прочелъ письмо голосомъ, представлявшимъ по спокойствію полную противоположность дрожащему голосу Грувеля.

‘Я прошу трехдневной отсрочки, чтобы предстать передъ Богомъ, какъ подобаетъ христіанину, для этого я прошу позволенія свободно видться съ особой, на какую я укажу комиссарамъ Коммуны, а также прошу, чтобы этой особ не грозила никакая опасность или безпокойство, за то милосердіе, которое она окажетъ мн.

‘Я прошу, чтобы меня избавили отъ постояннаго надзора, нсколько дней тому назадъ установленнаго надо мною генеральнымъ совтомъ.

‘Въ этотъ промежутокъ времени прошу о возможности видть мою семью, когда я пожелаю, и безъ свидтелей, я бы очень желалъ, чтобы національный Конвента, немедленно занялся судьбою моей семьи, и позволилъ ей свободно удалиться, куда она пожелаетъ.

‘Я прошу націю позаботиться о всхъ тхъ, кто служилъ мн, многіе изъ нихъ внесли за свои должности все, что имли, и теперь, не получая жалованья, должны впасть въ нужду, между тми, кто получалъ отъ меня пенсію, было много стариковъ, женщинъ и дтей, которые ею только и жили.

Написано въ башн Тампля, 20 янв. 1793 г.

Людовикъ.’

Тара взялъ письмо.

— Это письмо будетъ немедленно передано въ Конвентъ, сказалъ онъ.

Король опять открылъ свой портфель и вынулъ изъ него маленькую бумажку.

— Если Конвентъ исполнитъ мою просьбу относительно особы, какую я желаю видть, сказалъ онъ,— вотъ ея адресъ.

На бумажк, рукою принцессы Елизаветы, былъ, дйствительно, написанъ слдующій адресъ.

‘Г. Эджевортъ де Фирмонъ, No 483, улица Канъ’.

Затмъ, не имя боле ничего ни сказать, ни выслушать, король сдлалъ шагъ назадъ, показывая этимъ, какъ во времена, когда онъ давалъ аудіенціи, что аудіенція окончена.

Министры и сопровождавшіе ихъ вышли.

— Клери, сказалъ король своему лакею, который, чувствуя, что ноги его подгибаются, прислонился къ стн,— Клери, спросите мой обдъ.

Клери прошелъ въ столовую, чтобы исполнить приказаніе короля, тамъ онъ нашелъ двухъ комиссаровъ, и они прочли ему указъ, запрещавшій королю употреблять ножи и вилки. Только Клери могъ имть ножъ, и въ присутствіи двухъ комиссаровъ, разрзать мясо и хлбъ своего господина.

Указъ былъ прочитанъ королю, такъ какъ Клери отказался сообщить ему о немъ.

Король разломилъ свой хлбъ, а мясо разрзалъ ложкой, противъ обыкновенія онъ лъ мало. Обдъ длился только нсколько минутъ.

Въ шесть часовъ доложили о министр юстиціи.

Король всталъ, чтобы принять его.

— Я передалъ ваше письмо въ Конвентъ, сказалъ Тара,— и Конвентъ поручилъ мн передать вамъ слдующій отвтъ.

‘Людовикъ можетъ пригласить священника, котораго онъ выберетъ, и видть свою семью свободно и безъ свидтелей.

‘Нація, никогда не измняющая своему величію и справедливости, займется судьбою его семьи.

‘Кредиторамъ его дома будетъ даровано законное вознагражденіе.

‘Конвентъ отказалъ въ отсрочк’.

Король сдлалъ движеніе головой, и министръ удалился.

— Гражданинъ министръ, спросили коммисары у Тара,— какъ будетъ видться Людовикъ съ семьей?

— Безъ свидтелей, отвчалъ Тара.

— Это невозможно! указъ коммуны предписываетъ намъ не терять его изъ виду ни днемъ, ни ночью.

Дло, дйствительно, было затруднительное, однако въ конц концовъ все было улажено: ршили, то король приметъ свою семью въ столовой, такъ то его можно будетъ видть черезъ стеклянную дверь, но дверь останется затворенной, чтобы ничего не было слышно.

Между тмъ, король говорилъ Клери:

— Посмотрите, тамъ ли еще министръ юстиціи, попросите его опять ко мн.

Черезъ минуту вошелъ министръ.

— Я забылъ спросить у васъ, сказалъ ему король.— застали ли дома г. Эджеворта де Фирмона, и когда я могу видть его?

— Я привезъ его въ моемъ экипаж, сказалъ Тара.— Онъ теперь внизу, въ зал совта и сей часъ придетъ сюда.

Дйствительно, едва министръ произнесъ эти слова, какъ г. Эджевортъ де Фирмонъ показала въ дверяхъ.

XXIII.
21-го Января.

Г. Эджевортъ де Фирмонъ былъ духовникъ принцессы Елизаветы, шесть недль тому назадъ король, предвидя приговоръ, который только что былъ прочитанъ ему, спросилъ у своей сестры совта относительно выбора священника, для напутствія его въ послднія минуты, и принцесса Елизавета, со слезами, посовтовала ему остановиться на аббат Фирмон.

Этотъ достойный священникъ, англичанинъ по происхожденію, остался живъ во время сентябрьскихъ убійствъ и удалился въ Шуази-ле-Ру, скрываясь подъ именемъ Эссекса, принцесса Елизавета знала его двойной адресъ и пославъ предупредить его въ Шуази, надялась, что въ моментъ осужденія, онъ будетъ въ Париж.

Она не ошиблась.

Аббатъ Эджевортъ де Фирмонъ, какъ мы уже говрили, поспшилъ съ радостью исполнить желаніе короля.

21 декабря 1792 г. онъ писалъ одному изъ своихъ друзей въ Англію:

‘Мой несчастный государь обратился ко мн, чтобы я приготовилъ его къ смерти, если беззаконіе его народа дойдетъ до совершенія этого убійства. Я и самъ готовлюсь къ смерти, потому что убжденъ, что народная ярость не дастъ мн и на часъ пережить эту ужасную сцену. Но я покоряюсь: моя жизнь ничто, и если теряя ее, я могъ бы спасти того, кого Богъ поставилъ для возышенія и низверженія многихъ, я бы охотно пожертвовалъ ею, и смерть моя была бы не напрасной’.

Таковъ былъ человкъ, который долженъ былъ покинуть Людовика XVI только въ тотъ моментъ, когда тотъ оставитъ землю для неба.

Король ввелъ его въ свой кабинетъ и заперся съ нимъ.

Въ восемь часовъ вечера онъ вышелъ изъ кабинета и сказалъ, обращаясь къ комиссарамъ:

— Господа, будьте добры, проведите меня къ моей семь.

— Это невозможно, отвчалъ одинъ изъ Комаровъ,— но ихъ попросятъ спуститься сюда, если вы желаете.

— Хорошо, возразилъ король,— только бы я могъ видть ихъ въ моей комнат, безъ свидтелей.

— Не въ вашей комнат, замтилъ тотъ я солдатъ,— но въ столовой, мы все это ршили съ министромъ юстиціи.

— Однако, сказалъ король,— вы слышали, что Конвентъ позволяетъ мн видть мою семью безъ свидтелей.

— Это правда, вы и будете одни, дверь затворятъ, но сквозь стекло мы будемъ присматривать за вами.

— Хорошо, подите за ними.

Комиссары ушли, а король прошелъ въ столовую. Клери послдовалъ за нимъ, онъ отставилъ столъ къ стн и убралъ стулья въ глубину комнаты, чтобы было больше мста.

— Клери, сказалъ король,— принесите воды стаканъ, на случай, если королева захочетъ пить.

На стол стоялъ графинъ съ ледяной водой, за которую одинъ изъ членовъ конвента упрекнулъ короля: поэтому Клери принесъ только стаканъ.

— Дайте обыкновенной воды, Клери, сказал король,— если королева выпьетъ ледяной, то такъ какъ она къ ней не привыкла, это можетъ повредить ей… Подождите, Клери, попросите таки г-на де Фирмона не выходить изъ моего кабинета: я боюсь, что видъ его произведетъ на мой семью слишкомъ сильное впечатлніе.

Въ половин девятаго дверь отворилась. Королева вошла первая, держа сына за руку, принцесса Рояль и принцесса Елизавета шли за нею.

Король раскрылъ объятія: об женщины и оба ребенка бросились къ нему, съ рыданьемъ.

Клери вышелъ и заперъ дверь.

Въ теченіи нсколькихъ минуть глубокое молчаніе прерывалось только рыданьями, потомъ королева хотла увести короля въ его комнату.— Нтъ, сказалъ Людовикъ XVI, удерживая ее.— Я могу видть васъ только здсь.

Королева и королевская семья уже знали о произнесенномъ приговор, но совершенно не знали подробностей процесса: король все разсказалъ имъ, стараясь извинить людей, осудившихъ его, обративъ вниманіе королевы на то, что ни Петіонъ, ни Манюэль не подали голосъ за его смерть.

Королева слушала, но всякій разъ, какъ хотла заговорить, разражалась рыданьями. Богъ оставилъ утшеніе бдному заключенному: въ послднія минуты его жизни, его любили вс окружавшіе его, даже королева.

Какъ можно было видть по романической части этого разсказа, королева легко увлекалась блестящей, показной стороной жизни, она обладала тмъ живымъ воображеніемъ, которое чаще чмъ темпераментъ длаетъ женщинъ неосторожными, королева всю жизнь была неосторожна, неосторожна въ дружб, неосторожна въ любви. Ея заключеніе было ей полезно съ точки зрнія нравственной: она вернулась къ чистымъ и святымъ привязанностямъ, отъ которыхъ ее удалили страсти ея молодости, и такъ какъ во вс что она ни длала, она вкладывала страстность, то въ несчасть страстно полюбила короля, своего мужа, между тмъ какъ въ счастливые дни видла лишь его неуклюжесть и вульгарность. Вареннъ и 10-го августа показали ей Людовика XVI человкомъ безъ иниціативы, нершительнымъ, отяжелвшимъ, чуть ли не трусомъ, въ Тампл она начала замчать, что не только жена несправедливо судила о муж, но что королева несправедливо судила о корол, въ Темпл она увидала его спокойнымъ, терпливымъ въ несчасть, кроткимъ и твердымъ, какъ мученикъ, вся ея холодность и сердечная сухость смягчилась, растаяла и перешла въ самое теплое чувство. Какъ прежде она слишкомъ глубоко презирала, такъ теперь слишкомъ глубоко любила. ‘Увы! сказалъ король г-ну де Фирмону, зачмъ я такъ люблю и такъ нжно любимъ?’

И такъ, въ это послднее свиданіе королева позволила себ поддаться чувству, походившему на угрызенія совсти. Она хотла увести короля въ его комнату, чтобы на минуту остаться нимъ наедин, увидавъ, что это невозможно, она увлекла короля въ амбразуру окна.

Тамъ она бы, конечно, упала передъ нимъ на колни и среди слезъ и рыданій стала умолять его о прощеньи. Король все понялъ, остановилъ ее и сказалъ, вынимая изъ кармана свое завщанье.

— Прочтите это, моя нжно любимая жена!

И онъ пальцемъ указалъ ей на слдующій параграфъ, прочитанный королевой въ полголоса:

‘Я прошу мою жену простить мн вс страданія, какія она терпитъ изъ за меня, и горе, какое я доставлялъ ей въ теченіе нашего союза, съ своей стороны и она можетъ быть уврена, что я ни въ чемъ не упрекаю ее, если она думаетъ, что можетъ упрекнуть себя въ чемъ-либо.

Марія-Антуанетта взяла руки короля и поцловала ихъ, въ этихъ словахъ: она можетъ быть уврена, что я ни въ чемъ не упрекаю ее — высказывалось самое милосердное прощанье, а слова: если она думаетъ, что можетъ себя упрекнуть въ чемъ-либо — говорили о глубокой сердечной деликагности. Итакъ, она можетъ умереть спокойно, бдная царственная Магдалина, ея любовь къ королю, несмотря на свой поздній расцвтъ, возбудила въ немъ состраданіе, а его прощенье было ей дано не тайкомъ и наедин, какъ будто самъ король стыдился его, но громко, всенародно.

Кто осмлится упрекнуть въ чемъ-либо ту, кто предстанетъ передъ потомствомъ увнчанной двойнымъ внцомъ: ореоломъ мученицы и прощеньемъ супруга?

Она это почувствовала, она поняла, что съ этой минуты, она сильна передъ судомъ исторіи, но за то она сдлалась еще боле смиренной передъ тмъ, кого полюбила такъ поздно, сознавая, что не достаточно любила его. Уже не слова вылетали изъ груди несчастной женщины, а рыданія, прерываемыя криками, она говорила, что хочетъ умереть со своимъ мужемъ, и если ей откажутъ въ этой милости, она уморитъ себя голодомъ.

Комиссары, смотрвшіе на эту сцену горя и отчаянія сквозь стеклянную дверь, не могли выдержать этого зрлища, сначала они отвернулись, потомъ, хотя и не видя заключенныхъ, но слыша крики и рыданья, они позволили себ стать на минуту людьми, и залились слезами.

Ужасное прощаніе длилось часъ и три четверти.

Наконецъ, въ четверть одиннадцатаго, король всталъ первый, его жена, сестра, дти повисли на немъ, какъ плоды на дерев: король и королева держали дофина за руки, принцесса Рояль стоя по лвую руку отца обнимала его за талію, принцесса Елизавета, немного пропустивъ свою племянницу впередъ, схватила короля за руку, королева, — она-то больше всхъ нуждалась въ утшеніи, такъ какъ была наимене чистой — королева обнимала мужа за шею, и вся эта печальная группа подвигалась вмст, испуская стоны, рыданія, крики, среди которыхъ слышались слова:

— Мы еще увидимся, неправда ли!

— Да… да… будьте покойны!

— Завтра утромъ… завтра утромъ, въ восемь часовъ?

— Я вамъ это общаю.

— Но почему не въ семь часовъ? спросила королева.

— Ну хорошо, да, въ семь часовъ, сказалъ король,— но прощайте! прощайте!

Онъ произнесъ эти два слова такъ выразительно, что он поняли, что онъ самъ боится, какъ бы мужество не измнило ему.

Принцесса Рояль не выдержала, она вздохнула и упала на полъ: она была въ обморок.

Принцесса Елизавета и Клери подняли ее.

Король почувствовалъ, что долженъ быть сильнымъ: онъ вырвался изъ рукъ королевы и дофина и вошелъ въ свою комнату, повторяя:

— Прощайте! Прощайте!..

Потомъ онъ затворилъ за собой дверь.

Королева, совершенно не владя собой, припала къ этой двери, не смя просить короля отворить ее, но со слезами и рыданьями колотя по ней сжатой рукой.

У короля хватило мужества не выйти.

Тогда комиссары попросили королеву удалиться, повторивъ ей снова, что завтра въ семь часовъ утра она можетъ увидться съ мужемъ.

Клери хотлъ отнести принцессу Рояль, все еще бывшую въ обморок, въ самое помщеніе королевы, но на второй ступеньк комиссары его остановили и заставили вернуться.

Король присоединился къ своему духовнику въ кабинет и попросилъ его разсказать, какимъ образомъ его привезли въ Тампль. Дошелъ ли до него этотъ разсказъ священника, или въ его ушахъ звучали только неясныя слова, заглушаемыя его собственными мыслями? Этого никто не можетъ сказать.

Во всякомъ случа, вотъ что разсказалъ аббатъ.

Аббатъ Эджевортъ встртился у г-жи де Сенозанъ съ г-номъ Мальзербъ, и тотъ предупредилъ его, что король обратится къ нему, если будетъ приговоренъ къ смерти. Аббатъ, не обращая вниманія на опасность, угрожавшую ему, возвратился въ Парижъ и, узнавъ о приговор, произнесенномъ въ воскресенье утромъ, ожидалъ въ улиц дю Какъ.

Въ четыре часа дня, какой-то неизвстный явился къ нему и передалъ ему записку слдующаго содержанія:

‘Исполнительный комитетъ, имя сообщить гражданину Эджеворту де Фирмону дло самой высокой важности, приглашаетъ его явиться въ мсто его засданій’.

Неизвстный получилъ приказъ проводить священника: экипажъ ожидалъ у дверей.

Аббатъ вышелъ изъ дому и похалъ съ незнакомцемъ.

Экипажъ остановился у воротъ Тюльери.

Аббатъ вошелъ въ залу совта министровъ, при вход его, они встали.

— Вы аббатъ Эджевортъ де Фирмонъ? спросилъ Тара.

— Да, отвчалъ аббатъ.

— Людовикъ Капетъ, продолжалъ министръ юстиціи,— выразилъ желаніе имть васъ при себ въ его послднія минуты, мы вызвали васъ, чтобы узнать, желаете ли вы оказать ему эту услугу?

— Если король указалъ на меня, сказалъ священникъ,— моя обязанность повиноваться ему.

— Въ такомъ случа, возразилъ министръ, — вы подете со мною въ Тампль, я сейчасъ туда отправляюсь.

И онъ привезъ аббата въ своемъ экипаж.

Мы уже видли, какъ онъ, исполнивъ обычныя формальности, явился къ королю, какъ Людовикъ XVI, посл свиданія съ своей семьей, вернулся къ аббату Эджеворту, и спросилъ у него подробности, только что изложенныя нами.

По окончаніи разсказа, король сказалъ:

— Забудемъ теперь все земное, и сосредоточимъ наши мысли исключительно на великомъ дл спасенія моей души.

— Государь, отвтилъ аббатъ,— я готовъ сдлать все, что въ моихъ силахъ, и надюсь, что Господь поможетъ моей слабости. Но не думаете ли вы, что для васъ было бы большимъ утшеньемъ, еслибы я отслужилъ обдню и причастилъ васъ?

— Да, конечно, сказалъ король,— и поврьте, я глубоко чувствую всю цну этой милости, но какъ вы предполагаете это устроить?

— Это мое дло, государь, и я хочу доказать вашему величеству, что достоинъ чести, какую вы мн оказали, пожелавъ имть мою поддержку. Предоставьте мн свободу дйствій, государь, и я отвчаю за все.

— Въ такомъ случа идите, сказалъ Людовикъ XVI.

И онъ повторилъ, качая головой.

— Идите, но вамъ это не удастся.

Аббатъ Эджеворзъ поклонился и вышелъ, попросивъ провести его въ залу совта.

— Тотъ, кто умретъ завтра, сказалъ онъ комиссарамъ — желаетъ, прежде чмъ умереть, чтобы была отслужена обдня, за которой онъ могъ бы причаститься.

Комиссары съ удивленіемъ посмотрли другъ на друга: имъ и въ голову не приходило, чтобы къ нимъ могли обратиться съ такою просьбой.

— А гд, чортъ побери, найти теперь священника и церковныя облаченія? сказали они.

— Священникъ есть, потому что я здсь, отвтилъ аббатъ Эджевортъ,— что касается облаченій, то ближайшая церковь дастъ ихъ: надо только послать за ними.

Комиссары колебались.

— Но, сказалъ одинъ изъ нихъ,— а если это западня?

— Какая западня? спросилъ аббатъ.

— А если, подъ предлогомъ причастія, вы отравите короля?

Аббатъ Эджевортъ пристально посмотрлъ на того, кто высказалъ такое сомнніе.

— Знаете, продолжалъ тотъ, — мы можемъ найти достаточно подобныхъ примровъ въ исторіи, чтобы имть право быть подозрительными.

— Меня, когда я входилъ сюда, сказалъ аббатъ,— обыскивали такъ тщательно, что, конечно, вы можете быть уврены, что я не пронесъ яда, если же онъ окажется у меня завтра, то я получу его черезъ васъ, потому что ничто не можетъ дойти до меня, не пройдя сначала черезъ ваши руки.

Тогда комиссары созвали отсутствовавшихъ членовъ и посовтовались съ ними.

Просьба была принята при соблюденіи двухъ условій: во первыхъ, аббатъ долженъ былъ написать прошеніе и подписать его своимъ именемъ, во вторыхъ, служба должна была быть окончена завтра, самое позднее къ семи часамъ, такъ какъ ровно въ восемь заключеннаго надо везти на мсто казни.

Аббатъ написалъ свое прошеніе и оставилъ его на стол, потомъ его отвели къ королю, которому онъ объявилъ, что его просьба разршена.

Было одиннадцать часовъ, аббатъ Эджевортъ оставался съ королемъ до полуночи.

Въ полночь король сказалъ:

— Г-нъ аббатъ, я усталъ и хочу спать, мн нужны силы на завтра.

Потомъ онъ позвалъ два раза:

— Клери! Клери!

Клери вошелъ, раздлъ короля, и хотлъ завернуть ему волосы въ бумажки, но король сказалъ съ улыбкой.

— О, не стоитъ!

Затмъ онъ легъ, и, пока Клери задергивалъ занавсы у кровати, сказалъ ему:

— Разбудите меня въ пять часовъ.

Едва его голова коснулась подушки, какъ онъ заснулъ, такъ были сильны физическія потребности у этого человка.

Г-нъ де Фирмонъ бросился на постель Клери, который эту ночь провелъ на стул.

Сонъ Клери былъ тревоженъ и прерывистъ, наконецъ онъ услыхалъ, что часы бьютъ пять часовъ.

Онъ тотчасъ же всталъ и зажегъ огонь.

Отъ шума, сдланнаго имъ, король проснулся.

— А! Клери, спросилъ онъ,— пять часовъ уже пробило?

— Государь, отвчалъ лакей,— пять пробило на нсколькихъ часахъ, кром этихъ стнныхъ.

И онъ подошелъ къ кровати.

— Я хорошо спалъ, сказалъ король.— Мн это было очень нужно: вчерашній день меня страшно утомилъ! Гд г-нъ де Фирмонъ?

— На моей постели, государь.

— На вашей постел! А гд же вы сами провели ночь?

— На этомъ стул.

— Мн это очень непріятно… вамъ должно быть было очень неудобно.

— О, государь, сказалъ Клери,— могу ли я думать о себ въ такую минуту?

— Ахъ, мой бдный Клери, проговорилъ король.

И онъ протянулъ ему руку, которую лакей поцловалъ со слезами.

Тогда, въ послдній разъ, врный слуга началъ одвать короля: онъ приготовилъ коричневый фракъ, срые суконные брюки, срые шелковые чулки и стеганный камзолъ въ вид жилета.

Одвъ короля, Клери его причесалъ.

Между тмъ, Людовикъ XVI отцпилъ печать отъ своихъ часовъ, опустилъ ее въ карманъ камзола, а часы положилъ на каминъ, потомъ, снявъ кольцо съ своего пальца, онъ положилъ его въ тотъ же карманъ, куда и печать.

Въ то время, какъ Клери надвалъ ему фракъ, онъ вынулъ изъ него свой портфель, лорнетку, табакерку и вмст съ кошелькомъ положилъ на каминъ. Вс эти приготовленія длались въ присутствіи комиссаровъ, которые вошли къ комнату осужденнаго, какъ только замтили въ ней свтъ.

Пробило половина шестого.

— Клери, сказалъ король, — разбудите г-на де Фирмона.

Г-нъ де Фирмонъ уже проснулся и всталъ: онъ услыхалъ приказаніе, данное Клери, и вошелъ.

Король поздоровался съ нимъ, и попросилъ его слдовать за нимъ въ кабинетъ.

Клери поспшилъ устроить алтарь, употребивъ для этого покрытый скатертью коммодъ, стоявшій въ той же комнат. Что касается церковныхъ принадлежностей, то ихъ, какъ и говорилъ аббатъ Эджевортъ, нашли въ первой же церкви, въ которую за этимъ обратились. Это была церковь капуциновъ, близъ отеля Субизъ.

Приготовивъ алтарь, Клери пошелъ доложить паролю.

— Можете вы помочь служить обдню? спросилъ его Людовикъ.

— Я думаю, отвчалъ Клери,— только я не знаю наизусть, что поетъ хоръ.

Тогда король далъ ему служебникъ, и открылъ его на Introt.

Г-нъ де Фирмонъ былъ уже въ комнат Клери, и облачался.

Лакей поставилъ передъ алтаремъ кресло, а передъ нимъ положилъ большую подушку, но король веллъ ее убрать, и самъ принесъ другую подушку, поменьше, набитую конскимъ волосомъ, которую онъ всегда употреблялъ, когда молился.

Какъ только вошелъ священникъ, комиссары удалились въ переднюю, боясь, вроятно, что присутствіе духовнаго лица ихъ осквернитъ.

Было шесть часовъ, обдня началась, король выслушалъ ее всю, стоя на колняхъ, онъ былъ очень сосредоточенъ. Посл обдни онъ причастился, и аббатъ Эджевортъ, оставивъ его погруженнымъ въ молитву, пошелъ снять церковное облаченье.

Король воспользовался этимъ временемъ, чтобы поблагодарить Клери и проститься съ нимъ, потомъ онъ прошелъ въ свой кабинетъ, куда г-нъ де Фирмонъ послдовалъ за нимъ.

Клери слъ на свою постель и заплакалъ.

Въ семь часовъ король позвалъ его.

Клери прибжалъ.

Король отвелъ его въ амбразуру окна и сказалъ ему:

— Вы отдадите эту печать моему сыну, а это кольцо моей жен… Скажите имъ, какъ мн тяжело покидать ихъ… Въ этомъ пакетик волосы всхъ членовъ нашей семьи — это тоже отдайте королев.

— Но, сказалъ Клери,— разв вы не увидитесь еще съ нею, государь?

Король колебался съ минуту, какъ будто борясь съ желаніемъ всего своего существа еще разъ увидть ее, потомъ сказалъ ршительно.

— Нтъ, нтъ… я знаю, что я общалъ увидться съ ними сегодня утромъ, но я хочу избавить ихъ отъ этого ужаснаго прощанья… Клери, если вы ихъ увидите, вы имъ скажете, какъ мн было тяжело покинуть ихъ, не обнявъ ихъ еще разъ…

При этихъ словахъ онъ вытеръ слезы.

Потомъ прибавилъ съ глубокой грустью въ голос:

— Клери, вы передадите имъ мои послднія привтствія, не правда ли?

И онъ вошелъ въ кабинетъ.

Комиссары видли, какъ король передавалъ Клери разныя вещи, одинъ изъ нихъ потребовалъ ихъ у него, но другой предложилъ до ршенія совта оставить ихъ у Клери. Это предложеніе одержало верхъ.

Черезъ четверть часа, король опять вышелъ изъ своего кабинета.

Клери стоялъ поблизости, ожидая его приказаній.

— Клери, сказалъ онъ,— спросите, могу я поручить ножницы.

И онъ ушелъ.

— Можетъ ли король получить ножницы? спросилъ Клери у комиссаровъ.

— Зачмъ ему?

— Я не знаю, спросите у него.

Одинъ изъ комиссаровъ вошелъ въ кабинетъ, онъ нашелъ короля на колняхъ передъ г-номъ де Фирмономъ.

— Вы спрашивали ножницы, сказалъ онъ.— Что вы съ ними хотите длать?

— Я хочу, чтобы Клери обрзалъ мн волосы, отвчалъ король.

Комиссаръ спустился въ залу совта.

Эта просьба обсуждалась полчаса, и черезъ полчаса въ ножницахъ было отказано.

Комиссаръ вернулся къ королю.

— Совтъ отказалъ, сказалъ онъ.

— Я бы не дотронулся до ножницъ, сказалъ король,— и Клери обрзалъ бы мн волосы въ вашемъ присутствіи… Спросите еще разъ, прошу васъ.

Комиссаръ снова спустился и опять передали просьбу короля, но совтъ настаивалъ на своемъ отказ.

Тогда комиссаръ подошелъ къ Клери.

— Мн кажется, сказалъ онъ,— теб пора приготовляться сопровождать короля на эшафотъ.

— Зачмъ это, Боже мой? спросилъ Клери весь дрожа.

— Э, не къ чему, возразилъ другой,— палачъ самъ справится отлично.

Начинало свтать, барабанный бой раздавался во всхъ частяхъ Парижа. Это движеніе и этотъ шумъ проникали даже въ башню и леденили кровь въ жилахъ аббата Фирмона и Клери!

Но король, боле спокойный, чмъ они, прислушивался минуту и сказалъ безъ всякаго волненія:

— Это, вроятно, начинаютъ собирать національную гвардію.

Черезъ нсколько времени, отряды кавалеріи вошли во дворъ Тампля, слышался топотъ лошадей и команда офицеровъ.

Король опять прислушался и сказалъ съ тмъ же спокойствіемъ:

— Вроятно, они приближаются.

Отъ семи до восьми часовъ нсколько разъ, подъ разными предлогами, стучали въ дверь кабинета короля, и всякій разъ Эджевортъ дрожалъ отъ страха, что настало время, но всякій разъ, Людовикъ XVI вставалъ безъ всякаго волненія, подходилъ къ двери, спокойно отвчалъ на вопросы и снова садился около своего духовника.

Г-нъ Эджевортъ не видлъ входившихъ людей, но до него долетали нкоторыя слова. Разъ онъ услышалъ, какъ одинъ изъ нихъ говорилъ заключенному:

— О! о! все это было хорошо, когда вы были королемъ, но теперь вы уже не король.

Король возвратился съ тмъ же спокойнымъ выраженіемъ лица, онъ только сказалъ:

— Вы видите, какъ со мною обращаются эти поди, отецъ мой… Но надо умть все вытерпть!

Снова постучали, и снова король подошелъ къ двери, на этотъ разъ онъ возвратился, со словами:

— Этимъ людямъ всюду мерещатся кинжалы и ядъ: они плохо знаютъ меня! Самоубійство было бы слабостью, пожалуй, подумали бы, что я не умю умереть.

Наконецъ въ десять часовъ, шумъ увеличился, двери съ шумомъ распахнулись, и вошелъ Сантеръ въ сопровожденіи семи или восьми комисаровъ и десяти жандармовъ, которыхъ онъ построилъ въ дв шеренги.

При этомъ шум, не ожидая, чтобы постучали въ дверь кабинета, король вышелъ.

— Вы пришли за мною? сказалъ онъ.

— Да.

— Я прошу у васъ одной минуты.

И онъ вошелъ въ кабинетъ и заперъ за собою дверь.

— На этотъ разъ, все кончено, отецъ мой сказалъ онъ, бросаясь на колни передъ аббатомъ Фирмономъ.— Дайте мн ваше послднее благословеніе и молите Бога, чтобы Онъ до конца поддержалъ меня.

Получивъ благословеніе, король всталъ и отворивъ дверь, подошелъ къ комиссарамъ и жандармамъ, стоявшимъ посреди его спальни.

Вс они были со шляпами на голов.

— Мою шляпу, Клери, сказалъ король.

Клери весь въ слезахъ поспшилъ повиноваться.

— Есть ли между вами, спросилъ Людовика XVI,— кто-нибудь изъ членовъ коммуны? Вы, кажется?

Онъ обратился къ одному комиссару по имени Жакъ Ру, священнику, отрекшемуся отъ своего сана.

— Чего вы хотите отъ меня? сказалъ тотъ.

Король досталъ изъ кармана свое завщанье

— Я прошу васъ передать эту бумагу королев… моей жен.

— Мы пришли сюда не за тмъ, чтобы исполнять твои порученья, отвтилъ Жакъ Ру,— а для того, чтобы проводить тебя на эшафотъ.

Король принялъ оскорбленіе съ тмъ же смиреніемъ, какое выказалъ бы мученикъ, и обратился къ другому комиссару, по имени Гобо.

— А вы, сударь, спросилъ онъ,— вы тоже откажете мн?

И такъ какъ Гобо, повидимому, колебался, онъ продолжалъ:

— О! это мое завщанье, вы можете его прочесть, я бы даже хотлъ, чтобы коммуна знала о нкоторыхъ моихъ распоряженіяхъ.

Комиссаръ взялъ бумагу.

Затмъ, увидавъ, что Клери, опасаясь, какъ и камердинеръ Карла I, какъ бы его господинъ не сталъ дрожать отъ холода, что дало бы возможность предположить, что онъ дрожитъ отъ страха,— подаетъ ему не только шляпу, но и плащъ, король сказалъ ему:

— Нтъ, Клери, дайте мн только мою шляпу.

Клери подалъ ему шляпу, и Людовикъ XVI воспользовался этимъ случаемъ, чтобы въ послдній разъ пожать руку своего врнаго слуги.

Потомъ онъ сказалъ тмъ повелительнымъ тономъ, который такъ рдко принималъ въ своей жизни:

— демъ, господа.

На лстниц онъ встртилъ привратника башни Матэ. Третьяго дня, онъ засталъ его сидящимъ передъ его каминомъ, и довольно рзкимъ голосомъ попросилъ его уступить ему мсто.

— Матэ, сказалъ онъ,— третьяго дня, я былъ рзокъ съ вами, не сердитесь на меня!

Матэ, не отвчая ни слова, повернулся къ нему спиной.

Король пшкомъ прошелъ первый дворъ, и во время этого перехода обернулся два или три раза, прощаясь съ своею единственной любовью — женой, своей единственной радостью — дтьми, со своимъ единственнымъ другомъ — сестрой. При възд во дворъ стояла карета, выкрашенная въ зеленую краску, два жандарма ждали у открытой дверцы: при приближеніи осужденнаго, одинъ изъ нихъ вошелъ въ экипажъ и слъ на переднюю скамейку, потомъ вошелъ король и знакомъ пригласилъ г. Эджеворта ссть рядомъ съ собою, въ глубин, наконецъ слъ второй жандармъ и закрылъ дверцу.

Въ то время ходили два слуха: первый, что одинъ изъ жандармовъ былъ переодтый священникъ, второй, что оба жандарма получили приказаніе убить короля при малйшей попытк бжать. Ни тотъ, ни другой изъ этихъ слуховъ не имлъ никакого серьезнаго основаніи

Въ десять часовъ съ четвертью, кортежъ тронулся въ путь.

Еще одно слово о королев, принцесс и двухъ дтяхъ, съ которыми король, узжая, простился послднимъ взглядомъ.

Наканун вечеромъ, посл свиданья радостнаго и ужаснаго, королева едва нашла силы раздть и уложить спать дофина и не раздваясь бросилась на свою постель, въ теченіи всей долгой зимней ночи принцесса Елизавета и г-жа Рояль слышали, какъ ее била дрожь отъ горя и холода.

Въ четверть седьмаго дверь отворилась: это пришли за служебникомъ. Съ этой минуты вся семья стала ждать съ замираніемъ сердца, что ихъ сейчасъ позовутъ внизъ, какъ наканун общалъ король. Но время шло, королева и принцессы стояли, прислушиваясь къ различнымъ доносившимся въ Тампль звукамъ, которые не волновали короля, но заставляли вздрагивать его лакея и духовника. Он слышали крики толпы при выход короля, наконецъ услышали удалявшійся топотъ лошадей и замиравшій грохотъ пушекъ по мостовой.

Королева упала на стулъ пробормотавъ:

— Онъ ухалъ, не простившись съ нами.

Принцесса Елизавета и принцесса Рояль опустились около нея на колни.

Итакъ, вс надежды исчезали одна за другой: сначала он надялись на изгнаніе или на тюремное заключеніе, но эта надежда исчезла, потомъ на отсрочку казни, но и это не осуществилось: наконецъ, надялись только на какую-нибудь смлую попытку по дорог, но и этой надежд не суждено было сбыться.

— Боже мой! Боже мой! Боже мой! кричала королева.

И въ этомъ послднемъ, отчаянномъ обращеніи къ Богу, бдная женщина теряла послднія силы.

А въ это время, карета уже вызжала на бульвары.

Улицы были почти пусты, магазины на половину заперты, ни у оконъ, ни у дверей не было никого.

Указомъ коммуны запрещалось всмъ гражданамъ, не принадлежавшимъ къ вооруженной милиціи, находиться на улицахъ, выходившихъ на бульваръ, или показываться у оконъ при прозд кортежа.

Облачное, низко нависшее небо позволяло только разглядть цлый лсъ пикъ, среди которыхъ блестло нсколько штыковъ, передо каретой шла кавалерія, а передъ кавалеріей множество барабанщиковъ.

Король хотлъ говорить со своимъ духовникомъ, но изъ-за шума это было невозможно. Аббатъ Фирмонъ далъ ему свой молитвенникъ: онъ читалъ.

У воротъ Сенъ-Дени онъ поднялъ голову: ему показалось, что послышались какія-то отдльныя восклицанья.

Дйствительно, съ десятокъ молодыхъ людей побжали по улиц Борегаръ и пробились черезъ толпу съ саблями въ рукахъ, крича:

— Къ намъ, кто хочетъ спасти короля!

Три тысячи заговорщиковъ должны были откликнуться на этотъ призывъ, организованный барономъ Батцъ, авантюристомъ заговорщикомъ, онъ храбро подалъ сигналъ, но изъ трехъ тысячъ присягавшихъ откликнулись только нсколько человкъ. Баронъ Батцъ и восемь-девять одинокихъ приверженцевъ королевской власти, видя, что ничего нельзя сдлать, воспользовались смятеньемъ, произведеннымъ ихъ попыткой, и вмшавшись въ толпу, разсыпались по сосднимъ улицамъ.

Этотъ-то случай отвлекъ короля отъ его молитвъ, но онъ имлъ такъ мало значенія, что карета даже не остановилась. Когда же, черезъ два часа десять минутъ она остановилась, это былъ уже конецъ ея пути.

Какъ только король почувствовалъ, что карета стала, онъ наклонился къ уху священника и сказалъ:

— Вотъ, отецъ мой, мы и пріхали, если я не ошибаюсь.

Г. Фирмонъ молчалъ.

Въ это же время одинъ изъ трехъ братьевъ Самсонъ, парижскихъ палачей, отворилъ дверцу.

Король, положивъ руку на колно аббата Фирмона, сказалъ повелительнымъ тономъ:

— Господа, я вамъ поручаю этого господина. Позаботьтесь, чтобы посл моей смерти ему не было нанесено оскорбленій, поручаю вамъ позаботиться объ этомъ.

Въ это время приблизились два другіе палача.

— Да, да, сказалъ одинъ изъ нихъ,— мы ужъ объ этомъ позаботимся. Предоставьте это намъ.

Людовикъ вышелъ.

Помощники палача окружили его и хотли снять съ него одежду, но онъ съ негодованьемъ оттолкнулъ ихъ и началъ раздваться самъ.

Съ минуту король оставался совершенно одинъ въ кругу, образовавшемся около него, онъ бросилъ на землю свою шляпу, снялъ фракъ и развязалъ галстухъ, но тутъ палачи подошли къ нему.

Одинъ изъ нихъ держалъ въ рукахъ веревку.

— Что вы хотите длать? спросилъ король.

— Связать васъ, отвтилъ палачъ, державшій веревку.

— О! вскричалъ король.— На это ужъ я никогда не соглашусь: откажитесь отъ этого намренія. Длайте, что вамъ приказано, но вы меня не свяжете! нтъ, нтъ, никогда!

Палачи возвысили голосъ, эта борьба могла въ глазахъ толпы отнять у жертвы заслугу шестимсячнаго спокойствія, мужества и покорности. Въ это время одинъ изъ трехъ братьевъ Самсонъ, испытывая глубокое состраданіе, но вмст съ тмъ сознавая необходимость выполнить лежавшую на немъ ужасную обязанность, подошелъ и сказалъ почтительно:

— Государь, этимъ платкомъ…

Король посмотрлъ на своего духовника.

Аббатъ Фирмонъ сдлалъ усиліе, чтобы проговорить:

— Государь, это увеличитъ сходство между вашимъ величествомъ и невинно страдавшими мучениками, и тмъ большая награда ожидаетъ васъ.

Король поднялъ глаза къ небу съ выраженіемъ величайшей скорби.

— Конечно, сказалъ онъ,— только ихъ примры могутъ заставить меня подчиниться такому позору.

И онъ прибавилъ, обращаясь къ палачамъ и покорно протягивая имъ свои руки:

— Длайте, что хотите, я до конца выпью эту чашу.

Ступеньки эшафота были высокія и скользкія, онъ поднялся по нимъ, поддерживаемый священникомъ. Одну минуту аббатъ Эджевортъ, чувствуя, какъ грузно король опирался на его руку, боялся, чтобы въ послднюю минуту съ нимъ не сдлалось дурно, но дойдя до послдней ступеньки, король, такъ сказать, вырвался изъ рукъ священника, какъ душа его должна была вырваться изъ его тла, и подбжалъ къ другому краю площадки.

Онъ былъ очень красенъ и никогда еще не казался такимъ подвижнымъ и оживленнымъ.

Барабаны били: онъ взглядомъ заставилъ ихъ замолчать.

Тогда онъ произнесъ слдующія слова силъ нымъ голосомъ:

— Я умираю невиннымъ во всхъ преступленіяхъ, какія взводятъ на меня, я прощаю приговорившимъ меня къ смерти и прошу Бога, чтобы кровь, которую вы сейчасъ прольете, никогда не пала на Францію!..

— Бейте, барабаны! закричалъ голосъ, который долго приписывали Сантеру, но это была, голосъ Бофранше, графа Она, незаконнаго сына Людовика XV и куртизанки Морфизъ: это было, побочный дядя осужденнаго.

Барабаны забили.

Король топнулъ ногой.

— Молчите! закричалъ онъ съ непередаваемымъ выраженіемъ голоса,— я еще хочу говорить.

Но барабаны продолжали свой грохотъ.

— Исполняйте вашу обязанность! вопили люди, съ пиками, обращаясь къ палачамъ.

Т бросились на короля, онъ медленными шагами вернулся назадъ, устремивъ взглядъ на ножъ, рисунокъ котораго онъ самъ далъ годъ тому назадъ.

Потомъ его взглядъ перешелъ на священника: тотъ молился, стоя на колняхъ на краю эшафота.

За столбами гильотины послышалось какое-то движеніе, машина опрокинулась, голова осужденнаго показалась въ этомъ зловщемъ отверстіи, блеснула молнія, раздался глухой ударъ, и кром широкой струи крови ничего не было видно…

Тогда одинъ изъ палачей, поднявъ голову, показалъ ее народу, окрасивъ площадку эшафота этой королевской кровью.

При этомъ люди съ пиками завыли отъ радости и бросились обмакивать въ этой крови, кто свои пики, кто сабли, а кто платки, у кого они были, и затмъ огласили воздухъ криками: ‘Да здравствуетъ республика!’

Но въ первый разъ, этотъ великій возгласъ, заставлявшій народы трепетать отъ радости, умолкъ безъ отзвука. Республика имла на своемъ чел одно изъ тхъ роковыхъ пятенъ, какія никогда не смываются! она, какъ сказалъ потомъ одинъ великій дипломатъ, только что совершила боле, чмъ преступленіе: она совершила ошибку.

Весь Парижъ точно замеръ, пораженный, великимъ событіемъ. У нкоторыхъ это чувство доходило до отчаянія: одна женщина бросилась въ Сену, одинъ парикмахеръ перерзалъ себ горло, одинъ книгопродавецъ сошелъ съума одинъ отставной офицеръ умеръ отъ разрыва сердца.

Наконецъ, при открытіи засданія Конвента президентъ прочиталъ письмо, это письмо было отъ человка, просившаго, чтобы ему отдали тло Людовика XVI, которое онъ хотлъ похоронить рядомъ со своимъ отцомъ.

Оставались еще туловище и голова, отдленныя другъ отъ друга. Посмотримъ, что сдлали съ ними.

Протоколъ о погребеніи тла короля способенъ вызвать содроганіе ужаса, вотъ онъ, написанный въ тотъ же день.

Протоколъ о погребеніи Людовика Капета.

’21 января 1793, II годъ французской республики. Мы нижеподписавшіеся, администраторы департамента Парижа, назначенные общиннымъ совтомъ департамента, по указу временнаго исполнительнаго комитета французской республики, явились въ девять часовъ утра въ домъ гражданина Рикава, священника Святой Магдалины, заставъ его дома, мы спросили его, приготовилъ ли онъ все, что нужно для погребенія Людовика Капета, какъ ему было приказано наканун исполнительнымъ комитетомъ и департаментомъ.

‘Онъ намъ отвтилъ, что въ точности исполнилъ все, что ему было приказано исполнительнымъ комитетомъ и департаментомъ, и что все готово.

‘Оттуда, въ сопровожденіи гражданъ Ренара и Даморо, священниковъ прихода Святой Магдалины, назначенныхъ гражданиномъ священникомъ служить при погребеніи Людовика Капета, мы отправились на кладбище вышеназваннаго прихода, помщающееся въ улиц Анжу-Сентъ-Оноре, гд мы удостоврились въ исполненіи приказаній, переданныхъ нами наканун гражданину священнику, по порученію общиннаго совта департамента.

‘Вскор въ нашемъ присутствіи отрядъ пшихъ жандармовъ принесъ на кладбище трупъ Людовика Капета. Мы признали цлость всхъ его членовъ, голова его была отдлена отъ туловища, мы констатировали, что волосы на затылк головы были срзаны, и что трупъ былъ безъ фрака, безъ галстуха и безъ башмаковъ: на немъ была рубашка, стеганный камзолъ въ вид жилета, срые суконные брюки, пара срыхъ шелковыхъ чулокъ.

‘Въ такомъ одяніи онъ былъ положенъ въ гробъ, который опустили въ яму, тотчасъ же засыпанную. Все это было приготовлено и исполнено сообразно съ приказаніями, данными временнымъ исполнительнымъ комитетомъ французской республики’.

Подписали съ гражданами Рикавомъ, Ренаромъ и Даморо, священникомъ и викаріями Святой Магдалины:

Лебланъ, администраторъ департамента.

Дюбуа, администраторъ департамента.

Даморо, Рикавъ, Ренаръ.

Такимъ образомъ 21 января 1793 г. умеръ и былъ погребенъ король Людовикъ XVI.

Ему было тридцать девять лтъ, пять мсяцевъ и три дня отъ роду, онъ царствовалъ восемнадцать лтъ, въ заключеніи пробылъ пять мсяцевъ и восемь дней.

Его послднее желаніе не исполнилось: его кровь пала не только на Францію, но и на всю Европу.

XXIV.
Совтъ Каліостро.

Вечеромъ этого ужаснаго дня, въ то время какъ люди съ пиками бгали по пустыннымъ и иллюминованнымъ улицамъ Парижа, показывая на остріяхъ своихъ пикъ обрывки платковъ и рубашекъ съ красными пятнами и крича: ‘Тиранъ умеръ! вотъ кровь тирана!’ — два человка находились въ первомъ этаж одного изъ домовъ улицы Сентъ-Оноре. Они оба молчали, но ихъ поза была очень различна.

Одинъ, одтый въ черное, сидлъ у стола, закрывъ лицо руками, погруженный, не то въ глубокую задумчивость, не то въ глубокую печаль, другой, одтый въ костюмъ крестьянина, съ мрачнымъ взглядомъ, наморщеннымъ лбомъ, скрестивъ руки на груди, ходилъ по комнат большими шагами и всякій разъ, переская комнату по діагонали, проходилъ мимо стола, и искоса бросалъ на сидвшаго вопросительный взглядъ.

Сколько времени пробыли они вмст? Мы не можемъ этого сказать. Наконецъ человку въ костюм крестьянина, со скрещенными руками и мрачнымъ взглядомъ, повидимому, надоло это молчаніе, онъ остановился передъ своимъ товарищемъ, который сидлъ закрывъ руками лицо.

— Скажите, гражданинъ Жильберъ, сказалъ онъ, глядя на того, къ кому обращался,— неужели же я оказался разбойникомъ оттого, что подалъ голосъ за смерть короля?

Человкъ, одтый въ черное, поднялъ голову, отрицательно покачалъ ею и сказалъ, протягивая руку своему собесднику.

— Нтъ, Бильо, вы такой же разбойникъ, какъ я аристократъ, вы подали голосъ, какъ вамъ приказывала ваша совсть, а я подалъ голосъ, какъ мн приказывала моя, только я подалъ голосъ за жизнь, а вы за смерть. Ужасная вещь отнять у человка то, что никакая человческая власть не можетъ ему возвратить.

— Итакъ, по вашему мннію, вскричалъ Бильо,— деспотизмъ неприкосновененъ, свобода есть возмущеніе, а справедливость на земл существуетъ только для королей, т. е. для тирановъ? Тогда что же остается народу? Право служить и повиноваться! И это говорите вы, господинъ Жильберъ, ученикъ Жанъ-Жака, гражданинъ Соединенныхъ Штатовъ?!

— Я вовсе не говорю этого, Бильо, потому что это значило бы оскорблять народъ.

— Послушайте, г-нъ Жильберъ, возразилъ Бильо,— что я вамъ скажу, со всею грубостью моего здраваго смысла, и прошу васъ отвтить мн со всей тонкостью вашего ума. Признаете ли вы, что нація, считающая себя угнетенной, иметъ право отнять имущества у своей церкви, унизить или даже уничтожить тронъ, бороться и добиться освобожденія?

— Конечно.

— Но въ такомъ случа она иметъ также право обезпечить результаты своей побды?

— Да, Бильо, она несомннно иметъ это право, но нельзя ничего обезпечивать яростью или убійствомъ. Вспомните, что написано: ‘Человкъ, ты не имешь права убивать твоего ближняго’.

— Но король не мой ближній! воскликнулъ Бильо.— Король — мой врагъ! Я помню, когда еще моя бдная мать читала мн Библію, я помню, что сказалъ Самуилъ евреямъ, когда они просили царя.

— Я также это помню, Бильо, и однако Самуилъ помазалъ Саула, а вовсе не убилъ его.

— О! я знаю, что если я пущусь съ вами въ ученый споръ, то я пропалъ. Итакъ я у васъ только спрошу: имли мы право взять Бастилію?

— Да.

— Имли мы право, когда король хотлъ отнять у народа свободу совщаній, устроить день Jeu de Paume?

— Да.

— Имли мы право, когда король хотлъ унизить Законодательное Собраніе праздникомъ гвардейцевъ и сборомъ войскъ въ Версали, пойти въ Версаль за королемъ и привезти его въ Парижъ?

— Да.

— Имли мы право, когда король пытался убжать и перейти къ врагамъ, задержать его въ Варенн?

— Да.

— Имли мы право, когда увидли, что король, посл конституціи 1791, ведетъ переговоры съ эмигрантами и устраиваетъ заговоры съ иностранцами, устроить 20 іюня?

— Да.

— А когда онъ отказался утвердить законы предложенные народомъ, имли мы право устроить 10 августа, т. е. взять Тюльери и провозгласить сверженіе короля съ престола?

— Да.

— Имли мы право, когда король, заключенный въ Тампл, продолжалъ изображать въ своемъ лиц воплощеніе заговора противъ свободы, вызвать его въ національный конвентъ, собранный для того, чтобы судить его?

— Вы имли право.

— Но если мы имли право его судить, то также имли право и осудить его?

— Да, на заключеніе, на изгнаніе, на вчное тюремное заключеніе, приговорить ко всему, исключая смерти!

— А почему не къ смерти?

— Потому что виновный по результатамъ своихъ дйствій, онъ не былъ виновенъ въ дурныхъ намреніяхъ. Вы судили его съ точки зрнія народа, мой милый Бильо, а онъ дйствовалъ съ точки зрнія представителя королевской власти. Былъ ли это тиранъ, какъ вы его называете? Нтъ. Былъ ли это какой нибудь угнетатель народа? Нтъ. Былъ ли это соумышленникъ аристократіи? Нтъ. Врагъ свободы? Нтъ.

— Такъ вы судили его съ точки зрнія королевской власти?

— Нтъ, потому, что ставъ на эту точку я бы его оправдалъ.

— Разв вы не оправдали его, подавъ голосъ за жизнь?

— Да, но съ вчнымъ тюремнымъ заключеніемъ. Поврьте мн, Бильо, я судилъ его еще боле пристрастно чмъ хотлъ бы. Я человкъ народа, скоре сынъ народа, и всы, которые я держалъ въ рукахъ, склонялись въ сторону народа. Вы смотрли на него издалека, Бильо, и не видали его, какъ видлъ я. Его, не совсмъ довольнаго оставленной ему тнью королевской власти, теребило съ одной стороны Собраніе, находившее его еще слишкомъ могущественнымъ, съ другой стороной — честолюбивая королева, съ третьей безпокойное и униженное дворянство, съ четвертой непримиримое духовенство, съ пятой эгоистичная эмиграція, съ шестой наконецъ, его братья, которые по всему свту разыскивали отъ его имени враговъ революціи… Вы сказали, Бильо, король не вашъ ближній: это былъ вашъ врагъ! Но вашъ врагъ былъ побжденъ, а нельзя убивать побжденнаго врага. Хладнокровное убійство не есть судъ, а просто убійство, королевской власти вы дали мученика, и къ справедливости прибавили месть. Берегитесь! берегитесь! Сдлавъ слишкомъ много, вы не сдлали довольно. Карлъ I былъ казненъ, а Карлъ II былъ королемъ. Іаковъ II былъ изгнанъ, и его сыновья умерли въ изгнаніи. Человческая натура впечатлительна, Бильо, и мы отдалили отъ себя на пятьдесятъ, а можетъ быть и на сто лтъ, громадную часть населенія, смотрящаго на революціи съ точки зрнія сердца. Ахъ, поврьте мн, мой другъ, республиканцы больше всхъ должны оплакивать кровь Людовика XVI, потому что эта кровь падетъ на нихъ и будетъ стоить имъ республики.

— Въ томъ, что ты говоришь, Жильберъ, много правды, сказалъ голосъ изъ входной двери.

Оба собесдника вздрогнули и обернулись. Потомъ оба воскликнули въ одинъ голосъ:

— Каліостро!

— А! Боже мой, да, это я, отвчалъ тотъ.— Но и въ томъ, что говоритъ Бильо, есть правда.

— Увы! сказалъ Жильберъ,— къ несчастью, дло, обсуждаемое нами, иметъ дв стороны и каждый можетъ сказать: я правъ.

— Да, но онъ также долженъ согласиться признать, что онъ ошибается, возразилъ Каліостро.

— Ваше мнніе, учитель? спросилъ Жильберъ.

— Да, ваше мнніе? сказалъ Бильо.

— Вы только что судили обвиняемаго, сказалъ Каліостро,— а я буду судить судъ. Если вы обвинили короля, вы были правы, если вы обвинили человка, вы неправы.

— Я не понимаю, сказалъ Бильо.

— Слушайте, я догадываюсь въ чемъ дло, сказалъ Жильберъ.

— Надо было убить короля, продолжалъ Каліостро,— такимъ, каковъ онъ былъ въ Версали и въ Тюльери, т. е. неизвстнымъ народу, окруженнымъ придворными и защищеннымъ рядами Швейцарцевъ, надо было убить его 7 октября, или 11 августа,— 7 октября или 11 августа это былъ тиранъ! Но посл того, какъ онъ пять мсяцевъ просидлъ въ Тампл, сообщался со всми, лъ, передъ всми, спалъ на глазахъ у всхъ, какъ товарищъ пролетарія рабочаго или торговца, когда это кажущееся униженіе возвысило его до достоинства человка, съ нимъ и надо было обращаться какъ съ человкомъ, т. е. или изгнать или заключить въ тюрьму.

— Я не понималъ васъ, сказалъ Бильо Жильберу,— но понимаю гражданина Каліостро.

— Конечно, во время этихъ пяти мсяцевъ заключенія вамъ указывали на все, что въ немъ есть трогательнаго, невиннаго, почтеннаго, его рисуютъ добрымъ мужемъ, добрымъ отцомъ, добрымъ человкомъ. Дураки! я считалъ ихъ сильне, Жильберъ. Изъ него чуть ли не сдлали другого человка: какъ скульпторъ, ударяя по мраморной глыб, выскаетъ изъ нея статую, такъ изъ этого прозаическаго существа, вульгарнаго, ни добраго ни злого, всецло преданнаго своимъ животнымъ потребностямъ, узко-благочестиваго,— не какъ возвышенный умъ, а какъ какой-нибудь приходскій церковный староста,— изъ этой грубой натуры сдлали статую мужества, терпнія, самоотреченія, эту статую ставятъ на пьедесталъ скорби, этого бднаго короля возвышаютъ, возвеличиваютъ, помазываютъ на царство, доходить до того, что его жена начинаетъ его любить! Ахъ, мой милый Жильберъ, продолжалъ Каліостро, разсмявшись,— кто бы сказалъ 14 іюля, 5 или 6 октября, 10 августа, что королева когда-нибудь полюбитъ своего мужа?

— О! пробормоталъ Бильо,— еслибы я могъ угадать это!

— Ну, что же вы бы сдлали, Бильо? спросилъ Каліостро.

— Что бы я сдлалъ? Я бы его убилъ 14 іюля, 5 или 6 октября, или 10 августа, мн это было очень легко.

Эти слова были произнесены съ такимъ мрачнымъ выраженіемъ патріотизма, что Жильберъ простилъ ихъ, а Каліостро былъ восхищенъ ими.

— Да, сказалъ онъ посл минутнаго молчанія,— но вы этого не сдлали. Вы, Бильо, вотировали смерть, вы, Жильберъ, вотировали жизнь А теперь, хотите выслушать послдній совтъ? Вы, Жильберъ, сдлались членомъ Конвента только для того, чтобы исполнить эту обязанность, вы, Бильо, для того, чтобы отомстить. И обязанность и месть — все выполнено, васъ ничто больше не удерживаетъ здсь, узжайте!

И Жильберъ и Бильо посмотрли на Каліостро.

— Да, возразилъ тотъ:— ни тотъ ни другой изъ васъ не человкъ партіи: вы оба люди инстинкта. Теперь, когда король умеръ, партіи очутятся лицомъ къ лицу, а разъ ставъ такимъ образомъ, он уничтожатъ другъ друга. Которая падетъ первая — я не знаю, но я знаю, что вс он падутъ одна за другою: такъ, завтра вамъ, Жильберъ, вмнятъ въ преступленіе вашу снисходительность, а посл-завтра, можетъ быть и раньше, вамъ, Бильо, вашу строгость. Поврьте мн, въ смертельной борьб, которую объявятъ другъ другу ненависть, страхъ, мщеніе и фанатизмъ, немногіе останутся чисты, одни будутъ забрызганы грязью, другіе кровью. Узжайте, мои друзья! Узжайте!

— Но Франція? возразилъ Жильберъ.

— Да, Франція? повторилъ Бильо.

— Фактически, Франція спасена, сказалъ Каліостро.— Врагъ вншній побжденъ, врагъ внутренній умеръ. Какъ ни опасенъ для будущихъ ея судебъ эшафотъ 21 января, въ настоящее чремя онъ несомннно представляетъ великую силу: силу безповоротныхъ ршеній. Казнь Люіовика XVI обрекаетъ Францію на месть государей, а республик даетъ конвульсивную, отчаянную силу народовъ, обреченныхъ на смерть. Посмотрите на древнія Аины, посмотрите на современную Голландію. Всякія сдлки, переговоры, колебанія окончились сегодня утромъ. Революція держитъ въ одной рук топоръ, въ другой трехцвтное знамя. Будьте покойны: прежде чмъ она сложитъ топоръ, аристократія будетъ обезглавлена, прежде, чмъ она сложитъ трехцвтное знамя, Европа будетъ побждена. Узжайте, друзья, узжайте!

— О! сказалъ Жильберъ,— Богъ мн свидтель что если будущее таково, какъ вы предсказываете, я не жалю Францію, но куда же мы подемъ?!

— Неблагодарный, сказалъ Каліостро,— разв ты забылъ свою вторую родину, Америку? Разв ты забылъ эти громадныя озера, эти двственные лса, эти обширные луга, подобные океанамъ? Разв не нуждаешься ты въ отдых, ты, имющій возможность отдохнуть на лон природы, посл этихъ страшныхъ общественныхъ волненій?

— Вы подете со мною, Бильо? спросилъ Жильберъ, вставая.

— А вы меня простите? спросилъ Бильо, длая шагъ къ Жильберу.

И они бросились въ объятія другъ друга.

— Хорошо, сказалъ Жильберъ,— мы удемъ.

— Но когда? спросилъ Каліостро.

— Ну черезъ недлю.

Каліостро покачалъ головой.

— Вы удете сегодня же вечеромъ, сказалъ онъ.

— Почему сегодня вечеромъ?

— Потому что я узжаю завтра.

— А куда вы дете?

— Вы это узнаете когда нибудь, друзья!

— Но какъ же ухать?

— ‘Франклинъ’ черезъ тридцать шесть часовъ отправляется въ Америку.

— А паспорты?

— Вотъ они.

— Мой сынъ?

Каліостро отворилъ дверь.

— Войдите, Себастьянъ, вашъ отецъ зоветъ асъ.

Молодой человкъ вошелъ и бросился въ объятія отца.

Бильо глубоко вздохнулъ.

— Теперь намъ недостаетъ только почтовой кареты, сказалъ Жильберъ.

— Но моя карета стоитъ у воротъ.

Жильберъ подошелъ къ бюро, гд лежала обцая касса — тысяча луидоровъ — и знакомъ пригласилъ Бильо взять свою часть.

— Довольно ли у насъ денегъ? сказалъ Бильо.

— У насъ больше, чмъ нужно, чтобы купить цлую область.

Бильо съ замшательствомъ осмотрлся кругомъ.

— Чего вы ищете, мой другъ? спросилъ Жильберъ.

— Я ищу, отвчалъ Бильо,— одну вещь безполезную для меня, даже если бы я нашелъ ее такъ какъ я не умю писать.

Жильберъ улыбнулся, взялъ перо, чернила бумагу.

— Диктуйте, сказалъ онъ.

— Я бы хотлъ проститься съ Питу, сказал Бильо.

— Я сдлаю это за васъ.

И Жильберъ сталъ писать.

Когда онъ кончилъ, Бильо спросилъ его:

— Что же вы написали?

Жильберъ прочелъ:

‘Мой милый Питу, мы покидаемъ Францію. Бильо, Себастьянъ и я, и вс трое нжно обнимаемъ васъ на прощанье.

Мы думаемъ, что вы не нуждаетесь ни въ чемъ, потому что завдываете фермой Бильо.

Вроятно, когда нибудь мы напишемъ вамъ, чтобы вы прізжали къ намъ.

Вашъ другъ
Жильберъ’.

— Это все? спросилъ Бильо.

— Есть еще приписка, сказалъ Жильберъ.

Онъ взглянулъ фермеру прямо въ глаза и прочелъ:

‘Бильо поручаетъ вамъ Катерину’.

Бильо вскрикнулъ отъ благодарности и бросился обнимать Жильбера.

Черезъ десять минутъ, почтовая карета, увозившая изъ Парижа Жильбера, Себастьяна и Бильо, уже катилась по дорог въ Гавръ.

ЭПИЛОГЪ.

I.
Что длали Анжъ Питу и Катерина Бильо 15 февраля 1794 г.

Прошелъ съ небольшимъ годъ посл казни короля и отъзда Жильбера, Себастьяна и Бильо. Въ одно прекрасное и холодное утро ужасной зимы 1794 года, триста или четыреста зрителей, т. е. почти шестая часть всего населенія Виллеръ-Котрэ, ожидали на площади замка и во двор мэріи выхода двухъ обрученныхъ, которыхъ нашъ старинный знакомый, г-нъ Лонире, долженъ былъ сдлать супругами.

Эти двое обрученныхъ были Анжъ Питу и Катерина Бильо.

Увы! только важныя событія могли заставить бывшую возлюбленную графа Шарни, мать маленькаго Изидора, сдлаться госпожей Анжъ Питу.

Вс разсказывали и обсуждали эти причины по своему, но во всхъ разсказахъ, передаваемыхъ однимъ зрителемъ другому, прославлялась преданность Анжа Питу и умъ Катерины Бильо.

Но чмъ интересне была судьба будущихъ супруговъ, тмъ боле ихъ жалли. Можетъ быть они были счастливе всхъ мужчинъ и женщинъ, составлявшихъ эту толпу, но толпа уже такъ создана, что вчно или жалетъ, или завидуетъ.

Въ этотъ день она была настроена къ жалости и жалла.

Дйствительно, событія, предсказанныя Каліостро вечеромъ 21 января, пошли быстрымъ ходомъ, оставляя за собою длинную, несмываемую струю крови.

1 февраля 1793 г. національный конвентъ издалъ декретъ, по которому должна была быть собрана сумма въ восемьсотъ милліоновъ ассигнацій, что вмст съ выпущенными уже ассигнаціями составляло сумму въ три милліарда сто милліоновъ.

28 марта 1793 г., конвентъ, по докладу Трельяра, издалъ декретъ, которымъ эмигранты изгонялись на вчныя времена, объявлялись граждански умершими, а ихъ имнія конфисковались въ пользу республики.

7 ноября конвентъ издалъ декретъ, которымъ поручалось комитету народнаго просвщенія представить проектъ разумной гражданской религіи для замны религіи католической. Мы не говоримъ объ осужденіи и казни жирондистовъ, мы не говоримъ о казни герцога Орлеанскаго, королевы, Бальи, Дантона, Камиля Демулена и многихъ другихъ, такъ какъ хотя эти событія и имли свой отголосокъ въ Виллеръ-Котрэ, но не вліяли на судьбу тхъ лицъ, о которыхъ намъ остается еще разсказать.

Результатомъ конфискаціи имній было то, что такъ какъ на Жильбера и на Бильо смотрли какъ на эмигрантовъ, ихъ имнія были конфискованы и назначены въ продажу. Также конфискованы были имнія графа Шарни, убитаго 10 августа, и графини, убитой 2 сентября.

Вслдствіе этого декрета, Катерина была выгнана изъ фермы Писсле, на которую смотрли какъ на національную собственность.

Питу очень бы хотлъ протестовать отъ имени Катерины, но Питу сдлался умреннымъ, Питу возбуждалъ подозрніе, и благоразумные люди посовтовали ему не протестовать ни дйствіями, ни мыслями, противъ указовъ націи.

И такъ, Катерина и Питу переселились въ Гарамонъ.

Катерина сначала хотла опять поселиться въ хижин отца Клуиса, но когда она появилась у двери бывшаго сторожа герцога Орлеанскаго, тотъ прижалъ палецъ къ губамъ въ знакъ молнія и покачалъ головой, въ знакъ того, что это невозможно.

Это было невозможно потому, что клтка была уже занята.

Законъ объ изгнаніи не присягнувшихъ священниковъ уже вступилъ въ силу, и понятно, что аббатъ Фортье, не пожелавшій присягнуть, былъ изгнанъ, или скоре изгналъ самого себя.

Но онъ не пожелалъ удалиться заграницу, и его изгнаніе ограничилось тмъ, что онъ покинулъ свой домъ въ Виллеръ-Котрэ, гд оставилъ мадемуазель Александрину смотрть за своимъ имуществомъ, и пошелъ просить гостепріимства у отца Клуиса, которое тотъ съ радостью ему оказалъ.

Хижина отца Клуиса, какъ помнитъ читатель, была не что иное, какъ пещера вырытая подъ землею, и даже одному человку было въ ней не совсмъ удобно, поэтому вмст съ аббатомъ Фортье трудно было поселить еще Катерину и маленькаго Изидора. Кром того, читатель помнитъ нетерпимость, выказанную аббатомъ Фортье посл смерти г-жи Бильо, Катерина не была настолько хорошей христіанкой, чтобы простить аббату Фортье его отказъ похоронить ея мать, да если бы она и была настолько хорошею христіанкой чтобы ему простить это, то аббатъ Фортье, со своей стороны, былъ слишкомъ хорошій католикъ, чтобы простить ее.

Итакъ приходилось отказаться отъ мысли поселиться въ хижин отца Клуиса.

Оставались еще домъ тетки Анжелики, въ Пле и маленькая избушка Питу въ Гарамон.

Но о дом тетки Анжелики нельзя было и думать, тетка Анжелика по мр того, какъ развивалась революція, длалась все сварливе, что казалось невроятнымъ, и худла все боле, что казалось невозможнымъ.

Эта перемна — духовная и физическая про исходила отъ того, что церковь въ Виллеръ-Котрэ, какъ и везд, была заперта до тхъ поръ пока комитетъ народнаго просвщенія не изобртетъ разумной гражданской религіи.

И разъ церковь была заперта, отдача стульевъ въ наемъ, составлявшая главный доходъ тетки Анжелики, прекратилась.

Это уменьшеніе ея доходовъ и заставляло тетку Анжелику худть и длаться все боле и боле сварливой.

Прибавимъ къ этому, что она такъ часто слышала разсказъ о томъ, какъ Бильо и Питу взяли Бастилію, она такъ часто видла во время великихъ парижскихъ событій, что фермеръ и ея племянникъ вдругъ узжали въ столицу, что нисколько не сомнвалась, что зачинщиками и главарями французской революціи были именно Анжъ Питу и Бильо, а граждане Дантонъ, Maратъ, Робеспьеръ и другіе были только ихъ помощниками.

Мадемуазель Александрина, конечно, поддерживала ее въ этихъ нсколько ложныхъ идеяхъ, и подача Бильо голоса за убійство короля придало ненависти этихъ женщинъ еще боле фанатизма.

Поэтому, нельзя было и думать поселить Катерину у тетки Анжелики.

Оставался маленькій домикъ Питу въ Гарамон.

Но какъ жить вдвоемъ, даже втроемъ въ этомъ маленькомъ домик, не подавая повода къ самымъ злымъ толкамъ?

Это было еще невозможне, чмъ жить въ хижин отца Клуиса.

Поэтому, Питу ршился попросить гостепріимства у своего друга Дезире Моникэ, достойный гарамонецъ оказалъ ему это гостепріимство, за которое Питу платилъ множествомъ мелкихъ услугъ.

Но все это не давало положенія бдной Катерин.

Питу былъ къ ней внимателенъ, какъ другъ, нженъ, какъ братъ, но Катерина хорошо чувствовала, что Питу ее любитъ не какъ другъ и не какъ братъ.

Маленькій Изидоръ также чувствовалъ это, бдный ребенокъ, никогда не имвшій счастья знать своего отца, любилъ Питу такъ, какъ бы любилъ графа Шарни, можетъ быть даже больше такъ какъ надо сознаться, что если Питу былъ поклонникомъ матери, то онъ былъ также рабомъ ребенка.

Можно было подумать, что онъ, какъ искусный стратегъ, понималъ, что единственнымъ средствомъ проникнуть въ сердце Катерины, было пройти въ него вслдъ за Изидоромъ.

Но, поспшимъ сказать, что подобные разсчеты не чернили чистоты чувствъ честнаго Питу. Питу остался такимъ, какимъ мы его видли въ первыхъ главахъ нашей книги, т. е. наивнымъ и преданнымъ мальчикомъ, а если какая-нибудь перемна и произошла въ немъ, то разв только та, что достигнувъ возмужалости, Питу сдлала еще боле преданнымъ и еще боле чистымъ.

Вс эти качества трогали Катерину до слезъ. Она чувствовала, что Питу любитъ ее страстно, любитъ до обожанія, до фанатизма, и иногда говорила себ, что очень бы хотла вознаградить эту великую любовь, эту беззавтную преданность чувствомъ боле нжнымъ, чмъ дружба.

Говоря себ это, Катерина вмст съ тмъ чувствовала себя покинутой всми, за исключеніемъ Питу, она поняла, что если умретъ, то ея бдное дитя будетъ также покинуто всми, кром Питу, и такимъ образомъ, Катерина наконецъ проявила къ Питу на дл всю благодарность, какая была въ ея силахъ: она ему отдала всю свою дружбу и всю себя.

Увы! ея любовь, этотъ блестящій, благоухающій цвтокъ юности, ея любовь умерла: ее унесъ съ собой ея умершій другъ.

Между тмъ прошло около шести мсяцевъ, а Катерина, еще не свыкнувшись съ мыслью о перемн въ ея судьб, хранила ее скоре въ тайномъ уголк своего ума, чмъ въ сердц.

Въ продолженіи этихъ шести мсяцевъ, хотя она и встрчала Питу каждый день все боле и боле милой улыбкой, а по вечерамъ провожала все боле нжнымъ пожатіемъ руки, но Питу, по своей скромности, совершенно не догадывался, что въ чувствахъ Катерины происходить какая нибудь перемна.

Но такъ какъ Питу былъ преданъ и любилъ не съ надеждой на вознагражденіе, то хотя и не зналъ чувствъ Катерины къ нему, но былъ еще исте преданъ ей, еще боле любилъ ее.

И такъ могло бы продолжаться до смерти Катерины или Питу, хотя бы Питу достигъ возраста Филемона, и Катерина возраста Бавкиды, въ чувствахъ капитана гарамонской національной гвардіи не произошло бы никакой перемны. Катерин пришлось заговорить первой, какъ умютъ говорить женщины.

Однажды вечеромъ, вмсто того, чтобы протянуть ему руку, она протянула ему лобъ.

Питу подумалъ, что Катерина сдлала это по разсянности, но онъ былъ слишкомъ честенъ, чтобы воспользоваться разсянностью.

Онъ отступилъ на шагъ.

Но Катерина не выпустила его руки, а привлекла его къ себ, подставляя уже не лобъ, а щеку.

Питу все еще колебался.

Увидавъ это, маленькій Изидоръ сказалъ:

— Ну, поцлуй же маму Катерину, папа Питу.

— О! Боже мой, пробормоталъ Питу, блдня и прикоснулся холодными дрожавшими губами къ щек Катерины.

Тогда Катерина, взявъ своего ребенка, подала его Питу.

— Я отдаю вамъ ребенка, Питу, хотите вмст съ нимъ взять и мать? сказала она.

Голова у Питу закружилась, онъ закрылъ глаза и, прижимая ребенка къ груди, опустился на стулъ, воскликнувъ съ тою сердечной деликатностью, какую можетъ оцнить только чуткое сердце:

— О! г-нъ Изидоръ! О! мой милый г-нъ Изидоръ, какъ я васъ люблю!

Изидоръ называлъ Питу папа Питу, но Питу называлъ сына графа Шарни господинъ Изидоръ.

Чувствуя, что Катерина соглашалась любить его главнымъ образомъ изъ любви къ сыну, онъ не говорилъ Катерин:

— О! какъ я васъ люблю, мадемуазель Катерина!

Но говорилъ Изидору:

— О какъ я васъ люблю, господинъ Изидоръ!

Когда было установлено, что Питу любилъ Изидора еще боле, чмъ Катерину, они заговорили о свадьб.

Питу сказалъ Катерин:

— Я не тороплю васъ, мадемуазель Катерина: откладывайте сколько хотите, но если вы желаете сдлать меня очень счастливымъ, не откладывайте очень на долго.

Катерина отложила на мсяцъ.

Черезъ три недли, Питу, надвъ мундиръ, почтительно отправился съ визитомъ къ тетк Анжелик, чтобы сообщить ей о своей предстоящей женитьб на мадемуазель Катерин Бильо.

Тетка Анжелика издалека увидала своего племянника и поторопилась захлопнуть свою дверь.

Но Питу продолжалъ подвигаться къ этой негостепріимной двери, и наконецъ тихонько постучалъ въ нее.

— Кто тамъ? спросила тетка Анжелика самымъ рзкимъ голосомъ.

— Это я, вашъ племянникъ, тетушка Анжелика.

— Проходи своей дорогой, убійца, сказала старая два.

— Тетушка, продолжалъ Питу,— я пришелъ сообщить вамъ новость, которая васъ конечно порадуетъ, такъ какъ она меня осчастливила.

— Какая же это новость, якобинецъ?

— Отворите вашу дверь, и я вамъ скажу.

— Говори черезъ дверь: я не отворю своихъ дверей такому санкюлоту, какъ ты!

— Это ваше послднее слово, тетушка?

— Это мое послднее слово.

— Ну хорошо, тетушка, я женюсь.

Дверь отворилась, какъ по мановенію волшебнаго жезла.

— И на комъ, несчастный? спросила тетка Анжелика.

— На мадемуазель Катерин Бильо, отвчалъ Питу.

— Ахъ, нищій! ахъ, негодяй! ахъ, подлецъ восклицала тетка Анжелика,— онъ женится на разоренной двушк!.. Уходи, несчастный, я тебя проклинаю.

И съ жестомъ полнымъ благородства тетка Анжелика протянула къ племяннику свои желтыя и сухія руки.

— Тетушка, сказалъ Питу,— вы понимаете, я слишкомъ привыкъ къ вашимъ проклятіямъ, чтобы они могли огорчать меня. Я изъ вжливости долженъ былъ сообщить вамъ о своей женитьб, я это исполнилъ, а теперь, прощайте, тетушка Анжелика.

И Питу, поднеся по-военному руку къ своей треугольной шляп, поклонился тетк Анжелик и продолжалъ свой путь черезъ Пле.

II.
О дйствіи, произведенномъ на тетку Анжелику сообщеніемъ о женитьб ея племянника на Катерин Бильо.

Питу долженъ былъ сообщить о своей предстоящей свадьб г-ну Лонире, который жилъ въ улиц Ормэ. Г-нъ Лонире, мене предубжденный противъ семьи Бильо, поздравилъ Питу и похвалила, его за его прекрасный поступокъ.

Питу слушалъ его съ глубокимъ изумленіемъ: онъ не понималъ, что устраивая свое счастье, онъ въ то же время длалъ и доброе дло.

Впрочемъ, Питу, истый республиканецъ, теперь былъ боле, чмъ когда-нибудь благодаренъ республик, такъ какъ вс проволочки, вслдствіе уничтоженія церковныхъ браковъ, были уничтожены.

Итакъ, г-нъ Лонире и Питу условились, что въ слдующую субботу Катерина Бильо и Анжъ Питу будутъ обвнчаны въ мэріи.

На слдующій день, въ воскресенье должна была состояться продажа съ аукціоннаго торга фермы Писселе и замка Бурсоннъ.

За ферму была назначена цна въ четыреста тысячъ франковъ, а за замокъ въ шестьсотъ тысячъ франковъ ассигнаціями.

Ассигнаціи страшно падали въ цн: одинъ луидоръ стоилъ девятьсотъ франковъ ассигнаціями. Но ни у кого уже не было луидоровъ.

Питу бгомъ возвратился сообщить хорошую новость Катерин. Онъ позволилъ себ на два дня приблизить срокъ свадьбы и теперь очень боялся, что это не понравится Катерин.

Катерина не казалась недовольной и Питу былъ на седьмомъ неб.

Но Катерина потребовала, чтобы Питу сдлалъ второй визитъ тетк Анжелик, сообщилъ ей о дн свадьбы и пригласилъ ее.

Это была единственная родственница Питу, и хотя она была далеко не нжной родственницей, Питу долженъ былъ исполнить вс правила вжливости.

Вслдствіе этого, въ четвергъ утромъ Питу опять отправился въ Виллеръ-Котрэ къ своей тетк.

Било девять часовъ, когда онъ подходилъ къ ея дому.

На этотъ разъ тетки Анжелики не было въ дверяхъ и дверь была заперта, точно она поджидала Питу.

Питу подумалъ, что она уже вышла и очень этому порадовался. Визитъ былъ сдланъ, а нжное и почтительное письмо замнитъ рчь, которую онъ намревался ей сказать.

Но такъ какъ Питу былъ прежде всего человкъ добросовстный, то постучалъ въ запертую дверь, и такъ какъ никто не отзывался на его стукъ, онъ позвалъ.

На шумъ, производимый Питу, который стучалъ и кричалъ, появилась сосдка.

— А, матушка Фаго, спросилъ Питу,— не знаете ли вы, ушла моя тетка изъ дому?

— Она не отвчаетъ? спросила матушка Фаго.

— Нтъ, какъ видите, она вроятно вышла. Матушка Фаго покачала головой.

— Я бы увидла ее, сказала она,— моя дверь какъ разъ противъ ея двора, рдкое утро она не приходитъ къ намъ попросить немного теплой золы въ свои деревянные башмаки: это ее согрваетъ бдняжку на цлый день, не правда ли, сосдъ Фарале?

Эти слова были обращены къ другому сосду тетки Анжелики. Услышавъ шумъ, онъ отворилъ свою дверь и вмшался въ разговоръ.

— Что вы говорите, г-жа Фаго?

— Я говорю, что тетка Анжелика еще не выходила изъ дому. Вы ее видли?

— Нтъ, и я утверждаю, что она еще дома, вдь если бы она встала и вышла, ея ставни были бы открыты.

— Ахъ, да, это правда, сказалъ Питу.— Ахъ Боже мой, не случилось ли съ бдной тетушкой какого-нибудь несчастья?

— Это очень возможно, сказала матушка Фаго.

— Это боле чмъ возможно, это вроятно, глубокомысленно проговорилъ сосдъ Фарале.

— Ахъ, Господи, правда, она была не очень нжна ко мн, сказалъ Питу,— но мн было бы очень жаль ее.. Но какъ же убдиться въ этомъ?

— Ну, сказалъ третій сосдъ,— это не трудно. Стоитъ только послать за Риголо, слесаремъ.

— Если для того, чтобы отворить дверь, возразилъ Питу,— то это безполезно, я имлъ привычку открывать ее своимъ ножомъ.

— Ну такъ открой ее, малый, сказалъ Фароле,— мы здсь свидтели, что ты открываешь ее не съ дурными намреніями.

Питу вытащилъ свой ножъ и въ присутствіи дюжины зрителей, привлеченныхъ происшествіемъ, подошелъ къ двери и съ ловкостью, доказывавшей, что онъ не разъ пользовался этимъ средствомъ для входа въ жилище, гд протекала его юность, вложилъ лезвіе ножа въ замочную скважину.

Дверь отворилась.

Въ комнат было совершенно темно.

Но когда открыли дверь и печальный, мрачный свтъ зимняго утра мало-по-малу проникъ въ комнату, то при этомъ холодномъ свт можно было различить тетку Анжелику, лежавшую на кровати.

Питу закричалъ:

— Тетушка Анжелика! тетушка Анжелика!

Старая два оставалась неподвижной и безмолвной.

Питу подошелъ и пощупалъ тло.

— О! сказалъ онъ,— она ужъ совсмъ холодная и окоченвшая.

Открыли окно.

Тетка Анжелика была мертва.

— Ахъ, вотъ несчастье! сказалъ Питу.

— Ну, сказалъ Фароле,— что за несчастье! Она не очень-то любила тебя, малый, эта тетка Анжелика!

— Можетъ быть! сказалъ Питу,— но я очень любилъ ее.

Дв крупныя слезы покатились по щекамъ славнаго малаго.

— Ахъ, бдная тетушка Анжелика! проговорилъ онъ и упалъ на колни передъ кроватью.

— Послушайте-ка, Питу, начала матушка Фаго, — если вамъ нужно что-нибудь, то мы готовы помочь вамъ… Вдь не даромъ же мы сосди!

— Благодарствуйте, матушка Фаго. Вашъ мальчикъ дома?

— Да!— Эй, Фаготинъ! закричала добрая женщина.

Мальчикъ четырнадцати лтъ показался на порог.

— Вотъ и я, матушка, сказалъ онъ.

— Ну хорошо, продолжалъ Питу,— попросите-ка его сбгать въ Гарамонъ сказать Катерин, чтобы она не безпокоилась, но что я нашелъ тетушку Анжелику мертвой… Бдная тетушка!

И Питу опять вытеръ скатившіяся слезы.

— И что это задерживаетъ меня въ Виллеръ-Котрэ, прибавилъ онъ.

— Ты слышалъ, Фаготинъ? сказала матушка Фаго.

— Да, слышу.

— Ну, такъ бги.

— Бги по улиц Суассонъ, сказалъ философъ Фароле,— и предупреди г. Рейналя, что надо составить протоколъ о внезапной кончин тетки Анжелики.

— Ты слышишь?

— Да, матушка, сказалъ мальчикъ.

И онъ бгомъ пустился по направленію къ улиц Суассонъ, которая составляетъ продолженіе улицы Пле.

Толпа любопытныхъ все росла, передъ дверью уже стояло около сотни зрителей, каждый высказывалъ свое мнніе о смерти тетки Анжелики: одни подозрвали апоплексическій ударъ, другіе разрывъ сердца, третьи утверждали, что причиной смерти было крайнее истощеніе.

Вс тихо бормотали:

— Если Питу немножко поищетъ, то конечно найдетъ хорошій кладъ на верхней полк шкафа, въ какомъ-нибудь горшк, или въ шерстяномъ чулк, засунутомъ куда-нибудь въ матрацъ.

Въ это время явился г. Рейналь въ сопровожденіи сборщика податей.

Сейчасъ опредлится, отчего умерла тетка Анжелика.

Г. Рейналь вошелъ, подошелъ къ кровати, осмотрлъ покойницу, потрогалъ ея животъ, и объявилъ къ великому удивленію присутствующихъ, что тетка Анжелика умерла просто отъ холода и голода.

При этомъ извстіи, слезы Питу потекли сильне.

— Ахъ, бдная тетушка! бдная тетушка! вскричалъ онъ,— а я-то считалъ ее богатой! Какъ дурно, что я покинулъ ее… Ахъ, еслибы я зналъ это!.. Но это невозможно, г-нъ Рейналь! невозможно!

— Поищите-ка въ шкафу и увидите, есть ли у нея хлбъ, поищите въ дровяномъ ящик и увидите, есть ли у нея дрова. Я всегда ей предсказывалъ, что она умретъ такимъ образомъ, старая скряга.

Поискали и не нашли ни одного полна въ дровяномъ ящик, ни одной крошки хлба въ шкафу.

— Ахъ, почему она этого не говорила! вскричалъ Питу,— я бы воровалъ лсъ, чтобы ее согрть, сталъ бы браконьеромъ, чтобы ее накормить. Это также и ваша вина, продолжалъ бдный малый, обращаясь къ присутствующимъ,— почему вы не говорили мн, что она была такъ бдна?

— Мы не говорили вамъ, Питу, что она бдна, по той простой причин, что вс считали ее богатой, сказалъ Фароле.

Г. Рейналь накинулъ простыню на голову тетки Анжелики и направился къ двери.

Питу подбжалъ къ нему.

— Вы уходите, г. Рейналь? сказалъ онъ ему.

— Мн больше нечего здсь длать, мой другъ.

— Такъ она наврное умерла?

Докторъ пожалъ плечами.

— О, Боже мой! Боже мой! сказалъ Питу, — и умерла отъ холода и голода!

Г. Рейналь сдлалъ знакъ молодому человку, чтобы онъ поближе подошелъ къ нему.

— А я, мой другъ, сказалъ онъ,— все-таки совтую теб обыскать хорошенько весь домъ снизу до верху, ты понимаешь?

— Но, г-нъ Рейналь, вдь вы же говорите, что она умерла отъ холода и голода?

— Бывали скупцы, сказалъ г. Рейналь, — которые, лежа на своихъ сокровищахъ, умирали отъ холода и голода.

И онъ прибавилъ, приложивъ палецъ къ губамъ:

— Теперь молчи.

И вышелъ.

III.
Кресло тетки Анжелики.

Питу, можетъ быть, задумался бы о томъ, что ему сказалъ г. Рейналь, еслибы не увидлъ издали Катерины, которая бжала, держа на рукахъ своего ребенка.

Съ тхъ поръ, какъ узнали, что по всей вроятности тетка Анжелика умерла отъ голода и холода, усердіе сосдей оказать ей послднія услуги значительно уменьшилось.

Поэтому Катерина явилась какъ разъ во время. Она объявила, что на ея обязанности, какъ жены Питу, лежитъ оказать послднія услуги тетк Анжелик, и сдлала это съ такимъ же благоговніемъ, съ какимъ бдняжка длала это восемнадцать мсяцевъ тому назадъ для матери.

Между тмъ Питу отправился приготовить все нужное для погребенія, назначеннаго на посл завтра, такъ какъ вслдствіе внезапной смерти тетку Анжелику нельзя было похоронить раньше сорока восьми часовъ.

Нужно было условиться только съ мэромъ, столяромъ и могильщикомъ: вс религіозные обряды были уничтожены, какъ для свадебъ, такъ и для похоронъ.

— Мой другъ, сказала Катерина Питу, въ ту минуту, какъ онъ бралъ свою шляпу, чтобы идти къ г-ну Лонирэ,— не лучше ли намъ отложить нашу свадьбу на день или на два?

— Какъ хотите, мадемуазель Катерина, сказалъ Питу.

— Не покажется ли страннымъ, что въ тотъ самый день, когда вы станете хоронить свою тетку, вы совершите и такое важное дло, какъ свадьба?

— Конечно, очень важное для меня, сказалъ Питу,— потому что отъ него зависитъ мое счастье.

— Итакъ, посовтуйтесь, мой другъ, съ г-номъ Лонирэ, и мы сдлаемъ такъ, какъ онъ посовтуетъ.

— Хорошо, мадемуазель Катерина.

— Вдь намъ можетъ принести несчастье, если мы повнчаемся такъ скоро посл похоронъ…

— О! сказалъ Питу,— съ той минуты, какъ я сдлаюсь вашимъ мужемъ, никакое несчастье не испугаетъ меня.

— Милый Питу, проговорила Катерина, протянувъ ему руку,— отложимъ до понедльника. Вы видите, я стараюсь насколько возможно согласовать ваши желанія съ приличіями.

— О! на два дня, мадемуазель Катерина, это ужъ очень долго.

— Долго! воскликнула Катерина,— посл того, какъ вы ждали пять лтъ…

— Многое можетъ случиться въ сорокъ восемь часовъ, сказалъ Питу.

— Но не можетъ случиться того, что я буду меньше любить васъ, мой милый Питу, а такъ какъ это, какъ вы увряете, единственная вещь, которой вы боитесь…

— Единственная! О, да, конечно, единственная, мадемуазель Катерина.

— Ну, въ такомъ случа, Изидоръ…

— Мама? отвтилъ ребенокъ.

— Скажи пап Питу: ‘не бойся, папа Питу, мама очень любитъ тебя, и всегда будетъ любить’.

И ребенокъ повторилъ своимъ милымъ голоскомъ:

— Не бойся, папа Питу, мама очень любить тебя и никогда не разлюбить.

Посл этого Питу уже безъ всякихъ возраженій отправился къ г-ну Лонирэ. Онъ вернулся черезъ часъ, онъ все устроилъ и похороны и свадьбу, и за все заплатилъ впередъ.

На остатокъ своихъ денегъ онъ купилъ немного дровъ и провизіи на два дня.

Дрова были особенно необходимы: въ этомъ жалкомъ домик въ Пле, гд отовсюду дуло, можно было понять, какъ люди умираютъ отъ холода.

Питу, вернувшись, нашелъ Катерину наполовину замерзшей.

Свадьба, по желанію Катерины, была отложена на два дня.

Прошли два дня и дв ночи, въ теченіи которыхъ Катерина и Питу не разставались ни на минуту. Эти дв ночи они провели у изголовья покойницы.

Несмотря на то, что Питу заботливо поддерживалъ огонь, въ домъ проникалъ рзкій и холодный втеръ, и Питу говорилъ себ, что если тетка Анжелика умерла не отъ голода, то легко могла умереть отъ холода.

Настало время выноса тла, нести его приходилось не далеко: домъ тетки Анжелики стоялъ почти на краю кладбища.

Вся деревня Пле и часть города провожали покойную въ ея послднее жилище. Въ провинціи женщины присутствуютъ на похоронахъ, Питу и Катерина шли впереди.

По окончаніи погребенія Питу отъ своего имени и отъ имени умершей поблагодарилъ всхъ присутствующихъ, а затмъ вс, окропивъ могилу старой двы нсколькими каплями святой воды, прошли мимо Питу.

Оставшись наедин съ Катериной, Питу повернулся туда, гд она стояла. Но Катерины не было около него, она вмст съ маленькимъ Изидоромъ молилась у одной могилы, на четырехъ углахъ которой были посажены кипарисы.

Въ этой могил покоилась матушка Бильо.

Эти четыре кипариса выискалъ въ лсу Питу, и посадилъ ихъ.

Ему не хотлось отвлекать Катерину отъ ея молитвы, но ему пришло въ голову, что Катерина, вроятно, сильно озябнетъ, и онъ побжалъ домой, чтобы развести хорошій огонь.

Къ несчастью, онъ не могъ привести въ исполненіе этого добраго намренія: запасъ дровъ истощился съ утра.

Питу почесалъ за ухомъ. Остатокъ его денегъ, какъ припоминаетъ читатель, былъ употребленъ на покупку хлба и дровъ.

Питу посмотрлъ вокругъ, отыскивая, какую мебель пожертвовать для нуждъ настоящей минуты.

Въ комнат стояли кровать, шкафъ и кресло тетки Анжелики.

Кровать и шкафъ, хотя и не имли большой цнности, еще могли служить, но на кресло уже давно не смлъ садиться никто, кром тетки Анжелики, такое оно было ветхое.

Итакъ, кресло было осуждено.

Питу дйствовалъ, какъ революціонный трибуналъ: посл приговора слдовала казнь.

Питу уперся колномъ въ сафьянъ, почернвшій отъ старости, схватилъ обими руками одну изъ ручекъ и потянулъ къ себ.

При третьей попытк ручка подалась.

Кресло, точно чувствуя боль при этомъ изувченіи, испустило какую-то странную жалобу Еслибы Питу былъ суевренъ, онъ бы подумалъ что душа тетки Анжелики заключена въ этомъ, кресл.

Но Питу былъ суевренъ только въ одномъ отношеніи: въ своей любви къ Катерин. Кресло было осуждено согрть Катерину, и если бы оно пролило столько же крови, и испустило столько же жалобъ, какъ очарованныя деревья въ саду Тассо, кресло все таки было бы разломано на куски.

Питу схватилъ вторую ручку съ такою же силою, какъ и первую, и съ такимъ же усиліемъ вырвалъ ее изъ гнзда, на три четверти расшатаннаго.

Кресло опять испустило тотъ же странный, металлическій звукъ.

Питу остался безъучастнымъ: онъ взялъ эту заслуженную мебель за одну ножку, поднялъ надъ головой, и чтобы въ конецъ разломать ее, изо-всхъ силъ ударилъ по полу.

На этотъ разъ кресло раскололось на двое, и къ великому удивленію Питу изъ открытой раны брызнули не потоки крови, а потоки золота.

Читатель помнитъ, что тетка Анжелика, собравъ двадцать четыре ливра серебромъ, обмнивала ихъ на одинъ луидоръ, и этотъ луидоръ отправляла въ кресло.

Питу стоялъ растеряннный, дрожащій, почти обезумвъ отъ удивленія.

Первымъ его движеніемъ было бжать за Катериной и маленькимъ Изидоромъ, привести ихъ обоихъ и показать имъ сокровище, только что найденное имъ.

Но одна ужасная мысль удержала его.

Пойдетъ-ли за него Катерина, узнавъ, что онъ богатъ?

Онъ покачалъ головой.

— Нтъ, сказалъ онъ,— она откажется.

Съ минуту онъ стоялъ неподвижно, погруженный въ размышленія, озабоченный. Потомъ улыбка пробжала по его лицу.

Онъ, безъ сомннія, нашелъ средство выйти изъ затрудненія, въ какое его поставило это неожиданное богатство.

Онъ поднялъ валявшіеся по полу луидоры, въ конецъ разломалъ кресло своемъ ножомъ и обыскалъ весь волосъ и обивку.

Все было набито луидорами.

Ими можно было наполнить кострюлю, гд тетка Анжелика тушила когда-то знаменитаго птуха, послужившаго поводомъ къ ужасной сцен между теткой и племянникомъ, что въ свое время и въ своемъ мст было разсказано нами.

Питу сосчиталъ луидоры.

Онъ насчиталъ тысячу пятьсотъ пятьдесятъ луидоровъ.

Итакъ, у Питу было тысяча пятьсотъ пятьдесятъ луидоровъ, т. е. тридцать семь тысячъ двсти ливровъ.

Такъ какъ въ то время луидоръ стоилъ девятьсотъ двадцать франковъ ассигнаціями, то у Питу былъ миліонъ триста двадцать шесть тысячъ ливровъ.

И въ какую минуту свалилось ему это колоссальное богатство? Въ ту минуту, когда, чтобы согрть Катерину, онъ, за неимніемъ денегъ, былъ принужденъ сломать кресло тетки Анжелики.

Какое счастье, что Питу былъ такъ бденъ, погода холодная, а кресло такое старое!

Питу началъ съ того, что спряталъ луидоры, во вс свои карманы, потомъ, тщательно осмотрвъ каждый кусокъ кресла, онъ сложилъ его обломки въ каминъ, съ большимъ трудомъ выскъ огонь и дрожащими руками зажегъ костеръ.

И пора была! Катерина и маленькій Изидоръ вернулись, дрожа отъ холода.

Питу прижалъ ребенка къ сердцу, поцловалъ холодныя, какъ ледъ, руки Катерины и выбжалъ, крикнувъ ей:

— Мн необходимо выйти, согрвайтесь и ждите меня.

— Куда это идетъ папа Питу? спросилъ Изидоръ.

— Я не знаю, отвчала Катерина,— но если онъ такъ спшитъ, то наврно для того, чтобы сдлать что-нибудь для тебя или для меня.

Катерина могла бы сказать:

— И для тебя и для меня.

IV.
Что Питу сдлалъ съ луидорами, найденными въ кресл тетки Анжелики.

Читатель, надемся, не забылъ, что на другой день, т. е. въ воскресенье, была назначена продажа съ молотка фермы Бильо и замка графа Шарни.

Читатель также помнитъ, что за ферму цна была назначена четыреста тысячъ франковъ, а за замокъ шестьсотъ тысячъ франковъ ассигнаціями.

На другой день г-нъ Лонире купилъ для неизвстнаго покупателя оба имнія за тысячу триста пятьдесятъ луидоровъ, т. е. за миліонъ двсти сорокъ дв тысячи франковъ ассигнаціями.

Онъ заплатилъ наличными деньгами.

Это произошло въ воскресенье, наканун того дня, когда должна была состояться свадьба Катерины и Питу.

Въ это воскресеньи Катерина рано утромъ ушла въ Гарамонъ, потому-ли, что хотла позаботиться о своемъ туалет, какъ длаютъ наканун свадьбы вс женщины, даже самыя простыя, или же потому, что ей не хотлось быть въ город въ то время, когда съ молотка продавалась прекрасная ферма, гд протекла ея юность, гд она была такъ счастлива и гд столько страдала.

Итакъ, вотъ что заставило толпу, собравшуюся около мэріи на другой день въ одиннадцать часовъ, жалть и хвалить Питу за то, что онъ женился на двушк совершенно раззоренной, и у которой еще, вдобавокъ, былъ ребенокъ: толпа жалла Питу, который долженъ былъ быть богаче ея, но оказался еще бдне.

Между тмъ, г-нъ Лонирэ, по обычаю, спрашивалъ у Питу:

— Гражданинъ Пьеръ-Анжъ Питу, согласны вы имть своей женой гражданку Анну-Катерину Бильо?

А у Катерины Бильо:

— Гражданка Анна-Катерина Бильо, согласны вы имть своимъ мужемъ гражданина Пьера-Анжа Питу?

И оба отвтили: ‘Да’.

Тогда, посл того, какъ они оба отвтили ‘да’ — Питу дрожавшимъ отъ волненія, а Катерина чистымъ и яснымъ голосомъ,— г-нъ Лонирэ объявилъ, что молодые люди именемъ закона соединены бракомъ, и подозвалъ къ себ маленькаго Изидора.

Маленькій Изидоръ, поставленный на столъ мэра, прямо подошелъ къ нему.

— Дитя мое, сказалъ ему г-нъ Лонирэ,— эти бумаги ты отдашь мам Катерин, когда папа Питу приведетъ ее домой.

— Хорошо, сказалъ ребенокъ.

И онъ своими маленькими ручками взялъ об бумаги.

Все было кончено, но къ великому изумленію присутствующихъ, Питу вытащилъ изъ кармана пять луидоровъ и сказалъ, отдавая ихъ мэру:

— Это для бдныхъ, г-нъ мэръ.

Катерина улыбнулась.

— Такъ мы богаты? спросила она.

— Вс счастливые богаты, Катерина, отвчалъ Питу,— и вы только что сдлали изъ меня самаго богатаго человка въ мір.

Онъ подалъ ей свою руку, на которую молодая женщина нжно оперлась.

При выход изъ мэріи, они увидли толпу, уже упомянутую нами.

Она привтствовала супруговъ единодушными восклицаніями.

Питу благодарилъ своихъ товарищей и всмъ пожималъ руки, Катерина улыбалась своимъ подругамъ и привтливо кивала имъ головой.

Въ это время Питу повернулъ направо.

— Куда же вы идете, мой другъ? спросила Катерина.

Дйствительно, если Питу возвращался въ Гарамонъ, ему надо было повернуть налво, черезъ паркъ.

Если же онъ шелъ въ домъ тетки Анжелики, ему слдовало идти прямо, по площади замка.

Куда же онъ шелъ, направляясь къ площади фонтана?

Этотъ вопросъ ему задала Катерина.

— Идите, дорогая моя Катерина, я васъ веду въ одно мсто, которое вамъ будетъ очень пріятно увидть.

Катерина пошла за нимъ.

— Куда же это они идутъ? спрашивали т, что смотрли на нихъ.

Питу, не останавливаясь, перескъ площадь фонтана, повернулъ въ улицу Орме и дойдя до конца ея, повернулъ въ тотъ маленькій переулокъ, гд шесть лтъ тому назадъ онъ встртилъ Катерину хавшую верхомъ на осл, когда, выгнанный теткой Ажеликой, не зналъ къ кому ему обратиться съ просьбой о пріют.

— Я надюсь, что мы идемъ не въ Писселе? спросила Катерина, останавливая своего мужа.

— Идите, идите, Катерина, сказалъ Питу.

Катерина вздохнула, пошла по переулочку и вышла на лугъ.

Черезъ десять минутъ ходьбы она дошла до мостика, гд Питу нашелъ ее въ обморок въ вечеръ отъзда Изидора въ Парижъ.

Тутъ она остановилась.

— Питу, сказала она, — я не пойду дальше.

— О, мадемуазель Катерина, умолялъ ее Питу,— только до душистой ивы.

Это была та ива, къ которой ходилъ Питу за письмами Изидора.

Катерина вздохнула и пошла дальше.

Дойдя до ивы, она сказала:

— Вернемся назадъ, умоляю васъ.

Но Питу возразилъ, положивъ свою руку на руку молодой двушки:

— Еще двадцать шаговъ, мадемуазель Катерина, я васъ прошу только объ этомъ.

— Ахъ, Питу, пробормотала Катерина съ такимъ горькимъ упрекомъ, что Питу остановился въ свою очередь.

— О, Катерина, проговорилъ онъ,— а я то думалъ, что вы будете счастливы!

— Вы думали, Питу, что я буду счастлива, если вы мн снова покажете ферму, гд я выросла, ферму, которая принадлежала моимъ родителямъ и должна была принадлежать мн, а теи рь вчера продана и принадлежитъ какому-то незнакомцу, даже имени котораго я не знаю?!

— Мадемуазель Катерина, еще двадцать шаговъ, только объ этомъ я и прошу васъ.

Дйствительно, сдлавъ эти двадцать шаговъ и повернувъ за уголъ стны, они дошли до воротъ фермы.

Въ воротахъ фермы стояли вс бывшіе работники, кучера, конюхи и скотницы съ отцомъ Клуисомъ во глав. И каждый держалъ въ рук букетъ.

— А! понимаю, сказала Катерина,— вы хот и привести меня сюда въ послдній разъ, прежде чмъ прідетъ новый владлецъ, чтобы эти прежніе слуги простились со мной. Благодарю васъ Питу.

И выпустивъ руку мужа и руку маленькаго Изидора, она подошла къ этимъ славнымъ людямъ, которые окружили ее и увлекли въ большую комнату фермы.

Питу взялъ маленькаго Изидора на руки, ребенокъ все еще держалъ въ ручкахъ об бумаги — и пошелъ за Катериной.

Молодая женщина сидла по середин комнаты и терла рукою лобъ, какъ человкъ, который хочетъ пробудиться отъ сна.

— Ради Бога, Питу, сказала она дрожащимъ голосомъ, смотря на него растерянными глазами, что это они говорятъ мн?.. Другъ мой, я ничего не понимаю, что они мн говорятъ!

— Можетъ быть бумаги, которыя наше дитя вамъ отдастъ, больше скажутъ вамъ, милая Катерина, сказалъ Питу.

Катерина взяла бумаги изъ ручекъ ребенка.

— Читайте, Катерина, сказалъ Питу.

Катерина наудачу взяла одну изъ бумагъ и прочла.

‘Я объявляю, что замокъ Бурсоннъ и принадлежащія къ нему земли были вчера куплены и деньги за нихъ уплачены черезъ меня, на имя Жака-Филиппа Изидора, малолтняго сына двицы Катерины Бильо, и что слдовательно, этому ребенку принадлежитъ замокъ Бурсоннъ со всми угодьями.

Подписалъ: Лонирэ,
мэръ Виллеръ-Котрэ’.

— Что это значитъ, Питу? спросила Катерина.— Вы знаете, что я не понимаю ни одного слова изо всего этого?

— Прочтите другую бумагу, сказалъ Питу.

И Катерина, развернувъ другую бумагу, прочла слдующее:

‘Я объявляю, что вчера ферма Писселе со всми угодьями была куплена, и деньги за нее уплочены черезъ меня, на имя гражданки Анны Катерины Бильо, и что, слдовательно, ферма Писселе со всми угодьями принадлежитъ ей.

Подписалъ: Лонирэ,
мэръ города Виллеръ-Котрэ’.

— Ради Бога, вскричала Катерина, — объясните мн, что все это значитъ, или я сойду съума.

— Это значить, сказалъ Питу,— что благодаря тысяч пятистамъ луидоровъ, найденныхъ третьяго дня въ старомъ кресл тетки Анжелики, кресл, которое я сломалъ, чтобы васъ согрть посл вашего возвращенія съ похоронъ, земли и замокъ Бурсоннъ останутся за семьей Шарни, а ферма и земли Писсселе за семьей Бильо.

И Питу разсказалъ Катерин все, что мы уже разсказали читателю.

— О! воскликнула Катерина,— и у васъ хватило мужества сжечь это старое кресло, когда у васъ была тысяча пятьсотъ луидоровъ на покупку дровъ!

— Катерина, отвтилъ ей Питу,— вы должны были сейчасъ вернуться, вамъ пришлось бы ждать, чтобы согрться, когда дрова будутъ куплены и принесены, а пока вамъ было бы холодно.

Катерина раскрыла объятія: Питу толкнулъ въ нихъ маленькаго Изидора.

— О! и ты тоже, и ты тоже, милый Питу, проговорила Катерина.

И Катерина однимъ движеніемъ прижала къ своему сердцу и мужа и ребенка.

— О! Боже мой, пробормоталъ Питу, задыхаясь отъ радости и въ то же время проливая послднюю слезу въ память старой двы,— подумать только, что она умерла отъ холода и голода! Бдная тетушка Анжелика!

— Честное слово! сказалъ одинъ добрый толстый конюхъ, обращаясь къ свженькой и хорошенькой двушк скотниц и показывая ей на Катерину и Питу, — честное слово, эти двое не умрутъ подобною смертью!

Конецъ.

ГРАФИНЯ ШАРНИ

ТОМЪ VI

I.Отъ шести до девяти часовъ вечера.

II.Отъ девяти часовъ до полуночи.

III.Вдова.

IV.Чего хотла Андрэ отъ Жильбера.

V.Тампль.

VI.Кровавая революція.

VII.Канунъ 2-го сентября.

VIII.Г-нъ де-Бозиръ опять появляется на сцену.

IX.Слабительное.

X.1-го сентября.

XI.Ночь съ 1-го на 2-ое сентября.

XII.День 2 сентября.

XIII.Мальяръ.

XIV.Что происходило въ Тампл во время рзни.

XV.Вальми.

XVI.21 сентября.

XVII.Легенда о корол-мученик.

XVIII.Мастеръ Гамэнъ появляется снова.

XIX.Отступленіе пруссаковъ.

XX.Процессъ.

XXI.Легенда короля мученика.

XXII.Процессъ.

XXIII.21-го Января.

XXIV.Совтъ Каліостро.

ЭПИЛОГЪ.

I.Что длали Анжъ Питу и Катерина Бильо 15 февраля 1794 г.

II.О дйствіи, произведенномъ на тетку Анжелику сообщеніемъ о женитьб ея племянника на Катерин Бильо.

III.Кресло тетки Анжелики.

IV.Что Питу сдлалъ съ луидорами, найденными въ кресл тетки Анжелики.

Читайте также:

I.
Отъ шести до девяти часовъ вечера.

II.
Отъ девяти часовъ до полуночи.

III.
Вдова.

IV.
Чего хотла Андрэ отъ Жильбера.

V.
Тампль.

VI.
Кровавая революція.

VII.
Канунъ 2-го сентября.

VIII.
Г-нъ де-Бозиръ опять появляется на сцену.

IX.
Слабительное.

X.
1-го сентября.

XI.
Ночь съ 1-го на 2-ое сентября.

XII.
День 2 сентября.

XIII.
Мальяръ.

XIV.
Что происходило въ Тампл во время рзни.

XV.
Вальми.

XVI.
21 сентября.

XVII.
Легенда о корол-мученик.

XVIII.
Мастеръ Гамэнъ появляется снова.

XIX.
Отступленіе пруссаковъ.

XX.
Процессъ.

XXI.
Легенда короля мученика.

XXII.
Процессъ.

XXIII.
21-го Января.

XXIV.
Совтъ Каліостро.

I.
Что длали Анжъ Питу и Катерина Бильо 15 февраля 1794 г.

II.
О дйствіи, произведенномъ на тетку Анжелику сообщеніемъ о женитьб ея племянника на Катерин Бильо.

III.
Кресло тетки Анжелики.

IV.
Что Питу сдлалъ съ луидорами, найденными въ кресл тетки Анжелики.