Графиня Шарни. Том V, Дюма Александр, Год: 1855

Историческая проза
Время на прочтение: 212 минут(ы)
Скачать в PDF

НОВАЯ БИБЛІОТЕКА СУВОРИНА

ГРАФИНЯ ШАРНИ

РОМАНЪ
АЛЕКСАНДРА ДЮМА

ИЗЪ ВРЕМЕНЪ ФРАНЦУЗСКОЙ РЕВОЛЮЦІИ

ПЕРЕВОДЪ Н. ЧУЙКО

ТОМЪ V

С.-ПЕТЕРБУРГЪ
ИЗДАНІЕ А. СУВОРИНА
1902

I.
Бильо депутатъ.

Событія, разсказанныя нами въ послдней глав предыдущаго тома, произвели глубокое впечатлніе не только на жителей Виллеръ-Котрэ, но и на фермеровъ сосднихъ деревень.
На выборахъ фермеры имютъ огромное вліяніе, у каждаго изъ нихъ находится въ услуженіи десять, двадцать, тридцать рабочихъ, и хотя въ то время выборы были двукратные, но избраніе совершенно зависло отъ такъ называемыхъ деревень.
Вс мужчины, подходя прощаться съ Бильо, пожимали ему руку и говорили. ‘Будь покоенъ’!
И дйствительно, Бильо вернулся на ферму спокойнымъ: наконецъ-то ему представилось могущественное средство воздать дворянству и королю за зло, отъ котораго онъ такъ страдалъ.
Бильо чувствовалъ, а не разсуждалъ, и его желаніе мести быль такъ же слпо, какъ и полученные имъ удары.
Онъ вернулся на ферму, не упомянувъ ни словомъ о Катерин: никто не зналъ, было-ли ему извстно объ ея пребываніи на ферм. За весь этотъ годъ, онъ ни разу не произнесъ ея имени, его дочь, точно, не существовала для него.
Совсмъ не то было съ Питу, при его золотомъ сердц. Онъ сильно горевалъ, что Катерина не могла любить его, но, увидавъ Изидора, сравнивъ себя съ этимъ изящнымъ молодымъ человкомъ, онъ понялъ, почему Катерина полюбила его.
Онъ завидовалъ Изидору, но не досадовалъ на Катерину, напротивъ, продолжалъ любить ее съ глубокой, беззавтной преданностью. Нельзя сказать, чтобы эта преданность была безъ тревогъ и страданій, но даже сердечныя муки, которыя терплъ Питу при всякомъ новомъ доказательств любви Катерины къ ея возлюбленному, показывали неисчерпаемую доброту его. Когда Изидоръ былъ убитъ въ Варенн, Питу чувствовалъ къ Катерин лишь глубокое состраданіе и вспомнилъ все, что было прекраснаго, добраго, великодушнаго въ томъ, кто, самъ того не подозрвая, былъ его соперникомъ.
Это привело къ тому, что Питу не только, полюбилъ Катерину, Катерину грустную и въ траур, еще сильне, чмъ любилъ ее прежде веселою и кокетливою, но, что казалось-бы невозможнымъ, онъ почти такъ-же полюбилъ бдную сиротку.
Поэтому, нисколько не удивительно, что, простясь съ Бильо, Питу пошелъ не на ферму, а въ Гарамонъ.
Впрочемъ, вс такъ привыкли къ неожиданнымъ исчезновеніямъ и возвращеніямъ Питу, что, несмотря на высокое положеніе, занимаемое имъ въ деревн въ качеств командира національной гвардіи, никто не обращалъ вниманія на его отлучки. Когда Питу уходилъ, вс шопотомъ сообщали другъ другу:
— Генералъ Лафайетъ прислалъ за Питу.
И этимъ все было сказано.
Когда Питу возвращался, его разспрашивали о столичныхъ длахъ, и такъ какъ, благодаря Жильберу, Питу всегда сообщалъ самыя послднія новости, оправдывавшіяся черезъ нсколько дней, то вс продолжали питать къ нему слпое довріе.
Съ своей стороны Жильберъ очень цнилъ высокія качества Питу, онъ чувствовалъ, что въ данную минуту, одному Питу, и никому другому она. можетъ доврить свою жизнь, жизнь Себастьяна, какое-бы то ни было сокровище, какую угодно миссію, словомъ, доврить все, что только можно съ полнымъ спокойствіемъ доврить человку высокой честности и силы. Всякій разъ, какъ Питу бывалъ въ Париж, Жильберъ спрашивалъ, не нуждается-ли онъ въ чемъ нибудь. Этотъ вопросъ никогда не вызывалъ краски на лиц Питу, и онъ неизмнно отвчалъ: ‘Нтъ, г-нъ Жильберъ’, что не мшало Жильберу давать Питу нсколько луидоровъ, которые тотъ клалъ въ свой карманъ.
При ограниченныхъ потребностяхъ Питу и при дани, которую онъ бралъ натурой съ лсовъ герцога Орлеанскаго, нсколько луидоровъ составляли цлое состояніе, поэтому Питу обыкновенно еще не успвалъ истрачивать этихъ нсколькихъ луидоровъ, когда ему приходилось снова видть доктора Жильбера, и тотъ подновлялъ неизсякаемый денежный запасъ Питу.
Итакъ понятно, что Питу поспшилъ разстаться съ Бильо, чтобы узнать, какъ устроилась мать съ своимъ сыномъ.
Дорога въ Гарамонъ шла мимо камня Клуиса, въ ста шагахъ отъ его лачуги, Питу встртилъ самого старика. Старикъ возвращался съ охоты съ зайцемъ въ сумк. Это былъ день зайца.
Отецъ Клуисъ въ двухъ словахъ сообщилъ ему, что Катерина пожелала занять свое бывшее помщеніе, и онъ поспшилъ отдать его ей, она, бдняжка, много плакала, воротясь въ комнату, гд она сдлалась матерью, и гд Изидоръ далъ ей столько доказательствъ своей любви.
Но горе ея было нелишено своего рода отрады: кто много страдалъ, тотъ знаетъ, какъ ужасны т минуты, когда изсякаетъ источникъ слезъ, и какъ пріятны т мгновенія, когда возвращается способность плакать.
И вотъ, когда Питу показался на порог хижины, Катерина, съ еще влажными глазами, сидла на своей кровати и держала на рукахъ своего сына.
Увидавъ Питу, она сложила ребенка къ себ на колни и протянула руки и лобъ молодому человку, Питу съ радостью взялъ ея руки и поцловалъ ея лобъ.
Потомъ онъ опустился на колни и поцловалъ маленькія ручонки малютки.
— Будьте спокойны, м-ль Катерина, сказалъ онъ,— я богатъ, Изидоръ не будетъ ни въ чемъ терпть недостатка!
У Питу было пятнадцать луидоровъ: онъ называлъ это богатствомъ.
Катерина, по натур сама очень добрая, умла цнить доброту въ людяхъ.
— Благодарю, г-нъ Питу, отвтила она,— я врю вамъ и счастлива, что могу вамъ врить, вдь вы мой единственный другъ и если вы насъ покинете, мы останемся одни на свт, но вы никогда насъ не покинете, не правда-ли?
— О! не говорите мн такихъ печальныхъ вещей, съ рыданіемъ сказалъ Питу,— вы заставите меня выплакать вс мои слезы.
— Я напрасно это сказала, простите меня.
— Нтъ, нтъ, вы правы, это я глупъ, что такъ расплакался.
— Г-нъ Питу, мн хочется на воздухъ, дайте мн руку и пойдемте въ лсъ… Я думаю, что мн тамъ будетъ легче.
— И мн также, а то я чувствую, что опять разрыдаюсь.
Ребенокъ не нуждался въ прогулк, онъ досыта нался и крпко спалъ. Катерина положила его въ кроватку и подала руку Питу.
Черезъ пять минутъ они шли подъ высокими деревьями лса, подъ сводами великолпнаго храма, воздвигнутаго Господомъ Богомъ для природы, Его божественнаго, безсмертнаго созданія.
Эта прогулка невольно напомнила Питу, какъ онъ, два съ половиной года тому назадъ, въ Троицынъ день, велъ Катерину на балъ, гд, къ его большому огорченію, Изидоръ танцовалъ съ нею.
Сколько событій произошло въ эти два съ половиной года! хотя Питу былъ далеко не такой философъ какъ Вольтеръ или Руссо, но и онъ понималъ, что они съ Катериной были лишь ничтожными атомами, увлеченными въ общемъ вихр!
Но, не смотря на всю свою ничтожность, у этихъ атомовъ, какъ и у принцевъ, короля, королевы, были свои радости и печали: тотъ самый жерновъ, который, приведенный въ вращательное движеніе рукою судьбы, обращалъ въ порошокъ короны и въ прахъ престолы, разбилъ и превратилъ въ прахъ также и счастье Катерины, какъ будто она сидла на престол и носила на голов корону.
Словомъ, вотъ какъ за эти два съ половиной года измнилось положеніе Питу, благодаря Революціи, надъ которой онъ такъ много потрудился, не понимая однако того, что длалъ.
Два съ половиной года тому назадъ Питу былъ бдный крестьянскій парень, котораго тетка Анжелика выгнала изъ дому, котораго Бильо пріютилъ, а Катерина взяла подъ свое покровительство и пожертвовала имъ ради Изидора.
Теперь Питу былъ силой: у него сабля на боку, эполеты на плечахъ, его величали командиромъ, Изидоръ былъ убитъ, а онъ, Питу, взялъ подъ свое покровительство Катерину и ея ребенка.
Отвтъ Дантона одной особ, спросившей его: ‘Съ какой цлью производите вы Революцію’? ‘Чтобы поставить внизу то, что было на верху и на верхъ то, что было внизу’ отвть этотъ оказался совершенно врнымъ относительно Питу.
Хотя вс эти мысли и бродили у него въ голов, но добрый, скромный Питу не собирался извлечь никакой пользы изъ своего положенія и самъ на колняхъ умолялъ Катерину позволить ему оказать покровительство ей и ея ребенку.
Со своей стороны Катерина, какъ вс много страдавшія сердца, стала цнить людей въ гор, гораздо лучше и глубже, чмъ цнила ихъ въ радости. Въ ея счастливые дни, Питу былъ для нея лишь славнымъ мальчикомъ безъ всякаго значенія, а теперь онъ сдлался чуть не какимъ-то святымъ существомъ, какимъ онъ въ дйствительности и былъ, то есть полнымъ доброты, чистосердечія и преданности. Вслдствіе этого, несчастная, такъ сильно нуждавшаяся въ друг Катерина, понявъ, что Питу именно и есть этотъ другъ, стала всегда встрчать его радостной улыбкой, и Питу началъ вести жизнь, которая, даже, не рисовалось ему прежде въ самыхъ радужныхъ мечтахъ.
Тмъ временемъ Бильо, по прежнему храня полное молчаніе о дочери, занимался уборкой жатвы и хлопоталъ о своемъ выбор въ Законодательное Собраніе. Только одинъ человкъ могъ имть вліяніе на ходъ дла, еслибы захотлъ, но, совсмъ поглощенный своей любовью и своимъ счастьемъ, графъ Шарни заперся съ Андрэ въ своемъ Бурсонскомъ замк и наслаждался неожиданнымъ блаженствомъ, позабывъ о свт онъ думалъ, что и свтъ позабылъ о немъ.
Поэтому, такъ какъ ничто не помшало выбору Бильо въ округ Виллеръ-Коттрэ, Бильо былъ выбранъ огромнымъ большинствомъ.
Посл избранія, Бильо занялся своими денежными длами. Годъ выдался хорошій. Онъ раздлилъ свои деньги на нсколько частей, взялъ себ одну часть, оставилъ смена для посва, овса, соломы и сна для своихъ лошадей и скота, деньги для содержанія рабочихъ и, однажды утромъ, призвалъ Питу.
Питу по временамъ навщалъ Бильо.
Бильо всегда встрчалъ Питу съ распростертыми объятіями, предлагалъ ему завтракать, если было время завтрака, обдать, если было время обда, или стаканъ пива или сидра, во всякое время дня.
Но Бильо никогда не посылалъ за Питу. Поэтому, Питу шелъ на ферму не безъ тревоги.
Бильо былъ послднее время всегда мраченъ: никто не видалъ улыбки на его лиц съ тхъ поръ, какъ его дочь покинула ферму.
Но въ этотъ день Бильо былъ еще мрачне обыкновеннаго.
Тмъ не мене, онъ, какъ всегда, протянулъ руку Питу, пожалъ его руку еще крпче обыкновеннаго и удержалъ ее въ своихъ
Питу съ удивленіемъ посмотрлъ на фермера.
— Питу, ты честный человкъ! сказалъ Бильо.
— Надюсь, г-нъ Бильо!
— А я увренъ въ этомъ!
— Вы очень добры, г-нъ Бильо.
— Я узжаю и ршилъ поручить теб управленіе фермой.
— Мн? удивился Питу.— Это невозможно.
— Почему невозможно?
— Да потому, что есть множество мелочей, требующихъ женскаго глаза.
— Я это знаю, ты самъ выберешь женщину, которая будетъ длить съ тобой надзоръ за фермой, я не спрашиваю у тебя ея имени, и не желаю его знать, когда же я соберусь на ферму, то предупрежду тебя за недлю, чтобы она успла удалиться, если я не долженъ ея видть, или если она не должна меня видть.
— Хорошо, г-нъ Бильо.
— Теперь слушай, на гумн ты найдешь смена для посва, въ сара сно, солому, овесъ для лошадей и скота, а въ этомъ ящик деньги на содержаніе рабочихъ.
Бильо открылъ ящикъ, полный денегъ.
— Подождите, подождите, г-нъ Бильо, сколько здсь денегъ?
— Не знаю, отвтилъ Бильо, запирая ящикъ на ключъ и отдавая ключъ Питу.
— Когда деньги у тебя выйдутъ, ты обратишься ко мн.
Питу понялъ, какое довріе выказывалъ ему Бильо, и протянулъ руку, чтобы обнять его, но сейчасъ же спохватился, что это было-бы слишкомъ смло съ его стороны.
— Извините, г-нъ Бильо, пробормоталъ онъ,— пожалуйста извините!
— За что мн извинить тебя, мой другъ? спросилъ Бильо, тронутый этимъ смиреніемъ,— за то, что одинъ честный человкъ протянулъ руки, чтобы обнять другого честнаго человка? Иди, Питу, иди обними меня!
Питу бросился въ объятія Бильо.
— А если я вамъ тамъ понадоблюсь…
— Будь покоенъ, Питу, я не забуду тебя.
— Уже два часа, прибавилъ Бильо,— а я узжаю въ Парижъ въ пять. Въ шесть ты можешь придти сюда съ женщиной, которую выберешь себ въ помощницы.
— Хорошо, значитъ, мн нельзя терять времени. До свиданія, любезный г-нъ Бильо.
— До свиданія, Питу!
Питу ушелъ съ фермы. Бильо слдилъ за нимъ взглядомъ, пока онъ не скрылся.
— О! проговорилъ онъ,— отчего моя дочь Катерина не полюбила такого славнаго малаго, какъ этотъ, вмсто той гадины аристократа, посл котораго она осталась вдовой, не бывъ замужемъ, матерью, не бывъ женой!
Безполезно говорить, что въ пять часовъ Бильо слъ въ дилижансъ изъ Виллеръ-Коттрэ въ Парижъ, а въ шесть Питу, Катерина и маленькій Изидоръ явились на ферму.

II.
Обзоръ новаго Собранія.

Открытіе Законодательнаго Собранія было назначено на 1 октября 1791 года.
Бильо, какъ и другіе депутаты, пріхалъ въ конц сентября.
Новое Собраніе состояло изъ 745 членовъ, между ними было четыреста адвокатовъ и юристовъ, семьдесятъ два литератора, журналиста и поэта, семьдесятъ конституціонныхъ священниковъ, то есть присягнувшихъ конституціи… Двсти остальныхъ членовъ были землевладльцы или меры, какъ Бильо, бывшій одновременно собственникомъ и фермеромъ, или люди свободныхъ профессій и даже ремесленники.
Впрочемъ, отличительною чертою новыхъ депутатовъ была молодость: большинству ихъ было не боле двадцати шести лтъ, казалось Франція нарочно послала новое, никому еще невдомое поколніе, чтобы насильственно покончить съ прошедшимъ. Это шумное, буйное, революціонное поколніе явилось съ цлью уничтожить вс прежнія традиціи. Вс депутаты были люди образованные, поэты, адвокаты, химики, полные энергіи, необыкновенно восторженные, всецло преданные иде, не имвшіе никакого понятія о государственныхъ длахъ, неопытные, говоруны, легкомысленные, большіе спорщики, они явились, окруженные ореоломъ великой, но страшной силы, именуемой неизвстностью.
А неизвстность въ политик всегда возбуждаетъ тревогу. За исключеніемъ Кондорсэ и Бриссо, можно было спросить почти у всхъ этихъ людей: ‘Кто вы?’
Въ самомъ дл, гд были свтила и маленькія звздочки Учредительнаго Собранія? гд были Мирабо, Сіесъ, Дюпоны, Бальи, Робеспьеръ, Барнавъ, Казалесъ? Вс они исчезли.
Кое-гд, точно затерянныя въ рядахъ представителей пылкой юности, виднлось нсколько сдыхъ головъ.
Остальные представляли Францію молодую или возмужалую, Францію черноволосую.
Кром того, въ воздух чувствовалось приближеніе междоусобной и вншней войны, и вс эти молодые люди были не просто депутатами, а бойцами. На случай войны, вс жирондисты, въ возраст отъ двадцати до пятидесяти лтъ, предложили идти къ границ, и вся жиронда первая выслала свой авангардъ.
Этотъ авангардъ состоялъ изъ Верньо, Гуадэ, Жансонне, Фонфреда, Дюко. Они составляли ядро, сердцевину Жиронды, давшей свое имя знаменитой партіи, которая, не смотря на свои ошибки, внушаетъ симпатію вслдствіе своихъ несчастій.
Вызванные на свтъ вяніемъ войны, они внезапно выступили на кровавую арену политической жизни.
Уже по шуму, съ какимъ они занимали свои мста въ Палат, можно было предугадать грозную бурю, имвшую разразиться 20 іюня, 10 августа и 21 января.
Правой стороны больше не существовало, правая была уничтожена: слдовательно аристократовъ больше не существовало.
Все Собраніе было возстановлено противъ двухи враговъ: дворянъ и священниковъ.
Если т или другіе станутъ сопротивляться то полученное депутатами полномочіе обязываетъ ихъ сломить встрчаемое сопротивленіе.
Что касается короля, то выборъ того образа дйствій, какого надо держаться по отношенію къ нему, былъ предоставленъ совсти и чувствамъ депутатовъ, его жалли, надялись, что онъ сброситъ съ себя тройную власть — королевы, аристократіи и духовенства, но если бы онъ сталъ поддерживать ихъ, то его сокрушатъ вмст съ ними.
Бдный король, его не называли даже ни королемъ, ни Людовикомъ XVI, ни величествомъ, а просто исполнительной властью.
Новые депутаты, въ первый разъ входятъ залу, расположеніе которой было имъ совсмъ неизвстно, осматривались вокругъ.
Съ двухъ сторонъ залы было по особой лож.
— Для кого эти дв ложи? спросило нсколько человкъ.
— Для бывшихъ депутатовъ, отвчалъ архитекторъ.
— О! о! пробормоталъ Верньо,— что это такое? цензурный комитетъ?! Законодательное Собраніе — палата представителей народа, или классъ учениковъ?
— Подождемъ, сказалъ Геродэ-Сешелль,— посмотримъ, какъ будутъ вести себя наши учителя.
— Приставъ, крикнулъ Тюрьо,— вы потрудитесь предупреждать ихъ при вход, что въ Собраніи есть человкъ, едва не сбросившій губернатора Бастиліи съ стны, и что этого человка зовутъ Тюрьо.
Полтора года спустя этотъ человкъ получилъ прозвище Тю-руа.
Первымъ дломъ новаго Собранія было послатъ депутацію въ Тюльери. Король имлъ неосторожность не принять ее, а выслать къ ней одного изъ министровъ.
— Господа, сказалъ министръ,— въ настоящую минуту король не можетъ принять васъ, возвращайтесь черезъ три часа.
Депутаты удалились.
— Ну что? спросили остальные, увидавъ, что они вернулись такъ скоро.
— Граждане, сказалъ одинъ изъ посланныхъ,— король не готовъ, и намъ приходится ждать три часа.
— Отлично, воскликнулъ съ своего мста калка Кутонъ: — воспользуемся этими тремя часами.— Я предлагаю уничтожить титулъ величества.
Единодушное ура было ему отвтомъ, титулъ величества былъ единогласно уничтоженъ.
— Какъ же называть исполнительную власть? спросилъ кто-то.
— Король французовъ, отвтилъ одинъ изъ депутатовъ.— Это достаточно высокій титулъ, могущій удовлетворить г-на Капета.
Вс глаза обратились на человка, назвавшаго французскаго короля господиномъ Капетомъ.
Это былъ Бильо.
— Хорошо, пусть онъ называется королемъ французовъ! закричали почти вс.
— Подождите, сказалъ Кутонъ,— у насъ есть еще два часа. Я хочу сдлать новое предложеніе
— Длайте! закричали вс.
— Я предлагаю при вход короля всмъ встать, но затмъ тотчасъ же ссть и надть шляпы.
На минуту воцарилось страшное смятеніе: крики одобренія были такъ буйны, что ихъ можно было принять за крики порицанія.
Наконецъ, когда шумъ стихъ, оказалось, что вс были согласны.
Предложеніе было принято.
Кутонъ посмотрлъ на часы.
— У насъ остался еще часъ, сказалъ онъ.— Я хочу сдлать третье предложеніе.
— Говорите! говорите! закричали вс.
— Я предлагаю, проговорилъ Кутонъ своимъ звонкимъ голосомъ,— я предлагаю не готовить для короля трона, а поставить простое кресло.
Оратора прервали рукоплесканіями.
— Подождите, подождите, сказалъ онъ, поднимая руку,— я не кончилъ.
Тишина водворилась немедленно.
— Я предлагаю поставить кресло для короля налво отъ президента.
— Берегитесь! замтилъ кто-то,— это будетъ означать уничтоженіе королевской власти.
— Я предлагаю, сказалъ Кутонъ,— уничтожить не только тронъ, но и королевскую власть.
Раздался страшнйшій ревъ и гулъ апплодисментовъ, въ этомъ невроятномъ шум уже чувствовалось и 20 іюня и 10 августа.
— Хорошо, граждане, сказалъ Кутонъ,— три часа прошли. Я очень благодаренъ королю французовъ, что онъ заставилъ насъ ждать: дожидаясь его, мы не потеряли даромъ времени.
Депутація снова отправилась въ Тюльери.
На этотъ разъ король принялъ ее.
— Господа, сказалъ онъ,— я могу придти въ собраніе только черезъ три дня.
Депутаты переглянулись.
— Значитъ 4 октября, государь?
— Да, господа, 4.
И онъ обернулся къ нимъ спиной.
4 октября король послалъ сказать, что онъ не здоровъ и придетъ на засданіе только 7.
4 октября, отсутствіе короля не помшало, однако, внесенію въ Собраніе конституціонного законодательства 1791 года, то есть самаго значительнаго труда послдняго собранія.
Двнадцать старйшихъ депутатовъ Учредительнаго Собранія охраняли и окружали эти труды.
— А! замтилъ кто-то,— вотъ двнадцать старцевъ изъ Апокалипсиса!
Архиваріусъ Камюсъ несъ конституціонное законодательство, онъ поднялся на трибуну и показалъ его народу.
— Народъ, сказалъ онъ, какъ второй Моисей,— вотъ скрижали закона!
Посл этого началась присяга.
Многіе заране знали, что эта безсильная конституція не проживетъ и года, но вс присягали, чтобы присягнуть, исполнить обязательный обрядъ.
Три четверти присягнувшихъ ршили нарушить свою присягу.
Между тмъ, слухъ о трехъ принятыхъ декретахъ распространился по Парижу.
Нтъ боле титула величества!
Нтъ боле трона!
Простое кресло налво отъ президента.
Это почти означало: ‘Нтъ боле короля!’
Какъ всегда, прежде всего это отразилось на финансовыхъ длахъ: фонды страшно упали, банкиры начали трепетать.
9 октября произошла крупная реформа.
На основаніи новаго закона, постъ главнаго командира національной гвардіи уничтожался.
9 октября Лафайетъ долженъ былъ представить свою отставку, и верховное командованіе гвардіей возлагалось отнын поочередно на каждаго изъ шести начальниковъ отдльныхъ частей.
Насталъ день, назначенной для засданія въ присутствіи короля, то есть 7 октября.
Король вошелъ въ залъ.
Престижъ короля былъ еще такъ великъ, что сверхъ ожиданія при вход короля не только вс встали и обнажили головы, но единодушно начали апплодировать.
Раздались крики: ‘Да здравствуетъ король!’
Но вслдъ за этимъ, роялисты, точно бросая вызовъ новымъ депутатамъ, крикнули съ трибунъ:
— Да здравствуетъ его величество!
По скамьямъ, гд сидли народные представители, пронесся ропотъ, глаза всей залы поднялись къ трибунами: оказалось, что этотъ возгласъ раздался съ трибунъ, предоставленныхъ бывшимъ членамъ Учредительнаго Собранія.
— Хорошо, господа, сказалъ Кутонъ,— завтра мы вами займемся.
Король сдлалъ знакъ, что желаетъ говорить.
Его выслушали.
Рчь эта, приготовленная Дюпоромъ дю-Тертръ, была составлена чрезвычайно ловко и произвела впечатлніе, въ ней постоянно напоминалось о необходимости поддержать порядокъ и всмъ соединиться ради любви къ отечеству.
Пасторэ былъ президентомъ Собранія.
Пасторэ былъ роялистъ.
Король сказалъ въ своей рчи, что ему нужно быть любимымъ.
— И намъ также, государь, замтилъ президентъ,— намъ нужна ваша любовь!
При этихъ словахъ вся зала разразилась рукоплесканіями.
Король въ своей рчи выразилъ предположеніе, что революція была кончена.
Одну минуту все Собраніе оказалось одного съ нимъ мннія.
— Для этого, государь, не слдовало бы вамъ быть добровольно королемъ священниковъ, и невольно королемъ эмигрантовъ!
Впечатлніе, произведенное на Собраніе, немедленно распространилось по Парижу.
Вечеромъ король похалъ въ театръ съ своей семьей.
Его встртилъ громъ рукоплесканій.
Многіе плакали, и онъ самъ, при всей своей несклонности къ чувствительности, проливалъ слезы.
Ночью король написалъ всмъ монархамъ, увдомляя ихъ о своемъ признаніи конституціи 1791 года.
Впрочемъ, уже однажды, въ минуту увлеченія, онъ присягнулъ этой же конституціи, когда она еще была не окончена.
На другой день Кутонъ вспомнилъ о своемъ общаніи, данномъ бывшимъ депутатамъ.
Онъ объявилъ, что намренъ сдлать предложеніе.
Предложенія Кутона пріобрли извстность.
Вс замолчали.
— Граждане, сказалъ Кутонъ,— я требую, чтобы изъ этого Собранія былъ удаленъ всякій слдъ привилегій, и, слдовательно, чтобы вс трибуны были открыты для публики.
Предложеніе прошло единогласно.
На слдующій день народъ занялъ трибуны бывшихъ депутатовъ, и такимъ образомъ исчезла самая тнь Учредительнаго Собранія.

III.
Франція и Европа.

Мы уже сказали, что новое Собраніе считало своими врагами дворянство и духовенство.
Это былъ настоящій крестовый походъ, только на знаменахъ вмсто словъ: ‘Такъ хочетъ Богъ’ стояло: ‘Такъ хочетъ народъ’.
9 октября, въ день отставки Лафайета, Галлуа и Жансонне прочли свой докладъ о религіозныхъ возстаніяхъ въ Ванде.
Онъ былъ составленъ въ очень сдержанномъ, умренномъ тон, а потому произвелъ огромное впечатлніе.
Кто внушилъ, если не написалъ этотъ докладъ.
Политикъ очень ловкій, съ которымъ мы скоро познакомимся.
Собраніе выказало достаточную терпимость.
Одинъ изъ его членовъ, Фошэ, высказался за прекращеніе вознагражденія тмъ священникамъ, которые объявятъ о своемъ нежеланіи повиноваться постановленіямъ государства, и въ то же время, за выдачу пенсій тмъ изъ непокорныхъ, которые окажутся престарлыми и больными.
Дюко пошелъ дальше: онъ просилъ Собраніе выказать полную терпимость, требовалъ представленія полной свободы священникамъ присягать или не присягать.
Конституціонный епископъ Торнъ пошелъ еще дальше. Онъ объявилъ, что самый отказъ священниковъ отъ присяги вытекалъ изъ ихъ великихъ добродтелей.
Мы сейчасъ увидимъ, чмъ отвтили авиньонскіе ханжи на эту терпимость.
Пренія о конституціонныхъ священникахъ еще не были окончены, какъ перешли къ эмигрантамъ.
Это означало перейти отъ внутренней войны къ вншней, то есть коснуться всхъ ранъ Франціи.
Фошэ обсуждалъ вопросъ о духовенств, Бриссо объ эмиграціи.
Онъ коснулся ея съ возвышенной и гуманной точки зрнія и приступилъ къ вопросу съ того самаго пункта, на какомъ Мирабо, умирая, выронилъ его изъ своихъ слабющимъ рукъ годъ тому назадъ.
Онъ просилъ, чтобы было сдлано различіе между эмиграціей, вызванной страхомъ, и эмиграціей, вызванной ненавистью, онъ просилъ снисходительности къ первой и строгости къ второй.
По его мннію невозможно запирать гражданъ въ государств: напротивъ слдуетъ отворить настежь вс выходы изъ него.
Онъ былъ даже противъ конфискаціи имуществъ лицъ эмигрировавшихъ изъ ненависти.
Онъ требовалъ только прекращенія выдачи денегъ тмъ, кто поднялъ оружіе противъ Франціи
Дйствительно, какъ это ни удивительно, Франція продолжала высылать заграницу жалованье Конде, Ламбеску, Карлу Лотарингскому!
Мы сейчасъ увидимъ, какъ эмигранты отплатили за это снисхожденіе.
Фошэ оканчивалъ свою рчь, когда получились извстія изъ Авиньона.
Когда Бриссо оканчивалъ, получились извстія изъ Европы.
Потомъ западъ озарился сильнымъ заревомъ, точно отъ грандіознаго пожара: это были извстія изъ Америки.
Начнемъ съ Авиньона.
Раскажемъ въ нсколькихъ словахъ исторію этого второго Рима.
Въ 1304 году папа Бенедиктъ XI умеръ подозрительно неожиданно.
Тогда же говорили, будто онъ былъ отравленъ винными ягодами.
Филиппъ IV Красивый, давшій Бонифацію VII пощечину рукою Колонны, не спускалъ глазъ съ Перуджіи, гд засдалъ конклавъ.
Ему уже давно хотлось убдить папскій престолъ покинуть Римъ и поселиться во Франціи, такъ какъ, разъ онъ очутится въ подвластной королю тюрьм, онъ заставитъ его работать въ свою пользу и, какъ говоритъ нашъ великій учитель Мишлэ, ‘будетъ диктовать пап прибыльныя для себя буллы, эксплоатировать его непогршимость и превратить священную главу церкви въ писца и сборщика денегъ для французскаго королевскаго дома’.
Однажды, къ Филиппу явился гонецъ, весь въ пыли, изнемогая отъ усталости.
Онъ принесъ ему слдующее извстіе: французская и антифранцузская партія на конклав до того уравновшены, что избраніе папы не можетъ состояться, и поговариваютъ о перенесеніи конклава въ другой городъ.
Такое ршеніе не понравилось перуджинцамъ, которые считали за честь для себя, чтобы папа былъ выбранъ въ ихъ город.
Для этого они придумали остроумное средство. Они окружили конклавъ кордономъ, чтобы не пропускать къ кардиналамъ ни пищи, ни питья.
Кардиналы громко зароптали.
— Выберите папу, кричали имъ перуджинцы,— и тогда получите пищу и питье.
Кардиналы выдержали цлыя сутки.
Черезъ сутки они пришли къ такому ршенію: пусть партія антифранцузская выберетъ трехъ кандидатовъ, а французская партія изъ этихъ трехъ кандидатовъ изберетъ папу.
Партія антифранцузская выбрала трехъ отъявленныхъ враговъ Филиппа Красиваго.
Въ числ этихъ трехъ враговъ Филиппа Красиваго былъ Бертранъ де Го, бордоскій архіепископъ, извстный тмъ, что онъ былъ еще большимъ приверженцемъ своихъ интересовъ, чмъ врагомъ Филиппа IV.
Съ этими извстіями и былъ отправленъ гонецъ.
Этотъ-то гонецъ, прохавшій всю дорогу въ четыре дня и четыре ночи, и явился къ Филиппу, умирая отъ усталости.
Нельзя было терять ни минуты.
Филиппъ послалъ нарочнаго къ Бертрану де Го, еще не подозрвавшему, какой высокій постъ ожидаетъ его, и назначилъ ему свиданіе въ лсу у Андели.
Это было въ одну изъ тхъ темныхъ ночей, которыя особенно благопріятны для вызова духовъ на перекрестк трехъ дорогъ, при такихъ-же условіяхъ, люди, хотвшіе получить недоступные человку дары и могущество, вызывали дьявола и, давая клятву платить ему подать, цловали ногу Сатаны съ раздвоеннымъ копытомъ.
Впрочемъ,— для успокоенія архіепископа, конечно,— свиданіе началось съ обдни, на алтар, во время возношенія св. даровъ, король и прелатъ дали клятву хранить тайну, затмъ, потушивъ свчи, священникъ, служившій обдню удалился вмст съ пвчими и унесъ крестъ и священные сосуды, точно опасаясь, какъ бы предтоящая сцена не осквернила этихъ нмыхъ свидтелей.
Архіепископъ и король остались одни.
Откуда узналъ Виллани, у котораго мы это заимствуемъ, все что мы сейчасъ разскажемъ?
Вроятно отъ Сатаны, бывшаго, конечно, третьимъ при этомъ свиданіи.
— Архіепископъ, сказалъ король Бертрану де Го,— если я захочу, то могу сдлать тебя папой, для этого то я и пришелъ къ теб.
— А доказательство? спросилъ Бертранъ де Го.
— Доказательство, вотъ оно.
И король показалъ письмо кардиналовъ, которые спрашивали у него, кого имъ выбрать.
— Что долженъ я сдлать, чтобы быть папой? спросилъ Бертранъ де-Го, вн себя отъ радости и бросаясь къ ногамъ Филиппа Красиваго.
— Ты долженъ обязаться оказать мн шесть милостей, которыя я потребую у тебя.
— Говорите, король мой, я вашъ подданный, и мой долгъ повиноваться вамъ.
Король поднялъ его, поцловалъ въ губы и сказалъ:
— Вотъ эти шесть милостей.
Бертранъ де-Го слушалъ, затаивъ дыханіе: его пугало не то, что король потребуетъ отъ него поступковъ, пагубныхъ для его душевнаго спасенія, но что онъ можетъ потребовать вещей невозможныхъ.
— Во первыхъ, сказалъ Филиппъ,— ты долженъ примирить меня съ церковью и отпустить мой грхъ, который я совершилъ, арестовавъ папу Бонифація VIII въ Ананьи.
— Согласенъ! поспшилъ отвтить Бертранъ де-Го.
— Во вторыхъ, разршить причастіе мн и всей моей семь.
Филиппъ Красивый былъ отлученъ отъ церкви.
— Согласенъ! сказалъ Бертранъ, удивленный, что у него требуютъ столь малаго, чтобы его сдлать столь великимъ.
Правда, что оставалось еще четыре требованія.
— Въ третьихъ, ты долженъ отдать мн десятину духовенства въ моемъ королевств на пять лтъ, для возмщенія издержекъ, сдланныхъ, на войну съ Фландріей.
— Согласенъ!
— Въ четвертыхъ, отмнить и уничтожить буллу папы Бонифація: Ausculta fili.
— Согласенъ! согласенъ!
— Въ пятыхъ, вернуть кардинальскій санъ Марко Жакопо и мессиру Піетро де Колонна и вмст съ ними возвести въ кардиналы нкоторыхъ моихъ друзей.
— Согласенъ! согласенъ! согласенъ!
Филиппъ замолчалъ.
— А въ шестыхъ, государь? спросилъ тревожно архіепископъ.
— О шестомъ требованіи я позволю себ сказать въ свое время и на своемъ мст, потому что это вещь великая и тайная.
— Великая и тайная? повторилъ Бертранъ де-Го.
— Столь великая и тайная, что я желаю, чтобы ты заране поклялся на Распятіи исполнить ее.
Король вынулъ съ своей груди Распятіе и подалъ его архіепископу.
Тотъ ни минуты не колебался, это былъ послдній ровъ: перейдя черезъ него, онъ длался папой.
Онъ протянулъ руку надъ изображеніемъ Спасителя и сказалъ твердымъ голосомъ:
— Клянусь!
— Хорошо. Въ какомъ город моего королевства желаешь ты короноваться?
— Въ Ліон.
— Пойдемъ со мною! съэтой минуты ты папа подъ именемъ Климента V.
Климентъ V пошелъ за Филиппомъ Красивымъ. Однако, его нсколько тревожило шестое требованіе, на время отложенное его сюзереномъ.
Когда же оно было ему объявлено, папа успокоился и не представилъ никакихъ затрудненій къ исполненію его: дло шло объ уничтоженіи ордена Темпліеровъ или Храмовниковъ.
Посл коронованія Климента V, кортежъ, выйдя изъ церкви, проходилъ мимо стны, гд стояли зрители. Вдругъ, стна обрушилась, ранила короля, убила герцога Бретанскаго и сшибла папу съ ногъ.
Тіара упала, и уничиженный символъ папства покатился въ лужу.
Черезъ недлю, на банкет, данномъ новымъ папой, прислуга его святйшества завязала драку съ прислугой кардиналовъ.
Братъ папы захотлъ разнять ихъ и былъ убитъ.
Это были плохія предзнаменованія.
Потомъ къ плохимъ предзнаменованіямъ присоединился плохой примръ: папа обиралъ церковь, а женщина обирала папу, это была прекрасная Бруниссанда, которая, по словамъ историковъ того времени, обходилась христіанству дороже Святой Земли.
Между тмъ, папа исполнялъ свои общанія одно за другимъ. Этотъ папа, возведенный на престолъ Филиппомъ, былъ его собственностью, чмъ-то въ род курицы съ золотыми яйцами, которую король заставлялъ нестись утромъ и вечеромъ и которой онъ грозилъ распороть животъ, если она перестанетъ нестись.
Ежедневно, какъ венеціанскій купецъ, онъ отрзалъ у своего должника по фунту мяса съ той части тла, какая ему больше нравилась.
Наконецъ, папа Бонифацій VIII былъ объявленъ еретикомъ и лжепапой, съ короля снято отлученіе, десятина духовенства отдана королю на пять лтъ, назначено двнадцать кардиналовъ, вполн преданныхъ королю, отмнена булла Бонифація VIII, закрывавшая Филиппу Красивому доступъ въ кошелекъ духовенства, орденъ Темпліеровъ уничтоженъ, и темпліеры арестованы.
Но вотъ 1 мая 1308 года, умеръ императоръ австрійскій, Альбрехтъ.
Филиппу Красивому пришло въ голову возвести въ императоры своего брата Карла Валуа.
Тому же Клименту V пришлось пустить въ ходъ вс происки, чтобы этого добиться.
Рабство продавшагося человка продолжалось: несчастный Бертранъ де-Го, осдланный королемъ Франціи, долженъ былъ работать на короля до самыхъ дверей ожидавшаго ихъ души ада.
Наконецъ у папы явилось желаніе сбросить своего ужаснаго всадника.
Климентъ V открыто написалъ въ пользу Карла Валуа, а тайно противъ него.
Съ этой минуты ему пришлось заботиться о томъ, чтобы выбраться изъ королевства, жизнь папы была въ тмъ меньшей безопасности на земляхъ короля, что назначеніе двнадцати кардиналовъ отдавало будущіе папскіе выборы въ руки французскаго монарха.
Климентъ V вспомнилъ о винныхъ ягодахъ Бенедикта XI.
Онъ находился въ Пуатье. Ему удалось бжать ночью и добраться до Авиньона.
Довольно трудно объяснить, что такое былъ тогда Авиньонъ.
Это была Франція и не Франція.
Это была граница, убжище для бглецовъ, это былъ городъ, гд еще уцлли остатки имперіи и старое управленіе, это была республика, напоминавшая республику Санъ-Морино.
Только, ею управляли два короля:
Король Неаполитанскій, въ качеств графа Прованскаго.
Король Французскій, въ качеств графа Тулузскаго.
Каждый изъ нихъ имлъ верховную власть надъ своей половиной Авиньона.
Ни одинъ изъ нихъ не могъ арестовать бглеца на земл другаго.
Климентъ V укрылся, конечно, въ части Авиньона, принадлежавшей Неаполитанскому королю.
Но, ускользнувъ изъ подъ власти Филиппа Красиваго, ему не удалось ускользнуть отъ проклятія гросмейстера ордена Темпліеровъ.
Вступая на костеръ на площади острова Ситэ, Жакъ де-Матэ проклялъ двухъ своихъ палачей: Филиппа IV и Климента V, и въ качеств ихъ жертвы, потребовалъ, чтобы, къ концу года, они оба явились къ Верховному Судь.
Климентъ V первый исполнилъ это зловщее требованіе. Разъ ночью ему снилось, что его дворецъ въ Авиньон весь въ пламени. Съ этого дня, говоритъ его біографъ, онъ утратилъ веселость и прожилъ не долго.
Черезъ семь мсяцевъ настала очередь Филиппа.
Какимъ образомъ онъ умеръ?
Есть дв версіи насчетъ его смерти.
И та и другая очень напоминаютъ гнвъ небесный.
По историческимъ даннымъ, переданнымъ Соважемъ, онъ умеръ на охот.
‘Онъ увидлъ оленя, шедшаго къ нему на встрчу, выхватилъ шпагу, сильно пришпорилъ лошадь и уже собрался вонзить шпагу въ оленя, когда его лошадь понесла и съ такой силой ударилась о дерево, что добрый король свалился на землю, жестоко раненый въ сердце и былъ отнесенъ въ Корбейль’.
Тамъ, по словамъ историка, болзнь такъ усилилась, что онъ умеръ.
Очевидно, это была серьезная болзнь.
Гильомъ де-Нанжисъ, напротивъ, такъ разсказываетъ о смерти побдителя при Mons-en-Piielle.
Филиппъ, король Французскій, долго боллъ, причина его болзни, неизвстная медикамъ, приводила ихъ, да и многихъ другихъ, въ большое недоумніе, тмъ боле, что ни его пульсъ, ни урина не показывали, чтобы онъ былъ боленъ и близокъ къ смерти. Наконецъ, онъ приказалъ своимъ приближеннымъ перенести себя въ Фонтенебло, мсто его рожденія… Тамъ въ присутствіи многихъ лицъ онъ причастился съ большой набожностью и глубокимъ благоговніемъ и затмъ мирно отдалъ свою душу Богу оставаясь вренъ истинной католической вр на тридцатомъ году своего царствованія, въ пятницу, наканун дня св. Андрея.
Даже Данте приписалъ особую смерть этому столь ненавистному для него, человку. Онъ заставилъ кабана распороть ему животъ.
‘Воръ, который поддлывалъ монету, на Сен, погибъ, распоротый кабаномъ’.
Папы, жившіе въ Авиньон посл Климента V, т. е. Іоаннъ XXII, Бенедиктъ XII, Климентъ VI, выжидали лишь случая, чтобы купить этотъ городъ.
Наконецъ, такой случай представился: молодая женщина, еще несовершеннолтняя, Жанна Неаполитанская, не то что продала, но отдали его за отпущеніе одного убійства, совершеннаго ея любовниками.
Достигнувъ совершеннолтія, она заявила протестъ противъ этой уступки, но Климентъ V крпко держался за городъ и не выпустилъ его
Настолько крпко, что, когда въ 1377 году, Григорій XI перенесъ папскій престолъ въ Римъ, Авиньонъ, управляемый легатами, остался подчиненнымъ святому престолу.
Такъ продолжалось до 1791 года, когда произошли событія, вызвавшія это отступленіе.
Какъ и въ т отдаленныя времена, когда Авиньонъ былъ раздленъ между королемъ Неаполитанскимъ и королемъ Французскимъ, въ Авиньон было два Авиньона: Авиньонъ священниковъ и Авиньонъ комерсантовъ.
Въ Авиньон священниковъ было сто церквей, двсти монастырей, папскій дворецъ.
Въ Авиньон комерсантовъ была своя рка, свои рабочіе на шелковыхъ фабрикахъ, свой транзитъ изъ Ліона въ Марсель, изъ Нима въ Туринъ.
Въ этомъ несчастномъ город жили Французы короля, Французы папы.
Французы Франціи были настоящіе французы, Французы Италіи были почти итальянцы.
Французы Франціи, т. е. комерсанты, прилежно работали, чтобы кормить своихъ женъ и дтей, но съ трудомъ достигали этого.
Французы итальянскіе, т. е. священники обладали всмъ, богатствомъ и властью, это были аббаты, епископы, архіепископы, праздные кардиналы, изящные, смлые знакомыхъ дамъ, полновластные хозяева въ домахъ женщинъ изъ простонародья, которыя, при встрч съ ними, опускались на колни и лобызали ихъ блыя руки.
Хотите видть одного изъ нихъ?
Возьмите прекраснаго аббата Мори: это типичный франко-итальянецъ изъ Комта, будучи сыномъ сапожника, онъ въ аристократизм не уступитъ Лозену, въ гордости Клерманъ — Тоннеру, въ наглости лакею.
Везд дти любятъ другъ друга еще за долго до возраста, когда пробуждаются страсти. Въ Авиньон они родятся съ ненавистью одинъ къ другому.
14 сентября 1791 — во время Учредительнаго Собранія — королевскій декретъ присоединилъ ка Франціи Авиньонъ и графство Венэссенъ.
Уже съ годъ Авиньонъ переходилъ изъ рука, французской партіи въ руки антифранцузской.
Буря началась въ 1790 году.
Разъ ночью паписты вздумали позабавиться и повсили куклу съ трехцвтной кокардой.
Утромъ увидавъ это, Авиньонъ возмутился.
Вытащили изъ домовъ четырехъ папистовъ, ни въ чемъ не повинныхъ, двухъ дворянъ, одного буржуа, одного рабочаго, ихъ повсили вмсто куклы.
Французская партія имла вождями двухъ молодыхъ людей: Дюпра и Мэньелля, и одного пожилого человка, Лекюйе.
Этотъ послдній былъ чистокровный французъ, онъ былъ родомъ изъ Пикардіи, характера былъ пылкаго и вмст разсудительнаго, въ Авиньон онъ поселился въ качеств нотаріуса и секретаря муниципалитета.
Эти три вождя набрали тысячи дв — три солдатъ и съ ними предприняли неудачный для нихъ походъ на Карпантрасъ.
Дождь, холодный дождь съ градомъ разогналъ войско Мэньелля, Дюпра и Лекюйе, какъ буря разсяла флотъ Филлипа II.
Кто послалъ этотъ чудодйственный дождь? кто имлъ силу разогнать революціонное войско?
Провидніе!
Однако Дюпра, Мэньелль и Лекюйе подозрвали, что нкій Каталонецъ, кавалеръ Патюсъ, сдланный ими генераломъ, необыкновено усердно содйствовалъ Провиднію въ этомъ чуд, и поэтому приписали ему всю честь его.
Въ Авиньон расправа за измну короткая: измнника убиваютъ.
Патюсъ былъ убитъ.
Но изъ кого состояло войско, представлявшее французскую партію?
Изъ крестьянъ, носильщиковъ, дезертировъ.
Стали искать человка изъ народа, чтобы командовать этимъ простонародьемъ и повидимому тотъ, кого было нужно, нашелся въ лиц нкоего Матьё Жувъ, называвшемъ себя Журданомъ.
Онъ родился въ Сенъ-Жюст близъ Puy en Vlai, сначала былъ погонщикомъ муловъ, затмъ солдатомъ, наконецъ кабатчикомъ въ Париж.
Въ Авиньон онъ торговалъ мареною.
Выставляя на видъ свои пороки и преступленія въ гордился и хвастался совершаемыми убійствами, показывалъ огромную шпагу и уврялъ, что отрубилъ ею голову губернатору Бастиліи и двумъ тлохранителямъ 6 октября.
Отчасти въ насмшку, а отчасти изъ страха, къ имени Журдана, имъ себ присвоенному, народъ прибавилъ прозвище Головорзъ.
Дюпра, Мэньелль, Лекюйе и ихъ генералъ Журданъ Головорзъ такъ долго оставались властителями города, что ихъ стали мене бояться.
Противъ нихъ составился тайный и обширный заговоръ, очень ловкій и роковой, какъ вс заговоры священниковъ.
Надо было пробудить въ жителяхъ религіозный фанатизмъ.
У жены одного изъ французскихъ патріотовъ родился безрукій ребенокъ.
Распространился слухъ, что этотъ патріотъ, похищая ночью изъ церкви серебрянаго ангела, сломалъ ему руку.
Ребенокъ калка былъ ничто иное, какъ небесная кара.
Отецъ былъ принужденъ скрыться, его разорвали бы на куски, даже не срравясь, изъ какой церкви былъ украденъ ангелъ.
Но въ особенности покровительствовала всмъ роялистамъ и Шуанамъ въ Бретани, и папистамъ въ Авиньон Пресвятая Два, если врить слухамъ.
Въ 1789 году Пресвятая Два начала плакать въ одной церкви на улиц дю Какъ.
Въ 1790 г. Она явилась въ вандейскомъ лсочк, за старымъ дубомъ.
Въ 1791 г. разсяла войско Дюпра и Мэньелля, пославъ имъ градъ прямо въ лицо.
Наконецъ, въ церкви Кордельеровъ, на Ея лик показалась краска, отъ стыда, конечно, за равнодушіе авиньонскаго народа.
Это послднее чудо, подтверждаемое главнымъ образомъ женщинами, — мужчины не очень-то врили ему — уже порядочно возбудило умы, когда въ Авиньон распространился еще боле потрясающій слухъ.
Кто-то перенесъ за городъ большой сундукъ серебромъ.
На другой день оказался уже не одинъ, а шесть сундуковъ.
На третій день восемнадцать сундуковъ биткомъ набитыхъ.
Что за серебро заключалось въ этихъ восемнадцати сундукахъ?
Вещи изъ городского ломбарда, которыя французская партія, вызжая изъ города, будто-бы увозила съ собою.
При этомъ извстіи бурный вихрь пронесся по городу, этотъ грозный втеръ свиститъ въ ушахъ во время мятежей и напоминаетъ ревъ тигра и шипнье зми.
Нищета въ Авиньон была такъ велика, что у каждаго жителя было что-нибудь заложено. Какъ ни ничтоженъ былъ закладъ, но каждый бднякъ счелъ себя разореннымъ.
Богачъ разоряется, теряя милліонъ, бднякъ — теряя лохмотья: все относительно.
Это случилось 16 октября, въ воскресенье утромъ.
Вс окрестные крестьяне пришли въ городъ къ обдн.
Въ то время никто не выходилъ безъ оружья, слдовательно, вс были вооружены.
Такимъ образомъ, минута была хорошо выбрана, больше того: все дло мастерски обдлано.
Тутъ не существовало ни французской партіи, ни антифранцузской: были воры, воры, совершившіе гнусное воровство, обокравшіе бдняковъ
Въ церковь Кордельеровъ все прибывала толпа, крестьяне, горожане, ремесленники, носильщики, блые, красные, трехцвтные, кричали, требовали немедленнаго отчета отъ муниципалитета черезъ его секретаря Лекюйе.
Отчего гнвъ народа обрушился именно на Лекюйе?
Неизвстно. Жертвою такихъ роковыхъ случайностей бываютъ люди, которымъ предопределена насильственная смерть.
Лекюйе привели въ церковь.
Онъ укрывался въ городскомъ управленіи, тамъ его узнали, арестовали,— нтъ, не арестовали,— а вытолкали кулаками и пинками, а потомъ палочными ударами втолкнули въ церковь.
Очутившись въ церкви, несчастный, блдный, хотя наружно спокойный, Лекюйе поднялся на кафедру и попробовалъ оправдаться. Это было легко, стоило лишь сказать: ‘Отворите и покажите народу ломбардъ, онъ увидитъ тамъ въ полной сохранности вс вещи, въ похищеніи которыхъ насъ обвиняютъ’.
Онъ началъ:
‘Братья, я считалъ Революцію необходимой, я ей содйствовалъ всми своими силами’…
Ему не позволили продолжать: заговорщики опасались, что ему удастся оправдаться.
Его прервалъ страшный ропотъ и гуднье бурнаго втра.
Одинъ носильщикъ взобрался сзади него на кафедру и бросилъ его этой свор. Его притащили къ алтарю.
Именно тамъ надо было убить революціонера и принести эту жертву Богоматери, во имя которой все это совершалось.
На клирос ему удалось вырваться отъ убійцъ.
Чья-то сострадательная рука подала ему, что нужно для письма. Ему слдовало написать то что онъ не усплъ сказать.
Неожиданная помощь не на долго отдалила его конецъ.
Бретонскій дворянинъ, случайно попавшій и Авиньонъ проздомъ въ Марсель, войдя въ церковь, сжалился надъ несчастной жертвой. Съ мужествомъ и отвагой Бретонца, онъ вознамрился спасти его: нсколько разъ онъ отстранялъ отъ него палки и ножи, готовые поразить несчастнаго. ‘Господа!’ взывалъ онъ, ‘именемъ закона! Господа! именемъ чести! Господа! во имя человчности’!
Тогда ножи и палки обратились противъ него самого, тмъ не мене, онъ продолжалъ прикрывать своимъ тломъ бднаго Лекюйе, крича: ‘Господа! во имя человчности’!
Наконецъ, народу это надоло, ему захотлось поскоре овладть своей добычей, дворянина схватили и потащили къ вислиц.
Но три человка выручили его.
— Покончимъ прежде съ Лекюйе, закричали они, потомъ раздлаемся и съ этимъ.
Народъ понялъ справедливость этихъ словъ и отпустилъ Бретонца. Его принудили убжать.
Его звали г-нъ де Розели.
Лекюйе ничего не усплъ написать, а еслибы даже онъ и усплъ, то его оправданіе не было бы прочтено: шумъ былъ слишкомъ великъ.
Среди всей этой суматохи, Лекюйе замтилъ за алтаремъ маленькую дверь: еслибы ему добраться до этой двери, то спасеніе еще было возможно!
Онъ бросился къ ней въ ту самую минуту, когда его считали ошеломленнымъ отъ страха и ужаса.
Лекюйе уже подходилъ къ двери, убійцы были застигнуты врасплохъ, но одинъ работникъ съ шелковой фабрики съ такой силой хватилъ его палкой по голов, что палка сломалась.
Лекюйе упалъ, потерявъ сознаніе.
Онъ скатился туда, гд желали его видть: къ подножію алтаря!
Тутъ произошла ужасная сцена: въ наказано за то, что уста его произносили революціонное богохульство: ‘Да здравствуетъ свобода!’, женщины вырзали ему губы фестонами, а мужчины плясали у него на живот.
Лекюйе своими окровавленными губами кричалъ:
— Сжальтесь, братья! во имя человчности, сестры! дайте мн поскоре умереть!
Онъ просилъ слишкомъ многаго: его осудили на долгую агонію, она продолжалась до вечера.
Несчастный вкусилъ смерть во всемъ ужас.
Вотъ какія извстія получило Законодательное Собраніе въ отвтъ на гуманную рчь Фошэ.
Правда, что черезъ день явилось другое извстіе.
Дюпра и Журдана наконецъ увдомили о томъ что происходило въ церкви.
Какъ собрать разсявшееся войско?
Дюпра догадался для сбора его ударить въ знаменитый серебряный колоколъ, звонившій только въ двухъ случаяхъ: при коронованіи папъ и при ихъ смерти.
Звукъ этотъ колокола былъ странный, таинственный. Онъ поразилъ сердце папистовъ и вернулъ мужество революціонерамъ.
Когда раздался этотъ странный, рдко раздающійся набатъ, вс деревенскіе жители поспшили покинуть городъ и разошлись по домамъ.
На этотъ призывъ серебрянаго колокола, къ Журдану собралось около трехъ сотъ человкъ.
Онъ снова овладлъ городскими воротами и оставилъ полтораста человкъ для ихъ охраны.
Съ другими полутораста онъ пошелъ къ церкви Кордельеровъ, при немъ были дв пушки, онъ навелъ ихъ на толпу, выстрлилъ и убилъ попавшихъ подъ выстрлъ.
Потомъ онъ вошелъ въ церковь.
Церковь была пуста, Лекюйе хриплъ у подножія алтаря Богородицы, смерть точно нарочно медлила взять его: его тло представляло одну сплошную рану, а между тмъ жизнь никакъ не хотла отлетть отъ него.
Его понесли по улицамъ, при проход кортежа вс запирали окна, говоря:
— Я не былъ въ кордельерской церкви!
Ужасъ былъ такъ великъ, что теперь Журданъ и его полтораста человкъ могли длать все, что хотли изъ Авиньона и изъ его тридцати тысячъ жителей.
Они и сдлали тамъ въ маломъ масштаб то, что Маратъ и Панисъ сдлали въ Париж 2 сентября.
Читатель вскор пойметъ, почему мы говоримъ Маратъ и Панисъ, а не Дантонъ.
Было зарзано семьдесятъ или восемьдесятъ несчастныхъ заключенныхъ, переведенныхъ изъ подземныхъ папскихъ темницъ въ башню Гласьеръ или въ башню Трульа, какъ тамъ ее называютъ.
Это новое извстіе, это странное возмездіе, заставило забыть о смерти Лекюйе.
Что касается защищаемыхъ Бриссо эмигрантовъ, которымъ онъ хотлъ открыть вс входы въ Францію, то вотъ что они длали заграницей:
Они старались примирить Австрію съ Пруссіей, этихъ прирожденныхъ враговъ, и обратить ихъ въ друзей.
По ихъ проискамъ Бернъ подвергъ строгому наказанію одинъ изъ швейцарскихъ городовъ, гд распвалась революціонная псня a ira!
По ихъ проискамъ, Женева, родина Руссо, столько сдлавшая для той революціи, которую проводила Франція, направила на насъ дуло своихъ пушекъ.
Епископъ города Ліежа отказался принять французскаго посланника.
Правда, короли сдлали многое другое уже по собственному почину!
Россія и Швеція отослали Людовику XVI нераспечатанными депеши съ объявленіемъ о признаніи имъ конституціи.
Испанія отказалась принять ихъ и предала инквизиціи француза, ускользнувшаго отъ нея только черезъ самоубійство.
Венеція выбросила на площадь св. Марка трупъ человка, задушеннаго ночью по приказанію совта десяти, съ простой надписью:
‘Задушенъ въ качеств франмассона…’
Наконецъ императоръ и король прусскій отвтили, но отвтили угрозой.
‘Мы желаемъ, говорили они, предупрежденія необходимости принимать серьезныя предосторожности противъ всего, что порождаетъ столь печальныя предзнаменованія’.
И такъ, возгоралась междоусобная война въ Ванде, междоусобная война на юг, и чувствовалась близость вншней войны повсюду.
Кром того, съ той стороны Атлантическаго океана, слышались отчаянные крики всего населенія острова. Что случилось на отдаленномъ запад, что это за черные рабы, которымъ надоло терпть побои, такъ что они сами принялись убивать?
Это негры съ Санъ-Доминго, и они страшно отмстили за себя!
Передадимъ въ двухъ словахъ, какъ это произошло.
Учредительное Собраніе общало неграмъ свободу. Оже, молодой мулатъ, человкъ храбрый, пылкій и самоотверженный,— я знавалъ многихъ такихъ, — захватилъ декреты, какъ только они были изданы, и поспшилъ за море.
Губернаторъ приказалъ его арестовать, Оже бжалъ въ испанскую часть острова.
Испанскія власти — намъ уже извстно, насколько Испанія сочувствовала революціи,— испанскія власти выдали его.
Оже былъ заживо колесованъ!
Терроръ среди блыхъ былъ результатомъ его казни, подозрвали, что на остров много его единомышленниковъ. Плантаторы стали сами производить судъ и расправу и удвоили жестокость.
Однажды ночью шестьдесятъ тысячъ негровъ возстали, и блыхъ разбудилъ огромный пожар уничтожившій плантаціи.
Черезъ недлю пожаръ былъ залитъ кровью.
Что будетъ длать Франція, эта несчастная Саламандра, окруженная огненнымъ кругомъ? Мы сейчасъ это увидимъ.

IV.
Война.

Бриссо въ своей прекрасной и краснорчивой рчи объ эмигрантахъ ясно указалъ намреніе государей, и какой родъ смерти они придумали для революціи.
Ее заржутъ?
Нтъ, задушатъ.
Онъ обрисовалъ картину европейской лиги, изобразилъ весь сонмъ монарховъ, изъ которыхъ одни, потрясая саблей, искренно поднимали знамя ненависти, а другіе прикрывали лицо маской лицемрія, до того времени, когда можно будетъ сбросить ее.
— Ну, хорошо, воскликнулъ онъ въ заключеніе,— мы не только примемъ вызовъ аристократической Европы, но предупредимъ его, мы не станемъ ждать нападенія, а нападемъ сами!
Эти слова вызвали оглушительныя рукоплесканія, такъ какъ Бриссо инстинктивно высказалъ мысль, мысль высокую и самоотверженную, руководившую выборами 1791 года, мысль о войн.
Не объ эгоистичной войн, объявляемой деспотомъ изъ мести за оскорбленіе, нанесенное его собственному имени или имени его союзника, не о войн для захвата новой провинціи, но мысль о войн, несущей съ собою дыханіе жизни, мдныя трубы которой говорятъ всюду, гд он звучатъ: ‘Поднимайтесь вы вс, желающіе быть свободными! мы приносимъ вамъ свободу!’
И дйствительно, откуда-то доносился какой-то неясный ропотъ, который все возрасталъ и увеличивался, словно шумъ прилива.
Это былъ ропотъ тридцати милліоновъ голосовъ, эти голоса еще не высказывали своей мысли, но издавали неясный вопль, а Бриссо передалъ этотъ вопль словами: ‘Не станемъ ждать нападенія, а нападемъ сами!’
Разъ, что на эти грозныя слова было отвчено единодушными рукоплесканіями, значитъ Франція была сильна и не только могла напасть, но должна была побдить.
Оставалось лишь подумать о подробностяхъ. Наши читатели, конечно, замтили, что мы пишемъ историческую хронику, а не романъ, по всей вроятности, мы боле не вернемся къ этой великой эпох, поэтому, мы должны подробно описать ее.
Извстія о Вандейскихъ событіяхъ, объ Авиньонской рзн и оскорбленіяхъ Европы, поразили Законодательное Собраніе, словно неожиданный ударъ грома. 20 октября Бриссо, какъ мы видли, ограничился обложеніемъ имній эмигрантовъ налогомъ, 25-го Кондорсэ высказался за секвестрацію ихъ имній и потребовалъ отъ нихъ гражданской присяги. Гражданской присяги отъ людей, жившихъ вн Франціи и вооружавшихся противъ нея!
Это дало поводъ выдвинуться двумъ депутатамъ, сдлавшимся одинъ Барнавомъ, а другой Мирабо новаго Собранія: то были Верньо и Изнаръ.
Верньо, одна изъ поэтичныхъ, нжныхъ и симпатичныхъ личностей, созданныхъ революціей, былъ уроженецъ плодородной Лиможи, кроткій, вялый, сердечный и богато одаренный Тюрго интендантъ Лимузина замтилъ его и отправилъ учиться въ Бордо. Говорилъ онъ далеко не такъ рзко и сильно, какъ Мирабо, и хотя часто прибгалъ къ миологіи, но былъ не такъ многорчивъ, какъ Барнавъ. Особую прелесть его рчей, производившихъ необыкновенное обаяніе на слушателей, составляла постоянно звучавшая въ нихъ нотка человколюбія, въ Собраніи, во время самыхъ грозныхъ взрывовъ гнва на трибунахъ, онъ взывалъ къ состраданію и милосердію, будучи главой ожесточенной, буйной, неуступчивой партіи, онъ всегда оставался спокойнымъ и сохранялъ свое достоинство даже въ самыя трагическія минуты, враги считали его нершительнымъ, мягкимъ, даже лнивымъ, они спрашивали, гд витаетъ его душа? Они были правы: онъ долженъ былъ длать надъ ней усиліе, чтобъ не давать ей улетать къ одной прекрасной, доброй, прелестной женщин: м-ль де Кандейль.
Въ противоположность Верньо, олицетворенію спокойствія, Изнаръ былъ олицетвореніемъ гнва. Родомъ изъ Грасса, страны духовъ и втра мистраля, онъ точно таилъ въ своей груди буйные, внезапные и гнвные порывы могучаго втра своей страны, который однимъ дуновеніемъ и разбрасываетъ скалы, и сдуваетъ лепестки съ розъ, его голосъ вдругъ зазвучалъ въ Собраніи, какъ неожиданный громъ первыхъ лтнихъ бурь. При первыхъ же звукахъ его все Собраніе вздрогнуло, самые разсянные подняли голову, и каждый изъ присутствующихъ, трепеща какъ Каинъ, услышавшій голосъ Господа Бога, готовъ былъ воскликнуть: ‘Не ко мн ли Ты обращаешься, Господи!’
Кто то перебилъ его.
— Я спрашиваю собраніе, воскликнулъ онъ,— Францію, весь міръ, и васъ, сударь!..
И онъ указалъ на депутата перебившаго его рчь.
‘Я спрашиваю, найдется ли такой человкъ, который искренно и по чистой совсти станетъ утверждать, что принцы-эмигранты не составляютъ заговоровъ противъ отечества… Я спрашиваю, во вторыхъ, найдется ли въ этомъ собраніи кто-нибудь, кто осмлится утверждать, что заговорщика не слдуетъ какъ можно скоре обличить, судить и наказать.
Если такой окажется, пусть встанетъ!

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Вамъ говорили, что снисходительность обязательна для силы, что власть обезоруживаетъ, а я говорю вамъ, бдительность необходима, въ борьб съ деспотизмомъ и аристократіей не должно быть ни смерти, ни сна, и если народъ уснетъ хоть на минуту, они проснутся въ оковахъ. Преступленіе, совершенное съ цлью вернуть человка къ рабству, мене всего заслуживаетъ прощенія. Если бы небесный огонь былъ во власти людей, слдовало бы карать имъ тхъ, кто покушается на свободу народовъ!’
Еще впервые раздавались подобныя слова, какъ могучее краснорчіе всхъ увлекло за собою, какъ Альпійская лавина, падая, увлекаетъ деревья, стада, пастуховъ, дома.
Въ тоже засданіе былъ постановленъ декретъ:
‘Если Людовикъ Станиславъ Ксаверій, французскій принцъ, не вернется въ теченіе двухъ мсяцевъ: это будетъ означать, что онъ отказывается отъ своихъ правъ на регентство’.
Затмъ, 18 ноября, было ршено:
‘Если эмигранты не вернутся къ 1 января, то они будутъ объявлены виновными въ заговор, судимы и караемы смертью’.
29 ноября настала очередь священниковъ.
Гражданская присяга должна быть принесена въ восьмидневный срокъ.
Кто откажется отъ нея, будетъ заподозрнъ въ мятеж и отданъ подъ судъ.
Если такія лица окажутся въ общин, гд произойдутъ религіозные безпорядки, директорія департамента иметъ право удалить ихъ изъ мста ихъ жительства.
Въ случа неповиновенія они должны быть подвергнуты заключенію, но не боле, какъ на одинъ годъ. Каждый священникъ, который будетъ обвиненъ въ открытомъ неповиновеніи законамъ или властямъ, будетъ наказываемъ двухгодичнымъ заключеніемъ.
Община, въ которой потребуется вмшательство военной силы, понесетъ вс сопряженныя съ этимъ издержки.
Церкви должны блюсти обряды религіознаго культа, оплачиваемаго государствомъ, церкви, которыя окажутся излишними, могутъ быть куплены и обращены въ церкви другихъ культовъ за исключеніемъ тхъ церквей, чьи служители отвергаютъ присягу.
Муниципалитеты должны прислать въ департаменты, а т переслать въ собраніе, списки священниковъ присягнувшихъ и неприсягнувшихъ, съ приложеніемъ свдній объ ихъ союзахъ между собою и съ эмигрантами, чтобы собраніе приняло мры для искорененія мятежа.
Собраніе считаетъ хорошія сочиненія, могущія просвтить деревни по вопросамъ религіи, крайне полезными: оно велитъ напечатать ихъ и вознаградитъ авторовъ.
Мы уже говорили о томъ, что сталось съ конституціоналистами, и съ какой цлью былъ основанъ клубъ Фельятинцевъ.
Ихъ духъ былъ вполн солидаренъ съ духомъ парижскаго департамента Это было направленіе Барнава, Лафайета, Ламета, Дюпора, Бальи, еще доживавшаго свои послдніе дни въ качеств мэра.
Декретъ о священникахъ, декретъ, по словамъ послднихъ, направленный противъ общественной совсти, и декретъ противъ эмигрантовъ, направленный противъ семейныхъ узъ, дали имъ случай воспользоваться властью, предоставленной королю.
Клубъ Фельятинцевъ составилъ, а парижская директорія подписала протестъ противъ этихъ двухъ декретовъ, и въ этомъ протест они просили Людовика XVI наложить свое veto на декретъ, касающійся священниковъ.
Кто подписалъ этотъ протестъ? Тотъ, кто первый напалъ на духовенство, Мефистофель, сдлавшій своей хромой ногой первый шагъ, Талейранъ!
Слухъ о veto распространился.
Кордельеры выставили впередъ Камиля Демулена: этотъ воинъ революціи оказывался всюду, чтобы вонзить свое копье прямо въ цль.
Онъ тоже составилъ петицію.
Но такъ какъ онъ сильно заикался въ разговор, то поручилъ Фошэ прочитать ее. И Фошэ прочиталъ.
Ей апплодировали съ начала до конца.
Трудно было отнестись къ этому вопросу съ большей ироніей, и вмст съ тмъ съ большей глубиной.
‘Мы не жалуемся’, говорилъ товарищъ Робеспьера по коллежу и другъ Дантона, ‘мы не жалуемся ни на конституцію, давшую veto, ни на короля, имъ пользующагося, хорошо помня правило великаго политика Маккіавеля. ‘Если принцъ вынужденъ отказаться отъ самодержавія, то со стороны націи будетъ слишкомъ неправедливо, слишкомъ жестоко находить дурнымъ, что онъ будетъ постоянно сопротивляться общей вол: вдь трудно и неестественно упасть добровольно съ такой высоты’.
‘Проникнутые этой истиной, мы никогда не потребуемъ отъ бывшаго государя немыслимой для него любви къ народному самодержавію и не найдемъ дурнымъ, что онъ станетъ накладывать veto исключительно на лучшіе декреты’.
Какъ мы сказали, собраніе апплодировало, одобрило петицію, постановило занести ее въ протоколъ и разослать протоколъ по департаментамъ.
Вечеромъ Фельятинцы были въ сильномъ волненіи.
Многіе изъ членовъ ихъ клуба, бывшіе вмст съ тмъ депутатами Законодательнаго Собранія не присутствовали на засданіи.
На другой день отсутствовавшіе наканун явились въ собраніе. Ихъ было двсти шестьдесятъ человкъ.
Вчерашній декретъ былъ уничтоженъ при шиканьи и свист трибунъ.
Такъ началась война между клубомъ и собраніемъ, которое, съ тхъ поръ, стало опираться на Якобинцевъ, представляемыхъ Робеспьеромъ, и на Кордельеровъ, представляемыхъ Дантономъ
Дйствительно, Дантонъ пріобрталъ популярность, его безобразная голова начала выдвигаться надъ толпой, онъ, какъ великанъ Адамастаръ, выросталъ передъ королевской властью и говорилъ ей: ‘Берегись! море, по которому ты плаваешь, называется моремъ бурь!’
Вдругъ королева выступила на помощь Якобинцамъ противъ Фельятинцевъ.
Антипатіи и ненависть Маріи-Антуанеты къ отдльнымъ лицамъ играли въ революціи ту же роль, какъ шквалы и бури для Атлантическаго океана.
Марія-Антуанета ненавидла Лафайета, спасшаго ее 6 октября и утратившаго благодаря двору свою популярность 17 іюля.
Лафайету хотлось сдлаться мэромъ Парижа посл Бальи.
Королева, вмсто того, чтобы помочь Лафайету, заставила роялистовъ подать голоса за Петіона. Странное ослпленіе! за Петіона, ея грубаго спутника при возвращеніи изъ Варенна.
19 декабря король явился въ собраніе, онъ пришелъ наложить свое veto на декретъ противъ священниковъ.
Наканун, у Якобинцевъ, произошла серьезная демонстрація.
Одинъ швейцарецъ изъ Невшателя, Виршо, тотъ самый, что на Марсовомъ Пол написалъ петицію о республик, предложилъ обществу Якобинцевъ шпагу изъ Дамаской стали, преднаначенную первому генералу, который побдитъ враговъ свободы.
Тамъ былъ Изнаръ, онъ взялъ шпагу молодаго республиканца, выхватилъ ее изъ ноженъ и бросился на трибуну.
— Вотъ онъ,— мечъ Ангела истребителя! воскликнулъ онъ.— Онъ побдитъ! Франція кликнетъ кличъ, и народы отзовутся, тогда земля покроется воюющими, и враги свободы будутъ вычеркнуты изъ списковъ живущихъ!
Самъ Іезекіилъ не могъ бы сказать лучше.
Вынутый мечъ не пришлось боле вкладывать въ ножны: была объявлена двойная война, внш няя и внутренняя.
Шпага невшательскаго республиканца прежде всего должна была поразить французскаго короля, а посл французскаго короля, иностранныхъ государей.

V.
Министръ г-жи Сталь.

Шесть мсяцевъ прошло посл того послдняго свиданія доктора Жильбера съ королевой, когда она оставила его для обсужденія политическаго плана, привезеннаго Бретейлемъ изъ Вны. ‘Сдлать изъ Барнава то, что было сдлано изъ Мирабо, выиграть время, присягнуть конституціи, примнять ее буквально, чтобы доказать ея непримнимость. Франція охладетъ, соскучится, французы легкомысленны: явится новая мода, а мода на свободу пройдетъ’.
‘Если мода на свободу не пройдетъ, будетъ выигранъ цлый годъ, а черезъ годъ мы будемъ готовы къ войн’.
За это время мода на свободу не прошла, и дйствительно, иностранные государи исполняли свое общаніе и готовились къ войн.
Однажды утромъ, Жильберъ очень удивился появленію камеръ-лакея короля.
Онъ подумалъ, что король заболлъ, но камеръ-лакей его успокоилъ и прибавилъ, что его просить во дворецъ.
Жильберу хотлось знать, къ кому именно его требуютъ, но камеръ-лакей, получившій, конечно, должныя инструкціи, только повторялъ:
— Васъ просятъ во дворецъ.
Жильберъ питалъ боле глубокую привязанность къ королю, Марію-Антуанету онъ жаллъ больше какъ женщину, чмъ какъ королеву, она не внушала ему ни любви, ни преданности, а лишь одно состраданіе.
Онъ поспшилъ повиноваться.
Его провели въ антресоли, гд королева принимала Барнава.
Когда онъ вошелъ, дама, сидвшая въ кресл, поднялась ему на встрчу.
Жильберъ узналъ принцессу Елизавету.
Къ ней онъ чувствовалъ глубокое почтеніе, хорошо зная ангельскую доброту ея сердца.
Онъ низко ей поклонился и сейчасъ же сообразилъ, что ни король, ни королева не смли послать за нимъ отъ своего имени и выставили вмсто себя госпожу Елизавету.
Первыя слова ея доказали, что онъ не ошибся.
— Г-нъ Жильберъ, сказала она,— не знаю, помнятъ ли другіе, какъ много участія выказали вы моему брату во время нашего возвращенія изъ Версаля, и моей сестр посл нашей поздки въ Вареннъ, но я ничего не забыла.
Жильберъ поклонился.
— Принцесса, сказалъ онъ,— Господь, въ Своей мудрости, надлилъ васъ всми добродтелями, даже памятью, добродтелью рдкой въ наше время и, въ особенности, у особъ королевскаго дома.
— Вы это говорите, не намекая на моего брата, конечно? Мой братъ часто говоритъ со мною о васъ, онъ вполн довряетъ вашей опытности.
— Въ качеств доктора? спросилъ съ улыбкой Жильберъ.
— Да, доктора, онъ только думаетъ, что вашей опытностью въ медицин, можно воспользоваться какъ для здоровья короля, такъ и для здоровья королевства.
— Король очень добръ, принцесса! Для чьего здоровья призвалъ меня теперь король?
— Не король позвалъ васъ, а я, проговорила г-жа Елизавета слегка красня, такъ какъ эта чистосердечная женщина не умла лгать.
— Вы, принцесса? О! надюсь, не ваше здоровье тревожитъ васъ? если вы блдны, то это отъ утомленія и тревогъ, а не отъ болзни,
— Вы правы, докторъ, я дрожу не за себя а за брата: онъ тревожитъ меня.
— И меня тоже!
— О! наше безпокойство вызвано, вроятно, разными причинами, я хочу сказать, что меня тревожитъ только его здоровье.
— Разв король боленъ?
— Нтъ, этого нельзя сказать, но король подавленъ, убитъ… Да, вотъ, сегодня десять дней, какъ онъ не сказалъ ни съ кмъ ни слова, кром какъ со мною во время своей обычной партіи въ триктракъ, когда ему приходится произносить слова, необходимыя для игры.
— И сегодня одиннадцать дней, какъ онъ приводилъ въ собраніе объявить о своемъ veto… Зачмъ не онмлъ онъ утромъ этого дня, вмсто того, чтобы потерять рчь на другой день!
— Неужели вы думаете, что ему слдовало утвердить этотъ безбожный декретъ? съ живостью воскликнула принцесса.
— Я думаю, что прикрывать священниковъ особою короля, выставлять короля навстрчу надвигающемуся потоку, страшному приливу, грохочущей бур, значитъ желать, чтобы одинъ общій ударъ поразилъ и священниковъ и короля.
— Какъ бы вы поступили на мст моего брата?
— Въ настоящее время есть партія, которая растетъ, какъ т великаны изъ тысячи одной ночи, которые, будучи заключены въ сосудъ, черезъ часъ разбивали его, выросши на сто локтей.
— Вы говорите о Якобинцахъ?
Жильберъ покачалъ головой.
— Нтъ, я говорю о Жиронд. Якобинцы не желаютъ войны, Жиронда стремится къ войн.
— Война… съ кмъ война? Съ императоромъ, нашимъ братомъ? съ испанскимъ королемъ, нашимъ племянникомъ? Наши враги во Франціи г-нъ Жильберъ, а не вн ея, да вотъ доказательство…
Принцесса Елизавета замялась.
— Договаривайте, принцесса.
— Право не знаю, могу ли я это сказать вамъ, докторъ, хотя именно для этого и позвала васъ.
— Вы можете все сказать мн, какъ человку преданному и готовому отдать жизнь за короля.
— Какъ вы думаете, докторъ, существуетъ ли противоядіе?
Жильберъ улыбнулся.
— Всеобщее? Нтъ, принцесса, но каждое ядовитое вещество иметъ свое противоядіе, хотя, по правд сказать, почти вс эти противоядія оказываются мало дйствительными.
— О! Господи!
— Прежде всего надо узнать, минеральный ли ядъ или растительный. Обыкновенно, минеральные яды дйствуютъ на желудокъ и внутренности, растительные — на нервную систему, одни раздражая, а другіе притупляя ее. О какомъ яд вы говорите, принцесса?
— Слушайте же, докторъ, я вамъ открою большую тайну.
— Слушаю, принцесса.
— Я боюсь, что короля отравятъ!
— Кто можетъ совершить подобное преступленіе?
— Вотъ что случилось: г-нъ Лапортъ… интендантъ королевскихъ доходовъ, знаете его?
— Знаю, принцесса.
— Ну, вотъ, г-нъ Лапортъ веллъ предупредить насъ, что одинъ бывшій кухонный служитель короля, открывшій пирожную въ Палэ-Роял, вскор вернется во дворецъ занять мсто своего умершаго предшественника… И этотъ человкъ, ярый якобинецъ, громко заявилъ, что тотъ кто отравитъ короля, сдлаетъ Франціи великое благо!
— Вообще, принцесса, тотъ, кто отваживается на подобное преступленіе, никогда заране имъ не хвастается.
— О! вдь отравить короля такъ легко! Къ счастью, тотъ, кого мы такъ опасаемся, завдуетъ во дворц только пирожнымъ.
— Вы, значитъ, приняли предосторожности?
— Да, ршено, что король будетъ кушать одно жаркое, хлбъ будетъ приносить г-нъ Тьерри онъ взялся доставлять и вино. Что касается пирожнаго, до котораго король большой охотникъ, то г-ж Компанъ приказано покупать его, какъ бы для себя, то въ одномъ мст, то въ другомъ. Намъ совтовали особенно остерегаться мелкаго сахара.
— Потому что въ него можно незамтно всыпать мышьякъ?
— Вотъ именно… Королева всегда подслащиваетъ имъ свою воду, теперь мы его совершенно исключили изъ употребленія. Король садится за столъ только съ королевой и со мною, мы стараемся обходиться совсмъ безъ прислуги, если одному изъ насъ что-нибудь понадобится, мы звонимъ. Какъ только король садится за столъ г-жа Компанъ вноситъ пирожное, хлбъ и вино въ особую дверь, все это прячется подъ столъ и мы длаемъ видъ, что пьемъ вино изъ королевскихъ погребовъ и димъ поданные намъ хлбъ и пирожное. Вотъ какъ мы живемъ, докторъ! и все-таки, мы съ королевой постоянно дрожимъ: вдругъ король поблднетъ и скажетъ: Я страдаю!
— Позвольте мн прежде всего сказать вамъ, что я не врю въ эти угрозы отравленія, а затмъ уврить васъ въ моей полной готовности служить ихъ величествамъ. Что угодно королю? Не желаетъ ли король дать мн комнату во дворц? Я поселюсь въ ней, чтобы всегда быть подъ рукой, пока его опасенія…
— О! мой братъ ничего не боится, съ живостью возразила принцесса.
— Я ошибся, принцесса… пока ваши опасенія не разсятся. Мн приходилось имть дло съ ядами и противоядіями, и я всегда готовъ бороться съ ними, каковы бы они ни были, но позвольте мн прибавить, принцесса, что еслибы олько король пожелалъ, то вскор не пришлось бы боле бояться за него.
— О! что надо сдлать для этого? спросилъ голосъ, не принадлежавшій г-ж Елизавет.
Жильберъ обернулся: то была королева.
Онъ поклонился ей.
— Государыня, нужно ли мн повторять вашему величеству увренія въ преданности, какія я только что высказалъ принцесс.
— Нтъ, докторъ, нтъ, я все слышала… я только хотла знать, не измнилось ли ваше расположеніе къ намъ?
— Ваше величество усомнились въ прочности моей преданности?
— О! докторъ, столько головъ и сердецъ отвернулись отъ насъ при налетвшемъ бурномъ втр, что, право, не знаешь, на кого положиться!
— И потому то ваше величество ршаетесь принять изъ рукъ Фельятинцевъ министра, креатуру г-жи Сталь?
Королева вздрогнула.
— Вы уже знаете объ этомъ? спросила она.
— Знаю, что ваше величество пригласили г-на де-Нарбонна.
— И вы, конечно, меня порицаете?
— Нтъ, государыня, это простая попытка. Когда король все испытаетъ, то, можетъ быть, кончитъ тмъ, съ чего слдовало начать.
— Вы знавали г-жу Сталь?
— Имлъ эту честь, государыня. По выход изъ Бастиліи я похалъ къ ней, и отъ г-на Неккера узналъ, что былъ арестованъ по приказанію вашего величества.
Королева покраснла и проговорила съ улыбкой.
— Мы вдь условились не возвращаться къ этому!
— Я и не возвращаюсь, государыня, а только отвчаю на вопросъ.
— Что вы думаете о г-н Неккер?
— Онъ славный нмецъ, чудакъ, доходящій иногда до напыщенности.
— Да разв вы не были однимъ изъ тхъ кто уговаривалъ короля снова обратиться къ нему?
— Неккеръ былъ тогда самымъ популярными человкомъ, я сказалъ королю: ‘Государь, обопритесь на его популярность!’
— А г-жа Сталь?
— Вашему величеству угодно знать, что я думаю о г-ж Сталь?
— Да.
— Со стороны вншности, у нея толстый носъ, грубыя черты, некрасивая талія…
Королева улыбнулась: она не безъ удовольствія слышала, что женщина, возбуждавшая много толковъ, была не красива.
— Продолжайте, проговорила она.
— Ея кожа не особенно нжна, а манеры боле энергичны, чмъ граціозны, голосъ ея до того грубъ, что иногда походитъ на мужской. При всемъ томъ, ей двадцать четыре или двадцать пять лтъ, у нея шея богини, великолпные черные волосы, прекрасные зубы, глаза полные огня, ея взглядъ — это океанъ!
— Ну, а въ нравственномъ отношеніи? что вы скажете объ ея талант? поспшила спросить королева.
— Она добра и великодушна, всякій врагъ ея, поговоривъ съ ней съ четверть часа, перемнитъ свое отношеніе къ ней.
— Я говорю объ ея геніальности, докторъ, политик отдаютъ не одно сердце.
— Сердце не лишнее даже въ политик, государыня,что касается слова геніальности, произнесеннаго вашимъ величествомъ, то не будемъ такъ щедры въ примненіи этого эпитета. У г-жи Сталь большой, огромный талантъ, но онъ не доходитъ до геніальности, ей мшаетъ возвыситься надъ уровнемъ земли какой-то сильный балластъ, привязанный къ ея ногамъ и тянущій ее книзу. Между нею и Жанъ-Жакомъ, ея учителемъ, та же разница, что между желзомъ и сталью.
— Вы говорите объ ея литературномъ талант, скажите мн что-нибудь о ней, какъ о политик.
— Мн кажется, въ этомъ отношенія г-ж Сталь приписываютъ слишкомъ много значенія. Посл эмиграціи Мунье и Лалли, ея салонъ превратился въ какой-то англійскій парламентъ, полуаристократическій, съ двумя палатами. Какъ буржуазка, и самая настоящая буржуазка, она иметъ слабость обожать знатныхъ сановниковъ, она восхищается англичанами, считая англійскій народъ чрезвычайно аристократическимъ, она не знаетъ ни исторіи англійскаго народа, ни его государственнаго механизма, а потому принимаетъ за потомковъ крестоносцевъ вчерашнихъ дворянъ, которыхъ выбираютъ изъ народа. Другіе народы иногда превращаютъ старое въ новое, Англія же новое всегда превращаетъ въ старое.
— Вы полагаете, что это самое чувство и побуждаетъ г-жу Сталь предлагать намъ Нарбонна.
— О! на этотъ разъ она движима двойнымъ чувствомъ: любовью къ аристократіи и любовью къ аристократу.
— Вы думаете, что г-жа Сталь любитъ г-на Нарбонна за его аристократизмъ?
— Не за его заслуги же, надюсь!
— Но какой же аристократъ г-нъ Нарбоннъ? неизвстно даже, кто былъ его отецъ.
— А! потому, что никто не дерзаетъ смотрть на солнце…
— Послушайте, г-нъ Жильберъ, я женщина и потому люблю сплетни: что говорятъ о г-н Нарбонн?
— Говорятъ, что онъ повса, но храбръ и остроуменъ.
— Я говорю объ его происхожденіи.
— Разсказываютъ, что, когда партія іезуитовъ добилась изгнанія Вольтера, Машо, д’Аржансона,— однимъ словомъ всхъ, кого называли философами,— ей пришлось бороться съ г-жей де-Помпадуръ. Но преданія о регент были еще живы: вс знали, на что способна родительская любовь, при наличности другой любви… Тогда выбрали — іезуиты большіе мастера на подобныя вещи, государыня!— выбрали одну изъ дочерей короля и убдили ее на геройское кровосмшеніе. Вотъ происхожденіе очаровательнаго кавалера, отецъ котораго не извстенъ, какъ говоритъ ваше величество, его происхожденіе неизвстно не потому, что оно теряется во мрак, а потому, что не выдерживаетъ свта.
— Значитъ вы не думаете, вмст съ якобинцами и Робеспьеромъ, что у г. Нарбонна есть связь съ шведскимъ посольствомъ?
— Конечно, думаю, государыня, только съ будуаромъ жены, а не съ кабинетомъ мужа. Предположить, что г-нъ де-Сталь тутъ при чемъ-нибудь, значитъ предположить, что онъ мужъ своей жены… О! нтъ, это совсмъ не измна посланника, а слабость, свойственная всмъ влюбленнымъ. Только любовь, эта великая, вчная чаровница, можетъ заставить женщину вложить въ руки этого легкомысленнаго повсы грозную шпагу революціи…
— Вы говорите о той шпаг, что поцловалъ Изваръ въ Якобинскомъ клуб?
— Увы! государыня, я говорю о той, что виситъ надъ вашей головой.
— Итакъ, по вашему мннію, г-нъ Жильберъ, мы напрасно отдаемъ военное министерство г-ну Нарбонну?
— Вы лучше-бы сдлали, взявъ сейчасъ того, кто будетъ его преемникомъ.
— Кого-же?
— Дюмурье.
— Дюмурье, бывшій рядовой?
— А! вотъ оно, страшное слово!.. и очень не справедливое по отношенію къ тому, о комъ сказано!
— Разв г-нъ Дюмурье не былъ простымъ солдатомъ?
— Конечно, государыня, Дюмурье не принадлежитъ къ тому придворному дворянству, ради котораго могутъ быть приносимы всякія жертвы. Дюмурье, дворянинъ провинціальный: онъ былъ не въ состояніи ни получить, ни купить себ командованіе полкомъ, а потому поступилъ въ гусары простымъ солдатомъ. Ему было двадцать лтъ, когда пять или шесть противниковъ чуть не изрубили его своими саблями, но онъ, все таки, не сдался имъ, и, несмотря на этотъ примръ геройской храбрости, несмотря на его выдающійся умъ, онъ долго томился въ нижнихъ чинахъ.
— Его умъ?! О! да, онъ очень развилъ его, служа шпіономъ Людовику XV.
— Зачмъ называть шпіонствомъ то, что вы у другихъ называете дипломатіей? Я знаю, онъ велъ съ королемъ переписку, остававшуюся тайной для его министровъ. Кто изъ придворныхъ не сдлалъ-бы того же?
— Но, докторъ, возразила королева,— вдь это человкъ совершенно безнравственный, у него нтъ ни принциповъ, ни чувства чести! Я слышала отъ г-на де-Шуазеля, что Дюмурье представилъ ему два проекта о Корсиканцахъ: одинъ объ ихъ порабощеніи, а другой объ освобожденіи.
— Совершенная правда, государыня, только г-нъ де-Шуазель забылъ вамъ прибавить, что предпочелъ первый, и Дюмурье храбро сражался за его осуществленіе.
— Если мы согласимся сдлать Дюмурье министромъ, то этимъ какъ-бы объявимъ войну всей Европ.
— Ахъ! государыня, эта война уже объявлена во всхъ сердцахъ! Знаете, сколько волонтеровъ записалось въ одномъ этомъ департамент? Шестьсотъ тысячъ! Въ департамент Юры женщины объявили, что вс мужчины могутъ уходить, а съ охраной страны и он справятся если имъ выдадутъ пики.
— Вы произнесли слово, докторъ, заставляющее меня содрогаться.
— Извините, государыня, и скажите, что это за слово, чтобы со мной боле не случилось подобнаго несчастія.
— Вы упомянули слово пики… О! пики 89 года! я еще вижу на нихъ головы моихъ двухъ несчастныхъ тлохранителей!
— А между тмъ, государыня, женщина и мать предложила открыть подписку на выдлку пикъ.
— А также, не женщина и не мать ли заставила якобинцевъ присвоить себ красный колпакъ, цвта крови?
— Въ этомъ ваше величество изволите заблуждаться. Надо было ознаменовать равенство какимъ нибудь символомъ, вдь нельзя же издать указъ, чтобы вс французы надли одинаковыя платья, для большаго удобства остановились на одинаковомъ головномъ убор, а красный цвтъ выбрали не потому, что это мрачный цвтъ крови, но напротивъ потому, что это цвтъ веселый, блестящій, всего боле пріятный для толпы.
— Отлично, докторъ, вы такой сторонникъ всхъ нововведеній, что я не теряю надежды когда нибудь увидать васъ у короля съ пикой въ рук и въ красномъ колпак на голов.
Королева поняла, что ей не удастся поколебать убжденій этого человка, и удалилась съ насмшливой и горькой улыбкой.
Принцесса Елизавета хотла послдовать за нею, но Жильберъ сказалъ ей умоляющимъ голосомъ:
— Принцесса, вы вдь любите вашего брата?
— О! я не только люблю его, но обожаю!
— Вы согласны передать ему хорошій совтъ, совтъ чисто дружескій?
— Охотно, и если совтъ дйствительно хорошъ…
— По моему, онъ превосходенъ.
— Въ такомъ случа, говорите! говорите!
— Когда его министерство, проведенное фельятинцами, падетъ,— а это случится скоро,— пусть онъ изберетъ себ министровъ изъ тхъ, кто носить красные колпаки, такъ пугающіе королеву.
Посл глубокаго поклона принцесс Елизавет Жильберъ удалился.

VI.
Роланы.

Какъ предсказалъ Жильберъ, министерство Нарбонна продержалось недолго, всего три мсяца.
Рчь Верньо погубила его.
Какъ сказалъ Мирабо: ‘Съ этой трибуны я вижу окно’… такъ и Верньо, когда получилось извстіе, что русская императрица заключила миръ съ Турціей, а Пруссія и Австрія подписали оборонительный и наступательный союзъ въ Берлин, Верньо, поднявшись на трибуну воскликнулъ: ‘И я тоже могу сказать, съ этой трибуны я вижу дворецъ, гд создаются ковы контръ-революціи, гд подготовляются интриги, которыя предадутъ насъ Австріи… Насталъ день, когда вы можете положить конецъ такой дерзости и смутить заговорщиковъ. Въ старыя времена страхъ и ужасъ часто исходили изъ этого дворца во имя деспотизма, пусть же они теперь войдутъ туда во имя закона!’
Могучимъ жестомъ великій ораторъ, казалось, вызывалъ этихъ двухъ фурій съ всклокоченными волосами.
И он дйствительно вступили въ Тюльери, а Нарбоннъ, возвеличенный любовью, былъ низвергнутъ дуновеніемъ бури.
Это паденіе произошло въ начал марта 1792 года.
Въ кабинетъ Людовика XVI былъ введенъ человкъ маленькаго роста, проворный, нервный, живой, съ умнымъ, загорлымъ лицомъ, на которомъ сверкали глаза, полные огня, этому человку было 66 лтъ, хотя ему можно было дать лтъ на десять мене.
На немъ былъ надтъ мундиръ генералъ-маіора.
Ждать ему пришлось не долго, вскор дверь отворилась, и вышелъ король. Имъ еще не приходилось встрчаться лицомъ къ лицу.
Король бросилъ на маленькаго человка тусклый, мрачный взглядъ, не лишенный, однако, наблюдательности, маленькій человкъ пристально посмотрлъ на короля своими глазами, полными огня и недоврія.
Въ комнат не осталось никого, чтобы представить незнакомца, это означало, что королю уже было доложено о немъ.
— Г-нъ Дюмурье? спросилъ король.
Дюмурье поклонился.
— Вы давно въ Париж?
— Съ начала февраля, государь.
— Г-нъ де Нарбоннъ вызвалъ васъ?
— Чтобы объявить о моемъ назначеніи въ Эльзасскую армію, подъ начальство маршала Люкнера, гд я долженъ былъ командовать Безансонской дивизіей.
— Однако, вы не ухали?
— Я принялъ командованіе, государь, но счелъ своимъ долгомъ замтить г-ну де Нарбонну, что въ виду близкой войны (Людовикъ XVI замтно вздрогнулъ), грозящей стать всеобщей, продолжалъ Дюмурье, не подавая вида, что замтилъ эту дрожь,— слдовало бы заняться Югомъ, гд можно ожидать внезапнаго нападенія. Поэтому мн казалось необходимымъ составить планъ обороны юга и отправить туда главнокомандующаго съ войскомъ.
— Да, и вы представили свой планъ г-ну де-Нарбонну, но прежде сообщили о немъ г-ну Жансонне и другимъ членамъ Жиронды?
— Г-нъ Жансонне мой другъ, государь, и я считаю его такимъ же другомъ вашего величества, какъ и самого себя.
— Значитъ, я имю дло съ жирондистомъ сказалъ король съ улыбкой.
— Вы имете дло, государь, съ патріотомъ, съ врнымъ подданнымъ своего короля.
Людовикъ XVI прикусилъ свои толстыя губы
— Для того, чтобы лучше служить родин, вы отказались занять временно постъ министра иностранныхъ длъ?
— Государь, сначала я отвтилъ, что предпочитаю общанное мн командованіе временному и, даже, постоянному занятію поста министра, я солдатъ, а не дипломатъ.
— Меня, напротивъ, увряли, что вы и то и другое.
— Мн длали слишкомъ много чести, государь.
— Благодаря этимъ увреніемъ, я и настаивалъ.
— Да, государь, а я продолжалъ отказываться, несмотря на глубокое сожалніе, что принужденъ былъ ослушаться васъ.
— Отчего же вы отказываетесь?
— Оттого, что положеніе длъ очень серьезно, государь: оно свергло г-на де Нарбонна и скомпрометировало г-на де Лессара, поэтому всякій, кто считаетъ себя годнымъ на что-нибудь, иметъ рано или оставаться въ бездйствіи, или требовать, чтобы ему дали подходящую для него дятельность. И такъ, государь, одно изъ двухъ: или я представляю изъ себя какую-нибудь величину, или не представляю ничего: если я ничего не значу, оставьте меня въ неизвстности, кто знаетъ, для чего вы извлекаете меня изъ нея? Если я что-нибудь значу, не длайте меня министромъ на одинъ день, не давайте мн власть на одну минуту, но дайте мн на что-нибудь опереться, чтобы и вы, въ свою очередь, могли на меня опереться. Положеніе нашихъ длъ — простите, государь, вы видите, что дла вашего величества я считаю своими — слишкомъ непріятно Европ, чтобы иностранные дворы могли вести переговоры съ министромъ временнымъ. Это временное министерство — простите откровенность солдата, государь (Дюмурье никогда не бывалъ откровеннымъ, но иногда любилъ имъ прикидываться) — это временное министерство было бы неловкимъ поступкомъ, противъ котораго Собраніе возстало бы, и благодаря такой мр я лишился бы всякой популярности въ немъ. Скажу боле, это временное министерство компрометировало бы ваше величество, вдь могли бы сказать, что ваше величество продолжаете держаться стараго министерства и ожидаете лишь случая вернуться къ нему.
— Еслибы дйствительно таково было мое намреніе, разв это было бы для меня невозможно?
— Я полагаю, государь, что вашему величеству пора окончательно порвать съ прошедшимъ.
— Да, и сдлаться якобинцемъ, не такъ ли? Вы сказали это Лапорту.
— По правд сказать, еслибъ ваше величество поступили такъ, то поставили бы въ большое затрудненіе вс партіи и больше всего якобинцевъ.
— Отчего вы мн не посовтуете сейчасъ же надть красный колпакъ?
— Ахъ! государь, еслибы это было средствомъ…
Король съ недовріемъ посмотрлъ на человка, давшаго ему такой отвтъ, потомъ сказалъ:
— И такъ, вы не желаете министерства временнаго?
— Я не желаю никакого, государь, я готовъ исполнить приказанія моего короля, только я предпочелъ бы, чтобы эти приказанія отправили меня та границу, чмъ удержали въ Париж.
— А если я прикажу вамъ оставаться въ въ Париж и во что бы то ни стало взять портфель министра иностранныхъ длъ, что вы скажете?
Дюмурье улыбнулся.
— Я скажу, что ваше величество отказались отъ тхъ предубжденій, какія были внушены вамъ противъ меня.
— Да, совершенно отказался, г-нъ Дюмурье… Вы мой министръ.
— Я готовъ служить вамъ, государь, но…
— У васъ условія!
— Только объясненія, государь.
— Говорите, я васъ слушаю.
— Постъ министра уже не тотъ, какимъ онъ былъ прежде, не переставая быть врнымъ слугою вашего величества, я, вступая въ министерство, длаюсь слугою націи. Поэтому, съ сегодняшняго дня, не требуйте отъ меня языка, къ которому васъ пріучили мои предшественники: я могу говорить только языкомъ, согласнымъ съ свободой и конституціей: вн исполненія моихъ обязанностей, я не стану являться къ вамъ на поклонъ, у меня не хватитъ на это времени, и я нарушу придворный этикетъ, чтобы лучше служить своему государю, я буду работать только съ вами или въ совт, и предупреждаю васъ, государь, эта. работа будетъ борьбой.
— Борьбой! почему?
— О! очень просто, государь, почти весь вашъ дипломатическій корпусъ — скрытые контръ-революціонеры, я попрошу васъ измнить составъ его, стану противорчить вашимъ желаніямъ при выбор новаго, предложу вашему величеству лицъ, которыхъ вы не знаете даже по имени, или которыя вамъ не понравятся.
— И въ такомъ случа?.. съ живостью перебилъ Людовикъ XVI.
— Въ такомъ случа, государь, если отвращеніе вашего величества окажется слишкомъ сильнымъ, слишкомъ основательнымъ, я покорюсь вамъ, какъ своему государю, но, если на вашъ выборъ будутъ имть вліяніе окружающіе васъ, и я увижу въ этомъ цль скомпрометировать васъ, я попрошу ваше величество назначить мн преемника… Государь, подумайте о страшныхъ опасностяхъ, которыя грозятъ вашему престолу, только довріе общества можетъ поддержать его: оно вполн зависитъ отъ васъ, государь!
— Позвольте мн остановить васъ.
— Государь…
Дюмурье поклонился.
— Я уже давно думаю объ этихъ опасностяхъ.
Съ этими словами Людовикъ XVI протянулъ руки къ портрету Карла I.
— Мн бы хотлось забыть о нихъ, продолжалъ онъ, обтирая лобъ платкомъ,— но эта картина постоянно напоминаетъ о нихъ.
— Государь…
— Подождите, я не кончилъ. Наше положеніе одинаково, значитъ и опасности одинаковы, можетъ быть эшафотъ Уайтъ-Голла появится на Гревской площади.
— Вы уже слишкомъ далеко заглядываете, государь.
— Нтъ, я только вглядываюсь въ горизонтъ. Въ такомъ случа, я пойду на эшафотъ, какъ шелъ Карлъ I, не такимъ рыцаремъ, какъ онъ, быть можетъ, но какъ врующій христіанинъ… Продолжайте, генералъ.
Дюмурье молчалъ, нсколько удивленный этой твердостью, какой онъ не ожидалъ.
— Государь, позвольте мн перевести разговоръ на другой предметъ.
— Какъ хотите, я хотлъ только доказать что не боюсь будущаго, хотя меня хотятъ заставить его бояться, или, если я и боюсь его, то, по крайней мр, подготовленъ къ нему.
— Государь, долженъ я считать себя вашимъ министромъ иностранныхъ длъ не смотря на все, что имлъ честь сказать вамъ?
— Да.
— Въ такомъ случа, на первый совть я принесу четыре депеши. Предупреждаю ваше величество: ни по принципамъ, ни по стилю, он не будутъ походить на депеши моихъ предшественниковъ, но он будутъ соотвтствовать обстоятельствамъ. Если этой первой работой я угожу вашему величеству, то стану продолжать, если нтъ, экипажъ мой будетъ на готов, и я уду служить Франціи и моему королю за границей, что бы ни говорили вашему величеству о моихъ дипломатическихъ талантахъ, въ этомъ-то и есть моя настоящая стихія, которой я посвящалъ вс свои труды впродолженіи тридцати шести лтъ.
Онъ поклонился, собираясь уйти.
— Подождите, остановилъ его король.— мы условились по одному пункту, остается условиться еще о шести другихъ.
— О моихъ товарищахъ?
— Да, я не хочу, чтобы вы пришли сказать мн, что тотъ или другой вамъ мшаетъ, выбирайте себ сами свое министерство.
— Вы возлагаете на меня большую отвтственность, государь.
— Я думалъ, что вамъ будетъ пріятно это порученіе.
— Государь, я никого не знаю въ Париж, кром нкоего Лакоста, котораго могу рекомендовать вашему величеству для морского министерства.
— Лакостъ? онъ, кажется, только комиссаръ-распорядитель?
— Да, государь, онъ представилъ г-ну Бойну свою отставку, чтобы только не участвовать въ несправедливомъ дл.
— Это хорошая рекомендація… А для остальныхъ министерствъ?
— Я посовтуюсь, государь.
— Могу узнать съ кмъ?
— Съ Бриссо, Кондорсэ, Петіономъ, Родореромъ, Жансонне…
— Со всей Жирондой, словомъ.
— Да, государь.
— Ну! я ничего не имю противъ Жиронды, посмотримъ, лучше ли она выпутается, чмъ конституціоналисты и фельятинцы.
— Остается еще одинъ вопросъ, государь.
— Какой?
— Понравятся ли вамъ мои четыре депеши?
— Это мы увидимъ сегодня вечеромъ.
— Сегодня вечеромъ, государь?
— Да, время не терпитъ, у насъ будетъ чрезвычайный совтъ, онъ будетъ состоять изъ васъ, г-на де Граве и де Кайе де Жервиля.
— А Дюпоръ дю Тертръ?
— Онъ подалъ въ отставку.
— Сегодня вечеромъ я явлюсь къ услугамъ вашего величества.
Дюмурье хотлъ откланяться.
— Нтъ, сказалъ король, — подождите минутку: я хочу погубить вашу репутацію.
Онъ еще не кончилъ говорить, какъ появились королева и принцесса Елизавета съ молитвенниками въ рукахъ.
— Государыня, обратился король къ Маріи Антуанет,— представляю вамъ г-на Дюмурье, онъ общаетъ хорошо служить намъ, и сегодня вечеромъ мы составимъ съ нимъ министерство.
Дюмурье поклонился, между тмъ какъ королева съ любопытствомъ разсматривала этого маленькаго человка, которому предстояло имть такое вліяніе на дла Франціи.
— Вы знакомы съ докторомъ Жильберомъ, генералъ? спросила она.
— Нтъ, государыня.
— Въ такомъ случа, познакомьтесь.
— Могу я узнать, въ качеств чего ваше величество рекомендуете мн его?
— Какъ отличнаго пророка: три мсяца тому назадъ онъ предсказалъ, что вы будете преемникомъ г-на Нарбонна.
Въ эту минуту двери кабинета отворились, король долженъ былъ идти къ обдн.
Вслдъ за нимъ вышелъ и Дюмурье.
Вс придворные сторонились отъ него, какъ отъ зачумленнаго.
— Ну что, не говорилъ ли я вамъ? шепнулъ ему король со смхомъ,— вотъ вы и скомпрометированы.
— Въ глазахъ аристократіи, государь, отвтилъ Дюмурье, — это новая милость ко мн вашего величества.
И съ этими словами онъ удалился.

VII.
За драпировкой.

Вечеромъ, въ назначенный часъ Дюмурье явился съ четырьмя депешами, де Граве и Кайе де Жервиль уже ожидали короля.
Король вошелъ вслдъ за Дюмурье, только въ другую дверь.
При его появленіи оба министра поспшили встать, Дюмурье еще не усплъ ссть, ему оставалось только поклониться, король кивнулъ головою.
Онъ занялъ кресло по средин стола и сказалъ:
— Садитесь, господа.
Дюмурье показалось, что дверь, въ которую вошелъ король, осталась отворенной, и драпировка на ней слегка колыхалась.
Не отъ втра-ли? или отъ прикосновенія особы, стоявшей за нею?
Три министра услись.
— Принесли вы ваши депеши, генералъ? спросилъ король Дюмурье.
— Да, государь.
Генералъ вынулъ изъ кармана четыре посланія.
— Какимъ государствами, они адресованы? спросилъ король.
— Испаніи, Австріи, Пруссіи, Англіи.
— Прочтите ихъ.
Дюмурье вторично бросилъ взглядъ на драпировку и, по ея движенію, убдился, что его слушаютъ.
Твердымъ голосомъ онъ прочелъ депеши.
Министръ говорилъ отъ имени короля, но въ дух Конституціи, — безъ угрозъ, но и безъ слабости.
Онъ обсуждалъ интересы государствъ по отношенію къ французской революціи.
Такъ какъ каждое изъ этихъ государствъ съ своей стороны жаловалось на якобинскіе памфлеты, то онъ отвчалъ, что эти оскорбленія, заслуживающія лишь одного презрнія, были слдствіемъ свободы печати, которая, какъ солнце, порождаетъ много нечистыхъ гадовъ, но въ тоже время даетъ возможность созрвать богатымъ жатвамъ.
Наконецъ, онъ просилъ мира отъ имени свободной націи, имющей своимъ представителемъ короля по закону престолонаслдія.
Король слушалъ и съ каждой депешей вниманіе его возрастало.
— А! сказалъ онъ, когда Дюмурье кончилъ,— я никогда не слыхалъ ничего подобнаго, генералъ.
— Вотъ, какъ всегда слдовало-бы министрамъ писать и говорить отъ имени королей, замтилъ Кайе де Жервиль.
— Дайте мн эти депеши, сказалъ король,— мы ихъ завтра отправимъ.
— Государь, курьеры готовы и ждутъ во двор Тюльери, возразилъ Дюмурье.
— Я-бы желалъ имть копіи, чтобы показать королев, проговорилъ король съ нкоторымъ замшательствомъ.
— Я предвидлъ желаніе вашего величества, и вотъ четыре копіи, мною засвидтельствованныя.
— Въ такомъ случа, отправьте ваши посланія, сказалъ король.
Дюмурье подошелъ къ той двери, въ какую вошелъ: тамъ его ожидалъ адъютантъ, и онъ отдалъ ему депеши.
Минуту спустя послышался галопъ нсколькихъ лошадей, вызжавшихъ со двора Тюльери.
— Пусть такъ! проговорилъ король, отвчая на свою мысль, когда замеръ топотъ лошадиныхъ копытъ,— а теперь займемся вашимъ министерствомъ.
— Государь, сказалъ Дюмурье,— я-бы желалъ, чтобы ваше величество попросили г-на Кайе де Жервиля остаться съ нами.
— Я уже просилъ его, отвтилъ король.
— А я, къ своему величайшему сожалнію принужденъ упорствовать въ своемъ отказ: мое здоровье съ каждымъ днемъ слабетъ, и мн нуженъ отдыхъ.
— Вы слышите, генералъ? обратился король къ Дюмурье.
— Да, государь.
— Ну что-же, назовите вашихъ министровъ, настаивалъ король.
— У насъ есть г-нъ де Граве, который согласенъ остаться съ нами.
Де Грове поднялъ руку.
— Государь, сказалъ онъ,— языкъ г-на Дюмурье васъ удивилъ своей откровенностью, а мой васъ еще боле удивитъ своимъ смиреніемъ
— Что вы хотите сказать, г-нъ де Граве?
— Вотъ, государь, отвтилъ де Граве, вынимая бумагу изъ кармана,— вотъ нсколько строгая, но справедливая моя оцнка, сдланная одной весьма достойной дамой, соблаговолите прочесть ее.
Король взялъ бумагу и прочелъ:
Де Граве, военный министръ, человкъ незначительный во всхъ отношеніяхъ: природа создала его кроткимъ и робкимъ, его предразсудки предписываютъ ему гордость, тогда какъ его сердце внушаетъ ко всмъ благосклонность. Изъ этого слдуетъ, что, желая все примирить, онъ, въ сущности, ничего не достигаетъ. Мн такъ и представляется, какъ онъ слдуетъ за королемъ въ качеств придворнаго, высоко держа голову на своемъ слабомъ тл, показывая блки своихъ голубыхъ глазъ, которые онъ можетъ держать открытыми только посл трехъ или четырехъ чашекъ кофе. Говорить онъ мало, какъ бы изъ сдержанности, а въ сущности оттого, что ему нечего сказать, и онъ до того теряетъ голову, занимаясь длами своего департамента, что въ одинъ прекрасный день попросится въ отставку.
— Вотъ ужъ чисто женская оцнка, сказалъ Людовикъ XVI, окончивъ чтеніе, что онъ сдлалъ только по просьбамъ де Граве.— Не г-жа-ли Сталь это написала?
— Нтъ, куда ей! это г-жа Роланъ, государь.
— Вы говорите, г-нъ де Граве, что сами того-же мннія о себ?
— Во многихъ отношеніяхъ, государь. Поэтому, я останусь въ министерств, пока не сдамъ длъ моему преемнику, но прошу ваше величество принять мою отставку.
— Вы правы, вашъ языкъ еще удивительне языка г-на Дюмурье. Если ужъ вы непремнно хотите уйти, то я-бы желалъ, чтобы вы указали себ преемника.
— Я только что хотлъ просить ваше величество позволить мн представить г-на Сервана, человка вполн честнаго, непоколебимаго, глубоко нравственнаго, строгаго моралиста и съ чисто женской сердечной добротой, кром того, государь, онъ просвщенный патріотъ, храбрый воинъ, бдительный министръ.
— Я ничего не имю противъ г-на Сервана. Вотъ у насъ уже три министра: г-нъ Дюмурье — министръ иностранныхъ длъ, г-нъ Серванъ военный министръ и г-нъ Лакостъ морской. Кому мы отдадимъ финансы?
— Г-ну Клавіеру, государь, если вамъ будетъ угодно, этотъ человкъ отлично знакомъ съ финансами и съ удивительной ловкостью обращается съ деньгами.
— Да, дйствительно, говорятъ, что онъ дятеленъ и трудолюбивъ, но раздражителенъ, упрямъ, мелоченъ и непріятенъ въ спорахъ.
— Это недостатки кабинетныхъ ученыхъ, государь.
— Въ такомъ случа и мы не обратимъ вниманія на его недостатки, и такъ, г-нъ Клавіеръ, министръ финансовъ. Перейдемъ къ юстиціи, кому поручимъ ее?
— Мн рекомендуютъ, государь, одного адвоката изъ Бордо, г-на Дюрантона.
— Жирондиста, конечно?
— Да, государь, онъ человкъ довольно образованный, очень прямой, прекрасный гражданинъ, но слабый и медлительный, мы его подбодримъ и постараемся быть сильными за него.
— Остается министерство внутреннихъ длъ.
— Единодушное мнніе, государь, назначаетъ на этотъ постъ г-на Ролана.
— Г-жу Роланъ, вы хотите сказать?
— Г-на и г-жу Роланъ.
— Вы ихъ знаете?
— Нтъ, государь, но, какъ вс говорятъ, одинъ похожъ на Плутарховскаго героя, а другая на женщину Тита Ливія.
— Знаете, г-нъ Дюмурье, какъ назовутъ ваше министерство или, врне, какъ его уже называютъ?
— Нтъ, государь.
— Министерствомъ санкюлотовъ.
— Принимаю это прозвище, государь, покрайней мр вс убдятся, что мы мужчины.
— Вс ваши товарищи готовы?
— Они еще не вс предупреждены.
— Согласятся они?
— Я въ этомъ увренъ.
— Ну, я отпускаю васъ, генералъ, а посл завтра первый совтъ.
— До посл завтра, государь.
— Не забывайте, господа, обратился король къ Кайе де Жервиллю и де Граве,— что до посл завтра вы можете взять ваши отставки обратно.
— Государь, наше ршеніе неизмнно, и посл завтра мы придемъ только для передачи длъ нашимъ преемникамъ.
Вс три министра вышли. Не успли они дойти до главной лстницы, какъ ихъ догналъ камерлакей и обратился къ Дюмурье.
— Генералъ, сказалъ онъ,— король проситъ васъ послдовать за мною, его величеству угодно что-то сказать вамъ.
Дюмурье простился со своими коллегами и остался.
— Король или королева? спросилъ онъ.
— Королева, сударь, но ея величество сочли излишнимъ, чтобы эти господа это знали.
Дюмурье покачалъ головой
— А! вотъ чего я боялся! проговорилъ онъ.
— Вы отказываетесь идти? спросилъ Веберъ, такъ какъ это былъ онъ.
— Нтъ, я готовъ слдовать за вами.
— Пойдемте.
Веберъ провелъ Дюмурье къ королев по слабо освщеннымъ корридоромъ.
Дойдя до ея комнаты, онъ доложилъ, не называя Дюмурье по имени:
— Вотъ особа, которую ваше величество желали видть.
Дюмурье вошелъ.
Еще никогда, ни при начал атаки, ни готозясь идти на проломъ, сердце его не билось такъ сильно. Онъ, вдь, хорошо понималъ, что никогда еще не бывалъ въ большей опасности.
Путь, только что открывшійся передъ нимъ, былъ усянъ тлами частью еще живыхъ, частью уже умершихъ людей, и онъ легко могъ задть тла Колонна, Неккера, Мирабо, Барнава, Лафайета.
Королева ходила по комнат большими шагами, лицо ея пылало.
Дюмурье остановился у двери, затворившейся за нимъ.
Королева подошла къ нему съ величественнымъ и разгнваннымъ видомъ.
— Генералъ, сказала она, приступая къ вопросу со своей всегдашней рзкостью,— въ эту минуту вы всемогущи, но только по милости народа, а народъ быстро свергаетъ своихъ кумировъ. Говорятъ, вы очень талантливы, докажите это, понявъ, что ни король, ни я, не можемъ терпть всхъ этихъ нововведеній. Ваша Конституція это нчто врод пневматической машины: король въ ней задыхается отъ недостатка воздуха. И вотъ, я послала за вами, чтобы предупредить васъ прежде, чмъ вы пойдете дале, чтобы вы немедленно ршили и сдлали выборъ между нами и Якобинцами.
— Государыня, откровенность вашего велиличества чрезвычайно огорчаетъ меня, но я ожидалъ этого, замтивъ ваше величество за драпировкой.
— Значитъ вы приготовили отвтъ?
— Вотъ онъ, государыня. Я стою между королемъ и націей, но, прежде всего, я принадлежу отечеству.
— Отечеству! отечеству! повторила королева,— король, значитъ, превратился въ ничто, если вс теперь принадлежатъ отечеству и никто королю!
— Нтъ, государыня, король по прежнеему король, но король принесъ присягу Конституціи и съ того дня, какъ онъ произнесъ эту присягу, король долженъ быть однимъ изъ первыхъ рабовъ Конституціи.
— Присяга вынужденная! присяга недйствительная!
Дюмурье съ минуту молчалъ и, какъ искусный актеръ, смотрлъ на королеву съ глубокимъ сожалніемъ.
— Государыня, проговорилъ онъ наконецъ — позвольте мн сказать вамъ, что ваше спасеніе, спасеніе короля и спасеніе вашихъ августйшихъ дтей связано съ Конституціей, столь вами презираемый, и она спасетъ васъ, если вы согласитесь быть спасенной ею… Я-бы оказался плохимъ слугою вашимъ, плохимъ слугою короля, если бы сталъ говорить иначе.
Но королева перебила его высокомрнымъ жестомъ.
— Перестаньте, перестаньте, это все напрасныя слова, увряю васъ!
Потомъ она прибавила съ какимъ-то страннымъ выраженіемъ.
— Берегитесь!
— Государыня, отвтилъ Дюмурье совершенно спокойно,— мн за пятьдесятъ лтъ, я видлъ въ жизни не мало всякихъ опасностей и, принимая министерство, я говорилъ себ, что эта отвтственность еще не самая большая изъ опасностей, угрожающихъ мн.
— О! воскликнула королева, всплеснувъ руками,— только того недоставало, чтобы вы оклеветали меня!
— Оклеветалъ васъ, государыня?
— Да… хотите слышать объясненіе только что сказанныхъ вами словъ?
— Пожалуйста, государыня.
— Вы сказали, что я способна приказать убить васъ… О! о! генералъ!..
Дв крупныя слезы скатились по щекамъ Маріи-Антуанеты.
Дюмурье теперь зналъ то, что хотлъ узнать, а именно, сохранилось-ли какое нибудь чувство въ этомъ изсохшемъ сердц.
— Сохрани меня Богъ, сказалъ онъ,— нанести подобное оскорбленіе моей государын! характеръ вашего величества слишкомъ возвышенъ, слишкомъ благороденъ, чтобы у самаго злйшаго врага вашего могло явиться подобное подозрніе. Ваше величество не разъ выказывали свое геройство, что всегда вызывало у меня искреннее восхищеніе и внушило глубокую преданность къ вамъ.
— Вы говорите правду, генералъ? спросила королева взволнованнымъ голосомъ.— Въ такомъ случа, извините меня и дайте мн вашу руку, я такъ слаба, что бываютъ минуты, когда я чуть не падаю.
Въ самомъ дл, она поблднла и откинула назадъ голову.
Была-ли это дйствительно дурнота? или одна изъ хитрыхъ продлокъ, на какія эта обольстительная Медея была такая искусница?
Какъ ни былъ ловокъ Дюмурье, но попался, или, что очень возможно, только сдлалъ видъ будто попался.
— Поврьте, государыня, сказалъ онъ,— мн не зачмъ обманывать васъ, я не мене васъ ненавижу анархію и преступленіе, поврьте мн, у меня большая опытность, и чтобы судить о событіяхъ, я нахожусь въ боле благопріятномъ положеніи, чмъ ваше величество. Все, что теперь происходитъ, не вызвано ни интригами герцога Орлеанскаго, какъ васъ увряютъ, ни ненавистью Питта, какъ вы полагали, это не есть также преходящее народное движеніе, а почти единодушное возмущеніе великой націи противъ укоренившихся злоупотребленій! Я знаю, ко всему этому примшивается и значительная доля ненависти, и она-то раздуваетъ пожаръ. Оставимъ въ сторон негодяевъ и безумцевъ, и обратимъ наше вниманіе только на короля и на націю, вс, кто стремятся къ ихъ разъединенію, стремятся къ ихъ взаимной гибели. А я явился сюда, чтобы положить вс свои силы на то, чтобы соединить ихъ, помогите мн, вмсто того, чтобы противодйствовать мн. Вы мн не довряете? Я мшаю вашимъ контръ-революціоннымъ замысламъ? Скажите прямо, государыня, я немедленно подамъ королю свою отставку и, гд нибудь въ дальнемъ уголк провинціи, стану оплакивать судьбу моей родины и вашу.
— Нтъ! нтъ! оставайтесь и извините меня.
— Мн! извинить васъ, государыня? О! умоляю васъ, не унижайтесь такъ!
— Отчего бы мн и не унижаться? разв я еще королева? и даже, разв я еще женщина?
Она подошла къ окну, и открыла его, не смотря на вечернюю свжесть, луна еще серебрила оголенныя верхушки деревьевъ Тюльерійскаго сада.
— Вс имютъ право наслаждаться воздухомъ и солнцемъ, не правда-ли? Ну, а мн одной не дозволено наслаждаться ни тмъ, ни другимъ. Я не смю подойти къ окнамъ, выходящимъ во дворъ и въ садъ: одинъ часовой недавно крикнулъ мн грубое ругательство и прибавилъ: ‘О съ какимъ удовольствіемъ я понесъ-бы твою голову на острі моего штыка’! Вчера я открыла окно въ садъ: съ одной стороны я увидала человка, стоявшаго на стул и читавшаго какіе-то ужасы о насъ, съ другой священника, котораго тащили къ бассейну, осыпая его бранью и побоями. Между тмъ, какъ будто все это были самыя обыкновенныя сцены, многіе гуляющіе, не обращая на нихъ вниманія, продолжали играть въ мячъ, или спокойно прохаживаться по аллеямъ… Что за время, что за жизнь! что за народъ! И вы еще хотите, чтобы я считала себя королевой, чтобы я еще считала себя женщиной?
Королева упала на диванъ, закрывъ лицо обими руками.
Дюмурье опустился на одно колно, почтительно взялъ край ея платья и поднесъ его къ своимъ губамъ.
— Государыня, сказалъ онъ,— разъ что я берусь вести борьбу, вы снова сдлаетесь счастливой женщиной, вы снова сдлаетесь самодержавной королевой, или я сложу въ борьб свою голову.
Онъ поднялся, поклонился королев и поспшно вышелъ.
Королева съ отчаяніемъ въ сердц смотрла ему вслдъ.
— Снова стать всемогущей королевой? повторила она.— Пожалуй, съ помощью твоей шпаги, это еще возможно, но счастливой женщиной, никогда! никогда! никогда!
Она уронила голову на подушки дивана, повторяя имя, съ каждымъ днемъ становившееся для нея все дороже и вызывавшее все сильнйшія мученія: имя Шарни!

VIII.
Красный колпакъ.

Дюмурье вышелъ такъ поспшно потому, что ему было тяжело видть отчаяніе королевы: отвлеченныя идеи, довольно мало затрогивали Дюмурье, зато люди могли вліять на него довольно сильно. Онъ былъ лишенъ чувства политической щепетильности, но былъ очень доступенъ состраданію. Кром того, Бриссо ожидалъ его, чтобы пойти съ нимъ къ якобинцамъ, и Дюмурье не хотлъ опоздать, когда предстояло идти заявить свою покорность грозному клубу.
Что касается Собранія, то оно мало заботило его, разъ, что онъ былъ выбранъ Петіономъ, Жансонне, Бриссо и Жирондой.
Но онъ не былъ выбранъ ни Робеспьеромъ, ни Коло д’Ербуа, ни Кутономъ, а якобинцами руководили именно Робеспьеръ, Коло д’Ербуа и Кутона.
Появленія его никто не ожидалъ: прійти къ якобинцамъ было слишкомъ отважно для министра короля, поэтому, едва было произнесено его имя, какъ вс взгляды обратились на него.
Что-то сдлаетъ Робеспьеръ?
Робеспьеръ обернулся, какъ вс остальные, прислушался къ имени, которое было у всхъ на устахъ, нахмурилъ брови и опять сдлался холоденъ и молчаливъ.
Ледяная, могильная тишина царила въ зал.
Дюмурье понялъ, что ему необходимо высказаться опредленно.
Жирондисты только что избрали для себя красный колпакъ, въ качеств символа равенства, только три или четыре члена ршили, что ихъ патріотизма, достаточно извстенъ, чтобы нуждаться въ подобномъ доказательств.
Однимъ изъ нихъ былъ Робеспьеръ.
Дюмурье ршился: далеко отбросивъ свою шляпу, онъ снялъ красный колпакъ съ головы патріота, сидвшаго съ нимъ рядомъ, надвинулъ его себ до ушей и поднялся на трибуну.
Вся зала загремла рукоплесканіями.
Среди этихъ рукоплесканій вдругъ раздалось шипніе ехидны, мгновенно заставившее смолкнуть эти рукоплесканія.
Это ‘тсъ!’ сорвалось съ тонкихъ губъ Робеспьера.
Впослдствіи Дюмурье не разъ говорилъ, что свистъ ядеръ, проносившихся надъ его головою, никогда не вызывалъ у него такого трепета, какъ это ‘тсъ!’
Но Дюмурье былъ сильнымъ противникомъ, какъ боевой генералъ, и какъ ораторъ, его было трудно сбить съ позиціи, какъ на пол сраженія, такъ и на трибун.
Онъ выждалъ съ спокойной улыбкой водворенія прежней ледяной тишины и заговорилъ съ вибраціей въ голос:
— Братья и друзья, отнын вс минуты моей жизни будутъ посвящены исполненію воли народа и оправданію доврія конституціоннаго короля, въ моихъ переговорахъ съ заграницей скажется вся мощь свободнаго народа, и эти переговоры приведутъ вскор къ прочному миру или къ ршительной войн!
Тугъ снова раздались рукоплесканія, не смотря на шиканье Робеспьера.
— Если у насъ будетъ эта война, продолжалъ ораторъ,— я переломлю свое перо политическаго дятеля и стану въ ряды арміи, чтобы побдить, или умереть свободнымъ вмст съ моими братьями! Великое бремя тяготетъ на моихъ плечахъ, братья, помогите мн нести его, я нуждаюсь въ совтахъ, давайте ихъ мн черезъ ваши газеты, высказывайте правду, одну чистую правду, но убивайте клевету и не отталкивайте отъ себя гражданина, чья искренность и отвага вамъ извстны, и который вполн отдается длу Революціи.
Дюмурье кончилъ. Онъ сошелъ съ трибуны среди единодушныхъ рукоплесканій, эти рукоплесканія раздражили Колло д’Ербуа, актера, получавшаго такъ часто свистки и такъ рдко аплодисменты.
— Къ чему эти рукоплесканія? воскликнулъ онъ съ своего мста.— Если Дюмурье пришелъ сюда въ качеств министра, ему нечего отвчать если онъ пришелъ какъ сочленъ и братъ, онъ только исполнилъ свой долгъ и высказалъ наши общія убжденія, поэтому, мы можемъ только отвтить ему: пусть онъ дйствуетъ, какъ говорилъ!
Дюмурье махнулъ рукою, какъ бы желая сказать: ‘Такъ я это и понимаю!’
Тогда поднялся Робеспьеръ съ своей неизмнной строгой улыбкой, и вс поняли, что онъ желаетъ взойти на трибуну: вс разступились, поняли, что онъ желаетъ говорить: вс замолчали
Только это молчаніе, по сравненію съ тмъ, какимъ былъ встрченъ Дюмурье, было ласкающимъ, точно бархатнымъ.
Онъ поднялся на трибуну и сказалъ съ свойственной ему торжественностью:
— Я не принадлежу къ тмъ, кто считаетъ совершенно невозможнымъ, чтобы министръ былъ вмст съ тмъ и патріотомъ, и даже, я съ удовольствіемъ принимаю т общанія, какія даетъ намъ Дюмурье. Когда онъ выполнить ихъ, когда покараетъ враговъ, которымъ дали въ руки оружіе его предшественники и заговорщики, еще и теперь руководящіе правительствомъ, не смотря на удаленіе нкоторыхъ министровъ, только тогда я буду расположенъ расточать ему хвалы. Но даже и тогда, я не заключу изъ этого, что каждый добрый гражданинъ этого общества не равенъ ему. Великъ только народъ, онъ одинъ достоинъ почитанія въ моихъ глазахъ, погремушки министерской власти исчезаютъ передъ нимъ. Изъ уваженія къ народу, къ самому министру, я прошу не отмчать его появленіе здсь почестями, указывающими на упадокъ общественнаго духа. Онъ проситъ у насъ совтовъ: съ своей стороны общаю давать ему совты, полезные для него и для общественныхъ длъ, пока г-нъ Дюмурье яркими проявленіями патріотизма и, въ особенности, настоящими услугами, оказанными отечеству, будетъ показывать, то онъ въ самомъ дл братъ добрыхъ гражданъ и защитникъ народа, онъ будетъ находить здсь себ поддержку. Я не боюсь для этого общества присутствія никакого министра, но объявляю, что какъ только министръ пріобртетъ здсь больше вліянія, чмъ простой гражданинъ, я потребую его изгнанія. Этого никогда не будетъ.
Среди грома рукоплесканій, ядовитый ораторъ спустился съ трибуны, но, на послдней ступеньк, его ожидала ловушка.
Дюмурье, прикинувшись восхищеннымъ, стоялъ тамъ съ раскрытыми объятіями.
— Добродтельный Робеспьеръ, воскликнулъ онъ,— неподкупный гражданинъ, позволь обнять тебя!
Не смотря на сопротивленія эксъ-депутата, онъ прижалъ его къ своему сердцу.
Вс видли только то, что произошло, и никто не замтилъ отвращенія, съ какимъ Робеспьеръ отнесся къ этой церемоніи.
Вся зала снова разразились рукоплесканіями.
— Пойдемъ, шепнулъ Дюмурье Бриссо,— комедія кончена! Я надлъ красный колпакъ и обнялъ Робеспьера: я мропомазанъ!
Дйствительно, привтственные клики трибунъ провожали его до самаго выхода.
Тамъ стоялъ молодой человкъ въ качеств пристава: онъ обмнялся съ министромъ быстрымъ взглядомъ и еще боле быстрымъ рукопожатіемъ.
Этотъ юноша былъ герцогъ Шартрскій, т. е. будущій король Луи-Филиппъ.
Только что пробило одиннадцать. Бриссо и Дюмурье торопились попасть къ Роланамъ.
Роланы по прежнему жили въ улиц Генего.
Наканун Бриссо предупредилъ ихъ, что Дюмурье, по совту Жансонне и его, Бриссо, предложить королю поручить Ролану министерство внутреннихъ длъ.
Бриссо при этомъ спросилъ Ролана, чувствуетъ ли онъ себя достаточно сильнымъ для такого бремени, и Роланъ: съ своей обычной простотой, отвтилъ, что надется вынести его.
Теперь Дюмурье шелъ объявить ему, что это дло ршено.
Роланъ и Дюмурье знали другъ друга только по имени и никогда еще не встрчалось. Понятно, съ какимъ любопытствомъ они разсматривали другъ друга.
Посл обычныхъ привтствій, во время которыхъ Дюмурье выразилъ Ролану свое особое удовольствіе видть у кормила правленія такого просвщеннаго и добродтельнаго патріота, какъ онъ, разговоръ естественно перешелъ на короля.
— Вотъ откуда будетъ помха, сказалъ Роланъ съ улыбкой.
— Знаете, вы это примете за наивность, хотя меня и не считаютъ наивнымъ, но по моему, король честный человкъ и искренній патріотъ возразилъ Дюмурье.
Видя, что г-жа Роланъ ничего не отвчаетъ, а только улыбается, онъ спросилъ:
— Г-жа Роланъ не согласна со мною?
— Вы видли короля? сказала она.
— Видлъ.
— Видли королеву?
Дюмурье, въ свою очередь, ничего не отвтилъ, а только улыбнулся.
Они условились встртиться на другой день въ одиннадцать часовъ утра для принесенія присяги, по выход изъ Собранія они должны были отправиться къ королю.
Было уже половина двнадцатаго: Дюмурье съ удовольствіемъ бы остался, но это былъ уже поздній часъ для такихъ скромныхъ людей, какъ Роланы.
Отчего Дюмурье былъ готовъ остаться у Ролановъ?
Бглый взглядъ, брошенный Дюмурье при вход на мужа и жену, далъ ему только возможность замтить, что мужъ старъ — Роланъ былъ десятью годами старше Дюмурье,— а жена красива и прекрасно сложена. Г-жа Роланъ, дочь гравера, съ самаго дтства работала въ мастерской своего отца, а выйдя замужъ, въ кабинет мужа, трудъ, этотъ суровый защитникъ, охранилъ двушку, какъ впослдствіи, охранилъ и женщину. Дюмурье принадлежалъ къ числу мужчинъ, которые не могутъ видть стараго мужа безъ смха, а молодую женщину безъ вожделенія.
Поэтому, онъ не понравился ни мужу, ни жен.
Вотъ почему они оба дали понять Бриссо и генералу, что уже поздно.
Бриссо и Дюмурье вышли.
— Ну, что ты думаешь о нашемъ будущемъ товарищ? спросилъ Роланъ жену, когда дверь за ними затворилась.
Г-жа Роланъ улыбнулась.
— Есть люди, которыхъ не зачмъ видть боле одного раза, чтобы составить себ о нихъ мнніе. У него проницательный умъ, гибкій характеръ, фальшивый взглядъ, онъ говорилъ, что въ восторг отъ патріотическаго избранія, о которомъ ему поручено извстить тебя, ну, а я не удивлюсь, если онъ постарается вытснить тебя.
— Это совершенно и мое мнніе, сказалъ Роланъ.
И супруги улеглись, сохраняя свое обычное спокойствіе и невозмутимость, и не подозрвая, то желзная рука судьбы кровавыми буквами вписала имена ихъ обоихъ на скрижали революціи.
На слдующій день, новое министерство присягнуло Собранію, а потомъ отправилось въ Тюльери.
У Ролана были башмаки съ шнурками, вроятно потому, что у него не было денегъ на покупку пряжекъ, онъ носилъ также круглую шляпу и никогда не надвалъ другой.
Въ Тюльери онъ явился въ своемъ обыкновенномъ костюм, ему пришлось идти позади всхъ своихъ товарищей.
Церемоніймейстеръ, г-нъ де Брезе, пропустилъ пятерыхъ первыхъ, но остановилъ Ролана.
Роланъ не понималъ, почему его не пропускаютъ.
— Я, вдь, такой же министръ, какъ и другіе, говорилъ онъ,— и, даже, министръ внутреннихъ длъ.
Это нисколько не убдило церемонійместера.
Дюмурье услышалъ споръ и вернулся.
— Отчего вы не, пропускаете г-на Ролана? спросилъ онъ.
— Ахъ! генералъ, воскликнулъ церемоніймейстеръ съ отчаяніемъ,— круглая шляпа! башмаки безъ пряжекъ!
— Ахъ! круглая шляпа, башмаки безъ пряжекъ, все пропало! отвтилъ ему Дюмурье съ полнымъ хладнокровіемъ и провелъ Ролана къ королю.

IX.
Дла внутреннія и вншнія.

Министерство, которое съ такимъ трудомъ пробралось въ кабинетъ короля, могло быть названо министерствомъ войны.
1 марта умеръ императоръ Леопольдъ среди всего итальянскаго гарема, убитый тми возстающими средствами, какія онъ самъ приготовлялъ для себя.
Королева прочитала въ какомъ-то якобинскомъ памфлет, что корка пирога можетъ совршить дло правосудія надъ императоромъ австрійскимъ, и теперь заявляла во всеуслышаніе, что ея брата, былъ отравленъ.
Съ Леопольдомъ умерла выжидательная политика Австріи.
Его преемника, Франца II, мы знали лично, и бывъ современникомъ нашихъ отцовъ, онъ былъ также и нашимъ. Онъ былъ полунмецъ, полуитальянецъ по крови, Австріецъ, родившійся въ Флоренціи, слабый, вспыльчивый, хитрый, но по мннію священниковъ, человкъ честный, это былъ человкъ лицемрный и жесткій, скрывавшій свое двоедушіе подъ неизмнной маской спокойствія, и даже ходившій, какъ автоматъ, какъ статуя командора или призракъ юроля датскаго, онъ выдалъ свою дочь за своего побдителя, чтобы не отдавать ему своихъ владній, потомъ напалъ на него съ тыла при первомъ шаг отступленія, который того заставилъ сдлать ледяной сверный втеръ. Это былъ Францъ II, замучившій столько жертвъ въ страшныхъ венеціанскихъ тюрьмахъ и въ застнкахъ Шпицбергена, палачъ Андріаны и Сильвіо Пелико!
Вотъ кто былъ этотъ покровитель эмигрантовъ, союзникъ ихъ, врагъ Франціи.
Нашъ австрійскій посланникъ, г-нъ де-Ноайль былъ, такъ сказать, плнникомъ въ его дворц.
Передъ пріздомъ въ Берлинъ нашего послаиника, г-на Сегюра, распространили слухъ, будто онъ детъ съ цлью разузнать тайны короля прусскаго, черезъ его любовницъ.
И дйствительно у этого прусскаго короля были любовницы!
Г-нъ де-Сегюръ явился на торжественную аудіенцію въ одно время съ посланникомъ изъ Кобленца.
Король повернулъ спину французскому послу и громко спросилъ у посла принцевъ о здоровьи графа д’Артуа.
Въ то время, какъ и теперь, Пруссія воображала себя стоящей во глав нмецкаго прогресса, она еще оставалась врна традиціямъ короля Фридриха II, поощрявшаго сопротивленіе турокъ и революціонныя движенія въ Польш и въ то же время, подавлявшаго свободу голландцевъ. Прусское правительство, обладая необыкновенно длинными руками, постоянно вылавливало въ мутной вод революціи то Невштатель, то часть Помераніи, то часть Польши.
Францъ II и Фридрихъ-Вильгельмъ были нашими открытыми врагами, между тмъ какъ тайными врагами были Англія, Россія, Испанія.
Главой этой коалиціи былъ назначенъ воинственный король шведскій Густавъ Ш, карликъ, вооруженный съ ногъ до головы, какъ великанъ, и еще не освободившійся изъ рукъ императрицы Екатерины II.
Вступленіе Франца II на престолъ ознаменовалось слдующей дипломатической нотой:
‘1. Удовлетворить нмецкихъ князей, имющихъ владнія въ королевств: другими словами, признать верховную власть императора въ нашихъ департаментахъ,— терпть Австрію въ самой Франціи.
‘2. Возвратить Авиньонъ, чтобы Провансъ былъ раздленъ, какъ прежде.
‘3. Возстановить монархію въ томъ вид въ какомъ она была до 23 іюня 1789 года’.
Несомннно, эта нота соотвтствовала тайнымъ желаніямъ короля и королевы. Дюмурье она заставила только пожать плечами.
Можно было подумать, что Австрія уснула 23 іюня и, проспавъ три года, воображала, что проснулась 24 числа.
16 марта 1792 года Густавъ былъ убитъ на балу.
Черезъ день посл этого убійства, когда во Франціи еще никто не зналъ о немъ, австрійская нота была доставлена Дюмурье.
Онъ немедленно отнесъ ее Людовику XVI.
Насколько Марія-Антуанета, сторонница крайнихъ средствъ, желала войны, полагая, что война освободить ее, настолько король, предпочитавшій умренный образъ дйствія, политику выжиданія, уловокъ и увертокъ, боялся ея.
Въ самомъ дл война при всякомъ исход ея могла оказаться для него роковою. Въ случа побды, онъ окажется во власти генерала побдителя. Въ случа пораженія, народъ, сваливъ на него отвтственность, станетъ кричать объ измн и нападетъ на Тюльери.
Наконецъ, если непріятель проникнетъ въ Парижъ, кого приведетъ онъ съ собою?
Monsieur, то есть регента королевства.
Людовикъ XVI будетъ низложенъ, Марія-Антуанета отдана подъ судъ за супружескую неврность, королевскія дти могутъ быть объявлены дтьми незаконными: вотъ каковы будутъ результаты возвращенія въ Парижъ эмигрантовъ.
Король вполн полагался на австрійцевъ, нмцевъ, пруссаковъ, но не доврялъ эмигрантамъ.
Прочитавъ ноту онъ понялъ, однако, что для Франціи наступило время обнажить мечъ, и что отступать боле нельзя.
20 апрля король и Дюмурье вошли въ Собраніе и возвстили объ объявленіи войны съ я Австріей.
Объявленіе войны было встрчено съ восторгомъ.
Въ это время во Франціи существовали четыре партіи, рзко отличавшіяся одна отъ другой.
Абсолютные роялисты: къ нимъ принадлежала королева.
Роялисты конституціонные: королъ считалъ себя однимъ изъ нихъ.
Республиканцы.
Анархисты.
У абсолютныхъ роялистовъ, кром королевы, не было во Франціи явныхъ вождей.
За границей ихъ представителями были Monsieur, графъ д’Артуа, принцъ Конде, герцогъ Шарлъ Лотарингскій.
Г-нъ де-Бретейль въ Вн, г-нъ Мерси д’Аржантонъ въ Брюссел были въ этой партіи представителями королевы.
Вожди партіи конституціонной были: Лафайетъ, Бальи, Барнавъ, Ламетъ, Дюпоръ, однимъ словомъ, фельятинцы.
Король очень-бы желалъ отказаться отъ неограниченной королевской власти и примкнуть къ нимъ, тмъ не мене, его симпатіи влекли его боле къ прошлому, чмъ къ будущему.
Вожди республиканской партіи были: Бриссо, Верньо, Гуаде, Петіонъ, Роланъ, Изнаръ, Дюко, Кондорсэ, Кутонъ.
Вождями анархистовъ были: Маратъ, Дантонъ, Сантеръ, Гоншонъ, Камиль Демуленъ, Эберъ, Лежандръ, Фабръ-д’Еглантинъ, Колло д’Ербуа.
Дюмурье готовъ былъ примкнуть къ любой партіи, только-бы она могла служить къ выгод его интересовъ и доставила ему извстность.
Робеспьеръ снова стушевался: онъ выжидалъ.
Кому же должно было быть вручено знамя революціи?
Лафайету, одному изъ героевъ эпизода на Марсовомъ Пол?
Люкнеру? Франція знала объ немъ только то, что онъ сражался противъ нея, какъ партизанъ Пруссіи, во время Семилтней войны.
Рошамбо? Но онъ понималъ лишь одну войну оборонительную и былъ оскорбленъ, что Дюмурье обратился со своими приказаніями прямо къ молодымъ офицерамъ, не представивъ ихъ предварительно на разсмотрніе опытности стараго генерала.
А между тмъ эти три лица командовали тремя корпусами, собиравшимися выступить въ кампанію.
Лафайетъ находился въ центр: онъ долженъ былъ поспшно спуститься къ Мен, подвигаясь отъ Живэ къ Намюру.
Люкнеръ охранялъ Франшъ-Контэ.
Рошамбо — Фландрію.
Лафайетъ при содйствіи арміи, которую Рошамбо долженъ былъ прислать ему изъ Франціи подъ командой Бирона, долженъ былъ взять Намюръ и затмъ идти на Брюссель, гд его съ раскрытыми объятіями ожидала Брабантская революція.
Лафайету досталась лучшая роль: онъ находился въ авангард, и ему-то Дюмурье предоставилъ первую побду.
Эта побда сдлала-бы его главнокомандующимъ.
Будь Лафайетъ побдителемъ и главнокомандующимъ, а Дюмурье военнымъ министромъ, красный колпакъ полетлъ бы прочь, одной рукой они раздавили бы Жиронду, а другой Якобинцевъ.
Контръ-революція совершилась-бы!
А Робеспьеръ?
Робеспьеръ, какъ мы сказали, куда-то исчезъ, и многіе были того мннія, что существовалъ подземный ходъ отъ лавки столяра Дюплэ къ королевской резиденціи Людовика XVI.
Не этимъ ли объяснется пенсія, которую выплачивала впослдствіи герцогиня Ангулемская м-ль Робеспьеръ?
Но въ данныхъ обстоятельствахъ какъ и всегда, Лафайетъ провинился передъ самимъ собой.
Помимо того, на войну были отправлены сторонники мира, наши интенданты въ особенности оказались друзьями нашихъ враговъ: они-бы съ удовольствіемъ оставили наши войска безъ провіанта и боевыхъ запасовъ — что они впрочемъ и длали — чтобы обезпечить доставку хлба и боевыхъ снарядовъ пруссакамъ и австрійцамъ
Притомъ замтьте, что Дюмурье, любившій всевозможныя темныя дла и интриги, не прерывалъ сношеній съ Орлеанами, сношеній, впослдствіи погубившихъ его.
Биронъ былъ вождемъ партіи орлеанистовъ.
Такимъ образомъ, орлеанисты, Лафайетъ и Биронъ должны были наносить первые удары, трубить первую побду.
28 апрля утромъ, Биронъ овладлъ Кіеврэнемъ и пошелъ на Монсъ.
На другой день, 29, Теобальдъ Дильонъ двинулся изъ Лилля къ Турнэ.
Биронъ и Дильонъ были оба аристократы: и тотъ и другой были красивы, храбры, кутилы, оба отличались остроуміемъ и вышли изъ школы Ришелье, одинъ былъ искренній патріотъ, другой еще не усплъ дать самому себ отчетъ въ своихъ мнніяхъ: онъ былъ зарзанъ.
Мы уже говорили, что драгунскіе полки составляли аристократическія части войска. Два драгунскихъ полка шли во глав трехтысячнаго корпуса Бирона.
И вотъ драгуны, даже не видя нигд непріятеля, начинаютъ кричать: ‘Спасайся, кто можетъ! намъ измнили!’
Они съ этими криками поворачиваютъ назадъ, наскакиваютъ на пхоту и топчутъ ее, пхота, полагая, что за ними погоня, также бжитъ.
Произошла полная паника.
Тоже самое случилось и съ Дильономъ.
Дильонъ встртилъ отрядъ изъ девятисотъ австрійцевъ: французы его авангарда испугались, побжали, увлекли за собою пхоту, бросили повозки, артиллерію, экипажи и остановились только въ Лилл.
Тамъ бглецы выставили виновниками своей трусости своихъ начальниковъ и зарзали Теобальда Дильона и подполковника Бертуа, затмъ выдали ихъ тла черни города Лилля, а та ихъ повсила и принялась плясать вокругъ труповъ.
Кто организовалъ это пораженіе, чьей цлью было внести колебаніе въ сердца патріотовъ и увренность въ сердца непріятелей?
Жиронда, желавшая войны и мучительно страдавшая отъ этого двойнаго пораженія, Жирондп, надо сознаться, что все подтверждало ея подозрніе — Жиранда обвиняла дворъ, то есть королеву.
Ея первой мыслью было отомстить Маріи-Антуанет за ударъ ударомъ.
Но королевская власть получила за это время возможность оградить себя гораздо боле прочной броней, чмъ тотъ нагрудникъ, который сама королева подбивала ватой для короля.
Мало по малу королева переорганизовала знаменитую конституціонную гвардію, дозволенную Учредительнымъ Собраніемъ, она состояла изъ шести тысячъ человкъ.
И что это были за люди! бретеры, учителя фехтованія, которые осмливались оскорблять представителей народа даже въ самомъ Собраніи, бретонскіе и вандейскіе дворяне, провансальцы изъ Нима и Арля, дюжіе священники, которые, подъ предлогомъ отказа отъ присяги, сбрасывали свои рясы и, вмсто кропила, брали саблю, шпагу и пистолетъ, тугъ же были какіе-то, неизвстно откуда взявшіеся, кавалеры св. Людовика, получившіе кресты неизвстно за что. Самъ Дюмурье жалуется на это въ своихъ мемуарахъ: ‘Какое-бы правительство ни смнило существующее, оно будетъ не въ состояніи поставить на прежнюю высоту этотъ прелестный и несчастный орденъ, который такъ щедро раздавали впродолженіи двухъ лтъ’. За это время было пожаловано шесть тысячъ крестовъ.
Дло дошло до того, что министръ иностранныхъ длъ отказалъ самому себ въ лент и далъ ее г-ну де Ватвилю, майору швейцарскаго полка.
Нападеніе надо было начать съ брони, потомъ дло дойдетъ до самихъ короля и королевы.
Вдругъ распространился слухъ, что въ Военной Школ нашли блое знамя, и что это знамя, которое собирались немедленно водрузить, подарилъ самъ король.— Это напомнило черную кокарду 5 и 6 октября.
Зная враждебныя революціи убжденія короля и королевы, вс такъ были удивлены, не видя благо знамени надъ Тюльери, что ожидали его появленія на какомъ нибудь другомъ зданіи.
Народъ, узнавъ о существованіи этого знамени, двинулся къ казармамъ.
Офицеры хотли сопротивляться, но солдаты ихъ оттснили.
Было найдено блое знамя, величиною съ ладонь, оно было воткнуто въ пирогъ, подаренный дофиномъ.
Кром этой ничтожной тряпки, нашли много гимновъ въ честь короля, много оскорбительныхъ для Собранія псень и тысячи антиреволюціонныхъ листковъ.
Бозиръ немедленно представилъ докладъ въ Собраніе: королевская гвардія радостными клоками привтствовала пораженіе при Турнэ и Кіеврэн, она выразила надежду, что черезъ три дня Валансьенъ будетъ взятъ непріятелемъ, а черезъ дв недли иностранцы пожалуютъ въ Парижъ.
Это еще не все: одинъ гвардеецъ, добрый французъ, Іохимъ Мюратъ, полагавшій, судя по названію этой гвардіи, что вступалъ въ дйствительно конституціонную гвардію, подалъ въ отставку, — его хотли подкупить и послать въ Кобленцъ.
Эта гвардія была грознымъ орудіемъ въ рукахъ короля: она могла, по приказанію король, пойти на Собраніе, окружить манежъ, арестовать представителей народа или перебить ихъ отъ перваго до послдняго. Кром того, что могло ей помшать захватить короля, выхать съ нимъ изъ Парижа, отвезти его на границу, устроить новое бгство въ Вареннъ, на этотъ разъ боле удачное?
Вслдствіе этого, 22 мая, т. е. черезъ три недли посл понесеннаго двойного пораженія, Петіонъ, новый парижскій мэръ, назначенный имъ по желанію королевы, Петіонъ, который привезъ ее изъ Варенна, и кому она покровительствовала изъ ненависти къ тому, кто далъ ей возможность бжать, Петіонъ, въ письм къ командиру національной гвардіи, открыто высказалъ свои опасенія о возможности отъзда короля и приказывалъ ему присматривать, наблюдать и увеличить патрули въ окрестностяхъ…
Присматривать, наблюдать за кмъ? Петіонъ нечего не говорилъ объ этомъ. Увеличить патрули въ окрестностяхъ чего? Тоже молчаніе.
Къ чему называть Тюльери и короля?
За кмъ наблюдаютъ?— За врагомъ!
Вокругъ чего увеличиваютъ патрули?— Вокругъ вражескаго лагеря!
Что это за вражескій лагерь? Тюльери!
Кто врагъ? Король!
И такъ главный вопросъ былъ затронутъ.
Петіонъ, ничтожный адвокатъ изъ Шартра, сынъ прокурора, вызывалъ къ отвту потомка Людовика Святаго, внука Людовика XIV, короля Франціи!
И король Франціи жаловался на это, хорошо понимая, что этотъ голосъ громче его собственнаго, онъ излилъ свои жалобы въ письм, которое власти департамента приказали расклеить на стнахъ Парижа.
Но это письмо нисколько не встревожило Петіона, онъ не отвтилъ на него и не отмнилъ своего приказа.
Значитъ, Петіонъ былъ настоящимъ королемъ, въ чемъ не трудно было убдиться.
Докладъ Бозира требовалъ уничтоженія конституціонной гвардіи короля и ареста г-на де Бриссака, ея командира.
Надо было ковать желзо, пока оно горячо. Жирондисты поспшили съ этимъ дломъ, какъ знающіе свое ремесло кузнецы.
Для нихъ дло шло о собственномъ существованіи.
Декретъ былъ изданъ, и въ тотъ же день конституціонная гвардія была распущена, герцога де Бриссака приказано арестовать, и караулы въ Тюльери опять были переданы національной гвардіи.
О Шарни! Шарни, гд ты? Въ Варенн ты чуть не отбилъ королеву, имя всего триста всадниковъ, что сдлалъ бы ты въ Тюльери съ шестью тысячами человкъ?
Шарни былъ счастливъ, забывая обо всемъ въ объятіяхъ Андрэ.

X.
Улица Генего и Тюльери.

Какъ помнитъ читатель, де Граве представилъ свою отставку, король почти отказался, а Дюмурье совершенно отказался принять ее.
Дюмурье непремнно хотлъ удержать де Граве, человка очень для него удобнаго. Это ему удалось, но, при извстіи о двойномъ пораженіи нашихъ войскъ, ему пришлось пожертвовать своимъ военнымъ министромъ.
Онъ отказался отъ него, бросилъ этотъ пирогъ Церберу Якобинцевъ, чтобы унять его лай.
Дюмурье замнилъ его полковникомъ Серваномъ.
Конечно, онъ мало зналъ своего будущаго товарища и не подозрвалъ, какой ударъ онъ нанесетъ королю.
Въ то время, какъ королева смотрла изъ мансардъ Тюльери, не покажутся ли на горизонт ея, столь долго ожидаемые, австрійцы, другая женщина сидла въ своей небольшой гостиной на улиц Генего.
Одна была представительницей контръ-революціи, другая — душой революціи.
Мы говоримъ, конечно, о г-ж Роланъ.
Это она провела Сервана въ министерство, какъ г-жа Сталь провела Нарбонна.
Рука женщинъ чувствуется повсюду въ страшные дни 91, 92, 93 годовъ.
Серванъ почти не выходилъ изъ гостиной г-жи Роланъ. Какъ вс жирондисты, для которыхъ она была путеводной звздой и Эгеріей,— онъ черпалъ вдохновеніе отъ этой мужественной женщины, которая, не смотря на сжигавшій внутренній огонь, не переставала быть бодрой и энергичной.
Говорили, будто она была любовницей Сервана: она относилась къ клевет съ презрительной улыбкой и не протестовала.
Каждый день мужъ ея возвращался домой подавленный борьбой, инстинктивно сознавая, что его съ Клавьеромъ влекутъ въ бездну, но не имя никакихъ прямыхъ доказательствъ: отъ всего можно было отпереться.
Въ тотъ вечеръ, когда Дюмурье пришелъ предложить ему портфель министра внутреннихъ длъ, Роланъ предъявилъ свои условія.
— Все мое богатство заключается въ моей чести, сказалъ онъ, — я хочу, чтобы моя честь вышла незапятнанной изъ министерства. При засданіяхъ совта долженъ присутствовать секретарь и записывать мннія каждаго: это дастъ возможность узнать, кто погршилъ противъ патріотизма и свободы.
Дюмурье согласился: ему, при его собственной непопулярности, было очень удобно стать подъ флагомъ жирондистовъ. Вообще же онъ принадлежалъ къ людямъ, которые вчно общаютъ, а исполняютъ свои общанія только сообразуясь съ обстоятельствами.
Этого общанія Дюмурье не сдержалъ, и Роланъ напрасно требовалъ секретаря.
Тогда Роланъ, видя, что не добьется тайнаго архива, прибгъ къ гласности. Онъ основалъ газету Термометръ, но, онъ самъ это отлично понималъ, бывали такія засданія совта, немедленное разглашеніе которыхъ было бы измлой.
Назначеніе Сервана было ему на руку. Но и этого было недостаточно, совтъ, находившійся подъ вліяніемъ Дюмурье, не приходилъ ни къ какимъ ршеніямъ.
Собраніе постановило распустить конституціонную гвардію и арестовать Бриссака.
29 мая Роланъ, возвратясь вечеромъ домой вмст съ Серваномъ, принесъ это извстіе.
— Что сдлали съ этими распущенными гвардейцами? спросила г-жа Роланъ.
— Ничего.
— Значитъ, они на свобод?
— Да, только ихъ принудили снять голубые мундиры.
— Завтра они наднутъ красные и превратятся въ швейцарцевъ.
Дйствительно, на слдующій день на улицахъ Парижа появилось множество красныхъ мундировъ.
Распущенные гвардейцы только перемнили одежду. Они остались въ Париж, раскрывая объятія иностранцамъ, призывая ихъ, общая отворить для нихъ вс заставы.
Ни Серванъ, ни Роланъ не знали, какъ положить этому конецъ.
Г-жа Роланъ взяла листъ бумаги и подала перо Сервану.
— Пишите! приказала она.— ‘Предложеніе устроить въ Париж лагерь изъ двадцати тысячъ волонтеровъ по случаю праздника 14 іюля…’
Серванъ выронилъ перо, еще не кончивъ этой фразы.
— Король никогда на это не согласится!— сказалъ онъ.
— Поэтому, эту мру слдуетъ предложить не королю, а Собранію, требовать ее слдуетъ не въ качеств министра, а простого гражданина.
Серванъ и Роланъ, точно ихъ озарилъ свтъ молніи, на мгновеніе увидали передъ собой обширный горизонтъ.
— О! вы правы! воскликнулъ Серванъ,— при такомъ декрет и декрет о священникахъ, король очутится у насъ въ рукахъ.
— Вы понимаете? священники, это контръ-революція въ семь и обществ, священники заставили прибавить къ Символу Вры слова: ‘И всякій, кто станетъ платить налогъ, будетъ осужденъ!’ Пятьдесятъ присягнувшихъ священниковъ были убиты, ихъ дома разграблены, ихъ поля уже полгода подвергаются опустошенію, пусть Собраніе немедленно издастъ декретъ противъ непокорныхъ священниковъ. Кончайте ваше предложеніе, Серванъ, а Роланъ составитъ декретъ.
Серванъ кончилъ свою фразу.
Между тмъ Роланъ написалъ:
‘Высылка изъ государства мятежнаго священника состоится черезъ мсяцъ посл того, какъ ее потребуютъ двадцать дйствительныхъ гражданъ, округъ одобритъ, правительство утвердитъ, высылаемый будетъ получать по три ливра въ день на дорожныя издержки до границы’.
Серванъ прочелъ свое предложеніе о лагер изъ двадцати тысячъ волонтеровъ.
Роланъ прочелъ декретъ объ изгнаніи священниковъ.
Дйствительно, весь вопросъ заключался въ томъ: поступалъ-ли король искренно? Или былъ измннникомъ?
Если король бытъ искренно преданъ конституціи, онъ утвердитъ оба декрета.
Если король измняетъ ей, онъ наложитъ свое veto.
— Я подпишу предложеніе о лагер, какъ гражданинъ, сказалъ Серванъ.
— А Верньо предложитъ декретъ о священникахъ, сказали мужъ и жена.
На другой день Серванъ внесъ свое предложеніе въ Собраніе.
Верньо положилъ декретъ о священникахъ въ карманъ и общалъ вспомнить о немъ, когда настанетъ время.
Вечеромъ того дня, когда предложеніе было послано въ собраніе, Серванъ, по обыкновенію, пошелъ въ совтъ.
Его выходка уже была извстна: Роланъ и Клавьеръ отстаивали его передъ Дюмурье, Лакостомъ и Дюрантономъ.
Дюмурье, увидвъ его, воскликнулъ:
— А! г-нъ Серванъ, идите-ка отдать отчетъ въ вашемъ поведеніи!
— Отдать отчетъ, кому? спросилъ Серванъ.
— Королю, націи, мн!
Серванъ улыбнулся.
— Вы сдлали сегодня очень важный поступокъ, замтилъ Дюмурье.
— Да, я знаю, чрезвычайно важный.
— Спрашивали вы приказанія у короля?
— Признаюсь, не спрашивалъ.
— Совтовались вы съ вашими товарищами?
— Нтъ, опять признаюсь, не совтовался.
— Въ такомъ случа, какое право имли вы такъ поступить?
— Право частнаго лица и гражданина.
— Значитъ, вы внесли это зажигательное предложеніе въ качеств частнаго лица и гражданина?
— Да.
— Но зачмъ-же вы прибавили къ своей подписи военный министръ?
— Я хотлъ доказать Собранію, что готовъ поддерживать, какъ министръ, то, чего требовалъ, какъ гражданинъ.
— Вы, г-нъ Серванъ, поступили, какъ дурной гражданинъ и какъ дурной министръ! сказалъ Дюмурье.
— Предоставьте мн самому быть судьей своей совсти, еслибы бы мн пришлось выбирать судью для такого щекотливаго вопроса, его наврное не звали бы Дюмурье.
Дюмурье поблднлъ и сдлалъ шагъ по направленію къ Сервану.
Тотъ схватился за свою саблю. Дюмурье сдлалъ тоже.
Въ эту минуту вошелъ король.
Онъ еще не слышалъ о предложеніи Сервана.
Вс замолчали.
На слдующій день въ Собраніи обсуждался декретъ объ устройств въ Париж лагеря двадцати тысячъ федералистовъ.
Извстіе объ этомъ очень удручающе подйствовало на короля. Онъ призвалъ Дюмурье.
— Вы врный слуга, г-нъ Дюмурье, сказалъ король,— и я знаю, какъ близко вы приняли къ сердцу интересы королевской власти въ дл этого негодяя Сервана.
— Благодарю, ваше величество, проговорилъ Дюмурье и, помолчавъ, прибавилъ:
— Вы знаете, государь, что декретъ прошелъ?
— Нтъ, но все равно: я ршился воспользоваться своимъ правомъ veto.
Дюмурье покачалъ головой.
— Вы этого но одобряете? спросилъ король.
— Государь, когда вы не имете на своей сторон силы оказать сопротивленіе, когда большая часть націи подозрительно смотритъ на васъ, якобинцы неистовствуютъ, а республиканская партія ведетъ очень хитрую политику, подобное ршеніе будетъ равносильно объявленію войны.
— Что длать, война такъ война! Вдь я воюю съ моими друзьями, почему-же мн не воевать и съ моими врагами?
— Государь, въ той войн у васъ десять шансовъ на побду, а въ этой — десять шансовъ на пораженіе.
— Да разв вы не знаете, съ какой цлью требуютъ эти двадцать тысячъ человкъ?
— Если ваше величество разршите мн полную свободу слова на пять минутъ, я докажу, что не только знаю, чего они хотятъ, но угадываю, что изъ этого выйдетъ.
— Говорите, генералъ, я васъ слушаю.
Лодовикъ XVI облокотился на ручку кресла, положилъ голову на руку и приготовился внимательно слушать.
— Государь, т, кто предложилъ этотъ декретъ, настолько же враги отечества, насколько и короля.
— Вотъ видите! перебилъ его Людовикъ XVI, — вы сами это сознаете!
— Скажу боле: приведеніе въ исполненіе этого декрета приведетъ къ большимъ несчастіямъ.
— Ну, и что-же?
— Позвольте, государь!
— Продолжайте! Продолжайте!
— Со стороны военнаго министра преступленіе требовать скопленія двадцати тысячъ человкъ близъ Парижа въ то самое время, когда наши войска такъ ничтожны по своей численности, наши границы такъ слабо защищены, а наша казна такъ истощена.
— О! еще какъ преступно!
— Не только преступно, но и неосторожно, а это гораздо хуже! неосторожно по близости съ Собраніемъ предлагать скопище недисциплинированнаго войска, само названіе котораго до чрезвычайности воспламенитъ его патріотизмъ, и которымъ можетъ воспользоваться всякій честолюбецъ.
— О! вся Жиронда высказалась устами Сервана!
— Да, но не Жиронда этимъ воспользуется, государь.
— Можетъ быть Фельятинцы?
— Ни т, ни другіе, а Якобинцы! Ихъ филіальныя отдленія разбросаны по всей стран, а изъ двадцати федералистовъ, найдется, пожалуй, не мене девятнадцати тысячъ ихъ приверженцевъ. И, поврьте, государь, сами творцы этого декрета больше всего пострадаютъ изъ-за него.
— Ахъ, будь это такъ, это почти утшило-бы меня! воскликнулъ король.
— Итакъ, какъ видите, государь, я согласенъ съ тмъ, что декретъ опасенъ для всей націи, для вашего величества, для Собранія, но, всего боле, для его творцовъ, такъ какъ онъ будетъ орудіемъ ихъ кары, тмъ не мене, я полагаю, что вы не можете не утвердить его. Онъ такъ хитро придуманъ, что я прямо скажу, что это дло женскихъ рукъ!
— Г-жи Роланъ, не правда-ли? Отчего женщины, вмсто того, чтобы заниматься политикой, не прядутъ и не вяжутъ?
— Что длать, государь! г-жа де-Ментенонъ, г-жа де-Помпадуръ, г-жа дю-Барри заставили ихъ утратить эту привычку… Декретъ, какъ я сказалъ, придуманъ необыкновенно хитро, онъ обсуждался съ ожесточеніемъ, а былъ принятъ съ восторгомъ. Этотъ злосчастный декретъ всхъ ослпилъ, если вы примните къ нему ваше veto, онъ, все-таки, будетъ приведенъ въ исполненіе. Вмсто двадцати тысячъ человкъ, собранныхъ на законной почв, и которыхъ, поэтому, можно размстить какъ угодно, къ годовщин федераціи нахлынуть изъ провинціи тысячъ сорокъ безъ всякаго декрета, и они-то однимъ натискомъ сокрушатъ и Конституцію, и Собраніе, и тронъ! Окажись мы теперь побдителями, а не побжденными, прибавилъ Дюмурье, понизивъ голосъ,— имй я возможность сдлать Лафайета главнокомандующимъ и отдать въ его распоряженіе сто тысячъ войска, я сказалъ-бы вамъ: ‘Не соглашайтесь, государь!’ Мы потерпли пораженіе извн и внутри страны, и я говорю: ‘Согласитесь, государь’.
Въ эту минуту постучали въ дверь.
— Войдите! сказалъ король.
Это былъ камеръ-лакей Тьерри.
— Государь, министръ юстиціи, г-нъ Дюрантонъ, проситъ позволенія переговорить съ вашимъ величествомъ.
— Что ему отъ меня надо? Узнайте, г-нъ Дюмурье.
Дюмурье вышелъ.
Въ ту-же минуту приподнялась драпировка, закрывавшая дверь въ покои королевы, и показалась Марія-Антуанета.
— Государь! государь! сказала она,— будьте тверды! Этотъ Дюмурье такой-же Якобинецъ, такъ и другіе! Разв онъ не наряжался въ красный колпакъ? Что касается Лафайета, вы знаете, я предпочитаю погибнуть, только-бы быть обязанной своимъ спасеніемъ не ему!
Послышались шаги возвращавшагося Дюмурье, драпировка опустилась, видніе исчезло.

XI.
Veto.

Едва драпировка успла опуститься, какъ вошелъ Дюмурье.
— Государь, сказалъ онъ,— по предложенію Верньо, Собраніе только что приняло декретъ о священникахъ.
— О! проговорилъ король, вставая,— да это заговоръ! Въ чемъ состоитъ этотъ декретъ?
— Вотъ онъ, государь, г-нъ Дюрантонъ принесъ его. Я предполагалъ, что ваше величество соблаговолите высказать мн свое мнніе передъ его обсужденіемъ въ совт.
— Вы правы. Дайте мн эту бумагу.
Дрожащимъ отъ волненія голосомъ король прочелъ декретъ, уже извстный читателю.
Потомъ онъ скомкалъ бумагу и далеко отбросилъ ее.
— Я никогда не утвержу подобнаго декрета! проговорилъ онъ.
— Простите, государь, если и на этотъ разъ я осмлюсь противорчить вашему величеству.
— Генералъ, сказалъ король,— я могу колебаться въ длахъ политическихъ, но въ длахъ религіозныхъ, никогда! Политическія дла я обсуждаю головой, а нашъ умъ можетъ ввести насъ въ заблужденіе, религіозныя дла я сужу своею совстью, а совсть непогршима.
— Государь, годъ тому назадъ вы утвердили декретъ о присяг священниковъ.
— Ахъ! генералъ, вдь меня къ этому принудили!
— Государь, тогда слдовало наложить veto, второй декретъ есть только слдствіе перваго. Первый былъ причиной всхъ бдъ Франціи, а второй врачуетъ эти бды: онъ суровъ, но не жестокъ. Первый былъ закономъ религіознымъ, онъ ополчался противъ свободы мысли въ дл вры, этотъ-же законъ — политическій, касающійся лишь безопасности и спокойствія государства, онъ гарантируетъ безопасность неприсягнувшихъ священниковъ противъ преслдованій. Вы не только не спасете ихъ вашимъ veto, но отнимете у нихъ поддержку закона, подвергнете ихъ насильственной смерти и заставите французскій народъ быть ихъ палачами. Итакъ, я того мннія, государь — извините откровенность солдата,— я того мннія, что, такъ какъ вы уже разъ сдлали ошибку тмъ, что утвердили первый декретъ о присяг священниковъ, то ваше veto, примненное ко второму, которому дано будетъ, быть можетъ, остановить потокъ крови, готовой пролиться, ваше vetо, государь, заставитъ лечь на вашу совсть отвтственность за вс преступленія, какія будутъ совершены народомъ.
— Какія преступленія онъ еще совершитъ На какія еще большія преступленія онъ покусится, генералъ? спросилъ чей-то голосъ изъ глубины комнаты.
Дюмурье вздрогнулъ, услыхавъ этотъ страстный голосъ: онъ узналъ металлическій тембръ голоса королевы.
— Ахъ, государыня, сказалъ онъ,— я-бы предпочелъ покончить это дло съ его величествомъ
Королева насмшливо улыбнулась и бросила презрительный взглядъ на короля.
— Я хочу предложить вамъ только одинъ вопросъ, г-нъ Дюмурье, проговорила она.
— Какой, государыня?
— Какъ вы полагаете, король долженъ выносить угрозы Ролана, дерзости Клавьера, плутни Сервана?
— Нтъ, государыня, я негодую не меньше вашего величества, я восхищаюсь терпніемъ короля и, разъ мы коснулись этого вопроса, осмлюсь умолять его величество о полномъ измненіи министерства.
— О полномъ измненіи? спросилъ король.
— Да, пусть ваше величество прогонитъ насъ всхъ шестерыхъ и выберетъ, если это возможно, людей, стоящихъ вн партійныхъ интересовъ.
— Нтъ, нтъ, отвчалъ король,— я хочу, чтобы вы остались, вы, славный Лакостъ, а также и Дюрантонъ. Окажите мн услугу, избавьте меня отъ тхъ трехъ бунтовщиковъ, клянусь, мое терпніе истощилось.
— Это вещь опасная, государь.
— А вы отступаете передъ опасностью? спросила королева.
— Нтъ, государыня, только я представлю условія.
— Ваши условія? высокомрно спросила королева.
Дюмурье поклонился.
— Скажите ихъ, г-нъ Дюмурье, отвтилъ король.
— Государь, на меня нападаютъ вс три паріи, на которыя раздлился Парижъ: Жирондисты, Фельятинцы и Якобинцы наперерывъ пускаютъ въ меня свои стрлы, я утратилъ всякую популярность и, такъ какъ удержать въ рукахъ нсколько руководящихъ нитей, можно исключительно опираясь на общественное мнніе, то я могу быть вамъ полезенъ лишь при одномъ условіи.
— При какомъ условіи?
— Чтобы вс могли громко и открыто говорить, что я и мои товарищи остались только для утвержденія двухъ новыхъ декретовъ.
— Это невозможно! воскликнулъ король.
— Невозможно! невозможно! повторила королева.
— Вы отказываете?
— Мой злйшій врагъ не предложилъ бы мн боле жестокихъ условій, сказалъ король.
— Государь, проговорилъ Дюмурье,— честное слово дворянина и солдата, я считаю ихъ необходимыми для вашей безопасности.
— Если вы не думаете о самой себ, государыня, обратился онъ къ королев,— если безстрашная дочь Маріи-Терезіи не только презираетъ опасность, но, по примру своей матери, готова идти ей на встрчу, то подумайте, что вы не одн, подумайте о корол, подумайте о вашихъ дтяхъ, вмсто того, чтобы толкать ихъ къ бездн, присоедините свои усилія къ моимъ и удержите его величество на краю пропасти въ которую склоняется тронъ! Я считалъ утвержденіе двухъ декретовъ необходимымъ еще прежде, чмъ ваше величество выразили мн желаніе избавиться отъ трехъ надовшихъ вамъ бунтовщиковъ, прибавилъ онъ, обращаясь къ королю,— можете судить, насколько я считаю это неизбжнымъ, разъ дло зашло объ ихъ отставк, если вы, низложивъ этихъ министровъ, не утвердите декретовъ, у народа явятся два предлога недовольства вами: онъ сочтетъ васъ врагомъ Конституціи, а отставленные министры превратятся въ его глазахъ въ мучениковъ, и я не ручаюсь, что, черезъ нсколько дней, не произойдутъ важныя событія, которыя подвергнуть опасности вашу корону и вашу жизнь. Что касается меня, предупреждаю васъ, государь, при всемъ моемъ желаніи служить вамъ, я не могу пойти, не скажу, противъ моихъ принциповъ, но противъ моихъ убжденій. Дюрантонъ и Лакостъ думаютъ также какъ я, однако, они не поручали мн говорить отъ ихъ имени. Поэтому, повторяю вамъ, государь, я останусь въ совт только, если ваше величество утвердите оба декрета.
Король сдлалъ нетерпливый жестъ.
Дюмурье поклонился и направился къ двери.
Король обмнялся быстрымъ взглядомъ съ королевой.
— Г-нъ Дюмурье! позвала королева.
Дюмурье остановился.
— Подумайте, какъ королю тяжело утверждать декретъ, призывающій въ Парижъ двадцать тысячъ негодяевъ, которые могутъ насъ зарзать!
— Государыня, опасность велика, я это знаю, вотъ почему слдуетъ смотрть ей въ лицо, а не увеличивать ее. Въ декрет говорится, что исполнительная власть укажетъ мсто для собранія этихъ двадцати тысячъ, изъ которыхъ далеко не вс негодяи, въ немъ говорится такъ же, что военный министръ выберетъ офицеровъ для этихъ волонтеровъ и опредлитъ, какова должна быть ихъ организація.
— Но, вдь, военный министръ Серванъ!
— Нтъ, государыня, съ минуты выхода въ отставку Сервана, военный министръ я.
— Ахъ! вы! сказалъ король.
— Вы, значитъ, возьмете военное министерство? спросила королева.
— Да, государыня, и надюсь обратить противъ вашихъ враговъ мечъ, висящій надъ вашей головой.
Король и королева снова посмотрли другъ на друга, точно совтуясь.
— Предположите, продолжалъ Дюмурье,— что мстомъ лагеря я выберу Суассонъ, командиромъ его назначу твердаго и разумнаго генералъ-лейтенанта, съ двумя хорошими генералъ-маіорами, изъ этихъ волонтеровъ будутъ образованы батальоны, когда будутъ составлены и вооружены четыре или пять батальоновъ, министръ уступитъ просьбамъ генераловъ и отправитъ ихъ на границу. Такимъ образомъ, какъ видите, государь, декретъ, составленный съ злымъ умысломъ, окажется не только не вреднымъ, но полезнымъ.
— Уврены ли вы, однако, что получите позволеніе отправить это сборище въ Суассонъ? спросилъ король.
— Я ручаюсь за это.
— Въ такомъ случа, берите военное министерство.
— Государь, въ министерств иностранныхъ длъ на мн лежала сравнительно легкая и косвенная отвтственность, совсмъ не то въ военномъ министерств. Вс ваши генералы мои враги, вы только что убдились въ ихъ слабости, мн придется отвчать за ихъ ошибки. Но дло идетъ о жизни вашего величества, о безопасности королевы, о безопасности августйшихъ дтей, о сохраненіи Конституціи, и я соглашаюсь! И такъ, мы пришли къ соглашенію по одному пункту: утвердить декретъ о двадцати тысячахъ человкъ, государь?
— Если вы возьмете военное министерство, генералъ, я вполн положусь на васъ.
— Теперь, перейдемъ къ декрету о священникахъ.
— Что касается до него, то я никогда не утвержду его, какъ уже сказалъ вамъ.
— Государь, вы поставили самого себя въ необходимость утвердить второй, давъ согласіе на первый.
— Тогда я сдлалъ ошибку и упрекаю себя за нее, но это не обязываетъ меня длать вторую.
— Государь, если вы не утвердите этого декрета, вторая ошибка будетъ гораздо крупне первой!
— Государь! проговорила королева.
Король обернулся къ Маріи-Антуанет.
— И вы, государыня?
— Государь, я должна сознаться, что посл объясненій г-на Дюмурье, я вполн съ нимъ согласна.
— Ну, въ такомъ случа… сказалъ король.
— Въ такомъ случа, государь…? повторилъ Дюмурье.
— Я согласенъ, но съ условіемъ, чтобы вы какъ можно скоре избавили меня отъ трехъ бунтовщиковъ.
— Поврьте, государь, я воспользуюсь первымъ случаемъ и увренъ, что этотъ случа не замедлитъ представиться.
Дюмурье поклонился королю и королев и вы шелъ.
Они оба слдили глазами за новымъ военнымъ министромъ, пока дверь не затворилась за нимъ.
— Вы меня просили согласиться, сказалъ король,— теперь объяснитесь.
— Прежде всего утвердите декретъ о двадцати тысячахъ человкъ, предоставьте ему устроить лагерь въ Суассон, предоставьте ему разсять этихъ людей, а потомъ… Ну, потомъ вы сами увидите, какъ вамъ поступить съ декретомъ о священникахъ.
— Но, вдь онъ напомнитъ мн мое слово!
— Что-жъ такое! онъ будетъ скомпрометированъ и очутится у васъ въ рукахъ.
— Напротивъ, я буду у него въ рукахъ: у него будетъ мое слово.
— Пустяки! Какъ не съумть справиться съ нимъ ученику г-на де-ла-Вогюона!
И взявъ короля подъ руку, она увлекла его въ сосднюю комнату.

XII.
Случай.

Какъ мы сказали, настоящая война велась въ то время между улицей Генего и Тюльери, межу королевой и г-жей Роланъ.
Странная вещь! вліяніе обихъ женщинъ на ихъ мужей привело ихъ всхъ четверыхъ къ эшафоту.
Но только, каждый изъ нихъ шелъ къ нему своей дорогой.
Событія, разсказанныя въ прошедшей глав, произошли 10 іюня, вечеромъ 11 Серванъ очень весело вошелъ къ г-ж Роланъ.
— Поздравьте меня, мой другъ, сказалъ онъ,— имю честь быть изгнаннымъ изъ совта.
— Какимъ образомъ? спросила г-жа Роланъ.
— Вотъ что случилось: сегодня утромъ я отправился къ королю, чтобы переговорить съ нимъ о нкоторыхъ длахъ моего департамента и, покончивъ съ ними, сталъ горячо говорить о лагер въ двадцать тысячъ человкъ, но…
— Но..?
— При первомъ слов, мною сказанномъ, король повернулъ мн спину съ большимъ раздраженіемъ, а сегодня вечеромъ, Дюмурье пришелъ отъ имени его величества отобрать у меня портфель военнаго министерства.
— Дюмурье?
— Да.
— Онъ играетъ тутъ нехорошую роль, но это меня не удивляетъ.— Спросите Ролана, что я говорила ему объ этомъ человк посл перваго свиданія съ нимъ… Впрочемъ, насъ предупреждали, что у него ежедневныя совщанія съ королевой.
— Это измнникъ!
— Нтъ, просто честолюбецъ. Подите за Роланомъ и Клавьеромъ.
— Гд Роланъ?
— У него пріемъ въ министерств внутреннихъ длъ.
— Что же вы будете длать въ это время?
— Мн надо написать письмо, я прочту его вамъ, когда вы вернетесь…. Идите.
— Дйствительно, вы воплощеніе самой богини Разума, которую такъ давно призываютъ философы!
— И которую люди съ совстью давно нашли… Не возвращайтесь безъ Клавьера.
— Это приказаніе задержитъ меня, по крайней мр, на часъ.
— Мн и нуженъ часъ.
— Пишите! и пусть геній Франціи вдохновитъ васъ!
Серванъ вышелъ. Едва дверь затворилась за имъ, какъ г-жа Роланъ сла къ своему письменному столу и начала писать слдующее письмо.
‘Государь.
‘Теперешнее положеніе Франціи не можетъ долго длиться: это состояніе кризиса, дошедшаго до кульминаціоннаго пункта, взрывъ, которымъ онъ разршится, долженъ интересовать ваше величество, потому что онъ касается судебъ всего государства.
‘Удостоенный вашего доврія и избранный на постъ, гд я обязанъ говорить правду, я высказываю ее вашему величеству, это обязательство наложено на меня самими вами. Французы дали себ Конституцію, эта Конституція породила недовольныхъ и мятежниковъ. Но большая часть націи желаетъ удержать ее, народъ поклялся защищать ее цною своей крови и съ радостью привтствуетъ междоусобную войну, такъ какъ она даетъ поводъ утвердить эту конституцію. Вотъ причина внутреннихъ смутъ и борьбы съ законами, вотъ причина анархіи, вызывающей стоны у честныхъ гражданъ, анархіи, которою злонамренные люди стараются воспользоваться, чтобы оклеветать новый порядокъ, вотъ причина возгорающихся всюду раздоровъ. Въ данную минуту нельзя найти людей спокойныхъ и равнодушныхъ: каждый хочетъ или торжества Конституціи или ея полнообразованія, каждый прилагаетъ вс усилія или, чтобы поддержать ее, или измнить. Я воздерживаюсь отъ разбора положенія по существу и разсмотрю только г вопросы, которые выдвинуты на очередь настоящими обстоятельствами и, насколько возможно сохраняя безпристрастіе, постараюсь указать чего можно ждать и чему желательно оказать содйствіе.
‘Ваше величество пользовались большими привилегіями и считали ихъ нераздльными съ королевской властью, будучи воспитаны въ увренности сохранить ихъ, вы не могли равнодушно разстаться съ ними. Съ вашей стороны желаніе заставить ихъ вернуть себ столь же естественно, какъ и сожалніе видть ихъ отнятыми. Эти чувства, совершенно естественныя у всякаго человка, были приняты въ разсчетъ врагами Революціи, поэтому, они разсчитывали на тайную благосклонность къ нимъ, пока обстоятельства не дозволятъ выказать имъ открытаго покровительства. Это расположеніе не могло ускользнуть отъ самой націи и должно было внушить ей недовріе. Вслдствіе этого, вашему величеству приходилось постоянно выбирать между альтернативой — уступить своимъ старымъ привычкамъ, своимъ личнымъ симпатіямъ, или уступить требованіямъ логики и необходимости, то есть, или ободрить мятежниковъ и взволновать всю націю, или успокоить ее, соединясь съ нею. Всему есть свой конецъ, и насталъ конецъ нершительности.
‘Ваше величество можете ли теперь открыто соединиться съ тми, кто желаетъ реформы Конституціи, и великодушно и всецло собирается посвятить себя длу ея торжества? Вотъ вопросъ, ршеніе котораго длается неизбжнымъ при настоящемъ положеніи вещей.
‘Что касается крайне отвлеченнаго вопроса, насколько Франція созрла для свободы, его обсужденіе здсь неумстно, потому что дло не въ обсужденіи того, что станется съ нами черезъ сто лтъ, но того, на что способно настоящее поколніе.
‘Объявленіе Правъ человка сдлалось священной книгой государства, а французская конституція — религіей, за которую народъ готовъ умереть. Поэтому, увлеченіе иногда доходило до попиранія закона, и когда законъ оказывался не въ состояніи обуздать бунтовщиковъ, граждане позволяли себ наказывать ихъ. Такимъ образомъ, собственность эмигрантовъ или особъ, признанныхъ принадлежащими къ ихъ партіи, была отнята благодаря внушенной ими самими ненависти, поэтому же столько департаментовъ принуждены были строго наказывать священниковъ, осужденныхъ общественнымъ мнніемъ, которое легко можетъ превратить ихъ въ жертвы.
‘При этомъ столкновеніи интересовъ, вс чувства обратились въ страсти. Отечество не есть лишь слово, раздутое и разукрашенное воображеніемъ, это существо, для котораго приносятъ жертвы, къ которому съ каждымъ днемъ все больше привязываются въ силу требуемыхъ имъ заботъ, это существо, которое явилось на свтъ посл большихъ усилій, которое воспитывается среди тревогъ, и которое вс любятъ, какъ за жертвы, принесенныя во имя его, такъ и за надежды, возлагаемыя на него. Вс враждебныя посягательства на него являются лучшими средствами еще сильне воспламенить энтуазіазмъ къ нему.
‘До чего дойдетъ этотъ энтузіазмъ въ тотъ моментъ, когда враждебныя силы, сойдясь лицомъ къ лицу за предлами государства, вступятъ въ союзъ съ интригами внутреннихъ враговъ, чтобы нанести отечеству роковой ударъ!
‘Броженіе дошло до крайности во всхъ частяхъ государства, оно приведетъ къ самому страшному взрыву, если не будетъ успокоено сознательнымъ довріемъ къ намреніямъ вашего величества, но такого доврія одними словами вызвать нельзя: оно можетъ быть результатомъ только поступковъ.
‘Для французскаго народа является несомнннымъ, что его конституція можетъ существовать, что правительство получитъ всю необходимую для него мощь съ той минуты, какъ ваше величество, твердо пожелавъ торжества этой конституціи, станете поддерживать законодательный корпусъ всей силой исполнительной власти и тмъ отнимете у націи поводъ тревожиться, а у недовольныхъ поводъ надяться.
‘Непримръ, были изданы два важныхъ декрета, оба существенно касаются общественнаго спокойствія и блага, государства, Задержка въ ихъ утвержденіи пнушаетъ недовріе, если послднее продлится, то создастъ недовольныхъ, а я долженъ сказать, что при настоящемъ возбужденіи умовъ, недовольство можетъ довести до всего.
‘Теперь уже не время отступать, невозможно также и медлить. Революція уже совершилась въ умахъ, она совершится въ дйствительности цною крови, и кровью-же будетъ скрплена, если благоразуміе не предупредитъ несчастій, которыхъ еще можно избжать.
‘Конечно, можно обманывать себя надеждой, что крайнія мры все сдержалъ, все подавятъ, но, хотя бы были двинуты войска для принужденія Собранія, хотя бы въ Париж воцарился терроръ, а въ окрестностяхъ его раздоръ и пріостановка всякаго жизненнаго движенія, вся Франція возстанетъ съ негодованіемъ и, страдая и истекая кровью отъ ужасовъ междоусобной войны, проявитъ мрачную энергію, мать добродтелей и пороковъ, которая всегда бываетъ роковой для тхъ, кто ее пробуждаетъ.
‘Благо государства и счастіе вашего величества тсно связаны, никакая сила не въ состояніи разъединить ихъ, страшныя несчастія и, даже, бдствія грозятъ вашему трону, если вы сами не пожелаете искать опоры для него въ Конституціи и въ томъ спокойствіи, какое можетъ быть обезпечено только ея признаніемъ.
‘И такъ, расположеніе умовъ, естественный ходъ вещей, соображенія политическія, и собственный интересъ вашего величества, настоятельно требуютъ вашего присоединенія къ законодательному корпусу и удовлетворенія желанія націи они превращаютъ въ практическую необходимость то, что въ теоріи является принципіальнымъ долгомъ. Но у нашего любвеобильнаго народа много сердечной теплоты, и уступку, вызванную необходимостью, онъ приметъ съ благодарностью, какъ благодяніе. Васъ жестоко обманули, государь, когда вамъ внушили отдаленіе или недовріе къ этому народу, который такъ легко растрогать. Постоянно поддерживая въ васъ тревогу, васъ довели до поступковъ, которые встревожили его самого. Пусть онъ видитъ, что вы ршились дать ходъ этой Конституціи, съ которой онъ связалъ свое счастье, и вскор онъ будетъ на васъ молиться.
‘Поведеніе священниковъ, во многихъ мстахъ позволившее недовольнымъ воспользоваться ихъ фанатизмомъ, побудило внести благоразумный законъ противъ бунтовщиковъ. Если бы ваше величество утвердили его! существенное спокойствіе его требуетъ, безопасность самихъ священниковъ взываетъ о немъ, если этотъ законъ не вступитъ въ силу, департаменты принуждены будутъ замнить его насильственными мрами,— какъ они и длаютъ повсюду — а раздраженный народъ замнитъ его крайними дйствіями.
‘Попытки нашихъ враговъ, волненія въ столиц, крайняя тревога, возбужденная вашей гвардіей и нашедшая себ поддержку въ одобреніи, высказанномъ въ прокламаціи вашего величества, и очень не удачномъ въ данномъ случа, положеніе Парижа, его близость къ границамъ,— все это дало почувствовать необходимость устройства лагеря въ его окрестностяхъ, эта мра, благоразуміе и неотложность которой сознали вс здравомыслящіе люди, ожидаетъ лишь утвержденія вашего величества. Къ чему задерживать это утвержденіе, и тмъ придавать ему видъ тяжелой уступки, тогда какъ поспшность привязала бы къ вамъ вс сердца! Попытки штаба парижской національной гвардіи, попытки враждебныя этой мр, уже вызвали подозрніе что онъ дйствуетъ согласно высшему внушенію, а ругательства нсколькихъ крайнихъ демагоговъ возбуждаютъ подозрніе въ ихъ сношеніяхъ съ лицами, заинтересованными въ гибели Конституціи. Общественное мнніе уже стало недоврчиво относиться ко всмъ намреніямъ вашего величества. Еще небольшая задержка, и глубоко огорченный народъ принужденъ будетъ видть въ своемъ корол врага, сообщника заговорщиковъ!
Праведное небо! неужели ты поражаешь слпотою всхъ сильныхъ міра сего и позволяешь имъ внимать лишь тмъ совтамъ, что влекутъ ихъ къ гибели?
‘Я знаю, суровая рчь истины рдко раздается около престола, но вмст съ тмъ я знаю, что я обязанъ быть правдивымъ съ вашимъ величествомъ не только какъ гражданинъ подчиняющійся законамъ, но и какъ министръ, удостоенный вашего доврія и облеченный званіемъ, основаннымъ на довріи, и ничто не можетъ мн помшать исполнить долгъ моей совсти.
‘Исходя изъ этихъ соображеній, я вновь повторю передъ вашимъ величествомъ, что долгъ и благо требуютъ утвержденія закона о назначеніи въ совтъ секретаря. Самое возникновеніе этого законопроекта ясно показываетъ, что оно должно быть утверждено безъ всякаго промедленія, но, помимо этого, необходимо принять вс мры, чтобы пренія велись съ полной серьезностью, благоразуміемъ и обоснованностью, и чтобы отвтственные министры могли доказать свои мннія. Еслибы это существовало, я не сталъ бы обращаться письменно къ вашему величеству.
‘Жизнь ничто для человка, ставящаго свои обязанности выше всего, но, если ему дано счастіе ихъ выполнить, то помимо этого у него остается еще одно нравственное удовлетвореніе, именно возможность доказать, что онъ дйствовалъ добросовстно, а это обязательно для каждаго общественнаго дятеля.
’10 іюня 1792 года, IV годъ свободы’.
Письмо было только что кончено, когда вошли Серванъ, Клавьеръ и Роланъ.
Г-жа Роланъ въ двухъ словахъ разсказала имъ свой планъ.
Письмо, прочитанное имъ тремъ, завтра будетъ прочтено тремъ остальнымъ министрамъ: Дюмурье, Лакосту и Дюрантону.
Они или одобрятъ его и присоединятъ свои подписи къ подписи Ролана, или не одобрятъ его, и тогда Серванъ, Клавьеръ и Роланъ сообща подадутъ отставку, и объяснять ее отказомъ ихъ товарищей подписать письмо, которое они считаютъ выраженіемъ мннія всей Франціи.
Письмо они отнесутъ въ Собраніе, и тогда во Франціи не останется сомнній насчетъ причины выхода въ отставку трехъ министровъ патріотовъ.
Письмо было прочитано тремъ друзьямъ, и т не измнили въ немъ ни одного слова. Въ ум г-жи Роланъ каждый черпалъ новый запасъ патріотизма.
Совсмъ не то было на другой день, когда Роланъ прочелъ письмо Дюмурье, Лакосту и Дюрантону.
Они одобрили самую мысль, но расходились насчетъ способа ея изложенія, въ конц концовъ, они отказались дать свои подписи, говоря, что было-бы гораздо лучше явиться къ королю и все ему высказать.
Такимъ образомъ, они обходили вопросъ.
Въ тотъ же вечеръ Роланъ отослалъ королю письмо, подписанное однимъ имъ.
Почти вслдъ за этимъ Лакостъ вручилъ Ролану и Клавіеру ихъ отставку.
Какъ и сказалъ Дюмурье, случай не замедлилъ представиться.
Правда, также, что король не пропустилъ его.
На другой день, какъ и было заране, условлена, письмо Ролана было прочитано съ трибуны и въ то же время было объявлено объ его отставк и объ отставк его товарищей, Клавьера и Сервана.
Собраніе огромнымъ большинствомъ голосовъ объявило, что отставленные министры оказали услугу отечеству.
И такъ, война была объявлена, какъ внутренняя, такъ и вншняя.
Собраніе воздерживалось отъ наступательныхъ дйствій, пока не выяснится, какъ поступитъ король относительно обоихъ декретовъ.

XIII.
Воспитанникъ г-на де ла Вогюона.

Въ ту минуту, какъ Собраніе единодушно вотировало благодарность тремъ уходившимъ министрамъ и постановило напечатать и разослать по департаментамъ письмо Ролана, въ дверяхъ залы показался Дюмурье.
Вс знали, что онъ храбръ, но не знали, что въ такъ безумно отваженъ.
Его извстили о случившемся, и онъ смло пришелъ схватить быка за рога.
Предлогомъ къ его появленію въ Собраніи послужила замчательная записка о состояніи нашихъ военныхъ силъ: вступивъ на постъ военнаго министра всего со вчерашняго дня, онъ составилъ эту работу въ одну ночь: это было обвиненіе, направленное противъ Сервана, но въ сущности, падающее на де Граве и, въ особенности, на Нарбонна.
Серванъ пробылъ министромъ всего дней десять, двнадцать.
Дюмурье чувствовалъ себя очень сильнымъ, онъ только что вышелъ отъ короля, котораго умолялъ сдержать двойное слово, данное имъ насчетъ двухъ декретовъ, и король не только возобновилъ свое общаніе, но прибавилъ, что духовныя лица, съ которыми онъ совтовался для успокоенія своей совсти, раздляли мнніе Дюмурье.
Военный министръ прошелъ прямо къ трибун и поднялся на нее среди нестройныхъ криковъ и свирпыхъ воплей.
Онъ холодно попросилъ слова.
Слово ему было дано при страшнйшемъ шум. Однако, любопытство услышать, что скажетъ Дюмурье, наконецъ заставило всхъ замолчать
— Господа, сказалъ онъ,— генералъ Гувіони убитъ, Богъ вознаградилъ его за его храбрость, онъ умеръ, сражаясь съ врагами Франціи, онъ очень счастливъ! онъ не видитъ нашихъ ужасныхъ разногласій. Я завидую его участи.
Эти нсколько словъ, сказанныхъ съ большой гордостью и глубокой грустью, произвели впечатлніе, кром того, эта смерть отвлекла мысли въ другую сторону. Начались пренія о томъ. какимъ образомъ Собраніе должно выразить свои соболзнованія семь генерала, и ршено было поручить предсдателю Собранія написать ей письмо.
Тогда Дюмурье вторично попросилъ слова. Оно было ему дано.
Онъ вынулъ свою записку изъ кармана, но едва прочелъ ея заглавіе: Записка о военномъ министерств, какъ Жирондисты и Якобинцы принялись что-то кричать, чтобы помшать ея чтенію.
Не смотря на этотъ сильный шумъ, министръ началъ читать ее настолько громкимъ и яснымъ голосомъ, что всмъ было слышно, что въ вступленіи, направленномъ противъ мятежниковъ, говорилось объ уваженіи, обязательномъ ко всякому министру.
Подобный апломбъ долженъ былъ вывести изъ терпнія слушателей Дюмурье, даже еслибы они были въ мене раздраженномъ настроеніи.
— Вы слышите? воскликнулъ Гуадэ.— Онъ считаетъ себя столь увреннымъ въ своей власти, что осмливается давать намъ совты!
— Отчего же нтъ? спокойно отвтилъ Дюмурье, оборачивался къ тому, кто его прервалъ.
Мы уже не разъ говорили, что во Франціи всего выгодне — мужество: мужество Дюмурье произвело впечатлніе на его противниковъ, вс замолчали, или по крайней мр у всхъ явилось желаніе слушать.
Записка была составлена очень искусно, ловко и блестяще, какъ ни велико было предубжденіе противъ министра, ему два раза аплодировали.
Лекюе, членъ военнаго комитета, вызвался отвчать Дюмурье, тогда тотъ свернулъ въ трубку свою записку и хотлъ положить ее вг карманъ.
Жирондисты замтили это: одинъ изъ нихъ воскликнулъ:
— Видите вы этого измнника? Онъ прячетъ свою записку въ карманъ, хочетъ убжать съ нею… Помшаемъ ему! эта записка поможетъ уличить его во лжи.
При этихъ словахъ Дюмурье остановился, вынулъ бумагу изъ кармана и подалъ ее служителю.
Секретарь взялъ ее отъ служителя и сталъ искать подписи.
— Господа, заявилъ секретарь,— записка безъ подписи!
— Пусть онъ ее подпишетъ! пусть онъ ее подпишетъ! закричали со всхъ сторонъ.
— Я и самъ хотлъ это сдлать, сказалъ Дюмурье,— она такъ добросовстно составлена, что я безъ колебанія ставлю подъ ней мою подпись. Дайте мн перо и чернила.
Емy подали перо, предварительно обмакнувъ его въ чернила. Онъ поставилъ одну ногу на cтyпени трибуны и подписалъ записку, держа бумагу на колн.
Приставъ хотлъ снова взять ее, но Дюмурье отвелъ его руку, пошелъ положить записку на столъ, и медленными шагами, нсколько разъ останавливаясь, прошелъ по всей зал и вышелъ въ дверь, находившуюся подъ скамьями лвой стороны.
Его появленіе было встрчено криками и воплями, его выходъ наоборотъ сопровождался глубокимъ молчаніемъ. Зрители трибунъ выбжали въ корридоръ, чтобы вблизи посмотрть на человка, осмлившагося вызвать на борьбу все собраніе. У дверей клуба Фельяновъ его окружили человкъ триста или четыреста, толпившихся вокругъ него скоре изъ любопытства, чмъ изъ ненависти, точно они предвидли, что, черезъ три мсяца, онъ спасетъ Францію при Вальми.
Нсколько депутатовъ роялистовъ вышли изъ Собранія одни за другими и поспшили за Дюмурье, они не сомнвались, что генералъ принадлежалъ къ ихъ партіи. Дюмурье предвидлъ это, и вотъ почему онъ заставилъ короля вторично общать утвердить оба декрета.
— Ахъ, генералъ, сказалъ одинъ изъ роялистовъ,— какъ они тамъ бснуются!
— Пусть ихъ! отвчалъ Дюмурье, вдь только одинъ бсъ и могъ ихъ создать!
— Знаете, обратился къ нему другой,— въ Собраніи поднятъ вопросъ о высылк васъ въ Орлеанъ, чтобы предать васъ тамъ суду.
— Отлично! отвтилъ Дюмурье,— мн не лишнее получить каникулы: я буду тамъ брать ванны, пить сыворотку и отдохну.
— Генералъ, крикнулъ третій,— ршено напечатать вашу записку.
— Тмъ лучше! эта безтактность привлечетъ ко мн всхъ безпристрастныхъ людей.
Окруженный этимъ кортежемъ, и перебрасываясь этими фразами, онъ дошелъ до дворца.
Король отлично принялъ его: Дюмурье былъ достаточно скомпрометированъ.
Новый совтъ былъ собранъ.
Изгоняя Ролана, Сервана и Клавьера, Дюмурье долженъ былъ позаботиться объ ихъ замстителяхъ.
Въ министры внутреннихъ длъ онъ предложилъ Мурга изъ Монпелье, протестанта, члена нсколькихъ академій, бывшаго фельятинца, вышедшаго изъ членовъ ихъ клуба.
Король далъ свое согласіе.
Въ министры иностранныхъ длъ онъ предложилъ Мольда, Семонвиля или Нальяка.
Король выбралъ Нальяка.
Министерство финансовъ онъ предложилъ поручить Вержену, племяннику бывшаго министра.
Король нашелъ его совершенно подходящимъ и немедленно послалъ за нимъ. Верженъ разсыпался въ увреніяхъ своей глубокой привязанности къ королю, но отъ министерства отказался.
Тогда было ршено, что министръ внутреннихъ длъ будетъ временно завдывать и финансами, а Дюмурье, тоже временно, возьметъ на себя иностранныя дла до возвращенія въ Парижъ Нальяка.
Четыре министра хорошо сознавали серьезность положенія, они условились между собою, что если король не сдержитъ своего общанія, съ помощью котораго онъ добился отъ нихъ увольненія Ролана, Клавьера и Сервана, то они вс выйдутъ въ отставку.
И такъ, новый совтъ былъ собранъ.
Король уже зналъ о томъ, что случилось въ Собраніи, онъ похвалилъ Дюмурье за его поведеніе и немедленно утвердилъ декретъ о двадцатимесячномъ лагер, но утвержденіе декрета о священникахъ отложилъ на завтра.
Онъ сослался на нкоторыя сомннія, мучившія его совсть, и которыя долженъ былъ разршить его духовникъ.
Министры преглянулись, первое сомнніе прокралось въ ихъ сердце.
Но, впрочемъ, робкая совсть короля, дйствительно, могла нуждаться въ небольшой отсрочк.
На другой день министры вернулись къ вчерашнему вопросу.
Однако ночь сдлала свое дло: если не совсть короля, то воля окрпла, онъ объявилъ, что наложить на декретъ свое veto.
Четыре министра одинъ за другимъ, начиная съ Дюмурье, возражали королю почтительно, но твердо.
Король ихъ слушалъ, закрывъ глаза, какъ человкъ, чье ршеніе принято окончательно.
Дйствительно, когда они кончили, онъ сказалъ имъ:
— Господа, я написалъ письмо предсдателю Собранія, чтобы извстить его о моемъ ршеніи, одинъ изъ васъ скрпитъ мою подпись, и вы вс четверо отнесете его въ Собраніе.
Это приказаніе было совершенно въ дух стараго государственнаго порядка, но оскорбительно для министровъ конституціонныхъ и слдовательно отвтственныхъ.
— Государь, возразилъ Дюмурье, обмнявшись сочувственнымъ взглядомъ съ товарищами,— вы не имете ничего другаго приказать намъ?
— Нтъ, отвтилъ король и вышелъ.
Министры остались и немедленно ршили потребовать аудіенціи на завтра.
Они условились не входить ни въ какія объясненія, но подать коллективную отставку.
Дюмурье вернулся къ себ.
Королю почти удалось провести его, тонкаго политика, хитраго дипломата интригана, генерала съ испытанной храбростью!
Онъ нашелъ три записки отъ различныхъ лицъ, извщавшія его о сборищахъ въ предмсть св. Антуана и о совщаніяхъ у Сантерра.
Дюмурье немедленно написалъ королю, чтобы предупредить его о томъ, что сейчасъ узналъ.
Черезъ часъ онъ получилъ слдующую записку, написанную рукою короля, но не подписанную:
‘Не думайте, генералъ, что меня можно испугать угрозами, мое ршеніе принято’.
Дюмурье схватилъ перо и написалъ:
‘Государь, вы неврно судите обо мн, если считаете меня способнымъ употреблять подобныя средства. Мои товарищи и я имли честь письменно просить ваше величество соблаговолить принять насъ завтра въ десять часовъ утра, а пока умоляю ваше величество принять мою отставку и въ виду неотложности длъ по военному министерству, выбрать мн преемника, который-бы могъ замнить меня черезъ двадцать четыре часа’.
Онъ отослалъ это письмо съ своимъ секретаремъ, который долженъ былъ принести ему и отвтъ.
Секретарь прождалъ до полуночи и въ половин перваго принесъ ему слдующую записку:
‘Завтра въ десять часовъ я увижу министровъ, и мы поговоримъ, о чемъ вы пишете’.
Несомннно, во дворц затвалась контръ-революція.
Дйствительно, тамъ имлись силы, на которыя можно было разсчитывать:
Шеститысячная конституціонная гвардія, хотя распущенная, но готовая собраться при первомъ призыв,
Семь или восемь тысячъ кавалеровъ св. Людовика, которыхъ можно было узнать по красной ленточк,
Три батальона швейцарцевъ по тысяч шестьсотъ человкъ въ каждомъ, избранное войско, непоколебимое, какъ швейцарскія скалы,
Наконецъ, что было лучше всего, письмо Лафайета, а въ немъ слдующая фраза:
‘Держитесь твердо, государь! сильный властью, дарованною вамъ Національнымъ Собраніемъ, въ увидите, что вс добрые французы выстроятся вокругъ вашего трона’.
Вотъ, что можно было сдлать и что предлагали:
Немедленно собрать конституціонную гвардію, кавалеровъ св. Людовика и швейцарцевъ.
Въ одинъ и тотъ-же день и часъ захватить пушки, закрыть клубъ Якобинцевъ и Собраніе, собрать всхъ роялистовъ, находившихся въ національной гвардіи,— а ихъ было около пятнадцати тысячъ — и ждать Лафайета, который черезъ три дня могъ придти форсированнымъ маршемъ.
Къ несчастью, королева и слышать не хотла о Лафейет.
Лафайетъ олицетворялъ собою умренную революцію, а королева была того мннія, что эта революція могла-бы утвердиться, окрпнуть, остаться, революція Якобинцевъ, напротивъ, должна вскор вывести народъ изъ терпнія и не имла никакой прочности.
О! если-бы Шарни былъ тутъ! но даже неизвстно было, гд онъ, а если-бъ это и было извстно, то было слишкомъ унизительно, если не для королевы, то для женщины, прибгать къ его помощи.
Всю ночь во дворц шли переговоры: средствъ для обороны и даже для нападенія было больше чмъ достаточно, но не хватало сильной руки, чтобы ихъ собрать въ одно и направить какъ должно.
Въ девять часовъ утра министры явились къ королю.
Это было 16 іюня.
Король принялъ ихъ въ своей спальн.
Дюрантонъ говорилъ отъ имени всхъ.
Съ глубокимъ почтеніемъ, дышавшимъ вмст съ тмъ искреннимъ чувствомъ нжности. онъ подалъ отставку своихъ товарищей и свою.
— Да, я понимаю, сказалъ король,— васъ безпокоитъ ваша отвтственность!
— Да, государь, воскликнулъ Лакостъ,— королевская отвтственность, что касается всхъ насъ, поврьте, мы готовы умереть за ваше величество, но, умирая за священниковъ, мы только ускоримъ паденіе королевской власти!
Людовикъ XVI обернулся къ Дюмурье.
— Генералъ, вы не измнили намреній, выраженныхъ вами во вчерашней записк?
— Нтъ, государь, если нашей врности и преданности не удается тронуть ваше величество.
— Итакъ, проговорилъ король мрачно,— разъ, что ваше ршеніе неизмнно, я принимаю вашу отставку и самъ позабочусь о министерств.
Вс четверо откланялись, Мургъ захватилъ съ собою свою отставку: онъ подалъ ее короли Трое остальныхъ представили ее устно.
Придворные ожидали въ передней, они видли, какъ выходили министры, и по ихъ лицамъ поняли, что все было кончено.
Одни этому радовались, другихъ это тревожило.
Воздухъ сгущался, какъ въ жаркіе лтніе дни. Чувствовалось приближеніе грозы.
При выход изъ Тюльери, Дюмурье встртилъ командира національной гвардіи, Ромэнвилье.
Онъ прискакалъ полной рысью.
— Г-нъ министръ, я прискакалъ къ намъ за приказаніями.
— Я уже не министръ, отвтилъ Дюмурье.
— Но, вдь, въ предмстьяхъ сборища!
— Идите за приказаніями къ королю.
— Дло не терпитъ!
— Ну, такъ торопитесь! Король только что принялъ мою отставку.
Ромэнвилье бросился къ лстниц.
17 утромъ къ Дюмурье явились Шамбонна и Лажаръ, оба пришли отъ короля: Шамбонна за портфелемъ иностранныхъ, а Лажаръ — военныхъ длъ.
Утромъ 18 король ждалъ Дюмурье, чтобы просмотрть съ нимъ его послдніе отчеты по финансамъ и секретнымъ расходамъ.
Когда онъ появился во дворц, придворные подумали, что онъ вернулся на свой постъ министра, окружили его и поздравляли.
— Осторожне, господа! сказалъ Дюмурье,— вы имете дло не съ тмъ, кто возвращается, а съ тмъ, кто уходитъ, я принесъ представить отчеты.
Вокругъ него тотчасъ-же образовалась пустота.
Въ эту минуту привратникъ объявилъ, что король ожидаетъ г-на Дюмурье въ своей спальн.
Король снова былъ безмятеженъ и спокоенъ.
Душевная-ли сила его была такъ велика? или только кажущаяся беззаботность?
Дюмурье подалъ свои отчеты.
Покончивъ съ длами, Дюмурье всталъ.
— Итакъ, сказалъ король, откидываясь но спинку кресла,— вы отправляетесь въ армію Люкнера?
— Да, государь, я съ наслажденіемъ узжаю изъ этого ужаснаго города и только сожалю, что приходится оставлять ваше величество въ опасности.
— Да, я знаю, какая опасность мн угрожаетъ, проговорилъ король, стараясь казаться равнодушнымъ.
— Государь, прибавила. Дюмурье,— вы должны понять, что теперь уже не личный интересъ руководитъ мною: выйдя изъ совта, я на вки разстаюсь съ вами, поэтому, только моя врность, самая чистая привязанность, и любовь къ отечеству а также ваше личное спасеніе, благо короны, королевы, вашихъ дтей заставляютъ меня умолять васъ, умоляю васъ во имя всего, что дорого и свято сердцу человка, не накладывайте вашего veto, это упорство ни къ чему не послужитъ, и вы только погубите себя, государь!
— Перестаньте объ этомъ говорить, сказала, король съ нетерпніемъ,— мое ршеніе принято!
— Государь! государь! вы мн сказали тоже самое здсь, въ этой самой комнат, при королев, когда общали утвердить оба декрета.
— Тогда я былъ не правъ, и раскаиваюсь, что далъ вамъ это общаніе.
— Государь, повторяю,— я имю честь васъ видть въ послдній разъ, потому, простите мою откровенность: у меня пятьдесятъ три года на плечахъ и большая опытность,— вы были не правы не тогда, когда общали мн утвердить декретъ, а теперь, когда отказываетесь сдержать свое общаніе… Вашу совсть вводятъ въ заблужденіе, васъ ведутъ къ междоусобной войн, вы безсильны, не выдержите ее, а исторія, при всемъ сожалніи къ вамъ, упрекнетъ васъ-же за несчастія, причиненныя вами Франціи!
— Несчастія Франціи! вы полагаете, меня станутъ упрекать за ея несчастья?
— Да, государь.
— Однако, Богъ мн свидтель, я желаю лишь одного ея счастія!
— Не сомнваюсь въ этомъ, государь, но вы должны дать Богу отчетъ не только въ чистот вашихъ намреній, но и въ просвщенномъ выполненіи ихъ. Вы надетесь спасти религію: вы ее губите, ваши священники будутъ перебиты, сорванная съ васъ корона будетъ валяться въ прах и оросится вашей кровью, кровью королевы и вашихъ дтей, быть можетъ, о! ваше величество, ваше величество!
Дюмурье, задыхаясь отъ волненія, прижалъ губы къ рук, протянутой ему Людовикомъ XVI
Король проговорилъ совершенно спокойно и съ такимъ величіемъ, на которое его считали не способнымъ:
— Вы правы, генералъ, я ожидаю смерти и заране прощаю моимъ убійцамъ. Что касается васъ, вы мн хорошо служили: я васъ уважаю и признателенъ вамъ за ваши чувства… Прощайте, генералъ!
Король поспшно всталъ и отошелъ въ амбразуру окна.
Дюмурье медленно собиралъ свои бумаги, чтобы самому нсколько оправиться, а королю дать время одуматься и призвать его, потомъ, онъ направился къ двери тихими шагами, готовый вернуться при первомъ слов Людовика XVI, но это первое слово было также и послднимъ.
— Прощайте, генералъ! будьте счастливы! сказалъ король.
Посл такихъ словъ не было возможности остаться ни минуты.
Дюмурье вышелъ.
Королевская власть добровольно отказалась отъ своей послдней опоры, король снялъ маску.
Съ открытымъ лицомъ онъ очутился лицомъ къ лицу съ народомъ.
Посмотримъ, чмъ былъ занятъ этотъ народъ.

XIV.
Тайное совщаніе въ Шарантон.

По Сентъ-Антуанскому предмстью на большомъ фламандскомъ кон, цлый день разъзжалъ какой-то генералъ, судя по его мундиру. Онъ раздавалъ рукопожатія направо и налво, обнималъ красивыхъ двушекъ, угощалъ виномъ парней.
Это былъ одинъ изъ шести преемниковъ Лафайета, начальникъ батальона, Сантеръ.
Рядомъ съ нимъ, въ качеств адъютанта, разъзжалъ какой-то патріотъ.
На лбу его былъ замтенъ шрамъ и, насколько лицо начальника батальона сіяло искреннимъ весельемъ, настолько глаза его адъютанта были мрачны, а лицо грозно.
— Держитесь на готов, милые друзья! Пекитесь о націи! измнники замышляютъ погубить ее, но мы бодрствуемъ, говорилъ Сантеръ.
— Что намъ длать, г-нъ Сантеръ? спрашивали обитатели предмстья.— Вы знаете, что мы за одно съ вами! Гд измнники? Ведите насъ на нихъ.
— Подождите! говорилъ Сантеръ,— въ свое время.
— А приближается-ли оно?
Сантеръ самъ этого не зналъ, однако, отвтилъ.
— Да, да, будьте покойны: васъ предупредятъ
Между тмъ человкъ, хавшій за Сантеромъ, часто наклонялся къ ше своей лошади и говорилъ на ухо людямъ, которыхъ узнавалъ по извстнымъ ему признакамъ:
— 20 іюня! 20 іюня! 20 іюня!
Т отходили отъ него, и въ десяти, двадцати, тридцати шагахъ собирали вокругъ себя толпу и передавали число: ’20 іюня’.
Что будетъ 20 іюня? Это было пока неизвстно, извстно было только, что 20 іюня что-то произойдетъ.
Въ числ тхъ, кому было сообщено это число, можно было узнать нкоторыхъ лицъ, не совсмъ чуждыхъ разсказаннымъ нами событіямъ.
Напримръ: Сенъ-Гюрюжа, отправившагося изъ Пале-Рояля въ Версаль съ первымъ отрядомъ. Онъ долго сидлъ въ Бастиліи по проискамъ измнившей ему жены и теперь мстилъ дворянству и королю за свои домашнія невзгоды.
Затмъ Верьера, до сихъ поръ этотъ горбунъ изъ Апокалипса появлялся два раза: одинъ разъ въ Севрскомъ кабачк съ Маратомъ и герцогомъ д’Эгильонскимъ, переодтымъ дамой, а въ другой разъ на Марсовомъ Пол за минуту до начала пальбы.
Фурнье Американца, стрлявшаго въ Лафайета сквозь колеса кареты, причемъ его ружье дало осчку, теперь онъ далъ себ слово мтить повыше командира національной гвардіи и, чтобы ружье не дало осчки, онъ собирался дйствовать мечомъ.
Г-нъ де-Бозира, онъ принялъ Оливу изъ рукъ умирающаго Мирабо, какъ кавалеръ де-Гріе принималъ Манонъ Леско изъ рукъ, поднимавшихъ ее на минуту изъ грязи и снова погружавшихъ ее въ тину.
Муши, маленькаго чиновника, хромого, кривого, въ огромномъ трехцвтномъ шарф, закрывавшемъ половину его туловища, муниципальнаго чиновника, мирового судьи и еще что-то въ этомъ род.
Гоншона, народнаго Мирабо, котораго Питу нашелъ еще безобразне Мирабо дворянства, Гоншонъ исчезалъ одновременно съ окончаніемъ мятежей,— какъ исчезаетъ въ фееріяхъ дьяволъ, когда авторъ не знаетъ, что съ нимъ длать, затмъ появлялся снова, исполненный еще большаго патріотическаго жара и еще большей злобы.
Кром того, въ толп собравшейся вокругъ развалинъ Бастиліи, на этомъ своего рода Авентинскомъ холм, мелькала фигура худого, блднаго юноши, съ гладко зачесанными волосами, съ глазами, полными огня, этотъ юноша былъ одинокъ, какъ орелъ, котораго онъ впослдствіи сдлаетъ своей эмблемой, онъ не былъ знакомъ ни съ кмъ и никому неизвстенъ.
Это былъ артиллерійскій поручикъ Бонапартъ, случайно попавшій въ Парижъ во время своего отпуска.
Кто руководилъ этой толпой, возмущалъ, возбуждалъ ее?
Человкъ съ могучей шеей, съ львиной гривой, и громовымъ голосомъ, который дожидался Сантера въ дальней комнат его квартиры: Дантонъ.
Настало время этому грозному демагогу вы ступить на политическую арену.
Откуда онъ получалъ свою силу, этотъ человкъ, который окажется столь роковымъ для королевской власти? Сама королева помогла его возвышенію!
Она, эта злобная австріячка, не захотла, чтобы Лафайета выбрали парижскимъ мэромъ, она предпочла ему Петіона, а послдній, едва вступивъ на этотъ постъ, выступилъ противъ короля, приказавъ наблюдать за Тюльери.
У Петіона было два друга и, вступивъ въ парижскую Ратушу, онъ провелъ и ихъ за собою: Манюэль и Дантонъ. Манюэля онъ сдлалъ прокуроромъ Коммуны, а Дантона его помощникомъ.
Верньо сказалъ съ трибуны, указывая на Тюльери: ‘Ужасъ и трепетъ часто исходили изъ этого мрачнаго дворца во имя деспотизма, пусть они войдутъ въ него именемъ закона!’
И вотъ настало время облечь въ дйствительность прекрасную и мрачную метафору оратора Жиронды, надо было возбудить терроръ въ Сентъ-Антуанскомъ предмсть и направить его обитателей нестройной толпой, съ дикими воплями и сжатыми кулаками, на дворецъ Екатерины Медичи.
Кто могъ лучше вызвать терроръ какъ не этотъ искусный демагогъ?
У Дантона были широкія плечи, сильныя руки, грудь атлета, въ которой билось мощное сердце, полученный ударъ онъ обыкновенно возвращалъ немедленно, и толпа, чувствуя всю его мощь, пьянла отъ восторга. Дантонъ съ одной стороны стоялъ близко къ народу черезъ Эбера, и вмст съ тмъ имлъ связь съ трономъ, черезъ герцога Орлеанскаго. Имя такимъ образомъ посредниками продавца контрмарокъ съ угла улицы и принца крови, близкаго къ престолу, Дантонъ имлъ въ своемъ распоряженіи вс слои общества, находившіеся между этими двумя полосами, и каждая клавиша клавіатуры, находившейся у него подъ руками, соотвтствовала какой-нибудь общественной жилк.
Гамма, которую онъ могъ разыгрывать такимъ образомъ, состояла изъ двухъ октавъ и была вполн въ средствахъ его мощнаго голоса.
Эберъ, Лежандръ, Гоншонъ, Росиньоль, Моморо, Брюнъ, Югененъ, Ротондо, Сантерръ, Фабръ д` Еглантинъ, Камиль Демуленъ, Дюгазонъ, Лазускій, Сильри, Жанлисъ, герцогъ Орлеанскій — вотъ изъ кого главнымъ образомъ состояла эта гамма.
И вотъ, эта самая сила и подымала волненіе въ Сентъ-Антуанскомъ предмстьи.
Начиная съ 16 іюня, этимъ дломъ занимался полякъ Лазускій, членъ совта Комунны, человкъ, вполн, преданный Дантону.
Онъ объявилъ совту, что 20 іюня, предмстья Сентъ-Антуанское и Сенъ-Марсо, представятъ собранію и королю петицію по поводу veto на декретъ о священникахъ, а также посадятъ на террас Фельяновъ дерево свободы въ память засданія въ зал Jeu de Paume 20 іюня 1789 года.
Совтъ отказалъ въ разршеніи на это.
— Обойдемся и безъ него, шепнулъ Дантонъ на ухо Лазускому.
А Лазускій повторилъ громко:
— Обойдемся и безъ него!
И такъ на число 20 іюня, кром намченнаго и извстнаго всмъ плана, имлись и скрытые проекты.
Предлогъ для народнаго скопища былъ объявленъ во всеуслышаніе: подать королю петицію и посадить дерево свободы.
Настоящая же цль была извстна лишь нсколькимъ посвященнымъ: спасти Францію отъ Лафайета и Фельянинцевъ и показать неисправимому королю, королю стараго порядка, что бываютъ политическія бури, могущія поглотить самого монарха съ его трономъ, его короной, его семьей, подобно тому, какъ въ пучинахъ океана гибнутъ корабли со своимъ экипажемъ и своимъ грузомъ.
Мы сказали, что Дантонъ ждалъ Сантера въ задней комнат, за лавкой. Наканун онъ послалъ Лежандра предупредить его, что завтра надо устроить начало возстанія въ Сентъ-Антуанскомъ предмсть.
Утромъ къ патріоту пивовару явился Бильо, сдлалъ ему особый знакъ и объявилъ, что онъ назначенъ комитетомъ состоять при его особ весь этотъ день.
Вотъ почему Бильо, изображая изъ себя адъютанта Сантера, зналъ гораздо больше самого Сантера.
Дантонъ условился сойтись съ Сантеромъ ночью въ маленькомъ домик Шарантона, на правомъ берегу Марны, у самаго моста.
Тамъ должны были встртиться вс лица, живущія неизвстно гд и какъ, и являющіяся всегда коноводами всякихъ мятежей.
Вс собрались во время.
Люди эти были обуреваемы самыми разнообразными страстями. Какъ он зародились въ нихъ? Объ этомъ пришлось бы написать цлую мрачную исторію. Нкоторые изъ нихъ дйствовали изъ любви къ свобод, многіе, какъ Бильо, изъ мести за оскорбленія, большинство изъ ненависти, злобы, нищеты и движимые дурными инстинктами.
Въ первомъ этаж была комната, куда никто не допускался кром главарей, они выходили изъ нея, получивъ точныя, опредленныя, послднія инструкціи.
Гигантскій планъ Парижа былъ разложенъ на стол, и Дантонъ указывалъ пальцемъ, гд должны были брать свое начало и гд должны были сливаться одинъ съ другими эти грозные ручьи, эти людскіе потоки, которые должны были черезъ два дня наводнить Парижъ.
Мстомъ сбора была назначена площадь Бастиліи, куда выходятъ улицы Сентъ-Антуанскаго предмстья, улицы квартала Арсенала и предмстья Сенъ-Марсо, Собраніе было только предлогомъ для сборища, Тюльери было истинной цлью.
Бульвары были широкимъ и врнымъ путемъ, по которому должна была покатиться эта ревущая волна народа.
Посл того какъ каждому были назначенъ свои мста, и каждый согласился занять ихъ вс разошлись.
Общій лозунгъ былъ: ‘Покончить съ дворцомъ!’
Какъ покончить съ нимъ?
Это оставалось невыясненнымъ.
Впродолженіи всего 19 іюня народъ толпился на мст бывшей Бастиліи, вокругъ Арсенала, въ предмсть св. Антонія.
Вдругъ появилась смлая и грозная амазонка въ красномъ плать, съ пистолетомъ у пояса, съ саблей на боку, этой самой сабл предстояло нанести восемнадцать ранъ и между прочимъ вонзиться въ сердце Сюлло.
Эта амазонка была Тероина де-Мерикуръ, прекрасная уроженка Льежа.
Мы видли ее 5 октября, на дорог въ Версаль. Что съ нею было за это время?
Въ город Льеж вспыхнуло возстаніе. Тероина поспшила на помощь своему родному городу, по вскор ее арестовали агенты Леопольда и продержали ее полтора года въ австрійскихъ тюрьмахъ.
Убжала она? выпустили ее? выломала она ршетку? обольстила ли тюремщика? Все это таинственно, какъ начало ея жизни, ужасно, какъ ея конецъ.
Какъ бы то ни было, она вернулась! Вотъ она! Изъ аристократической куртизанки, утопавшей въ роскоши, она превратилась въ проститутку для простаго народа, на золото, полученное отъ дворянства, она должна была купить клинокъ изъ тонкой стали, дамасскіе пистолеты, и убивать ими своихъ враговъ.
Народъ узналъ ее и привтствовалъ громкими кликами.
Какъ кстати пріхала и одлась въ красное прекрасная Тероина, для кроваваго завтрашняго праздника!
Вечеромъ этого самаго дня королева видла ее скачущей верхомъ мимо террасы Фельяновъ, она хала изъ Бастиліи въ Елисейскія поля, отъ народныхъ сборищъ на патріотическій банкетъ.
Изъ тюльерійскихъ мансардъ, куда поднялись королева, услыхавъ крики, она увидла накрытые столы, тамъ лилось вино, раздавались патріотическія псни, и при каждомъ тост за собраніе, за Жиронду, за свободу, гости показывали кулакъ Тюльери.
Актеръ Дюгазонъ плъ куплеты о корол и королев, и король и королева могли изъ дворца слышать аплодисменты, раздававшіеся вслдъ за каждымъ куплетомъ.
Кто же эти гости?
Марсельскіе федералисты, приведенные Барбару: они пришли только наканун.
18 іюня вступило въ Парижъ 10 августа!

XV.
20-го іюня.

Въ іюн разсвтаетъ рано.
Въ 5 часовъ утра батальоны уже были въ сбор.
На этотъ разъ возмущеніе было организовано въ строгомъ порядк и казалось какимъ-то непріятельскимъ нашествіемъ.
Толпа признавала вождей, подчинялась дисциплин, имла свое опредленное мсто, свой постъ, свое знамя.
Сантеръ разъзжалъ верхомъ, окруженный своимь штабомъ, составленнымъ изъ людей предмстья.
Бильо не разставался съ нимъ, казалось какая-то тайная власть поручила ему наблюдать за нимъ.
Толпа была раздлена на три вооруженныхъ корпуса:
Сантеръ командовалъ первымъ,
Сенъ-Гюрюжъ вторымъ,
Тероина де-Мерикуръ третьимъ.
Около одиннадцати часовъ утра, по приказанію, принесенному неизвстнымъ человкомъ, несмтная масса тронулась.
Уходя съ площади Бастиліи, она достигала ты двадцати тысячъ человкъ.
Это войско имло дикій, мрачный, ужасный видъ!
Наиболе дисциплинированнымъ былъ батальонъ Сантера, въ немъ виднлось много мундировъ и вооруженъ онъ былъ большею частью ружьями и штыками.
Но два остальныхъ батальона состояли исключительно изъ народа въ рубищахъ, истощеннаго, исхудалаго, на ихъ лицахъ отражались слды четырехъ лтняго голода и дороговизны хлба, а изъ этихъ четырехъ лтъ, три года были посвящены революціи.
Вотъ пропасть, породившая это войско!
Поэтому, тамъ не было ни мундировъ, ни ружей, куртки въ лохмотьяхъ, дырявыя блузы, своеобразное оружіе, схваченное для самозащиты въ первую минуту гнва: пики, вертела, тупыя копья, сабли съ тупыми концами, ножи вдтые на длинныя палки, топоры плотниковъ, молотки каменьщиковъ, рзаки сапожниковъ. Знаменами служила вислица съ куклой, болтавшейся на веревк и изображавшей королеву, бычачья голова, между рогами которой была вставлена циничная надпись, телячье сердце, воткнутое на вертелъ съ словами: Сердце аристократки!
Потомъ флаги съ слдующими надписями: Утвержденіе или смерть!
Возвращеніе министровъ патріотовъ! Трепещи, тиранъ! твой часъ насталъ!
Сборище раздлилось на углу Сенъ-Антуанской улицы.
Сантеръ, который былъ въ мундир начальника баталіона, и его національная гвардія повернули на бульвары.— Сенъ-Гюрюжъ, въ плать дюжаго молодца съ рынка, верхомъ на покрытой попоной лошади, которую привелъ неизвстный конюхъ, и Тероина де-Мерикуръ, покоившаяся на пушк, которую везли мужчины съ обнаженными руками, продолжали идти по Сентъ-Антуанской улиц.
Пройдя Вандомскую площадь, они должны были соединиться у Фельяновъ.
Впродолженіи трехъ часовъ войско дефилировало, увлекая по пути населеніе сосднихъ кварталовъ.
Оно напоминалъ потокъ, который длается все многоводне и все сильне клокочетъ и пнится.
На каждомъ перекрестк этотъ потокъ разростался, на каждомъ углу улицъ онъ клокоталъ.
Вся эта масса народа шла молча, только иногда, совершенно неожиданно, молчаніе прерывалось громкими криками, или пньемъ знаменитаго a ira 1790 года, и эта псня, которая была прежде пснью бодрой надежды, теперь постепенно обращалась въ пснь угрозы, порой слышались возгласы: Да здравствуетъ нація! Да здравствуютъ санкюлоты! Долой господина и госпожу Veto!
Задолго до появленія толпы, уже можно было различить гулъ и топотъ ногъ, какъ отдаленный шумъ прилива, воздухъ оглашался пніемъ, ропотомъ, криками, какъ его оглашаетъ свистъ бури.
На Вандомской площади корпусъ арміи Сантера, захватившій съ собою тотъ тополь, что долженъ былъ быть посаженъ на террас Фельяновъ, встртилъ отрядъ національной гвардіи, преградившій ему путь. Для такой массы народа ничего не стоило смять этотъ отрядъ, но нтъ, народъ общалъ себ праздникъ, ему хотлось посмяться, повеселиться, попугать г-на и г-жу Veto, а не производить убійства. Несшіе дерево отказались отъ желанія посадить его на террас и пошли на сосдній дворъ Капуциновъ.
Собраніе уже съ часъ слышало этотъ шумъ, когда толпа прислала туда своихъ представителей просить у Собранія позволенія продефилировать передъ нимъ.
Верньо потребовалъ согласія на это, но въ тоже время предложилъ послать шестьдесятъ депутатовъ для защиты двора.
Жирондисты тоже хотли попугать короля и королеву, не допуская мысли, чтобы имъ была сдлана какая-нибудь крупная непріятность.
Одинъ изъ Фельятинцевъ оспаривалъ предложеніе Верньо, говоря, что оно оскорбительно для парижскаго народа.
Не было ли скрытой надежды на возможность совершенія преступленія подъ этимъ притворнымъ довріемъ?
Согласіе было дано, народъ изъ предмстій, съ оружіемъ въ рукахъ, продефилируегъ передъ Собраніемъ.
Двери немедленно отворились для тридцати тысячной толпы. Дефилированіе началось въ полдень и окончилось только въ три часа.
Толпа добилась первой части своихъ требованій: она продефилировала передъ Собраніемъ, прочитала ему свою петицію, теперь ей оставалось пойти къ королю и потребовать утвержденія декрета.
Если Собраніе приняло депутацію, то разв могъ король не принять ее? Конечно, король — особа не важне президента, потому что, когда король приходитъ къ президенту, для него ставится такое же кресло, какъ для послдняго, но только оно ставится на лво отъ президента!
Король послалъ сказать, что приметъ петицію, поданную двадцатью лицами.
Народъ совсмъ не разсчитывалъ входить въ Тюльери. Онъ полагалъ, что войдутъ его депутаты, а онъ ограничится дефилированіемъ подъ окнами.
Онъ покажетъ королю и королев вс свои знамена съ грозными надписями, вс мрачные флаги только сквозь стекла оконъ.
Вс входы во дворецъ были заперты, во двор Тюльери и въ саду стояли три армейскихъ полка, два эскадрона жандармовъ, нсколько батальоновъ національной гвардіи и четыре пушки.
Королевская семья видла изъ оконъ этихъ защитниковъ и казалась довольно спокойной.
Между тмъ толпа, все еще не имя никакого дурного умысла, попросила отворить ворота на террасу Фельяновъ.
Офицеры, стоявшіе тамъ на караул, отказались отворить ихъ безъ приказанія короля.
Тогда три муниципальныхъ чиновника попросили пропустить ихъ, чтобы пойти за этимъ приказаніемъ.
Ихъ пропустили.
Монжуа, авторъ Исторіи Маріи-Антуанеты сообщаетъ ихъ имена:
То были Буше-Рене, Буше-Сенъ-Соверъ и Муше, Мушэ, незначительный мировой судья изъ Марэ, кривой, хромой, уродливый карликъ, съ огромнымъ трехцвтнымъ шарфомъ.
Ихъ пропустили во дворецъ и привели къ королю.
Мушэ говорилъ отъ лица всхъ.
— Государь, сказалъ онъ,— толпа пришла сюда на законномъ основаніи, подъ эгидой закона, это не должно возбуждать тревоги: это собрались мирные граждане, чтобы представить петицію: національному Собранію и ознаменовать день клятвы въ зал Jeu de Paume въ 1789 году. Эти граждане просятъ позволить имъ пройти на террасу Фельяновъ, куда ихъ не пускаютъ не только затворенныя ворота, но и заряженная пушка. Мы пришли просить васъ, государь, приказать отводить эти ворота и позволить имъ пройти.
— Я вижу по вашему шарфу, сударь, что вы муниципальный чиновникъ, значитъ, на васъ лежитъ наблюденіе за выполненіемъ закона. Если вы это считаете необходимымъ, то велите отворить ворота на террасу Фельяновъ, пусть граждане проходятъ по этой террас и выходятъ въ ворота конюшенъ. Переговорите объ этомъ съ командиромъ гвардіи и въ особенности постарайтесь, чтобы общественное спокойствіе не было нарушено.
Три муниципальныхъ чиновника раскланялись и вышли въ сопровожденіи офицера, которому было поручено подтвердить приказъ отворить ворота.
Ворота отворили.
Тогда вся толпа захотла войти. Произошла давка, толпа стала задыхаться, а извстно, что происходитъ, когда толпа задыхается: образуется паръ, который ломаетъ и разрываетъ вс встрчая преграды.
Ршетка террасы Фельяновъ разлетлась точно плетень изъ камыша.
Толпа вздохнула свободно и въ веселомъ расположеніи духа разошлась по саду.
Никто не позаботился отворить ворота конюшенъ.
Найдя эти ворота запертыми, толпа прошла мимо національныхъ гвардейцевъ, выстроенныхъ шпалерами вдоль фасада дворца.
Она вышла на набережную, и такъ какъ ей надо было вернуться въ свое предмстье, она хотла, пройти въ ворота, выходившія на Карусельскую площадь.
Эти ворота и калитки были заперты и охранялись часовыми.
Но толпа, усталая, измученная, стиснутая, начала сердиться. Когда поднялся ропотъ, калитки отворились, и толпа заняла огромную площадь.
Тамъ она вспомнила о главной цли всего этого дня — о петиціи королю насчетъ veto.
И, вмсто того, чтобы продолжать путь, толпа ршилась ждать на Карусельской площади.
Прошелъ часъ, она начала терять терпніе, и уже была готова разойтись, что не входило въ разсчетъ коноводовъ. Они ходили отъ одной группы къ другой и говорили:
— Оставайтесь, не расходитесь! король непремнно дастъ свое согласіе, мы разойдемся только посл того, какъ добьемся утвержденія декрета, а то придется начинать съизнова.
Толпа находила, что эти люди совершенно правы, и въ тоже время ей казалось, что это пресловутое утвержденіе заставляетъ слишкомъ долго ждать себя.
Вс проголодались, и у всхъ на губахъ былъ одинъ крикъ: ‘мы голодны!’
Дороговизна хлба прекратилась, но была безработица, а потому не было и денегъ, и, какъ ни дешевъ былъ хлбъ, но даромъ его не давали.
Весь этотъ народъ поднялся съ пяти часовъ утра, очень многіе легли наканун на тощакъ, и рабочіе съ своими женами, матери съ своими дтьми вышли съ неопредленной надеждой, что король утвердитъ декретъ, а потомъ все пойдетъ хорошо.
А король, казалось, нисколько не былъ расположенъ утвердить его.
Погода была очень жаркая и всхъ кром голода мучила и жажда.
Отъ голода, жажды, жары и собаки бсятся.
Бдный народъ ждалъ и не терялъ терпнія.
Однако, нсколько человкъ принялись раскачивать дворцовыя ршетки.
Муниципальный чиновникъ вышелъ на дворъ Тюльери и обратился къ толп.
— Граждане, сказалъ онъ:— это домъ королей, и войти въ него съ оружіемъ, значитъ осквернить его. Король согласенъ принять вашу петицію, если ее подадутъ двадцать депутатовъ
Оказалось, что депутаты, возвращенія которыхъ ждала эта толпа, воображая, что они давно у короля, еще не были представлены королю!
Вдругъ со стороны небрежной послышались громкіе крики.
Это Сантеръ и Сентъ-Гюрюжъ скакали на своихъ коняхъ и катила Тероина на своей пушк.
— Что вы длаете у этой ршетки? крикнулъ Сенъ-Гюрюжь,— отчего вы не входите?
— И въ самомъ дл, сказали многіе въ толп,— отчего бы намъ и не войти?
— Но вы разв не видите, что ворота заперты? возражали имъ другіе.
Тероина соскочила съ своей пушки.
— Она заряжена, объявила она,— взорвите ворота ядромъ.
Пушку установили передъ воротами.
— Подождите! подождите! закричали два муниципальныхъ чиновника,— пожалуйста, безъ насилія, ворота сейчасъ отворятъ.
Дйствительно, они навалились на ворога, и т распахнулись.
Толпа, какъ потокъ, хлынула на дворъ, вмст съ нею втащили и пушку, и вслдъ за толпой, она миновала дворъ, поднялась по ступенямъ и очутилась на верху лстницы!
Тамъ, на площадк, стояли муниципальные чиновники въ шарфахъ.
— Что вы намрены длать съ вашей пушкой? спросили они.— Пушка въ королевскихъ покояхъ! неужели вы надетесь чего-нибудь добиться подобнымъ насиліемъ?
— Это правда, отвтили патріоты, сами удивленные, какъ тутъ очутилась пушка.
Они поворотили ее и хотли спустить внизъ, но ось застряла въ дверяхъ, и пушка оказалась обращенной противъ толпы.
— Вотъ теб разъ! артиллерія разставлена даже въ королевскихъ покояхъ! закричали поошедшіе въ это время и не знавшіе, какимъ образомъ попала туда эта пушка, а вообразившіе, что она поставлена здсь, какъ орудіе противъ нихъ.
Тмъ временемъ, по приказанію Мушэ, два человка съ топорами въ рукахъ, начали рубить, подрзать, и ломать наличникъ двери, чтобы вытащить пушку, которая была затмъ спущена въ вестибюль.
Хотя эта операція была произведена для того, чтобы убрать пушку, но получалось такое впечатлніе, точно рубятъ двери топорами.
Около двухъ сотъ дворянъ сбжались во дворецъ не съ надеждой защитить его, но съ намреніемъ умереть вмст съ королемъ, такъ какъ они вообразили, что народъ посягаетъ на жизнь его.
Кром того, тамъ находились старый маршалъ де Муши, г-нъ д’Ервильи, командиръ распущенной конституціонной гвардіи, Аклокъ, командиръ батальона національной гвардіи предмстья Сенъ-Марсо, три гренадера батальона Сепъ-Мартенскаго предмстья, единственные оставшіеся на своемъ посту: гг. Лекронье, Бридо и Госсъ, и человкъ, уже не разъ подставлявшій свою грудь годъ пули убійцъ, человкъ, совты котораго постоянно отклонялись, и тмъ не мене въ день опасности, которую онъ напрасно старался предотвратить, онъ явился, чтобы стать между этой опасностью и королемъ: то былъ Жильберъ. Король и королева, сначала очень встревоженные этимъ страшнымъ шумомъ толпы, по немногу освоились съ нимъ.
Было половина четвертаго, они надялись, что день пройдетъ благополучно. Вся королевская семья сидла въ спальн короля.
Вдругъ до нихъ донесся стукъ топоровъ, заглушаемый порою криками, которые можно было принять за вой отдаленной бури.
Въ эту минуту какой-то человкъ вбжалъ въ спальню короля.
— Государь, кричалъ онъ,— пойдемте со мной, я отвчаю за все!

XVI.
Король видитъ, что бываютъ обстоятельства, когда, не будучи Якобинцемъ, приходится надть красный колпакъ.

Этотъ человкъ былъ докторъ Жильберъ.
Онъ появлялся на сцен при всхъ крупныхъ событіяхъ этой великой и роковой драмы.
— А! это вы, докторъ! Что такое происходитъ? спросили король и королева.
— Настоящее наводненіе дворца народомъ, весь этотъ шумъ производитъ онъ-же, требуя видть ваше величество.
— О! воскликнули королева и принцесса Елизавета,— мы не покинемъ васъ, государь!
— Соблаговолите, ваше величество, дать мн а одинъ часъ власть, какою капитанъ полыуется на своемъ судн во время бури? спросилъ Жильберъ.
— Охотно даю ее вамъ, сказалъ король.
Въ эту минуту въ дверяхъ показался командиръ національной гвардіи, Аклокъ, блдный, но съ твердымъ намреніемъ во чтобы ни стало защитить короля.
— Генералъ, обратился къ нему Жильберъ,— его величество готовы идти съ вами, возьмите на себя заботу о корол.
— Идите, государь, идите! сказалъ онъ королю.
— А я-то, воскликнула королева,— я хочу то же идти съ моимъ мужемъ!
— А я съ моимъ братомъ! проговорила принцесса Елизавета.
— Идите за вашимъ братомъ, принцесса, сказалъ Жильберъ, — но вы, государыня, останьтесь!
— Докторъ!.. проговорила Марія-Антуанета,
— Государь! государь! крикнулъ Жильберъ, ради самого неба, попросите королеву довриться мн, а то я ни за что не отвчаю.
— Государыня, сказалъ король,— послушайте совта г-на Жильбера и, если надо, повинуйтесь его приказаніямъ.
— Докторъ, прибавилъ онъ, обращаясь къ Жильберу,— вы и ручаетесь за королеву и дофина?
— Ручаюсь, государь, или умру вмст съ ними! это все, что можетъ сказать кормчій во время бури.
Королева хотла сдлать послднюю попытку, но Жильберъ руками загородилъ ей доригу.
— Государыня, сказалъ онъ,— настоящая опасность угрожаете вамъ, а не королю. Справедливо или нтъ, но въ васъ видятъ виновницу нежеланія короля утврдить декретъ, поэтому, ваше присутствіе не защититъ короля, а погубитъ. Сыграйте роль громоотвода: отвлеките на себя молнію, если можете!
— Въ такомъ случа, пусть молнія поразитъ одну меня и пощадитъ моихъ дтей!
— Я поручился королю за васъ и за нихъ, государыня.— Пойдемте со мною!
Онъ обратился къ г-ж де Ламбаль, вернувшейся изъ Англіи мсяца три тому назадъ и дня три какъ пріхавшей изъ Вернона, а также къ другимъ придворнымъ дамамъ, и пригласилъ ихъ идти вслдъ за королевой.
Эти дамы были княгиня Тарентская, княгиня ла Тремуйль, г-жи де Турзель, де Макау и де ла Рошъ-Эймонъ.
Жильберъ хорошо зналъ расположеніе дворца, онъ осмотрлся. Ему нужна была большая зала, гд вс могли бы все видть и все слышать: затмъ ему нуженъ былъ какой-нибудь оплотъ: королеву съ ея дтьми и придворными дамами онъ поставитъ за этимъ оплотомъ, а самъ станетъ передъ ними.
Онъ вспомнилъ о зал совта. Къ счастью, она еще была свободна.
Королеву, дтей и принцессу Ламбаль онъ поставилъ въ амбразуру окна. Каждая минута была такъ драгоцнна, что говорить было некогда, народъ началъ стучаться въ двери.
Онъ притащилъ къ окну тяжелый столъ совта, оплотъ былъ найденъ.
Госпожа Рояль встала на столъ, рядомъ съ братомъ.
Королева очутилась позади нихъ, невинность защищала непопулярность.
Но Марія-Антуанета хотла непремнно стать передъ своими дтьми.
— Теперь все хорошо, сказалъ Жильберъ тономъ генерала, отдающаго приказанія въ ршительный моментъ, — не двигайтесь!
И, такъ какъ народъ уже началъ разламывать дверь и за нею слышались визгливые женскіе голоса, то Жильберъ сказалъ, повертывая ключъ.
— Входите, гражданки, королева и дти ея ожидаютъ васъ!
— Гд она, Австріячка? Гд она, г-жа Veto? закричали пятьсотъ голосовъ.
Это была ужасная минута.
Жильберъ понялъ, что въ такую минуту люди оказываются безсильными, и что одинъ Богъ является вершителемъ судебъ.
— Не волнуйтесь, государыня! сказалъ онъ королев,— мн не зачмъ совтовать вамъ быть доброй и снисходительной.
Впереди всхъ выступала женщина съ растрепанными волосами, она размахивала своей саблей, она была прекрасна отъ гнва, а можетъ быть и отъ голода.
— Гд Австріячка? кричала она.— Она умретъ только отъ моей руки!
Жильберъ взялъ ее за руку и подвелъ къ королев.
— Вотъ она! сказалъ онъ.
— Я чмъ-нибудь оскорбила лично васъ, дитя мое? спросила королева самымъ кроткимъ голосомъ.
— Нтъ, государыня, отвтила та, очень удивленная кротостью и вмст величіемъ Маріи-Антуанеты.
— Въ такомъ случа, за что вы хотите убить меня?
— Мн сказали, что вы губите націю, пробормотала молодая двушка, въ смущеніи и опуская остріё своей сабли.
— Васъ обманули. Я вышла замужъ за короля Франціи, я мать дофина, вотъ этого самаго ребенка… Я француженка и никогда больше не увижу моей родины: слдовательно, я могу быть счастливой или несчастной только во Франціи… Увы! я была счастлива, когда вы любили меня!
И королева вздохнула.
Молодая двушка выронила свою саблю и заплакала.
— Ахъ, государыня, сказала она,— я васъ не знала, простите меня! Я вижу, какъ вы добры!
— Продолжайте также, государыня, шепнулъ ей Жильберъ,— и вы не только будете спасены, но черезъ четверть часа, весь этотъ народъ будетъ у нашихъ ногъ.
Онъ поручилъ королеву двумъ или тремъ прибжавшимъ національнымъ гвардейцамъ и военному министру Лажару, вошедшему вмст съ народомъ, и поспшилъ къ королю.
Съ королемъ разыгралась почти такая же сцена. Людовикъ XVI побжалъ на шумъ: въ ту минуту, какъ онъ входилъ въ залу Oeil-de-boeuf, филёнки двери разлетлись, и въ отверстія показались острые концы штыковъ, копій, лезвея топоровъ.
— Отворите! крикнулъ король,— отворите!
— Граждане, громко сказалъ г-нъ д’Ервильи, — безполезно ломать двери: королю угодно, чтобы ихъ отворили.
Г-нъ Аклокъ и герцогъ де Мути успли помстить короля въ амбразуру окна, между тмъ какъ нсколько гренадеровъ, случившихся тамъ, поспшили нагромоздить предъ нимъ нсколько опрокинутыхъ табуретокъ.
Когда толпа ворвалась въ залу съ ругательствами и воплями, у короля невольно вырвалось:
— Ко мн, господа!
Четыре гренадера немедленно выхватили свои сабли изъ ноженъ и выстроились по сторонамъ короля.
— Сабли въ ножны, господа, скомандовалъ король,— стойте подл меня, вотъ все, о чемъ я прошу васъ.
Дйствительно, они едва успли спрятать свои сабли. Блескъ лезвія сабель былъ принятъ за вызовъ.
Человкъ въ рубищ, съ обнаженными руками, съ пной у рта, бросился на короля.
— А! вотъ гд ты, Veto! сказалъ онъ.
Онъ хотлъ ударить короля ножемъ, вздтымъ на конецъ палки.
Одинъ изъ гренадеровъ, еще не успвшій вложить свою саблю въ ножны, ударилъ ею по палк.
Но тогда король, уже совершенно овладвшій собою, отстранилъ рукою гренадера.
— Оставьте меня! сказалъ онъ ему,— чего мн бояться среди моего народа?
Людовикъ XVI сдлалъ шагъ впередъ съ величіемъ, на какое его считали неспособнымъ, съ мужествомъ, которое отрицали у него, и подставилъ свою грудь всевозможному роду оружія, направленному противъ него.
— Молчать! воскликнулъ среди этого ужаснаго шума чей-то громкій голосъ, — я хочу говорить.
Крики и вопли были такъ сильны, что и выстрлъ изъ пушки былъ бы едва слышенъ, а между тмъ, при звук этого голоса, крики и вопли затихли.
Это былъ голосъ мясника Лежандра.
Онъ подошелъ къ королю настолько близко, что почти касался его. Ихъ окружили.
Въ эту минуту въ послднихъ рядахъ оцпившаго ихъ круга показался какой-то человкъ, и позади страшнаго двойника Дантона, король узналъ блдное, но ясное лицо доктора Жильбера
Вопросительный взглядъ короля спрашивала его: ‘Что вы сдлали съ королевой?’
Улыбка, доктора отвтила: ‘Она въ безопасности, государь!’
Король знакомъ поблагодарилъ Жильбера.
— Сударь! обратился Лежандръ къ королю.
Это слово сударь, казалось, говорило о сверженіи съ престола. Услыхавъ его, король вздрогнулъ, точно его укусила змя.
— Да, сударь… сударь Veto, я съ вами говорю, продолжалъ Лежандръ.— Слушайте же, такъ какъ вы на то и созданы, чтобы слушать насъ. Вы коварны, вы насъ всегда обманывали, и теперь обманываете, но берегитесь! мра переполнена, и народъ устала, быть вашей игрушкой и вашей жертвой!
— Ну, что же, я васъ слушаю, сударь, сказалъ король.
— Тмъ лучше! Вы знаете, зачмъ мы сюда пришли? Мы пришли, чтобы потребовать утвержденія декретовъ и возвращенія министровъ… Вотъ наша петиція.
Лежандръ вынулъ изъ кармана бумагу, развернулъ и прочелъ ту же петицію, что была читана въ Собраніи.
Король выслушалъ ее, не спуская глазъ съ чтеца, когда тотъ кончилъ, онъ сказалъ совершенно спокойно:
— Я сдлаю то, что мн предписываютъ затоны и конституція.
— А! да, это твой конекъ, конституція! конституція 91 года, позволяющая теб останавливать всю государственную машину, привязывать Францію къ столбу и ждать, чтобы австрійцы пришли зарзать ее!
Король обернулся на этотъ другой голосъ, понявъ, что съ этой стороны на него обрушилось боле серьезное нападеніе.
Жильберъ подошелъ къ человку, заговорившему съ королемъ, и положилъ ему руку на плечо.
— Я васъ уже гд-то видлъ, мой другъ, сказалъ король.— Кто вы?
Онъ смотрлъ на него скоре съ любопытствомъ, чмъ со страхомъ, хотя лицо этого человка носило характеръ непреклонной ршимости.
— Да, вы меня дйствительно видли, государь. Вы меня видли три раза: при возвращеніи изъ Версаля, 16 іюля, въ Варенн, и здсь… Запомните мое имя, государь, въ немъ заключается зловщее предсказаніе: меня зовутъ Бильо {Billot — плаха.}!
Крики и шумъ усилились, какой-то человкъ, вооруженный пикой, хотлъ ударить ею короля.
Но Бильо схватилъ пику, вырвалъ ее изъ рукъ убійцы и переломилъ на своемъ колн.
— Не надо убійствъ! воскликнулъ онъ.— Только одинъ мечъ иметъ право прикоснуться къ этому человку: мечъ закона! Говорятъ, въ Англіи былъ король, которому отрзали голову по приговору народа, котораго онъ предалъ, ты долженъ знать его имя, ты, Людовикъ? Не забывай этого!
— Бильо! прошепталъ Жильберъ.
— О! что бы вы ни длали, воскликнулъ Бильо, качая головой,— а этотъ человкъ будетъ судимъ, какъ измнникъ, и осужденъ!
— Да, измнникъ! закричали человкъ сто,— измнникъ, измнникъ, измнникъ!
Жильберъ бросился между королемъ и народомъ.
— Не бойтесь ничего, государь, сказалъ онъ, и постарайтесь какимъ-нибудь поступкомъ потшить этихъ сумасшедшихъ.
Король взялъ руку Жильбера и приложилъ ее къ своему сердцу.
— Вы видите, что я нисколько не боюсь, сказалъ онъ,— сегодня утромъ я причастился: пусть длаютъ со мною, что хотятъ. Что касается до средства потшить ихъ, смотрите, довольны вы?
Король снялъ красный колпакъ съ головы одного санкюлота и надлъ его себ на голову.
Толпа разразилась рукоплесканіями.
— Да здравствуетъ король! да здравствуетъ нація! закричали вс.
Какой-то рабочій растолкалъ толпу и подошелъ къ королю съ бутылкой въ рукахъ.
Если ты такъ любишь народъ, какъ говоришь, толстый Veto, докажи это, выпей здоровье народа!
Онъ протянулъ ему бутылку.
— Не пейте, государь! воскликнулъ кто-то,— это вино, можетъ быть, отравлено.
— Пейте, пейте, государь, сказалъ Жильберъ,— я за все отвчаю.
Король взялъ бутылку.
— За здоровье народа! провозгласилъ онъ.
И выпилъ.
Снова раздались крики: ‘Да здравствуетъ король!’
— Государь, сказалъ тихо Жильберъ,— теперь вамъ нечего бояться, позвольте мн вернуться въ королев.
— Идите! отвтилъ король, пожимая его руку.
Жильберъ встртился съ дверяхъ съ Верньо и Чинаромъ.
Они пришли по личному почину защищать короля и, такъ сказать, прикрыть его своей популярностью, а еслибы понадобилось, и своимъ тломъ.
— Гд король? спросили они.
Жильберъ указалъ имъ, и оба депутата бросились къ нему.
Чтобы добраться до королевы, Жильберу пришлось пройти по нсколькимъ комнатамъ и, между прочимъ, по спальн короля.
Народъ былъ повсюду.
— Ахъ, говорилъ какой-то человкъ своей жен, садясь на королевскую кровать,— у этого толстяка Veto кровать гораздо лучше нашей!
Все это не возбуждало большой тревоги, первая минута возбужденія прошла. Жильберъ съ боле спокойнымъ сердцемъ вернулся къ королев.
Войдя въ залу, гд онъ оставилъ ее, онъ бросилъ быстрый взглядъ въ ея сторону и успокоился.
Она продолжала стоять на прежнемъ мст, маленькій дофинъ, какъ и его отецъ, былъ въ красномъ колпак.
Изъ сосдней комнаты послышался большой шумъ, что привлекло туда Жильбера.
Этотъ шумъ обозначалъ приближеніе Сантера Колоссъ вошелъ въ залу.
— О! о! воскликнулъ онъ,— вотъ гд Австріячка!
Жильберъ, пройдя залу по діагонали, прямо направился къ нему.
— Г-нъ Сантеръ, сказалъ онъ.
Сантеръ обернулся.
— Э! радостно воскликнулъ онъ, — докторъ Жильберъ!
— И онъ не забылъ, что вы одинъ изъ тхъ, кто открылъ ему двери Бастиліи… Позвольте мн представить васъ королев, г-нъ Сантеръ.
— Королев? представить меня королев? проворчалъ пивоваръ.
— Да, королев. Вы отказываетесь?
— Ну, нтъ! сказалъ Сантеръ, — я самъ хотлъ ей представиться, но, разъ, что вы здсь…
— Я уже знаю г-на Сантера, сказала, королева,— я знаю, что, во время голода, онъ кормилъ половину Сентъ-Антуанскаго предмстья.
Сантеръ былъ очень удивленъ, взглянувъ съ нкоторымъ смущеніемъ на дофина, онъ увидлъ, что потъ крупными каплями льется по щечкамъ бднаго малютки.
— О! снимите же колпакъ съ этого ребенка, обратился онъ къ народу, — вы видите, онъ задыхается!
Королева взглядомъ поблагодарила его.
Онъ наклонился къ ней, опираясь на столъ:
— У васъ очень плохіе друзья, государыня! проговорилъ вполголоса славный фламандецъ,— я знаю такихъ, которые станутъ служить вамъ гораздо лучше!
Черезъ часъ вся эта толпа разошлась, и король съ своей сестрой поспшили въ ту комнату, гд ихъ ожидала королева съ дтьми.
Королева подбжала къ королю и упала къ его ногамъ, дти схватили его руки, они обнимались, точно посл кораблекрушенія.
Только тогда король замтилъ, что на голов его надтъ красный колпакъ.
— Ахъ! я и забылъ о немъ! сказалъ онъ.
Онъ снялъ его и съ отвращеніемъ отбросилъ далеко отъ себя.
При этой сцен присутствовалъ артиллерійскій офицеръ двадцати трехъ лтъ. Онъ стоялъ, прислонясь къ дереву террасы, и видлъ въ окно вс опасности и вс униженія, выпавшія на долю короля, но увидавъ эпизодъ съ краснымъ колпакомъ, онъ больше не выдержалъ.
— О, прошепталъ онъ,— еслибы у меня было всего тысяча двсти человкъ и дв пушки, я бы быстро избавилъ бднаго короля отъ всей эти сволочи!
Но, такъ какъ у него не было этихъ тысячи двухсотъ человкъ и этихъ двухъ пушекъ, и, такъ какъ онъ былъ больше не въ состояніи выносить это отвратительное зрлище, то удалился.
Этотъ молодой офицеръ былъ Наполеонъ Бонапартъ.

XVII.
Реакція.

Толпа покинула Тюльери въ грустномъ и молчаливомъ настроеніи, составлявшимъ рзкій контрастъ съ тмъ шумнымъ и буйнымъ настроеніемъ, въ которомъ онъ хлынула во дворецъ.
Вс говорили себ, удивляясь ничтожнымъ результатамъ этого дня: ‘Мы ничего не добились: придется вернуться’.
Дйствительно, этого было слишкомъ достаточно для того, чтобы навлечь на себя угрозы, и слишкомъ мало для покушенія.
Многіе судили Людовика XVI только по его репутаціи, вспоминали, какъ онъ бжалъ въ Вареннъ, переодтый лакеемъ, и говорили себ:
‘При первомъ шум, Людовикъ XVI забьется въ какой-нибудь шкапъ, подъ столъ, за драпировку: стоитъ только ткнуть саблей, на удачу, и потомъ сказать, какъ Гамлетъ, полагавшій, что убилъ короля Датскаго: ‘Мышь’!
Оказалось совсмъ другое: никогда король не былъ такъ спокоенъ, скажемъ боле, никогда онъ не былъ такъ великъ.
Оскорбленіе было огромное, но оно оказалось слабе его покорности.
Робкая твердость его духа, если можно такъ выразиться, нуждалась въ возбужденіи, и подъ вліяніемъ этого возбужденія, становилась непоколебима, какъ сталь, онъ какъ бы выросъ подъ вліяніемъ исключительныхъ обстоятельствъ, среди которыхъ очутился, и въ теченіе пяти часовъ смотрлъ не блдня, какъ топоры сверши надъ его головой, а копья, пики, сабли, тыки отступали отъ его груди. Ни одинъ генералъ во время десяти самыхъ жаркихъ сраженій не подвергался, пожалуй, такой смертельной опасности, какъ король но время этого дефилированія мятежниковъ! Тероина, Сенъ Гюрюжъ, Лазускій, Фурнье, Верьеръ,— вс эти люди, совершенно свыкшіеся съ убійствами, утромъ этого дня вышли изъ дому съ твердымъ намреніемъ убить короля, но его неожиданное величіе, обнаружившееся въ грозу, заставило ихъ вы ронять мечъ изъ рукъ. Людовикъ XVI прошел свой искусъ и среди брани и оскорбленій повторяла народу: ‘Я вашъ король’!
Вотъ что случилось. Революціонеры, врываясь въ Тюльери, полагали найдти въ немъ лишь безвольнаго и дрожащаго монарха, а къ своему удивленію встртили олицетвореніе стойкой и живуче средневковой вры! И вотъ на минуту, дв иде: очутились лицомъ къ лицу: одна на своемъ закат, другая на восход: это была роковая минута, на неб, казалось, появилось восходящее солнце прежде, чмъ другое солнце успло закатиться. И при этомъ у одного было столько же блеска и величія, какъ и у другого: у народа было столько же увренности въ правот своихъ требованій сколько было твердости въ отказ короля.
Роялисты были въ восторг. Въ сущности, побда осталась за ними.
Короля хотли насильно заставить покориться Собранію, и вотъ, вмсто того, чтобы утвердить одинъ декретъ, какъ онъ сначала намревался, онъ наложилъ свое veto на оба, сообразивъ, что рискуетъ одинаково, отказывая въ утвержденіи двухъ декретовъ, или одного.
Кром того, въ роковой день 20 іюня, королевская власть упала такъ низко, что, казалось, коснулась дна бездны, и теперь ей оставалось только снова начать подниматься.
Дйствительно, повидимому, такъ оно и было.
21 Собраніе объявило, что въ стнахъ его больше не будетъ допускаться подобныхъ скопищъ вооруженныхъ гражданъ. Это означало отречься, больше того, осудить вчерашнее движеніе.
Вечеромъ 20 Петіонъ явился въ Тюльери, когда толпа уже расходилась.
— Государь, сказалъ онъ,— я только сейчасъ узналъ о положеніи вашего величества.
— Очень странно! отвтилъ король,— я нахожусь въ немъ, однако, уже довольно давно.
На другой день конституціоналисты, роялисты и фельятинцы потребовали у Собранія провозглашенія военнаго положенія.
Мы помнимъ, что первое провозглашеніе военнаго положенія, 17 іюля прошлаго года, привело къ рзн на Марсовомъ пол.
Петіонъ поспшилъ въ Собраніе.
Это требованіе мотивировалось новыми сборищами, начинавшими будто-бы образовываться въ предмстьяхъ.
Петіонъ сталъ уврять, что такихъ сборищъ не существуетъ и поручился за спокойствіе Парижа.
Провозглашеніе военнаго положенія было отвергнуто.
По выход изъ засданія, въ 8 часовъ вечера, Петіонъ отправился въ Тюльери, чтобы успокоить короля насчетъ состоянія столицы. Кром двухъ или трехъ муниципальныхъ чиновниковъ, съ нимъ былъ Сержанъ, Сержанъ, граверъ и зять Марсо, былъ членъ муниципальнаго совта и одинъ изъ чиновниковъ, завдывавшихъ полиціей.
Когда они проходили по карусельскому двору, на нихъ посыпались оскорбленія со стороны кавалеровъ св. Людовика, конституціонной гвардіи и національныхъ гвардейцевъ. Петіона кто-то толкнулъ, а Сержана, не смотря на его шарфъ, ударили въ грудь и въ лицо и, даже, свалили кулакомъ на землю.
Едва Петіонъ усплъ войти, какъ понялъ, что явился на поединокъ.
Марія-Антуанета бросила на него одинъ изъ тхъ взглядовъ, какіе умли метать только глаза дочери Маріи-Терезіи: то были два луча ненависти и презрнія, дв страшныя, ослпительныя молніи.
Королю уже было извстно о томъ, что произошло въ собраніи.
— Вы значитъ, полагаете, г-нъ Петіонъ, сказалъ онъ,— что споойствіе въ столиц возстановлено?
— Да, государь, отвтилъ Петіонъ:— народъ высказалъ вамъ свои желанія, теперь онъ спокоенъ и доволенъ.
— Сознайтесь, возразилъ король, приступая къ поединку,— что вчерашнее происшествіе очень непріятно, и что муниципалитетъ не сдлалъ ни того, что долженъ былъ сдлать, ни того, что моіъ сдлать.
— Государь, отвтилъ Петіонъ,— муниципалитетъ исполнилъ свой долгъ, пусть судитъ его общественное мнніе.
— Скажите лучше, вся нація!
— Муниципалитетъ не боится суда всей націи.
— А въ какомъ состояніи Парижъ въ эту минуту?
— Спокоенъ, государь.
— Это неправда!
— Государь!…
— Молчать!
— Довренное лицо народа не можетъ молчать, государь, когда оно исполняетъ свой долгъ и говоритъ правду.
— Хорошо, уходите.
Петіонъ поклонился и вышелъ.
Король былъ такъ рзокъ, лицо его выражало такой гнвъ, что королева, эта вспыльчивая, пылкая амазонка, испугалась.
— О! Господи! сказала она Родереру, когда Петіонъ вышелъ,— вы не находите, что король былъ черезчуръ рзокъ и не боитесь, что эта рзкость возстановитъ противъ него парижанъ?
— Государыня, никто не найдетъ удивительнымъ, что король заставилъ замолчать одного изъ своихъ подданныхъ, не выказавшаго ему достаточно почтительности, отвтилъ Родереръ.
На слдующій день король написалъ Собранію, и пожаловался на поруганіе дворца и оскорбленіе, нанесенное королевской власти.
Потомъ онъ издалъ прокламацію своему народу.
Оказалось, что было два народа: тотъ, что сдлалъ 20 іюня, и тотъ, кому король на это жаловался.
24 іюня король и королева произвели смотръ національной гвардіи и были восторженно привтствуемы ею.
Въ тотъ же день парижская директорія временно отршила мэра отъ должности.
Откуда она взяла подобную смлость?
Это объяснилось черезъ три дня.
Лафайетъ, покинувъ свой лагерь вмст съ однимъ изъ своихъ офицеромъ, пріхалъ въ Парижа. 27 и остановился у своего пріятеля ла-Рошфуко.
Ночью предупредили фельятинцевъ и роялистовъ и были употреблены вс старанія приготовить публику на трибуны на завтра.
На другой день генералъ явился въ Собраніе.
Его встртилъ громъ рукоплесканій, три раза возобновлявшійся, при чемъ каждый разъ его прерывалъ ропотъ жирондистовъ.
Вс поняли, что засданіе будетъ бурное.
Генералъ Лафайетъ былъ одинъ изъ самыхъ храбрыхъ людей, когда либо существовавшихъ, но храбрость не есть дерзость, и, дйствительно, храбрый человка, очень рдко бываетъ дерзокъ.
Лафайетъ понялъ угрожавшую ему опасность, будучи одинъ противъ всхъ, онъ пришелъ поставить на карту свою популярность, если онъ проиграетъ ставку, то съ нею погубитъ и себя, если же выиграетъ, то можетъ спасти короля.
Это было тмъ боле достойно съ его стороны, что онъ узналъ объ отвращеніи къ нему короля, о ненависти королевы: ‘Я предпочитаю погибнуть, благодаря Петіону, чмъ быть спасенной Лафайетомъ’!
Можетъ быть, онъ явился, чтобы похвастаться своей храбростью и отвтить на вызовъ.
Тринадцать дней тому назадъ, онъ написалъ королю и Собранію: королю, чтобы поощрить его къ сопротивленію, а Собранію, чтобы пригрозить ему, если оно будетъ продолжать свои нападки на короля.
— Онъ очень дерзокъ въ рядахъ своего войска, сказалъ одинъ изъ депутатовъ,— интересно знать, какъ онъ заговорилъ-бы, еслибы очутился среди насъ.
Эти слова были переданы Лафайету въ его Мобежскій лагерь.
Очень вроятно, что они и были настоящей, побудительной причиной его поздки въ Парижъ.
Онъ вошелъ на трибуну среди аплодисментовъ однихъ, среди угрозъ и ропота другихъ.
— Господа, сказалъ онъ, — меня упрекнули, что я послалъ свое письмо отъ 16 іюня изъ моего лагеря. Я счелъ своимъ долгомъ протестовать противъ этого обвиненія въ трусости, покинуть оплотъ, который воздвигла вокругъ меня привязанность моего войска, и явиться одному среди васъ. Кром того, меня призывало сюда нчто боле важное. Насилія 20 іюня возбудили негодованіе всхъ добрыхъ гражданъ, а въ особенности, войска. Офицеры, унтеръ-офицеры, солдаты — вс одушевлены однимъ чувствомъ: я получилъ изъ всхъ корпусовъ адресы, съ выраженіемъ преданности конституціи и ненависти къ мятежникамъ. Я остановилъ эти манифестаціи, взялся высказать вамъ эти общія чувства и теперь говорю какъ гражданинъ. Пора гарантировать конституцію, обезпечить свободу Національнаго Собранія, свободу короля, его достоинство. Умоляю Собраніе сдлать распоряженіе, чтобы крайній образъ дйствій 20 іюня былъ наказанъ, какъ караются проступки оскорбленія величества, и чтобы были приняты дйствительныя мры, для того, чтобы заставить уважать установленныя власти, въ особенности вашу власть и власть короля, этимъ будетъ дана войску увренность, что конституція не пострадаетъ отъ внутреннихъ безпорядковъ въ то время, какъ храбрые французы будутъ проливать свою кровь для защиты границъ!
Гуадэ медленно поднимался съ своего мста по мр того, какъ чувствовалъ, что Лафайетъ подходитъ къ концу своей рчи. Рукоплесканія еще не кончились, когда ядовитый ораторъ Жиронды протянулъ руку, показывая тмъ, что желаетъ отвчать. Когда Жиронда хотла метнуть стрлу ироніи, она вручала лукъ Гуадэ, и Гуадэ бралъ на угадъ первую стрлу изъ колчана.
Едва затихли послдніе аплодисменты, какъ раздался его звонкій голосъ.
— Когда я увидалъ г-на Лафайета, воскликнулъ онъ,— то моему уму представилась весьма успокоительная мысль: ‘значить, сказалъ я себ, у насъ боле нтъ вншнихъ враговъ, значитъ австрійцы побждены, вотъ г-нъ Лафайетъ пріхалъ возвстить намъ о своей побд и ихъ истребленіи!’ Иллюзія длилась не долго: наши враги все т же, намъ угрожаютъ т же опасности извн, а между тмъ, г-нъ Лафайетъ въ Париж, онъ взялся быть выразителемъ чувствъ честныхъ людей и войска! Эти честные люди, кто они? Это войско, какъ могло оно совщаться? Но, прежде всего, пусть г-нъ Лафайетъ покажетъ намъ свой отпускъ.
При этихъ словахъ Жиронда поняла, что втеръ сейчасъ перемнится и подуетъ въ ея сторону: и въ самомъ дл, за послдними словами послдовалъ громъ рукоплесканій.
Тогда поднялся одинъ депутатъ и сказалъ съ своего мста.
— Господа, вы забываете, съ кмъ говорите, о комъ идетъ вопросъ, въ особенности, вы забываете, кто такой Лафайетъ! Вдь Лафайетъ — первенецъ французской свободы, Лафайетъ пожертвовалъ Революціи своимъ состояніемъ, своимъ дворянствомъ, своей жизнію.
— Э! да вы расточаете ему посмертныя восхваленія! крикнулъ кто-то.
— Господа, сказалъ Дюко,— свобода преній стснена присутствіемъ въ этой Палат генерала, не принадлежащаго къ членамъ Собранія.
— Это еще не все! воскликнулъ Верньо,— этотъ генералъ покинулъ свой постъ въ виду непріятеля, корпусъ войска, которымъ онъ командуете, быль порученъ ему, а не простому генералъ-маіору, оставленному имъ вмсто себя. Надо узнать, не покинулъ-ли онъ войско безъ отпуска и если это такъ, пусть его арестуютъ и судятъ какъ дезертира.
— Я это имлъ въ виду въ своемъ заявленіи, сказалъ Гуадэ, и поддерживаю предложеніе Верньо.
— Поддерживаемъ! поддерживаемъ! крикнула вся Жиронда.
— Голосованіе по перекличк! воскликнулъ Жансонне.
Голосованіе по перекличк дало большинство десяти голосовъ друзьямъ Лафайета.
Какъ и народъ 20 іюня, Лафайетъ отважился на слишкомъ большой шагъ или на слишкомъ ничтожный, онъ одержалъ побду, но она была похожа на т побды, на какія жаловался Пирръ, потерявшій половину своего войска: ‘Еще одна такая побда, и я погибъ’! говорилъ онъ.
Какъ и Петіонъ, Лафайетъ прямо изъ Собранія пришелъ къ королю.
Король встртилъ его съ боле привтливымъ лицомъ, но съ не мене оскорбленнымъ видомъ.
Лафайетъ пожертвовалъ королю и королев больше чмъ жизнью: онъ имъ пожертвовалъ своей популярностью.
Уже въ третій разъ онъ длалъ имъ этотъ драгоцнный подарокъ, какого не въ состояніи сдлать ни одинъ король: въ первый разъ въ Версал, 6 октября, второй раза, на Марсовомъ Пол 17 іюля, въ третій разъ, въ этотъ самый день.
У Лафайета оставалась послдняя надежда, объ этой-то надежд онъ и пришелъ говорить съ своимъ государемъ. Завтра онъ произведетъ смотръ національной гвардіи вмст съ королемъ, нельзя было сомнваться, что присутствіе короля и бывшаго главнокомандующаго возбудитъ энтузіазмъ, Лафайетъ воспользуется этимъ восторгомъ, пойдетъ на Собраніе, наложитъ руку на Жиронду а во время смятенія король удетъ въ Мобенскій лагерь.
Это былъ смлый планъ, но, при тогдашнемъ состояніи умовъ, очень выполнимый. Къ несчастью, въ три часа утра Дантонъ пришелъ къ Петіону и предупредилъ его о томъ, что готовилось.
На разсвт Петіонъ отмнилъ смотръ.
Кто измнилъ королю и Лафайету?— Королева.
Разв она не сказала, что предпочитаетъ погибнуть по милости кого угодно, только-бы не Лафайетъ спасъ ее?
Ея выборъ былъ удаченъ: именно Дантонъ долженъ былъ погубить ее.
Въ тотъ самый часъ, когда долженъ былъ происходить смотръ, Лафайетъ ухалъ изъ Парижа и вернулся къ своему войску.
Однако, онъ не окончательно потерялъ надежду спасти короля.

XVIII.
Верньо будетъ говорить.

Побда Лафайета, побда сомнительная, за которой слдовало отступленіе, имла странный результатъ.
Она привела въ уныніе роялистовъ, тогда какъ кажущееся пораженіе Жирондистовъ ободрило ихъ, указавъ имъ на пропасть, куда они едва не попали.
Предположите меньше ненависти у Маріи-Антуанеты, и Жиронда была бы тогда же уничтожена.
Не надо было давать двору времени исправить его страшную ошибку, и необходимо было возвратить революціонному движенію его силу, заставитъ этотъ могучій потокъ потечь по прежнему руслу, отъ котораго онъ было отклонился.
Вс были заняты изобртеніемъ способа къ тому, но когда кто-нибудь предлагалъ свое средство, его непригодность тотчасъ-же всмъ бросалась въ глаза и отъ него отказывались.
Г-жа Роланъ, душа партіи, хотла достигнуть цли, произведя сильный взрывъ въ Собраніи. Кто могъ произвести этотъ взрывъ? Кто могъ нанести этотъ ударъ?— Верньо.
Но что длалъ этотъ Ахиллъ въ своей комнат, или, скоре, этотъ Рено, заблудившійся въ садахъ Армиды? Онъ любилъ.
Такъ, трудно ненавидть, когда любишь! Онъ любилъ прекрасную Симону Кандейль, актрису, поэтессу, музыкантшу, друзья напрасно искали его дня по два, по три, и нигд не находили, наконецъ, отыскивали его у ногъ прелестной женщины, одной рукой разсянно перебиравшей струны своей арфы. Каждый вечеръ онъ ходилъ въ оркестръ театра аплодировать той, которой восхищался весь день.
Разъ вечеромъ, два депутата вышли въ отчаяніи изъ Собранія, это бездйствіе Верньо заставляло ихъ страшиться за Францію.
Это были Гранженевъ и Шабо.
Гранженевъ, адвокатъ изъ Бордо, другъ, соперникъ Верньо, и, какъ и онъ, депутатъ Жиронды.
Шабо, растрига капуцинъ, одинъ изъ авторовъ Катехизиса для Санкюлотовъ, изливавшій на королевскую власть и религію желчь, накопившуюся у него въ монастыр.
Гранженевъ, мрачный и задумчивый, шелъ рядомъ съ Шабо. Тотъ посматривалъ на него и, казалось, видлъ на лиц своего друга отраженіе собственныхъ мыслей.
— О чемъ ты думаешь? спросилъ Шабо.
— Я думаю, что вся эта канитель обезсиливаетъ партію и убиваетъ Революцію.
— А! ты тоже такого мннія! возразилъ Шабо съ своимъ всегдашнимъ дкимъ смхомъ.
— Я думаю, продолжалъ Гранженевъ,— что если народъ дастъ королю время опомниться, то народъ пропалъ.
Шабо опять разсмялся.
— Я думаю, докончилъ Гранженевъ,— что для революцій существуетъ только одинъ опредленный часъ. Если его разъ пропустить, — то онъ уже никогда боле не повторяется, и пропустившіе его должны разсчитывать лишь на Господа Бога, да на потомство.
— И ты полагаешь, что Господь Богъ и потомство призовутъ насъ къ отвту за нашу лнь и наше бездйствіе?
— Боюсь, какъ бы не случилось этого. Послушай, Шабо, продолжалъ Гранженевъ, помолчавъ,— я убжденъ въ однимъ: народъ тяготится своей послдней неудачей, но онъ не поднимется безъ какого-нибудь кроваваго событія, ему нуженъ взрыва, ярости или страха, чтобы почерпнуть въ немъ новую энергію.
— Какъ возбудить этотъ взрывъ ярости или страха?
— Вотъ объ этомъ то я и раздумываю и, кажется, до чего-то додумался.
Шабо приблизился къ нему, по интонаціи голоса своего пріятеля онъ понялъ, что тотъ скажетъ нчто ужасное.
— Но, продолжалъ Гранженевъ,— найду-ли я человка, способнаго проявить ршимость, необходимую для этого дла?
— Говори, сказалъ Шабо съ твердостью, не оставившей у его товарища ни малйшаго сомннія,— я способенъ на все для уничтоженія того, что я ненавижу, а я ненавижу королей и священниковъ!
— Ну, слушай, заглянувъ въ прошлое, я увидлъ, что колыбель всхъ революцій обагрена кровью, начиная отъ Лукреціи до Сиднея. Для государственныхъ людей революція ничего боле, какъ теорія, для народа же революція — мщеніе, и такъ, если надо толкнуть его ко мщенію, то надо показать ему и жертву. Дворъ отказывается дать намъ эту жертву, а потому, дадимъ ее сами нашему длу!
— Я не понимаю.
— Очень просто: надо, чтобы одинъ изъ насъ,— одинъ изъ наиболе извстныхъ, пылкихъ и наиболе чистыхъ, людей — палъ подъ ударами аристократовъ.
— Продолжай.
— Надо, чтобы павшій былъ членомъ Національнаго Собранія, чтобы Собраніе взяло мщеніе въ свои руки: надо, наконецъ, чтобы этой жертвой былъ я!
— Но аристократы не убьютъ тебя, Гранженевъ, ни за что не убьютъ!
— Знаю, вотъ почему я и говорилъ, что надо бы найдти человка ршительнаго…
— Зачмъ?
— Чтобы убить меня.
Шабо отскочилъ отъ него, но Гранженевъ схватилъ его за руку.
— Шабо, ты только что сказалъ, что способенъ на все, для уничтоженія того, что ненавидишь: въ состояніи ли ты зарзать меня?
Монахъ онмлъ отъ удивленія. Гранженевъ продолжалъ.
— Ораторствовать я не могу, жизнь моя не можетъ принести никакой пользы свобод, тогда какъ, напротивъ, моя смерть можетъ пригодиться. Мой трупъ будетъ лозунгомъ для бунта, и говорю теб…
Гранженевъ съ жаромъ протянулъ руку по направленію къ Тюльери.
— Надо, чтобы этотъ дворецъ и вс живущіе въ немъ исчезли въ этой бур!
Шабо смотрлъ на Гранженева съ безмолвнымъ восхищеніемъ.
— Ну что-же? настаивалъ Гранженевъ.
— Ну, великій Діогенъ, туши свой фонарь: человкъ найденъ! проговорилъ Шабо.
— Въ такомъ случа, сговоримся немедленно, и пусть все кончится сегодня-же. Ночью я буду прогуливаться тутъ, (они были противъ Луврскихъ воротъ) въ самомъ пустынномъ мст… Если ты боишься, что твоя рука дрогнетъ, предупреди двухъ патріотовъ: чтобы они узнали меня, я подамъ имъ вотъ этотъ знакъ.
Гранженевъ поднялъ об руки къ верху.
— Они пронзятъ меня, и, общаю теб, я упаду не вскрикнувъ.
Шабо провелъ платкомъ по лбу.
— Мой трупъ найдутъ на зар, ты обвинишь дворъ, месть народа довершитъ остальное.
— Хорошо, сказалъ Шабо,— до свиданья.
Два странныхъ заговорщика пожали другъ другу руки и разошлись.
Гранженевъ вернулся къ себ, написалъ свое завщаніе, но помтилъ его прошлымъ годомъ, когда былъ еще въ Бордо.
Шабо пошелъ обдатъ въ Палэ-Рояль. Посл обда онъ отправился купить ножъ, и при выход изъ лавки, глаза его упали на театральную афишу.
Играла м-ль Кандейль: монахъ зналъ, гд найдти Верньо.
Онъ отправился во Французскую Комедію, поднялся въ уборную прекрасной актрисы и нашелъ въ сбор весь ея дворъ: Верньо, Пальма, Шенье, Дюгазона.
Она играла въ двухъ пьесахъ.
Шабо остался до конца спектакля.
Когда спектакль былъ конченъ, прелестная актриса переодлась, и Верньо собрался проводить ее на улицу Ришелье, гд она жила. Шабо тоже слъ въ карету вмст съ своимъ товарищемъ.
— Вамъ надо что-нибудь сказать мн, Шабо? просилъ Верньо, понявъ, что Шабо имлъ къ нему дло.
— Да… но успокойтесь, я васъ не задержу.
— Въ такомъ случа, говорите сейчасъ.
Шабо вынулъ свои часы,
— Теперь еще не время, сказалъ онъ.
— Когда-же оно настанетъ?
— Въ полночь.
Прекрасная Кандейль задрожала при этомъ таинственномъ діалог.
— О! проговорила она.
— Успокойтесь, сударыня, обратился къ ней Шабо,— Верньо нечего бояться, все дло въ томъ, что отечество нуждается въ немъ.
Карета подкатила къ квартир актрисы.
— Вы войдете? спросилъ Верньо.
— Нтъ, вы сами пойдете со мною.
— Но куда вы ведете его? спросила актриса.
— Всего на разстояніе двухъ шаговъ отсюда, черезъ четверть часа онъ освободится, общаю вамъ.
Верньо пожалъ руку своей прекрасной возлюбленной, сдлалъ ей знакъ, чтобы успокоить ее, и ушелъ съ Шабо по улиц Траверсьеръ.
Они перескли улицу Сентъ-Онорэ и повернули на улицу Ешель.
На углу этой улицы, монахъ положилъ одну руку на плечо Верньо, а другою указалъ ему на человка, ходившаго вдоль пустынныхъ стнъ Лувра.
— Ты видишь? спросилъ онъ.
— Что?
— Этого человка?
— Да.
— Это намъ товарищъ Гранженевъ.
— Что онъ тамъ длаетъ?
— Онъ ждетъ.
— Чего?
— Чтобы его убили.
— Чтобы его убили?
— Да.
— Кто долженъ его убить?
— Я!
Верньо посмтрлъ на Шабо, думая, что она. сошелъ съ ума.
— Вспомни Спарту, вспомни Римъ, и слушай.
И Шабо все разсказалъ ему.
По мр того, какъ говорилъ монахъ, Верньо опускалъ голову. Онъ понималъ, какое огромное разстояніе лежало между нимъ, женственнымъ трибуномъ, влюбленными, львомъ, и этимъ грознымъ республиканцемъ, который, какъ Децій, искалъ пропасти, куда-бы ему броситься, чтобы его смерть спасла его отечество.
— Хорошо, сказалъ онъ,— мн нужно три дня на приготовленіе рчи.
— И черезъ три дня?..
— Будь покоенъ, или я самъ разобьюсь объ кумиръ, или опрокину его!
— Твое слово, Верньо?
— Да.
— Слово мужчины?
— Слово республиканца!
— Ну, въ такомъ случа, ты мн боле не нуженъ, или успокой твою возлюбленную.
Верньо вернулся на улицу Ришелье.
Шабо подошелъ къ Гранженеву.
Тотъ, увидавъ подходящаго къ нему человка, пошелъ въ самое темное мсто.
Шабо послдовалъ за нимъ. Гранженевъ остановился у стны.
Шабо подошелъ къ нему.
Граженевъ сдлалъ ему условный знакъ, поднявъ вверхъ руки.
Но Шабо стоялъ, не двигаясь.
— Ну, что-же? сказалъ Гранженевъ,— что тебя удерживаетъ? Закалывай-же!
— Безполезно, отвтилъ Шабо:— Верньо будетъ говорить.
— Хорошо, проговорилъ Гранженевъ со вздосомъ,— но я думаю, что это средство было лучше!
Какъ могла бороться монархія съ такими людьми?

XIX.
Верньо говоритъ.

Пора было Верньо ршиться!
Опасность возростала внутри и извн.
Извн, въ Ратисбонн, совтъ посланниковъ единогласно отказался принять французскаго министра.
Англія, называвшая себя нашимъ другомъ, спшно вооружалась.
Имперскіе князья, громко хваставшіеся своимъ нейтралитетомъ, по ночамъ впускали непріятеля въ свои крпости.
Герцогъ Баденскій пропустилъ австрійцевъ въ Кель, въ одномъ лье отъ Страсбурга.
Во Фландріи было еще хуже, Люкнеръ, старый, глупый вояка, мшалъ всмъ планамъ Дюмурье, единственнаго человка, если не геніальнаго, то умнаго и способнаго, какого мы могли противопоставить непріятелю.
Лафайетъ былъ при двор, и его послдняя выходка доказала, что Собраніе, то есть Франція не должна разсчитывать на него.
Наконецъ, Биронъ, храбрый и вполн надежный, былъ подавленъ нашими первыми неудачами и настаивалъ только на войн оборонительной.
Таковы были вншнія дла, перейдемъ къ внутреннимъ:
Эльзасъ громко требовалъ оружія, но военный министръ, исключительно занятый дворомъ, не думалъ высылать его ему.
На Юг, генералъ-лейтенантъ принцевъ, губернаторъ нижняго Лангедока и Севенъ, заставлялъ дворянство проврять свои полномочія.
На Запад, простой крестьянинъ, Алланъ Ределеръ, объявилъ посл обдни, что близъ сосдней часовни назначено собраніе вооруженныхъ друзей короля.
Пятьсотъ крестьянъ немедленно явились туда. Шуанство было посяно въ Ванде и въ Бретани, ему оставалось лишь развиваться.
Наконецъ, почти изъ всхъ департаментовъ приходили контръ-революціонные адресы.
Опасность была огромная, грозная, ужасная, она была такъ велика, что угрожала уже не людямъ, а самому отечеству.
И вотъ, слова: ‘Отечество въ опасности!’ хотя еще не произносились громко, но уже повторялись тихо.
Собраніе ждало. Шабо и Гранженевъ объявили: ‘Черезъ три дня Верньо будетъ говорить!’
И вс считали часы.
Ни въ первый, ни во второй день Верньо не показывался въ Собраніи.
На третій день вс входили туда съ трепетомъ. Вс депутаты оказались на своихъ скамьяхъ, трибуны были переполнены.
Верньо явился послднимъ.
Ропотъ удовольствія пробжалъ по Собранію, трибуны стали аплодировать, точно при вход любимаго актера.
Верньо поднялъ голову, желая знать, кому апплодируютъ, аплодисменты усилились и онъ понялъ, что они предназначались ему.
Верньо было тогда тридцать три года, онъ былъ мечтателенъ, лнивъ, безпеченъ, съ пылкостью отдавался только однимъ удовольствіямъ, точно спшилъ срывать полными пригоршнями цвты своей молодости, которая должна была имть столь короткую весну! Онъ ложился поздно, вставалъ не раньше полудня, когда собирался говорить, то дня за четыре готовилъ свою рчь, отдлывалъ, отшлифовывалъ ее, старался придать ей больше колкости, язвительности, какъ солдатъ, наканун сраженія, оттачиваетъ, отшлифовываетъ, чиститъ свое оружіе. какъ ораторъ, онъ, выражаясь терминомъ фехтовальнаго искусства, былъ прекрасный фехтовальщикъ, его удовлетворялъ только ударъ, блестяще нанесенный и вызвавшій сильныя рукоплесканія, его слово надо было приберегать для минуты опасности, самой крайней опасности.
‘Это былъ человкъ не обыденной жизни’, сказалъ поэтъ, ‘а великихъ дней’.
Со стороны физической, Верньо былъ небольшаго роста, сложенія крпкаго, почти атлетическаго. У него были длинные, разввающіеся волосы, когда онъ говорилъ, то встряхивалъ ими, какъ левъ встряхиваетъ гривой, у него былъ высокій лобъ, и изъ-подъ его густыхъ бровей блестли черные глаза, иногда дышавшіе кротостью, иногда метавшіе пламя, носъ у него илъ короткій, нсколько широкій, съ гордо приподнятыми ноздрями, губы толстыя и, подобно тому, какъ изъ-подъ земли выбгаетъ ключевая, сильная, шумная струя, такъ и изъ его устъ мощнымъ водопадомъ, шумя и пнясь, лились слова. Его кожа, изрытая оспой, была шероховата, какъ мраморъ, еще не отполированный рукою скульптора, а только обтесанный молотомъ рабочаго, цвтъ лица его былъ то блдный, то красный, то багровый, смотря по тому, приливала-ли кровь къ его голов, или отливала къ сердцу. Во время отдыха и въ толп, это былъ человкъ обыкновенный, и глазъ историка, какъ-бы онъ ни былъ проницателенъ, не имлъ снованія остановиться на немъ, но когда кровь его клокотала пламенемъ страсти, когда вс мускулы лица его приходили въ движеніе, когда протянутая рука требовала молчанія и господствовала надъ толпой, этотъ человкъ превращался въ бога, оратора, преображался, трибуна становилась его Олимпомъ!
Таковъ былъ этотъ человкъ, выступившій съ рукой еще сомкнутой, но съ зажатыми въ ней горящими искрами.
По рукоплесканіямъ, раздавшимся при вход его, онъ понялъ, чего отъ него ожидали.
Онъ не просилъ слова, а прямо прошелъ къ трибун, поднялся и, среди общаго трепетнаго молчанія, началъ свою рчь.
Первыя слова ея были сказаны грустнымъ, глубокимъ, сосредоточеннымъ голосомъ человка подавленнаго, онъ казался въ начал утомленнымъ, какъ другіе утомляются въ конц: дло въ томъ, что эти три дня онъ былъ въ общеніи съ геніемъ краснорчія, дло въ томъ, что онъ зналъ, что посл этого послдняго и великаго напряженія силъ, онъ, какъ Самсонъ, разрушитъ храмъ и что, если при его восхожденіи на трибуну, колонны и своды этого храма были неприкосновенны, то спустившись съ трибуны ему придется пробираться по развалинамъ королевской власти
Весь геній Верньо отразился въ этой рчи, поэтому мы приведемъ ее цликомъ, мы уврены, что ее прочтутъ съ тмъ любопытствомъ, какое возбуждаетъ осмотръ арсенала, и видъ одной изъ тхъ историческихъ стнобитныхъ машинъ, которыя разрушили стны Рима или Карагена.
‘Граждане, началъ Верньо голосомъ, сначала едва слышнымъ, но постепенно ставшимъ суровымъ, звонкимъ, гремящимъ, граждане, я обращаюсь къ вамъ съ вопросомъ:
‘Что это за странное положеніе, въ которомъ находится національное Собраніе? Какой рокъ преслдуетъ насъ и знаменуетъ каждый день событіями, которыя, внося безпорядокъ въ наши труды, постоянно повергаютъ насъ въ смуту и волненія тревогъ, надеждъ, страстей? Какую судьбу готовить Франціи это ужасное возбужденіе? Ведетъ-ли оно Революцію назадъ или она подвигается къ своему апогею?
‘Въ ту минуту, какъ намъ казалось, что наши Сверныя арміи успшно дйствуютъ въ Бельгіи, мы видимъ ихъ вдругъ отступающими передъ врагомъ, войну переносятъ на нашу территорію, а несчастнымъ бельгійцамъ остается на память о насъ лишь пламя пожара, освщавшее наше отступленіе! Со стороны Рейна, цруссаки свободно собираются на нашихъ незащищенныхъ границахъ. Какъ это могло случиться, что въ самую ршительную минуту, въ минуту кризиса, столь важнаго для существованія націи, пріостанавливаютъ движеніе нашихъ войскъ? вслдствіе внезапной дезорганизаціи министерства, отнимаютъ власть у людей, пользовавшихся довріемъ, а судьбы государства вручаютъ въ первыя попавшіяся, неопытныя руки? Неужели дйствительно опасаются нашихъ побдъ? Чью кровь такъ страшатся пролить, кровь арміи Кобленца или нашу? Если фанатизмъ священниковъ грозитъ предать насъ одновременно и междоусобнымъ раздорамъ и иноземному нашествію, то какая цль у тхъ, кто съ непобдимымъ упорствомъ отказывается утверждать наши декреты? Желаютъ они царствовать надъ покинутыми городами, надъ опустошенными полями? Сколько именно имъ нужно слезъ, несчастій, крови, смертей, для утоленія ихъ мести? Къ чему мы пришли, наконецъ?— А вы, господа! Враги Конституціи хвастаются, что поколебали ваше мужество и ежедневно прилагаютъ вс усиліи къ тому, чтобы встревожить вашу совсть и вашу честность, они называютъ вашу любовь къ свобод духомъ мятежа, но неужели вы забыли, что деспотическій дворъ и трусливые герои аристократы прозвали мятежниками всхъ тхъ представителей націи, которые пошли принимать присягу въ залъ Jeu-de-Paume, всхъ, взявшихъ Бастилію, однимъ словомъ, всхъ, кто поддерживалъ Революцію!— На васъ, господа, клевещутъ потому, что вы чужды каст, низвергнутой Конституціей въ прахъ, и потому также, что испорченные и безпечные люди, жалющіе объ утраченной ими постыдной чести — пресмыкаться передъ этой кастой,— не надются найдти въ васъ сообщниковъ, васъ-бы желали отдалить отъ народа, такъ какъ всмъ извстно, что народъ ваша поддержка, и если, вслдствіе преступнаго отступничества отъ его дла и отъ его интересовъ, вы бы заслужили быть покинутыми имъ, то распустить васъ было-бы очень легкимъ дломъ. Среди васъ хотли посять раздоры, но вы, господа, вы отложите до конца войны ваши споры и ссоры, не находя никакой прелести въ взаимной ненависти, и этому демоническому наслажденію вы предпочтете безопасность отечества, васъ хотли напугать петиціями отъ арміи, какъ будто вы не знаете, что при начал Революціи святилище свободы было окружено служителями тираніи, Парижъ осажденъ придворнымъ войскомъ, и что т дни опасности были днями славы для нашего перваго Собранія! Я обращу, наконецъ, ваше вниманіе на критическое положеніе, въ какомъ мы находимся.
Эти внутреннія волненія имютъ дв причины: это продлки аристократіи, и продлки церковниковъ, и т и другіе стремятся къ одной цли: добиться контръ-революціи.
‘Король отказался утвердить вашъ декретъ относительно религіозныхъ смутъ. Быть можетъ мрачный геній Медичи и кардинала Лотарингскаго еще витаетъ подъ сводами дворца Тюльери, и сердце короля еще смущено тми фантастичіыми идеями, которыя внушаютъ ему. Но нельзя допустить, не оскорбивъ его и не назвавъ самымъ опаснымъ врагомъ Революціи, чтобы онъ хотлъ безнаказанностью поощрить преступныя, честолюбивыя попытки духовенства и возвратить гордымъ сподвижникамъ тіары власть, при помощи которой они одинаково угнетали народы и королей, нельзя допустить, не оскорбляя его и не объявляя жесточайшимъ врагомъ государства, чтобы ему нравилось укоренять смуты, увковчивать безпорядки, которые при возникновеніи междоусобной войны могутъ привести его къ гибели. Изъ этого я вывожу то заключеніе, что, если онъ упорствуетъ въ неутвержденіи вашихъ декретовъ, значить онъ чувствуетъ себя достаточно сильнымъ и безъ тхъ средствъ, какія вы ему предлагаете для поддержанія общественнаго мира. Поэтому, если общественный миръ не удастся сохранить, факелъ фанатизма будетъ продолжать грозить государству поджогами, а религіозныя буйства будутъ по прежнему волновать департаменты, то сами представители королевской власти окажутся виновниками всхъ нашихъ золъ. Итакъ, пусть они своими головами отвчаютъ за вс смуты, возникающія подъ флагомъ религіи: сложивъ на нихъ эту грозную отвтственность, положите предлъ вашему терпнію и тревогамъ націи.
‘Ваша заботливость о вншней безопасности государства заставила васъ распорядиться устройствомъ лагеря подъ Парижемъ, вс федералисты Франціи должны были собраться 14 іюля для возобновленія присяги жить свободными или умереть. Отравленное дыханіе клеветы заклеймило этотъ проэктъ, король отказалъ въ своемъ утвержденіи. Я слишкомъ уважаю пользованіе конституціонными правами, чтобы предложить сдлать министровъ отвтственными за этотъ отказъ, но если еще до сбора батальоновъ земля свободы будетъ осквернена, вы должны объявить ихъ измнниками! придется ихъ самихъ бросить въ пропасть, которую ихъ бездйствіе или злонамренность вырыли подъ ногами свободы! Сорвемъ, наконецъ, повязку, которую интрига и лесть надли на глаза короля и покажемъ ему то положеніе, къ какому коварные друзья стараются привести его.
‘Пользуясь именемъ короля, французскіе принцы возстановили противъ насъ вс европейскіе дворы, изъ мести за королевское достоинство они создали Пильницкій договоръ, ради защиты короля бывшіе отряды тлохранителей спшатъ въ Германію, чтобы стать подъ знамя мятежа, чтобы помочь королю, эмигранты зачисляются въ австрійскія войска и выступаютъ противъ собственнаго отечества, собираясь подвергнуть его терзаніямъ и мукамъ. Съ цлью доставленія этимъ странствующимъ рыцарямъ королевскихъ привиллегій, иные дезертируютъ со своихъ постовъ при вид врага, другіе странствующіе рыцари измняютъ своей присяг, обкрадываютъ кассы, подкупаютъ солдатъ и, такимъ образомъ, вс они находятъ себ славу въ трусости, клятвопреступленіи, дезертирств, воровств и убійствахъ. Наконецъ, имя короля примшивается ко всмъ этимъ бдствіямъ.
‘Но я читаю въ Конституціи:
‘Если король станетъ во глав арміи и направитъ ея силы противъ націи, или, если онъ не воспротивится формально подобному длу, предпринятому отъ его имени, то онъ признается отрекшимся отъ престола’.
‘Напрасно король сталъ бы возражать:
‘Правда, враги націи желаютъ дйствовать только для возвышенія моей власти, но я доказалъ, что не былъ ихъ соумышленникомъ, я повиновался Конституціи, я отправилъ войско въ походъ. Правда, эти войска были очень слабы, но Конституція не опредлила степень силы какою должны быть облечены войска. Правда, я собралъ ихъ слишкомъ поздно, но Коституція не опредляетъ времени, къ которому я долженъ ихъ собирать. Правда, запасные лагери могли оказать имъ поддержку, но Конституція не обязываетъ меня образовывать запасные лагери. Правда, когда генералы безъ сопротивленія занимали непріятельскую территорію, я приказывалъ имъ отступать, но Конституція не приказываетъ мн одерживать побдъ. Правда, мои министры обманули Національное Собраніе относительно количества войскъ, ихъ расположенія, и продовольствія, но Конституція даетъ мн право выбирать моихъ министровъ, она нигд не предписываетъ мн отдавать мое довріе патріотамъ и прогонять отъ себя контръ-революціонеровъ. Правда, Національное Собраніе издало декреты, необходимые для защиты отечества, а я отказался ихъ утвердить, но Конституція гарантируетъ мн это право. Правда, контръ-революціи идетъ своимъ ходомъ, и деспотизмъ вскор вручитъ мн свой желзный скипетръ, я васъ забавлю имъ, вы станете ползать предо мной, и я накажу васъ за дерзкое желаніе быть свободными, но все это длается на основаніи конституціи. Мною не совершено ни одного дйствія, осуждаемаго Конституціей — поэтому, можно ли сомнваться въ моей врности ей и въ моемъ усердіи защищать ее?!’.
‘Еслибы можно было допустить, господа, чтобы среди бдствій злополучной войны, среди безпорядковъ контръ-революціоннаго движенія, король французовъ произнесъ такую насмшливую рчь, еслибы можно было допустилъ, что онъ говорилъ бы о своей любви къ Конституціи съ такой оскорбительной ироніей, не были-бы мы вправ отвчать ему:
‘О король! вы вмст съ тираномъ Лизандромъ, полагаете, что истина не лучше лжи, и что нужно тшить людей клятвами, какъ тшатъ дтей игрушками, вы длали видъ, что любите законы лишь для того, чтобы сохранить власть, которая дала бы вамъ возможность преступать ихъ, вы длаете видъ, что любиге Конституцію, лишь для того, чтобы она не свергла васъ съ престола, на которомъ вамъ необходимо удержаться, чтобы уничтожить ее, вы длали видъ, что любите націю, лишь для того, чтобы обезпечить успхъ вашихъ интригъ, внушивъ ей довріе, не думаете ли вы обмануть насъ и теперь вашими лицемрными увреніями? Не думаете ли вы отвлечь наше вниманіе отъ нашихъ бдствій лукавствомъ вашихъ оправданій? Отвергать планы внутренняго укрпленія страны, выставлять противъ иностранныхъ войскъ такія слабыя силы, въ пораженіи которыхъ нельзя было сомнваться,— значило-ли это защищать насъ? Отклонять планы внутренняго укрпленія государства, или длать приготовленія къ сопротивленію на то время, когда мы уже сдлаемся добычей тирановъ — значило-ли это защищать насъ? Отчего вы не обуздали генерала, нарушившаго Конституцію, и связывали мужество тхъ, кто ограждалъ ее? Значитъ-ли это защищать насъ, постоянно парализовать правительство безпрестанной смной министерства? Для счастья нашего или для гибели, Конституція предоставила вамъ выборъ министровъ? Для славы, или позора нашего сдлала она васъ главою арміи? Для того-ли, наконецъ, она предоставила вамъ право утверждать законы, особые доходы, и него другихъ преимуществъ, чтобы вы ногуили конституціоннымъ путемъ и Конституцію и государство? Нтъ! нтъ! вы человкъ, котораго не могло тронуть великодушіе французовъ, который проникнутъ только любовью къ деспотизму! вы не исполнили желанія Конституціи! Она можетъ быть попрана, но вы не должны пожать плоды своего клятвопреступленія, вы не протестовали формальнымъ актомъ противъ побдъ надъ свободой, совершившихся вашимъ именемъ, но вы не пожнете плодовъ этихъ недостойныхъ тріумфовъ! Вы ничто для этой Конституціи, которую вы такъ недостойно попрали, ничто для этого народа, которому вы такъ недостойно измнили’.
‘Такъ какъ факты, мною приведенные, не лишены поразительнаго сходства съ нкоторыми дйствіями короля, такъ какъ достоврно извстно, что ложные друзья, его окружающіе, продались кобленцкимъ заговорщикамъ и стремятся погубить короля, чтобы перенести корону на голову одного изъ вождей ихъ заговоровъ, такъ какъ для его личной безопасности и для безопасности государства одинаково важно, чтобы его поведеніе не внушало боле подозрній, я предложу представить ему адресъ, который напомнитъ ему только что высказанныя мною истины, и въ которомъ ему будетъ доказано, что его теперешній нейтралитетъ между отечествомъ и Кобленцомъ будеі измной относительно Франціи.
‘Кром того, я требую отъ васъ объявленія, что отечество въ опасности. Вы увидите, что на удары этого набата соберутся вс граждане, земля покроется солдатами, и снова свершатся чудеса, покрывшія славою древніе народы. Неужели французы, возрожденные съ 89 года, одряхлли для такого патріотизма? Не насталъ ли день соединить оставшихся въ Рим съ удалившимися на Авентинъ? Или вы ждете, пока люди слабые, утомленные трудами революціи, или испорченные привычкой парадировать вокругъ двора, привыкнутъ говорить о свобод безъ энтузіазы а о рабств безъ ужаса? Что намъ готовятъ? Не желаютъ ли ввести военное положеніе? Дворъ подозрваютъ въ коварныхъ намреніяхъ: онъ заставляетъ говорить о передвиженіи войскъ, о военномъ положеніи, стараются пріучить умы къ мысли о пролитіи народной крови. Дворецъ короля французовъ вдругъ превратился въ крпость. Гд же, однако, его враги? Противъ кого направлены эти пушки и эти штыки? Друзья конституціи были вытснены изъ министерства, бразды государства свободно развваются по капризу втра въ ту самую минуту, когда ими должны бы управлять сила и патріотизмъ. Везд возникаютъ постоянные раздоры, фанатизмъ торжествуетъ, потворство правительства увеличиваетъ дерзость иностранныхъ державъ, выставляющихъ противъ насъ войска и кующихъ намъ оковы, и охлаждаетъ симпатію народовъ, тайно желающихъ торжества свободы. Непріятельскіе отряды приходятъ въ движеніе, интрига и коварство замышляютъ измны, законодательный корпусъ издаетъ противъ этихъ заговоровъ декреты суровые, но необходимые, рука короля ихъ разрываетъ! Призывайте же, призывайте всхъ французовъ спасать отечество! Настала пора. Покажите имъ пропасть во всей ея неизмримости. Они могутъ перешагнуть черезъ нее только чрезвычайнымъ усиліемъ. Устройте могучій электрическій токъ, который сообщитъ толчекъ всему государству. Подражаете вы спартанцамъ при ермопилахъ, или почтеннымъ старцамъ римскаго сената, которые ожидали у пороговъ своихъ домовъ смерть, принесенную ихъ отечеству свирпыми побдителями? Нтъ, вамъ нечего желать нарожденія мстителей за вашъ прахъ: въ тотъ день, когда ваша кровь обагритъ землю, тиранія, ея высокомріе, ея дворцы, ея покровители навсегда исчезнуть передъ національнымъ всемогуществомъ и гнвомъ народа’.
Эта грозная рчь дышала все разроставшейся мощью, казалось то крпчала буря, превращаясь въ ураганъ.
Она и произвела ураганъ: все собраніе, фельятинцы, роялисты, конституціоналисты, республиканцы, депутаты, зрители, скамьи, трибуны, все было побждено, потрясено, увлечено мощными вихремъ, вс кричали отъ восторга.
Въ тотъ же вечеръ, Барбару писалъ своему другу Ребекки, въ Марсель: ‘Пришли мн пятьсотъ человкъ, умющихъ умирать’.

XX.
Третья годовщина взятія Бастиліи.

11 іюля собраніе объявило, что отечество въ опасности. Но для обнародованія этого объявленія, нужно было позволеніе короля.
Король далъ его только вечеромъ 21.
Дйствительно, объявить отечество въ опасности было равносильно сознанію самого правительства въ своей безпомощности, и обращенію къ народу съ воззваніемъ, чтобы онъ самъ спасалъ себя, такъ какъ король ничего не можетъ, или не хочетъ сдлать для него.
Въ промежутокъ между 11 и 21 іюля во дворц царилъ ужасъ. Дворъ ждалъ къ 14 іюля заговора на жизнь короля.
Адресъ якобинцевъ укрпилъ это подозрніе: онъ былъ написанъ Робеспьеромъ, что легко узнать по двойному нападенію въ немъ заключавшемуся.
Якобинцы обращались въ немъ къ федералистамъ, собравшимся въ Парижъ къ празднику 14 іюля, ознаменованному въ прошломъ году такимъ кровопролитіемъ.
‘Привтъ французамъ восьмидесяти трехъ департаментовъ!’ говорилъ неподкупный, ‘привтъ марсельцамъ! привтъ отечеству сильному, непобдимому, собирающему вокругъ себя своихъ дтей въ дни опасностей и торжествъ! Отворимъ двери нашихъ домовъ нашимъ братьямъ!’
‘Граждане, неужели вы сошлись только для пустого празднованія федераціи и для безполезной присяги? Нтъ, нтъ, вы сошлись на призывъ націи, угрожаемой извн, преданной внутри. Наши коварные вожди ведутъ наши войска въ западни, наши генералы оберегаютъ территорію австрійскаго тирана и выжигаютъ города нашихъ братьевъ бельгійцевъ, это чудовище, Лафайетъ, явился въ Собраніе, чтобы бросить ему прямо въ лицо оскорбленіе: уничиженное, оскорбленное, угрожаемое, существуетъ ли оно еще? Такое множество посягательствъ заставило народъ, наконецъ, проснуться, и вы сошлись сюда. Льстецы народа постараются обольстить и васъ: бгите отъ ихъ ласкъ, бгите отъ ихъ столовъ, гд они упиваются умренностью и забвеніемъ долга, храните ваши сомннія въ сердцахъ вашихъ, роковой часъ наступаетъ!
‘Вотъ алтарь отечества. Неужели вы допустите, чтобы презрнные кумиры стояли между свободой и вами и похитили поклоненіе, заслуживаемое ею одною? Будемъ присягать одному отечеству и отдадимся въ руки безсмертнаго Царя природы. Все напоминаетъ намъ на Марсовомъ Пол о клятвопреступленіи нашихъ враговъ, мы не можемъ ступить ни на одно мсто, которое не было бы запятнано невинной кровью, ими пролитой! Очистите эту землю, отомстите за эту кровь и не выходите оттуда, пока не обезпечите безопасность отечества!’
Трудно выразиться категоричне, убійство никогда не рекомендовалось боле откровенно, кровавое возмездіе никогда не проповдывалось боле ясно и настойчиво.
И это писалъ Робеспьеръ, лукавый трибунъ, многословный ораторъ своимъ вкрадчивымъ голосомъ говорилъ депутатамъ восьмидесяти департаментовъ: ‘Друзья мои, поврье мн, надо убить короля!’
Въ Тюльери вс были напуганы, особенно король, тамъ были уврены, что единственной цлью событій 20 іюня было убить короля среди суматохи, и преступленію помшало лишь одно мужество короля, поразившее убійцъ.
Въ этомъ была доля правды. Очень не многіе придворные, еще оставшіеся у этихъ двухъ несчастныхъ, говорили, что преступленіе, неудавшееся 20 іюня, отложено на 14 іюля.
Вс были такъ въ этомъ уврены, что короля убдили надть нагрудникъ, чтобы посл пернаго неудачнаго покушенія, его друзья могли поспшить къ нему на помощь.
Увы, у королевы не было боле Андрэ, чтобы помочь ей, дрожащей рукой, испробовать прочность шелковой брони, какъ тогда въ Версали!
Къ счастью, сохранился тотъ самый нагрудникъ, который король примрялъ при первой поздк въ Парижъ, примрялъ только для того, чтобы доставить удовольствіе королев, но потомъ отказался надть.
Но теперь за королемъ такъ слдили, что трудно было улучить минутку и снова примрить его, и г-ж Компанъ три дня пришлось носить его подъ платьемъ.
Наконецъ, однажды утромъ, когда она была въ спальн королевы, еще не вставшей съ постели, вошелъ король, торопливо снялъ сюртукъ и примрилъ броню.
Покончивъ съ этимъ, король подозвалъ къ себ г-ну Компанъ и тихонько сказалъ ей:
— Я примрю его только, чтобы успокоить королеву, они не убьютъ меня, Компанъ, будьте покойны: ихъ планъ измнился, и я долженъ ждать другого рода смерти. Во всякомъ случа, зайдите ко мн, когда уйдете отъ королевы: мн надо кое-что поручить вамъ.
Король вышелъ. Королева замтила, что онъ что-то тихо говорилъ г-ж Компанъ, она проводила его тревожнымъ взглядомъ и, когда дверь за нимъ затворилась, спросила.
— Компанъ, о чемъ говорилъ съ вами король?
Г-жа Компанъ, заливаясь слезами, бросилась на колни передъ кроватью королевы и повторила ей все, что слышала отъ короля.
— Да, такъ думаетъ король, и я начинаю склоняться къ тому же мннію, король полагаетъ, что все, происходящее во Франціи, есть подражаніе тому, что произошло въ Англіи въ прошломъ вк, онъ безпрестанно читаетъ исторію несчастнаго короля Англіи Карла I, чтобы поступать лучше, чмъ поступалъ король англійскій… Да, да, и я дошла до того, что боюсь, чтобы короля не предали суду, милая Компанъ! А меня, какъ иностранку, они заржутъ… Увы, что станется съ моими бдными дтьми?
Королева была не въ состояніи продолжать: силы оставили ее, она разрыдалась.
Г-жа Компанъ поспшила пойти приготовить ей стаканъ сахарной воды съ эиромъ, но королева отстранила стаканъ.
— Нервныя разстройства бываютъ только у счастливыхъ женщинъ, моя бдняжка Компанъ: но никакія лкарства не исцлятъ болзней души! Съ самаго начала моихъ несчастій, я не чувствую своего тла, я чувствую только свою судьбу… Ни слова объ этомъ королю, ступайте къ нему.
Г-жа Компанъ не ршалась оставить ее одну.
— Ну, что съ вами? спросила королева.
— О, государыня, я должна признаться, что для вашего величества я приготовила корсетъ, въ род нагрудника короля, и я на колняхъ умоляю васъ надть его.
— Благодарю, милая Компанъ.
— А! значитъ ваше величество принимаете его? воскликнула обрадованная камеристка.
— Я приму его, чтобы выказать вамъ свою благодарность за вашу преданность и доброе намреніе, но я не надну его.
Она взяла руку своей горничной и прибавила шопотомъ:
— Я буду слишкомъ счастлива, если они заржутъ меня! Господи! да они сдлаютъ тогда для меня гораздо больше, чмъ думаете сдлать вы, сохранивъ мн жизнь: они меня избавятъ отъ нея… Иди, Компанъ, иди!
Г-жа Компанъ вышла.
Она съ трудомъ удерживалась: слезы душили ее.
Въ корридор она встртила короля, увидавъ ее, онъ остановился и протянулъ ей руку. Г-жа Комчанъ схватила руку короля и хотла поцловать ее, но король привлекъ ее къ себ и поцловалъ въ об щеки.
Она еще не успла придти въ себя отъ удивленія, какъ онъ сказалъ ей:
— Пойдемте!
Король привелъ ее въ маленькій корридоръ между своей спальней и спальней дофина, онъ отыскалъ рукою пружину и отворилъ шкапъ, совершенно незамтный въ стн.
Это былъ желзный шкапъ, вдланный въ стну съ помощью Гамэна.
Въ этомъ шкапу хранился большой портфель набитый бумагами, а на одной изъ полокъ лежало нсколько тысячъ луидоровъ.
— Вотъ, Компанъ, сказалъ король,— возьмите этотъ портфель и унесите его къ себ.
Г-жа Компанъ пробовала приподнять портфель, но онъ былъ слишкомъ тяжелъ.
— Я не могу его поднять, государь, сказала она.
— Подождите, подождите, проговорилъ король
Онъ заперъ шкапъ, взялъ портфель и самъ отнесъ его въ кабинетъ г-жи Компанъ.
— Готово! сказалъ онъ, вытирая лобъ.
— Что я должна длать, государь,— съ этимъ портфелемъ?
— Вы узнаете это отъ королевы, можетъ быть, она скажетъ вамъ также, что въ немъ заключается.
Король вышелъ.
Г-жа Компанъ боялась, чтобы кто-нибудь не увидалъ у нея этого портфеля, и съ большими усиліями спрятала его между двумя тюфяками своей постели. Затмъ, она вернулась къ королев.
— Государыня, сказала она,— король принесъ ко мн портфель и сказалъ, что я узнаю отъ вашего величества, что въ немъ заключается, и что я должна съ нимъ длать.
Королева положила свою руку на руку г-жи Компанъ, стоявшей передъ ея кроватью въ ожиданіи отвта.
— Компанъ, сказала она,— тамъ бумаги, которыя могутъ погубить короля, если, чего Боже сохрани, дло дойдетъ до преданія его суду. Но, также, — и, конечно, онъ хотлъ, чтобы именно это я и передала вамъ,— тамъ есть отчетъ о засданіи совта, въ которомъ король высказался противъ войны. Онъ заставилъ всхъ министровъ подписать этотъ протоколъ и, въ случа процесса, онъ разсчитываетъ, что, насколько другія бумаги могутъ повредить ему, настолько эта окажется полезной.
— И что же надо длать съ портфелемъ, государыня? спросила съ нкоторымъ испугомъ камеристка.
— Что хотите, Компанъ, только, чтобы онъ былъ въ сохранности, вы одн отвчаете за него. Но будьте постоянно со мною, даже не въ свое дежурство, обстоятельства таковы, что съ минуты на минуту я могу имть нужду въ васъ. И тогда, Компанъ, такъ какъ вы для меня такой другъ, на котораго можно положиться, я хочу имть васъ подъ рукою…
Насталъ праздникъ 14 іюля.
Для революціонеровъ главный вопросъ заключался не въ томъ, чтобы зарзать Людовика ХVI, объ этомъ, вроятно, и не думали,— а въ томъ чтобы провозгласить торжество Петіона надъ королемъ.
Мы уже говорили, что, вслдствіе волненій 20 іюня, парижская директорія временно отршила Петіона отъ должности мэра.
Еслибы король не изъявилъ на это своего согласія, это отршеніе прошло бы незамченнымъ но король подтвердилъ его въ королевской прокламаціи, посланной въ Собраніе.
13, т. е. наканун годовщины взятія Бастиліи, Собраніе, своей частной властью, отмнило это отршеніе.
14 числа въ одиннадцать часовъ утра, король спустился съ большой лстницы дворца съ королевой и своими дтьми, трехъ или четырехтысячное, далеко не надежное войско эскортировало королевское семейство, королева напрасно искала на лицахъ солдатъ и національныхъ гвардейцевъ какого-либо знака симпатіи, наиболе преданные отвертывали голову, избгая ея взглядовъ.
Что касается народа, чувства его выражались открыто: крики ‘да здравствуетъ Петіонъ!’ раздавались со всхъ сторонъ: кром того, чтобы придать этой оваціи характеръ значительне минутнаго энтузіазма, король и королева на всхъ шляпахъ читали слова, доказывавшія ихъ пораженіе и торжество ихъ врага: ‘Да здравствуетъ Петіонъ!’
Королева была блдна и дрожала. Не смотря на свои слова г-ж Компанъ, она была убждена въ существованіи заговора на жизнь короля и поминутно вздрагивала: ей все казалось, что протягивается рука то съ ножемъ, то съ пистолетомъ.
На Марсовомъ Пол король, выйдя изъ кареты, сталъ на лво отъ президента Собранія и вмст съ нимъ подошелъ къ алтарю Отечества.
Королева должна была разстаться съ королемъ, чтобы со своими дтьми пройти въ назначенную для нея трибуну.
Она остановилась, отказываясь идти дале, пока король не дойдетъ до своего мста, и слдя за нимъ глазами.
У подножія алтаря Отечества произошло внезапное смятеніе и давка, какія часто случаются въ большой толп.
Король исчезъ въ толп, точно потонулъ въ ней.
Королева вскрикнула и хотла броситься къ нему. Но черезъ минуту онъ снова показался на ступеняхъ алтаря Отечества.
Между обычными символическими изображеніями, фигурирующими на торжественныхъ праздникахъ, и означающими Правосудіе, Силу и Свободу, выдлялся одинъ, таинственный и страшный символъ, покрытый креповымъ вуалемъ, его несъ человкъ въ черной одежд и въ внк, изъ кипариса.
Этотъ страшный символъ обратилъ на себя вниманіе королевы.
Она стояла точно прикованная къ мсту и, почти успокоившись насчетъ короля, уже поднявшагося на алтарь Отечества, не могла оторвать глазъ отъ этого мрачнаго виднія.
Наконецъ, она сдлала усиліе надъ собою, чтобы разорвать путы, связывавшія языкъ ея.
— Что это за человкъ, одтый въ черное и въ кипарисовомъ внк? спросила она, ни къ кому не обращаясь.
Ей отвтилъ голосъ, заставивившій ее вздрогнуть.
— Палачъ!
— Что онъ держить въ рук подъ крепомъ? продолжала королева.
— Топоръ Карла I.
Королева, сильно поблднвъ, обернулась: этотъ голосъ ей показался знакомымъ.
Она не ошиблась: это былъ тотъ, кого она видла въ замк Тавернэй, у Севрскаго моста, при возвращеніи изъ Варенна: это былъ Каліостро.
Она вскрикнула и упала безъ чувствъ на руки принцессы Елизаветы.

XXI.
Отечество въ опасности.

22 іюля, въ шесть часовъ утра, черезъ недію посл праздника на Марсовомъ пол, вытрлъ изъ пушки большого калибра, поставленной на Новомъ мосту, заставилъ вздрогнуть весь Парижъ, ей отвтила, какъ эхо, пушка изъ Арнала.
Эта стрльба должна была продолжаться въ теченіи всего дня изъ часа въ часъ.
Съ самой зари въ городскую ратушу собрать шесть батальоновъ національной гвардіи одъ командой шести командировъ.
Изъ нихъ были образованы два кортежа, чтобы разносить по улицамъ Парижа и предмстьевъ объявленіе, что Отечество въ опасности.
Мысль объ этомъ ужасномъ праздник возникла у Дантона, а программу его онъ попросилъ составить Сержана.
Сержанъ былъ посредственный художникъ-граверъ, но превосходный организаторъ всякихъ торжествъ. Его ненависть къ монархіи возросла посл оскорбленій, полученныхъ имъ въ Тюльри вмст съ Петіономъ. Въ этотъ день онъ показалъ Парижанамъ грандіозное и великолпное зрлище, финалъ котораго онъ далъ 10 августа.
Каждый изъ двухъ кортежей долженъ былъ выйти изъ Ратуши въ шесть часовъ утра.
Шествіе открывалъ отрядъ кавалеріи съ музыкантами во глав, игравшими приспособленную къ случаю мрачную арію, точно похоронный маршъ.
За отрядомъ кавалеріи слдовали шесть пушекъ въ рядъ, если улицы или набережныя были для этого достаточно широки, и по дв въ рядъ по улицамъ узкимъ.
Потомъ хали четыре пристава верхомъ съ четырьмя знаменами въ рукахъ, на каждомъ изъ нихъ были написаны четыре слова:
Свобода.— Равенство.— Конституція.— Отечество.
Затмъ, слдовали двнадцать муниципальныхъ чиновниковъ въ шарфахъ, съ саблями на боку.
За ними халъ верхомъ одинъ національный гвардеецъ, изображая собой Францію, съ трехцвтной хоругвей въ рукахъ, на которой было написано:
Граждане, Отечество въ опасности!
За нимъ, съ большимъ грохотомъ, слдовали шесть пушекъ, въ такомъ-же порядк, какъ первыя.
Посл отряда національной гвардіи, шествіе замыкалъ отрядъ кавалеріи.
На каждой площади, у каждаго моста, на каждомъ перекрестк, кортежъ останавливался.
Тишина водворялась барабанной дробью. Размахивали хоругвями и, когда все затихало, когда почти можно было слышать дыханіе десяти тысячи, зрителей, суровый голосъ муниципальнаго чиновника начиналъ читать актъ законодательнаго корпуса и, окончивъ, его, прибавлялъ:
— Отечество въ опасности!
Этотъ послдній возгласъ былъ ужасенъ и сдавался во всхъ сердцахъ.
Это былъ крикъ націи, отечества, Франціи!
Точно мать кричала въ агоніи: ‘Дти, помогите!’
И каждый часъ гремлъ выстрлъ съ Новаго моста, а ему вторило эхо изъ Арсенала.
На всхъ большихъ площадяхъ Парижа,— паперть собора Богоматери была центромъ ихъ — были устроены амфитеатры для записыванія волонтеровъ. Посреди этихъ амфитеатровъ стоялъ столъ, то есть, была положена доска на два барабана, причемъ при каждомъ толчк изъ барабановъ вырывался стонъ, похожій на дуновеніе удаленной бури.
Вокругъ амфитеатровъ были раскинуты палатки, убранныя дубовыми внками, съ разввающимися надъ ними трехцвтными знаменами и трехцвтными полосками.
Муниципальные чиновники въ шарфахъ засдали вокругъ стола и, по мр записыванія, выдавали свидтельства волонтерамъ.
Съ каждой стороны амфитеатра стояло по дв пушки, безостановочно играла музыка, помщавшаяся у двойной лстницы, по которой поднимались на верхъ, а передъ палатками стояли, полукругомъ, вооруженные граждане.
Это было и грандіозно и ужасно. Все это вызвало какое-то опьяненіе патріотизмомъ.
Вс спшили записаться, караульные были не въ состояніи удерживать натискъ толпы, каждую минуту ряды войска прерывались.
Двухъ лстницъ амфитеатра,— одной для подъема, другой для спуска — было недостаточно, несмотря на ихъ ширину.
Всякій поднимался, какъ могъ, съ помощью уже поднявшихся, потомъ, записавъ свое имя. получивъ свидтельство, соскакивалъ внизъ съ гордымъ возгласомъ, размахивая своей бумагой распвая a ira! и шелъ цловать пушки въ самыя жерла.
То было обрученіе французскаго народа съ двадцатидвухлтней войной, которая, если не привела еще, но въ будущемъ приведетъ къ свобод міра!
Между волонтерами встрчались люди слишкомъ старые для военной службы, но они скрывали свои года: встрчались и слишкомъ молодые: они становились на цыпочки и отвчали: ’16 лтъ’! когда имъ было всего четырнадцать.
Такъ изъ Бретани записался старый ла Туръ д’Овернь, а съ Юга юный Віала.
Т-же, кого удерживали дома неразрывныя узы, сильно горевали объ этомъ, они отъ стыда закрывали лицо руками, а избранники говорили имъ:
— Да пойте-же! кричите: ‘Да здравствуетъ нація’!
Раздавались внезапные и грозные возгласы: ‘Да здравствуетъ нація’! А пушка, между тмъ, постоянно и ежечасно гремла съ Новаго моста, и ей отвчало эхо изъ Арсенала.
Возбужденіе было такъ велико, умы такъ напряжены, что само Собраніе испугалась своего дла.
Оно выбрало четверыхъ членовъ, чтобы ходить по Парижу во всхъ направленіяхъ и говоритъ:
‘Братья! во имя отечества, воздерживайтесь отъ мятежа! Двору хочется устроить его, чтобы добиться удаленія короля, не подавайте же этого повода двору, король долженъ остаться съ нами’.
И они прибавляли тихо: ‘Онъ долженъ быть наказанъ’!
Гд ни проходили эти люди, всюду слышались рукоплесканья, и въ толп расносились слова, какъ дуновенье бури пробгаетъ по втвямъ лса: ‘Онъ долженъ быть наказанъ’!
Не опредляли кто именно, но всякій зналъ, кого онъ хотлъ наказать.
Это продолжалось до полуночи.
До полуночи гремла пушка, до полуночи толпа стояла вокругъ амфитеатровъ.
Многіе рекруты остались тамъ, считая свой первый бивакъ отъ подножія алтаря Отечества.
Каждый пушечный выстрлъ отдавался въ сердц Тюльери.
Сердцемъ Тюльери была спальня короля, куда собрались Людовикъ XVI, Марія Антуанета, ихъ дти и принцесса Елизавета. Они не разставались, чувствуя, что судьба ихъ ршалась въ этотъ великій и торжественный день.
Королевская семья разошлась только посл полуночи, когда пушечная пальба прекратилась.
Посл того, какъ начались сборища въ предмстьяхъ, королева не спала въ нижнемъ этаж. Ея друзья уговорили ее занять комнату второго этажа, между покоями короля и дофина.
Просыпаясь всегда на зар, она требовала, чтобы не закрывали ставенъ, такъ какъ темнота слишкомъ удручала ее при безсонницахъ.
Г-жа Компанъ спала въ одной комнат съ королевой.
Вотъ что было причиной того, что королева согласилась, чтобы одна изъ ея камеристокъ спала въ ея комнат.
Разъ ночью, королева только что легла въ постель,— было около часа — г-жа Компанъ еще не успла отойти отъ Маріи-Антуанеты и разговаривала съ нею, когда въ корридор послышались шаги, а потомъ шумъ, похожій на борьбу двухъ людей.
Г-жа Компанъ хотла пойти узнать, что тамъ случилось, но королева ухватилась за нее и не пустила ее.
— Не уходите отъ меня, Компанъ! сказала она.
Въ это время изъ корридора крикнули:
— Не бойтесь, государыня, какой-то негодяй хотлъ убить васъ, но я схватилъ его!
Это былъ голосъ лакея.
— Господи! воскликнула королева, всплеснувъ руками,— что за жизнь! Днемъ оскорбляютъ, ночью ржутъ!
— Отпустите этого человка, пусть онъ уходитъ, обратилась она къ лакею.
— Но, государыня… замтила г-жа Компанъ.
— Ахъ! моя милая, если его арестуютъ, завтра Якобинцы устроятъ ему тріумфъ!
Убійцу выпустили, онъ оказался однимъ изъ служащихъ при гардероб короля.
Съ этого дня король приказалъ, чтобы кто-нибудь ночевалъ въ спальн королевы. Марія-Антуанета выбрала г-жу Компанъ.
Въ ночь посл объявленія отечества въ опасности, г-жа Компанъ проснулась около двухъ часовъ утра: лунный лучъ, какъ привтливый свтъ ночника, проникалъ черезъ стекла оконъ и падалъ на кровать королевы, придавая ея простынямъ синеватый оттнокъ.
Г-жа Компанъ услыхала вздохъ: она поняла что королева не спала.
— Вы страдаете, государыня? спросила она вполголоса.
— Я всегда страдаю, Кампанъ, однако я надюсь, что эти страданія скоро кончатся.
— Боже мой! государыня, у вашего величества опять мрачныя мысли?
— Нтъ, напротивъ, Компанъ.
Она протянула свою блдную руку, казавшуюся еще блдне отъ свта луны, и прибавила съ глубокой грустью:
— Черезъ мсяцъ, этотъ лунный свтъ увидитъ насъ свободными и безъ цпей.
— Ахъ! государыня, воскликнула съ радостью г-жа Компанъ,— вы, значитъ, согласились принять помощь г-на Лафайета и убжите?
— Помощь г-на Лафайета? О! нтъ, благодаря Бога! проговорила королева съ отвращеніемъ,— нтъ, но, черезъ мсяцъ, мой племянникъ Францъ будетъ въ Париж.
— Вы въ этомъ уврены, государыня? воскликнула г-жа Компанъ съ испугомъ.
— Да, все ршено, Австрія заключила союзъ съ Пруссіей, об державы пойдутъ на Парижъ, мы получили маршрутъ принцевъ и союзныхъ войскъ, и можемъ съ увренностью сказать: ‘Въ такой день наши спасители будутъ въ Валансьен… въ такой, въ Вердюн… въ такой, въ Париж!’
— И вы не боитесь…?
Г-жа Кампанъ остановилась.
— Быть зарзанной? договорила за нее королева.— Это возможно, я знаю, но что длать, Компанъ! кто ничмъ не рискуетъ, ничего не получаетъ!
— Когда же союзные государи надются быть въ Париж?
— Между 15 и 20 августа.
— Да услышитъ васъ Господь Богъ!
Но Господь Богъ не услышалъ ее, или, скоре, услышалъ, и послалъ Франціи помощь, на которую она не разсчитывала: Марсельезу!

XXII.
Марсельеза.

Успокоило королеву именно то, что должно было привести ее въ ужасъ: манифестъ герцога Брауншвейгскаго.
Этотъ манифестъ, который долженъ былъ вернуться въ Парижъ только 21 іюля, былъ написанъ въ Тюльери и отправленъ въ Германію въ первыхъ числахъ этого мсяца.
Разскажемъ, что происходило въ Страсбург въ то самое время, когда дворъ составлялъ этотъ безумный манифестъ, дйствіе котораго мы сейчасъ увидимъ.
Страсбургъ былъ однимъ изъ нашихъ наиболе національныхъ городовъ, именно потому, что еще недавно онъ былъ австрійскимъ, и передъ Страсбургомъ, однимъ изъ нашихъ самых надежныхъ оплотовъ, стоялъ непріятель.
Поэтому, въ послдніе полгода, то есть съ тхъ поръ, какъ заговорили о войн, въ Страсбург собирались молодые батальоны волонтеровъ полные энтузіазма и патріотическаго пыла.
Страсбургъ, отражавшій свой величественный шпицъ въ Рейн, отдлявшемъ насъ отъ непріятеля, былъ кипучимъ очагомъ войны, молодости, веселья, удовольствій, баловъ, смотровъ, гд гулъ боевыхъ орудій постоянно смшивался съ бальной музыкой.
Въ одни ворота Страсбурга входили волонтеры для обученія, а изъ другихъ выходили солдаты считавшіеся годными къ битв, тамъ встрчались друзья, обнимались, прощались, сестры плакали, матери молились, отцы говорили: ‘Идти умирать за Францію!’
И все это при звон колоколовъ, при гром пушекъ, при этихъ звукахъ двухъ мдныхъ голосовъ, взывающихъ къ Господу, одинъ, что умолять Его о милосердіи, другой о правосудіи.
Передъ отправленіемъ волонтеровъ, отбывавшихъ въ значительномъ количеств, вслдствіе то проводы были боле торжественны, чмъ обыкновенно, мэръ Страсбурга, г-нъ Дитрихъ, достойный патріотъ и прекрасный человкъ, пригласилъ къ себ волонтеровъ на братскій банкетъ съ офицерами гарнизона.
Дв молодыя дочери мэра и двнадцать или пятнадцать ихъ пріятельницъ, благородныхъ уронокъ Эльзаса съ золотистыми волосами, должны и были украсить этотъ банкетъ своимъ притствіемъ.
Среди гостей находился одинъ изъ друзей семьи Дитрихъ, молодой и благородный Ружз-Лиль, уроженецъ Франшъ-Контэ.
Мы знавали его старымъ, и онъ самъ, своею рукою, написалъ намъ исторію этого разцвта великаго цвтка войны, на зарожденіи котораго наши читатели будутъ сейчасъ присутствовать.— Ружэ де-Лиль было тогда двадцать лтъ и въ качеств инженера онъ стоялъ гарнизономъ въ Страсбург.
Онъ былъ поэтъ и музыкантъ, прекрасно игралъ на фортепьяно и хорошо плъ.,
Ни одинъ боле національный, боле задушевный банкетъ не освщался боле жгучимъ июньскимъ солнцемъ.
Никто не говорилъ о себ: вс говорили о Франціи.
Смерть присутствовала и тутъ, какъ на пирахъ древнихъ: но смерть прекрасная, улыбающаяся, не съ отвратительной косой и погребальной песочницей, но съ мечомъ въ одной рук съ пальмовой вткой въ другой.
Пировавшіе затруднялись, что бы спть: старая a ira была пснью гнва и гражданской войны нуженъ былъ кликъ патріотическій, братскій, въ тоже время, грозный для иностранцевъ.
Какой современный Тиртей броситъ гимнъ Франціи среди пушечнаго дыма, свиста пуль и гранатъ?
На этотъ вызовъ отвтилъ Ружэ де Лиль, восторженный, влюбленный патріотъ:
— Я!
И онъ выбжалъ изъ зала.
Черезъ полчаса, когда отсутствіе его еще было почти никмъ незамчено, все уже было готово, слова и музыка, все было создано сразу и вылито въ стройную форму, какъ статуя бога.
Ружэ-де-Лиль вернулся съ отброшенными назадъ волосами, съ испариной на лбу, запыхавшійся отъ поединка съ двумя великими сестрами, музыкой и поэзіей.
— Слушайте! сказалъ онъ,— вс слушайте!
Благородный молодой человкъ былъ увренъ въ своей муз.
Когда онъ заплъ, вс обернулись одни со стаканомъ въ рук, а другіе, держа въ своей другую трепещущую ручку.
Ружэ-де-Лиль началъ:
Allons, enfants de la patrie,
Le jour do gloire est arriv!
Contre vous de la tyrannie
L’tendart sanglant est lev.
Entendez-vous dans nos campagnes
Rugir ces froces soldats!
Ils viennent jusque dans nos bras
Egorger nos fils, nos compagnes!
Aux armes, citoyens! formez vos bataillons,
Marchons, marchons,
Qu’un sang impur abreuve nos sillons!
При этомъ первомъ куплет дрожь охватила все собраніе.
Раздались два или три восторженныхъ крика, но вс жаждали слышать остальное, и потому закричали:
— Молчите! молчите! слушайте!
Ружэ-де-Лиль продолжалъ съ жестомъ глубокого негодованія:
Que veut cette horde d’esclaves,
De tratres, de rois conjurs!
Pour qui cos ignobles entraves,
Ces fers d&egrave,s longtemps prpars?
Franais! pour nous, ah! quel outrage!
Quels transports il doit exciter!
C’est nous qu’on ose mditer
De rendre l’antique esclavage!
Aux armes, citoyens!…
На этотъ разъ Ружэ-де-Лилю не къ чему было приглашать повторить за нимъ припвъ, у всхи вырвался единодушный крикъ:
Formez vos bataillons!
Marchons, marchons,
Qu’un sang impur abreuve nos sillons!
Онъ продолжалъ среди все возраставшаго энтузіазма:
Quoi! des cohortes trang&egrave,res
Feraient la loi dans nos foyers?
Quoi! cos phalanges mercenaires
Terrasseraient nos fiers guerriers?
Grand Dieu! par des mains enchanes,
Nos fronts sous le joug se ploiraieut!
Do vils despotes deviendraient
Les matres de nos destines!
Сто пвцовъ, затаивъ дыханіе, ожидали припва, но, прежде чмъ послдній стихъ былъ конченъ, со всхъ устъ сорвалось.
— Нтъ! нтъ! нтъ! никогда.
Увлеченный мощнымъ порывомъ, внушительный хоръ заплъ:
Aux armes, citoyens! formez vos bataillons!
Marchons, marchons,
Qu’un sang impur abreuve nos sillons!
На этотъ разъ всхъ слушателей охватилъ такой трепетъ, что Ружэ-де-Лиль долженъ былъ потребовать возстановленія тишины, чтобы пропть свой четвертый куплетъ.
Его слушали съ лихорадочными, волненіемъ. Негодующій голосъ превратился въ грозный.
Tremblez, tyrans! et vous, perfides,
L’opprobre de tous les partis!
Tremblez! vos projets parricides
Vont enfin recevoir lour prix.
Tout est soldat pour vous combattre.
S’ils tombent, nos jeunes hros,
La terre en produit do nouveaux
Contre vous tout prts se battre.
— Да! да! закричали вс.
И отцы толкали впередъ тхъ сыновей, которые уже могли ходить, матери приподнимали тхъ, которыхъ еще носили на рукахъ.
Ружэ-де-Лиль замтилъ, что ему не хватаетъ еще куплета — псни дтей, великаго хора народающейся жатвы, пробивающагося зерна, и въ то время, какъ гости неистово повторяли грозный припвъ, онъ опустилъ голову на руку и, среди шума, болтовни, придумалъ слдующій куплетъ:
Nous entrerons dans la carri&egrave,re
Quand nos ans n’у seront plus,
Nous у trouverons leur poussi&egrave,re
Et la trace de leurs vertus.
Bien moins jaloux do leur survivre
Que de partager leur cercueil,
Nous aurons le sublime orgueil
De les venger ou de les suivre!
Среди заглушенныхъ рыданій матерей, восторженныхъ криковъ отцовъ, раздалось пніе чистыхъ, дтскихъ голосовъ:
Aux armes, citoyens! formez vos bataillons!
Marchez, marchons!
Qu’au sang impur abreuve nos sillons!
— О! пробормоталъ одинъ изъ гостей,— неужели нтъ прощенія для тхъ, кто только заблуждается?
— Подождите, подождите, крикнулъ Ружэ,— и вы увидите, что я не заслуживаю подобнаго упрека.
Взволнованнымъ голосомъ онъ проплъ куплетъ, въ которомъ вылилась душа всей Франціи: человчная, великая, великодушная, въ самомъ гнв, парящая надъ нимъ на крыльяхъ милосердія:
Franais! en guerriers magnanimes,
Portez ou retenez vos coups:
Epargnez ces tristes victimes
S’armant regret contre vous…
Аплодисменты прервали пвца.
— О! да! да! закричали со всхъ сторонъ,— милосердіе, прощеніе нашимъ заблудшимся братьямъ, нашимъ братьямъ рабамъ, нашимъ братьямъ, которыхъ толкаютъ на насъ штыкомъ и кнутами!
— Да, возразилъ Ружэ-де-Лиль,— всмъ этимъ прощеніе и милосердіе!
Mais ces despotes sanguinaires,
Mais les complices de Bouille,
Contre ces tigres saus piti,
Dchirant le sein de leur m&egrave,re!
Aux armes, citoyens! formez vos bataillons!
— Да, закричали вс, противъ этихъ,
Marchons, marchons,
Qu’un sang impur abreuve nos sillons!
— Теперь, возгласилъ Руже-де-Лиль,— вс на колни, сколько васъ здсь ни есть!
Вс опустились на колни кром самого пвца.
Ружэ-де-Лиль поставилъ одну ногу на стулъ одного изъ гостей, какъ на первую ступень храма свободы и, поднявъ руки къ небу, проплъ послдній куплетъ, воззваніе къ генію Франціи:
Amour sacr de la patrie,
Conduis, soutiens nos bras vengeurs:
Libert, libert chrie,
Combats avec tes dfenseurs!
Sous nos drapeaux, que la victoire
Accoure tes milles accents,
Que nos ennemis expirants
Voient ton triomphe et notre gloire!
— Ну, сказалъ кто-то,— Франція спасена!
И изъ всхъ устъ вырвался послдній возгласъ вс пропли De profundis {Вчная память.} деспотизму, Maglificat {Величаніе.} свобод:
Aux armes, citoyens! formez vos bataillons!
Marchons, marchons,
Qu’un sang impur abreuve nos sillons!
Затмъ воцарилась неистовая радость, опьяняющая, безумная, вс начали обниматься, молодыя двушки брали полныя горсти цвтовъ и разсыпали ихъ у ногъ поэта.
Тридцать восемь лтъ спустя, разсказывая объ этомъ великомъ дн мн, молодому человку, въ 1830 году въ первый разъ услышавшему священный гимнъ, проптый мощнымъ голосомъ всего народа,— тридцать восемь лтъ спустя, чело поэта еще сіяло лучезарнымъ ореоломъ 1792 года.
И это вполн справедливо!
Почему я, написавъ эти послдніе куплеты, чувствую такое волненіе?
Отчего, пока моя правая рука, дрожа, писала хоръ дтей, воззваніе къ генію Франціи, отчего моя лвая рука вытирала слезу, готовую упасть на бумагу?
Оттого, что святая Марсельеза не только бранный кличъ, но и братскій порывъ, оттого, что это царственная и могучая рука, протянутая всмъ народамъ, оттого, что она навсегда останется послднимъ стономъ умирающей свободы, первымъ крикомъ рождающейся свободы.
Но какимъ образомъ гимнъ, появившійся на свтъ въ Страсбург, подъ именемъ Псни съ Рейна, вдругъ раздался въ самомъ сердц Франціи, надъ именемъ Марсельезы?
Мы это разскажемъ нашимъ читателямъ.

XXIII.
Пятьсотъ человкъ Барбару.

28 іюля въ Парижъ былъ доставленъ Кобленцскій манифестъ, какъ будто для того, чтобы дать новое оправданіе объявленію отечества въ опасности.
Какъ нами уже сказано, это было нчто безумное, это была угроза и, значитъ, оскорбленіе всей Франціи.
Герцогъ Брауншвейгскій, человкъ умный, находилъ манифестъ нелпымъ, но герцогъ долженъ былъ повиноваться королямъ, заключившимъ коалицію: они получили его совсмъ готовымъ изъ рукъ французскаго короля и принудили своего полководца принять его.
По словамъ манифеста, всякій французъ преступникъ, всякій городъ и всякая деревня должны быть разрушены или сожжены. Что касается Парижа, современнаго Іерусалима, осужденнаго на горе и скорбь, отъ него не останется камня на камн.
Вотъ, что говорилъ этотъ манифестъ изъ Кобленца, появившійся въ Париж днемъ 28 іюля, а помченный 26.
Вроятно орелъ принесъ его въ своихъ когтяхъ, если онъ сдлалъ двсти лье въ тридцать шесть часовъ.
Понятенъ взрывъ, произведенный подобнымъ произведеніемъ, это былъ взрывъ отъ искры, упавшей на бочку съ порохомъ.
Вс сердца встрепенулись, вс встревожились, вс приготовились къ битв.
Изъ всхъ людей, выберемъ одного человка, изъ всхъ типовъ, одинъ типъ.
Мы уже называли этого человка: Барбару.
Попробуемъ очертить типъ.
Въ начал іюля Барбару писалъ Ребекки: ‘Пришли мн пятьсотъ человкъ, умющихъ умирать’.
Что за человкъ написалъ эту фразу, и какое вліяніе онъ имлъ на своихъ соотечественниковъ?
Вліяніе молодости, красоты, патріотизма.
Это былъ Шарль Барбару, кроткая и прелестная личность, смущавшая г-жу Роланъ, бывшая предметомъ мечтаній Шарлоты Кордэ у самаго подножія эшафота.
Г-жа Роланъ сначала не довряла ему.
Отчего она не довряла ему?
Онъ былъ слишкомъ красивъ!
Этотъ упрекъ длаютъ двумъ представителямъ Революціи, головы которыхъ, не смотря на всю ихъ красоту, появились въ промежутк четырнадцати мсяцевъ, одна въ рук бордоскаго палача, а другая парижскаго: первый былъ Барбару, а второй Геро де-Сешель.
Послушайте, что говоритъ о нихъ г-жа Роланъ:
‘Барбару легкомыслененъ, поклоненія, расточаемыя ему безнравственными женщинами, мшаютъ серьезности его чувствъ. Когда я вижу слишкомъ красивыхъ молодыхъ людей, слишкомъ опьяненныхъ производимымъ ими впечатлніемъ, какъ Барбару и Геро де-Сешель, я не могу не думать, что они слишкомъ любятъ себя, для того чтобы достаточно горячо любить свое отечество’.
Она ошиблась, эта строгая Паллада.
Родина была не единственной, но главной любовью Барбару, онъ любилъ ее боле всего, такъ какъ умеръ за нее.
Барбару было не боле двадцатипяти лтъ.
Онъ родился въ Марсел, въ семь смлыхъ мореплавателей, превратившихъ торговлю въ поэзію. По своей статности, граціи, по идеальному, правильному греческому профилю, въ особенности, можно было заключать, что онъ происходилъ отъ тхъ Фокійцевъ, которые перенесли своихъ боговъ съ береговъ Пермесса на берега Роны.
Будучи юношей, онъ усердно развивалъ въ себ великое искусство краснорчія — искусство, изъ котораго южане умютъ создавать себ оружіе и украшеніе, потомъ увлекался поэзіей, этимъ цвткомъ съ Парнасса, который основатели Марселя принесли съ собою изъ Коринскаго залива въ Ліонскій. Кром того, онъ занимался физикой и вступилъ въ переписку съ Сосюромъ и Маратомъ.
Онъ обратилъ на себя вниманіе во время волненій въ его родномъ город, связанныхъ съ избраніемъ Мирабо.
Тогда его назначили секретаремъ марсельскаго муниципалитета.
Позже, случились безпорядки въ Арл.
Во время этихъ безпорядковъ, вдругъ выступила впередъ прекрасная фигура Барбару, напоминавшаго вооруженнаго Антиноя.
Парижъ требовалъ его къ себ, великое горнило нуждалось въ этой душистой виноградной лоз, громадный тигель нуждался въ этомъ чистомъ металл.
Онъ былъ посланъ туда, чтобы отдать отчетъ объ Авиньонскихъ безпорядкахъ, самъ онъ, казалось, не принадлежалъ ни къ одной изъ партій, сердце его, какъ сердце правосудія, не знало ни ненависти, ни дружбы: въ своихъ рчахъ онъ высказывалъ только простую и ужасную правду, и, высказывая ее, оказался такимъ же великимъ, какъ она.
Жирондисты только что прибыли. Главнымъ отличіемъ жирондистовъ отъ другихъ партій, отличіемъ быть можетъ и погубившимъ ихъ, было то, что они были истые художники въ душ и любили все прекрасное, они протянули свою теплую и чистосердечную руку Барбару, потомъ, гордясь этимъ прекраснымъ новобранцемъ, они повели марсельца къ г-ж Роланъ.
Извстно, что подумала г-жа Роланъ при первомъ взгляд на него.
Г-жу Роланъ очень удивило, что ея мужъ уже давно велъ переписку съ Барбару и письма молодого человка приходили аккуратно, они были всегда очень содержательны и полны мудрости.
Она не распрашивала ни о возраст, ни о наружности этого серьезнаго корреспондента: онъ ей рисовался человкомъ лтъ сорока, съ лысой головой, съ челомъ, изрытымъ морщинами отъ безсонныхъ ночей.
Она вышла на встрчу созданному ею образу, и вдругъ увидала красавца двадцати пяти лтъ, веселаго, смющагося, легкомысленнаго, поклонника женщинъ: вс представители славнаго и пылкаго поколнія, разцвтшаго въ 92 году, чтобы быть скошеннымъ въ 93, любили ихъ.
А между тмъ, именно въ этой-то голов, казавшейся г-ж Роланъ слишкомъ красивой, возникла, повидимому, мысль о 10 августа.
Гроза чувствовалась въ воздух, темныя тучи носились съ свера на югъ, съ запада на востокъ.
Барбару далъ имъ направленіе, сосредоточилъ ихъ надъ аспидной крышей Тюльери.
Въ то время, когда еще ни у кого не было опредленнаго плана, онъ писалъ Ребекки: ‘Пришли мн пятьсотъ человкъ, умющихъ умирать’!
Увы! настоящимъ французскимъ королемъ былъ этотъ король революціи, писавшій, чтобы ему прислали пятьсотъ человкъ, умющихъ умирать и которому ихъ выслали такъ же просто, какъ просто онъ попросилъ ихъ,
Ребекки самъ отобралъ ихъ изъ членовъ французской партіи въ Авиньон.
Они вели сильную борьбу уже два года, а ненавидли другъ друга уже давно впродолжени десяти поколній.
Они дрались въ Тулуз, Нимъ, Арл, привыкли къ крови и никогда не заикались о своей усталости.
Въ назначенный день они собрались въ это путешествіе въ двсти двадцать лье, какъ будто на простую прогулку.
Что же тутъ удивительнаго? Это были суровые моряки, грубые мужики, съ лицами обожженными африканскимъ сирокко или мистралемъ съ горы Венту, съ руками, черными отъ дегтя или загрублыми отъ работы.
Всюду, гд они проходили, ихъ называли разбойниками.
На одномъ изъ бивуаковъ подъ Оргономъ, они познакомились съ музыкой и словами гимна Ружэ де-Лиля, подъ именемъ Псни съ Рейна.
Барбару позаботился доставить имъ это развлеченіе, чтобы дорога показалась короче.
Одинъ изъ нихъ разобралъ музыку и проплъ слова, потомъ вс повторили грозный припвъ, оказавшійся гораздо боле грознымъ чмъ полагалъ Ружэ де-Лиль!
Его пснь, проптая марсельцами, измнила свой характеръ, какъ измнили свой акцентъ слова. Это была уже не пснь братства, а гимнъ истребленія и смерти. Это была Марсельеза, то есть тотъ грозный и громкій гимнъ, заставившій младенцевъ содрогнуться отъ ужаса въ утроб матери.
Эта маленькая шайка Марсельцевъ, проходя по деревнямъ и городамъ, поселяла всюду ужасъ той страстностью, съ какой она распвала эту новую, еще неизвстную пснь.
Когда Барбару узналъ, что они уже въ Монгро, онъ поспшилъ предупредить Сантера.
Сантеръ общалъ ему встртить Марсельцевъ въ Шарантон съ сорока тысячами человкъ.
Вотъ что Барбару разсчитывалъ сдлать съ сорока тысячами человкъ Сантера и своими марсельцами.
Выставивъ марсельцевъ впередъ, захватить Ратушу и Собраніе, и однимъ натискомъ снести Тюльери, какъ 14 іюля 1789 году была снесена Бастилія, а на развалинахъ флорентинскаго замка, провозгласить республику.
Барбару и Ребекки отправились въ Шарантонъ ждать Сантера и его сорокъ тысячъ человкъ изъ предмстья.
Сантеръ явился всего съ двумя стами солдатами.
Можетъ быть, онъ не хотлъ предоставлять Марсельцамъ, то есть, пришельцамъ, славу такого смлаго предпріятія?
Маленькая шайка съ жгучими глазами, съ смуглыми лицами, съ восторженною рчью, прошла по всему Парижу начиная съ Елисейскихъ Полей, распвая Марсельезу. Почему и намъ не называть ее такъ, какъ ее называли?
Марсельцы должны были расположиться лагеремъ въ Елисейскихъ Поляхъ, гд на другой день былъ назначенъ для нихъ банкетъ.
Этотъ банкетъ состоялся, но между Елисейскими Полями и подъемнымъ мостомъ, въ двухъ шагахъ отъ празднества, были выстроены гренадеры изъ округа Filles Saint-Thomas.
Это была роялистическая гвардія, поставленная туда дворомъ, въ качеств баррикады между дворцомъ и новоприбывшими.
Марсельцы и гренадеры Filles Saint-Thomas почувствовали взаимную непріязнь. Началось съ перебранокъ, дошло до дракъ, при первой капл крови, марсельцы закричали: ‘Къ оружію’, схватились за ружья и ударили въ штыки.
Парижскіе гренадеры были смяты такой быстрой аттакой, къ счастью, они имли позади себя Тюльери съ его ршоткой. Подъемный мостъ защитилъ ихъ бгство и поднялся передъ ихъ врагами.
Бглецы нашли убжище въ королевскихъ покяхъ. Преданіе гласитъ, что за однимъ раненымъ ухаживала сама королева.
Федералисты, марсельцы, бретонцы, дофинцы, составили въ общей сложности пять тысячъ челокъ, эти пять тысячъ оказались большой силой не по численности своей, но по одушевлявшему ихъ духу.
То былъ духъ революціи.
17 іюля они послали адресъ собранію.
‘Вы объявили отечество въ опасности’ говорили они, ‘но разв сами вы не ставите его въ опасность, оставляя измнниковъ безнаказанными? Преслдуйте Лафайета, пріостановите исполнительную власть, отршите начальниковъ департамента, обновите судебную власть’.
3 августа самъ Петіонъ возобновилъ тоже требованіе и, своимъ ледянымъ голосомъ, отъ имени Коммуны, потребовалъ призыва къ оружію.
Правда, что за нимъ стояли два дога и науськивали его: то были Дантонъ и Сержанъ.
— Коммуна, сказалъ Петіонъ,— доноситъ вамъ на исполнительную власть. Для исцленія ранъ Франціи надо смотрть въ самый корень и не терять ни минуты. Мы бы желали имть возможность проситъ временнаго отршенія Людовика XVI. Конституція этому противится, онъ безпрестанно взываетъ къ конституціи, мы, въ свою очередь, взываемъ къ нему и требуемъ сверженія.
Итакъ парижскій король выступилъ съ доносомъ на французскаго короля, король городской ратуши объявилъ войну королю Тюльери.
Собраніе испугалось страшной мры, которую предлагали ему.
Вопросъ о сверженіи былъ отложенъ до 9 августа.
Собраніе объявило, что не находитъ основаній для обвиненія противъ Лафайета.
Собраніе отступало.
Что оно ршитъ завтра по поводу сверженія?
Нужели снова станетъ въ оппозицію съ народомъ?
Берегитесь, депутаты! Разв вы не знаете, что происходитъ вокругъ насъ?
3 августа — въ тотъ самый день, когда Петіонъ явился требовать сверженія,— предмстье Санъ-Марсо, которому надоло умирать съ голода въ борьб, не похожей ни на войну, ни на миръ послало депутатовъ въ секцію Пятнадцати — Двадцати, чтобы спросить у своихъ братьевъ изъ Антуанскаго предмстья:
— Если мы пойдемъ на Тюльери, пойдете ли вы съ нами?
— Пойдемъ! отвтили т.
4 августа Собраніе осудило мятежническую прокламацію секціи Монконсейль.
5, Коммуна отказалась напечатать этотъ декретъ.
Не только король парижскій объявилъ войну королю французскому, но и сама Коммуна стала теперь въ оппозицію съ Собраніемъ.
Вс эти слухи объ оппозиціи народному движенію доходили до Марсельцевъ, у Марсельцевъ было оружіе, но не было патроновъ.
Они громко требовали патроновъ, но имъ ихъ не давали.
4 вечеромъ, черезъ часъ посл того, какъ распространился слухъ объ осужденіи Собраніемъ мятежническаго адреса секціи Монконсейль, два молодыхъ марсельца явились въ Ратушу.
Въ контор находились только два муниципальныхъ чиновника: Сержанъ, сторонникъ Дантона, и Панисъ, сторонникъ Робеспьера.
— Чего вы желаете? спросили оба чиновника.
— Патроновъ, отвчали марсельцы.
— Намъ строго запрещено выдавать ихъ, сказалъ Панисъ.
— Запрещено выдавать патроны? возразилъ одинъ изъ марсельцевъ,— но вдь приближается часъ битвы, а намъ нечмъ стрлять!
— Значитъ, насъ призвали въ Парижъ, чтобы всхъ перерзать! воскликнулъ другой.
Первый вынулъ пистолетъ изъ кармана.
Сержанъ улыбнулся.
— Угрозы, молодой человкъ? сказалъ онъ.— Вамъ не удастся застращать угрозами членовъ Коммуны!
— Кто говоритъ объ угрозахъ и застращиваніи? сказалъ молодой человкъ,— этотъ пистолетъ не для васъ, а для меня!
Онъ приложилъ оружіе къ своему лбу и продолжалъ:
— Дайте намъ пороху! патроновъ! а не то, честное слово марсельца, я застрлюсь!
У Сержана была пылкая фантазія художника и сердце француза: онъ почувствовалъ, что устами молодого человка говоритъ вся Франція.
— Знаешь, Панисъ, сказалъ онъ,— если этотъ молодой человкъ застрлится, его кровь падетъ на насъ.
— Но, если мы выдадимъ патроны не смотря на приказъ, мы рискуемъ потерять наши головы!
— Что жъ изъ этого! мн кажется, настало время рисковать своей головой, возразилъ Сержанъ.— Во всякомъ случа, пусть каждый дйствуетъ за себя: я рискую свой головой, а ты можешь не слдовать моему примру.
Съ этими словами онъ взялъ бумагу и написалъ приказъ о выдач марсельцамъ патроновъ и подписалъ его.
— Давай! сказалъ Панисъ, когда Сержанъ кончилъ.
И подписалъ посл Сержана.
Теперь вс могли успокоиться. Марсельцы получили патроны и не позволятъ перерзать себя безъ сопротивленія.
И вотъ, когда марсельцы были вооружены, Собраніе, 6 августа, приняло грозную петицію, поданную ими и не только приняло ее, но марсельцы или удостоены чести присутствовать на засданіи.
Собраніе было испугано, до того испугано, что обсуждало, не слдуетъ ли ему удалиться въ провинцію.
Одинъ Верньо удержалъ его. Почему? Кто станетъ отрицать, что Верньо желалъ остаться въ Париж только для того, чтобы не разставаться съ прекрасной Кандейль? Впрочемъ, не все-ли равно.
— Именно въ Париж надо упрочить дло свободы или погибнуть за нее! сказалъ Верньо.— Если мы покинемъ Парижъ, то разв только, какъ емистоклъ, со всми гражданами, оставивъ только пепелъ, и если побжимъ передъ непріятелемъ, то только для того, чтобы вырыть для него могилу!
4 августа, въ тотъ же день, когда законодательный корпусъ осудилъ мятежническое посланіе Монконсейльской секціи, и когда два марсельца добыли патроны отъ Сержана и Паниса, въ тотъ же день было собраніе въ гостинниц Кадранъ-Бле на бульвар Тампля. Камиль Демуленъ явился туда также и представителемъ Дантона. Карра составлялъ планъ возмущенія.
Когда планъ былъ готовъ, вс отправились къ члену бывшаго Учредительнаго Собранія, Антуану, жившему на улиц Сентъ-Оноре, противъ церкви Вознесенія, въ дом столяра Дюплэ, гд жилъ также и Робеспьеръ.
Робеспьеръ не принималъ никакого участія въ этомъ движеніи, поэтому, когда г-жа Дюплэ увидала, что къ Антуану пришла вся ватага бунтовщиковъ, она поспшила къ нимъ и воскликнула въ испуг.
— Ужъ не хотите-ли вы, г-нъ Антуанъ, чтобы зарзали г-на Робеспьера?
— Что намъ за дло до Робеспьера? Никто, слава Богу, о немъ и не думаетъ, если онъ боится, пусть себ прячется!
Въ полночь планъ, составленный Карра, былъ посланъ Сантеру и Александру, двумъ начальникамъ предмстья.
Александръ охотно-бы выступилъ немедленно, но Сантеръ отвтилъ, что предмстье еще не готово.
Сантеръ держалъ слово, данное королов 20 іюня.
10 августа онъ выступилъ только тогда, когда не могъ иначе поступить.
Возмущеніе было снова отложено.
Антуанъ сказалъ, что никто не думалъ о Робеспьер: онъ ошибался.
Умы были до того смущены и встревожены, что явилась мысль поставить его во глав движенія.
У кого явилась подобная мысль? У Барбару!
Этотъ смлый марселецъ дошелъ почти до отчаянія, готовъ былъ ухать изъ Парижа, вернуться въ Марсель.
Послушайте г-жу Роланъ:
‘Мы мало разсчитывали на защиту Свера, съ Сержаномъ и Барбару мы обсуждали планъ спасти свободу на Юг и основать тамъ республику, мы брали географическія карты, проводили демаркаціонныя линіи… ‘Если наши марсельцы ничего не добьются, говорилъ Барбару, у насъ останется еще одно средство’.
И вотъ, Барбару казалось, что онъ нашелъ это средство: то былъ геній Робеспьера.
Быть можетъ, впрочемъ, самъ Робеспьеръ желалъ знать планы и намренія Барбару.
Марсельцы покинули свои казармы, откуда было слишкомъ далеко до Кордельеровъ, помщавшихся по сосдству съ Новымъ мостомъ.
Приходя къ Кордельерамъ, марсельцы попадали къ Дантону.
Такимъ образомъ, въ случа мятежа, грозные марсельцы выступятъ отъ Дантона. И, если мятежъ удастся, вся слава выпадетъ на долю Дантона.
Барбару выразилъ желаніе повидать Робеспьера.
Робеспьеръ сдлалъ видъ, будто снисходитъ къ этому желанію: онъ послалъ сказать Барбару и Ребекки, что ожидаетъ ихъ у себя.
Робеспьеръ, какъ извстно, жилъ у столяра Дюплэ, куда его загнала простая случайность, вечеромъ въ день рзни на Марсовомъ Пол.
Робеспьеръ считалъ эту случайность благословеніемъ неба, не только потому, что въ ту минуту это гостепріимство спасло его отъ большой опасности, но еще и потому, что оно создало обстановку, которая какъ нельзя лучше подходила къ его планамъ.
Для человка, желавшаго заслужить титулъ Неподкупнаго, нужно было именно такое жилище.
Однако, онъ не сразу поселился въ немъ. Онъ създилъ въ Аррасъ, привезъ свою сестру Шарлотту, и жилъ въ улиц Сенъ-Флорантенъ съ этой худой, высохшей особой, которой, тридцать восемь лтъ спустя, мы имли честь быть представленными.
Онъ заболлъ.
Г-жа Дюплэ, фанатично преданная Робеспьеру, узнавъ объ этой болзни, явилась съ упреками къ м-ль Шарлотт, зачмъ она не увдомила ее о болзни брата, и потребовала, чтобы больнаго перенесли къ ней.
Робеспьеръ не протестовалъ: онъ ничего такъ не желалъ, какъ поселиться у Дюплэ. Такимъ бразомъ, г-жа Дюплэ исполнила его желаніе.
Она тоже мечтала о чести имть у себя Неподкупнаго и приготовила узкую, но чистенькую мансарду, куда перенесла свою лучшую мебель, соотвтствовавшую кокетливой кровати съ голубымъ и блымъ пологомъ, какую и подобало имть человку, который семнадцати лтъ снимался съ розой въ рукахъ.
Въ этой мансард г-жа Дюплэ приказала работнику своего мужа устроить новыя сосновыя полки для книгъ и бумагъ.
Книгъ у Робеспьера было не много: библіотека суроваго Якобинца ограничивалась сочиненіями Расина и Жанъ-Жака Руссо, кром этихъ двухъ писателей, Робеспьеръ читалъ только Робеспьера.
Вс остальныя полки занимали его адвокатскія бумаги и его рчи въ качеств народнаго трибуна.
Стны были увшаны всми портретами великаго человка, какіе фанатичная г-жа Дюплэ могла достать, такимъ образомъ, Робеспьеру стоило только протянуть руку, чтобы прочесть Робеспьера, и куда бы онъ ни повернулся, Робеспьеръ видлъ только Робеспьера.
Въ это-то святилище, въ эту-то скинію, вы это-то святая святыхъ, ввели Барбару и Ребекки.
Кром самихъ дйствующихъ лицъ этой сцены никто-бы не могъ сказать, съ какой многословной ловкостью Робеспьеръ началъ разговора. Сначала онъ заговорилъ о марсельцахъ, объ ихъ патріотизм, о своемъ опасеніи, чтобы самъ: лучшія чувства не были доведены до крайности, потомъ, онъ свелъ разговоръ на себя, на услуги, оказанныя имъ Революціи, на благоразумную осторожность и медлительность, съ какой онъ направлялъ ея теченіе.
Но не пора-ли Революціи остановиться? Не насталъ-ли часъ, когда вс партіи должны соединиться, выбрать самаго популярнаго человка, передать революцію въ его руки, поручить ему направлять ея движеніе?
Ребекки не позволилъ ему продолжать.
— А! сказалъ онъ,— я вижу, къ чему ты ведешь, Робеспьеръ!
Робеспьеръ отодвинулся со своимъ стуломъ: точно передъ нимъ очутилась змя.
— Мы такъ-же мало нуждаемся въ диктатор, какъ и въ корол, прибавилъ Ребекки, вставай.— Пойдемъ, Барбару!
Оба немедленно вышли изъ мансарды Неподкупнаго. Панисъ пошелъ проводить ихъ до улицы.
— Ахъ! говорилъ онъ, — вы неврно усвоили себ мысль Робеспьера, плохо его поняли. Онъ говорилъ только о временной власти и, если-бы его мысль была приведена въ исполненіе, то никто, конечно, мене Робеспьера…
Но Барбару перебилъ его, повторивъ слова своего пріятеля:
— Ни диктатора, ни короля!
И ушелъ съ Ребекки.

XXIV.
Отчего королева не хотла бжать.

Одно обстоятельство успокоивало обитателей Тюльери: именно то, что приводило въ ужасъ революціонеровъ.
Дворецъ, хорошо защищенный, превратился въ крпость съ сильнымъ гарнизономъ.
Въ знаменитый день 4 августа, когда произошло столько событій, монархія, съ своей стороны, не сидла сложа рука.
Ночью съ 4 на 5, тихонько привели изъ Курбвуа въ Парижъ швейцарскіе батальоны.
Только нсколько ротъ были отправлены въ Гальонъ, куда король могъ удалиться.
Три врныхъ человка, три испытанныхъ вождя, находились близъ королевы: Мальярдо съ швейцарцами, д’Ервильи съ кавалерами св. Людовика и конституціонной гвардіей, и Мандатъ, главнокомандующій національной гвардіей, общавшій двадцать тысячъ ршительныхъ и преданныхъ воиновъ.
8 вечеромъ докторъ Жильберъ пришелъ во дворецъ.
Вс его знали, потому безъ затрудненія провели къ королев и доложили ей о немъ.
— Просите, сказала королева съ лихорадочнымъ возбужденіемъ.
Жильберъ вошелъ.
— А! докторъ, я очень рада васъ видть! привтствовала его королева.
Жильберъ поднялъ на нее глаза: вся фигура Маріи-Антуанеты дышала радостью, внутреннимъ удовлетвореніемъ, которое заставило его содрогнуться. Онъ-бы предпочелъ увидть королеву блдною и подавленною, чмъ въ такомъ лихорадочномъ возбужденіи.
— Государыня, сказалъ онъ,— я боюсь, что пришелъ слишкомъ поздно и некстати.
— Напротивъ, докторъ, отвтила королева съ улыбкой,— вы пришли во время и очень кстати. Вы увидите то, что я уже давно хотла вамъ показать: короля, ставшаго настоящимъ королемъ.
— Боюсь, государыня, не обманываете-ли вы сами себя и не покажете-ли вы мн вмсто короля коменданта крпости?
— Можетъ быть, мы съ вами, г-нъ Жильберъ, такъ же мало понимаемъ другъ друга въ томъ, что касается символическаго характера королевской власти, какъ и во многомъ другомъ… Для меня, король не только человкъ, изрекающій: ‘Я не хочу!’ но, главнымъ образомъ, заявляющій: ‘Я хочу!’
Королева намекала на пресловутое veto, которое, въ сущности, и довело положеніе длъ до такой крайности.
— Понимаю, государыня, въ особенности ваше величество считаете королемъ того человка, который уметъ мстить.
— Который защищается, г-нъ Жильберъ! вдь, вы сами знаете, что намъ открыто угрожаютъ, завтра на насъ собираются напасть съ оружіемъ въ рукахъ. Увряютъ, что пятьсотъ марсельцевъ, подъ предводительствомъ нкоего Барбару, поклялись на развалинахъ Бастиліи не возвращаться въ Марсель, пока не устроятъ себ лагеря на развалинахъ Тюльери.
— Дйствительно, я слышалъ объ этомъ.
— И это не заставило васъ расхохотаться?
— Это меня устрашило за короля и за васъ, государыня.
— И вы пришли предложить намъ отречься отъ престола и отдаться во власть Барбару и его марсельцевъ?
— Ахъ, государыня, еслибы король могъ отречься отъ престола и, пожертвовавъ своей короной, спасти свою жизнь, вашу жизнь и жизнь своихъ дтей!
— Вы-бы ему это посовтовали, не правда-ли, г-нъ Жильберъ?
— Да, государыня, и я бросился-бы къ его ногамъ, умоляя послдовать этому совту.
— Позвольте мн вамъ замтить, г-нъ Жильберъ, что вы не устойчивы въ своихъ мнніяхъ.
— Э! государыня, мое мнніе все тоже… Я преданъ моему королю и моему отечеству, и всегда всего боле желалъ видть согласіе между королемъ и Конституціей, это желаніе и мои дальнйшія разочарованія и были причиной различныхъ совтовъ, какія я имлъ честь давать вашему величеству.
— Что же вы намъ совтуете теперь, г-нъ Жильберъ?
— Еще никогда вамъ не было такъ легко послдовать моему совту, какъ въ настоящую минуту, государыня.
— Что-же это за совтъ?
— Я вамъ совтую бжать.
— Бжать?
— Вы сами знаете, что это возможно и очень легко устроить.
— Какъ-же такъ?
— У васъ около трехъ тысячъ человкъ во дворц?
— Около пяти тысячъ, проговорила королева съ гордой улыбкой,— и будетъ вдвое боле при первомъ нашемъ сигнал.
— Вамъ не зачмъ подавать сигналовъ, которые могутъ быть перехвачены, государыня: вашихъ пяти тысячъ совершенно достаточно.
— Ну, г-нъ Жильберъ, что-же по вашему мннію мы должны длать съ нашими пятью тысячами человкъ?
— Вамъ, государыня, вмст съ королемъ и вашими августйшими дтьми, окружить себя ими, и выйдти изъ Тюльери, совершенно неожиданно для всхъ, въ двухъ лье отсюда ссть на коней и дохать до Гальона и Нормандіи, гд васъ ожидаютъ.
— Другими словами, отдаться въ руки г-на Лафайета?
— Онъ, по крайней мр, доказалъ вамъ свою преданность, государыня.
— Нтъ, докторъ, нтъ! Съ моими пятью тысячами человкъ и тми пятью тысячами, что сбгутся при нашемъ сигнал, я предпочитаю ршиться на нчто другое.
— На что-же?
— Подавить мятежъ разъ на всегда.
— Ахъ! государыня, государыня, какъ былъ правъ тотъ, кто сказалъ, что вы осуждены!
— Кто это?
— Я не смю произносить при васъ его имени, государыня, онъ уже три раза разговаривалъ словами.
— Молчите! сказала королева, поблднвъ: мы постараемся сдлать ложью слова этого зловреднаго пророка.
— Государыня, я боюсь, не ослпляете-ли вы сами себя?
— Вы, значитъ, полагаете, что они осмлятся напасть на насъ?
— Общественное настроеніе склоняется къ этому.
— И они воображаютъ, что войдутъ сюда, какъ 20 іюня?
— Вдь Тюльери не крпость.
— Нтъ, однако, если вы хотите пойти со мною, г-нъ Жильберъ, я вамъ покажу, что мы нкоторое время можемъ выдержать осаду.
— Мой долгъ повелваетъ мн всюду слдовать за вами, государыня, сказалъ Жильберъ съ поклономъ.
— Смотрите! сказала королева, подведя Жильбера къ среднему окну, выходившему на Карусельскую площадь и изъ котораго были видны три маленькихъ двора, въ то время обнесенныхъ стнами, первый дворъ, дворъ павильона Флоры, назывался дворомъ Принцевъ, средній Тюльерійскимъ дворомъ, а тотъ, что въ наше время граничитъ съ улицей Риволи, дворомъ Швейцарцевъ.
Жильберъ замтилъ, что въ стнахъ были продланы узкія отверстія, эти стны должны или служить гарнизону первымъ прикрытіемъ, сквозь бойницы онъ могъ стрлять въ народъ. Если этотъ первый оплотъ будетъ взятъ, гаризонъ можетъ удалиться не только въ Тюльери, вс двери котораго выходили на дворъ, но и въ боковыя зданія, и т патріоты, что осмлятся проникнуть на дворики, очутятся между тремя огнями.
— Что вы объ этомъ скажете, докторъ? спросила королева.— Вы, по прежнему, совтуете г-ну Барбару съ его марсельцами отважиться на это предпріятіе?
— Еслибы такіе фанатики могли выслушать мой совтъ, я-бы пошелъ къ нимъ, какъ пришелъ къ вамъ. Васъ я прошу не ждать нападенія, а ихъ попросилъ-бы не нападать.
— И, вроятно, они поступили-бы по своему?
— Какъ поступите и вы, государыня. Увы! въ этомъ все несчастье человчества: оно вчно проситъ совтовъ и никогда имъ не слдуетъ.
— Вы забываете, г-нъ Жильберъ, возразила королева съ улыбкой,— что мы не просили у васъ совта…
— Это правда, государыня, проговорилъ Жильберъ, отступая на шагъ.
— Но это не мшаетъ намъ тмъ боле благодарить васъ, прибавила она, протягивая Жильберу руку.
Слабая, недоврчивая улыбка промелькнула на губахъ Жильбера.
Въ эту минуту на дворъ Тюльери открыто въхали телги съ тяжелыми дубовыми досками, ихъ ожидали рабочіе, очевидно, все переодтые военные.
Они наблюдали за распиливаніемъ этихъ досокъ на куски въ шесть футовъ и три дюйма
— Знаете, что это за люди? спросила королева
— Инженеры, конечно.
— Да, и, какъ видите, они собираются блиндировать окна, оставляя только бойницы для стрльбы.
Жильберъ съ грустью взглянулъ на королеву.
— Что съ вами, докторъ? спросила Марія Антуанета.
— Мн искренно васъ жаль, государыня, что вамъ пришлось затруднять свою память такими словами.
— Что длать! бываютъ обстоятельства, когда женщинамъ приходится играть роль мужчина это бываетъ, когда мужчины…
Королева не договорила.
— Но, во всякомъ случа, прибавила она, оканчивая не свою фразу, а свою мысль,— на этотъ разъ король ршился.
— Государыня, сказалъ Жильберъ,— разъ, что вы ршились на эту ужасную крайность, считая ее, какъ я вижу, единственнымъ средствомъ спасенія, вы, надюсь, защитили вс входы во ворецъ, напримръ, Луврскую галлерею…
— А, вы мн напомнили о ней… Пойдемте со мною, докторъ: мн хочется удостовриться, исполнены-ли мои приказанія.
Королева провела Жильбера по всмъ комнатамъ до двери въ павильонъ Флоры, выходившей въ картинную галлерею.
Отворивъ дверь Жильберъ увидалъ, что рабочіе перерубаютъ галлерею на ширин двадцати футовъ.
— Вы видите? спросила королева.
— Ну что, г-нъ д’Ервильи? обратилась она къ офицеру, завдывавшему этими работами.
— Пусть бунтовщики дадутъ намъ двадцать четыре часа, и мы будемъ готовы.
— Какъ вы думаете, г-нъ Жильберъ, дадутъ они намъ двадцать четыре часа? спросила королева.
— Если что-нибудь произойдетъ, государыня, то не ране 10 августа.
— 10 августа? въ пятницу? Дурной день для мятежа, декторъ! Я думала, что у бунтовщиковъ достанетъ ума выбрать воскресенье.
Она пошла дальше, Жильберъ слдовалъ за нею.
Выйдя изъ галлереи, они встртили офицера въ генеральскомъ мундир.
— Ну что, г-нъ Мандатъ, спросила его королева,— вс ваши распоряженія сдланы?
— Да, государыня, отвчалъ главнокомандующій, съ тревогой поглядывая на Жильбера.
— О! вы можете говорить при доктор, сказала королева,— это нашъ другъ.
— Не правда-ли, докторъ? обратилась она къ Жильберу.
— Да государыня, отвчалъ Жильберъ,— и одинъ изъ самыхъ преданныхъ.
— Въ такомъ случа, дло другое… сказалъ Мандатъ.— Корпусъ національной гвардіи, поставленный въ Ратуш, и другой, у Новаго моста, пропустятъ бунтовщиковъ и, между тмъ какъ г-нъ д’Ервильи съ своими дворянами и г-нъ Мальярдо съ Швейцарцами встртятъ ихъ лицомъ къ лицу, т отржутъ имъ отступленіе и раздавятъ ихъ съ тыла.
— Видите, докторъ, ваше 10 августа будете, не похоже на 20 іюня?
— Увы! государыня, боюсь, что нтъ.
— За насъ?.. за насъ? настаивала королева.
— Государыня, сказалъ Жильберъ,— вы помните, что я говорилъ вашему величеству. Насколько я оплакивалъ Вареннъ…
— Да, настолько вы совтуете Гальонъ!.. Есть у васъ время спуститься со мною внизъ, г-нъ Жильберъ?
— Конечно, государыня.
— Ну, такъ пойдемте!
По узкой витой лстниц королева спустилась въ нижній этажъ дворца.
Этотъ этажъ представлялъ настоящій лагерь, укрпленный и защищенный швейцарцами: вс окна уже были блиндированы, какъ выразилась королева.
Она подошла къ полковнику.
— Ну что, г-нъ Мальярдо, спросила она,— что вы скажете о вашихъ людяхъ?
— Что они, какъ и я, готовы умереть за ваше величество.
— Значитъ, они будутъ защищать насъ до конца?
— Если откроется стрльба, ея не прекратятъ до письменнаго приказанія короля.
— Слышите, докторъ? За оградой этого дворца вс могутъ враждебно относиться къ намъ, но внутри его, вс намъ преданы.
— Это утшительно, государыня, но не обезпечиваетъ безопасности.
— Вы слишкомъ мрачно настроены, докторъ.
— Ваше величество все показали мн, не прикажете-ли мн, теперь, проводить васъ въ ваши покои?
— Охотно, докторъ, но я устала, дайте мн вашу руку.
Жильберъ поклонился, польщенный этой великой милостью королевы, которой она такъ рдко удостоивала даже своихъ близкихъ друзей, въ особенности со времени ея несчастья.
Онъ проводилъ ее въ ея спальню.
Войдя туда, Марія-Антуанета сла въ кресло. Жильберъ преклонилъ одно колно передъ нею.
— Государыня, проговорилъ онъ,— во имя вашего августйшаго супруга, во имя вашихъ дорогихъ дтокъ, во имя вашего собственнаго спасенія, умоляю васъ, воспользуйтесь окружающими васъ силами не для борьбы, а для бгства!
— Докторъ, возразила королева,— съ 14 іюля, я только и думаю о томъ, чтобы король отомстилъ за себя, минута настала, по крайней мр, мы такъ думаемъ: мы спасемъ монархію, или погибнемъ подъ развалинами Тюльери!
— Ничто не можетъ заставить васъ отступить отъ этого роковаго ршенія, государыня?
— Ничто, проговорила королева и протянула Жильберу руку, какъ для того, чтобы онъ всталъ, такъ и для того, чтобы прикоснулся къ ней своими губами.
Жильберъ почтительно поцловалъ ея руку и поднялся.
— Позволите-ли вы мн, ваше величество, на писать нсколько строкъ, настолько важныхъ что я не хочу откладывать этого ни на минуту?
— Пишите, докторъ, проговорила королева, указывая ему на столъ.
Жильберъ слъ и написалъ слдующее:
‘Прізжайте немедленно, графъ! Королев грозитъ смертельная опасность, если другъ не убдить ее убжать, а я думаю, что вы единственный другъ, который можетъ имть вліяніе на нее’.
Онъ подписался и надписалъ адресъ.
— Можно узнать, докторъ, кому вы писали?
— Графу Шарни, государыня.
— Графу Шарни! воскликнула королева, вздрогнувъ и поблднвъ.— Зачмъ вы писали ему?
— Чтобы онъ добился отъ вашего величества того, чего я не могъ добиться.
— Графъ Шарни слишкомъ счастливъ, чтобы думать о своихъ несчастныхъ друзьяхъ, онъ не прідетъ.
Дверь отворилась, появился служитель.
— Графъ Шарни только что пріхали и спрашиваютъ, могутъ-ли они засвидтельствовать свое почтеніе вашему величеству?
Королева поблднла еще боле и что-то невнятно пробормотала.
— Просите! просите! сказалъ Жильберъ,— само небо посылаетъ его!
Шарни показался въ дверяхъ въ морскомъ мундир.
— О! входите, графъ, привтствовалъ его Жильберъ, я только что писалъ вамъ.
И онъ подалъ графу свое письмо.
— Я узналъ объ опасности, угрожающей ея величеству, и поспшилъ пріхать, сказалъ Шарни, съ поклономъ.
— Государыня, государыня, умолялъ Жильберъ,— Бога ради послушайтесь того, что вамъ скажетъ г-нъ де-Шарни: его голосъ будетъ голосомъ всей Франціи.
Онъ почтительно поклонился королев и графу и вышелъ, унося въ душ послднюю надежду.

XXV.
Ночь съ 9 на 10 августа.

Пусть наши читатели позволятъ намъ перенести ихъ въ улицу стараго театра Комедіи, по сосдству съ улицей Дофинъ.
Въ первомъ этаж жилъ Фреронъ.
Пройдемъ мимо его двери, мы напрасно сталибы звонить: онъ наверху, у своего друга Камиля Демулена.
Пока мы будемъ подниматься по лстниц, скажемъ нсколько словъ о Фрерон.
Фреронъ, Людовикъ-Станиславъ, былъ сынъ знаменитаго Эли-Катринъ Фрерона, на котораго такъ жестоко нападалъ Вольтеръ. Если теперь перечитать критическія статьи на сочиненія автора Двственницы, Философскаго словаря и Магомета, то окажется, что Фреронъ былъ совершенно правъ, и въ 1754 г. говорилъ то самое, что мы говоримъ сто лтъ спустя.
Фрерону сыну было тогда тридцать пять лтъ, раздраженный несправедливостями, которыхъ былъ жертвой его отецъ, умершій отъ горя въ 1776 г., вслдствіе запрещенія, наложеннаго хранителемъ печатей, Міроменилемъ, на его газету Aime littraire,— Фреронъ съ жаромъ кинулся въ революцію и уже издалъ, или собирался издавать газету l’Orateur du Peuple.
Вечеромъ 9 августа онъ былъ у Камиля Демулена, гд ужиналъ съ Брюно, будущимъ маршаломъ Франціи, а пока корректоромъ въ одной типографіи, а также съ Барбару и Ребекки.
Только одна женщина присутствовала на этомъ ужин, Люсиль.
Носившая это граціозное имя была очаровательной женщиной, оставившей грустное воспоминаніе въ лтописяхъ Революціи и погибшей на эшафот, куда это любящее и поэтичное озданье само захотло взойти, такъ какъ это былъ самый короткій путь для соединенія съ ея мужемъ.
Мы не можемъ много заниматься ею, но постараемся набросать ея эскизъ.
Ты, Люсиль, умерла такой юной, что художникъ принужденъ былъ схватить тебя, такъ сказать, на лету. Твою миніатюру мы видли въ чудной коллекціи полковника Морина. Несмотря на вс драгоцнности заключавшіяся въ ней, эту коллекцію допустили разсяться во вс стороны посл смерти этого прекраснаго человка, съ такой предупредительностью позволившаго намъ пользоваться его сокровищами.
На этомъ портрет Люсиль кажется маленькой хорошенькой, и своенравной двочкой, въ ея очаровательномъ личик есть что-то плебейское. Дйствительно, дочь канцелярскаго служителя по вдомству финансовъ и очень красивой женщины, бывшей любовницы министра финансовъ Террэ, Люсиль, какъ показываетъ и ея имя, была очень незнатнаго происхожденія.
Въ 1791 г. она, будучи относительно богатой двушкой, вышла по страстной любви за бднаго ребенка, за геніальнаго проказника, Камиля Демулена.
Камиль, бднякъ, не красивый, заика, что помшало ему сдлаться ораторомъ и создало изъ него великаго писателя, Камиль очаровалъ ее тонкостью своего ума и добротой сердца.
Хотя Камиль вполн соглашался съ Мира сказавшимъ: ‘Вы ничего не сдлаете изъ революціи, если не сдлаете ее противницей религіи’, но все-таки внчался въ церкви св. Сульпиція по католическому обряду, за то, когда въ 1792 г. у него родился сынъ, онъ отнесъ его въ Ратушу, и потребовалъ для него республиканскаго крещенія.
Тамъ-то, въ квартир второго этажа дома на улиц стараго театра Комедіи, къ великому ужасу и вмст гордости Люсиль, былъ составленъ весь планъ мятежа, который, какъ наивно сознался Барбару, онъ, три дня тому назадъ, послалъ своей прачк въ карман нанковыхъ панталонъ.
Барбару, не очень врившій въ успхъ предпріятія, подготовленнаго имъ самимъ, и боявшійся попасть въ руки восторжествовавшаго двора, съ стойкостью и простотой, достойными древняго римлянина, показывалъ ядъ, приготоіенный Кабанисомъ, какъ и ядъ Кондорсэ.
Въ начал ужина Камиль, надявшійся на успхъ не больше Барбару, поднялъ свой стаканъ и сказалъ, чтобы Люсиль его не поняла:.
— Edamus et bibainus, eras enim moriemur {Будемъ сть и пить, потому что завтра умремъ!}.
Нo Люсиль поняла.
— Зачмъ говорить на непонятномъ для меня язык? Я догадываюсь о томъ, что ты сказалъ, Камиль! но, будь покоенъ, не я помшаю теб выполнить твою миссію.
Посл этого, вс начали говорить громко свободно.
Фреронъ былъ самый ршительный изъ вс: вс знали, что онъ безнадежно любитъ какую-то женщину, но никто не зналъ кого именно. Его отчаяніе посл смерти Люсиль обнаружило эту тайну.
— А у тебя, Фреронъ, тоже есть ядъ? спросилъ Камиль.
— О! если завтра мы проиграемъ, я убью себя! сказалъ онъ.— Мн такъ надола жизнь, что я жду только предлога, чтобы отвязаться отъ нея.
Больше всхъ разсчитывалъ на успхъ Ребекки.
— Я знаю своихъ марсельцевъ, говорилъ онъ, я самъ подобралъ ихъ, о! въ нихъ я увренъ — отъ перваго до послдняго, ни одинъ изъ нихъ не отступитъ.
Посл ужина, хозяева предложили пойти къ Дантону.
Барбару и Ребекки отказались, говоря, что ихъ ждутъ въ казарм марсельцевъ.
Эта казарма находилась шагахъ въ двадцати отъ дома Камиля Демулена.
У Фрерона было свиданіе съ Сержаномъ и Манюэлемъ.
Брюнъ ночевалъ у Сантера.
Они разстались. Только Камиль и Люсиль пошли къ Дантону.
Об четы были очень дружны, не только мужья, но и жены.
Дантонъ хорошо извстенъ, его жена гораздо меньше. Скажемъ о ней нсколько словъ.
У полковника Морина также можно было отыскать воспоминаніе объ этой замчательной женщин, которую такъ обожалъ мужъ. Но только отъ нея осталась не миніатюра, а гипсовая маска.
Эта женщина была воплощеніемъ доброты, спокойствія и нравственной силы.
Хотя она еще не страдала отъ болзни, унесшей ее въ 1793 году, но уже была грустна и тревожна, точно предчувствовала близкую кончину.
Преданіе прибавляетъ, что она была набожна и застнчива.
Однако, не смотря на свою набожность и застнчивость, она энергично высказала однажды свое мнніе, хотя оно совершенно расходилось съ мнніемъ ея родителей, это было, когда она объявила о своемъ желаніи выйдти замужъ за Дантона.
И она тоже страстно привязалась къ этому человку, безъ имени и состоянія, съ вчно мрачнымъ, взволнованнымъ лицомъ.
Бдняжка обрекала себя на ужасную и полную бурь судьбу, но можетъ быть, въ ея ршеніи было столько же благоговнія, сколько любви къ этому ангелу мрака и свта, котораго ожидала роковая честь быть представителемъ великаго 1792 года, какъ Мирабо былъ представителемъ 1791 года, а Робеспьеръ 1793 года?
Когда Камиль и Люсиль пришли къ Дантону,— об четы жили рядомъ, Люсиль и Камиль въ улиц Стараго Театра Комедіи, а Дантонъ въ улиц Paon-Saint-Andr,— г-жа Дантонъ плакала, а Дантонъ, съ ршительнымъ видомъ, старался утшить ее.
Женщина подошла къ женщин, мужчина къ мужчин.
Женщины обнялись, мужчины пожали другъ другу руку.
— Какъ ты думаешь, выйдетъ у насъ что-нибудь? спросилъ Камиль.
— Надюсь, отвчалъ Дантонъ.— Однако, Сантеръ холодноватъ. Къ счастію, завтрашнее дло, какъ мн кажется, не зависитъ отъ отдльныхъ лицъ и коноводовъ, всего боле надо разсчитывать на долгую нищету, на общественное негодованіе, на сознаніе близости непріятеля, на убжденіе, что Франція ему предана. Сорокъ семь секцій изъ сорока восьми подали голосъ за сверженіе короля съ престола, каждая изъ нихъ выбрала по три коммисара, чтобы присоединиться къ Коммун и спасать отечество.
— Спасать отечество! возразилъ Камиль, качая головой,— это очень неопредленно.
— Да, но также и очень обширно.
— А Маратъ? а Робеспьеръ?
— Разумется, ни того, ни другого не видно: одинъ прячется на своемъ чердак, другой въ своемъ подвал. Когда все будетъ кончено, оба выползутъ, и морской вьюнъ, и сова.
— А Петіонъ?
— О! Очень будетъ хитеръ тотъ, кто скажетъ за кого Петіонъ! 4-го онъ объявилъ войну дворцу, 8-го увдомилъ департаментъ, что боле не отвчаетъ за безопасность короля, сегодня утромъ предложилъ поставить національную гвардію на Карусельскую площадь, сегодня вечеромъ потребовалъ у департамента двадцать тысячъ франковъ для отсылки Марсельцевъ на родину.
— Онъ хочетъ усыпить подозрніе двора, затилъ Камиль Демуленъ.
— И я такъ думаю, сказалъ Дантонъ.
Въ эту минуту явилась новая чета, г-нъ и г-жа Роберъ.
Читатель помнитъ, что г-жа Роберъ (м-ль Келіо) 17-го іюля 1791 года, диктовала своему мужу на алтар отечества знаменитый адресъ.
Въ противоположность двумъ другимъ парамъ, гд мужья были значительно выше своихъ женъ, она была гораздо выше своего мужа.
Роберъ былъ толстякъ лтъ тридцати пяти сорока, членъ Кордельерскаго клуба, у него было больше патріотизма, чмъ талантовъ, и никакихъ литературныхъ способностей, онъ ненавидлъ Лафайета и былъ очень честолюбивъ, если врить Мемуарамъ г-жи Роланъ.
Г-ж Роберъ было тогда тридцать четыре года, она была маленькаго роста, ловка, остроумна горда, воспитанная своимъ отцомъ, Гинеменомъ де Кераліо, кавалеромъ ордена св. Людовика, членомъ одной изъ академій и имвшимъ въ числ своихъ учениковъ молодого Корсиканца, огромной будущности котораго онъ совсмъ не предвидлъ,— и такъ, воспитанная своимъ отцомъ м-ль де Кераліо незамтно превратилась въ ученую и писательницу. Семнадцати лтъ она уже писала, переводила, компилировала, восемнадцати написала романъ Аделаида. Жалованья отца не хватало на жизнь, а потому онъ писалъ въ Меркурі, въ Газет Ученыхъ, зачастую онъ подписывалъ свое имя подъ статьями своей дочери, которыя были нисколько не хуже его собственныхъ. Такимъ образомъ развился ея живой умъ, ея находчивость и пылкость, и она стала однимъ изъ самыхъ неутомимыхъ журналистовъ того времени.
Супруги Роберъ пришли изъ Сентъ-Антуанскаго предмстья. По ихъ словамъ, онъ имлъ очень странный видъ.
Ночь была прекрасная, свтлая, повидимому спокойная, улицы были почти пусты, только вс окна иллюминованы, и вс эти огни, казалось, блестли только для того, чтобы освтить ночь.
Все это производило зловщее впечатлніе! Это была не праздничная иллюминація, и огни были не т, которыя зажигаютъ у одра смерти, чувствовалось, что предмстье живетъ и погружено въ какой-то лихорадочный сонъ.
Въ ту минуту, какъ г-жа Роберъ кончала свой разсказъ, звонъ набата заставилъ всхъ вздрогнуть.
Этотъ первый звонъ набата былъ сдланъ у Кордельеровъ.
— Прекрасно! воскликнулъ Дантонъ,— узнаю моихъ марсельцевъ! Я подозрвалъ, что они первые подадутъ сигналъ.
Женщины съ ужасомъ переглянулись, на лиц г-жи Дантонъ можно было прочесть сильнйшій испугъ.
— Сигналъ? проговорила г-жа Роберъ.— Значитъ, на дворецъ нападутъ ночью?
Ей никто не отвтилъ. При первомъ звук набата Камиль Демуленъ вышелъ въ другую комнату и вернулся съ ружьемъ въ рук.
Люсиль вскрикнула, но чувствуя, что въ эту великую минуту она не иметъ права отнимать у любимаго человка мужества, она бросилась къ алькову г-жи Дантонъ, упала на колни, уткнула голову въ подушку и заплакала.
Камиль подошелъ къ ней.
— Будь покойна! сказалъ онъ,— я не разстанусь съ Дантономъ.
Мужчины вышли, г-жа Дантонъ казалась близкой къ смерти, г-жа Роберъ повисла на ше своего мужа и непремнно хотла идти вмст съ нимъ.
Три женщины остались одн. Г-жа Дантонъ была совсмъ подавлена, Люсиль стояла на колняхъ и плакала, г-жа Роберъ, расхаживая по комнат крупными шагами, говорила, не замчая, что каждое ея слово, какъ ножомъ, ударяетъ въ самое сердце г-жи Дантонъ.
— Все, все, все это дло Дантона! Если мой мужъ будетъ убитъ, я тоже умру, но, умирая, заколю Дантона.
Такъ прошелъ почти часъ.
Вдругъ отворилась наружная дверь.
Г-жа Роберъ бросилась къ ней, Люсиль подняла голову, г-жа Дантонъ не шевелилась.
Это вернулся Дантонъ.
— Вы одни! воскликнула г-жа Роберъ.
— Успокойтесь! отвтилъ Дантонъ,— до завтра ничего не будетъ.
— А Камиль? спросила Люсиль.
— А Роберъ? спросила г-жа Роберъ.
— Они остались у Кордельеровъ, гд составляютъ призывъ къ оружію. Я принесъ вамъ о нихъ извстія, пришелъ сказать, что въ эту ночь ничего не будетъ и, чтобы доказать это, ложусь спать.
Въ самомъ дл онъ, не раздваясь, бросился на постель и черезъ пять минутъ заснулъ, какъ будто въ эту минуту не ршался вопросъ жизни и смерти между королевской властью и народомъ.
Въ часъ утра вернулся Камиль.
— Я принесъ вамъ извстіе о Робер, сказалъ онъ, — онъ пошелъ въ Коммуну относить наши прокламаціи… Не безпокойтесь, дло отложено до завтра, да и то, да и то!…
Камиль покачалъ головой съ большимъ сомнніемъ.
Онъ подошелъ къ Люсиль, положилъ голову къ ней на плечо и тоже заснулъ.
Такъ прошло полчаса, затмъ послышался звонокъ.
Г-жа Роберъ пошла отворить.
Это былъ Роберъ.
Онъ пришелъ за Дантономъ отъ имени Коммуны и разбудилъ его.
— Пусть они отправляются къ…. и оставятъ меня въ поко! воскликнулъ Дантонъ,— завтра увидимъ.
Роберъ и жена его ушли домой.
Вскор опять позвонили.
Г-жа Дантонъ пошла отворить.
Она ввела въ комнату высокаго блондина, лтъ двадцати, въ мундир командира національной гвардіи, съ ружьемъ въ рукахъ.
— Г-нъ Дантонъ? спросилъ онъ.
— Мой другъ! сказала г-жа Дантонъ, будя мужа.
— Что такое? спросилъ тотъ. Опять!
— Г-нъ Дантонъ, заговорилъ высокій блондинъ,— васъ тамъ ждутъ.
— Гд тамъ?
— Въ Коммун.
— Кто меня ждетъ?
— Коммиссары секціи и, въ особенности, г-нъ Бильо.
— Вотъ бшеный! сказалъ Дантонъ.— Хорошо скажите г-ну Бильо, что я приду.
Онъ взглянулъ на молодого человка, его лицо было ему совсмъ не знакомо, не смотря на крайнюю молодость, у него были отличія одного изъ высшихъ чиновъ.
— Извините, г-нъ офицеръ, но кто вы?
— Анжъ Питу, командиръ Гарамонской національной гвардіи…
— А! а! а!
— Одинъ изъ взявшихъ Бастилію.
— Вотъ какъ!
— Вчера и получилъ письмо отъ г-на Бильо: онъ извщалъ меня, что, вроятно, сегодня произойдетъ здсь хорошая схватка, а потому, здсь нужны вс хорошіе патріоты.
— Такъ что вы?
— Я немедленно вышелъ съ тми изъ моихъ подчиненныхъ, которые пожелали слдовать за мною, но, такъ какъ они не такіе хорошіе ходоки, какъ я, то и остались въ Даммартен. Завтра, рано утромъ, они будутъ здсь.
— Въ Даммартен? спросилъ Дантонъ.— Да это въ восьми лье отсюда!
— Да, г-нъ Дантонъ.
— А Гарамонъ въ сколькихъ лье отъ Парижа?
— Въ девятнадцати… Мы вышли сегодня въ пять часовъ утра.
— А! а! и вы сдлали эти девятнадцать лье въ одинъ день?
— Да, г-нъ Дантонъ.
— И пришли?…
— Въ десять часовъ вечера… Я справился о г-н Бильо, мн сказали, что онъ, наврно, въ Сенъ-Антуанскомъ предмстьи, у г-на Сантерра. Я былъ у г-на Сантерра, но тамъ его не оказалось, и меня послали къ Якобинцамъ, на улицу Сентъ-Онорэ, у Якобинцевъ его тоже не видли, и меня отправили къ Кордельерамъ, а оттуда въ Ратушу…
— И въ Ратуш вы его нашли, наконецъ?
— Да, г-нъ Дантонъ, тогда то онъ и далъ мн вашъ адресъ и сказалъ: ‘Ты, вдь, не усталъ, Питу’?— Нтъ, г-нъ Бильо.— Ну, такъ, поди сказать Дантону, что онъ лнтяй, и что мы его ждемъ’.
— Чертъ побери! проговорилъ Дантонъ, соскакивая съ постели,— вотъ, кто пристыдилъ меня! Пойдемъ, мой другъ, пойдемъ.
Онъ поцловалъ свою жену и вышелъ съ Питу.
У жены его вырвался слабый стонъ, и голова ея откинулась на спинку кресла.
Люсиль показалось, что она плачетъ, и она съ почтеніемъ отнеслась къ ея горю.
Однако, замтивъ черезъ минуту, что она не двигается, Люсиль разбудила Камиля и подошла къ г-ж Дантонъ: бдная женщина была въ обморок.
Первые лучи зари освтили окна, день общалъ быть прекраснымъ, но небо было кровянаго цвта, что служило мрачнымъ предзнаменованіемъ.

XXVI.
Ночь съ 9 на 10 августа.

Мы разсказали о томъ, что происходило въ дом трибуновъ, теперь посмотримъ, что происходило въ пяти стахъ шагахъ отъ нихъ, въ жилищ королей.
И тамъ женщины плакали и молились, он плакали, пожалуй, еще обильне: какъ сказалъ Шатобріанъ, глаза принца созданы для того, чтобы заключать въ себ большее количество слезъ.
Однако, отдадимъ каждой справедливость: принцесса Елизавета и г-жа де-Ламбаль плакали и молились: королева молилась, но не плакала.
Ужинъ прошелъ, какъ обыкновенно: ничто не могло отвлечь короля отъ совершенія обычныхъ трапезъ.
По выход изъ за стола, принцесса Елизавета и г-жа де-Ламбаль прошли въ комнату, извстную подъ именемъ залы совта, гд королевская семья намревалась провести ночь, королева взяла короля подъ руку и хотла куда то повести его.
— Куда вы меня ведете? спросилъ король.
— Въ мою спальню. Не согласитесь ли вы надть нагрудникъ, бывшій на васъ 14 іюля, государь?
— Онъ былъ умстенъ тогда, въ день праздника и заговора, какъ защита отъ пули или ножа убійцы, но въ день битвы, когда мои друзья рискуютъ для меня своей жизнью, было-бы подло не подвергать себя одинаковой съ ними опасности.
Съ этими словами король ушелъ въ свои покои, гд заперся съ своимъ духовникомъ.
Королева присоединилась къ принцесс Елизавет и г-ж де-Ламбаль.
— Что длаетъ король? спросила г жа де-Ламбаль.
— Онъ исповдуется, отвтила королева съ какимъ-то особеннымъ выраженіемъ, которое трудно передать.
Въ эту минуту отворилась дверь, и появился г-нъ де-Шарни.
Онъ былъ блденъ, но совершенно покоенъ.
— Можно видть короля, государыня? спросилъ онъ, кланяясь.
— Въ настоящую минуту, король — я.
Шарни зналъ это лучше, чмъ кто-либо, однако, онъ настаивалъ.
— Вы можете подняться къ королю, графъ, но, клянусь, вы его очень потревожите.
— Понимаю, у короля г-нъ Петіонъ, который только что пріхалъ.
— У короля его духовникъ.
— Въ такомъ случа, я подамъ свой раппортъ, какъ комендантъ дворца, вамъ, государыня.
— Да, если хотите, графъ.
— Я буду имть честь представить вашему величеству наличный составъ нашихъ силъ: Конные жандармы, подъ командой г. г. Рюльера и Вердьера, въ количеств шестисотъ человкъ, разставлены въ боевомъ порядк на большой Луврской площади, парижскіе пшіе жандармы, intra muros, находятся въ конюшняхъ, откуда имъ запрещено выходить, отъ нихъ отдленъ отрядъ въ полтораста человкъ и поставленъ въ Тулузскій отель, для охраны казначейства, парижскіе пшіе жандармы, extra muгоs, въ количеств всего тридцати человкъ, приставлены у задней лстницы ведущей въ покои короля, во двор принцевъ, двсти офицеровъ и солдатъ бывшей конной и пшей гвардіи, сотня молодыхъ роялистовъ, столько же дворянъ, всего триста пятьдесятъ или четыреста человкъ, собраны въ зал Oeil deboeuf и сосднихъ залахъ, двсти или триста національныхъ гвардейцевъ разбросаны надворахъ и въ саду, наконецъ, полторы тысячи швейцарцевъ, составляющихъ собственное войско дворца, заняли различные посты и поставлены надъ большимъ входомъ, а также у лстницъ, охрана которыхъ имъ поручена.
— Разв вс эти мры не успокоиваютъ васъ, графъ?
— Ничто меня не успокоиваетъ, государыня, когда дло идетъ о безопасности вашего величества.
— И такъ, вы попрежнему совтуете бжать?
— Я бы желалъ только, чтобы король и вы съ вашими августйшими дтьми согласились доврить себя намъ.
Королева сдлала движеніе.
— Вашему величеству противенъ Лафайетъ: положимъ! Но вы довряете герцогу Ліанкуру, онъ въ Руан, и нанялъ домъ одного англійскаго дворянина, г-на Канинга, начальникъ той провинціи заставилъ свои войска присягнуть королю, швейцарскій полкъ Салисъ-Самадъ, на который можно положиться, построенъ эшелонами по дорог. Все еще спокойно, мы выйдемъ по подъемному мосту и дойдемъ до заставы Звзды, триста человкъ конной конституціонной гвардіи насъ ждутъ тамъ, въ Версали легко собрать полторы тысячи дворянъ. Съ четырьмя тысячами человкъ я ручаюсь, что доставлю васъ, куда вамъ будетъ угодно.
— Благодарю, г-нъ де-Шарни, я цню самоотверженіе, заставившее васъ покинуть дорогихъ для васъ особъ, чтобы предложить свои услуги посторонней…
— Ваше величество несправедливы ко мн, перебилъ Шарни королеву,— жизнь моей государыни всегда останется въ моихъ глазахъ самой дорогой изъ всхъ жизней, равно какъ долгъ останется самой дорогой изъ всхъ добродтелей.
— Долгъ, да, прошептала королева,— но такъ какъ вс исполняютъ свой долгъ, то и я держусь своего: мой долгъ — сохранить монархіи все ея благородство и величіе, и позаботиться, что бы она стоя вынесла нападеніе и, если ей суждено пасть, то пала бы съ достоинствомъ, какъ умирали древніе гладіаторы, учившіеся умирать съ граціей.
— Это послднее слово вашего величества?
— Въ особенности, это мое послднее желаніе.
Шарни поклонился и, отойдя отъ королевы, встртилъ въ дверяхъ г-жу Компанъ.
— Сударыня, сказалъ онъ ей,— уговорите ихъ высочества спрятать въ свои карманы все, что у нихъ есть наиболе цннаго, очень возможно, что намъ вскор придется покинуть дворецъ.
Между тмъ, какъ г-жа Компанъ передавала эти слова принцесс Елизавет и г-ж де-Ламбаль, Шарни подошелъ къ королев.
— Государыня, сказалъ онъ,— я не могу представить себ, что бы вы не разсчитывали ни на что другое, кром нашихъ силъ, если это такъ, доврьтесь мн. Подумайте, что завтра, въ это самое время, я долженъ буду отдавать отчетъ Богу или людямъ за все, что тугъ произойдетъ.
— Вы угадали, графъ, Петіону было послано двсти тысячъ франковъ, и пятьдесятъ тысячъ Дантону, за эти двсти пятьдесятъ тысячъ Дантонъ общалъ остаться у себя дома, а Петіонъ придти во дворецъ.
— Но уврены-ли вы въ посредникахъ, государыня?
— Вдь Петіонъ пришелъ, какъ вы сказали?
— Да, государыня.
— Это уже кое что, какъ видите.
— Этого недостаточно… Мн говорили, что за нимъ пришлось посылать три раза, чтобы онъ явился, наконецъ.
— Если онъ нашъ, то долженъ, разговаривая съ королемъ, приложить указательный палецъ къ вку праваго глаза.
— А если онъ не нашъ?…
— Если онъ не нашъ, то онъ все же нашъ плнникъ, и я дамъ самыя положительныя приказанія, чтобы его не выпускали изъ дворца.
Въ эту минуту послышался звукъ колокола.
— Что это такое? спросила королева.
— Набатъ, отвчалъ Шарни.
Принцессы вскочили въ ужас.
— Что съ вами? сказала королева.— Набатъ — это сигнальный рожокъ бунтовщиковъ.
— Государыня, сказалъ Шарни, повидимому боле королевы взволнованный этимъ зловщимъ звономъ,— я пойду узнать, не означаетъ ли этотъ набатъ чего-нибудь серьезнаго.
— И вы вернетесь? съ живостью спросила королева.
— Я пріхалъ, чтобы отдать себя въ распоряженіе вашего величества, и покину васъ только, когда разсется всякая тнь опасности.
Шарни поклонился и вышелъ.
Королева съ минуту оставалась задумчивой.
— Пойдемъ, посмотримъ, кончилъ ли король свою исповдь, прошептала она.
И тоже вышла.
Тмъ временемъ принцесса Елизавета снимала съ себя нкоторыя украшенія, она собиралась лечь на диван.
Она вынула изъ своей косы сердоликовую булавку, и показала ее г-ж Компанъ, это былъ гравированный камень.
На немъ былъ изображенъ пучекъ лилій и начертаны слова:
Забвеніе обидъ, прощеніе оскорбленій.
— Я боюсь, сказала принцесса,— что это правило не признается нашими врагами, но, чмъ не мене, мы сами должны держаться его.
Едва она успла это сказать, какъ на двор раздался выстрлъ.
Женщины вскрикнули.
— Вотъ первый выстрлъ, проговорила принцесса Елизавета,— увы! онъ не будетъ послднимъ.
Королев доложили о прибытіи Петіона въ Тюльери, вотъ при какихъ обстоятельствахъ парижскій мэръ вступилъ во дворецъ.
Онъ пріхалъ около половины одиннадцатаго.
На этотъ разъ его не заставили ждать ни минуты. Напротивъ, ему сказали, что король его ждетъ, но, чтобы дойти до короля, ему пришлось сначала пройти мимо швейцарцевъ, потомъ мимо національной гвардіи, наконецъ мимо дворянъ, призванныхъ рыцарями шпаги.
Тмъ не мене, такъ какъ было извстно, что самъ король послалъ за Петіономъ, что онъ могъ спокойно оставаться въ своемъ дворц, то есть въ городской ратуш, а не бросаться самому въ львиный роы именуемый Тюльери, то онъ отдлался прозвищами измнника и Іуды, которыя ему бросали прямо въ лицо, пока онъ поднимался по лстниц.
Людовикъ XVI ожидалъ Петіона въ той самой комнат, гд онъ такъ рзко обошелся съ нимъ 21 іюня.
Петіонъ узналъ дверь и улыбнулся.
Судьба приготовила ему страшное возмездіе.
У дверей мэра остановилъ Мандатъ, командиръ національной гвардіи.
— А! это вы, г-нъ мэръ! сказалъ онъ.
— Да, генералъ, это я, отвчалъ Петіонъ съ своимъ всегдашнимъ хладнокровіемъ.
— Зачмъ вы пришли сюда?
— Я бы могъ не отвчать на этотъ вопросъ, г-нъ Мандатъ, не признавая за вами никакого права меня допрашивать, но, такъ какъ я тороплюсь, то не считаю нужнымъ спорить съ низшими…
— Съ низшими!
— Вы меня перебиваете, когда я вамъ говорю, что тороплюсь. Я пришелъ сюда потому, что король три раза посылалъ за мною… Самъ по себ я бы не пришелъ.
— Но, разъ я имю честь васъ видть, г-нъ Петіонъ, я спрошу васъ, что заставило начальниковъ городской полиціи въ изобиліи раздать патроны марсельцамъ, и отчего я, Мандатъ, получилъ всего по три патрона на каждаго изъ зи ихъ людей?
— Во первыхъ, отвтилъ Петіонъ, нисколько не теряя своего хладнокровія, изъ Тюльери и не требовали больше: по три патрона для каждаго національнаго гвардейца, по сорока для каждаго швейцарца — было дано то, что потребовалъ король.
— Отчего эта разница въ количеств?
— На это вамъ можетъ отвтить король, а не я, генералъ, вроятно національной гвардіи не довряютъ.
— Но я, г-нъ Петіонъ, я просилъ у васъ пороху.
— Правда, къ несчастью, по правиламъ вы можете его получить.
— О! вотъ отвтъ! воскликнулъ Мандатъ,— вы сами можете исправить это правило, такъ какъ приказъ долженъ исходить отъ васъ.
Споръ коснулся предмета очень щекотливаго для Петіона, и ему было бы очень трудно защищаться отъ справедливыхъ нападковъ Мандата, на его счастье, отворилось дверь, и вошелъ Родереръ, прокуроръ синдикъ Коммуны.
— Г-нъ Петіонъ, король васъ ждетъ, сказалъ онъ.
Петіонъ вошелъ.
Дйствительно, король съ нетерпніемъ ожидалъ Петіона.
— А! вотъ и вы, г-нъ Петіонъ! сказалъ онъ. Каково состояніе города Парижа?
Петіонъ въ общихъ чертахъ, отдалъ отчетъ состояніи города.
— Вы не имете ничего боле мн сказать?
— Нтъ, государь.
Король пристально посмотрлъ на Петіона.
— Ничего боле?.. ршительно ничего?
Петіонъ вытаращилъ глаза, не понимая этой настойчивости короля.
Съ своей стороны, король ждалъ, чтобы Петіонъ поднесъ руку къ глазу, какъ помнитъ читатель, это былъ знакъ, которымъ мэръ долженъ былъ показать, что, за полученные двсти тысячъ франковъ, король можетъ разсчитывать на него.
Петіонъ почесалъ за ухомъ, но не закрывалъ пальцемъ глаза.
Значитъ, короля обманули: какой-то негодяй удержалъ двсти тысячъ франковъ.
Вошла королева.
Она появилась какъ разъ въ ту минуту, когда король не зналъ, какой вопросъ предложить Петіону, а Петіонъ ожидалъ новаго вопроса.
— Ну что, спросила тихонько королева,— онъ нашъ другъ?
— Нтъ, онъ не длалъ никакого знака.
— Въ такомъ случа, пусть онъ будетъ нашимъ плнникомъ!
— Могу я удалиться, государь? спросилъ Петіонъ.
— Бога ради, не выпускайте его! сказала Марія-Антуанета!
— Нтъ, г-нъ Петіонъ, черезъ минуту вы будете свободны, но мн еще надо переговорить съ вами, прибавилъ король, повышая голосъ.— Войдите въ эту комнату.
Онъ этими словами какъ бы говорилъ всмъ, бывшимъ въ той комнат: ‘Поручаю вамъ г-на Петіона, наблюдайте за нимъ и не выпускайте его’.
Бывшіе въ комнат отлично это поняли, они окружили Петіона, и онъ почувствовалъ себя плнникомъ.
Къ счастію, Мандата тамъ не было: Мандатъ отбивался отъ приказанія немедленно явиться въ ратушу.
Шла перестрлка: Мандата требовали въ Ратушу, какъ потребовали Петіона въ Тюльери.
Мандату очень не хотлось идти на это приглашеніе и сначала онъ ршилъ остаться во дворц.
Между тмъ Петіонъ оказался тридцатымъ въ маленькой комнатк, гд было тсно и четверымъ.
— Господа, сказалъ онъ черезъ минуту,— здсь невозможно дольше оставаться: здсь задыхаешься!
Вс были одинаковаго съ нимъ мннія: поэтому никто не возражалъ противъ выхода Петіона, только вс за нимъ послдовали.
Кром того, можетъ быть, не смли открыто его задерживать.
Онъ спустился по первой попавшейся лстниц, она привела его въ комнату нижняго этажа, выходящую въ садъ.
Онъ сначала боялся, чтобы дверь въ садъ не оказалось запертой: она была открыта.
Петіонъ очутился въ тюрьм боле обширной, съ боле чистымъ воздухомъ, но такъ же крпко запертой, какъ и первая.
Тмъ не мене, это было уже нкоторымъ улучшеніемъ.
Въ садъ вмст съ нимъ вышелъ Родереръ, прокуроръ-синдикъ департамента.
Онъ взялъ мэра подъ руку и сталъ съ нимъ ходить по террас, вдоль дворца, эта терраса освщалась рядомъ шкаликовъ: національные гвардейцы подошли и потушили т, что находились по сосдству мэра и синдика.
Какое у нихъ было намреніе? Петіонъ отнесся къ нему подозрительно.
— Г-нъ офицеръ, сказалъ онъ, слдовавшему за нимъ швейцарцу, по имени де Салисъ-Лизеръ,— ужъ нтъ ли дурнаго умысла противъ меня?
— Будьте покойны, г-нъ Петіонъ, отвчалъ офицеръ съ очень замтнымъ нмецкимъ акцентомъ,— король приказалъ мн оберегать васъ, и я ручаюсь вамъ, тотъ, кто убьетъ васъ, минуту спустя самъ погибнетъ отъ моей руки!
При такихъ же обстоятельствахъ, Трибулэ отвтилъ Франциску I. ‘Не все ли равно для васъ, государь, если это случится минутой раньше?’
Петіонъ ничего не отвтилъ и прошелъ на террасу Фельяновъ, прекрасно освщенную луной. Тогда она была обнесена не ршеткой, какъ теперь, а стной, въ восемь футовъ высоты, для выхода служили три калитки, дв маленькія и одна большая.
Эти калитки были не только закрыты, но и забарикадированы, кром того, он охранялись гренадерами Butte-des-Moulins и Filles-Saint-Thomas, извстными своимъ роялизмомъ.
На нихъ, значитъ, нечего было разсчитывать. Петіонъ по временамъ наклонялся, поднималъ камень, и бросалъ его за стну.
Пока Петіонъ гулялъ и бросалъ свои камни, два раза приходили сказать ему, что король желаетъ съ нимъ говорить.
— Что же, спросилъ его Родереръ, — вы не пойдете?
— Нтъ, тамъ слишкомъ жарко! я не забылъ той комнатки, и у меня нтъ ни малйшаго желанія вернуться въ нее: кром того, я назначилъ олно свиданіе на террас Фельяновъ.
Петіонъ продолжалъ наклоняться, поднимать камни и бросать ихъ за стну.
— Кому вы назначили свиданіе? спросилъ Редереръ.
Въ эту минуту отворилась дверь Собранія, выходившая на терресу Фельяновъ.
— Я полагаю, что это именно то, чего я ждалъ сказалъ Петіонъ.
— Приказъ пропустить г-на Петіона! сказала чей-то голосъ,— Собраніе требуетъ его, чтобы отдать отчетъ о состояніи Парижа.
— Вотъ именно, проговорилъ тихонько Петіонъ.
— Я иду, прибавилъ онъ громко,— съ полной готовностью отвчать на запросъ своихъ враговъ
Національные гвардейцы, полагая, что Петіону не сдобровать, охотно пропустили его.
Было около трехъ часовъ утра, занимался день, только, странная вещь! небо было кровяного цвта.

XXVII.
Ночь съ 9 на 10 августа.

Когда король потребовалъ къ себ Петіона, этотъ послдній предвидлъ, что ему не выйти изъ дворца такъ легко, какъ онъ войдетъ въ него.
Онъ подошелъ къ человку съ лицомъ суровымъ, казавшимся еще боле жесткимъ отъ шрама перескавшаго его лобъ.
— Г-нъ Бильо, сказалъ онъ ему,— какое извстіе принесли вы мн изъ Собранія?
— Что оно будетъ безпрерывно засдать всю ночь.
— Отлично. Что вы видли на Новомъ мосту?
— Пушку и національныхъ гвардейцевъ поставленныхь тамъ по приказанію г-на Мандата.
— А не видли ли вы, также, подъ арками Сенъ-Жанъ, въ начал Сентъ-Антуанской улицы, значительнаго отряда войскъ?
— Да, поставленнаго туда тоже по приказанію г-на Мандата.
— Ну, такъ слушайте, г-нъ Бильо.
— Слушаю.
— Вотъ приказъ гг. Манюэлю и Дантону удалить національную гвардію изъ подъ аркъ Сенъ-Канъ и очистить Новый Мостъ, этотъ приказъ во что бы ни стало доженъ быть исполненъ, поймаете?
— Я самъ отдамъ его г-ну Дантону.
— Хорошо… Еще одна вещь, вы живете въ улиц Сентъ-Онорэ?
— Да.
— Когда отдадите приказъ Дантону, вернитесь къ себ и немного отдохните, но, около двухъ часовъ, встаньте, и подите прогуляться вдоль стны террасы Фельяновъ, если вы увидите камни, брошенные изъ Тюльерійскаго сада, это будетъ значить, что меня удерживаютъ плнникомъ.
— Понимаю.
— Тогда явитесь въ Собраніе, и посовтуйте вашимъ коллегамъ потребовать меня… Вы понимаете..— къ Бильо? я отдаю въ ваши руки свою жизнь.
— Я отвчаю за нее, г-нъ Петіонъ, будьте покойны.
Петіонъ ушелъ успокоенный, вполн полагаясь на хорошо извстный патріотизмъ Бильо.
А Бильо оттого такъ смло брался исполненіе порученія мэра, что въ Парижъ только что прибылъ Питу.
Онъ отправилъ Питу за Дантономъ, приказавъ ему не возвращаться безъ него.
Несмотря на лнь Дантона, Питу удалось привести его.
Дантонъ видлъ пушки на Новомъ мосту, и видлъ національную гвардію подъ арками СенъЖанъ, и понялъ всю настоятельную необходимость не оставлять подобныхъ силъ въ тылу народной арміи.
Съ приказомъ Петіона въ рук, они съ Манюэлемъ удалили національныхъ гвардейцевъ изъ подъ аркады Сенъ-Жанъ, и отправили назадъ канонеровъ съ Новаго моста.
Съ этой минуты, путь для мятежа оказался очищеннымъ.
Тмъ временемъ, Бильо и Питу возвращались на улицу Сентъ-Онорэ. Это была прежняя квартира Бильо. Питу мысленно привтствовалъ ее, какъ стараго друга.
Бильо слъ и пригласилъ ссть и Питу.
— Благодарю, г-нъ Бильо, я не усталъ, отвчалъ Питу.
Но Бильо настаивалъ, и Питу услся.
— Питу, сказалъ Бильо, — я написалъ теб, чтобы ты поспшилъ ко мн.
— И, какъ видите, г-нъ Бильо, отвтилъ Питу съ широкой улыбкой, показавшей вс его зубы, какъ видите, я не заставилъ васъ ждать себя.
— Нтъ… Ты, вдь, догадываешься, что должно произойти нчто важное?
— Догадываюсь, но, скажите мн, г-нъ Бильо…
— Что такое, Питу?
— Я не вижу ни г-на Бальи, ни г-на Лафейета.
— Бальи измнникъ, это онъ зачинщикъ рзни на Марсовомъ Пол.
— Да, знаю, вдь я самъ подобралъ васъ, почти истекающимъ кровью.
— Лафайетъ тоже измнникъ: онъ хотлъ похитить короля.
— А! этого я не зналъ. Г-нъ Лафайетъ, измнникъ! Кто бы могъ это подумать! А король?
— Король самый большой измнникъ, Питу.
— Ну, это меня нисколько не удивляетъ.
— Король въ заговор съ иностранцами и хочетъ имъ предать Францію, Тюльери — это очагъ заговоровъ, а потому ршено взять Тюльери. Понимаешь, Питу?
— Еще-бы! какъ не понять!.. скажите-ка, г-на Бильо, совсмъ такъ, какъ мы взяли Баталію, да?
— Да, да.
— Только, это будетъ полегче.
— Ты очень ошибаешься, Питу.
— Какъ! неужели будетъ трудне?
— Да.
— Однако, мн кажется, что стны не такъ высоки.
— Да, но он лучше охраняются. Весь гарнизонъ Бастиліи состоялъ изъ сотни инвалидовъ, тогда какъ во дворц сосредоточено отъ трехъ до четырехъ тысячъ человкъ.
— О! три или четыре тысячи!
— Не говоря о томъ, что Бастилія была застигнута въ расплохъ, тогда какъ съ перваго числа этого мсяца въ Тюльери догадываются, что на нихъ будетъ произведено нападеніе, и его обитатели приняли оборонительное положеніе.
— Такъ что они будутъ защищаться?
— Да, тмъ боле, что, какъ говорятъ, защита поручена г-ну Шарни.
— Въ самомъ дл, онъ вчера ухалъ изъ Бурсонна съ женой, на почтовыхъ… Но, значитъ, г-нъ Шарни тоже измнникъ?
— Нтъ, онъ аристократъ, вотъ и все, онъ всегда стоялъ за дворъ, и, слдовательно, не измнялъ народу, потому что не приглашалъ народъ довриться ему.
— Значитъ, мы будемъ сражаться съ г-номъ Шарни?
— По всей вроятности, Питу.
— Не странно-ли? сосди!
— Да, вотъ это и называется междоусобной войной, Питу, но ты не обязанъ драться, если теб это не нравится.
— Извините, г-нъ Бильо: если вамъ это нравится, то нравится и мн.
— Я-бы предпочелъ, чтобы ты не дрался, Питу.
— Зачмъ же вы меня выписали, г-нъ Бильо?
Лицо Бильо нахмурилось.
— Я выписалъ тебя, Питу, чтобы отдать теб ту бумагу.
— Эту бумагу, г-нъ Бильо?
— Да.
— Что это за бумага?
— Мое завщаніе.
— Какъ! ваше завщаніе? Э! полноте, г-нъ Бильо, продолжалъ Питу, смясь,— вы совсмъ не похожи на человка, желающаго умереть.
— Нтъ, сказалъ Бильо, указывая на свое ружье и на патронницу, висвшихъ на стн,— но я похожъ на человка, котораго могутъ убить.
— А! вс мы смертны!
— Итакъ, я выписалъ тебя, Питу, чтобы отдать теб мое завщаніе.
— Мн, г-нъ Бильо?
— Теб, Питу, такъ какъ я длаю тебя наслдникомъ всего моего имущества…
— Меня, вашимъ наслдникомъ? Нтъ, покорно благодарю, г-нъ Бильо! Вы, врно, шутите!
— Я теб говорю правду, мой другъ.
— Это невозможно, г-нъ Бильо.
— Какъ! это невозможно?
— Нтъ… когда у человка есть наслдники онъ не можетъ отдавать своего имущества по стороннимъ.
— Ошибаешься, Питу, онъ можетъ.
— Въ такомъ случа, онъ не долженъ г-нъ Бильо.
Лицо Бильо омрачилось.
— У меня нтъ наслдниковъ, проговорилъ онъ
— Вотъ теб на! у васъ нтъ наслдниковъ. А какъ же вы называете м-ль Катерину?
— Я не знаю особы, носящей это имя, Питу
— Полноте, г-нъ Бильо, не говорите такихъ вещей, это меня возмущаетъ!
— Слушай, Питу, разъ вещь мн принадлежитъ, я могу ее дать кому захочу, точно также если ты умрешь, Питу, то можешь ее дать, кому захочешь.
— А-а-а! проговорилъ Питу, начиная соображать,— такимъ образомъ, если съ вами случится несчастье… Но какъ я глупъ! съ вами ничег не случится!
— Ты вдь самъ только что говорилъ, Питу, что мы вс смертны.
— Да… Въ сущности, вы правы: я беру ваше завщаніе, г-нъ Бильо, но предположивъ, что я буду имть несчастье сдлаться вашимъ наслдникомъ, я, конечно, буду имть право сдлать съ вашимъ имуществомъ все, что захочу?
— Конечно, вдь оно будетъ твоимъ… И къ теб, какъ хорошему патріоту,— понимаешь, Питу?— къ теб не станутъ придираться, какъ-бы стали придираться къ людямъ, имвшимъ сношенія съ аристократами.
Питу понималъ все лучше и лучше.
— Хорошо, г-нъ Бильо, я согласенъ!
— Ну, это все, что я хотлъ теб сказать, положи эту бумагу въ карманъ и отдохни.
— Зачмъ, г-нъ Бильо?
— По всей вроятности, у насъ не мало буетъ работы завтра, или, скоре, сегодня, такъ какъ уже два часа утра.
— Вы уходите, г-нъ Бильо?
— Да, у меня есть дло у террасы Фельяновъ.
— Я вамъ не нуженъ?
— Нтъ, ты-бы стснилъ меня.
— Въ такомъ случа, г-нъ Бильо, я закушу…
— Правда, воскликнулъ Бильо,— а я-то забылъ спросить, не голоденъ-ли ты?
— О! засмялся Питу,— вдь вы знаете, что я всегда голоденъ.
— Мн не зачмъ теб говорить, гд кладовая.
— Нтъ, нтъ, г-нъ Бильо, не безпокойтесь обо мн… Но, вдь, вы вернетесь сюда?
— Вернусь.
— А не то, скажите мн, гд я могу найдти васъ.
— Не зачмъ! черезъ часъ я вернусь.
— Ну, хорошо, идите!
Питу принялся разыскивать себ что-нибудь пость и принялся за ду съ аппетитомъ, который у него, какъ и у короля, не пропадалъ ни при какихъ обстоятельствахъ, какъ бы ни были они серьезны, а Бильо поспшилъ къ террассу Фельяновъ.
Едва онъ вступилъ на нее, какъ къ ногамъ его упалъ камень, потомъ второй, и третій, онъ понялъ, что случилось то, чего боялся Петіонъ и что мэръ былъ плнникомъ въ Тюльери.
Согласно полученнымъ инструкціямъ, Бильо немедленно отправился въ Собраніе, и оно потребовало къ себ Петіона.
Освобожденный Петіонъ только зашелъ въ Собраніе и пшкомъ явился въ Ратушу, оставивъ вмсто себя свою карету во двор Тюльери.
Бильо вернулся къ себ и нашелъ Питу оканчивающимъ свой ужинъ.
— Ну, что новаго, г-нъ Бильо? спросилъ Питу.
— Ничего, кром того, что день наступаетъ и небо красно, какъ кровь.

XXVIII.
Отъ трехъ до шести часовъ утра.

Первые лучи зари освтили двухъ всадниковъ, хавшихъ шагомъ по пустынной набережной Тюльери.
Это были главный командиръ національной гвар4и Мандатъ и его адъютантъ.
Мандатъ, позванный въ Ратушу около часа утра, сначала отказался хать туда.
Въ два часа приказъ повторился съ большею настойчивостью. Мандатъ снова хотлъ уклониться, но Родереръ подошелъ къ нему.
— Генералъ, сказалъ онъ:— примите во вниманіе, что, по закону, командиръ національной гваріи находится въ распоряженіи муниципалитета.
Тогда Мандатъ ршился.
Къ тому-же онъ не зналъ двухъ вещей:
Во первыхъ, сорокъ семь секцій изъ сорока восьми прислали въ муниципалитетъ каждая по три коммисара, съ изъявленіемъ согласія секцій присоединиться къ коммун и спасать отечество. Поэтому, Мандатъ надялся найдти старый муниципалитетъ въ прежнемъ его состав, и совсмъ не разсчитывалъ встртить сто сорокъ одно новое лицо.
Затмъ, Мандатъ не зналъ о приказ, отданномъ этимъ самымъ муниципалитетомъ, очистить отъ войскъ Новый мостъ и аркаду Сенъ-Жанъ, о приказ, настолько важномъ, что, при исполненіи его присутствовали Манюэль и Дантонъ.
Подъхавъ къ Новому мосту, Мандатъ съ удивленіемъ увидлъ, что онъ совершенно пустъ Онъ остановился и послалъ адъютанта произвести рекогносцировку.
Черезъ десять минутъ адъютантъ вернулся онъ не нашелъ ни пушекъ, ни національной гвардіи: площадь Дофина, улица Дофина, Августинская набережная были пустынны, какъ Новый мостъ.
Мандатъ похалъ дальше. Можетъ быть, ему слдовало вернуться во дворецъ, но люди идутъ туда, куда ихъ толкаетъ судьба.
По мр того, какъ онъ приближался къ Ратуш, онъ замчалъ все большее оживленіе. Мандатъ остановился на углу набережной Пеллетье и послалъ адъютанта къ аркад Сенъ-Жанъ.
Подъ аркадой свободно двигалась народная волна: національная гвардія исчезла.
Мандатъ хотлъ вернуться, волна собралась позади него и толкала его, какъ пну, къ ступенямъ Ратуши.
— Оставайтесь тутъ! сказалъ онъ адъютанту,— и если со мной случится несчастье, позжайте объявить объ этомъ во дворецъ.
Мандатъ позволилъ волн увлечь себя, адъютантъ, мундиръ котораго указывалъ на его второстепенное значеніе, остался на углу набережной гд никто его не потревожилъ, такъ какъ вс взоры были прикованы къ главному командиру.
Войдя въ залу Ратуши, Мандатъ увидлъ передъ собою незнакомыя и строгія лица.
Въ ихъ лиц само возстаніе явилось требовать отчета у человка, не только желавшаго бороться съ его развитіемъ, но и задушить его при самомъ его зарожденіи.
Въ Тюльери, допрашивалъ онъ, здсь, будутъ допрашивать его.
Одинъ изъ членовъ новой коммуны — той грозной коммуны, которая должна была подчинить себ Законодательное Собраніе и бороться съ Конвентомъ, — одинъ изъ членовъ новой коммуны выступилъ впередъ и спросилъ отъ имени всхъ.
— По чьему приказу ты удвоилъ охрану дворца?
— По приказу парижскаго мэра, отвтилъ Мандатъ.
— Гд этотъ приказъ?
— Въ Тюльери, гд я его оставилъ, чтобы онъ могъ быть выполненъ въ мое отсутствіе.
— Отчего ты двинулъ пушки?
— Оттого, что я двинулъ батальоны, а когда двигаются батальоны, двигаются и пушки.
— Гд Петіонъ?
— Онъ былъ во дворц, когда я оттуда ухалъ.
— Плнникомъ?
— Нтъ, совершенно свободнымъ, онъ гуляя въ саду.
На этомъ допросъ остановился.
Одинъ изъ членовъ коммуны принесъ распечатанное письмо и попросилъ позволенія громко прочесть его.
Мандату стоило только взглянуть на это письмо, чтобы понять, что онъ погибъ.
Онъ узналъ свой почеркъ.
Это былъ приказъ, посланный имъ въ часъ утра командиру батальона, поставленнаго подъ аркадой Сенъ-Жанъ, въ немъ приказывалось напасть съ тыла на ту толпу, которая пойдетъ на дворецъ, тогда какъ батальонъ съ Новаго моста нападетъ на нее сбоку.
Посл отступленія батальона, этотъ приказъ попалъ въ руки Коммуны.
Допросъ былъ конченъ. Что могъ прибавить обвиняемый къ этому ужасному письму?
Совтъ ршилъ отправить Мандата въ Аббатство.
Затмъ приговоръ былъ прочтенъ Мандату
Дале существуютъ разныя версіи.
Читая Мандату приговоръ, предсдатель, какъ увряютъ, сдлалъ рукою одинъ изъ тхъ жестовъ, какіе народъ уметъ, къ несчастью, слишкомъ хорошо перетолковывать: онъ поднялъ руку горизонтально.
‘Предсдатель’, говоритъ г-нъ Пелтье, авторъ Революціи 10 августа 1792 г., ‘сдлалъ горизонтальный, очень выразительный жестъ, говоря: Увести его!’
Этотъ жестъ былъ бы, дйствительно, очень выразителенъ годъ спустя, но горизонтальный жестъ, который сказалъ бы очень много въ 1793 году, очень мало говорилъ въ 1792 году, когда гильотина еще бездйствовала: только 21 августа на карусельской площади упала голова перваго роялиста, какъ же могло случиться, чтобы за одиннадцать дней до этого горизонтальный жестъ могъ обозначать: ‘Убейте его’! если только это не былъ условленный заране знакъ?
Къ несчастью, фактъ оправдываетъ обвиненіе.
Едва Мандатъ спустился по тремъ ступенькамъ крыльца Ратуши, и въ ту минуту, какъ сынъ его бжалъ ему на встрчу, пуля изъ пистолета ранила плнника въ голову, и онъ упалъ.
Тоже самое случилось три года тому назадъ съ Флеселемъ.
Мандатъ былъ только раненъ и поднялся, но въ ту же минуту упалъ, заколотый двадцатью пиками.
Мальчикъ протянулъ руки съ крикомъ: ‘отецъ! отецъ’!
На крики ребенка не обратили никакого вниманія.
Вскор, надъ толпой, образовавшей тсный кругъ, среди сверкавшихъ сабель и пикъ, поднялась окровавленная голова, отрзанная отъ туловища.
Мальчикъ лишился чувствъ. Адъютантъ поскакалъ галопомъ въ Тюльери, чтобы передать то, что видлъ. Убійцы раздлились на дв шайки: одни пошли бросить тло въ рку, другіе отправились по всмъ улицамъ Парижа съ головой Мандата, надтой на остріе пики.
Было около четырехъ часовъ утра.
Опередимъ адъютанта, дущаго въ Тюльери съ роковымъ извстіемъ, и посмотримъ, что тамъ происходитъ.
Посл исповди, король — когда совсть его была спокойна, онъ не тревожился почти ни чемъ,— король, не умвшій бороться съ требованіями организма, легъ спать. Правда, онъ легъ одтымъ.
Когда набатъ возобновился и начался барабанный бой, короля разбудили.
Г-нъ де-ла-Шеснэ, которому Мандатъ, уходя, оставилъ свои полномочія, разбудилъ короля для того, чтобы онъ показался національной гвардіи и своимъ присутствіемъ и нсколькими, кстати сказанными словами, снова воодушевилъ ихъ
Король всталъ, отяжелвъ отъ сна, шатаясь, заспанный, онъ былъ напудренъ, и одна сторона его куафюры, та, на которой онъ лежалъ, оказалась приплюснутой.
Поискали парикмахера, но нигд не нашли его. Король вышелъ изъ спальни не причесаннымъ.
Королева по прежнему находилась въ зал совта, ее предупредили, что король идетъ показываться своимъ защитникамъ, и она поспшили ему на встрчу.
Въ противоположность несчастному монарху съ его тусклымъ взглядомъ, который казалось никого не видлъ, съ растянутыми и непроизвольно вздрагивающими мускулами рта, въ его лиловомъ сюртук, точно онъ носилъ трауръ по королевской власти,— королева была блдна, но горла лихорадочнымъ огнемъ, вки ея были красны, но сухи.
Она присоединилась къ этому жалкому призраку монархіи, который, вмсто того, чтобы показаться въ полночь, показывался на зар, съ заспанными и мигающими глазами.
Она надялась влить въ него излишекъ своего мужества и жизненной силы.
Впрочемъ, все шло хорошо, пока король обходилъ внутренніе апартаменты дворца, хотя національные гвардейцы, перемшанные съ дворянами, увидя короля вблизи, такимъ мшковатымъ и апатичнымъ, спрашивали себя, неужели это и есть герой 20 іюня, тотъ самый король, о которомъ священники и женщины уже начали вышивать поэтичную легенду на погребальномъ креп?
Надо сознаться, что это былъ не тотъ король, какого надялась увидть національная гвардія
Въ эту самую минуту, престарлый герцогъ де-Мальи, одушевленный однимъ изъ тхъ добрыхъ намреній, какимъ предназначено замостить мостовую ада, въ эту самую минуту, повторяемъ, престарлый герцогъ де-Мальи выхватилъ шпагу изъ ноженъ и бросился къ ногамъ короля, клянясь дрожащимъ голосомъ, умереть за внука Генриха IV вмст съ дворянствомъ Франціи, которое онъ представляетъ.
Своей выходкой онъ сдлалъ не одну безтактность, а дв, національная гвардія не чувствовала больше симпатіи къ дворянству, представителемъ котораго былъ г-нъ де-Мальи, кром того, она пришла защищать не внука Генриха IV, а конституціоннаго короля.
Поэтому, въ отвтъ на нсколько криковъ ‘Да здравствуетъ король!’ со всхъ сторонъ раздались крики: ‘Да здравствуетъ нація!’
Надо было добиться совершенно противоположнаго. Короля заставили спуститься на королевскій дворъ. Увы! бдному королю, любившему покушать, не удалось спокойно поужинать, спалъ онъ всего одинъ часъ, вмсто семи и, обладая очень матерьяльной натурой, утратилъ всякую личную волю: онъ превратился въ автомата, получавшаго внушенія отъ посторонней воли.
Кто давалъ ему эти внушенія?
Королева, натура нервная, которая и не ла и не спала.
Бываютъ такіе несчастные люди, которымъ, разъ обстоятельства оказываются сильне ихъ, ничего не удается, за что бы они ни брались, Вмсто того чтобы привлечь къ себ отпадающихъ, Людоикъ XVI подходилъ къ нимъ точно будто для того, чтобы показать, какъ мало величія и обанія оставляетъ гибнущая королевская власть на чел своего представителя, если послдній не иметъ за собою ни геніальности, ни силы.
Тамъ, какъ и во внутреннихъ покояхъ, роялисты во что бы ни стало слабо крикнули ‘Да здравствуетъ король!’ но имъ отвтилъ оглушительный крикъ ‘Да здравствуетъ нація!’
Потомъ, когда роялисты имли безтактность настаивать, то патріоты закричали:
— Нтъ, нтъ, нтъ, не надо другого короля, кром націи!
Король, почти умоляющимъ голосомъ, возразилъ имъ:
— Да, дти мои, нація и вашъ король составляютъ одно, какъ теперь, такъ и всегда!
— Принесите дофина, шепнула Марія-Антуанетта принцесс Елизавет,— можетъ быть, видъ ребенка тронетъ ихъ.
Пошли за дофиномъ.
Между тмъ, король продолжалъ этотъ грустный смотръ, ему пришла несчастная мысль подойти къ артиллеристамъ. Это была ошибка: почти вс артиллеристы были республиканцы.
Еслибы король умлъ говорить, еслибы онъ могъ заставить себя слушать людей, которыхъ ихъ мннія удаляли отъ него, то отважная попытка подойти къ пушкамъ могла оказаться очень удачной, но, ни въ словахъ, ни въ жестахъ Людовика XVI не было ничего обаятельнаго. Онъ что-то пробормоталъ, роялисты хотли прикрыть его нершительность все тми-же злосчастными криками ‘Да здравствуетъ король!’ уже два раза неудавшимися: тутъ этотъ крикъ едва не вызвалъ столкновенія.
Канонеры оставили свой постъ и бросились къ королю, угрожая ему кулаками.
— Ужъ не думаешь ли ты, говорили они,— что для защиты такого измнника, какъ ты, мы станемъ стрлять въ нашихъ братьевъ?
Королева потащила короля назадъ.
— Дофинъ! дофинъ! закричали нсколько человкъ,— да здравствуетъ дофинъ!
Никто не повторилъ этого крика, бдный малютка явился не во время.
Король пошелъ ко дворцу, это было настоящее отступленіе, почти бгство.
Придя къ себ, Людовикъ XVI, совсмъ запыхавшійся, упалъ въ кресло.
Королева осталась у двери, она искала кого то глазами, смотрла вокругъ, просила поддержки
Она увидла Шарни, стоявшаго, прислонясь къ двери въ ея покои, она подошла къ нему.
— Ахъ! графъ, все пропало! сказала она.
— Боюсь, что да, государыня.
— Можемъ мы еще бжать?
— Слишкомъ поздно, государыня!
— Что же намъ остается длать?
— Умереть! отвтилъ Шарни съ низкимъ поклономъ.
Королева вздохнула и прошла къ себ.

XXIX.
Отъ шести до девяти часовъ утра.

Едва Мандатъ былъ убитъ, Коммуна вмсто него назначила главнокомандующимъ національной гвардіей Сантера, онъ немедленно распорядился, чтобы по всмъ улицамъ били въ барабанъ, а во всхъ церквахъ звонили въ набать, потомъ онъ организовалъ патрули изъ патріотовъ съ приказаніемъ дойти до Тюльери, и, въ особенности, наблюдать за Собраніемъ.
Впрочемъ, патрули всю ночь ходили по сосдству съ національнымъ Собраніемъ.
Около десяти часовъ вечера въ Елисейскихъ Поляхъ арестовали сборище изъ одиннадцати вооруженныхъ человкъ, у десятерыхъ изъ нихъ были шпаги и пистолеты, у одиннадцатаго мушкетонъ.
Эти одиннадцать человкъ дали арестовать себя безъ всякаго сопротивленія и были отведены въ кордегардію Фельяновъ.
Впродолженіе остальной ночи, было арестова но одиннадцать другихъ.
Ихъ помстили въ двухъ отдльныхъ комиг тахъ.
На разсвт одиннадцать первыхъ арестованныхъ нашли возможность бжать, выпрыгнувъ изъ окна въ садъ, и выломавъ калитки этого сада.
И такъ, осталось всего одиннадцать, крпко запертыхъ.
Въ семь часовъ утра, на дворъ Фельяновъ привели молодого человка лтъ тридцати, въ мундир національной гвардіи. Свжесть его мундира, блескъ его оружія, изящество его осанки, заставили заподозрить въ немъ аристократа и вызвали его арестъ. Къ тому-же, онъ былъ очень спокоенъ.
Нкто, по имени Бонжуръ, бывшій канцелярскій служитель морского министерства, былъ въ тотъ день предсдателемъ секціи Фельяновъ.
Онъ допрашивалъ національнаго гвардейца
— Гд васъ арестовали?
— На террас Фельяновъ.
— Что вы тамъ длали?
— Я шелъ во дворецъ.
— Съ какой цлью?
— Чтобы исполнить приказъ муниципалитета.
— Что вамъ предписывалъ этотъ приказъ?
— Проврить положеніе длъ и отдать отчетъ прокурору-синдику департамента.
— Есть у васъ этотъ приказъ?
— Вотъ онъ.
Молодой человкъ вынулъ приказъ изъ кармана. Предсдатель развернулъ бумагу и прочелъ.
‘Національный гвардеецъ, носитель настоящаго приказа, отправится во дворецъ, чтобы проврить положеніе длъ и отдать отчетъ г-ну прокурору-синдику департамента.
Буари, ле Ру, муниципальные чиновники.’
Приказъ былъ очень опредленный, такъ какъ явилось сомнніе въ подлинности подписей, то послали въ Ратушу проврить ихъ.
Этотъ послдній арестъ привлекъ много народа на дворъ Фельяновъ, и изъ среды этой толпы нсколько голосовъ — въ народныхъ сборищахъ всегда встрчаются такіе голоса — нсколько голосовъ стали требовать смерти арестованныхъ.
Коммисаръ муниципалитета, находившійся тамъ, понялъ, что нельзя допускать, чтобы эти голоса возымли вліяніе. Онъ поднялся на возвышеніе и обратился къ народу съ рчью, уговаривая его разойтись.
Въ ту минуту, когда толпа, быть можетъ, собиралась уже послушаться его словъ, посланный въ Ратушу для проврки подписей вернулся и сказалъ, что приказъ дйствительный, и носителя его, Сюлло, можно отпустить.
Этого Сюлло мы видли на вечер у г-жи де Ламбаль, гд Жильберъ сдлалъ для Людовика XVI рисунокъ гильотины, а Марія-Антуанета въ этомъ страшномъ орудіи казни узнала не понятную ей машину, показанную ей Каліостро въ графин, въ замк Тавернэй.
При имени Сюлло, одна женщина изъ толпы подняла голову и вскрикнула съ бшенствомъ:
— Сюлло! Сюлло, главный редакторъ Дяній Апостоловъ? Сюлло, одинъ изъ убійцъ независимости Льежа?.. Отдайте мн Сюлло! Я требую смерти Сюлло!
Толпа раступилась, чтобы пропустить эту женщину, маленькую, худенькую, въ амазонк цвтовъ національной гвардіи, вооруженную саблей, которую она носила на перевязи, она подошла къ коммисару муниципалитета, заставила его сойти съ возвышенія и сама заняла его мсто.
Едва голова ея показалась надъ толпой, какъ вс въ одинъ голосъ крикнули:
— Тероина!
Тероина была тогда самой популярной женщиной, ея участіе въ движеніи 5 и 6 октября, ея арестъ въ Брюссел, пребываніе въ австрійскихъ тюрьмахъ, ея поведеніе 20 іюня, создали ей такую большую популярность, что Сюлло въ своей газет посмялся надъ нею, давъ ей въ любовники гражданина Populus, то есть, весь народъ.
Въ этомъ былъ двойной намекъ и на популярность Тероины и на легкость ея нравовъ, доходившую, кажется, до послдней крайности.
Кром того, Сюлло издавалъ въ Брюссел Набатъ королей и такимъ образомъ содйствовалъ подавленію Льежской революціи и возвращенію подъ иго австрійскаго жезла и священнической рясы благороднаго народа, желавшаго быть свободнымъ и называться французскимъ народомъ.
Какъ разъ въ то время Тероина писала исторію своего ареста и нсколько главъ ея уже прочла у Якобинцевъ.
Она потребовала смерти не только Сюлло, но и бывшихъ съ нимъ одиннадцати арестованныхъ.
Сюлло слышалъ, какъ она, среди аплодисментовъ, требовала смерти его и его товарищей, онъ черезъ дверь подозвалъ начальника караула.
Этотъ караулъ состоялъ изъ двухсотъ національныхъ гвардейцевъ.
— Выпустите меня, сказалъ онъ,— я назову себя: меня убьютъ и тмъ все кончится: моя смерть спасетъ одиннадцать жизней.
Ему отказали. Онъ попробовалъ выскочить изъ окна, его товарищи оттащили его назадъ и удержали.
Они еще не допускали мысли, чтобы ихъ могли съ такимъ хладнокровіемъ предать убійцамъ.
Они ошибались.
Предсдатель Бонжуръ, испуганный криками толпы, призналъ справедливость требованій Тероины, запретивъ національной гвардіи сопротивляться вол народа.
Національная гвардія повиновалась и отошла отъ двери.
Народъ ринулся въ тюрьму и схватилъ перваго попавшагося.
Это былъ аббатъ Буйонъ, драматургъ, извстный провалами почти всхъ своихъ пьесъ на театр Монтансье. Это былъ человкъ колоссальнаго сложенія, его вырвали изъ рукъ коммисара муниципалитета, пробовавшаго спасти его, и потащили на дворъ, гд онъ вступилъ въ отчаянную борьбу съ своими убійцами, хотя у него не было другого оружія кром своихъ рукъ, но двое или трое изъ этихъ негодяевъ значительно пострадали отъ него.
Ударъ штыкомъ пригвоздилъ его къ стн, онъ умеръ, и его послдніе удары, направленные противъ его враговъ, не достигли своего назначенія.
Во время этой борьбы двумъ арестованнымъ удалось бжать.
Второй жертвой былъ бывшій тлохранитель короля Сольминіакъ, онъ защищался такъ же отважно и успшно, какъ его предшественникъ, аббатъ Буйонъ. Но смерть его была еще ужасне, потомъ убили третьяго, имя котораго осталось неизвстнымъ. Сюлло былъ четвертымъ.
— Смотри-ка, сказала одна женщина Тероин:— вотъ онъ, твой Сюлло!
Тероина не знала его лично, она считала его священникомъ и называла аббатъ Сюлло, какъ кошка или какъ тигръ, бросилась она на него схватила его за горло.
Сюлло былъ молодъ, мужествененъ, силенъ, ударомъ кулака онъ отбросилъ Тероину на десять шаговъ отъ себя, съ усиліемъ высвободился отъ трехъ или четверыхъ человкъ, набросившихся на него, выхватилъ саблю изъ рукъ убійцъ, и двумя ударами повалилъ на землю двухъ разбойниковъ.
Тогда началась ужасная борьба, Сюлло, постепенно подвигаясь къ дверямъ, три раза удавалось вырываться изъ рукъ убійцъ, онъ уже добрался до двери, но, принужденный обернуться, чтобы отворить ее, онъ на секунду остался беззащитнымъ, этой секунды было достаточно, чтобы двадцать сабель прокололи его тло.
Онъ упалъ къ ногамъ Тероины, на долю которой досталась жестокая радость нанести ему послднюю рану.
Бдный Сюлло всего два мсяца какъ женился на очаровательной женщин, дочери извстнаго художника, Адели Галь.
Пока Сюлло боролся съ убійцами, третій плнникъ усплъ бжать.
Пятый, вытащенный изъ кордегардіи убійцами, вырвалъ у толпы крикъ восхищенія. Это былъ бывшій тлохранитель, Вижье, извстный подъ прозвищемъ красавца Вижье. Будучи настолько же храбръ, какъ и красивъ, настолько же ловокъ, какъ храбръ, онъ боролся больше четверти часа, три раза падалъ, три раза поднимался и каждый камень мостовой окрасилъ своей кровью, но также и кровью своихъ убійцъ. Наконецъ, онъ погибъ, какъ Сюлло, подавленный численностью.
Смерть четырехъ остальныхъ была простой рзней, имена ихъ неизвстны.
Девять труповъ вытащили на Вандомскую площадь, гд ихъ обезглавили, головы ихъ, вздтыя на пики, разносились по улицамъ Парижа.
Вечеромъ, слуга Сюлло цной золота выкупилъ его голову, и, посл долгихъ поисковъ, разыскалъ его туловище: супруга Сюлло громко требовала эти драгоцнные останки, чтобы воздать имъ послдній долгъ.
Итакъ, еще до начала борьбы, кровь лилась въ двухъ мстахъ: на ступенькахъ Ратуши и на двор Фельяновъ.
Мы сейчасъ увидимъ, какъ она польется въ Тюльери, посл капли польется ручей, посл ручья, рка!
Въ ту самую минуту, когда совершались эти убійства, то есть, между восемью и девятью часами утрами, десять или одиннадцать тысячъ національныхъ гвардейцевъ, собранныхъ набатомъ Барбару и барабаномъ Сантера, спустившись по Сентъ-Антуанской улиц, прошли по знаменитой аркад Сенъ-Женъ, такъ хорошо охранявшейся въ прошлую ночь, и вышли на Гревскую площадь.
Эти десять тысячъ человкъ пришли требовать приказа идти на Тюльери.
Ихъ заставили ждать цлый часъ.
Толпа это объясняла различно.
Одни утверждали, что ожидаютъ уступокъ со стороны дворца.
Другіе же, что предмстье Сенъ-Марсо еще не готово, и нельзя выступать безъ него.
Тысяча человкъ, вооруженныхъ пиками, потеряли терпніе, какъ всегда, всего хуже вооруженные оказались и самыми рьяными.
Они пробились сквозь ряды національной гвардіи, говоря, что обойдутся безъ нея и одни овладютъ дворцомъ.
Нсколько марсельцевъ и десять или двнадцать французскихъ гвардейцевъ, — изъ тхъ французскихъ гвардейцевъ, что три года тому назадъ брали Бастилію, — выступали во глав ихъ, и единогласно были признаны вождями.
Это былъ авангардъ мятежа.
Тмъ временемъ адъютантъ, видвшій, какъ убивали Мандата, прискакалъ въ Тюльери, но онъ могъ объявить это мрачное извстіе королю и королев только тогда, когда они прошли къ себ посл злосчастной прогулки по дворамъ.
Чувства королевы были чувства человка, которому объявляютъ о смерти лица, съ которымъ онъ только что разстался, она не могла поврить этому и заставила разсказать себ всю сцену одинъ разъ, потомъ второй разъ.
Между тмъ, сквозь открытыя окна все ясне и ясне сталъ доноситься шумъ драки.
Жандармы, національные гвардейцы и канонеры, патріоты, кричавшіе ‘да здравствуетъ нація’ начали задирать роялистовъ, называя ихъ господь королевскіе гренадеры, говоря, что между гренадерами секціи Filles-Saint-Thomas и Butte des-Moulins находились только люди, преданные двору. Внизу еще не знали о смерти главнокомандующаго, тогда какъ во второмъ этаж она уже сдлалось извстной, и одинъ гренадеръ громко воскликнулъ.
— Этотъ каналья Мандатъ прислалъ во дворецъ только однихъ аристократовъ!
Старшій сынъ Мандата находился въ рядахъ національной гвардіи.— Мы видли, гд былъ меньшой: онъ пытался, но безуспшно, защищать своего отца на ступенькахъ Ратуши.
Услыхавъ это оскорбленіе своего отсутствующаго отца, старшій сынъ выскочилъ изъ рядовъ, съ обнаженной саблей въ рук.
На встрчу ему бросились три или четыре канонера.
Веберъ, камерлакей королевы, переодтый національнымъ гвардейцемъ, стоялъ между гренадерами Сенъ-Рока. Онъ полетлъ на помощь къ молодому человку.
Послышалось бряцанье сабель, ссора между двумя партіями все разросталась. Королева, припеченная къ окну шумомъ, узнала Вебера.
Она позвала Тьери, камерлакея короля, и послала его за своимъ молочнымъ братомъ.
Веберъ пришелъ и все разсказалъ королев, она объявила ему о смерти Мандата.
Шумъ подъ окнами продолжался.
— Посмотри, что тамъ происходить, Веберъ, сказала королева.
— Что происходитъ, государыня?… Вонъ канонеры бросаютъ свои орудія и вколачиваютъ въ нихъ ядра, и, такъ какъ пушки не заряжены, то он теперь не годны къ употребленію.
— Что ты обо всемъ этомъ думаешь, мой бдный Веберъ?
— Я думаю, что вашему величеству слдовало бы посовтоваться съ г-мъ Родереромъ, онъ, какъ мн кажется, пока одинъ изъ самыхъ преданныхъ людей во дворц.
— Да, но гд съ нимъ поговорить, такъ чтобы насъ не подслушивали, не прерывали, не подсматривали за нами?
— Въ моей комнат, если угодно вашему величеству, предложилъ лакей Тьери.
— Хорошо, согласилась королева.
— Сходи за Родереромъ, обратилась она къ Веберу,— и приведи его въ комнату Тьери.
Въ то время, какъ Веберъ выходилъ въ одну дверь, королева выходила въ другую въ сопровожденіи Тьери.
На часахъ дворца пробило девять.

XXX.
Отъ девяти часовъ до полудня.

Когда касаешься такихъ важныхъ историческихъ моментовъ, какъ т, до какихъ мы дошли, ни одна подробность не должна быть опущена, потому что вс он связаны одна съ другой, и точная совокупность этихъ подробностей образуетъ длину и ширину холста той картины, которую прошедшее развертываетъ передъ очами будущаго.
Въ ту минуту, когда Веберъ шелъ объявить синдику Коммуны о желаніи королевы говорить съ нимъ, швейцарскій капитанъ Дюрлеръ поднимался къ королю или къ коменданту за послдними приказаніями.
Шарни увидлъ добраго капитана, искавшаго какого нибудь служителя или камерлакея, который доложилъ-бы о немъ королю.
— Что вамъ угодно, капитанъ? спросилъ онъ.
— Не вы ли комендантъ дворца?
— Да, капитанъ, я.
— Я пришелъ за послдними приказаніями, такъ какъ голова колонны мятежниковъ уже оказалась на Карусельской площади.
— Васъ просятъ стойко защищаться, такъ какъ король ршился умереть среди васъ.
— Будьте покойны, генералъ, спокойно отвтилъ капитанъ Дюрлеръ.
Онъ передалъ своимъ товарищамъ этотъ приказъ, оказавшійся ихъ смертнымъ приговоромъ.
Какъ и сказалъ капитанъ Дюрлеръ, авангардъ мятежниковъ, дйствительно, приближался.
Это была та тысяча человкъ, вооруженныхъ пиками, во глав которой выступали двадцать марсельцевъ и двнадцать французскихъ гвардейцевъ, въ рядахъ этихъ послднихъ блестли золотые эполеты молодого капитана.
Этотъ молодой капитанъ былъ Питу, по рекомендаціи Бильо, на него было возложено одно порученіе: какое — мы сейчасъ узнаемъ отъ него самого.
На нкоторомъ разстояніи отъ этого авангарда появился значительный корпусъ національныхъ гвардейцевъ и федералистовъ, предшествуемый батареей изъ двнадцати пушекъ.
Когда приказъ коменданта дворца былъ переданъ швейцарцамъ, они молча и ршительно стали каждый на свой постъ, храня холодное и мрачное безмолвіе твердой ршимости.
Національные гвардейцы, не столь строго дисциплинированные, выстроились съ большими шумомъ и безпорядкомъ, но съ одинаковой ршительностью.
Дворяне, обладавшіе плохой выправкой, вооруженные короткими шпагами и пистолетами, чувствуя, что на этотъ разъ дло идетъ о смертельной битв, съ какимъ-то лихорадочнымъ опьяненіемъ ожидали приближенія минуты, когда имъ придется столкнуться съ народомъ, съ этимъ давнишнимъ противникомъ, съ этимъ грознымъ колоссомъ, который хотя и былъ до сихъ поръ всегда побждаемъ въ борьб, тмъ не мене, все боле росъ и укрплялся за эти восемь вковъ!
Между тмъ какъ осаждаемые располагались по своимъ мстамъ, раздался стукъ въ ворота Королевскаго двора, и нсколько голосовъ закричало: ‘Парламентеръ!’, надъ стной показался блый платокъ, разввавшійся на острі копья.
Пошли искать Родерера. Его встртили на полдорог.
— Стучатъ въ Королевскія ворота, объявили ему.
— Я услыхалъ стукъ и иду.
— Что надо длать?
— Отворите.
Приказъ былъ переданъ привратнику, тотъ отворилъ ворота и убжалъ,
Родереръ очутился лицомъ къ лицу съ людьми, вооруженными пиками.
— Друзья мои, сказалъ Родереръ, — вы просили отворить ворота одному парламентеру, а не цлому войску.
— Это я, отвтилъ Питу своимъ мягкимъ голосомъ и съ добродушной улыбкой.
— Кто вы?
— Капитанъ Анжъ Питу начальникъ Гарамонскихъ федералистовъ.
Родереръ не зналъ, что такіе за Гарамонскіе федералисты, но, такъ какъ время было дорого, въ не счелъ нужнымъ освдомиться объ этомъ.
— Что вамъ угодно? возразилъ онъ.
— Я желаю пропуска для меня и моихъ друзей. Друзья Питу, въ рубищахъ, потрясавшіе своими пиками и злобно посматривавшіе вокругъ, имли видъ очень опасныхъ враговъ.
— Пропускъ? для чего?
— Чтобы блокировать Собраніе… У насъ двнадцать пушекъ, ни одна изъ нихъ не станетъ стрлять, если сдлаютъ то, чего мы желаемъ.
— А чего вы желаете?
— Сверженія короля.
— Это вещь серьезная!
— Очень серьезная, отвтилъ Питу съ своей всегдашней вжливостью.
— Значитъ, она требуетъ обсужденія.
— Совершенно врно! согласился Питу.
— Теперь безъ четверти десять, продолжалъ онъ, взглянувъ на дворцовые часы,— мы даемъ вамъ на обсужденіе четверть часа, если ровно въ десять мы не получимъ отвта, то начнемъ нападеніе.
— А пока, вы позволите затворить ворота надюсь?
— Конечно.
— Друзья мои, обратился имъ къ своимъ спутникамъ,— позвольте затворить ворота.
Онъ знакомъ веллъ отступить выступившимъ дальше другихъ.
Они повиновались, и ворота были заперты безъ всякихъ затрудненій.
Но, благодаря тому, что эти ворота на минуту отворялись, осаждающіе увидли грозныя приготовленія, сдланныя для ихъ пріема.
Когда ворота были заперты, спутники Питу пожелали продолжать переговоры.
Нсколько человкъ взобрались на плечи товарищей, поднялись на стну, услись на ней верхомъ и принялись разговаривать съ національной гвардіей.
Такимъ образомъ прошло четверть часа.
Тогда изъ дворца вышелъ человкъ и приказалъ отворить ворота.
На этотъ разъ, вмсто привратника, отворили ворота національные гвардейцы.
Окружающіе подумали, что ихъ требованіе будетъ удовлетворено. Какъ только ворота отворились, они вошли, какъ люди, долго ждавшіе и сильно подталкиваемые сзади: они громко окликали швейцарцевъ, и, нацпивъ свои шляпы на острія пикъ и сабель, кричали: ‘Да здравствуетъ нація! да здравствуетъ національная гвардія! да здравствуютъ швейцарцы!’
Національные гвардейцы отвтили: ‘Да здравствуетъ нація!’
Швейцарцы хранили мрачное и глубокое молчаніе.
Только передъ пушками осаждающіе остановились и осмотрлись.
Большая передняя была полна швейцарцами, кром того, они стояли на каждой ступеньк лстницы, такъ что шесть рядовъ могли стрлять заразъ.
Нкоторые изъ бунтовщиковъ призадумались, и между ними былъ Питу, только, было поздновато раздумывать.
Впрочемъ, увидавъ опасность, онъ ни на минуту не подумали, о бгств, но попробовали обойти ее, начавъ шутить съ національными гвардейцами и швейцарцами.
Національные гвардейцы охотно отвчали шутками на шутки, но швейцарцы оставались серьезными, что объяснялось происшествіемъ, случившимся за пять минутъ до появленія бунтовщиковъ.
Какъ мы разсказали въ прошедшей глав вслдствіе ссоры изъ-за Мандата, національные гвардейцы-патріоты отдлились отъ національныхъ гвардейцевъ роялистовъ и, отдлившись отъ своихъ согражданъ, распрощались также и съ швейцарцами, которыхъ, впрочемъ, они уважали за ихъ мужество и жалли.
Они прибавили, что примутъ въ свою среду, какъ братьевъ, тхъ швейцарцевъ, которые пожелаютъ слдовать за ними.
Тогда два швейцарца изъ кантона Во, въ отвтъ на этотъ призывъ, сдланный на ихъ родномъ язык, вышли изъ рядовъ и бросились въ объятія французовъ, ихъ настоящихъ соотечественниковъ.
Но, въ ту же минуту, изъ оконъ дворца раздались два выстрла, и дв пули сразили дезертировъ въ объятіяхъ ихъ новыхъ друзей.
Офицеры швейцарцы, прекрасные стрлки, придумали это средство, чтобы сразу прервать дезертирство.
Но понятно, что остальные швейцарцы сдлались еще серьезне.
Что касается людей, вошедшихъ во дворъ, и вооруженныхъ старыми пистолетами, старыми ружьями и новыми пиками, то есть, вооруженныхъ хуже, чмъ еслибы они были совсмъ безъ орудія, то это были т странные предтечи революцій, какихъ мы видли въ качеств главарей всхъ большихъ мятежей, и которые всегда со смхомъ бгутъ готовить ту бездну, куда долженъ упасть тронъ, а иногда и сама монархія!
Канонеры перешли къ нимъ, національная гвардія, повидимому, была готова сдлать тоже, они старались привлечь къ себ и швейцарцевъ.
Они не замчали, что время шло, что ихъ вождь, Питу, далъ Родереру времени только до десяти часовъ, а было уже четверть одиннадцатаго.
Имъ было весело: зачмъ имъ считать минуты?
У одного изъ нихъ была не пика, не ружье, и не сабля, а шестъ съ крючкомъ, для притягиванія внизъ древесныхъ втокъ.
Онъ сказалъ сосду.
— Не выловить ли швейцарца?
— Вылови! отвчалъ сосдъ.
И онъ зацпилъ швейцарца за амуницію и притянулъ къ себ.
Швейцеръ сопротивлялся только для вида.
— Клюетъ! сказалъ рыболовъ.
— Тяни осторожне! посовтовалъ другой.
Человкъ съ шестомъ осторожно потянулъ, и швейцарецъ перешелъ изъ передней во дворъ какъ рыба переходитъ изъ рки на берегъ.
Это сопровождалось громкими восклицаніями и взрывами хохота.
— Другого! другого! закричали со всхъ сторонъ.
Рыболовъ намтилъ другого швейцарца и зацпилъ его, какъ перваго.
Отъ второго онъ перешелъ къ третьему, четвертому и пятому.
Онъ переловилъ бы весь полкъ, еслибы не раздался крикъ: клацъ!
Увидавъ, какъ опустились ружья, равномрно и правильно, одинъ изъ окружающихъ — при подобныхъ обстоятельствахъ всегда находятся безумцы, дающіе сигналъ къ рзн — одинъ изъ окружающихъ выстрлилъ изъ пистолета въ одно изъ оконъ дворца.
Въ короткій промежутокъ, отдляющій при команд слово Клацъ! отъ слова Пли, Питу понялъ все, что должно произойти.
— Животомъ на землю! крикнулъ онъ своимъ спутникамъ, — животомъ на землю, или вы вс погибли!
И соединяя примръ съ предписаніемъ, онъ бросился на землю.
Но прежде чмъ остальные успли послдовать его совту, слово Пли! раздалось изъ передней, наполнившейся шумомъ и дымомъ и выпустившей градъ пуль.
Плотная народная масса — почти половина колонны вошла во дворъ,— плотная масса заволновалась, какъ жатва, сгибаемая втромъ, потомъ какъ сжатая серпомъ жатва, покачнулась и упала.
Едва треть осталась въ живыхъ!
Эта треть разбжалась подъ перекрестнымъ огнемъ. На мостовой осталось четыреста человкъ, изъ которыхъ триста убитыхъ наповалъ!
Сто другихъ, большинство смертельно раненыхъ, стонали, старались подняться и снова падали. Мало-по-малу, вс затихли, и, за исключеніемъ нсколькихъ упрямцевъ, непремнно желавшихъ жить, все успокоилось.
Бглецы разсялись по Карусельской площади, съ одной стороны они выбжали на набережную, съ другой на улицу Сентъ-Онорэ, крича: ‘Измна! насъ ржутъ!’
Не въ далек отъ Новаго моста они встртили главную колонну войска.
Этимъ войскомъ командовали два всадника и человкъ, шедшій пшкомъ.
— А! кричали бглецы, узнавъ въ одномъ изъ этихъ всадниковъ пивовара Сентъ-Антуанскаго предмстья,— а! г-нъ Сантеръ, помогите, убиваютъ нашихъ братьевъ!
— Кто? спросилъ Сантеръ.
— Швейцарцы! они въ насъ стрляли, тогда какъ мы цловали ихъ щеки.
Сантеръ обернулся къ другому всаднику.
— Что вы объ этомъ думаете? спросилъ онъ
— Дло очень просто! отвчалъ съ нмецкимъ акцентомъ второй всадникъ, маленькій блондинъ, съ коротко остриженными волосами: — есть, кажется, военная пословица: ‘Солдатъ долженъ идти туда, гд онъ слышитъ пальбу ружейную или пушечную’. Отправимся на эту пальбу!
— Скажите, пожалуйста, спросилъ у одного изъ бглецовъ человкъ, шедшій пшкомъ:— съ вами былъ молодой офицеръ: я его не вижу теперь.
— Онъ упалъ первый, гражданинъ депутатъ, это большое несчастье, потому что это былъ славный и храбрый молодой человкъ!
— Да, это былъ славный и храбрый молодой человкъ! отвчалъ, блдня, тотъ, кого назвали депутатомъ, — да, это былъ храбрый молодой человкъ! и онъ будетъ храбро отомщенъ!— Впередъ, г-нъ Сантеръ!
— Я полагаю, любезный Бильо, что въ такомъ важномъ дл, надо призывать на помощь не только храбрость, но и опытность.
— Положимъ.
— Поэтому, я предлагаю передать главную команду гражданину Вестерману, — онъ настоящій генералъ и другъ гражданина Дантона, я самъ буду повиноваться ему, какъ простой солдатъ.
— Длайте, что хотите, сказалъ Бильо,— только бы намъ идти впередъ, не теряя ни минуты.
— Принимаете вы командованіе, гражданинъ Вестерманъ? спросилъ Сантеръ.
— Принимаю, лаконически отвтилъ пруссакъ.
— Въ такомъ случа, приказывайте!
— Впередъ! крикнулъ Вестерманъ.
Огромная колонна, остановившаяся на минуту, снова тронулась.
Когда авангардъ ея вступалъ на Карусельскую площадь, черезъ ворота улицы Ешель и черезъ ворота набережной, на часахъ Тюльери пробило одиннадцать.

XXXI.
Отъ девяти часовъ до полудня.

Возвращаясь во дворецъ, Родереръ встртилъ камерлакея, искавшаго его по порученію королевы. Онъ тоже искалъ королеву, зная, что въ эту минуту, она представляла главное лицо во дворц.
Поэтому, онъ былъ радъ извстію, что она ожидала его въ уединенномъ мст, гд онъ могъ говорить съ нею безъ свидтелей и безъ всякой помхи.
Онъ пошелъ вслдъ за Веберомъ и нашелъ королеву сидящей у камина, спиной къ окну.
На стукъ двери, она съ живостью обернулась.
— Ну что, г-нъ Родереръ?.. спросила она, не опредляя, къ чему именно относится ея вопросъ.
— Ваше величество соблаговолили послать за мною? отвтилъ Родереръ.
— Да, вы одинъ изъ первыхъ сановниковъ города, ваше присутствіе во дворц служитъ щитомъ для монархіи, и я хочу васъ спросить, на что намъ надяться, или чего опасаться?
— Надяться,— на очень немногое, государыня, опасаться же, всего!
— Значитъ, народъ ршительно идетъ на дворецъ?
— Его авангардъ уже на Карусельской площади и ведетъ переговоры съ швейцарцами.
— Ведетъ переговоры? Но я послала швейцарцамъ приказъ оттснить силу силой. Неужели они способны на неповиновеніе?
— Нтъ, государыня, швейцарцы умрутъ на своемъ посту.
— А мы на нашемъ, какъ швейцарцы — солдаты на служб короля, такъ короли — солдаты на служб монархіи.
Родереръ замолчалъ.
— Имю я несчастіе держаться мннія, противоположнаго вашему? спросила королева.
— Государыня, я выскажу свое мнніе только въ такомъ случа, если ваше величество удостоите спросить о немъ.
— Я у васъ спрашиваю о немъ.
— И я выскажу его вамъ, государыня, съ откровенностью человка убжденнаго. Я полагаю, что король погибнетъ, если останется въ Тюльери.
— Но если мы не останемся въ Тюльери, куда-же мы пойдемъ? воскликнула королева, поднимаясь съ мста въ большомъ испуг.
— Въ настоящую минуту существуетъ только одно убжище для королевской семьи.
— Какое?
— Національное Собраніе.
— Какъ вы сказали? спросила королева, точно будто не разслышавъ.
— Національное Собраніе, повторилъ Родереръ.
— И вы полагаете, что я буду о чемъ-нибудь просить этихъ людей?
Родереръ молчалъ.
— Враги врагами, г-нъ Родереръ, но тхъ, кто нападаетъ на насъ прямо и при свт солнца, я предпочитаю тмъ, кто желаетъ насъ погубить сзади, въ тни!
— Въ такомъ случа, ршайтесь, государыня: выступайте на народъ или отступайте къ Собранію.
— Отступать? Но неужели же мы такъ беззащитны, что должны отступать до выстрловъ?
— Прежде чмъ на что-нибудь ршиться, не одно-ли вамъ, государыня, выслушать рапортъ человка компетентнаго, и узнать силы, какими вы можете располагать?
— Веберъ, сходи за однимъ изъ офицеровъ, за г-номъ Мальярдо, или за г-номъ де-ла-Шеснэ, или за…
Она чуть не сказала: ‘Или за графомъ Шарни’, но остановилась.
Веберъ вышелъ.
— Если вашему величеству угодно подойти къ окну, вы сами увидите.
Королева съ видимымъ отвращеніемъ подошла къ окну, откинула занавсъ и увидала Карусельную площадь, а также и Королевскій дворъ, наполненные людьми съ пиками.
— Господи! воскликнула она, — что длаютъ вс эти люди?
— Какъ я сказалъ вашему величеству, они ведутъ переговоры.
— Но они вошли даже во дворъ дворца!
— Я счелъ себя обязаннымъ выиграть время, чтобы дать вашему величеству возможность принять ршеніе.
Въ эту минуту отворилась дверь.
— Входите! входите! воскликнула королева, еще не зная, къ кому она обращалась.
Вошелъ Шарни.
— А! это вы! сказала королева,— значитъ, мы, нечего васъ спрашивать, вы мн уже сказали, что намъ остается длать.
— И, по мннію графа, спросилъ Родереръ,— вамъ остается…
— Умереть! сказала королева.
— Вы видите, государыня, что мое предложеніе гораздо лучше.
— О! клянусь, не знаю, такъ-ли это! отвтила юролева.
— Что предлагаетъ г-нъ Родереръ? спросилъ Шарни.
— Проводить короля въ Собраніе.
— Это не смерть, сказалъ Шарни,— но позоръ!
— Вы слышите! сказала королева.
— Но нтъ-ли какого-нибудь средняго средства? спросилъ Родереръ.
Веберъ приблизился на нсколько шаговъ.
— Я человкъ маленькій, сказалъ онъ,— и знаю, что очень смло съ моей стороны начинать говорить въ присутствіи такихъ особъ, но, быть можетъ, моя преданность вдохновитъ меня… Нельзя-ли попросить Собраніе прислать депутацію для охраненія безопасности короля?
— Хорошо, сказала королева,— я согласна… Г-нъ де-Шарни, если вы одобряете это предложніе, подите, пожалуйста, предложите его королю.
Шарни поклонился и вышелъ.
— Слдуй за графомъ, Веберъ, и принеси мн отвтъ короля.
Веберъ вышелъ вслдъ за Шарни.
Присутствіе Шарни, холоднаго, серьезнаго, преданнаго, было, если не для королевы, то для женщины, такимъ жестокимъ упрекомъ, что она не могла видть его безъ содроганія.
Кром того, она, можетъ быть, предчувствовала то, что случится.
Веберъ вернулся.
— Король соглашается, государыня, и г.г. Шампіонъ и Дежоли сію минуту отправляются въ Собраніе съ просьбой его величества.
— Но посмотрите! воскликнула королева.
— Что такое, государыня? спросилъ Родереръ. Осаждающіе занимались ловлей швейцарцевъ. Родереръ взглянулъ, но еще не усплъ дать себ отчета въ происходившемъ, какъ раздался пистолетный выстрлъ, а за нимъ страшная пальба.
Дворецъ задрожалъ, точно поколебленный въ своихъ основаніяхъ.
Королева вскрикнула, отступила на шагъ, но привлеченная любопытствомъ, снова вернулась къ окну.
— О! смотрите! смотрите! воскликнула она съ горящими глазами,— они бгутъ! они въ полномъ разстройств! Что-же вы говорили, г-нъ Родереръ, что наше единственное спасеніе въ Собраніи?
— Ваше величество, отвтилъ Родереръ,— не соблаговолите-ли послдовать за мною?
— Смотрите! смотрите! продолжала королева,— вотъ швейцарцы выходятъ и преслдуютъ ихъ… О! Карусельская площадь очищена! Побда! побда!
— Изъ состраданія къ вамъ самимъ, государыня, пойдемте со мною.
Королева нсколько успокоилась отъ своего радостнаго волненія и послдовала за синдикомъ.
— Гд король? спросилъ Родереръ у перваго камеръ-лакея, имъ встрченнаго.
— Король въ галлере Лувра, отвчалъ тотъ.
— Туда-то я и хотлъ проводить ваше величество, сказалъ Родереръ.
Королева слдовала за нимъ, не объясняя себ его намренія.
Въ галлере была устроена баррикада, человкъ двсти или триста защищали ее и могли отступить въ Тюльери по висячему мосту, который, будучи приведенъ въ движеніе ногой послдняго бглеца, могъ опуститься изъ втораго этажа въ нижній.
Король стоялъ у окна съ г.г. де-ла-Шеснэ, Гальярдо и нсколькими дворянами.
Въ рукахъ у него былъ бинокль.
Королева подбжала къ балкону и безъ бинокля увидала то, что происходило.
Войско инсургентовъ подвигалась длинной и плотной колонной, занимая всю ширину набережной, и простираясь вдаль, насколько можно были окинуть горизонтъ взглядомъ.
Новый мостъ соединялъ предмстье Санъ-Марсо съ предмстьемъ св. Антонія.
Вс парижскіе колокола съ остервенніемъ звонили набатъ, причемъ большой колоколъ собора Парижской Богоматери покрывалъ вс остальные.
Яркое солнце тысячами искръ отражалось на стволахъ ружей и на копьяхъ, и, словно отдаленный гулъ грозы, слышался глухой шумъ приближающейся артиллеріи.
— Ну что, государыня? спросилъ Родереръ. Человкъ пятьдесятъ собрались позади короля. Королева бросила долгій взглядъ на окружавшую его толпу, она, казалось, хотла заглянуть въ самую глубину ихъ сердецъ, чтобы видть, сколько въ нихъ еще оставалось преданности.
Потомъ, бдная женщина! не зная къ кому обратиться, о чемъ просить, она безмолвно взяла на руки своего сына и показала его швейцарцамъ-офицерамъ, офицерамъ національной гвардіи и дворянамъ.
Теперь не королева просила престола для своего преемника, а мать въ страшной бд, на пожар кричала: ‘Дитя мое! кто спасетъ мое дитя?’
Тмъ временемъ, король тихонько разговаривалъ съ синдикомъ, или, скоре, Родереръ повторялъ ему все сказанное имъ королев.
Дв весьма различныя группы образовались вокругъ обихъ августйшихъ особъ: группа короля, холодная, серьезная, состояла изъ совтниковъ, повидимому одобрявшихъ мнніе высказанное Родереромъ, группа королевы, пылкая, воодушевленная, многочисленная, состояла изъ молодыхъ военныхъ, они размахивали своими шляпами, обнажили свои шпаги, поднимали руки къ дофину, на колняхъ цловали платье королевы, давая клятву умереть за того и за другую.
При вид этого воодушевленія, къ королев вернулась нкоторая надежда.
Въ эту минуту группа короля присоединилась къ групп королевы, и король, какъ всегда безстрастный, оказался центромъ обихъ группъ, ожетъ быть, это безстрастіе было проявленіемъ громнаго мужества.
Королева выхватила два пистолета изъ-за пояса г-на Мальярдо, командира швейцарцевъ.
— Вотъ, государь, сказала она,— настала минута вамъ показать себя и умереть среди вашихъ друзей!
Этотъ порывъ королевы довелъ энтузіазмъ до крайности, вс, затаивъ дыханіе, ожидали отвта короля.
Если-бы король, молодой, красивый, храбрый, со сверкающимъ взоромъ бросился съ двумя пиголетами въ рук въ ряды сражающихся, онъ еще могъ бы, пожалуй, вернуть себ счастье!
Вс ждали, надялись.
Король взялъ пистолеты изъ рукъ королевы, отдалъ ихъ г-ну Мальярдо, и обратился къ синдику:
— Вы говорите, что я долженъ идти въ Собраніе? спросилъ онъ.
— Государь, отвтилъ Родереръ съ низкимъ поклономъ:— таково мое мнніе.
— Пойдемте, господа, проговорилъ король,— намъ здсь больше нечего длать.
Королева вздохнула, взяла дофина на руки и сказала г-ж де-Ламбаль и г-ж де-Турзель:
— Пойдемте, mesdames, если такъ угодно королю!
Этимъ она какъ-бы говорила всмъ остальными ‘Я васъ покидаю!’
Г-жа Компанъ ожидала королеву въ корридор по которому она должна была пройти.
Королева увидала ее.
— Подождите меня въ моихъ покояхъ, сказала она,— я приду туда къ вамъ, или пришлю за вами, чтобы идти… Богъ знаетъ куда!
Нагнувшись къ г-ж Компанъ, она тихо прибавила:
— О! только-бы одна башня на берегу моря!
Покинутые дворяне смотрли другъ на друга, какъ-бы спрашивая: ‘Неужели ради этого короля мы пришли сюда искать смерти?’
Г-нъ де-ла-Шаснэ понялъ этотъ нмой вопросъ.
— Нтъ, господа, сказалъ онъ,— ради монархіи! Человкъ смертенъ, а принципъ вченъ!
Что касается несчастныхъ женщинъ, — ихъ было много, и нкоторыя изъ нихъ попали во дворецъ только посл неслыханныхъ усилій,— что касается ихъ, то он были въ полномъ ужас, точно мраморныя статуи стояли он въ углахъ корридоровъ и вдоль лстницъ.
Наконецъ, король соблаговолилъ подумать о тхъ, кого покидалъ.
Внизу лстницы онъ остановился.
— Но, сказалъ онъ,— что будетъ со всми тми, кого я оставилъ тамъ, наверху?
— Государь, отвтилъ Родереръ,— имъ какъ нельзя легче послдовать за вами, вс эти особы въ городскомъ плать и пройдутъ по саду.
— Правда, сказалъ король.— Пойдемте!
— А, г-нъ де-Шарни, сказала королева, увивъ графа, ожидавшаго ее съ обнаженной шпагой, двери въ садъ,— отчего я васъ не послушалась третьяго дня, когда вы уговаривали меня бжать?!
— Государь, сказалъ графъ:— не угодно-ли вамъ будетъ взять мою шляпу и дать мн вашу, такъ какъ она можетъ обратить на васъ вниманіе?
— А! вы правы, отвтилъ король,— изъ-за благо пера… Благодарю, графъ.
Онъ взялъ шляпу Шарни и отдалъ ему свою.
— Графъ, спросила королева,— неужели королю угрожаетъ опасность во время этого перехода?
— Вы видите, государыня, что если опасность и существуетъ, я длаю все, что могу, чтобы отвлечь ее отъ того, кому она угрожаетъ.
— Государь, сказалъ капитанъ швейцарцевъ, которому было поручено охранять короля при проход по саду,— ваше величество готовы?
— Да, отвчалъ король, надвая на голову шляпу Шарни.
— Въ такомъ случа, выйдемъ! сказалъ капитанъ.
Король пошелъ среди двухъ рядовъ швейцарцевъ, шедшихъ по бокамъ его.
Вдругъ, справа послышались громкіе крики.
Ворота, выходившія въ садъ Тюльери, рядомъ съ кофейной Флоры, были взломаны, народъ узнавъ, что король идетъ въ Собраніе, бросился въ садъ.
Вождь этой шайки, вмсто знамени, несъ голову на острі пики.
Капитанъ приказалъ остановиться и приготовить оружіе.
— Г-нъ де-Шарни, сказала королева,— если вы увидите, что я попадаю въ руки этихъ негодяевъ вы меня убьете, не правда-ли?
— Я не могу вамъ общать этого, государыня, отвчалъ Шарни.
— Это отчего? воскликнула королева.
— Оттого, что прежде чмъ чья-нибудь рука коснется васъ, я буду убитъ!
— О! это голова бднаго Мандата! я узнаю ее!— сказалъ король.
Эта шайка убійцъ не осмлилась подойти, а только издали осыпала короля и королеву ругательствами, было сдлано пять или шесть ружейныхъ выстрловъ, одинъ швейцарецъ былъ убитъ, другой раненъ.
Капитанъ приказалъ прицливаться, его люди повиновались.
— Не стрляйте! сказалъ Шарни,— или ни одинъ изъ насъ не дойдетъ живымъ до Собранія
— Вы правы, согласился капитанъ.— Опустить оружіе!
Солдаты опустили оружіе и продолжали путь, проходя садъ по діагонали.
Каштановыя деревья пожелтли отъ жары, хотя было только начало августа, желтыя листья покрывали землю.
Маленькій дофинъ подбрасывалъ ихъ и забавлялся, толкая ихъ подъ ноги своей сестры.
— Листья рано опадаютъ въ этомъ году, замтилъ король.
— Не написалъ-ли одинъ изъ этихъ людей: ‘Монархія не просуществуетъ до листопада?’ казала королева.
— Написалъ, государыня, отвтилъ Шарни.
— Какъ зовутъ этого пророка?
— Манюэль.
Между тмъ, передъ королевской семьей явилось новое препятствіе: сборище мужчинъ и женщинъ, съ угрожающими жестами и потрясая оружіемъ, ожидало ее на лстниц и террас, которыхъ нельзя было миновать, чтобы пройти изъ Тюльери въ Манежъ.
Опасность была тмъ дйствительне, что швейцарцы не имли никакой возможности удержать свои ряды сомкнутыми.
Капитанъ, все таки, попробовалъ пробраться съ ними сквозь толпу, но это вызвало такое бшенство, что Родереръ воскликнулъ:
— Капитанъ, берегитесь! изъ-за васъ убьютъ короля!
Сдлали остановку и послали предупредить Собраніе, что король идетъ просить у него убжища.
Со всхъ сторонъ слышались неистовые крики:
— Долой, Veto! долой, Австріячку! Сверженіе или смерть!
Дти, понимая, что всего боле угрожаютъ ихъ матери, прижались къ ней.
Маленькій дофинъ спрашивалъ:
— Г-нъ Шарни, отчего вс эти люди хотятъ убить маму?
Человкъ колоссальнаго роста, вооруженный пикой и крича громче всхъ: Долой, Veto! смерть Австріячк! старался своей пикой попасть то въ королеву, то въ короля.
Швейцарскій конвой мало-по-малу былъ оттсненъ, королевскую семью сопровождали только шесть дворянъ, вышедшихъ съ нею изъ Тюльери, и депутація отъ Собранія, посланная за нею.
Оставалось сдлать всего тридцать шаговъ среди густой толпы.
Очевидно было, что народъ желалъ убить короля и, въ особенности, королеву.
Внизу лстницы началась борьба.
— Графъ, обратился Родереръ къ Шарни,— вложите вашу шпагу въ ножны, или я ни за что не отвчаю!
Шарни повиновался, не выговоривъ ни слова.
Толпа подхватила королевскую семью, какъ во время бури волны подхватываютъ барку, и влекла ее къ Собранію. Король былъ принужденъ оттолкнуть человка, приставившаго кулакъ къ его лицу, маленькій дофинъ, который чуть не задохся въ толп, кричалъ и протягивалъ руки, какъ бы взывая о помощи.
Какой-то человкъ подскочилъ, взялъ его и вырвалъ изъ рукъ его матери.
— Г-нъ де-Шарни, мой сынъ! воскликнула она,— ради Бога, спасите моего сына!
Шарни поспшилъ было за человкомъ, уносившимъ ребенка, но едва онъ усплъ своимъ движеніемъ открыть королеву, какъ къ ней протянулось нсколько рукъ, и кто-то схватилъ ее за шейную косынку.
Королева вскрикнула.
Шарни забылъ совтъ Редерера, и его шпага вонзилась въ тло человка, осмлившагося поднять руку на королеву.
Толпа завыла отъ бшенства, увидавъ смерть одного изъ своихъ, и съ еще большей яростью ринулась на группу.
Женщины кричали:
— Да убейте-же Австріячку! дайте намъ ее, чтобы мы могли задушить ее! Смерть! смерть!
И двадцать обнаженныхъ рукъ протягивались, чтобы схватить ее.
Но она, обезумвъ отъ горя, не заботясь о собственной опасности, не переставала кричать:
‘Мой сынъ! мой сынъ’!
Порогъ Собранія былъ уже близко, толпа сдлала послднее усиліе: она чувствовала, что ея добыча ускользала отъ нея.
Шарни былъ такъ стиснутъ, что могъ защищаться только рукояткой своей шпаги.
Между всми этими угрожающими кулаками, онъ замтилъ руку, вооруженную пистолетомъ, направленнымъ на королеву.
Выпустивъ свою шпагу, онъ обими руками схватился за пистолетъ, вырвалъ его и выстрлилъ въ грудь ближайшаго изъ нападавшихъ.
Тотъ свалился.
Шарни нагнулся, чтобы поднять свою шпагу.
Она уже была въ рукахъ другого простолюдина который хотлъ всадитъ ее въ королеву.
Шарни бросился на убійцу.
Въ эту минуту королева, вслдъ за королемъ, входила въ переднюю Собранія: она была спасена.
Правда, дверь за нею захлопнулась, но на порог этой двери Шарни упалъ, пораженный заразъ ударомъ желзнаго бруска по голов и пикой въ грудь.
— Какъ мои братья! пробормоталъ онъ, падая, бдная Андрэ!…
Судьба Шарни совершилась, какъ судьба его братьевъ Изидора и Жоржа.— Судьба королевы не замедлитъ совершиться.
Въ эту самую минуту страшная артиллерійская пальба возвстила, что началась битва между мятежниками и защитниками дворца.

XXXII.
Отъ полудня до трехъ часовъ.

Швейцарцы, какъ и королева, одну минуту думали, что имли дло со всей народной арміей, и что эта армія разсяна.
Они убили около четырехсотъ человкъ на королевскомъ двор, полтораста или двсти на Карусельской площади, и, наконецъ, они взяли семь пушекъ.
Насколько могъ видть глазъ, не было замтно ни одного человка, могущаго защищаться.
Только одна маленькая, одинокая батарея, поставленная на террас дома, противъ кордегардіи швейцарцевъ, продолжала огонь, который никакъ нельзя было заставить прекратить.
Швейцарцы, считая себя побдителями мятежа собирались принять мры, чтобы во что бы то ни стало покончить съ этой батареей, когда, со стороны набережной, послышалась барабанная дробь и боле грозный грохотъ артиллеріи.
Это приближалось то самое войско, на которое король смотрлъ въ бинокль изъ галлереи Лувра.
Въ то же время, началъ распространяться слухъ, что король покинулъ дворецъ и пошелъ искать убжища въ Собраніи.
Трудно описать впечатлніе, произведенное этимъ извстіемъ даже на самыхъ преданныхъ изъ роялистовъ.
Король, общавшій умереть на своемъ королевскомъ посту, дезертировалъ съ этого поста, перешелъ къ врагу, или, во всякомъ случа, сдался безъ борьбы!
Съ этой минуты, національные гвардейцы сочли себя освобожденными отъ присяги, и почти вс разошлись.
За ними послдовало нсколько дворянъ, считая безполезнымъ умирать за дло, само себя признавшее побжденнымъ.
Остались одни швейцарцы, мрачные, безмолвные, но рабы дисциплины.
Съ террасы павильона Флоры, а также изъ оконъ Луврской галлереи, было видно приближеніе геройскихъ предмстій, противъ которыхъ не могло устоять ни одно войско, и которыя въ одинъ день взяли Бастилію, простоявшую четыре вка.
Осаждающіе составили себ планъ: полагая, что король во дворц, они хотли окружить дворецъ со всхъ сторонъ, чтобы взять короля.
Колонна, шедшая по лвому берегу, получила поэтому приказъ взломать ворота съ набережной, та что подвигалась по улиц Сентъ-Онорэ,— взломать ворота Фельяновъ, тогда какъ колонна праваго берега, подъ командой Вестермана, имвшаго въ своемъ распоряженіи Сантера и Бильо, должна была напасть на дворецъ съ фасада.
Эта послдняя колонна вдругъ появилась черезъ вс ворота Карусельской площади, распвая a ira.
Марсельцы шли во глав, таща за собою дв пушки, заряженныя картечью.
На Карусельской площади были выстроены въ боевомъ порядк двсти швейцарцевъ.
Мятежники направились прямо на нихъ и, въ ту минуту, какъ швейцарцы цлились въ нихъ, они выставили пушки впередъ и выстрлили сами въ нихъ.
Солдаты дали залпъ и немедленно отступили къ дворцу, оставивъ въ свою очередь, на мостовой площади человкъ тридцать ранеными и убитыми.
Мятежники, съ марсельскими и бретонскими федералистами во глав, ринулись на Тюльери и завладли двумя дворами, Королевскимъ дворомъ, гд было столько убитыхъ, и дворомъ Принцевъ, сосднимъ съ павильономъ Флоры и набережной.
Бильо хотлъ драться тамъ, гд былъ убитъ Питу, по правд сказать, у него оставалась надежда: можетъ быть, бдный малый былъ только раненъ, и ему удастся ему оказать на Королевскомъ двор ту-же услугу, какую Питу оказалъ ему на Марсовомъ Пол.
Онъ вошелъ на этотъ дворъ однимъ изъ первыхъ, запахъ крови здсь былъ такъ силенъ, точно на бойн.
Видъ груды труповъ и этотъ запахъ крови раздражили осаждающихъ, они бросились къ Дворцу.
Впрочемъ, даже при желаніи отступить, это было-бы для нихъ невозможно: новыя массы войска, безостановочно прибывавшія, толкали ихъ впередъ. Поспшимъ прибавить, что никому не пришло въ голову сдлать хотя-бы одинъ шагъ назадъ.
А между тмъ, попавъ на этотъ центральный Королевскій дворъ, мятежники, какъ т, въ чью кровь они погружались до щиколотки, очутились между двумя огнями — изъ передней и изъ двойнаго ряда бараковъ.
Прежде всего надо было заставить замолчать огонь изъ бараковъ.
Марсельцы бросились на нихъ, но не могли разрушить ихъ однми руками, они потребовали рычаговъ, двузубыхъ мотыкъ, заступовъ.
Бильо потребовалъ пушечный зарядъ.
Вестерманъ понялъ его намреніе.
Принесли пушечные заряды и фитили.
Марсельцы, не обращая вниманія на то, что порохъ могъ взорваться у нихъ въ рукахъ, засвтили фитили и бросили заряды въ бараки.
Бараки вспыхнули: ихъ защитники принуждены были очистить ихъ и укрыться подъ вестибюль.
Тамъ сражающіеся сцпились сабля съ саблей и ружье съ ружьемъ.
Вдругъ Бильо почувствовалъ, что его обнимаютъ сзади, онъ обернулся, полагая, что иметъ дло съ врагомъ, но увидавъ обнимавшаго его, онъ просіялъ отъ радости.
Это былъ Питу! Питу неузнаваемый, покрытый кровью съ головы до ногъ, но Питу здравый и невредимый, Питу безъ одной царапины.
Увидавъ прицлъ швейцарцевъ, онъ крикнулъ: ‘Животомъ на землю!’ и самъ подалъ примръ.
Но его товарищи не успли послдовать его примру, и выстрлъ, какъ огромная коса, скосилъ дв трети этихъ людскихъ колосьевъ, которые двадцать пять лтъ росли, между тмъ какъ одна минута заставила ихъ полечь и быть скошенными.
Питу почувствовалъ себя совершенно зарытый подъ трупами, а потомъ смоченнымъ тепловатой жидкостью, струившеюся со всхъ сторонъ.
Несмотря на чрезвычайно непріятное ощущеніе лежать подъ грудою мертвыхъ тлъ и мокнуть въ ихъ крови, Питу ршилъ лежать не шевелясь, въ ожиданіи благопріятной минуты, чтобы подать признакъ жизни.
Этой благопріятной минуты онъ ждалъ боле часа.
Правда, что каждая минута этого часа казалась ему часомъ.
Наконецъ, онъ ршилъ, что эта минута настала, когда услыхалъ побдные крики своихъ товарищей, а между ними голосъ Бильо, призывавшій его.
Тогда онъ стряхнулъ съ себя покрывавшіе его трупы, поднялся и, узнавъ Бильо, поспшилъ прижать его къ своему сердцу, подойдя къ нему сзади.
Залпъ швейцарцевъ, сразившій человкъ десять, напомнилъ Бильо и Питу всю серьезность положенія.
Направо и налво отъ Королевскаго двора горли зданія.
Воздухъ былъ тяжелый, втра не было ни малйшаго, дымъ отъ пожара и пальбы вислъ надъ сражающимися, точно свинцовой сводъ, наполнялъ переднюю дворца, весь фасадъ, съ пылающими окнами, былъ также окутанъ дымомъ, невозможно было различить, ни куда досылалась смерть, ни откуда она приходила.
Питу, Бильо, Марсельцы и голова колонны поили впереди и, среди облаковъ дыма, проникли въ переднюю.
Они очутились передъ стной штыковъ: это или штыки швейцарцевъ.
Тогда-то швейцарцы начали свое отступленіе, геройское, медленное отступленіе, шагъ за шагомъ, со ступеньки на ступеньку, причемъ всюду оставляли рядъ своихъ товарищей.
Вечеромъ, насчитали восемьдесятъ труповъ на лстниц.
Вдругъ, по комнатамъ и корридорамъ раздался крикъ:
— Король приказываетъ швейцарцамъ прекратить огонь.
Было два часа пополудня.
Вотъ что произошло въ Собраніи и что вызвало приказъ, объявленный въ Тюльери, приказъ, имвшій двойное преимущество уменьшить раздраженіе побдителей и защитить честь побжденныхъ.
Когда дверь клуба Фельятинцевъ захлопнулась за королевой, и она, сквозь эту, еще полуотворенную дверь увидала, какъ желзные рычаги, штыки и пики поднялись на Шарни, она вскрикнула, протянула руки къ двери, но сопровождавшіе ее увлекли ее въ залу, и въ тоже время материнскій инстинктъ говорилъ ей, что прежде всего она должна слдовать за своимъ ребенкомъ.
Въ Собраніи ее ожидала большая радость, она увидала своего сына, сидвшаго на стол президента, человкъ, принесшій его, съ торжествомъ махалъ своимъ краснымъ колпакомъ надъ головой маленькаго принца, и радостно восклицалъ:
— Я спасъ сына моихъ государей! Да здравствуетъ его высочество дофинъ!
Но успокоившись насчетъ сына, королева вспомнила о Шарни.
— Господа, сказала она,— одинъ изъ самых храбрыхъ моихъ офицеровъ, одинъ изъ моихъ самыхъ преданныхъ слугъ, остался у двери и смертельной опасности, я прошу вашей помощи для него.
Нсколько депутатовъ поспшили исполнить просьбу королевы.
Король, королева и особы, ихъ сопровождавшія, направились къ министерскимъ мстамъ и за няли ихъ.
Собраніе ихъ встртило стоя, не изъ уваженія къ этикету, обязательному относительно коронованныхъ особъ, но изъ почтенія къ несчастію.
Прежде чмъ ссть, король сдлалъ знакъ, что желаетъ говорить.
Водворилась тишина.
— Господа, сказалъ король,— я пришелъ сюда во избжаніе великаго преступленія, полагаю, что я нигд не нахожусь въ большей безопасности, какъ среди васъ.
— Государь, отвчалъ Верньо, бывшій въ тотъ день предсдателемъ, — вы можете положиться на твердость Національнаго Собранія: его члены поклялись умереть, отстаивая права народа и установленныхъ властей.
Король слъ.
Въ эту минуту началась страшная пальба почти у дверей Манежа: національная гвардія, приставшая къ мятежникамъ, стрляла съ террасы Фельяновъ на капитана швейцарцевъ и солдатъ, конвоировавшихъ королевскую семью.
Одинъ офицеръ національной гвардіи, потерявъ, вроятно, голову, вн себя вбжалъ въ Собраніе, съ крикомъ:
— Швейцарцы! швейцарцы! мы разбиты!
Собраніе подумало было, что швейцарцы побдители отразили мятежниковъ и идутъ на Манежь за своимъ королемъ, такъ какъ мы должны сознаться, что Людовикъ XVI былъ тогда скоре королемъ швейцарцевъ, чмъ королемъ французовъ. Вся зала поднялась, какъ одинъ человкъ, представители народа, зрители трибунъ, національные гвардейцы, секретари, вс, протянувъ руку, закричали:
— Чтобы ни случилось, клянемся жить и умереть свободными!
Эта клятва не касалась короля и королевской семьи, поэтому, они одни остались сидть. Этотъ крикъ трехъ тысячъ человкъ пронесся, какъ ураганъ надъ ихъ головами.
Заблужденіе длилось не долго, но эта минута энтузіазма была величественна.
Черезъ четверть часа послышался новый крикъ:
— Дворецъ захваченъ! мятежники идутъ на Собраніе, чтобы зарзать короля!
Тогда т самые люди, которые, изъ ненависти къ монархіи, клялись умереть свободными, вскочили съ тмъ-же порывомъ и единодушіемъ и поклялись защищать короля до послдняго вздоха.
Въ эту самую минуту капитану Швейцарцевъ Дюрлеру объявили отъ имени Собранія требованіе положить оружіе.
— Я служу королю, а не Собранію, отвтилъ онъ, — гд приказъ короля?
Уполномоченные Собранія не имли письменнаго приказа.
— Мн вврено командованіе королемъ, возразилъ Дюрлеръ,— я сдамъ его только королю.
Его почти насильно привели въ Собраніе.
Онъ былъ черенъ отъ пороха, красенъ отъ крови.
— Государь, сказалъ онъ,— отъ меня требуютъ, чтобы я положилъ оружіе, этотъ приказъ исходитъ отъ вашего величества?
— Да, отвтилъ Людовикъ XVI,— отдайте ваше оружіе національной гвардіи, я не хочу, чтобы такіе славные и храбрые люди, какъ вы, погибали.
Дюрлеръ склонилъ голову, вздохнулъ и вышелъ, но въ дверяхъ онъ послалъ сказать, что послушается только письменнаго приказа.
Король взялъ бумагу и написалъ:
‘Король приказываетъ швейцарцамъ сложить оружіе и удалиться въ казармы’.
Это приказаніе объ являли въ комнатахъ, корридорахъ и на лстницахъ Тюльери. Этотъ приказъ нсколько успокоилъ собраніе, и президентъ позвонилъ.
— Приступимъ къ преніямъ, сказалъ онъ.
Но одинъ представитель всталъ и замтилъ, что статья конституціи запрещаетъ вести пренія въ присутствіи короля.
— Это правда, сказалъ Людовикъ XVI,— но куда вы насъ помстите?
— Государь, отвтилъ президентъ,— мы вамъ предложимъ ложу газеты Логографъ, теперь свободную, потому что эта газета перестала выходить.
— Хорошо, согласился король, мы готовы перейти туда.
— Приставъ, крикнулъ Верньо, — проводите короля въ ложу Логографа.
Пристава поспшили повиноваться.
Король, королева и королевская семья вышли по той дорог, по какой они вошли и очутились въ корридор.
— Что это такое на полу? спросила королева. Точно кровь!
Пристава ничего не отвтили, если эти пятна были, дйствительно, пятнами крови, они, можетъ быть, и не знали, откуда они взялись.
Странное дло! по мр приближенія къ лож этихъ пятенъ было все больше и больше.
Чтобы избавить королеву отъ этого зрлища, король ускорилъ шаги и, самъ отворивъ дверь ложи, сказалъ королев:
— Входите, государыня.
Королева бросилась къ двери, но, ступивъ на ея порогъ, она вскрикнула отъ ужаса и закрыла лицо руками, отскочила назадъ.
Присутствіе кровавыхъ пятенъ объяснилось: въ ложу былъ положенъ трупъ.
Королева, въ своей поспшности, чуть не наступила на этотъ трупъ, что и заставило ее вскрикнуть и откинуться назадъ.
— Посмотрите! проговорилъ король тмъ же тономъ, какимъ онъ сказалъ: ‘Это голова бднаго Мандата!’ — посмотрите! это трупъ бднаго графа Шарни.
Да, это былъ трупъ графа: депутаты вырвали его изъ рукъ убійцъ и приказали отнести въ ложу Логографа, не подозрвая, что черезъ десять минуть туда помстятъ королевскую семью.
Трупъ унесли, и королевская семья вошла въ ложу.
Въ ней хотли обмыть и вытереть полъ, потому что онъ былъ весь въ крови, но королева этому воспротивилась и услась первая.
Однако, никто не замтилъ, какъ она разорвала шнурки своихъ башмаковъ, и, вся трепеща, прикоснулась ногами къ этой, еще теплой крови.
— О! шептала она,— Шарни! Шарни! отчего моя кровь не можетъ пролиться здсь до послдней капли, чтобы на вки смшаться съ твоею!
Пробило три часа по полудни.

XXXIII.
Отъ трехъ до шести часовъ по полудни.

Мы оставили Тюльери въ ту минуту, когда была взята средняя передняя, швейцарцы отброшены со ступеньки на ступеньку до покоевъ короля, и по комнатамъ и корридорамъ раздались возгласы: ‘Приказъ швейцарцамъ сложить оружіе!’
Это, вроятно, наша послдняя книга объ этой ужасной эпох, къ которой мы боле уже и вернемся. Поэтому, мы считаемъ своимъ долгомъ описать этотъ послдній день во всхъ подробностяхъ, тмъ боле, что мы это длаемъ безъ всякихъ предубжденій, безъ всякой ненависть безъ всякаго пристрастія.
Читатель вошелъ въ Королевскій дворъ вслдъ за марсельцами, онъ послдовалъ за Бильо среди пламени и дыма и затмъ, вмст съ нимъ и Пигу, поднялся по лстниц, на верху которой мы ихъ оставили.
Съ этой минуты Тюльери было взято. Какой мрачный геній руководилъ побдой? Гнвъ народа, отвтятъ мн.— Да, конечно, но кто направляли гнвъ народа?
Человкъ, нами вскользъ упомянутый, прусскій офицеръ, хавшій на своей маленькой вороной лошадк рядомъ съ великаномъ Сантеромъ и его колоссальнымъ фламандскимъ конемъ — эльзасецъ Вестерманъ.
Что это за человкъ, подобно молніи, показывавшійся только во время бури, какъ орудіе гнва небеснаго?
Его зовутъ Вестерманъ, человкъ заката.
Дйствительно, онъ появился въ ту минуту, когда монархія пала, чтобы боле не подняться.
Кто нашелъ его? Кто отгадалъ?
Кто понялъ, что пивовару, великану, надленному грубой матерьяльной плотью, надо придать душу? Кто дополнилъ Сантера Вестерманомъ? Дантонъ.
Гд грозный трибунъ отыскалъ этого побдителя?
Въ вертеп, въ трущоб, въ тюрьм: въ Санъ-Лазар.
Вестерманъ обвинялся,— но не былъ еще признанъ виновнымъ — въ дланіи фальшивыхъ банковыхъ билетовъ, и содержался подъ предварительнымъ арестомъ.
Для дла 10 августа Дантонъ нуждался въ человк, который бы не могъ отступить, потому что, отступивъ, онъ шелъ къ позорному столбу.
Дантонъ не спускалъ глазъ съ таинственнаго арестанта, въ день и часъ, когда онъ ему понадобился, онъ своей мощной рукой разорвалъ цпи, сломалъ замокъ, и сказалъ ему: ‘Пойдемъ!’
Революція состоитъ не только въ томъ, чтобы ставить наверху то, что было внизу, но также въ томъ, чтобы выпускать на свободу заключенныхъ и сажать въ тюрьму людей свободныхъ, не только людей свободныхъ, но и сильныхъ міра сего, лицъ высокопоставленныхъ, принцевъ, королей!
И если Дантонъ казался такимъ соннымъ и равнодушнымъ во время тревожныхъ потемокъ, предшествовавшихъ кровавой зар 10 августа, то потому только, что онъ былъ вполн увренъ въ томъ, что произойдетъ.
Онъ еще наканун посялъ втеръ, ему нечего было безпокоиться, такъ какъ онъ былъ вполн увренъ, что взойдетъ буря.
Втеръ, это Вестерманъ, буря,— Сантеръ, олицетвореніе гиганта народа.
Сантеръ едва показался въ этотъ день, Вестерманъ сдлалъ все, былъ повсюду.
Вестерманъ руководилъ соединеніемъ предмстья Сенъ-Марсо съ предмстьемъ св. Антонія у Новаго моста, Вестерманъ на своей вороной лошадк появился во глав арміи у воротъ Карусельской площади, Вестерманъ постучался рукояткой своей шпаги въ дверь Тюльери, точно то была дверь простой казармы.
Мы видли, какъ отворилась эта дверь, какими героями выказали себя швейцарцы, какъ они отступали и были уничтожены, не будучи побждены, мы слдили за ихъ борьбой на лстниц, покрытой ихъ трупами, прослдимъ за ними, и въ покояхъ Тюльери, которые они также усютъ трупами.
Когда разнесся слухъ о томъ, что король покинулъ дворецъ, дворяне, пришедшіе умереть съ королемъ, собрались въ зал гвардіи королевы, чтобы посовтоваться, должны ли они остаться, если самого короля, вмст съ которымъ они торжественно поклялись умереть, уже съ ними не было?
Такъ какъ король пошелъ въ Національное Собраніе, то они ршили пойти присоединиться къ королю.
Они захватили съ собой всхъ встрченныхъ ими швейцарцевъ, двадцать національныхъ гвардейцевъ и въ количеств пятисотъ человкъ вышли въ садъ.
Проходъ имъ преградила калитка, извстная подъ именемъ воротъ Королевы, они попробовали взломать замокъ что имъ удалось только посл большихъ усилій.
Въ узкую калитку можно было проходить только по одному человку.
Въ тридцати шагахъ стояли батальоны, приставленные къ воротамъ у королевскаго моста.
Первыми вышли два солдата швейцарца, они были убиты, не успвъ сдлать и четырехъ шаговъ.
Вс остальные прошли по ихъ трупамъ.
Ихъ осыпали ружейными выстрлами, всего боле пострадали швейцарцы, такъ какъ въ ихъ блестящіе мундиры было всего легче прицливаться, около семидесяти швейцарцевъ было убито, изъ дворянъ убито всего двое и одинъ раненъ.
Подвигаясь дале къ Національному Собранію имъ пришлось пройти мимо гвардейскаго корпуса, поставленнаго подъ деревьями.
Гвардія вышла, выстрлила въ швейцарцевъ и убила еще десятерыхъ.
Остальная колонна направилась къ лстниц Фельяновъ, потерявъ восемьдесятъ человкъ на протяженіи восьмидесяти шаговъ.
Шуазель увидлъ ихъ издали, съ обнаженной шпагой въ рук онъ побжалъ къ нимъ подъ пушечнымъ огнемъ съ Королевскаго и Подъемнаго мостовъ.
— Въ Національное Собраніе! кричалъ онъ.
Полагая, что оставшіеся четыреста человкъ слдуютъ за нимъ, онъ бросился по корридорамъ и лстницамъ, по направленію къ зал засданій.
На послдней ступеньк онъ встртилъ Мерлина.
— Что вы здсь длаете со шпагой въ рук, несчастный? спросилъ его депутатъ.
Шуазель посмотрлъ вокругъ: онъ былъ одинъ.
— Вложите вашу шпагу въ ножны и подите къ королю, сказалъ ему Мерлинъ,— я одинъ васъ видлъ, значитъ, никто васъ не видлъ.
Что сталось съ остальной группой?
Пушечная и ружейная стрльба преслдовала ее до террасы оранжереи. Оттуда бглецы бросились на площадь Людовика XV и направились къ бульварамъ или Елисейскимъ Полямъ.
Г-нъ де Віомениль, десять дворянъ и пять швейцарцевъ, укрылись въ дом венеціанскаго посольства, на улиц Сенъ-Флорантенъ, дверь котораго они нашли отворенной. Они были спасены!
Остальная колонна попробовала добраться до Елисейскихъ Полей.
Два выстрла изъ пушки, заряженной картечью и поставленной у статуи Людовика XV, разбили колонну на три части.
Одна убжала по бульвару, гд встртила жандармовъ. Бглецы считали себя спасенными. Г-нъ де Вилье, самъ бывшій помощникъ начальника жандармовъ, подбжалъ къ одному изъ всадниковъ съ открытыми объятіями, съ крикомъ: ‘Помогите намъ, друзья мои!’
Всадникъ вынулъ пистолетъ изъ кобуры и размозжилъ ему голову.
Увидавъ это, тридцать швейцарцевъ и одинъ дворянинъ, бывшій пажъ короля, бросились въ морское министерство.
Тамъ они посовтовались, что имъ длать.
Швейцарцы ршили сдаться и, увидавъ нсколькихъ вошедшихъ санкюлотовъ, положили свои ружья, провозгласивъ: ‘Да здравствуетъ нація!’
— А! измнники! сказали санкюлоты,— вы сдаетесь, такъ какъ видите, что вамъ некуда дться? Вы кричите: ‘Да здравствуетъ нація!’ полагая, что этотъ крикъ васъ спасетъ? Нтъ, не будетъ вамъ пощады!
Въ ту же минуту два швейцарца упали, одинъ, заколотый пикою, другой, застрленный изъ ружья. Имъ отрзали головы и вздли ихъ на остріе пики.
Остальные швейцарцы, взбшенные смертью своихъ товарищей, снова схватили ружья и стали стрлять. Изъ восьми санкюлотовъ упали семеро убитыми или ранеными.
Тогда швейцарцы бросились подъ большія ворота въ надежд спастись и попали на пушку.
Они отступили, пушка стала надвигаться, вс они сгруппировались въ одномъ углу двора, пушка повернулась въ ихъ сторону и выстрлила.
Изъ двадцати восьми были убиты двадцать три швейцарца.
Къ счастью, почти въ то же время, и пока дымъ еще ослплялъ стрлявшихъ, дверь отворилась передъ остальными пятью швейцарцами и бывшимъ королевскимъ пажомъ.
Вс шестеро ринулись въ эту дверь, и она моментально захлопнулась, патріоты не замтили этого похищенія оставшихся въ живыхъ, они подумали, что убили всхъ, и ушли съ своей пушкой въ восторг отъ своей побды.
Вторая часть бглецовъ состояла изъ тридцати офицеровъ и дворянъ, ею командовалъ г-нъ Форестье де Сенъ-Венанъ. При вход въ Елисейскія Поля, они были окружены со всхъ сторонъ., желая, по крайней мр, дорого продать свою жизнь, они три раза стрляли въ напавшій на нихъ батальонъ, при этомъ они сами потеряли пятнадцать человкъ.
Съ пятнадцатью другими, де Сенъ-Венанъ попробовалъ пройти по открытому мсту, чтобы добраться до Елисейскихъ Полей: залпъ изъ ружей убилъ восемь человкъ, семеро остальныхъ разсялись и были заколоты гнавшимися за ними жандармами.
Де Сенъ-Венанъ направлялся въ кафе посланиковъ и уже подходилъ къ нему, когда одинъ жандармъ, пустивъ свою лошадь въ галопъ, перескочилъ ровъ, отдляющій аллею отъ прозжей дороги, и выстрломъ изъ пистолета убилъ бднаго командира.
Третья часть, состоявшая изъ шестидесяти человкъ, достигла Елисейскихъ Полей и направлялась къ Курбвуа, гд находились казармы.
Конные жандармы и народъ окружили ихъ и повели въ Ратушу, гд собирались оставить ихъ, полагая, что они будутъ въ полной безопасности. На Гревской площади дв или три тысячи разъяренныхъ патріотовъ отняли ихъ у эскорта и всхъ перерзали.
Молодой дворянинъ, кавалеръ Карлъ д’Отишамбъ, бжалъ изъ дворца по улиц Ешель съ пистолетомъ въ каждой рук, два патріота хотли остановить его: онъ ихъ убилъ, чернь схватила его и притащила на Гревскую площадь для торжественной казни.
Къ несчастью, она забыла обыскать его: вмсто двухъ безполезныхъ пистолетовъ, имъ брошенныхъ, у него остался ножъ, онъ раскрылъ его въ карман, въ ожиданіи минуты воспользоваться имъ. Его привели на Гревскую площадь какъ разъ въ то время, когда тамъ убирали отнятыхъ у эскорта швейцарцевъ, это зрлище отвлекло отъ него вниманіе его стражниковъ, онъ убилъ ножомъ своихъ двухъ ближайшихъ сосдей, юркнулъ въ толпу и скрылся.
Изъ всхъ, бывшихъ во дворц, его покинули сто человкъ, проводившіе короля въ національное собраніе, укрывшись въ Фельянахъ, они были тамъ обезоружены, пятьсотъ, исторію которыхъ мы только что разсказали, и нсколько отдльныхъ бглецовъ, какъ г-нъ д’Отищамбъ, столь счастливо спасшійся отъ смерти.
Остальные погибли въ передней, на лстниц, на ея площадк, или были зарзаны во внутреннихъ покояхъ и въ часовн.
Девятьсотъ труповъ швейцарцевъ и дворянъ покоились въ внутреннихъ помщеніяхъ Тюльери!

Конецъ пятаго тома.

Дюма Александр
Прочитали? Поделиться с друзьями:

Читайте также:

  1. Женская война, Дюма Александр, Год: 1849
  2. Три мушкетера. Том второй, Дюма Александр, Год: 1844
  3. Графиня Шарни. Том III, Дюма Александр, Год: 1855
  4. Кавалер Красного замка, Дюма Александр, Год: 1845
  5. На костре и под секирой палача, Дюма Александр, Год: 1835
  6. Черный тюльпан, Дюма Александр, Год: 1850
  7. Черный тюльпан, Дюма Александр, Год: 1850
  8. Графиня Шарни. Том VI, Дюма Александр, Год: 1855
Электронная библиотека