В. О. Ключевский
В. О. Ключевский
Граф Мирабо
(неоконченная статья)
Граф Мирабо
(неоконченная статья)
КОММЕНТАРИИ
Граф Мирабо
(неоконченная статья)
Граф Мирабо
(неоконченная статья)
Граф Мирабо, Ключевский Василий Осипович, Год: 1884
Время на прочтение: 14 минут(ы)
Ключевский В. О. Лекции по истории Западной Европы в связи с историей России
М.: НП ИД ‘Русская панорама’, 2012.
Мирабо была древняя, около полутысячелетия жившая во Франции, фамилия и происходила из того города Средней Италии, который в средние века и начале нового времени был плодовитее всякого другого великими государственными именами. Флоренция, из которой происходили Данты, Макиавелли и Бонапарты, была колыбелью гибеллинского рода Арричетти, изгнанного и поселившегося во Франции (1264-1268).
Первый из них, Аццо Арричетти, основался в Провансе, который более всех французских местностей еще напоминал собою Италию, Рикетти
и здесь фамилия по одному принадлежавшему ей большому ленному владению впоследствии получила название Мирабо. Все, что узнаем мы об отдельных членах этой фамилии, указывает на резко отпечатлевшиеся черты одного типа. Дом Мирабо поражает обилием сильных личностей: они все являются среди движений своего времени, один — Жан Рикетти — ревностным католиком во время религиозных войн, другой — решительным роялистом в эпоху Фронды. Это — южные страстные натуры с несокрушимой энергией и сильным самолюбием — личности, которые при резко обозначившейся индивидуальности носят все черты сильного фамильного характера: упрямые, иногда неукротимые люди, сильные и жесткие в словах, энергичные в действиях и упорные в своем противоречии.
Наш Габриель Оноре Мирабо не отличался особенной пиететностью, но о духе своей фамилии выражается с искренней теплотой и неподдельной гордостью: ‘С тех пор как я себя помню, мой отец и дядя обновляли, чтили и праздновали память наших предков, многие из них отличались не придворными успехами и наградами за вассальные услуги, но мужественными доблестями, заслугами, которые они оказали согражданам, словом, отличились тем, из чего только и может происходить истинно почтенное отличие’.
Настоящим Рикетти был и дед Мирабо, Жан Антуан, баяр своего времени, герой многих битв, любимец Вандома, покрытый ранами в походах Войны за испанское наследство, объявленный убитым, оплаканный своими и потом восставший в своей исполинской живучей силе, чтобы инвалидом воротиться на родину на сороковом году, получив руку одной из первых красавиц прованских замков, обзавестись домом и семьей. Это был типический портрет всех Мирабо, человек могучей физической силы с тяжеловесным, острым языком, с раздражительным честолюбием, ни перед кем не робевший ни на поле битвы, ни в салоне, строгий отец, перед которым дрожали дети. Он был хорошо известен в армии: ‘Il est des Mirabeaux, ce sont tous des diables’ {‘Он из Мирабо, это все черти’ (фр.).}, — говорили о нем здесь. Вандом представил его королю со словами, что он не снимал с себя доспехов с тех пор, как французы вступили в Италию. ‘Oui, Sir, — прибавил Мирабо, — et si quittant les drapeaux j’tais venu a’ia cour payer grulpru catinj’anaris en mon avancemen et moins dex blessures’ {‘Да, Сир, и если бы я покинул знамена и появился при дворе, платя придворным распутницам, то при моем продвижении в чине было бы меньше ранений’ (фр.).}.
Король отвернулся. ‘Мне бы следовало знать тебя, — сказал Вандом Мирабо, — но впредь я всегда буду водить тебя только к неприятелю и никогда к королю’.
Умирая в 1737 г., он оставил троих сыновей: Виктора, отца великого Мирабо, родившегося в 1715 г., Иоганна Антона Мальтийца, родившегося в 1717 г., и третьего Людовика Александра, рано умершего и в истории фамилии ничем себя не ознаменовавшего особенным. Мальтиец с 1730 г. служил моряком, в 1752 г. был губернатором Мальты и после вышел в отставку по неудовольствию на начальство. Отличаясь умом и сердцем, он питал нежную любовь к старшему брату, маркизу Виктору, и всегда был его искреннейшим доверенным и горячим защитником.
Последний, отец нашего Мирабо, был совершенный оригинал. Один из богатейших и даровитейших землевладельцев Прованса, он первый в Южной Франции применял практически и защищал с фанатизмом Мирабо новые учения физиократов. За сочинение о налогах (‘Theorie de l’impt’) он выдержал в 1760 г. краткий арест в Венсенне, большое число экономических сочинений, обнародованных им под именем ‘ami des hommes’ {Здесь: ‘друг людей’ (фр.).}, распространили далеко его славу, доставили ему знакомство с Карлом Фридрихом Баденским, Леопольдом Тосканским, Густавом III, и его система хозяйства могла бы в некоторых отношениях назваться образцовой, для своих крестьян он действительно был ‘другом людей’, они были лучше обеспечены, чем большая часть других крестьян (Linsbauer) Франции. О себе он говорит: ‘Как ни высматриваю я тяжело и круто, я в три года проповедовал, в шесть был чудом-ребенком, в 12 — многообещающим мальчиком, в 20 — горячей головой, в 30 — теоретиком политиком, а в 40 — я еще добрый молодец’ {Над строкой: человек.}.
Рядом со свойствами, благодаря которым он является издали не только замечательным, но и привлекательным характером, он соединял в себе все черты дикой, неукротимой натуры, которыми издавна отличался его род. Он был страшно вспыльчив, неодолимо своеобычен, совершенно неспособен выносить какое-либо противоречие и при этом проникнут неумолимой (jah) чувственностью.
‘Друг людей’, писавший такие превосходные статьи о гуманном обращении с крестьянами, в собственном доме был полный контраст своих учений, ласковый господин своих вассалов был тираном своей семьи, варварским образом оскорблял жену, детей, всех окружающих, был в состоянии в угоду страсти поставить на карту счастье всей жизни своей семьи. К тому же бережливый, даже скупой барин для себя, расточительный на свои экономические учения, он прожился на дорогие эксперименты, понес большие убытки, но по своему упрямству не хотел сознаться в этом: пусть лучше пропадет имущество, чем учение. Он и не был так богат, как о нем думали, и всю жизнь боролся с затруднениями, которые он тщательно скрывал от света. При этом он рано стал пренебрегать домовитостью и чистотою супружеской: находим в его доме особу — его метрессу, кажется, и маркиза была упрямая, своеобычная, страстно воспламеняющаяся южная натура. Та порча, которая начала проникать во все высшие круги французского общества, разрешение всех уз, связующих все, что есть святого в семье и государстве, была также сродни этому дому, как и какому-либо другому. Бешено гневный отец, с огненной кровью мать, озлобляющая детей на отца, и метресса, интригующая между обоими, — таковы были элементы этой, как и многих других знатных семей тогдашней Франции. Среди таких отношений вырос граф Мирабо.
9 марта 1749 г. родился у маркиза пятый ребенок и первый сын Габриель Оноре. Сведения о его росте и состоянии семьи Мирабо во время его юности мы находим в переписке маркиза с братом, мальтийцем {Члена Мальтийского ордена.}, или байльи {Титул, соответствующий 1-му (высшему) классу рыцарей-дворян в структуре Мальтийского Ордена.} Мирабо. Последний, вполне благородная, добрая натура, показывает, что могло выйти из Мирабо, выдержанного и отрезвленного в школе жизни. Это самый привлекательный характер во всей фамилии.
Отец, по-видимому, получил некоторое отвращение к ребенку. Малютка, в колыбели бившей свою кормилицу, еще не мог сделать многого, чтобы огорчать отца, но, быть может, вид страшных оспин, уже безобразивших лицо трехлетнего ребенка, постоянно вооружал старого отца против продолжателя рода, по крайней мере он называет его ‘страшным, как дьявол’. ‘Рябая Рожа’, впрочем, обнаруживала необыкновенные духовные наклонности и способности. Он учился удивительно легко, все пожирал с ненасытной жаждой к знанию, и притом так, что перерабатывал и комбинировал все, что ни воспринимал в себя: ‘У него какой-то страусовый желудок, — говорит отец, — он может все варить’.
Суждения отца о подрастающем сыне колеблются в самых странных противоречиях {В рукописи: противоречий.}: причина этого, во-первых, капризная натура первого, а потом и необычное впечатление, какое производили на него развивающиеся черты характера в последнем. Молодой граф обещал стать совершенным Рикетти, а старый был всего более неумолим именно к тем недостаткам, которые были общи и ему, и сыну. То он у него ‘верченая, фантастическая, бешеная, негодная голова, которая склонна к дурному, прежде еще чем знает это или способна к нему’, то у него ‘гордое сердце под детской рубашкой, странное инстинктивное чувство собственного достоинства {Над строкой: самолюбие.}, впрочем, благоразумного свойства, непутный хвастун, готовый проглотить мир, еще не дожив до 12 лет’, и потом опять он ‘пошл и подл’, ныне хвалит он в нем ‘понятливость, память, способность поразительную, изумляющую, даже ужасающую’, завтра видит он в нем ‘ничтожество, которое бросает людям пыль в глаза и из которого выйдет только четверть человека’.
Домашние несогласия усиливали взаимную антипатию между отцом и сыном. Последний, всегда готовый показать отцу зубы, всегда имел на своей стороне мать, а козни мадам de Pailly, подстрекательства старого слуги делали свое [дело], чтобы не давать закрыться этой ране. А сын учился в этой школе всего ждать от влияния, [которое] производил он на других, учился мастерству обрабатывать и гнуть людей по своей воле, это особенно обнаружилось на воспитателях и надзирателях, которых приставил к нему отец, которые должны бы были служить для него исправителями, а вместо того были его защитниками против суровой строгости отца, так что последний даже часто приходил в отчаяние.
Так дорос он до юности. При всей горечи, которая обнаруживается к нему в письмах отца, она не указывает нам ни одной действительно дурной черты в его поведении, все, в чем отец упрекает его, большею частью ребячество, и его действительные недостатки ему следовало бы прежде всего порицать в себе самом, но он был необузданный, страстный юноша, со всеми недостатками своего рода и преимущественно с чувственностью всех Мирабо. С усилением супружеского раздора росло и раздражение отца против юноши, ибо последний являлся в доме своего рода сторожем между матерью и метрессой отца и был естественным адвокатом первой: ему должно было убираться из дома.
Сперва он вступил (1764) в военное учебное заведение строгого аббата Шокара, где он вместе с рыцарскими искусствами приобрел дельные познания в древних и новых языках, в музыке и математике: отсюда был он в 1764 г. засажен в конный полк пресловутого славленного своею тиранскою дисциплиною маркиза Ламбера и в гарнизон, где при случае можно было умереть от скуки, в городок Сент. С целой библиотекой в голове, зная людей и отношения лучше, чем обыкновенно бывает с молодыми людьми, волнуемых более сильными страстями, чем кто-либо в его лета, Мирабо был заброшен в маленький гарнизон, чтобы стать там обыкновенным человеком. Результат легко предвидеть. Он скоро стал самым знаменитым из всех офицеров, во всех делах любви и чести был он первым, играл и кутил, о долгах нечего и говорить, и, однако ж, весь городок был им очарован, его значение и кредит был безграничный: 30000 ливров, пишет комендант, дали бы мы ему, если бы имели столько. Очень скоро поссорился он со своим полковником, которому перебил дорогу в одной любовной истории. Отец бесился: ‘Тесная тюрьма должна умерить его аппетит и сузить его талию’. Оноре бежит и в Париже у друзей находит убежище. Является серьезная мысль послать его в голландские колонии, т. е. на верную [гибель]. Сам добрый дядя подал эту мысль и говорил, что надо покончить ‘с несчастным, который родился на горе своим родителям и на позор своему дому’.
Злоба полковника и отца ограничилась на первый раз тем, что выхлопотали lettre de cachet {Королевский приказ о заточении без суда и следствия.} против него, запечатанного письма с подписью королевского имени было тогда достаточно, чтобы посадить в тюрьму на неопределенное время — административное правосудие самого страшного свойства!
Оноре был отправлен на остров Ре против Марселя {Описка Ключевского — остров Ре, куда был сослан юный Мирабо, находится не в Средиземном море, а в Бискайском заливе в устье р. Шардоне.}. ‘Теперь он, я думаю, в хорошей клетке, — писал отец в августе 1768 г. мальтийцу. — Я славно отрекомендовал его губернатору д’Олану: я писал ему, что он сумасшедший, сорванец, лжец по привычке’. Итак, здесь еще раз должен произойти опыт исправления, неудавшийся в Сенте, — в случае неудачи впереди оставался Суринаш. Для слабого ума такого педагогического средства было вполне достаточно, чтобы сбить его с толку, сильный ум оно скорее могло ожесточить окончательно. Нечто подобное грозило и старому Мирабо. Внешние отношения его ухудшились, мать грозила скандалезным процессом, от одичавшего сына, если бы он ушел из тюрьмы, можно было опасаться всего худшего, и отец уже знал, что сын околдовал и своего нового исправителя. Ему хотелось навсегда избавиться от него, и он освободил его только для того, чтобы послать его за море. В то время отправлялась экспедиция против Корсики. Генуэзцы продали остров Франции, но древний дикий разбойничий народ поднялся против покупщиков, началась страшная партизанская война в горах острова, туда послали на убой еще два отпетых полка, и в одном из них маркиз купил своему сыну место офицера, его чувства при этом открываются из письма, где он пишет брату, что он колеблется, находится теперь между надеждой иметь интересное потомство (посредством брака дочери) и желанием избавиться от слишком ненавистного потомства, которое подкладывает ему под ноги горячие угли и держит острый меч над его головой. Таким образом, он ненавидит сына не за действительные его недостатки, а за то, что он стоит на стороне матери в печальном столкновении своих родителей.
Мирабо отправился на страшную войну убийства и зверского истребительного ожесточения, казалось, это было верной порукой в неизбежной смерти, можно было ожидать, что молодой граф не вернется, — но он вернулся и с честью. В коротком походе он вызвал в себе сильные, могучие стороны своей натуры, которые в гарнизонной жизни сказывались только в распутстве, поручик скоро стал отличным офицером и получил кандидатуру на место капитана, был идолом своих солдат, настоящим Мирабо в дисциплине и строгости, но был вместе и совершенным солдатом, разделял с подчиненными нужду, труд и опасность.
Он воротился не так, как мог ожидать отец в лучшем случае, не кандидатом на галеры, а офицером с именем.
Между тем дядя воротился в Прованс, чтобы провести здесь остаток жизни: с ним вошел в семью элемент смягчения и примирения и к нему прежде всего явился {Слово написано над незачеркнутым: подделался.} воротившийся герой. Сначала робкий старик не хотел и пускать его к себе, но скоро племянник решительностью очаровал его. Разумеется, он был в самых благоприятных обстоятельствах: он был ловким испытанным солдатом, человеком, видавшим свет, загладившим много грехов молодости. Это на всякого произвело {Над строкой: подействовало.} бы впечатление, а особенно на старого губернатора, который радовался сердцем, видя в своем племяннике как бы воскресшую свою молодость и не замечая ни одного недостатка, которые так горько порицал в нем отец. Из писем, писанных им в это время к брату, видно, что он был без ума от умного, образованного юноши, который о самых разнообразных предметах умел говорить хорошо и остроумно и к дяде относился так скромно, сдержанно и с такой нежной внимательностью. Его и его капеллана трогало почти до слез, когда потерянный сын скорбно восклицал: ‘Ах, если бы мой отец был так милостив, захотел бы узнать меня! Я знаю, он предполагает во мне дурное сердце, — но пусть он испытает меня!’. Но маркиз оставался вполне уверенным, что ‘негодяй’, его сын, сделался совершенным архиплутом и на этот раз пустил в дело самые грубые орудия своего актерства.
Однако ж смягчился он и наконец решился опять принять в свой дом сына.
Командир Мирабо представил его королю на место капитана, и его карьера соответствовала всем его наклонностям. Впоследствии он писал об этом: ‘Воспитанный в предрассудках службы, горя честолюбием, жаждая славы, сильный физически, неутомимый и терпеливый, смелый, дерзкий и, однако ж, как я испытал во всех опасностях, непоколебимо хладнокровный, от природы одаренный необыкновенно быстрым и верным взглядом, я должен был считать себя солдатом от природы’. К тому же он много лет изучал военное дело: ‘Я могу, — говорил он, — показать выписки из 300 писателей’. Солдатская жизнь, казалось, приходилась по его таланту и характеру: ‘К чему я рожден всего более, — говорил он в другом месте. — Это, если я не ошибаюсь, — военное звание, ибо только здесь я холоден, спокоен, весел без буйства, чувствую сам, что я расту вместе со своими задачами’. Но отец не хотел этого, частью из бережливости, частью из привязанности к своим хозяйственным занятиям, чтобы удостовериться, действительно ли сын стал другим человеком, отец хотел испытать его сперва как физиократа.
25 августа 1770 г. Мирабо покинул Прованс, чтобы отправиться к смягчившемуся наконец отцу в его лимузенское имение. Тот повел его по хозяйству, по полям и дворам, заставил его вести сельское хозяйство в духе новой системы, держать счеты, заключать арендные контракты, словом, войти в прозаическую деятельность, похожую на ту, на которую вынужден был согласиться Фридрих Великий, будучи кронпринцем, и как там сначала боровшийся дух постепенно свыкся с узкими формами и к концу приучился любить жестокую, утомительную работу, так было и здесь: молодой Мирабо въелся в свою новую роль. Сам он не верил в силу нового сельского хозяйства как единственно спасительного, посмеивался над доктринерскою исключительностью отца, который о предметах своего увлечения думает в такой степени детски наивно, какая не соответствует его летам, — но он видел в этом занятии путь создать себе положение в свете и выносил его некоторое время. Это одно могло несколько смягчить сердце отца: он в самом деле, по-видимому, почти примирился, в его письмах вместе с полудобровольным признанием сказывается нечто вроде удивления дарованиям и поведению молодого человека, который в его глазах был доселе потерянным сыном. В письмах к дяде он выражается в таком тоне, который можно назвать почти нежным, если знать его характер и принять во внимание его обычную манеру писать. Так, в мае 1770 г. читаем: ‘Он работает, как наказанный, исписывает толстые тетради, в жизнь мою я не видал такого проворного и прилежного писаря — он точно раскаленная и закрытая печка. Он в опасности стать высокомерным, тем более что он необходимо должен чувствовать свое превосходство не только пред сверстниками, но и перед людьми много старше его. Узды страха на нем совсем нет’. В ноябре 1770 г. пишет: ‘Страшная дороговизна и голод постигли нашу несчастную провинцию, Оноре открыл работы для бедных и действует, как следует мужчине, он работает с ними, ест с ними за одним столом и одну пищу, ободряет, поддерживает их. Теперь завел он еще род мирового суда, затем привел в порядок запущенные счеты, составил проекты уставов, одним словом, он демон невозможного — теперь он заслуживает того, чтобы я относился к нему с доверием’.
Мирабо обнаружил здесь необыкновенную гибкость своей природы приноравливаться ко всему, как бы ни было то чуждо ему, и свое мастерство управлять людьми, как куклами, и притом еще голодающими людьми, что вовсе было не безделицей в старой феодальной Франции. Отец начинает с гордостью смотреть на сына: 500 лет, думает он, спускали всем Мирабо, что они не были как другие люди, простят и этому и он не нанесет порухи своему имени. Он верит, что из него можно что-нибудь сделать, и наводит его на мысль поискать себе жены между знатными дочерьми Прованса. И здесь действует отцовский эгоизм: с одной стороны, он желает удалить сына из дома, ибо он все еще не победил в себе страха, что он когда-нибудь послужит орудием против него, с другой — маркиз не был так богат, как казался, и выгодная женитьба старшего сына была бы очень нужна для его собственных расстроенных дел. Таким образом, сын введен в несколько домов, одним из самых знатных был дом Мариньяков, в котором дочь считалась блестящей партией: это была прекрасная, умная светская дама, выросшая вполне в тех формах жизни и внешнего образования, которые величали тогда светским искусством, разумеется, не без такой же легкости и при этом, как думали, с громадным богатством. Молодому графу, ‘безобразной роже, страшному, как дьявол’, как называл его прежде отец, удалось сделаться женихом этой девушки и сбить с поля всех искателей (1772). Незадолго пред тем отец был с ним в Версале, и здесь ему пришлось узнать, что сын везде затмил его, он писал об этом: ‘Люди, шутя, замечают, что он умнее меня’.
Брак был несчастной спекуляцией, состояние Мариньяков также было в стесненных обстоятельствах, и эта фамилия точно так же рассчитывала на состояние Мирабо, как последние на ее состояние. Благодаря значительному приданому, которое надолго поглотило все средства обоих домов, около года жили весело и шумно. Он имел свои страсти, она — свои, его обуяло желание разыгрывать большого барина, и она имела такую же наклонность держать большой дом, обе стороны мало заботились друг о друге, но мало-помалу в финансах открылось тревожное затруднение, промотав проценты, начали уже касаться капитала. Все это еще можно было бы предупредить и поправить, если бы супруги были ближе друг к другу или по крайней мере сблизились с течением времени, но здесь этого не случилось и не могло случиться, потому что с самого начала между ними не было взаимной склонности. Его побуждало частью желание отца, частью суетность — добиваться самой завидной партии Прованса, она руководилась подобным же тщеславием. Винили друг друга в общем несчастье и оба были правы. Скоро кредиторы опять преследовали Мирабо, как прежде преследовали драгунского офицера. О своем положении в это время после он писал: ‘Все мои долги идут от первого года моего брака, и как я не мог заплатить их, но понадобились новые и большие. Я расстроился не как другие моты, которые хоронят себя под развалинами своего состояния, спускают имущество в карты или грязное распутство. Состояние моего отца не позволяло ему давать мне денег: я должен был занимать. Известны несчастные, но соблазнительные источники, из которых обыкновенно черпают сыновья больших фамилий, при холодной крови они не прельщают, но я в своем положении не имел холодной крови. Утопающий хватается за соломинку. Я начал легкомыслием, продолжал нуждой и кончил тем, что с отчаянием махнул на все рукой. Чтобы забыться, я бросился в развлечения, когда я хотел очнуться, было уже поздно’.
Отец выхлопотал для него приказ об аресте — ‘ami des hommes’ в свою жизнь взял до 60 таких приказов — и, кроме того, сходатайствовал о том, чтобы сын его был объявлен в опеке. Таким образом, отправился он в марте 1773 г. в Маноск, оттуда, после выходки против одного дворянина, в замок Иф (август 1774 г.), когда ему и здесь удалось, благодаря очарованию своей личности, доставить себе более мягкое обращение, чем какое хотелось отцу, новый приказ бросил его в форт Жу — и все это без суда и следствия, как преступника, таскали его из одной тюрьмы в другую — обильный материал для ‘Essai sur le despotisme’, который он начал уже в Маноске. Что эта страшная суровость отца имела своим источником не только намерение наказать легкомысленного мота и вывести его из круга всяких соблазнов, но по меньшей мере столько же и боязнь встретить в Оноре опасного противника в отвратительной ссоре своей с женой, на это намекает сам Мирабо в одном письме, в котором он умоляет дядю вступиться за него (август 1775 г.) и потом продолжает: ‘За одно дело не наказывают дважды. Нет сомнения, я сижу в крепости не за расточительные траты, которые наделали мне столько унижений, столько мучений совести, и стоили мне года свободы, я сижу здесь за дело, которое может быть формально и несправедливо с моей стороны, но в сущности только делает мне честь, от которого я никогда не откажусь и которое готов защищать пред всеми судилищами мира’. С этим согласно и признание отца брату в мае 1776 г.: ‘И я должен держать на запоре его тюрьму, — иначе он явится сюда, чтобы поддержать свою мать’.
25 мая 1775 г. прибыл он в форт Жу, благодаря доброте управителя ему удалось здесь через несколько времени получить некоторые вольности, облегчившие ему заключение: он мог писать, читать, выходить даже из замка и заводить знакомства в близлежащем городке Понтарлье, дав честное слово не бегать, некоторым образом он находился только в состоянии городского ареста. С тех пор он живет более в Понтарлье, чем в форте Жу, находит прием в небольшом кружке литературно образованных семейств и входит и здесь в долги, впрочем такие, которые он мог оправдать, за книги, ландкарты, бумагу, все вещи, в которых он нуждался и не мог отплачивать, так как он ничего не имел {Далее почти полная страница оставлена чистой.}.
Публикуемые в настоящем издании рукописи В. О. Ключевского хранятся в Научно-исследовательском Отделе рукописей Российской государственной библиотеки (далее — НИОР РГБ), в Научном архиве Института российской истории Российской академии наук (далее — НА ИРИ РАН) и в Кабинете отечественной истории исторического факультета МГУ им. М. В. Ломоносова.
Для удобства чтения и в целях единообразия в публикации без оговорок раскрываются очевидные сокращения В. О. Ключевского, воспроизводятся его исправления, отточия, подчеркивания (которые передаются полужирным текстом в заголовках и курсивом в тексте). Изменения порядка отдельных пунктов или слов печатаются в последнем варианте. Встречающиеся на полях вставки и пометы Ключевского в книге воспроизводятся также на полях: краткие — на правом и левом полях, пространные — в подвальной части страницы. Начало и конец вставок Ключевского отмечены в тексте одинаковыми верхними индексными буквами, а на полях в сносках — через тире (например: А—А). Описки исправляются без оговорок. Отсутствующие в рукописи даты восстанавливаются в квадратных скобках. Пояснения составителя даются на полях курсивом. Восстановленные по смыслу пропуски слов в основном тексте помещаются в квадратных скобках. В двойных круглых скобках (()) приводятся нераскрытые условные сокращения автора. Звездочкой (*) отмечен комментируемый в примечаниях текст.
В рукописях Ключевского иногда встречаются первые буквы латинских слов, означающих: p. (pagina) — страница, i. (initium) — начало, m. (medium) — середина, f. (finis) — конец, n. (nota) — примечание, t. (tetem) — всё, ib. (ibidem) — там же, id. (idem) — он же.
Переводы с иностранных языков даются на полях.
Публикуется впервые. Оригинал хранится НИОР РГБ, ф. 131, п. 1, д. 2, лл. 1-8об. Автограф. Чернила. Правка карандашом. Текст написан на сложенных, когда-то сшитых листах (17,2×11 см).