Иван Лукаш
Иван Лукаш
Граф Строганов и Теруань де Мерикур
Граф Строганов и Теруань де Мерикур
ПРИМЕЧАНИЯ
ПРИМЕЧАНИЯ
Граф Строганов и Теруань де Мерикур, Лукаш Иван Созонтович, Год: 1928
Время на прочтение: 5 минут(ы)
Париж-Москва, YMCA-PRESS, 1995
Отряхните пыль с переплетов. Листы слежались и прожелтели. Эти тяжелые книги хорошо забыты в архивах и библиотеках.
Но когда вы примитесь читать их, как зарей сквозь пыльное повеет на вас непогасимым светом, неувядаемой свежестью, и вы тотчас услышите полнозвучный и бодрый говор наших пудреных предков — точно светлый звон екатерининских рублей в тяжелой чеканке.
Я говорю вам о старинных письмах прадедов.
Необыкновенно четкое зрение было у них, как будто всегда прищуренное, острое, рысье. Они умели смотреть на все холодными и сильными глазами Петра — безошибочно. А когда к безошибочным описаниям добавляют и мнение свое, оно всегда полно здоровой силы и ясности.
И вот, думаю я, что нет более правдивых, простых и более точных рассказов о французской революции, чем те прадедовские письма, которые можно сыскать на старинной полке.
В 1792 году, в августе, когда уже стучали на площади Карусели три гильотины, еще жили-были в Париже и священник российского посольства иерей Криницын с семьей и сам посланник российский Симолин. В Париже в 1793 году умер князь Голицын, основатель известной Голицынской госпитали в Москве. Проезжал тогда Францией русский путешественник, князь Белосельский-Белозерский и молодой граф Павел Строганов.
О молодом графе Павле и об его необыкновенном романе особо в двух-трех чертах.
В 1789 году российский граф Павел Александрович Строганов остался в Париже с гувернером своим господином Жильбертом Роомом — горбуном с холодными глазами, тонким математиком и беспощадным якобинцем.
Господин Роом в Клубе друзей закона подвел воспитанника своего, русского графа, к статной девушке, с родинкой над свежей губой, смуглой, быстрой в движениях, со светло-карими, чуть сумасшедшими глазами. Это была сама Теруань де Мерикур, знаменитая Жанна д’Арк святейшей революции, амазонка бунтующих улиц. Она водила толпу в Версаль, она штурмовала Бастилию. Она носила тогда короткий плащ синего бархата, гусарскую красную куртку, круглую шляпу с трехцветной республиканской кокардой и пистолеты за поясом.
Графу Строганову шел девятнадцатый, Теруань де Мерикур было за тридцать. Граф Павел полюбил. В республиканских клубах скоро заговорили о молодом русском якобинце. Горбун Роом, носивший тогда щегольской черный кафтан с белым жабо, гражданин Роом, который был позже председателем конвента, осудившего смерти Людовика, председательствовал в Клубе друзей закона. Он поручил там русскому графу, под именем гражданина Очера, заведовать библиотекой, и под книжными полками, задернутыми зеленой тафтой, там, где пылился мраморный слепец Плутарх, в тихом покое окнами в сад, начались горячие, торопливые встречи графа Павла с Теруань де Мерикур — этот внезапный роман.
В августе 1790 года русскому якобинцу Очеру, за подписом самого Барнавы, был уже выдан якобитский диплом на шершавом листе, с девизами свободы и смерти и с восковыми печатями — красные лилии революции. Граф Павел в своем фригийском колпаке сопровождал всюду Теруань де Мерикур.
Но вскоре из российских пределов прибыла за влюбленным Очером, за очарованным графом, тяжелая отцовская карета. И вот загремели по щербатым парижским мостовым красные колеса, с которых слуги так и не отмыли литовских и польских грязей, и вот молодой Новосильцев увез из пекла парижского графа-якобинца в слезах.
А в июне 1793 года, в дни Голубя-Робеспьера, когда с утра до ночи стучал топор гильотины и гипсовая статуя Свободы побурела и стала влажно ржаветь и крошиться от испарений крови, Теруань де Мерикур — сумасшедшая — осмелилась проклинать Голубя, и уличные торговки, эти мерзкие завывательницы гильотины, tricoteuses de Robespierre, на площади у Тюильри раздели догола Жанну д’Арк революции, иссекли прутьями, корзинками и ремнями.
Граф Павел, друг императора Александра, один из советников зари его царствования, навсегда остался республиканцем санкт-петербургским и чудаком: в своем особняке на Английской набережной он обедал со слугами в людской, он хаживал по залам в якобитском красном колпаке, напевая под нос Карманьолу.
В кампанию 1807 года он сменил свой сенаторский кафтан на гренадерский мундир и в 1814 году со славным гренадерским полком протек всю Европу и вступил в Париж. В том же году под Краоном старый граф потерял сына Александра: мальчику ядром снесло голову, и на эту раннюю смерть отозвался прекрасными стихами Жуковский…
Осиротевший, забытый императором, бродил старый граф по Парижу. Он искал забвения и прежних друзей. Он искал незабвенную Теруань де Мерикур. И вот — в сумасшедшем доме, из затвора, выползла к нему тощая, смуглая старуха. Она бормотала бессмысленно, она щелкала пальцами и жалобно припевала. Граф Павел склонил седую голову и закрыл лицо руками: это была Теруань де Мерикур, его любовь, его молодость — его святейшая революция.
В письме посланника Симолина 26 августа 1790 года есть первые намеки на этот необыкновенный роман:
‘Поручено сказать графу Строганову, что учитель его сына, Роом, сего человека молодого, ему порученного, водит в Клуб жакобенов и пропаганды, учрежденный для взбунтования везде народов противу власти и властей’.
В тех же старинных письмах Симолина с четкой ясностью рассказано о первых днях революции. И когда читаешь все эти записи живых свидетелей, невольно вспоминаются мудрые слова того Марка Аврелия: ‘Всюду и всегда одно и то же, только лицедеи другие’.
‘По распоряжению Постоянного комитета, — отмечает Симолин 8 июля 1789 года, — приходили осматривать Посольский австрийский дом, думая найти в нем пушки и склады военных припасов’.
‘В понедельник, 13 июля, пошли в ход зеленые кокарды, и без них никто не смеет показываться на улицу’.
Того же 13 июля 1789 года из Парижа:
‘Зеленые кокарды заменены розовыми и голубыми. Сын маркиза Делоне, 18 лет от роду, зарублен в Бастилии. После этого с торжеством носили по всему городу головы маркиза Делоне, его майора, г-на Деелессиля и двух пушкарей, стрелявших из Бастилии. Вечером эти головы были выставлены в саду Пале-Рояля. Женщины и дети плясали вокруг их, выражая сожаление, что голов мало’.
‘В середу, поутру, 15 сего июля, возили по городу в фаэтоне обывательского солдата, который первый вступил в Бастилию и занес руку на г-на Делоне. Солдата сего украсили крестом Святого Людовика и провозгласили губернатором Бастилии’.
Таков этот простой рассказ о взятии Бастилии, о первых днях ‘великой, святейшей’. А по письмам князя Белосельского-Белозерского, резким и жестким, можно представить себе картину всей тогдашней Франции:
‘Расставили дерев вольности с красной наверху шапкой и заставили кричать мужиков ‘Vive l’egalite’. Миля от мили расставлены дерева вольности. Шапка вольности даже на колокольне. Всюду торжество мерзкой шерстяной шапки’.
‘Весь Париж теперь сотрясается. Сволочь беснующегося народа рыщет повсюду. На домах возмутительные плакарды и пасквинады: ‘Война деспотам, мир и вольность народам’. Шинки гобзят гвардейцами и бесштанниками. Всюду ужасная сволочь марсельских разбойников. На улицах слышны звонкая песнь ‘Са ira, Са ira!’ и вопли черни: ‘На фонарь, провались к дьяволу попы, белые кокарды, эмигранты, короли, королевы’.
И вот ’21 июня 1792 года сволочь самой подлой черни приступила к Тюльерийскому дворцу, разломала ворота, обступила короля и стрелять угрожала из подвезенных к его комнатам пушек…’
И как похожи на фантастические слухи и толки наших дней толки того времени в русских письмах Бантыша-Каменского к князю Куракину.
‘Пронесся вечор слух, — пишет Бантыш-Каменский в 1792 году, — будто прусский король вошел в Париж, все его там встретили, и sanculottes поднесли цветы и посыпали ими путь в Temple, где несчастный Людовик XVI содержался, и что будто король принял его под свое попечение. Ах, если сие правда!’
Но вскоре от этих слухов о санкюлотах, подносящих цветы, не осталось и следа, и Бантыш-Каменский записывает: ‘Сестра короля m-me Elisabette испытала от стражей своих наибольшее ругательство и ужаснейшее. Она принуждена была удовольствовать восемь человек, одного за другим. О, просвещенный и просвещающий народ!’
‘Мы от всех только дурное занимаем, — пишет он в том же году. — Здесь, в клобе, появились на всех дамах красные якобитские шапки, но именем Самой запрещено ношение оных. О, пензенские мартышки наши в каких нарядах щеголяют!’
Самой, или еще Augustissima, называли тогда в частных письмах императрицу Екатерину II. Вспомним же здесь и ее краткий, но сильный отзыв о французской революции: ‘Злодейство в совершенстве’.
Только 21 марта 1795 года Бантыш-Каменский пишет:
‘Порадуйтесь, в Париже начали обедни петь, и тигры на сие сквозь пальцы смотрят’, и 6 сентября 1794 года, извещая об убийстве Робеспьера, Бантыш-Каменский вовсе еще не верит концу террора и злодейств:
‘Истребление Робеспьера ничего еще не произвело в армии их. Может быть, через два или три месяца паки будет l’horreur a l’ordre du jour… Ожидаем с нетерпением, что еще будет после сего… А иначе горшая узрим с сим гордым и безбожным народом. Что еще дети и внучата наши узрят. Закроем сию мрачную завесу’.
Но на наших глазах разодралась сия мрачная завеса, и узрели мы все то — все то же самое, только лицедеи иные, — что вы, пудреные прадеды, видели тогда во Франции, и о чем с презрительным сарказмом и холодной насмешкой говорили вы больше века назад…
Граф Строганов и Теруань де Мерикур. Впервые: Возрождение. 1928. No 1071. 8 мая.