Граф Феникс, Энгельгардт Николай Александрович, Год: 1909 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 330 минут(ы)

Николай Александрович Энгельгардт

Граф Феникс

Приключения Калиостро в России

‘Н.А. Энгельгардт. Граф Феникс: Роман. — Журнал ‘Исторический вестник’, 1909′: ИКП ‘Паритет ЛТД’, Харьков, 1993

ПРЕДИСЛОВИЕ

Мы хотим ввести вас, почтеннейший читатель, в ‘подполье’ XVIII века, познакомить с тайными обществами, густой сетью опутавшими Европу. Движущей силой этих обществ, связанных клятвами, странными ритуалами, где узнавали друг друга при помощи секретных слов, знаков, рукопожатий, было веянье времени и предчувствие крушения старых форм жизни.

Россия не осталась чуждой этому движению. И здесь работали таинственные строители. Рабство миллионов было фундаментом золотого трона северной Семирамиды. Упоенные роскошью и негой вельможи царицы вместе с ней господствовали над безмолствующей страной. Но и в их золотой толпе мелькали люди-тени, жившие двойной жизнью, собиравшиеся где-то в ‘подполье’.

Тайные общества и ордена ‘подполья’ составляли люди всех наций, религий, состояний, связанные клятвой хранить тайну и условными знаками. Масонство получило огромное развитие и распространение в XVIII веке во всей Европе. Масоны внушали смутный страх наиболее сомнительным правительствам. Папа Климент XII предал их орден анафеме, их преследовала инквизиция, их гнали в Неаполе. В 1779 году, когда происходит действие нашего романа, с кафедры собора в Экс-ла-Шапель доминиканец Грейнеман и капуцин Шуф в проповедях называли франкмасонов ‘предшественниками Антихриста’. А Сорбонна от лица священного факультета теологии объявила их ‘достойными вечных мук’.

Но во времена Вольтера и энциклопедистов уже не решались предлагать исцеляться от них материальным огнем, а принцы, правители и аристократы во имя толерантности и просвещения становились во главе ордена. В Германии это был Фридрих Великий, во Франции гроссмейстером ордена еще в 1772 году стал герцог Шартрский, будущий Филипп Эгалите, друг Дантона. В одном из масонских катехизисов говорится, что покровителями масонов были не только ‘сыновья наших королей’. В их списках — имена величайших принцев Европы и прекраснейших гениев мира: Фридрихи, Гельвеции, Вольтеры, Лаланды и т. д. Большинство героев французской революции были масонами: Гара, Камилл, Демулен, Дантон, Петион — члены ложи ‘Девяти сестер’…

Но особое развитие получили тайные общества, когда в 1776 году двадцативосьмилетний профессор канонического права Адам Вейсхаупт создал систему ‘иллюминизма’, цель которой была низвергнуть все политическое и гражданское устройство мира и ‘сделать из рода человеческого, без различия наций, званий, профессий, одну счастливую и добрую семью’. Цели ‘иллюминизма’ были близки к масонству, в наставлении которого на вопрос: ‘Скажи мне, кто такой масон?’ — следовал ответ: ‘Свободный человек, верный законам, брат и друг королей и пастухов, когда они добродетельны’. ‘Cette Societe, — читаем в предисловии катехизиса, — suit la doctrine de la Loi Naturelle’. {‘Эти общества — порождение доктрины естественного закона’ (фр.).}

Доктрина естественного закона, проповедуемая Руссо, вдохновляла и Вейсхаупта, и маркиза де Сен-Мартена. Титулы и происхождение не имели значения в масонстве. ‘Священное тройное число’ — ‘свобода, равенство и братство’ — лежало в основе кабалистики всех этих объединений: масонов, иллюминатов, мартинистов, сведенборгианцев, тамплиеров, ноехитов, розенкрейцеров, а также ‘эклектических систем’ — ветвей странного древа тайны, укоренившегося во всех государствах и опоясавшего весь земной шар.

Правда, гонимые отцы иезуиты тоже организовали свое масонство, четыре высшие градуса которого соответствовали четырем разрядам самих членов Иисусова ордена. А Вейсхаупт как воспитанник иезуитов, хотя и горел к ним неугасимой ненавистью, привнес все приемы отцов в свою организацию. Явилась какая-то таинственная, вездесущая администрация, о которой так часто говорят писатели XVIII века. ‘Братья-исследователи’, ‘проникающие братья’ шпионили во всех центрах Европы. При всех дворах, во всех учреждениях имелись ‘свои люди’, неуловимые доносчики быстро, как по телеграфу, передавали из одного места в другое секреты, выведанные при дворах, в коллегиях, в канцеляриях, в судах, в консисториях. В столицах проживали какие-то таинственные путешественники, их настоящее имя, происхождение и звание, цель их пребывания, источники огромных средств, которыми они располагали, являлось загадкой для всех. То были медики, алхимики, вызыватели духов и мистификаторы.

Эти агенты ‘подполья’ при каждом переезде в новую страну меняли имя, часто распускали слух о своей смерти в старом облике. По всему миру летал таинственный, легендарный феникс, сгорая и вновь возрождаясь. В гуманистические идеи, в политический фанатизм, в восторженный идеализм возрождения, освобождения и преображения мира и человека вливалась при этом муть шарлатанства, пройдошества, честолюбия, жажды золота и власти.

В числе этих агентов ‘подполья’ XVIII века был и знаменитый Калиостро — непостижимая смесь гения и низости, знаний и невежества, великодушия и пройдошества, авантюрист и миссионер, жрец тайны, алхимик и врач, умеющий читать звездную книгу небес. Калиостро появляется под разными именами в разных странах. В 1779 году он явился в Петербург и прожил здесь около девяти месяцев. Именно этот эпизод и взят темой нашего романа.

В то время в петербургском обществе господствовал фривольный и насмешливый атеизм во вкусе Вольтера. Обряды церкви соблюдались лишь для приличия, ‘для людей’. Императрица-вольтерианка, поклонница и воспитанница методически ясной и поверхностной доктрины энциклопедистов, либералка для Европы, феодалка у себя дома, хитрая и ловкая Екатерина не терпела мистической темноты. Но в Гатчине был ‘малый двор’. Уже из одного духа противоречия все, отвергаемое ‘большим’ двором, имело успех при ‘малом’. Мистицизм и таинственность были в высшей степени близки сложному, странному, мечтательно-романтическому характеру Павла Петровича.

Письма цесаревича к митрополиту московскому, красноречивому Платону, обычно благословлявшему аристократическим дам, характеризуют Павла Петровича как глубоко религиозного человека, жадно ищущего Бога. Такое душевное состояние делало Павла отзывчивым к тем течениям европейской мысли, что вели к увлечению оккультными знаниями, к духовидению, к общению с иными мирами. Сухой рационализм, безличный, абстрактный Бог философов не отвечали страстным исканиям идеала, кипящих революционных чувств.

Мистицизм особенно развился в Германии. Лафатером и Сведенборгом увлекались все. Возникли бесчисленные мистические ассоциации и оккультические общества. Но дух века превращал их в горнила грядущего европейского переворота. Секта теософов, принявшая средневековое наименование Розы и Креста, в лице Шрепфера, открывшего в 1772 году ложу в Лейпциге, привлекла множество адептов. Идеи розенкрейцеров привил великой ложе Берлина другой апостол, теософ и шарлатан Веллнер. Это странное состояние умов перешло и в Россию. Доктрины теософов проникли из Германии в замки курляндских баронов, где занимались вызыванием духов, астрологией, химией, магией. Далее мистические учения распространились в Петербурге и Москве. Здесь увлекались мечтаниями Сведенборга.

Еще около 1765 года аристократию Петербурга волновал своими чудесными историями знаменитый адепт магии, составитель гороскопов и вызыватель духов граф де Сен-Жермен. В 1779 году Петербург посетил Месмер и увлек многих туманным учением о мировой жидкости, о цепи живых существ, о токах, концентрируемых сильной волей человека. Только и говорили, что о чудесных исцелениях, совершенных Месмером. Скоро масонские ложи сильно размножились. В 1787 году в России насчитывалось 145 лож, а в Польше — 75. Особенно чувствительным было влияние на русское масонство Сен-Мартена. Книга его ‘О заблуждении и истине’ была переведена, хотя с пропусками во многих местах.

Мечтательный, экзальтированный великий князь Павел Петрович увлекался мистикой. Он любил мистерии, оккультные связи, адептов и книги, проповедовавшие эти идеи. Шведский король был пропитан мистикой и окружен ясновидящими. Его брат, герцог Зюдерманландский, по ночам в пустынных парках совершал таинственные заклинания. Интимным другом Павла Петровича, ведшим с ним сердечную переписку, был прусский король Фридрих-Вильгельм, всецело преданный теургии и герметическим наукам, и едва ступив на престол, окружил себя магами, духовидцами и теософами. Два авантюриста высшей марки, Веллнер и Бшпофвердер, наставляли наследника Фридриха Великого в ‘тайнах тайн’. Влияние розенкрейцеров и роль престидижитаторов в Берлине была огромна. Павел Петрович вел с прусским королем тайную мистическую переписку и, несомненно, находился под сильным влиянием берлинских иллюминатов. Кроме того, Павел Петрович во время заграничного путешествия посетил в Швейцарии Лафатера и потом вел с ним переписку. Что касается Сен-Мартена, то он был весьма близок с августейшим семейством герцогов Вюртемберг-Монтбельяр. Сен-Мартен имел в числе наиболее усердных учеников многих членов высокой знати. Одним из многочисленных русских друзей основателя секты мартинистов, приобретенных им в Лондоне, был Кошелев. Он я представил Сен-Мартена ко двору замка Монтбельяр. Августейшая родительница Марии Федоровны прониклась к нему любовью. Философ, русский вельможа и принцесса завтракали втроем в гроте Этюпа и вели сладостную беседу.

Насколько глубоко было влияние герметизма и теософии на русскую аристократию, видно из того, что оно продолжалось и в XIX веке, еще в царствование императора Николая Павловича. ‘Влияние энциклопедистов на двор Екатерины II миновало, уступив место разного рода попыткам, — говорит в своих воспоминаниях граф В. А. Сологуб. — Возникли идеологи, мыслители, искатели социальной правды и даже философского камня, что, впрочем, одно и то же.

С трудом верится, чтобы целое поколение отборных умов могло углубляться не только в изучение халдейской премудрости и формул умозрительной символики, но еще серьезно занималось алхимическими опытами, основанными на меркурии и имеющими целью создать золото.

После тестя моего, графа Михаила Юрьевича Виельгорского… осталось несколько тысяч книг герметического содержания. Большая часть этой драгоценной библиотеки поступила в императорскую публичную библиотеку… Некоторую часть я имел случай отыскать в амбаре курского имения вместе с разными кабалистическими рукописями и частными письмами масонского содержания. Это собрание… указывает на переход герметизма к иллюминизму, к мистицизму, пиетизму, а впоследствии привели к скептицизму, либерализму, гегельянству, коммунизму и нигилизму, уже мечтающему о терроризме. Любопытно было бы проследить, как каждый новый поток мышления вызывал восторг и казался последним словом отвлеченной мудрости’.

Николай Энгельгардт

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

Вы слышали о графе Сен-Жермене, о котором рассказывают так много чудесного… Над ним смеялись, как над шарлатаном, а Казанова в своих Записках говорит, что он был шпион, впрочем, Сен-Жермен, несмотря на свою таинственность, имел очень почтенную наружность и был в обществе человек очень любезный.

А. С. Пушкин. ‘Пиковая дама’

ГЛАВА I

Маркиз Пелегрини и господин Бабю

В первых числах мая-1779 года в седьмом часу утра по Невскому проспекту от старой московской дороги мимо лиговских огородов шел человек, не привлекавший к себе внимания. Тем более, что в столь ранний час некому было проявлять интерес.

Приятное весеннее утро бодрило и веселило. Свежий ветерок тянул со взморья и перебирал листья старых берез и лип, в два ряда вытянувшихся вдоль длиннейшей столичной улицы.

Незнакомец шел под деревьями размеренным, гордым, неспешным шагом. Он был среднего роста, необычайно плечистый, с большой головой на короткой толстой шее, мощные грудь и спина, а также приличное брюшко делали его фигуру квадратной. Ей совсем не соответствовали белые, красивые, аристократические руки. Оливковый отлив бритых щек и большие темные глаза выдавали в нем южанина, скорее итальянца. Лицо также производило противоречивое впечатление. Широкий лоб с сильно развитыми надбровными шишками, выгибающиеся правильными дугами черные брови придавали его верхней части привлекательный благородный вид. Но приплюснутый, как у африканца, нос с большими круглыми ноздрями и маленький, сердечком, рот, окруженный складками жирных щек и двойного подбородка, делали нижнюю часть лица вульгарной. Когда иностранец обращал глаза к небу и солнцу, то созерцательная мечтательности делала их взгляд мягким. Но едва опускал взор к предметам земного горизонта, зрачки его расширялись, как у кошки, и в глазах появлялось подозрительное и скаредное выражение.

Незнакомец дошел наконец до Владимирской, где размещался обжорный ряд, посещаемый преимущественно простым людом. Тут у лотков сидели бабы, предлагая пироги с печенкой, луком, перцем, жареную рыбу, вареное мясо, стояли обмотанные тряпьем медные сосуды со сбитнем, и лихие сбитенщики зазывали виршами неприхотливых потребителей горячего.

Он свернул с проспекта и вошел в простонародную толпу столь естественно, как будто сам принадлежал к ней. Скоро оказался у лотка с масляными, пахучими пирогами. На грубом французском языке, дополняя речь быстрыми, выразительными жестами, иностранец отлично объяснил бабе-пирожнице, столь же замасленной, как и ее товар, что ему требуется, и, видимо, был понят. Баба подала ему огромный пирог и плеснула из горшка горячих щей в плошку. Присев на тумбу, незнакомец принялся с удовольствием угощаться неприхотливой снедью. Насытившись, он вытер рот и засаленные пальцы тонким дорогим платком, заплатил, что требовалось, предложив торговке взять монету из горсти медных, протянутых ей на ладони, затем спокойно выбрался из толпы и двинулся дальше по проспекту. Наконец достиг площадки перед Синим мостом, с гранитными башенками, покрашенными в синюю краску цепями и парапетами деревянных перил. Здесь торговали людьми… Как семьями, так и в розницу, несмотря на запрещающий указ человеколюбивой императрицы, а также нанимали вольных и отпущенных господами на оброк.

Тут важные управляющие выбирали из толпы подходящих людей как на черные работы, так и выискивая искусных ремесленников, музыкантов, живописцев, танцоров. Покупали девушек, осматривая их с бесцеремонностью истинно восточной. Степной помещик искал годных в актрисы для заводимого им в подражание важным барам Домашнего театра, а может быть, и для своего гарема. Старая барыня в сопровождении ливрейного лакея выбирала мастериц-рукодельниц, кружевниц и белошвеек. Проигравшийся щеголь явился с заспанным малым — отпущенным с ним из дому провинциальным слугою и, поставив его в ряд, делал вид, будто пришел совсем не для продажи человека…

Душераздирающие сцены происходили, когда разлучали супругов или мать с ее детьми, или продавали старуху-бабушку отдельно от внучат…

Незнакомец, казалось, с негодованием наблюдал все происходившее, расхаживая по площадке между оживленными группами покупателей и продавцов живого товара.

Вдруг громкое французское восклицание раздалось за его спиной:

— Господин маркиз! Господин маркиз Пелегрини! Вас ли я вижу?

Названный маркизом быстро обернулся. Перед ним стоял одетый в ливрейный кафтан с большими гербовыми пуговицами, но при шпаге, невысокий, тощий и носатый человек с двумя крупными бородавками на лбу и на щеке Он радостно улыбался и потирал руки.

— Господин Бабю! Вот счастливая встреча! — сказал маркиз, широким жестом протягивая руку человеку в кафтане.

Тот вложил в нее свою, и несколько мгновений они стояли, обмениваясь рукопожатиями и многозначительно улыбаясь.

— Давно ли вы пожаловали в Петербург, господин маркиз? — спросил наконец Бабю.

— Не очень, — уклончиво отвечал Пелегрини.

— Не очень! Ха! Но слишком много воды утекло с тех пор, как мы встречались с вами в Париже! — оживленно говорил Бабю. — Колесо фортуны несколько раз оборачивалось для меня то верхом, то низом, и вот я очутился в этой странной столице просвещения и варварства.

— И что же, вы хорошо устроились здесь, господин Бабю?

— Не могу пожаловаться. У меня весьма почетное положение и выгодное место. Я состою главным кондитером при поварнях господина Бецкого. Это один из первейших вельмож Петербурга и лицо приближенное к императрице, — важно объяснил Бабю.

— Знаю, — кивнул маркиз. — Очень рад, что вы нашли применение своим кулинарным талантам и знаниям. Но помнится, в Париже, когда я встретился с вами, иные намерения вас увлекали, любезнейший мой Бабю! Вы искали возможность заняться философией и стать в ряды благодетелей человечества, работая на преображение мира по планам высшего искусства.

— Да! Да! Я все это помню, господин маркиз, и былые стремления не угасли в моей груди! О, если бы вы знали, сколь тяготит меня необходимость быть слугою. Но вы знаете, что у меня престарелые родители, братья и сестры. Я добрый сын, добрый отец, добрый муж, добрый друг и добрый гражданин, господин маркиз. И вот, вынужден был отправиться в варварскую Россию, где многие соотечественники, как известно, нажились около расточительных вельмож. Отложив в сторону философию и благотворительность, я занялся кондитерским искусством.

— Впрочем, честное ремесло не может мешать великому делу познания человека, — сказал успокоительно Пелегрини. — Тем более что я слышал о Бецком как о вельможе просвещенном.

— Да, это почтеннейший старец. Он учредитель всех благотворительных заведений и для девиц и кадетов — академии художеств, воспитательного дома. Но, конечно, скромный кондитер Бабю не может привлечь внимания сего вельможи… Впрочем, здесь много соотечественников среди прислуги богатых домов, и мы учредили свой клуб, где отдыхаем за поучительными беседами и невинными увеселениями. Многие из нас деятельно служат музам. Но сами вы, господин маркиз? Если позволите спросить — с какой целью пожаловали в Петербург?

Пелегрини взял кондитера под руку и важно заговорил:

— Милейший мой господин Бабю! Вы знаете, что лишь высшие цели служения человечеству руководят мною! Взор служителей истины и добродетели, строителей великого храма свободы, равенства и братства обращен на эту несчастную страну, где сгущается мрак невежества, где дикое самовластие опирается на тлетворное рабство. От этих-то неизвестных благотворителей прибыл я сюда с чрезвычайными полномочиями, наставлениями и рекомендациями, чтобы потрясти царство застоя, внести сияние света во тьму, пролить елей на раны страдальцев, объединить людей доброй воли, сокрушить или хотя бы ослабить рабские цепи и преподать самой властительнице порабощенных миллионов великие истины!

— Взгляните, господин Бабю,- продолжал он воодушевленно, — взгляните вокруг! Здесь идет откровенный торг людьми. Спокойно продают и покупают живые человеческие души! Взор меркнет от этого скаредного и преступного зрелища! И такое творится в столице Могущественнейшей монархини, которую прославляют философы века, прельщенные ее золотом и лестью! Пусть бы пожаловал сюда господин Вольтер, который расточал передо мною столько похвал русской государыне во время нашей беседы с ним перед отъездом сюда.

— Вы совершенно правы, господин маркиз, в своем негодовании, — сказал кондитер. — Но все же я посоветовал бы вам быть осторожнее в речах. Вас могут подслушать и донести, — опасливо озираясь, предостерегал он.

— Но кто же понимает здесь французский язык? — возразил маркиз.

— Кто? Да вот хотя бы этот бледный молодой лакей! — указал Бабю на стоявшего в двух шагах бедно одетого юношу. — По выражению его лица видно, что он вас слышал и понял.

— Пусть! То, что я сказал, повторю везде. Заметьте господин Бабю, что меня охраняет некое тайное божество. Земная власть и враги мне не страшны. Имею ужаснейших врагов в ином мире. С ними борьба труднее. Но и против них вооружен, ибо я — человек. Никакое происхождение не может быть выше этого. Я древнее всякого существа, ибо человек, и существовал до рождение всякого семени, однако явился в мире после их всех. Но тем я был выше всех тех существ, что им надлежало рождаться от отца и матери, а человек не имел матери более того, человек должен был всегда бороться, дабы прекратить беспорядок и привести все к норме, а их дело повиноваться человеку. Но так как сражения были для него опасны, он покрыл себя непроницаемой броней и вооружен копьем.

Произнося все эти непонятные слова с необычайным воодушевлением и важной напыщенностью, Пелегринн обращал взоры свои к небу, а при последних фразах даже несколько раз топнул ногой.

Господин Бабю слушал его с величайшим вниманием и благоговением, хотя едва ли понимал хоть слово.

— Все сие суть иероглифы! — как бы самому себе разъясняя, произнес кондитер, когда маркиз наконец умолк.

Бедно одетый юноша, обративший на себя их внимание, между тем тоже, очевидно, вслушивался в речь Пелегрини, который вдруг повернулся и, шагнув к нему положил на его плечо руку, пронзительно посмотрен прямо в лицо смутившегося наемника

Глава II

В Итальянских

— Молодой человек, вы понимаете по-французски? — спросил маркиз.

— Понимаю, — смущенно на том же языке отвечал юноша.

— И слышали многое из сказанного мною? — продолжал допрос маркиз.

— Я имею уши, чтобы слышать, и глаза, чтобы видеть, — пожимая плечами, отвечал юноша. — И ваша милость изволили изъясняться столь громко, как будто находитесь среди глухих.

— Эге! Вы, я вижу, умный слуга! Мне такого и надо. Ведь вы пришли сюда наниматься в услужение?

— Ив этом ваша милость не ошиблись. Я вольный человек и даже польский шляхтич. Обучался наукам. Но бедность и необходимость помогать больной сестре заставляют меня искать должность слуги.

— Очень хорошо. А я именно с этой целью явился на сей невольничий рынок, чтобы нанять расторопного молодого человека, который мог бы исполнять разнообразные поручения. Судьба посылает мне вас, любезный Казимир! Ведь вас зовут Казимиром, не правда ли?

— Совершенно верно. Но как ваша милость узнали мое имя? — изумился Казимир.

— Э, любезнейший, я могу прочесть нечто большее, если вы позволите мне коснуться вашей головы!

И, говоря это, маркиз быстро сунул руку под поношенную шляпу Казимира.

— О, я читаю, как в открытой книге! Вы большой честолюбец, любезный Казимир! Ого, вы даже мечтали о духовной карьере… потом о светской… Погодите, что это? Вы хотели быть кардиналом и папой… О, еще выше!.. Вы метили даже на польский престол… Krol Poniatowski — kiep zaski Boskiey {Король Понятовский — Божьей милостью дурак! (польск.).}. Чем он лучше вас? Природный шляхтич на крыльях золотой свободы может вознестись до высочайших степеней…

— Боже мой, как ваша милость догадались? — смущенно пробормотал Казимир.

Это были сокровеннейшие думы несчастливца, утешавшегося фантазией в горестях действительности.

— Вы много бедствовали… Покушались даже покончить с собой… Писали стихи… Ага! Безнадежная любовь к недоступной аристократке…

— Кто вы?..- высвобождая голову из быстрых пальцев Пелегрини, со страхом вскричал Казимир. — Но ваша милость — пророк!

— Я показал вам ничтожнейшее из моих искусств, любезный, — с важностью сказал Пелегрини. — Кто я, вы скоро узнаете. Я беру вас к себе в услужение. О цене мы сговоримся. Вы не будете обижены. Покамест вот вам задаток, — опуская руку в карман и затем протягивая Казимиру, говорил маркиз.

На ладони Казимира оказалось три блестящих новеньких червонца. Он стал ловить руку маркиза, намереваясь поцеловать ее. Но тот не дал.

— За ничтожную щепотку блестящего праха вы хотите поцеловать мне руку! Что бы вы сделали, если бы я открыл вам дверь в месторождение всех драгоценных металлов, научил спускаться на дно голубых вод, где образуются совершеннейшие перлы?! Но довольно об этом. Отныне вы приобрели господина, а я — слугу.

— Падам до ног панских! — вскричал Казимир. — Вы найдете во мне вернейшего исполнителя всех ваших распоряжений.

— Посмотрим. Пока же расстанемся. А в понедельник утром приходите в Итальянские, отыщете там дом придворного костюмера синьора Горгонзолло, спросите квартиру графини ди Санта-Кроче. Запомните хорошенько. А теперь прощайте.

Маркиз в сопровождении господина Бабю отошел, провожаемый низкими поклонами нанятого им слуги.

Некоторое время оба безмолвно пробирались между группами торгующихся, наемников и рабов. Выйдя на набережную канала, маркиз стал прощаться с кондитером.

— Очень рад, мой достопочтеннейший господин Бабю, что встретил вас, — сказал он.

— Надеюсь, что еще буду иметь счастье видеть вас, господин маркиз, — отвечал кондитер, — и насладиться вашей ученой и возвышенной беседой.

— Да! Да! Все люди доброй воли должны объединиться. Я еще увижусь с вами, увижусь! — рассеянно говорил маркиз, будто обдумывая какое-то важное дело.

— Могу спросить вас, господин маркиз, где остановились?

— Это излишне. Местонахождение мое временное. Я сам навещу вас, любезнейший Бабю.

— Величайшая честь для меня! Дом Бецкого укажет вам всякий. Спросите меня в службах, и я…

— Хорошо, любезный господин Бабю, хорошо, — торопливо ответил маркиз. — Я найду вас. А теперь пока расстанемся.

С этими словами он кивнул кондитеру и быстро пошел по направлению к Итальянским.

Эти узкие улицы, застроенные высокими для того времени двух- и трехэтажными каменными домами, содержащимися весьма грязно, хотя и облепленными кариатидами, вазами, балконами и другими архитектурными украшениями, сосредоточивали в себе почти всю итальянскую колонию Петербурга. Певцы, певицы, живописцы, танцоры и танцовщицы, кончая фокусниками и директорами собачьей комедии — все ютились здесь, занимая соответствующие своему положению помещения на разных этажах, в подвалах, на чердаках и задних дворах. В обеденные часы здесь распространялся запах итальянской кухни, обильно сдабриваемой оливковым маслом и луком. Из открытых окон неслись фиоритуры певцов, с балконов — напыщенная декламация классических трагедий. Дома здесь принадлежали солидным коммерсантам-итальянцам. Банкиры, булочники, торговцы надгробными памятниками воздвигли здания, архитектурой чем-то напоминавшие ремесло их владельцев. Незнакомец, нанявший себе у Синего моста слугу, вступал в одну из этих улиц, когда молодой полицейский офицер, стоявший на углу, закивал ему, улыбаясь и подавая рукой знаки. Тот подошел.

— С добрым утром, господин полковник! — приветствовал его полицейский офицер по-немецки.

— С добрый утром, господин фон Фогель! — отвечал на том же языке названный теперь полковником.

— Однако сколь ранний час выбираете вы, любезнейший доктор, для своих прогулок! — продолжал, приятно улыбаясь, фон Фогель.

— Ранние утренние весенние часы — лучшие для этого. К тому же день мой так занят и принадлежит стольким страждущим, что я не имею иного времени для необходимого моциона.

— Да! Да! Вы совершенно правы, полковник, совершенно правы. Я только что проходил мимо вашего дома.

Двор полон ожидающими вас больными. Хвостом стоят на лестнице и даже на улице.

— Целить страждущее человечество есть мое предназначение, господин фон Фогель, — гордо сказал названный бароном и доктором. — Обладая огромным наследством моих предков, замками и поместьями как в Германии, так и в Испании, будучи во всем обеспечен и к тому же скромностью потребностей на личные нужды избавлен от излишних расходов, всецело предался я безвозмездному врачеванию несчастных.

— Высокий подвиг, полковник! А смею спросить, вы прямо начали службу в испанских войсках?

— Да, я поступил волонтером. Но само зрелище полей сражений, крови, ран, трупов, госпиталей и весь ужас нашего ремесла заставили меня выйти в отставку и заняться медициной.

— И где же вы проходили обучение, полковник?

— Мой милейший фон Фогель! Я слушал курсы медицины в Саламанке, в Падуе, в Париже. Но курсы эти лишь убедили меня в ничтожестве ученой медицины и презренном шарлатанстве докторов, на трупах думающих изучить живое тело, лечащих внешние проявления болезни, не зная и не понимая архея, владеющего храминой тела человеческого. Познав все, чему учат в университетах и академиях, понял, что не знаю ничего. Мог бы сие невежество прикрыть многими дипломами, докторской мантией и беретом. Я не сделал этого… Разорвал и бросил в огонь шарлатанские знаки мнимого знания, данные мне невеждами, именующими себя мудрейшими докторами. И сам прах отряс я от ног своих, и ушел…

Полковник испанской службы умолк и как бы углубился в размышления.

— Куда же вы ушли, почтеннейший доктор? — с уважением спросил заинтересованный рассказом полицейский чиновник.

— Куда? На Восток. Да! — поднимая голову и обращая глаза к небу, сказал доктор-полковник. — Там, в Медине, провел восемьдесят лет у ног некоего мудрого старца и познал великие тайны, переданные мне с тем, чтобы я повсюду безвозмездно исцелял страждущих. А где их нет? Все человечество стонет в узах рабства. Зло и страдание царят на сей бедной, мрачной планете!

— Восемьдесят лет! Возможно ли это? — с сомнением воскликнул фон Фогель. — На вид вам не дашь более сорока!

— На вид! О, заблудшие странники юдоли плача! На вид! Вы обо всем судите по внешности, потому и судите не далее внешности. Но полно об этом. Не все ли равно, где, когда и во сколько лет приобрел я знания, если помогаю болящим, исцеляю немощных, не взимая никакой платы?

— Совершенная истина. Вы не похожи на других приезжих докторов и врачевателей, изрядно здесь наживающихся, — сказал полицейский офицер.

— Изрядно наживаются? — живо переспросил полковник испанской службы и безвозмездный врач. — Кто же именно? Скажите. Я отлично знаю всех шарлатанов Европы, выдающих себя за медиков.

При этом глаза его забегали, как мыши. Но лишь на мгновение. Полковник вновь возвел очи вверх и принял вдохновенную и мечтательную позу.

— Кто именно, хотите вы знать, из иностранцев, лечащих в Петербурге? Да вот хотя бы господин Месмер, уехавший на днях. Можно сказать, двор и вельможи сошли с ума от него, и теперь все только и бредят токами, вдохновениями, влияниями, чанами и живыми цепями, образованными из человеческих тел при их соприкосновении. Господин Месмер собрал здесь обильную жатву и оставил нескольких пламенных последовательниц.

— Так господин Месмер уже уехал! Вы это знаете наверняка? — спросил полковник.

— Как же не знать, если обо всяком, отъезжающем за границу из столицы обязательно трижды публикуется в ‘Ведомостях’.

— Мне это неизвестно. Так господин Месмер уехал! Должен, однако, сказать по совести, что сей муж, хотя и не познал высших тайн великого дела врачевания человечества, которые мне открыты, однако преисполнен многими силами и добродетелями. Но вы упоминали о его последовательницах. Кто они?

— Господин Месмер принят был в Гатчине и, как говорят, фрейлина цесаревны Катерина Ивановна Нелидова прониклась его — учением. А затем и госпожа Ковалинская, супруга управляющего делами князя Григория Александровича Потемкина, стала погружаться в месмерический сон и в том сне произносить прорицания, подобно древней Сивилле.

— Скажите, господин фон Фогель, кто еще из иностранцев занимается здесь врачеванием?

— А вот хотя бы проживающие на Большой Морской у его сиятельства графа Остермана братья Пелье, французские глазные лекари. Они объявили, что искусство свое ежедневно подтверждают, возвращая зрение множеству слепых.

— Презренные обманщики и шарлатаны! Слепцы, ведущие слепцов и вместе в ров низвергающиеся! А еще кто?

— Из Парижа зубной врач Шоберт лечит зубы от удара воздуха.

— Низкий плут и мошенник!

— Однако он весьма хорошо зарабатывает. Но, конечно, больше всех — наш российский мастер.

— Кто это такой?

— О, простой российский мужичок, даже неграмотный, Ерофеич! Он лечит и простых, и вельмож одинаково удачно эликсиром, который даже получил наименование ‘Ерофеича’. Натирает и внутрь дает…

— Сей простак, может быть, один что-либо знает, — с важной снисходительностью сказал доктор-полковник. — Истина нередко благоволит открываться смиренным и младенцам. Но скажите, что обо мне говорят в столице?

— Слух о вашем бескорыстии и весьма удачном врачевании разошелся и достиг даже высших кругов. Но это готовит вам неприятности. Многие доктора на вас в претензии и находят недопустимым, чтобы лицо, не имеющее ученой степени, занималось врачеванием. Так что вы напрасно разорвали свои дипломы, полковник!

— Я это знал. Во всех столицах мира жадные невежды преследуют меня! Безвозмездность моя — вот что их возмущает! Книжники эти, взяв ключ к пониманию, и сами не входящие и других не впускающие, готовы побить камнями того, кто лечит даром, нарушая обычаи их гнусной касты! Но это мне не страшно. Я всюду имею невидимых покровителей.

— Из петербургских докторов особенно враждебен вам домашний доктор князя Потемкина. Но я дам вам против него оружие. Мы, полицейские, знаем многое и получаем отовсюду неожиданные сведения. Так об этом докторе рассказывают следующую историю…

Тут полицейский офицер, улыбаясь и краснея от свойственной немцам целомудренной скромности, приблизил губы к уху полковника и что-то стал ему шептать. Полковник вдруг резко и неприятно засмеялся.

— Каков голубчик, а? — заключил Фогель громко. — Ну, я заговорился с вами. Больные ждут вас, а меня рризывают обязанности службы. Но очень бы хотел навестить вас, полковник, в свободные часы и побеседовать. Я происхожу из бедной, но честной дворянской фамилии в Лифляндии, получил образование, хоть и домашнее, но достаточное. Необходимость заставила меня из полка перейти на полицейскую службу. Но я всегда чувствовал влечение к естествоиспытанию, к химии и медицине. Если бы вы не отказались посвятить меня хоть в начала своего искусства, бросил бы этот мундир и отдался врачеванию.

— Очень рад буду вас видеть у себя, любезный мой фон Фогель, — отвечал покровительственно полковник испанской службы. — Приходите ко мне… — он задумался. — Приходите через четыре дня… — он опять подумал. — Да-да! Когда у нас новолуние? Да, приходите в полночь через четыре дня.

— В полночь? — переспросил офицер.

Но тот уже повернулся и мерным, торжественным шагом пошел по Итальянской.

ГЛАВА III

Камердинер Потемкина

В воротах и во дворе дома, где обитал полковник и врач, он же маркиз Пелегрини, действительно толпились люди разного звания, пола и возраста, пораженные самыми разнообразными, но преимущественно хроническими недугами. Все они с нетерпением ожидали возвращения человеколюбивого и бескорыстного доктора, не бравшего уже третий месяц ни копейки ни с бедного, ни с богатого и не отказывавшего никому в советах и лекарствах. В ожидании пациенты пересказывали друг другу случаи чудесных исцелений безнадежных больных, от которых отказались все доктора.

В то время как полковник подходил с одной стороны Улицы к воротам, с другого ее конца подкатил кабриолет, запряженный парой вороных. В нем сидел толстый человек, весьма пестро и роскошно одетый по последней Моде. Правил он сам, но позади кабриолета, между красными огромными колесами и рессорами, в особой сидейке находился негр в ливрее. Появление этого господина произвело сильное впечатление на пациентов, толпившихся у ворот.

— Не здесь ли живет вольнопрактикующий врач, полковник испанской службы, господин Фридрих Гвальдо? — спросил барин из кабриолета, остановив черных буцефалов.

— Врач Гвальдо живет здесь и к вашим услугам, — сказал подошедший в это время полковник, говора довольно чисто по-русски.

— Вы господин Фридрих Гвальдо, вольнопрактикующий врач? — переспросил толстяк, переходя на испанский язык.

— Именно я, — отвечал на том же языке полковник.

— В таком случае, — сказал барин, освобождая рядом с собой место, достаточное разве что для десятилетнего ребенка, — потрудитесь сесть рядом со мной и ехать!

— Очень хорошо, государь мой, — спокойно отвечал врач. — Но кто вы сами?

— Я? Вы меня не знаете? — надувая губы и щеки, сказал толстяк. — Впрочем, вы иностранец и недавно еще в столице Российской Империи. Я испанский камердинер князя Потемкина. Но при самой особе светлейшего! — многозначительно пояснил испанец.

— Очень хорошо, господин камердинер. Но что же вам от меня нужно?

— Что? — пожал плечами камердинер. — Я уже сказал. Садитесь и едемте со мной.

— Куда и зачем?

— Зачем вам это знать? Разве недостаточно того, что сам светлейший изволил прислать за вами кабриолет с личным камердинером? Что же вы медлите?

— Мне этого недостаточно. Объясните, зачем я понадобился князю?

— Ах, Боже мой! Ведь вы врач. От вас, естественно, и требуют врачевания. Но если хотите знать, то вот в чем дело. Младенец племянницы светлейшего фрейлины Варвары Васильевны, супруги князя Сергея Федоровича Голицына, флигель-адъютанта императрицы, недомогает. Врачи объявили дитя безнадежным. Прослышав о ваших успехах, светлейший послал за вами. Садитесь скорее едемте!

— Вы видите, господин камердинер, — указывая на толпившихся в воротах пациентов, сказал лекарь, — что меня здесь ожидают многие страждущие. Кроме того, отпустив их, имею еще до вечера несколько обязательных визитов на дом к тяжко больным. Итак, передайте князю, что сейчас прибыть к нему никак не могу.

— Эге, почтеннейший! Вы знаете свое ремесло! Но раз вы удостоены чести быть приглашены светлейшим, то оставьте свои уловки. Всякий знает щедрость князя Потемкина. В случае успешного лечения он вас осыпет золотом.

— Эти все, и многие — свидетели, — холодно отвечал Гвальдо, — что я лечу и бедных и богатых совершенно безвозмездно. Земные сокровища для меня — сор и паутина. Если бы я пожелал — неиссякаемые реки золота пролились бы на меня! Кроме того, имею обыкновение являться к сильным мира сего не иначе, как по личному их зову. Итак, если княгиня Голицына и ее светлейший дядя желают, чтобы я осмотрел их больного ребенка, пусть супруг княгини пожалует ко мне лично и пригласит меня! А засим прощайте, господин камердинер! Не имею времени для беседы с вами!

Говоря это, Гвальдо вошел в ворота дома. Тщетно толстяк взывал к нему:

— Господин Гвальдо! Господин Гвальдо! Постойте! Погодите!.. Как же так пренебречь таким вельможей!?

Гвальдо вошел во двор, и пациенты толпой повалили за ним.

Камердинер Потемкина произнес несколько испанских ругательств, хлопнул бичом и покатил прочь от дома дерзкого врача.

ГЛАВА IV

Графиня ди Санта-Кроче

Едва полковник Фридрих Гвальдо вступил во двор дома, его окружили пациенты, прося о помощи и торопясь рассказать о своих недугах, кажется, на всех языках Европы. Полковник, однако, на немецком языке дал понять, что в этот день приема у него не будет, так как в настоящий момент положение звезд не благоприятствует врачеванию. Ответ был переведен остальным и выслушан с величайшим благоговением. Врач вежливо поклонился и поспешно скрылся на одной из лестниц, выходивших в узкий сырой колодцеобразный и достаточно зловонный двор итальянского дома. Поднявшись на третий этаж, выше которого был только чердак, господин Гвальдо толкнул ногой дверь и вошел в небольшую переднюю. Из внутренних покоев доносился звон струн и прекрасный женский голос, певший итальянский романс.

Тут господин Гвальдо довольно приятным баритоном сам начал подпевать. С последними строфами куплета распахнул дверь и так, сияя улыбкой, вошел в обширную роскошно убранную коврами, гобеленами, мягкой мебелью комнату.

На диване полулежала женщина в легком распахнутом на груди, смятом кружевном домашнем наряде. Она была не первой молодости, но разительной красоты. Черные кудри рассыпались вокруг классической головки, покоившейся на подушках. Мощные плечи и грудь, лебединая шея — все тело казалось взятым у античной нимфы.

При ближайшем рассмотрении внешность красавицы при ярком утреннем свете обнаружила бы немало изъянов. Ее черные большие глаза были явно утомлены жизнью, полнота начинала переходить пределы совершенства. В руках у нее была гитара, струны которой перебирали прелестные тонкие пальцы. Одна ножка свисала с дивана, раздвинув легкую одежду, и открывала колено. Золотая туфелька с красным каблучком упала на ковер, и можно было любоваться изяществом маленькой ступни.

Галантно войдя в покой, Гвальдо направился прямо к дивану и хотел было привлечь к себе красавицу, но та резким движением отстранилась, и на лице выразился гнев.

— К чему эти нежности, Джузеппе? — сказала она насмешливо по-итальянски. — К чему это пение? Ни к вашему брюху, ни к докторской профессии не идут такие ухватки.

— Будьте снисходительны, дорогая Лоренца! — на том же языке возразил названный Джузеппе, равнодушно отойдя от дивана и садясь в кресло. — Ваше пение пробудило во мне воспоминания былых счастливых дней.

— Вместо воспоминаний я просила бы вас, Джузеппе, заняться делом. Не понимаю, чего мы здесь дожидаемся уже третий месяц. Вы заставляете меня проводить дни в скучном затворничестве. Если бы не мои соотечественницы, которые живут в этом доме и посещают меня, право, умерла бы со скуки!

— Именно соотечественницы для нас и опасны, дорогая Лоренца, — наставительно заметил Джузеппе. — Они могут собрать сведения о нашем прошлом и распустить невыгодные слухи.

— Итак, вы хотите, чтобы я лица человеческого не видела? — с досадой воскликнула Лоренца.

— Вы видите меня, — смиренно возразил Джузеппе.

Красавица недовольно отвернулась. Последовало молчание. Вдруг Лоренца засмеялась, обнажая жемчужные зубы, и захлопала в ладоши.

— Ах, знаете ли, Джузеппе, с кем я вчера познакомилась?

— С кем?

— С карлицей певицы Габриэлли, что живет в доме напротив вместе с другой артисткой, Давней. Это певицы придворной оперы. Карлица чрезвычайно умная и забавная особа. Она знает весь Петербург, рассказала мне много интересного о покровителе Давии синьоре Безбородко. Это знатный и богатый человек! Карлица уверяла, что при моей наружности и голосе я могла бы обворожить всех. Она сулит мне огромный успех. А между тем по вашей прихоти я даром теряю время, скучая в этой противной комнате, как пленница.

— Еще немножко терпения, дорогая Лоренца, и вы будете вознаграждены! Уже сегодня я получил приглашение от князя Потемкина, но вынужден был уклониться, так как оно было сделано в небрежной форме.

— Зачем? Зачем уклонился? Я хочу видеть Потемкина! Вот вельможа! — воскликнула Лоренца.

— Потемкин не уйдет от нас. Если раз рыбка клюнула мою наживку, еще не бывало случая, чтобы она сорвалась с крючка. Положись на мой опыт. Но знакомство с карлицей Габриэлли весьма кстати. О Габриэлли я много слышал. Ей покровительствует господин Елагин, главный директор спектаклей и секретарь императрицы.

— Габриэлли — дочь повара, а вхожа во двор и осыпана бриллиантами! Чем я хуже ее? — сказала Лоренца.

— При моем содействии, дорогая, вы займете здесь положение выше любой актрисы, которая является во Дворец с тем лишь, чтобы пропеть арию. Вельможи же обнимаются с нею за кулисами, как с женщиной легкого поведения, и в обществе она не принята. Поприще иное, блистательнейшее предстоит вам. Лишь немного терпения. Однако знакомство с госпожой Габриэлли для весьма ценно, и я сегодня же буду у нее от вашего как графини ди Санта-Кроче.

При этом оба громко захохотали.

Но Лоренца опять приняла недовольный вид.

— Терпение! Терпение! — сказала она. — Вам хорощо проповедовать терпение. Отправив меня в Петербург сами вы отлично проводили время в Курляндии, ухаживая за этой сентиментальной немкой, сладкие письма которой столь вас занимают.

— Вы напрасно меня упрекаете, Лоренца. Я провел время прескучно в проклятом замке барона Медема. Тощий стол, тяжеловесные баронессы, унылый климат — проклятие! Но я там сделал важные знакомства. Шарлотта фон дер Рекке, урожденная графиня Медем, конечно, не более как сентиментальная дура, но в нашем ремесле такие и нужны. Связи и родство ее огромны. От отца Шарлотты я получил весьма важные рекомендательные письма.

— Прекрасно! Но тогда чего же вы здесь ждете вот уже третий месяц? Имея столько рекомендаций и дипломов, почему вы, Джузеппе, не откроетесь?

— Потому что я должен был собрать все нужные сведения и прощупать почву. А кроме того, здесь был господин Месмер. А мы никогда не начинаем работы в городе, где уже действует кто-то с теми же полномочиями. Теперь господин Месмер отбыл. Я узнал об этом сейчас и на днях выйду из тени. Вам еще много предстоит работы, Лоренца!

— Ах, мне уже надоело работать на вас, Джузеппе! Мне надоело скитаться по Европе из одной столицы в другую! Я утомлена кочеванием и хотели бы пристать к тихой пристани.

— Вы работаете не на меня, Лоренца, а на великое дело преображения человечества! — сказал собеседник красавицы. — Вы знаете, что и я имею начальников и выполняю волю пославших меня.

Лоренца пожала плечами и стала перебирать струны гитары.

— Однако нужно одеться! — поднимаясь с кресла, живо заметил Джузеппе и вышел из комнаты. Лоренца посмотрела ему вслед мрачным, полным ненависти взглядом черных очей, потом взяла несколько аккордов и запела.

ГЛАВА V

Придворные певицы в домашней обстановке

Джузеппе-Гвальдо-Пелегрини прошел на свою половину, состоявшую из докторского кабинета и весьма деболыпой приемной комнаты, где обычно дожидались больные. Кроме простых табуретов, в приемной ничего не было. В кабинете стоял пульт с огромной чернильницей и толстой книгой, развернутой на странице, где была изображена человеческая фигура с раскинутыми руками в пятиконечной звезде, окруженной иероглифами, да стеклянный узкий шкаф, куда, как правило, помещают часы, но вместо них там скалил зубы человеческий скелет.

На окнах светились бутыли с разноцветной жидкостью для приготовления лекарства, а на ковре стояло подобие саркофага на ножках с подушками внутри. В этот саркофаг таинственный медик укладывал для осмотра пациентов, что всегда производило сильное впечатление.

В потолке кабинета был люк и винтовая лестница, ведущая на огромный чердак, наполненный ‘реквизитом’ доктора. Куда он и поднялся.

Весь чердак, сумрак которого пыльными струями рассекал свет, проникавший через полукруглые слуховые окна, был забит самыми разнообразными предметами. На веревках висели мантии, восточные одеяния, необыкновенные мундиры, обшитые мишурой, кафтаны, принадлежности женского туалета в античном вкусе. Сундуки и чемоданы были разбросаны по разным углам. Некоторые раскрыты, и в них виднелось оружие удивительной формы, фолианты в пергаменте, узкогорлые и пузатые сосуды, машины, инструменты непонятного назначения. В этом хаосе у одного из слуховых окон помещался туалетный стол с зеркалом, заставленный баночками и склянками с протираниями и снадобьями для гримировки.

Владелец этих сокровищ, скинув плащ и синий ‘бастрак’, подсел к туалету и тщательно занялся своей особой, смягчая кожу лица различными эссенциями, лоща зубы и ногти, выщипывая волоски, торчавшие из круглых ноздрей готтентотского носа и подправляя брови. Вместе с тем он принимал перед зеркалом разные осанки и придавал лицу выражения вдохновения, благородства, набожности, экстаза, как актер, готовящий роль. Покончив со всем этим, быстро оделся и оказался в великолепнейшем наряде. Оставалось только взять трость с золотым набалдашником. Затем он спустился с чердака и вновь вошел в комнату Лоренцы.

Теперь это был знатный и богатый господин с самыми изысканными манерами. Правда, в его движениях и жестах чувствовалась чрезмерная напыщенность.

— Я иду с визитом к Габриэлли, дорогая, — сказал он с важностью. — Забыл тебе сказать, что нанял сегодня весьма расторопного слугу — поляка из мелких шляхтичей. Он придет завтра утром и спросит графиню да Санта-Кроче. А теперь до свидания.

Перейдя через улицу, Джузеппе легко отыскал квартиру певицы придворной оперы. Они обитали на столь же узкой и грязной лестнице и так же высоко, как и он сам, несмотря на то, что обе получали огромные суммы, не считая драгоценностей, от своих вельможных покровителей. В сумраке нащупав дверь, гость принялся бесцеремонно стучать в нее кулаком, так как ни звонка, ни молотка не было. Женский голос произнес за дверью несколько итальянских проклятий, и затем дверь распахнулась. Из нее хлынули клубы мокрого пара и чада от подгорелого оливкового масла. В этой тяжелой атмосфере посетитель увидел мощную, с пышной грудью и круглыми бедрами бабу с крупными чертами лица итальянско-еврейского типа. Ее пестрая полосатая юбка была высоко подоткнута и открывала великолепные икры. В руках она держала мочалку, с которой стекала мыльная вода, целое озеро расплылось по полу. В открытые двери виднелась кухня, откуда доносилось шипенье, и валил чад. Не менее мощная и столь же просто одетая стряпуха склонилась там над кастрюлями и сковородами с ложкой в руке —

— Что вам угодно, синьор? — спросила итальянка, мывшая пол.

— Я желал бы видеть, любезная матрона, вашу хозяйку, певицу придворной, ее величества, оперы, госпожу Габриэлли! — отвечал, сторонясь воды и мочалки, нарядный посетитель.

— Это я! — спокойно отвечала босоногая женщина.

— Вы?! Возможно ли, синьора! — воскликнул пораженный гость. — Вы знаменитая певица Габриэлли?!

— Не прикажете ли спеть вам для доказательства? Да, я — Габриэлли. А вон та, на кухне, моя подруга Давия, — продолжала певица, указывая на пифию среди кастрюль и оливкового чада. — Чему же вы изумляетесь?

Мы заняты хозяйством. Мы все делаем сами и потому всегда веселы и здоровы. Но кто вы, синьор? И что вам угодно?

— Граф Феникс ди Санта-Кроче, синьора! — внушительно произнес гость. — Явился засвидетельствовать свое почтение, принести дань признания вашему несравненному таланту, прославляемому всей Европой, и вместе с тем передать поклон моей супруги, графини Серафимы.

— Ах, моя карлица Грациэлла рассказывала о ней! Грациэллы нет дома. Я послала ее за припасами. Она расхваливала красоту и голос вашей супруги.

— Трудно хвалить в вашем присутствии, синьора, чей-либо голос или внешность! Когда восходит солнце — меркнут крупнейшие звезды. Но я привез вам привет от некоторых друзей из Италии и вот это письмо от принца, утратившего без вас всю радость жизни.

С этими словами граф Феникс достал письмо и помахивал им, не зная, как отдать певице в мокрые ручки послание меланхоличного принца.

— Пройдите сюда, граф! — сказала певица, бросая на пол мочалку. Затем она отерла руки о пеструю юбку и опустила ее, чтобы скрыть мощные ляжки. Граф Феникс осторожно прошел в указанный приемный покой. Здесь певица приняла письмо с короной на печати, небрежно разорвала конверт, пробежала страстные строки августейшего обожателя и равнодушно бросила письмо на доску камина.

— Он надоел мне еще в Милане! — сказала она.

— Бедный принц! Неужели столь разительное в наш безнравственный век постоянство не трогает ваше сердце, синьора? — говорил граф Феникс. — Впрочем, всеобщее обожание, которое вас здесь окружает, восторг двора, вельмож, конечно, сгладили из ваших воспоминаний образ далекого юного поклонника. Дивный ваш голос, мощный гений, пламень духа, обворожительная красота гремят во всей Европе.

Габриэлли совершенно равнодушно слушала слащавую лесть гостя, однако она все же была ей приятна.

— Вы очень любезны, граф, — сказала она. — Может, вы хотели бы познакомиться и с моей подругой? — И, не дожидаясь ответа, крикнула звучным, мелодичным голосом:

— Давия, поди сюда!

Тотчас же та явилась из кухни, с пылающими щеками, вся дышащая ароматами лука и пряных специй.

— Это соотечественник, недавно в Петербурге, граф ди Санта-Кроче, о супруге которого нам сегодня рассказывала Грациэлла! — представила она гостя.

Давия радостно всплеснула руками и засыпала графа потоком итальянских слов, расспрашивая о знакомых аристократах в Риме, Падуе, Милане, Венеции, Неаполе и еще дюжине других городов и городишек Италии. Граф знал многих из них и, пересыпая свои ответы любезностями и похвалами таланту и красоте артистки, сообщил достаточно новостей. В беседе приняла участие и Габриэлли. Певицы усадили графа в кресло, достали из пузатого шкафчика вино, фрукты, кубки, угощали его и сами исправно пили за его здоровье. Не прошло получаса, как между гостем и певицами установились самые приятные откровенные отношения. Граф оказался любезнейшим кавалером, к тому же объехал, казалось, весь свет, знал всех выдающихся людей. Была принесена гитара, и артистки исполнили дуэт из новейшей оперы аббата Пьетро Метастазио. Восторженный граф попеременно становился перед каждой на колени, целуя красавицам ручки, хотя они у Габриэлли сильно припахивали серым мылом, а у Давии — подгорелым оливковым маслом. В то же время граф не уставал искусно расспрашивать певиц о петербургском дворе и свете, обо всех певицах и актрисах ‘Эрмитажа’, о покровителях, о домах вельмож, их женах, любовницах и скандальных связях, тайных и полу явных. Между прочим перевел он речь и на покровителя Габриэлли, старого директора спектаклей и всяких зрелищ, господина Елагина, которого певица называла просто по батюшке: ‘Перфильевич!’

— Господин Елагин известен мне как муж, исполненный высоких добродетелей, — важно сказал граф Феникс, — огромной учености и государственного опыта. Слышал о нем в бытность мою в Лондоне от моего друга герцога де Бофора. Имею и письма к сему достопочтеннейшему лицу от мужей рассвета, восхода солнца, от тайного места, где пребывает великая мудрость и господствуют мир, согласие и тишина!

— Что он такое говорит? — сказала Давия, часто прикладывавшаяся к кубку, быть может потому, что кулинарные занятия у пылающего очага пробудили в ней жажду. — Что он говорит? О каком рассвете и тайном месте? Что за кабалистика? Впервые слышу о добродетелях господина Елагина. Спросите у Габриэлли, она вам расскажет, что это за добродетели! Ха-ха-ха!

— Оставь в покое моего доброго старичка, Давия. — сказала Габриэлли.

— Доброго! Да, к тебе он добр, и ты с ним делаешь все, что только пожелаешь! Но другим в труппе нет житья от этой противной старой капризной крысы!

— Я еще раз говорю тебе, Давия, оставь в покое моего старого Перфильевича! — рассердилась Габриэлли.

— Вот еще! Ты, кажется, собираешься мне приказывать! Но я еще никогда и никому не подчинялась, тем более тебе! Чем я ниже тебя? Кажется, ничем! Хочу и буду говорить, буду!

— Молчи! Молчи! — вскакивая и яростно топая ногой, вскричала Габриэлли, черные кудри которой, как змеи, разметались по плечам.

Давия тоже вскочила, встряхнула своими великолепными волосами цвета венецианского красноватого золота, и, вырвавшись из-под шелковой сетки, они упали на грудь певицы, едва прикрытую воздушной рубашкой и коротеньким фигаро. Затем обе певицы, подбоченясь, стали наступать друг на друга, пронзительно крича:

— Я буду говорить, всегда, всюду, что твой старикашка — безнравственная обезьяна! Коротышка! Уродец! Запыхается! Задыхается! Кос! Глух! Скуп! Носит по три года один кафтан! Всем надоедает! Ничего не смыслит в искусстве! Противный! Отвратительный!

— Он в тысячу раз лучше твоего жирного мопса Безбородко! Пьяницы! Грубияна! Варвара! Который таскается по кабакам и непотребным домам и заставляет тебя делить его любовь с уличными грязными тварями!

— Это все же лучше, чем жить со стариком, развалиной, немощным подагриком, только потому, что он главный директор театров и дает тебе первые роли!

— Я живу со стариком, а ты, кроме своего бегемота, с тремя… С несчастным мальчишкой графом Бобринским, которого растлеваешь и довела почти до чахотки, и с братьями, родными братьями!

— Что? Я живу с родными братьями?

— Да, да! Я знаю. С одним Рибасом и с другим Рибасом! Это — смертный грех. Это — кровосмешение.

— Фурия!

— Мегера!

— Цыганка!

— Жидовка!

Певицы до того разъярились, что, казалось, готовы были вцепиться друг другу в волосы.

Граф Феникс внимал перебранке с полнейшим спокойствием, улыбаясь и прихлебывая из кубка.

— Ты — жидовка и готова удавиться за горсть червонцев! — кричала Давия.

— Ты — цыганка, и у тебя нет религии! Ты служишь сатане! — кричала Габриэлли.

— Дура! Обе мы пойдем в ад, если только он существует!

— Слышите! Она не верует в учение святой церкви! Я — жидовка, говоришь ты, но я верую! Я никогда не позволю себе вступить в связь с двумя близкими родственниками одновременно, тем более с родными братьями.

— Какая святая, подумаешь! Кому ты говоришь? Разве я не знаю твоих похождений!

— Ты — кровосмесительница. И я донесу на тебя аббату Николя.

— Ха! Ха! Ха! Доноси хоть самой инквизиции! Мы — в России. Здесь меня не достанешь. Да и в Риме у меня достаточно знакомых кардиналов, которые любят жить весело.

— Когда ты умрешь, святая церковь откажет тебе в погребении!

— Всех актрис лишают погребения в освященной земле. Да не все ли равно мертвецу!

— Тебя не похоронят! Тебя не похоронят!

— Нет — похоронят!

— Нет — не похоронят!

— Да ведь я — провоняю!

Последний аргумент Давии был столь неожиданным, что Габриэлли не нашлась как ответить и замолчала.

Громкие аплодисменты вдруг раздались в дверях покоя. Певицы и слушающий их перебранку граф невольно оглянулись.

ГЛАВА VI

Российский комедиант

В дверях стоял стройный, изящный и довольно красивый молодой человек. Напудренные длинные натуральные волосы его были зачесаны назад, открывая высокий лоб. Правильные черты лица, большие, умные, серые с поволокой глаза… Одет он был опрятно, со щегольскою простотой, в суконный коричневый кафтан французского покроя со стальными пуговицами, шитый шелковый жилет, с брыжами и манжетами.

Когда присутствовавшие в комнате обернулись, он пленительно улыбнулся, обнажив цвета слоновой кости зубы. Его появление мгновенно успокоило страсти. Обе певицы просияли и бросились к нему. Каждую он брал за обе руки и с какой-то отеческой лаской целовал в уста.

— Мы немного повздорили, Жан! — небрежно объяснила Габриэлли.

— О, я слышал, божественная! — мягко ответил тот по-французски. — Я слышал. И должен сказать, что наша очаровательная Давия проявила в споре изумительную находчивость. Ее аргумент неотразим. Но все же я больше люблю, когда вы состязаетесь в своем искусстве, чем в диалектике.

Говоря это, молодой человек рассматривал сидевшего с важным спокойствием гостя певиц. На его лице выразилось удивление. Казалось, он узнавал и не узнавал эту личность. Наконец сделал два шага к нему и учтиво поклонился. Тот ответил величественным кивком, сохраняя на лице холодное равнодушие. Однако глаза его, блуждавшие где-то под потолком, вдруг метнули на молодого человека острый подозрительный взгляд, на мгновение в них отразились испуг и растерянность. Но вслед за этим маслинообразные глаза итальянца вновь вознеслись, полные величавой мечтательности…

— Это наш новый знакомый, — представила Габриэлли, — граф Феникс ди Санта-Кроче!

— Российский комедиант ее величества Иван Дмитревский! — назвал себя с учтивым поклоном молодой человек.

Граф снисходительно кивнул.

— Ведь это вы, граф, писали господину главному директору спектаклей и зрелищ, статс-секретарю императрицы, его превосходительству Ивану Перфильевичу Елагину? — садясь в кресло, продолжал российский комедиант. Обе певицы стали по бокам, опираясь на спинку кресла и глядя на молодого человека, оправляли его волосы и жабо.

— Вы не ошибаетесь, господин Дмитревский, вы не ошибаетесь, — на грубом французском языке, с итальянским акцентом подтвердил граф. — Я писал господину Елагину!

— Очень хорошо. Встреча наша пришлась весьма кстати. Я как раз имел поручение от его превосходительства Ивана Перфильевича посетить вас и передать приглашение господина статс-секретаря пожаловать к нему сегодня в девять часов вечера.

— Правда, я крайне занят, но постараюсь прибыть! — отвечал граф.

Комедиант внимательно, хотя и незаметно, разглядывал лицо графа Феникса.

— Давно ли вы в России, граф, осмелюсь спросить? — сказал он.

— И давно и недавно, господин Дмитревский! — отвечал неопределенно граф.

— Вероятно, вы много путешествовали по Европе?

— О, даже сидя в этом кресле, я путешествую, так как земля со всем, что на ней пребывает, неутомимо несется в пространстве к востоку!

— Что касается меня, — не обращая внимания на странную форму ответа, продолжал Дмитревский, — то еще недавно, по поручению его превосходительства Ивана Перфильевича, я посетил Париж и Лондон, чтобы как лично усовершенствоваться в искусстве, так и пригласить нескольких выдающихся артистов и актрис в труппу ее величества. И могу сказать, приобрел дружбу величайшего из актеров нашего времени, Гаррика, в Лондоне! Вам не случалось, граф, будучи в Лондоне, видеть Гаррика в ‘Лире’ или ‘Макбете’?

Граф в ответ промычал что-то невразумительное.

— Великий художник! Мастер несравненный! И посмотрите, каким почетом пользуется он в своей стране! На ужинах у герцога де Бофора…

— Граф говорил, что он друг герцога, — заметила Габриэлли.

— Вот как?! Дру-у-уг! — протянул Дмитревский. — О чем я говорил? Да, Гаррик! Волшебник! Что бы я дал за одну десятую его гения! Но я рассказывал о том уважении, которым пользуются актеры в Лондоне. Когда вошел сюда, то услышал спор божественной Габриэлли и несравненной Давии, небесные голоса которых пробуждают в каждом воспоминания о потерянном рае! Не достойно ли горького смеха, что в наше время, в просвещенный век Руссо и Вольтера, Фридриха и Екатерины, актер и актриса считаются отверженными существами, а их высокое, благородное искусство — зазорным ремеслом, и церковь отказывается хоронить их в священной земле! Как упорно невежество! Как неискоренимы предрассудки! Но послушайте, прелестные! — продолжал Дмитревский, обращаясь к певицам. — Вы принимаете столь знатного гостя, иностранного графа, в домашнем легком наряде! Я — свой человек, российский комедиант, но граф!..

Неуловимо насмешливая интонация послышалась в этих словах актера.

— Ах, в самом деле, нам пора одеваться и ехать на репетицию! — всполошилась Габриэлли. — Граф нас застал за домашним хозяйством. Он извинит. Грациэлла ушла на рынок. Я мыла полы…

— А, так вот почему дверь на лестницу была распахнута и в прихожей наводнение! — весело вскричал Дмитревский. — Столь высокий посетитель, иностранный граф, друг герцога де Бофора, и вдруг — мочалка и мыльная вода!

— А Давия готовила обед! — со смехом сказала Габриэлли.

— Ах, я совсем забыла о кухне! Там все перекипело, подгорело! — вскричала Давия и кинулась из гостиной.

Вслед за ней вышла и Габриэлли — одеваться.

Граф и Дмитревский остались наедине. Оба некоторое время молчали. Граф все блуждал очами в небесах. Актер теперь рассматривал его совершенно откровенно.

— Шевалье Вальдоне! — наконец сказал он. — А ведь это вы!

— Что же из этого, милейший мой Жан Дмитревский, что же из этого? — равнодушно отвечал таинственный иностранец, и во взгляде его сверкнула дикая злоба. — Пусть я то лицо, которое вы встречали в Лондоне под именем шевалье Вальдоне! Здесь, в Петербурге, я — граф Феникс ди Санта-Кроче и имею на это звание и фамилию надлежащий патент.

— Работы несравненного маэстро Оттавио Никастро?! — презрительно спросил актер.

— Увы, нет! Почтенный Оттавио кончил жизнь на виселице в Венеции! А разве вы пользовались его каллиграфическим искусством, милейший? Патент мой подлинный. В Лондоне я был инкогнито. Вот почему вы и встречали меня там под именем шевалье Вальдоне, — произнес он развязно и с полным спокойствием.

На минуту Дмитревский потерял самообладание.

— Встречал в Лондоне! — вскричал он. — Но припомните, где и при каких обстоятельствах я встречал вас там! Не приказал ли своим слугам герцог де Бофор, которого вы здесь именуете ‘другом’, разоблачив ваши фокусы с тенями и огненными руками, вышвырнуть вас на навозную кучу и там отколотить палками? Не удостоил ли вас Гаррик полновесной оплеухой за кулисами при всей труппе за гнусное сводничество? Не изобличила ли вас собственная жена или особа, которую вы выдавали за свою жену, прелестная, несчастная Лоренца Феличиани? Вспомните, как вы гнили потом в долговой тюрьме, и не я ли сам участвовал в складчине, чтобы выкупить вас оттуда, движимый человеколюбием? Скажите, не было ли всего этого?

— Да, вы меня видели в унижении, в падении, в минуты злые, когда незримые враги и искусители временно низвергли меня в бездну порока, преступления, гибели! Но почему они это сделали? Чтобы отвлечь от великого дела, которому я служу! — напыщенно сказал шевалье Вальдоне, опять возводя очи к небу.

— Я знаю, что вы ловкий, смелый плут! Сам герцог де Бофор долго верил вашим хитростям и благородным речам! Но ведь тогда были собраны сведения о ваших приключениях в столицах Европы, где вы появлялись, неуловимый и изменчивый, как некий Протей, под разными фамилиями. Вы знаете, какие это были сведения!

— Если я оставался, по вашим же словам, неуловимым то, что же полиция могла собрать, кроме сплетен и клеветы моих врагов? Совершенное другими — приписывали мне. Не отрицаю, ужасные искушения преследовали меня, как и всякого, вступающего на путь совершенства, служения человечеству, строительства храма всеобщего блаженства! Черные силы зла, слуги князя мира сего устремляются против рыцаря Соломонова храма, против дерзнувшего потрясти вековечное царство тирании, невежества, фанатизма и предрассудков! В борьбе он иногда слабеет, падает тем ниже, чем выше возносился! Но не судите о нем в унижении его! Вновь восстанет и явится в сиянии славы, силы и мудрости избранник вечности! — Вальдоне встал и весь преобразился, вдохновляясь.

— Не падши — не спасешься, правда, — проговорил по-русски актер, видимо потрясенный, но пытавшийся подавить в себе это впечатление.

— Молодой человек, — проникновенно продолжал Вальдоне, — разве вы не подвержены искушениям? Разве в том же Лондоне я не видел вас среди оргий, за чашей, в объятиях, хотя и прекрасных, но дурных женщин?

— Нет, не забыл. И особенно помню, что вы опаснейший шарлатан и авантюрист! — вспыхнул Дмитревский. — Я жил, как все актеры, и не выдавал себя за провидца, чародея, святого и духовидца, как вы! Теперь вы объявились в Петербурге, проникаете к его превосходительству Ивану Перфильевичу Елагину, очевидно, прислав ему какие-нибудь столь же достоверные рекомендации, как и ваш диплом на графское достоинство. И вас Елагин приглашает сегодня, когда у него будет заседание капитула всех здешних лож! Могу ли я допустить проникновение в святилище темного проходимца! Если вы явитесь сегодня, я изобличу вас при всех, знайте это! — он поднялся и пригрозил Вальдоне рукою.

Глаза последнего засверкали.

— Дерзкий! — грозным шепотом произнес он. — Против кого ты идешь! Я раздавлю тебя, как ничтожного червя! Знай, что дни унижения давно миновали. Пред тобою муж, облеченный высшей властью, возведенный в совершеннейшие степени могущества, посвященный в тайну тайн и откровения откровений! Тайно послали меня на изнывающий во мраке невежества и порабощения Север совершить великое дело!

— Кто же вы? И где доказательства ваших полномочий? — спросил, содрогнувшись, засомневавшийся актер.

— Непреложные доказательства моей верховной миссии будут представлены на заседании капитула. Кто я — сегодня же узнают. И не узнают. Вот знак, который убедит тебя, что ты, удостоенный звания избранного шотландского мастера, так низко стоишь по отношению ко мне и должен безоговорочно повиноваться.

Говоря так, граф протянул руку и совершил перед трепещущим молодым человеком таинственное знамение. Дмитревский схватил его руку и поцеловал..

ГЛАВА VII

В капитуле

Возле Царицына луга, в особняке, укрывшемся средь небольших строений и старых лип уютного сада, в продолговатом сводчатом зале с плотно занавешенными окнами происходило торжественное собрание капитула избранных шотландских мастеров.

После обычных вопросов: который час, бдительна ли стража и хорошо ли ‘укрыто’ святилище для безопасной работы — великий наместный мастер восьмой провинции (которой числилась во всемирном ордене Россия) Иван Перфильевич Елагин, с зеленой лентой через плечо с подвешенными к ней золотыми циркулем и треугольником, поднялся с председательского кресла, взял молоток и, ударив по алтарю шесть раз подряд и три погодя, открыл ложу капитула.

Кресло Елагина, изображавшее Соломонов трон, находилось в восточной части зала на возвышении со ступенями и балюстрадой. Рядом стояло другое кресло, поменьше. В нем сидел с фиолетовой лентой через плечо великий мастер ложи Астреи князь Иван Сергеевич Гагарин.

На маленьком столике перед ними, покрытом ковром, лежали человеческий череп, книга Премудрости Соломона и стоял подсвечник с тремя зажженными восковыми свечами, слабо освещавшими высокое помещение. Ниже, за помостом, посредине зала на полу был начертан мелом большой квадрат и в нем разнообразные символические фигуры: пламенеющая звезда, колонны, орудия каменщиков, черепа и кости и т. п.

То был символический ковер капитула. Посреди чертежа стоял гроб на ножках, накрытый черным покровом с вышитыми на нем слезами, Адамовой головой и ветвью акации. Вокруг гроба и по краям чертежа были расставлены девять высоких шандалов с горевшими в них толстыми сальными свечами.

Вдоль стены в круглых креслах сидели члены капитула. Надзиратели со шпагами стояли за ними. У входных, плотно занавешенных дверей стояли церемониймейстер с жезлом и страж врат с мечом. Так как зал освещался немногочисленными свечами, стоявшими на полу, большая часть его была погружена во мрак, а лица братьев-масонов, подсвеченные снизу, приобретали особое, таинственное и странное выражение.

Мрачность обстановки усиливали черные плащи и шляпы мастеров, их неподвижность и величественная осанка. Все они были при шпагах, в передниках и лентах разных цветов, с золотыми знаками на нагрудных цепях, с молотками в руках, в белых перчатках с широкими раструбами. Здесь были первейшие вельможи Екатерины: граф Александр Сергеевич Строганов, князь Александр Иванович Мещерский, великий мастер ложи ‘Эрато’, князь Александр Борисович Куракин, князь Сергей Федорович Голицын — супруг племянницы светлейшего Варвары Васильевны, прозванной дядей ‘Улыбочкой’.

За особым столиком со стороны возвышения сидели провинциальный великий секретарь, поэт Василий Майков, и секретарь шотландского капитула и личный Елагина — князь Юрий Михайлович Кориат.

Должность надзирателей выполняли Александр Андреевич Ржевский и Иван Афанасьевич Дмитревский, церемониймейстера и стража — два немца, курляндские бароны фон Менар и фон Саломон. После открытия ложи некоторое время сохранялось общее молчание. Присутствующие стояли, мысленно обращаясь к Великому Архитектору Вселенной.

Затем, когда все сели, председатель заговорил: — Вы не менее моего осведомлены о сумятице в здешних ложах, произведенной новоизмышленными учениями и системами. Это привело нас к нищете, и ложи, учреждая работы по разным системам, пришли в полное расстройство, подобное вавилонскому столпотворению. Вкрались ложные братья, начались споры, озлобленность и всеобщая неприязнь друг к другу. Священные начала равенства и любви стали забываться. Брат идет на брата.

В этих обстоятельствах я собрал капитул, чтобы обсудить, как снова объединить ложи и привести их к согласию, имея в виду, что без верного направления работать невозможно.

И теперь, братья, прошу каждого высказать свое мнение, как нам в этом лабиринте Ариаднину нить обрести.

Великий наместный мастер наклонился и умолк.

— Еще не время ордену показать себя во всем величии, но оно недалеко, — заговорил князь Гагарин. — Положение изменится, ибо сказано в Писании: ‘Я хочу прийти к тебе, но дух страны противодействует мне’. Так теперь противодействует дьявол всем розенкрейцерам в России, чтобы в царстве тьмы удержать тьму!

— Полагаю, что пришествий было к нам достаточно, — возразил Елагин. — Вот и сегодня я жду визитера.

— Визитера! Кто такой? Откуда? — послышались голоса.

— Сие лицо уже третий месяц в столице пребывает инкогнито под именем Фридриха Гвальдо, полковника испанской службы, занимающегося вольным врачеванием.

— Фридрих Гвальдо! Но я о нем слышал, — сказал князь Голицын. — Сегодня светлейший даже посылал за ним камердинера на предмет осмотра нашего больного малютки, но тот нагло отказался приехать.

— Достопочтеннейший брат, это можете сегодня выяснить. Он прислал ко мне письма от весьма значительных особ, а именно: от герцога де Бофора из Лондона, от герцога Шартрского из Парижа и от принца Гессен-Кассельского и пребывающего при нем на покое знаменитого графа де Сен-Жермена!

— О! — послышались удивленные возгласы.

— Во всех этих письмах, — продолжал Елагин, — неизвестное лицо рекомендуется как облеченное высшими полномочиями и присылаемое в Россию собственно с тем, чтобы инспектировать наши работы, сообщить чертежи на текущее десятилетие, открыть некие высокие тайны и наставить нас, бедных, в совершенстве. Что мы получим, что увидим и услышим — скоро узнаем. Но я счел за благо начать заседание капитула за час до прибытия визитера, дабы мы могли сговориться. Прискорбно будет, ежели наша сумятица глазам незнакомца откроется! Просил бы вас, достопочтенные братья, решить, какой системой нам ограничиться?

— Я полагаю, — сказал граф Строганов, — что особенно важно нам открыть у себя алхимические градусы и приступить к высшим работам по изготовлению хаос-ского минерального электрума, а также познание минеральной силы природы, совершенное познание земно-философского солнца, изготовление партекуляр-камней и познание великого универсала.

— Ах, граф, алхимическое испытание сил природы есть внешняя наука, — возразил князь Мещерский. — Надо совершенствоваться во внутреннем тайноведении и тайнодействии. А для этого всячески стараться объяснить иероглифы и знаки, начертанные на девяти дугах около святого гроба!

— Но в наших таинствах, князь, мы уже не меньше, а больше имеем, — сказал Куракин. — Адам из первого совершенства своего, или образа и подобия Божьего, пал тремя ступенями из духовного человека в грубо плотского. В мастерской степени посвящаемый повергается в гроб тремя ударами, а восстает посредством пяти мастерских пунктов!

— Братья, прошу внимания! — произнес Гагарин. — Самодовольство всякого от совершенства отдаляет. Что мы делаем, кроме столовых лож, где поем песни и служим Бахусу? В чем работы наши? Где дела? Ничего я не вижу. Между тем в Германии и впрямь появились адепты светозарной истины. Приступим же! Призовем сих мужей! Откроем эти таинственные кладези!

— Из этих кладезей пока лишь смрадные пары и туманы исходили! — запальчиво возразил Елагин. — Не вижу, чего нам недостает! Минуло тридцать пять лет, как я в английской ложе принят в так называемые вольные каменщики. Сколько книг об ордене за это время внимательно изучил и многие царственные науки! И что же? Слышу теперь, что я ленивый раб, а не пастырь, и ничего не имею! Горько мне и обидно!

— Да не о вас речь, а вообще! — с досадой отвечал князь Гагарин. — Кроме произнесения темных речей, ничем мы не заняты. Где плоды трудов наших? Потому я сказал, что надо нам обратиться туда, где свет сияет!

— Я, держащий в деснице моей молоток, дающий мне как великому провинциальному мастеру власть…

— Но власть вашего превосходительства не простирается настолько, чтобы нам глаза завязать и погрузить в полную тьму! — крикнул Гагарин.

— Братья! Достолюбезнейшие братья! — простирая руки к спорящим, возопил Куракин. — За тем ли мы собрались! Сейчас прибудет визитер, а мы в смятении!..

— Я, великий наместный мастер, оскорблен князем в святилище, когда держал в руке молоток! — вскричал Елагин.

— Я ваше превосходительство оскорблять не желал, признаю ваше звание, но и сам великий мастер, а не мальчик, чтобы меня на помочах водить!

— Достолюбезные братья! Ваше превосходительство! Князь! — вопил Куракин. — Успокойтесь.

Елагин и Гагарин умолкли и, отдуваясь, сели в свои кресла.

— Но мы совсем в потемках, — заметил Ржевский.

В самом деле, в зале стало совсем темно. Во время спора никто не следил за сальными свечами, стоявшими на полу. Они нагорели и еле светились под шапками нагара.

Достав щипцы, Ржевский стал снимать его со свечей. Просветлело.

Вдруг три сильных удара потрясли входную дверь.

— Визитер! — прошел шепот между членами капитула. Они приняли торжественную осанку, изобразила глубокомыслие и величественно застыли.

Визитер, присланный от верховных руководителей ордена из Европы, интересовал их чрезвычайно.

ГЛАВА VIII

Визитер

Церемониймейстер с тростью вышел из ложи в соседний зал, называемый ‘chambre des pas-perdus’ {Зал утерянных шагов (фр.).}. Страж врат затворил за ним дверь и стал возле нее с мечом в руках.

Церемониймейстер нашел в ‘chambre des pas-perdus’ человека, одетого пышно и странно. Шляпа его была украшена перьями. Вишневая бархатная мантия расшита фиолетовыми иероглифами. Под ней на груди покоилась великолепная цепь, по-видимому, золотая, с таинственным зеркалом посередине и звеньями египетских жуков-скарабеев из блестящих камней. На переднике гостя было изображение сфинкса. Мистические перстни украшали пальцы поверх перчаток. Широкое, пышное жабо теснило его жирную, короткую шею. На бедре висел меч с крестообразной рукоятью. Визитер был не один. В кресле сидела дама, укутанная с головы до ног покрывалом, но из-под прозрачной ткани можно было видеть ее прелестное лицо, грудь, шею и весь стан. На головке красавицы надет был венок из роз. Античный хитон открывал руки и шею и струящимися складками столь же скрывал, сколь и выдавал совершенство ее фигуры.

Приняв от гостя знаки и тайное слово, церемониймейстер с недоумением и в то же время с естественным восхищением вопросительно посмотрел на даму.

— Я, граф Калиостро, посланник Великого Кофта, гроссмейстера египетского масонства Иераконполя, пирамиды Хеопса, Мемфиса и всего Востока! — с грубым южным французским произношением сказал визитер. — Особа, прибывшая со мною, — моя жена, урожденная графиня Серафима ди Санта-Кроче. По статутам египетского масонства братья и сестры одинаково возводятся во все степени и допускаются к работам в ложах, ибо истинное масонство еще в раю открылось прародителям Адаму и Еве у древа познания, от коего и отведала Ева. Впрочем, этих свидетельств будет достаточно.

— Граф Калиостро?! — переспросил изумленный церемониймейстер. — Возможно ли?! Вы — знаменитый граф Калиостро?!

— Я тот, кто я есть, — с улыбкой отвечал Калиостро. — Молва любопытной, но бессмысленной толпы создает знаменитость. Мудрый этим пренебрегает.

— Но вы в Петербурге уже третий месяц!

— Я проживал здесь инкогнито, под именем врача Гвальдо, занимаясь исцелением страдальцев. Но поспешите возвестить капитулу о нашем прибытии, брат-церемониймейстер!

— Я не замедлю. Но должен предупредить, что по статутам капитула женщины в ложу не допускаются!

— Передайте вашему наместному мастеру эту записку. Будет достаточно.

Говоря так, Калиостро приложил к документам еще маленькое письмецо, сложенное треугольником.

Церемониймейстер поклонился и постучал трижды в двери ложи, два раза подряд и третий, повременив, слабее.

Стоявший за дверями великий страж отвечал ему тоже тремя ударами.

Церемониймейстер вновь постучал три раза.

После совершившегося в зале специального обряда он предстал перед мастером.

— Брат, кого нашли вы в Зале утерянных шагов? — последовал вопрос.

— Посланника Великого Кофта, гроссмейстера египетского масонства Гиераконполя, пирамиды Хеопса, Мемфиса и всего Востока, брата Калиостро, и супругу его, сестру Серафиму, урожденную графиню ди Санта-Кроче, того же священного ордена Великую матерь, в подтверждение чего вручены мне его патенты, сертификаты, грамоты и некое послание.

Говоря это, церемониймейстер положил бумаги на алтарь перед креслом великого мастера.

— Калиостро! — пронесся изумленный шепот. Елагин поспешно взял документы и треугольную записку. Внимательно ознакомившись с ними, он обратился к присутствующим:

— Почтенные братья, могу удостоверить правильность представленных документов и прошу вашего согласия на допущение в ложу вышеозначенных лиц.

Между братьями шепотом начались переговоры и споры. Всех смущало, что граф Калиостро пожаловал не один, а с супругой, между тем как в ложу капитула женщины до сих пор не допускались. Однако обошедшее всех треугольное письмецо, переданное братьям капитула наместным мастером, рассеяло их сомнения. К этому прибавилось и естественное любопытство увидеть необыкновенную красавицу. Церемониймейстер шепнул каждому о наружности графини Серафимы.

Придя к единодушному решению, члены капитула выразили свое согласие, одновременно ударив один раз молотком. Ржевский вновь поспешно снял нагар со свечей.

Для сопровождения в ложу почетных гостей великий мастер назначил двух ассистентов. Выбор его остановился на Мещерском и Голицыне. Вместе с братом-церемониймейстером они вышли из ложи. Опять начались перестукивания. Наконец через приоткрытую дверь страж спросил: ‘Кто там?’

— Это брат Калиостро и сестра Серафима, которые желают ознакомиться с нашей работой! — послышался ответ.

Дверь закрыли. Немного посидели в молчании.

Великий мастер поднял молоток и ударил — страж распахнул двери. Великий мастер ударил еще один раз. Братья капитула поднялись, обнажили шпаги и скрестили их, образуя так называемый ‘стальной свод’.

Появилась процессия. Впереди шел церемониймейстер, сзади — ассистенты со скрещенными в форме косого креста шпагами. Войдя, церемониймейстер стал в стороне, опираясь на далеко отставленную трость. Ассистенты расположились вдоль ковра, держа шпаги вертикально.

Великий наместный мастер сошел с помоста и стал в восточной части ковра.

Гости вступили под скрещенные шпаги на ковер, последовательно становясь на определенные его фигуры шагом посвященных. Калиостро шествовал, отчетливо отбивая шаг, почти прыгая. Казалось, он пребывал в состоянии экстаза или сомнамбулизма. Отливавшее синевой лицо его было неподвижно, обращенное вверх, а глаза блуждали и закатывались, открывая сверкающие белки. Но взоры всех невольно устремлялись на его безмолвную спутницу, пленительную каменщицу. Ее туника из очень тонкой ткани то отливала чудной белизной, то принимала шафранный оттенок, то рдела ярким пурпуром розы. Она приподняла края одежды обнаженными до плеч прелестными руками, охваченными золотыми запястьями в виде змеи, и открыла до щиколоток ножки в парфянских хитроузорных прорезных сапожках, осыпанных цветными камешками. Выше щиколоток на ногах тоже были змеевидные браслеты, но черненого серебра. Она открыла ноги, чтобы братья капитула видели ее мастерской шаг.

При движении складки переливающейся туники то скрывали, то пленительно выдавали совершенные формы тела Серафимы. Розы рдели над ее склоненной головкой, и черные кудри рассыпались по плечам. Всю ее белоснежной дымкой окутывало широкое тончайшее покрывало. Другое, черное, сверкало темным таинственным блеском. Обвитое вокруг бедра и пропущенное под правой рукой, оно было закинуто на левое плечо, скрывая под собой левую, совершенно обнаженную грудь. За плечом покрывало спускалось широкими складками и развевалось, как черное крыло. Золотые звезды и серебряная луна были вышиты по черному фону покрывала. Таинственную прелесть одеяния жрицы сопровождало весеннее благоухание, исходившее от роз ее венка, розовых, просвечивающихся сквозь тунику ног.

Когда Калиостро и жрица прошли символический путь под стальным сводом и приблизились к великому наместному мастеру, члены капитула с шумом вложили шпаги в ножны и стали ритмично рукоплескать. Елагин принял знаки и слово от Калиостро и заключил его в братские объятия. Затем обратился к пленительной камешцице, расцветая в улыбке восхищения. Не без зависти братья созерцали, как он пожимал ей ручку, как, приблизив уста к уху мастера, она шептала ему тайное и священное слово высшей мистической степени.

Это длинное слово нужно было произносить по слогам, так, мастер шепнул первый слог, а жрица — второй, мастер — третий и т. д., и довольно долго лицо и ухо Елагина находились в ароматном и теплом соседстве с устами прекрасной гостьи. Затем жрица быстро коснулась устами увядших губ старика и ускользнула от его объятий. Елагин с глубоким реверансом поднес ей свой молоток. Поблагодарив наклоном головы, она по обычаю отказалась. С гораздо меньшей любезностью он предложи, молоток и мужу красавицы. Калиостро, конечно, не принял этого знаки власти.

Они поднялись на помост. Секретарь наместного мастера молодой князь Кориат, не спускавший восхищенного взора с таинственно-прекрасной Великой матери и жрицы египетского масонства, поспешил поставить по правую и левую руку Соломонова трона два кресла для визитера и визитерши.

Ржевский бросился снимать со свечей нагар, хотя они горели теперь настолько ярко, насколько это вообще было возможно.

ГЛАВА IX

Удостоверение личности

Заняв Соломонов трон, Елагин обратился к Калиостро:

— Согласно статутам священного капитула Великого Востока восьмой провинции, соблаговолите, достопочтеннейший брат, объяснить всем членам ложи причины вашего прибытия и вступления в наше святилище!

— Охотно, высокопочитаемый мастер! — отвечал Калиостро.

Он отбросил за кресло край своей длинной мантии, оправил цепь с круглым зеркалом на груди, причем посмотрел в зеркало, затем простер руку, горевшую перстнями, и изобразил знак высшей магической власти, который заставил всех преклонить головы.

— Почтеннейшие братья! — заговорил Калиостро. — Уже одно благоговение к сему святилищу всякого принудило бы или хранить в нем молчание, или изрекать истину! Но если сказанное мною окажется для вас трудно постижимым и невероятным, то причиной тому слабость зрения, не выносящая яркого света, заблудшее состояние даже стоящих у врат мудрости, бессилие слова человеческого поведать необъяснимое. Вот почему вынуждены мы прибегать к символам и иероглифам. Однако я не среди непосвященных! Вы знаете, сколь величественно наше искусство и сколь далеко простирается. Вы знаете, что масон, обладающий таинством великого дела, имеет дар излечивать все болезни тела и жить несколько сот лет по примеру древних! Обладает он и способностью производить богатства, превосходящие сокровища всего мира, имеет возможность беседовать с ангелами, в силе остановить солнце с Иисусом Навином и с Илиею отверзать и затворять небо! Знаете вы также, что истинное масонство открылось еще в раю, но неумеренное праотца нашего вожделение, выпустив страшное из твердых запоров зло, дало ему волю неистовствовать в телесном веществе! Тогда первобытное таинство сокрылось. Однако в избранных душах оно сохранилось и, переходя от мудреца к мудрецу на год, и месяц, и день, и час, не нарушено! И ныне я истину пред вами свидетельствую, что уже близко у порога откровение святыни и преображение мира! С тем я и прибыл на север, что именно здесь благоволит воссиять свет над главою Великой Жены в ясном блеске! Именно здесь откроется мать созвездий, родоначальница времени, праматерь мира! Итак, выходите, выходите за врата, посвященные, со светильниками в руках, выходите, чтобы светом земного огня почтить высшую госпожу небесных созвездий!

Граф Калиостро на минуту умолк. И все хранили молчание, одурманенные потоком темных слов визитера. — Не будете ли столь добры, граф, — с приятной улыбкой сказал Елагин, — не будете ли добры от иероглифического языка перейти к общедоступному и, согласно статуту капитула, объяснить точно, откуда и с какой целью прибыли к нам, и какую, собственно, роль в нашем святилище хотите на себя взять.

Насколько восхищала главного директора зрелищ красота женщины, настолько неприятное впечатление производил на него сам посланник Великого Кофта. По манерам, приемам, словам и костюму Калиостро казался Елагину самым вульгарным шарлатаном. Своим последним словам Елагин придал явно иронический тон и окинул визитера с ног до головы пренебрежительным взглядом.

Но Калиостро даже не смотрел на наместного мастера. Взор его блуждал в высотах.

— Какова цель нашего прибытия? — повторил он вопрос Елагина. — Сие слово от стрельбы взято и к работам каменщиков неприлично в употреблении. Какую роль хотим мы взять на себя?

Тут вдруг синеватые губы Калиостро расплылись в улыбке, и глаза, выглянув из-под круглых бровей, словно мыши, шмыгнули по сторонам и опять вознеслись кверху.

— Какую роль? В нас нет ничего театрального, — с явной насмешкой выговорил Калиостро на своем грубом южно-французском наречии.

Члены капитула зашевелились, скрывая улыбку. Елагин почему-то чрезвычайно рассердился и заговорил уже брезгливо, свысока, всем видом показывая, что хотя в ложе и почитались за ничто титулы, все были равны и братья, однако он — статс-секретарь государыни, сенатор и кавалер, а прибывший визитер не кто иной, как темный проходимец и авантюрист, и, вступив в собрание столь избранных особ и первых, можно сказать, вельмож империи, напрасно забывается.

— Государь мой, в статутах этой почтенной ложи определенно сказано, что визитер должен точно объяснить причину своего прибытия и вступления в собрание капитула, несмотря на то, что представленные им патенты право на сие безусловно подтверждают. Ежели же он нужных объяснений не представит, то, во-первых, к рассмотрению работ в капитуле не будет допущен, во-вторых, великий наместный мастер налагает на него значительный денежный штраф, используемый на благотворительные цели.

— Мне кажется, что патенты, а главное, рекомендательные письма высоких в ордене особ избавляют господина Калиостро от применения к нему статута, направленного против любопытствующих особ, в Европе принятых легкомысленно, как часто там бывает? — заметил Гагарин. — Имя господина Калиостро знаменито…

— Вот именно, князь, — живо перебил, переходя на русский язык, Елагин. — Именно так! Ныне в Европе даже к наивысшим степеням без разбора невежды допускаются. Да вот, недалеко ходить за примером: два повара-француза, бывшие у меня в услужении и, кроме ложных счетов, не умеющие ничего писать, показали мне подлинные грамоты их лож, где они не только разными шотландскими рыцарями, но один из них рыцарем Розе-Круа и Востока сделан. Они, кроме имен, ложных слов и лент, ничего не знают. Отойдя от меня, они продолжают в вольном каменщичестве упражняться. Здесь есть также две ложи в домах у министров, с моего дозволения: одна французская ложа ‘Скромности’, другая итальянская — ‘Комуса’. В них упражняющиеся мастера оба французы и повара. Один из них, господин Бабю, на поварнях Бецкого упражняется в своем искусстве и делает весьма добропорядочно торты, желе, муссы и всякие кремы. Да! А между тем эти кухари — каменщики, и даже не долее как в пятницу должно быть у них собрание обеих лож для принятия нескольких поваренков разных наций в компаньоны и мастера. Если бы я запретил им работать, они бы не преминули открыть ложи по дозволению, данному в патентах от ‘Великого Востока’ Франции и гроссмейстера Дюка де Шартра. Из этого примера заключите, как мы должны быть осторожны. Кто такой сей пришелец, и действительно ли он граф и знаменитый Калиостро, или пройдоха?

— Осторожнее, ваше превосходительство, он, может быть, по-русски понимает! — заметил граф Строганов.

— Ну, где ему понимать! Посмотрите на физиономию! В самом деле, лицо Калиостро приняло совершенно лунатическое выражение, глаза блуждали под потолком, и казалось, что он не только ничего не понимает, но едва ли помнит, что он на земле и в телесных границах находится.

— Он ничего не понимает, — подтвердил Гагарин. — Но все же письма, им представленные…

— Ах, князь! — с досадой перебил Елагин. — Ужели вам приведенного примера недостаточно? Но едва ли и сам сей граф Калиостро не из поваров будет! У него сейчас такая мина, словно он на горячей плите в кастрюле мешает, а пар ему клубом в морду бьет, так он ее задрал. Письма! Патенты! Все это отмычки, может быть, воровские, чтобы проникнуть в наши чертежи. Нам весьма осторожными быть надо уже потому, что русские люди безмерно доверчивы к иностранцам, и всякий, кто по-французски болтает, у нас за великую персону принимается. А язык этого графа весьма груб, и прононс его более кухарю приличен, нежели подлинному графу. Иное дело его супруга. Прелестная сия особа может быть приобретением для нашего театра. Потому заявление господина Калиостро, что у него нет ничего театрального, — напрасно! Мне Габриэлли на репетиции о сей красавице рассказывала, что она через карлицу свою познакомилась с ней. Красавица отлично поет!

— Вполне разделяя мнение вашего превосходительства о необходимости соблюдения величайшей осторожности, — сказал Строганов, — все же нахожу, что если сей визитер подлинный Калиостро, то он может это подтвердить великими силами, коими тот знаменитый муж заслужил изумление всех народов. Во многих ложах за границей статуи ему воздвигнуты с надписью ‘Божественному Калиостро’. Итак, пусть он обнаружит пред нами те силы и великое искусство, о которых сейчас говорил, хотя бы в чем-либо. Это будет лучшее удостоверение его личности.

— Прекрасно сказано, достопочтеннейший брат! — подхватил Мещерский. — Испытаем этого пришельца и на деле увидим, чего он стоит.

— Пусть он себя покажет, пусть покажет! — подтвердил и Куракин.

Единогласие решения все члены капитула подтвердили дружным ударом молотков.

С приятнейшей и любезнейшей улыбкой Елагин на отличном французском языке объяснил Калиостро, чего от него требует капитул.

Калиостро выслушал и спокойно кивнул.

Ржевский поспешил заменить запасными шандалами со свечами старые, уже выгоревшие почти до бумаги.

ГЛАВА Х

Искусство Калиостро

Некоторое время все сидели в торжественном молчании ожидания. Любопытство членов капитула было напряжено до высшей степени. Калиостро казался погруженным в глубокие размышления. Представлялось, что он молился, так как губы его беззвучно трепетали. Вдруг поднялся с кресла. Правой рукой обнажил блестящий меч. В левой откуда-то появилась небольшая курильница с ручкой. Он подул в отверстие на конце ручки, изображавшей змея с раздутой шеей, и из отверстия вырвалось облачко слащаво-ароматического дыма.

С курильницей и мечом Калиостро быстро обошел всю ложу. Клубы дыма, струясь за ним, составили знак Меркурия — большой круг с рогами и крестом.

Став затем лицом к востоку и ко всем членам капитула, Калиостро поставил на пол курильницу, из которой прямой струей подымался густой дым, и стал громко читать непонятные заклинания. При этом он наступал, как бы фехтуя с невидимым противником, грозно топал и махал мечом… Затем вложил меч в ножны и встал неподвижно, беззвучно шевеля губами и обводя собрание странными, какими-то оловянными зрачками чрезвычайно расширившихся глаз. Все смотрели на магика. Вдруг он указал на зеркало, висевшее на его груди, как бы приглашая соединить взоры на нем. Потом провел по зеркалу рукой, и оно стало черным и блестящим, как агат. Провел по зеркалу второй раз, и в центре его появился огромный, изумительной огранки, чистоты и блеска алмаз. Пока все любовались его игрой, Калиостро покачивался, простирая руки, и монотонно завывал на восточный странный мотив какие-то стихи на неведомом языке. Вдруг взмахнул руками, и все ясно увидели, что пламя девяти свечей, горевших на полу, поднялось до половины комнаты и извивалось девятью пламенными языками… Он опустил руки — и языки опустились к светильникам. Калиостро вновь поднял руки, и огонь опять поднялся… И так до трех раз.

Это простое, но чудесное явление наполнило ужасом членов капитула. Но все сидели неподвижно, скованные странным оцепенением, не в силах двинуть ни рукой, ни ногой… Только сердца их учащенно бились, порою пол начинал уплывать из-под их кресел, и тихо позванивало в ушах.

Неожиданно в руках гостя появилась изящная серебряная флейта. Он поднес ее к губам и извлек гармоничный, стонущий звук, потом отстранился от нее. Флейта сама по себе продолжала издавать до боли сладостный звук. Калиостро повел флейтой, и таинственные голоса невиданных инструментов, как будто играя на стеклышках или серебряных колокольчиках, присоединились к основному, стенающему на одной ноте звуку. Мелодия ускорялась, ускорялась… И вдруг сидевшая до сих пор неподвижно Серафима поднялась, воздушно сошла вниз и пошла вокруг ковра и между свечами, фигура за фигурой, в стройной пляске. Ее цветные прозрачно-туманные одежды струились и клубились, то скрывая ее руки и ноги, то выдавая все округлости и линии тела. Она склоняла головку, увенчанную розами, то на одно, то на другое плечо. Ресницы ее были опущены, алые уста трепетали непередаваемой улыбкой, белое покрывало летало вокруг, кудри бились по плечам, тускло-блестящее черное покрывало, сверкая вытканными звездами, как змея, обвивало бедра и тонкий стан. Неизъяснимо сладостной была ее пляска, соединяя смелое сладострастие с целомудрием совершенной красоты. Сердца зрителей ныли и трепетали от сладкой боли. Гармония лилась. Струились клубы курений. Жрица танцевала между свечами вокруг стоявшего на символическом ковре укрытого черным покровом саркофага.

Вдруг она остановилась в ногах гроба и, подняв конец черного покрывала, перекинутого за левое плечо, обнажила красивую грудь, белую, как мрамор, с розовым возвышением соска, а черным покрывалом закутала себе голову. В то же время стоявший за ее спиной Калиостро извлек меч, отвел голову красавицы и вдруг вонзил ей с левой стороны шеи меч по самую рукоятку. Вопль ужаса вырвался из уст присутствовавших. Но они не могли пошевелиться, не могли разорвать сковавшие их чары и только смотрели, как Калиостро поддержал склонившееся тело несчастной, как вынул меч, и кровь густой струей хлынула из широко отверзтой раны, как он ловко подставил под кровавую струю узкогорлую золотую урну, так что ни капли не пролилось на одежду красавицы и на пол. Кровь перестала литься. Калиостро поставил урну на пол, подхватил бездыханное тело убитой за талию, подволок к гробу, ногой сбросил с него покров и крышку, высоко поднял в воздух тело и, безжалостно швырнув его в гроб, прикрыл крышкой и покровом. Потом, бормоча заклинания, взял урну, обошел свечи и залил пламя каждой кровью. Голубой свет распространился вместе с клубами курений в храмине, и она вся преобразилась. Пол стал мраморным. Потолок образовал черный купол, усеянный золотыми звездами. Его поддерживали колонны из лазури и малахита. Свечи и подсвечники превратились в высокие штамбы, на которых расцвели огромные огненно-красные лилии. Внешний вид самого Калиостро преобразился. Он стал высокого роста. Рогатая тиара с крылатым змеем-аспидом венчала его голову. Одежды его, из златотканой парчи, напоминали епископский сакос. Он стал в ногах гроба и громко читал заклинания, потрясая руками и преклоняя тиару. Та же музыка лилась в храмине. Но основная, стенящая нота ее достигла нестерпимого напряжения, а аккомпанемент, казалось, вызванивали соборные колокола. Вдруг прозрачная тень поднялась над гробом. Некромант завывал заклинания. Звон и мелодия продолжались. Тень реяла и мало-помалу приобретала все более определенные очертания. Бледное, телесно-туманное очертание нагой дивно-прекрасной женщины явилось, плыло и оставалось неподвижным в клубах курений над гробом. Бледная головка в венке из роз склонилась на правое плечо, над левой грудью чуть алела рана. Мертвая улыбка бесконечного блаженства и бесконечной скорби трепетала на губах.

Внезапно молодой князь Кориат нечеловеческим усилием воли одолел сковавшие его чары и, сорвав с шеи большой крест рыцаря-храмовника, бросился к гостю, восклицая громовым голосом:

— Проклятый убийца!

Калиостро махнул рукой. Молния прорезала воздух. Страшный удар грома потряс храмину и обрушил ее потолок. Мгновенно все погасло. Тьма стала непроницаемой…

Сколько времени прошло, пока очнулись члены капитула, они сами потом не могли сказать. Наконец в темноте послышались стоны. Потом дрожащие голоса братьев-масонов стали призывать друг друга. Убедившись, что живы и невредимы, они поднялись, слабые, изнеможенные, с болью во всех членах, качаясь от нестерпимого головокружения и боли в висках. В темноте, спотыкаясь, сталкиваясь и спрашивая друга друга: ‘Князь, это вы? Граф, вы?’, — добрались до двери, спеша выбраться из отравленной слащавым курением храмины. В Зале утерянных шагов было светло. В окна струился розовый пламень весенней зари.

В то время как одни открывали окна в сад и жадно дышали свежим воздухом, другие звали слуг. На отчаянные вопли своих господ те вбежали толпой со свечами. На вопросы, слышали ли они что-нибудь, лакеи лишь хлопали заспанными глазами. Они ничего не слышали. Так как это были посвященные в низшие степени ордена крепостные люди членов капитула, то их и послали осмотреть ложу. Господа толпились за спинами слуг в дверях, робко заглядывая в храмину. Но там все выглядело обычно, все было на месте, все в порядке. Остался только слащавый запах. Ни Калиостро, ни Серафимы там не было. Князь Кориат, секретарь Елагина, лежал на ступенях помоста без чувств. Падая, он раскроил себе висок. Лужица крови вытекла из раны. Рука судорожно сжимала орденскую цепь с крестом.

Бросились оказывать ему помощь. Подняли, вынесли из ложи и, уложив на диван, старались привести в чувство. Овеянный свежим воздухом, молодой человек наконец вздохнул, застонал и открыл глаза…

Князь Голицын отрядил свою карету за доктором светлейшего. Между тем спрашивали служителей, выпускали ли они гостя и его супругу? Служители клятвенно заверили, что не видели их с тех пор, как проводили в зал… Никто — ни швейцар, ни сторожа в саду и в воротах ничего не могли сказать о том, куда делись визитер с визитершей.

Они приехали в наемной карете и вышли на улице у ворот, одетые в темные домино и в масках. Затем карета уехала. Сказав в воротах и на подъезде ложи тайное слово, визитеры прошли в дом, не снимая домино. Служители и не догадались, что одна из этих персон — женщина.

Эти домино, весьма ветхие и линялые, нашли брошенными в углу зала.

Как исчезли из ложи магик и его супруга, осталось неясным.

ГЛАВА XI

Послание Великого Кофта

Князь Кориат между тем пришел в себя. Ранка на голове была ничтожна, и когда ее в ожидании врача промыли и перевязали полотенцем, князь поднялся, чувствуя лишь общую слабость, разбитость, головокружение. Он не мог сразу сообразить и припомнить, что с ним произошло. Но и остальные члены капитула чувствовали себя не лучше. Смущенные, они не знали, что и думать обо всем этом. Елагин казался совершенно растерянным и от крайнего недоверия к таинственному визитеру перешел к слепому благоговению перед сверхъестественными силами, которые тот показал.

Между тем врач светлейшего князя Потемкина, лечивший и племянниц его с семействами, в том числе и Варвару Васильевну прибыл наконец в капитул. Он был тоже свободный каменщик и, следовательно, таить от него что-либо не было необходимости.

Осмотрев рану Кориата, он смочил ее лекарством, но состояние пострадавшего признал совершенно благополучным. Жалкая растерянность, бледность членов капитула внушили ему большие опасения.

В ответ на его расспросы братья-масоны рассказали о чудесах, показанных графом Калиостро.

— Граф Калиостро! — изумился врач. — Как, сам Калиостро в Петербурге?

— Да, он живет здесь уже третий месяц и занимается лечением больных под именем Фридриха Гвальдо.

— Фридрих Гвальдо! Презренный шарлатан, чей злостный обман уже известен медицинскому факультету. Возможно ли, что это сам знаменитый Калиостро?

— Представленные им документы подтверждают это.

— Впрочем, и сам господин Калиостро, вероятно, из тех авантюристов и темных проходимцев, какими теперь полна Европа, — сказал врач.

— Т-с-с! — остановил его Елагин, опасливо озираясь. — Прошу вас не говорить так о муже, показавшем столь необыкновенное искусство!

— Некромант этот не может нас слышать. Чего же ваше превосходительство опасаетесь?

— Не может слышать! Но мы даже не знаем, где он сейчас находится!

— И я должен сказать, — прибавил Голицын, — что сам светлейший слышал о необыкновенных исцелениях, совершенных уже Фридрихом Гвальдо, и посылал за ним своего камердинера, чтобы позвать к нашему болеющему младенцу!

— И шарлатан дерзко отказался прийти! Я слышал эту историю, князь, и должен выразить недоумение, что светлейший при его уме и познаниях, пренебрегая настоящей медициной и учеными врачами, обращается к уличному врачевателю, не имеющему даже диплома доктора! — возмутился врач.

— Вы забываете, — вмешался граф Строганов, — что Гвальдо оказался совсем не Гвальдо, а Калиостро — масон высших степеней, обладающий тайнами столь непостижимыми, сколь и могущественными, что и доказал сегодня. Напротив, так называемые натуралисты не вникают глубоко в суть вещей и только во мраке блуждают.

— Медицинский факультет, к которому имею честь принадлежать… — начал было доктор.

Но его перебили и стали рассказывать, дополняя и поправляя друг друга, по порядку, что произошло в капитуле. В деталях, однако, показания очень различались, что вызывало споры. Доктор слушал очень внимательно.

— Ну, как же вы объясните все это вашей наукой? — заключил рассказ Строганов.

Доктор, не смущаясь, приступил к анализу явлений.

— Конечно, некромант прибег к курениям, чтобы опьянить и вызвать волнение в крови у присутствующих, что приводит к освобождению живущих в органах человека духов. Они и производят в мозговых корках фантомы.

— Да мы не в мозговых корках, а перед носом своим все видели ясно! — возразил Куракин.

— И чем вы объясните поднятие свечей в воздух?

— Не свечей! Только пламя поднималось!

— Я видел, что шандалы за рукой магика по воздуху ходили!

Доктор пространно начал объяснять поднятие пламени — извлечением флогистона из воздуха. Но это разъяснение было темнее самого явления.

— Но как вы растолкуете, что Калиостро на глазах наших супругу свою пронзил мечом в шею и всю кровь из раны собрал в сосуд…

— Я не видел сосуда. Он собирал кровь большой губкой, — сказал кто-то.

— И рана была нанесена не в шею, а между лопатками! — утверждал другой.

— Нет, он рассек женщине мечом грудь! Я видел, как трепетало сердце! — возражал третий.

— Это не важно! Мы все видели, что труп был брошен в гроб и закрыт крышкой!

— Да! Да! Совершенно ясно видели!

— А потом над крышкой поднялась тень убитой! Это, достопочтенные братья, все видели?

— Все! Все!

— Но ведь это доказывает, что женщина в самом деле была убита! Где же ее тело?

— И где сам Калиостро?

— Где оба?

— Но вы же осматривали ложу? — спросил врач.

— Осматривали тщательно и весь дом, сад и двор. Никого не найдено.

— Ну, а в гробу вы не смотрели?

— В гробу? Смотрели в гробу? Кажется, не смотрели! Да! В гробу не смотрели!

— Ну, вот видите, сколь поверхностным было ваше обследование! — сказал торжествующе врач.

— Мы сейчас посмотрим! — сказал Куракин. Члены капитула направились к дверям ложи, но вошли не сразу, а потоптались, пропустив вперед доктора, который сам вдруг занервничал и побледнел. Занавесы на окнах были подняты. Утренний свет уничтожил всю таинственность. Тем не менее члены капитула нерешительно ходили вокруг прикрытого покровом гроба, переговаривались и все не решались коснуться. Решили было уже позвать служителей, когда в ложу смело вошел юный князь Кориат с повязкой на голове. Решительно приблизился к гробу, сдернул покров и, взяв крышку, приподнял ее.

Члены капитула с трепетом заглянули внутрь: гроб был пуст.

Князь Кориат, казалось, не верил своим глазам. Вдруг он отшвырнул крышку, схватился руками за голову и выбежал из ложи.

Доктор приблизился к гробу и тщательно осмотрел его, отыскивая следы крови. Но ничего такого не нашел. Только на дне оказалась какая-то исписанная бумага. Все удивились. По ритуалу гроб стоял совершенно пустой. Елагин осмелился протянуть руку и извлек листок.

‘Великому наместному мастеру и всему капитулу…’ — прочел он французский текст.

— Это какое-то послание нам! — сказал взволнованный Елагин. — От кого бы это?

— Позвольте, ваше превосходительство, я прочту! — сказал князь Гагарин.

— Нет, князь, послание адресовано мне, так я и прочту!

‘Честь, мудрость, единение! Благотворительность, благоденствие! Мы, Великий Кофт во всех восточных и западных частях земли, основатель и гроссмейстер египетского масонства, облекли властью и назначили для блага человечества, для осияния светом стран севера исполненного силы и мудрости мужа, полномочного посланника нашего графа де Калиостро, который явился к вам, братья, и к наместному великому мастеру вашей провинции, представил патенты и сертификаты, и письма, и знаки, и слова, возвещая о предстоящем прорыве из мрака и тьмы к лучезарному свету. Вы же приняли избранного мужа не по-братски и не проявили должного уважения к великому сану, нами на него возложенному, позволили о нем оскорбительные суждения и легкомысленно захотели испытать его силы, дарования, могущество и власть. Он совершил деяния, изумившие вас (но это лишь ничтожная пылинка его мудрости), а затем укрылся в убежище, откуда видит вас, а вы его нет, слышит, а вы этого не можете, касается вас, вы же его не коснетесь.

Из этого убежища он известил нас, Великого Кофта, о бессмысленном вашем поведении. И мы протянули руку и положили это послание в смертную урну. Читайте, капитул и мастер, читайте! Узнайте, что вы потеряли бесчисленное сокровище, бесценный клад — золота, перлов, драгоценных камней, — бывшее совсем рядом: сами отказались от великого откровения.

А теперь слушайте, капитул и мастер! Вы не увидите этого мужа, пока не раскаетесь чистосердечно и не попросите нас, Великого Кофта, о прощении!

И еще слушай, наместный мастер восьмой провинции, за дерзкие слова в адрес нашего посла ты скоро будешь наказан! Слушай ты, отец больного младенца, только наш посол в силах исцелить его! И слушай ты, называющий себя врачом, Великому Кофту известно, что совершено тобою в левом павильоне, в голубой комнате в полночь, при трех яблоках и ананасе! Бойся обличения, невежда, именующий себя врачом! Дано на Востоке всех Востоков, в Медине, Мемфисе и Иерусалиме, при гробах Магомета, Хирама и Христа!’

Внизу стояла странная печать, разделенная на четыре части крестом. В каждой части были мистические изображения: змея, пронзенная стрелой, павлин с жезлом, ягненок с крестом, еврейская буква ‘алеф’.

ГЛАВА XII

В столовой ложе

Если послание Великого Кофта, по мнению писавшего, должно было окончательно убедить капитул в могуществе Калиостро, то это было ошибочное предположение. Прежде всего слушателей, превосходно владевших французским языком, поразили синтаксические ошибки послания, а Елагина, его читавшего, и орфографические. Потом всех возмутил напыщенный и оскорбительный тон, и особенно обращение во втором лице к Елагину и Голицыну. Впечатление, произведенное опытами некромантики, было испорчено.

— Шарлатанство! — решительно сказал Куракин.

— И кто сей Кофт, пишущий одновременно из Медины, Мемфиса и Иерусалима? — спросил Строганов.

— Но как очутилось послание в гробу? — заинтересовался Гагарин.

— Он сам его написал предварительно и, пользуясь темнотой и общим смятением, сунул в гроб, — решительно заявил Елагин. — Я узнаю его харчевенный слог. И опять прихожу к заключению, что он из поваров, как мои рыцари Розе-Круа! В высшей степени нагло играть с нами такие штуки и потом еще обращаться так дерзко ко мне, великому наместнику, мастеру, статс-секретарю, сенатору и кавалеру!

— Тон письма действительно и шарлатанский и дерзкий. К тому же оно и безграмотное, — решил Строганов.

— Виданное ли дело, что мы стали жертвой ловкого искусника, фокусника и авантюриста, и во всех его чудесах одна ловкость рук, магия, для отвода глаз и только, — возмущался Елагин.

— Что значит утверждение, будто Калиостро сейчас в таком странном месте обретается, что нас он видит, слышит и осязать может, а мы его — нет?

— Если так, то пусть он слышит, что я его наглецом и шарлатаном именую, и видит, что язык ему показываю! — сказал Елагин и действительно показал язык.

— Но он грозил вашему превосходительству какими-то бедами, — заметил Гагарин.

— Шарлатанство и заговор с прислугой! Очевидный заговор с прислугой, — говорил Иван Перфильевич.

В основе своего характера он был большой вольтерианец и склонен к цинизму, хотя и увлекался мистикой. Но, как отдых, после всего нужен ему был скептицизм и даже легкое насмешливое кощунство. В столовых ложах после важного заседания, за кубком, Елагин весьма часто подтрунивал над тем, что занимало его полчаса назад. Настроение это передалось и прочим братьям капитула, уже потому, что напряженные нервы требовали реакции, а трезвая действительность весеннего утра, яркий солнечный свет, щебет птиц в саду, свежий ветерок, плывший в открытые окна и обвевавший разгоряченные головы, — все способствовало отрезвлению. Теперь обман Калиостро стал для всех очевидным. Вспомнили, что он заливал свечи кровью, выцеженной из красавицы. Между тем на них не оказалось никаких следов. Но если не было крови, то не было и убийства!

— Конечно, не было! В противном случае нужно было бы известить полицию и задержать его! — сказал Куракин.

— Это в любом случае было бы хорошо. Полагаю, что нет такого тайного места, где бы Калиостро смог от недремлющего ока господина Шешковского укрыться! Хе-хе-хе! — смеялся Елагин.

— Да, некромантика господина Шешковского превзойдет всех магиков Европы! Ха-ха-ха! — смеялся Строганов.

— Но обратите внимание, сколь смущен и молчалив наш доктор! — шутил Елагин.

Домашний врач светлейшего, столь смело утверждавший, что Калиостро не более как шарлатан, теперь был сконфужен.

— Надо полагать, господин Калиостро действительно о нем кое-что знает! — продолжал наместный мастер, разворачивая послание Великого Кофта.

— Признайтесь, доктор, что же вы сделали в левом павильоне, в голубой комнате, в полночь при трех яблоках и ананасе? При чем тут ананас?

— Я не понимаю… Тут какая-то сплетня… Я не понимаю… — бормотал смущенный доктор.

— Вся эта передряга, достопочтенные братья, наилучшим образом подтверждает мою правоту, — говорил Елагин. — Остерегаться нам надо пришельцев, какими бы великими титулами и степенями они ни обладали. Теперь же, чтобы окончательно встряхнуться, прошу пожаловать в столовую ложу. Ужин стоит нетронутый и будет ранним завтраком. Надо подкрепить силы добрым стаканом вина и устрицами. Приятная легкая шутка и дружно пропетый гимн освежат наши мозговые корки, как выражается милейший доктор, ‘фантомами некромантики закопченные’. Идемте! Эй, люди! Мне еще нужно сегодня с театралами объясняться и особенно с несносным Паэзиелло, который, вопреки контракту, не хочет оперу ставить!

— Удивляюсь вашему терпению с театральными людьми и людишками, — сказал Строганов, — в особенности с актрисами и певицами, которые столь же взыскательны и капризны, сколь прелестны. Я предпочитаю иметь дело с красотой писанной и изваянной! Если бы вы видели, Иван Перфильевич, какого Доминикино привез маркиз Маруцци!

Строганов говорил об агенте государыни, покупавшем картины для Эрмитажа.

— Да, вы избрали благую долю, граф Александр Сергеевич! Мне государыня посулила кончину от повреждения барабанной перепонки, вызванного театральными звуками! Поверите ли, граф, нет ни минуты покоя! На них ничем не угодишь. Какие пьесы ни ставь, какие ни давай роли — претензий не оберешься. А за неудачный спектакль отвечает директор! Воля государыни для меня священна. Но театральный люд не только барабанную перепонку может порвать, от них и грыжу заработаешь. Быть обласканными — их заветная мечта. Даже удивляюсь, что связывает меня с этой беспокойной и развратной командой.

— О, мы знаем, что, знаем! — лукаво подмигивая, говорил князь Мещерский. — Прелести Габриэлли достойны утонченнейшего вкуса.

Разговаривая так, братья-масоны сняли свои фартуки, ленты, мантии, шпаги и другие принадлежности и спустились на второй этаж, где размещалась столовая — светлый прекрасный зал в античном стиле. Стол ломился от ваз, серебра, фарфора, за каждым креслом стоял слуга. Окна в цветущий сад были открыты. Члены капитула сели на свои обычные места. Елагин — во главе стола.

Произнося шутливые речи, проголодавшиеся вольные каменщики исправно поглощали пищу и столь же исправно утоляли жажду из вместительных кубков. Ранний завтрак превращался в добрый обед. От еды и возлияний лица зарделись.

Наконец появился дворецкий и на серебряных тарелочках поднес два конверта. Один — Елагину, другой — князю Голицыну.

Елагин вскрыл конверт и нашел в нем записку от певицы Габриэлли. Она писала из его дома и сообщала, что уже добрый час ждет свидания с ним. В самом деле, за приятным пиршеством время прошло незаметно, и солнце уже высоко поднялось над старыми липами сада.

— Ага, достопочтеннейший мастер получил взбучку! — заглянув в записку, сказал Мещерский.

Иван Перфильевич, чувствуя себя удивительно молодым и бодрым, самодовольно улыбнулся, предчувствуя удовольствие от утреннего свидания с прекрасной певицей.

— Анакреонт! Анакреонт! — подтрунивал Мещерский.

— Да, пока зловещие угрозы Великого Кофта не исполняются! Афродита, столь же к нам благосклонна, сколь и Дионис.

— Так поспешите же на свидание с прелестной, столь нетерпеливо вас ожидающей!

В это время Голицын, открыв свою записку, всплеснул руками.

— Боже мой! Светлейший пишет, что наше дитя умирает! Судороги! Княгиня в отчаянии! Доктор! Скорее едем! Ах, какое несчастье! Проклятый Кофт! Проклятый Калиостро! Это они накликали, бесовские вещуны!

И князь бросился вон из столовой ложи.

За ним все встали, опечаленные столь внезапным окончанием дружеской беседы и сочувствуя семейному горю Потемкина, Голицына и Улыбочки.

ГЛАВА XIII

Указ против ‘кожесдирателей’

Выходя из столовой, Иван Перфильевич хватился своего молодого секретаря, князя Кориата, которому предстояло доложить ему о нескольких бумагах из скопившихся в портфеле, как театральных, так и сенаторских. Кроме того, Елагин смутно помнил, что государыня повелела ему сочинить черновую какого-то указа и подать ей для одобрения. Но о чем, хоть убей, припомнить не мог.

— Где же милейший мой Кориат? Куда это он скрылся? — спрашивал Иван Перфильевич, спускаясь в просторный вестибюль масонского дома.

— Кажется, молодой человек сильно огорчился, не найдя в саркофаге прекрасной супруги Калиостро! — заметил с улыбкой князь Мещерский.

— Да-да! Мой милый секретарь сокрушается этим обстоятельством и не мог перенести того, что прекрасная в воздухе без остатка растворилась! Хе-хе-хе! — шутил Елагин.

— Надо думать, не без остатка. И правда, жаль, если бы мы лишились такой красавицы. Формы ее как у Афродиты, плечи — Цереры, бедра — Амфитриты, а ноги — Помоны! — говоря это, Мещерский делал руками округлые жесты, как бы осязая таинственную супругу Калиостро.

— Будем надеяться, что господин Калиостро свою супругу не совсем обескровил, — сказал главный директор. — Мы еще увидим эту красавицу.

— Можно сказать, что она полносочна, как спелое золотое яблоко из садов Геспериды, — причмокивая, распространялся Мещерский.

— Секретарь мой от прелестей Калиострихи сильно растрепан! Но думаю, если и не нашел ее в гробу, то с помощью полновесных червончиков легко на ложе неги обретет. Все иностранки этим промышляют!

Через минуту общество разъехалось.

Елагин чувствовал себя прекрасно. Он окончательно убедился, что Калиостро лишь ловкий фокусник, шарлатан и авантюрист. Находясь в состоянии легкого приятного опьянения, несмотря на бессонную, полную волнений ночь, Иван Перфильевич был на редкость бодр и беспечен. Глухие приступы подагры, беспокоившие его в начале заседания капитула, теперь исчезли. Порою им овладевала приятная дремота. Время от времени просыпаясь, он мечтал о свидании с певицей. Когда карета остановилась и лакей открыл дверцу, Иван Перфильевич выпорхнул из нее легкой птичкой.

Как сообщил старый камердинер Елагина, Габриэлли действительно ждала его и очень сердилась. Иван Перфильевич поинтересовался своим секретарем. Оказалось, что князь Кориат давно ожидает его прибытия в кабинете с бумагами наготове.

— Еще доложить имею вашему превосходительству, что от государыни пакет прибыл! — сказал камердинер.

— Ах, Боже мой! Верно, насчет указа! Или опять этот несносный Паэзиелло наябедничал!

Елагин поспешил в кабинет. Его почтительно встретил секретарь. Никаких следов ночных волнений в нем не было заметно. Он подал пакет от государыни.

‘Иван Перфильевич,

— писала Екатерина,

— тебе подобного ленивца на свете нет. Никто столько порученных ему дел не волочит, как ты! Где указ против ‘кожесдирателей’, то есть, ростовщиков, который вам составить поскорее велела?

Впрочем, благосклонная к вам

Екатерина’.

— Указ против ‘кожесдирателей’! Боже мой! Совсем из головы выскочило! — воскликнул в крайнем смущении Иван Перфильевич.

Государыню беспокоило чрезвычайное развитие в столице ростовщичьего промысла. Екатерина решила издать против ростовщиков строгий указ для обуздания их жадности и поручила написать его Елагину. Но за множеством театральных, масонских, амурных и столовых дел Иван Перфильевич о приказании государыне забыл совершенно.

— Указ давно готов! — доложил князь Кориат. — Но ваше превосходительство не нашли времени просмотреть бумаги.

— Хорошо, любезный князь, я знаю ваше мастерское перо! Положите указ в мой малахитовый портфель, и я сейчас отвезу его государыне! Кто в приемной? Много?

— Очень много. Как насчет дел в сенате, так и по театральной дирекции. Поставщики со счетами. За изготовление париков…

— Хорошо! Хорошо! Скажи им, что сегодня приема не будет, не будет!

— Осмелюсь доложить, многие уже в четвертый раз являются с крайними нуждами!

— Не могу, милый князь! Я должен сейчас же ехать во дворец. Государыня гневается. А просителям скажи что-нибудь… Успокой их! Ты умеешь… А я сейчас…

Появился камердинер и таинственно доложил, что госпожа Габриэлли очень волнуется.

— Ах, Боже мой! Где она? В кабинете? — всполошился Иван Перфильевич.

— Так точно, в кабинете, ваше превосходительство. Елагин несколько раз повернулся перед зеркалом, отразившим приземистую, коротенькую фигурку старика, с длинными не по росту руками, острым брюхом, в поношенном, вышедшего из моды цвета, кафтане со звездой. Оправив жабо и парик, Иван Перфильевич горошком покатился в таинственный кабинет, где ожидала его итальянская певица. Приятная мысль о свидании с красавицей омрачалась, однако, недобрым предчувствием. Он хорошо гнал неукротимый, пылкий и взрывной южный характер Габриэлли.

ГЛАВА XIV

Злополучный танец

Кабинет был довольно просторный, устланный ковром, с мягкой мебелью, диванами, камином, фарфоровыми статуэтками, изящными ширмами, безделушками и скорее походил на интимную гостиную модницы, чем на комнату сенатора и статс-секретаря.

Иван Перфильевич застал Габриэлли сидящей на софе и нетерпеливо постукивающей ногой по ковру. Очи и щеки итальянки пылали. Пальцы комкали кружевной платок. Одета она была чрезвычайно ярко и роскошно, в тюрбане с перьями, осыпана брильянтами. Высоко вздымающаяся, мощная грудь певицы готова была вырваться из-под кисеи.

Даже к самой императрице не входил Иван Перфильевич с таким страхом и почтительностью, с какими приближался к певице. Он весь расцвел и, сладко улыбаясь, склонив голову на бок, завилял полами кафтана, словно провинившийся пес хвостом.

— Прелестна, как весеннее утро, росой опрысканное! Очаровательна, как ароматный куст розы, распустившей бутоны навстречу солнечным лучам!

Говоря комплименты по-французски, Иван Перфильевич взял руку красавицы и попытался ее поцеловать. Но та, поднявшись во весь рост, вырвала ее, уперла в бедро, а другой стала энергично размахивать перед самым лицом главного директора спектаклей и зрелищ, статс-секретаря, сенатора и великого наместного мастера восьмой провинции. В то же время Габриэлли стала во все горло кричать, мешая французские слова с итальянскими проклятиями:

— Так вот как вы со мной поступаете! Я жду здесь два часа! Посылаю к вам известить, что я здесь, а вас все нет! Чудовище! Варвар! Где вы были? Отвечайте мне сейчас же, где вы были?

— Очаровательная, простите, что заставил вас столько времени ждать, — сказал Иван Перфильевич умоляюще, — видит Небо, я был занят крайне важными делами, крайне важными!

— Этот запах, — вскричала певица, раздувая ноздри орлиного носа и втягивая воздух, — этот запах отлично объясняет мне, какими вы делами занимались! Вы пили вино! Вы забавлялись! Вы всю ночь забавлялись! С кем? Я вас спрашиваю, с кем вы пили и забавлялись?

— Но ничего подобного! Вы совершенно ошибаетесь. Я только что вернулся с важного заседания друзей человечества и благотворения, продолжавшегося всю ночь. Мы собираемся…

— Я знаю, что вы собираетесь, и кто, и где. Но почему же от вас так вином пахнет? Вы пили. Вы кутили. С кем?

Вопрос был поставлен прямо и столь грозно, что Иван Перфильевич невольно закрыл руками лицо.

— С моими друзьями, прелестная, с достопочтенными каменщиками, упражняющимися в отесывании грубых, диких камней для основания будущего храма всеобщего человеческого благополучия, — проговорил он, заикаясь, тут же ставя между собой и певицей кресло.

— Вы пили с каменщиками? Вы отесывали что-то вместе с ними?! О, неотесанный, северный варвар! О, низкий лжец! Я все знаю. Посмеете ли вы отрицать, что эта новая, эта Серафима, называющая себя графиней Санта-Кроче, не была с вами в эту ночь? Вы с ней пили? Она просила вас принять ее в придворную труппу! И вы, конечно, не могли ей отказать. Вы передадите ей мои роли! Вы влюблены уже в нее, сладострастный старик!

— Ревность! Теперь понимаю, — не без самодовольства, несмотря на свое опасное положение, подобное положению скифа на римской арене нос к носу с львицей из жгучих ливийских пустынь, сказал Елагин. — Но вы напрасно, прелестная, назвали меня стариком: мудрый хранит в себе дух юности. К тому же мы, посвященные, обладаем тайной восстановления вещества и обновления суставов тела. Сейчас, например, я себя таким легким ощущаю, как никогда.

— Вы не отвечаете. Но я знаю все. Моя карлица познакомилась с этой Серафимой. И ее муж был у меня. Но не думала, что это такие ловкие пройдохи. Я отлично знаю, что вы их пригласили на ночное заседание капитула. Знаю, что Серафимка вернулась только на заре.

— А, так она вернулась!.. — не удержал радостного восклицания Елагин, успокоенный, что женоубийство в ложе было только фокусом и супруга Калиостро цела и невредима.

Но это окончательно вывело из себя певицу. Лицо ее стало маской античной Горгоны. Черные кудри разметались, как змеи. Казалось, она и ногтями и зубами вцепится в растерянного директора зрелищ. Голос стал таким пронзительным, что Елагин стал опасаться, что не только секретарь, но даже просители в отдаленной приемной услышат его.

— Вы, верно, хотели бы с ней никогда не расставаться. Влюбились в нее, как обезьяна! Вы вместе угощались! Вы уже условились с ней! Я знаю, знаю. Она хочет петь и играть в опере. Пусть она поет дурно! Пусть голос ее ничтожный! Карлица мне говорила. Она слышала ее свинячий визг. Но что из того? Вы способны на все. Любая новая развратная баба веревки может из вас вить! Ах, я не вынесу этого! Я умираю! Я задыхаюсь! Не могу! Не могу! Ах!

Габриэлли схватилась за сердце и упала на софу почти в судорогах.

— Успокойтесь, божественная! Успокойтесь, прелестная! — умолял Елагин. — Ничего подобного. Клянусь вам! Она на сцену и не просилась. Мы и голоса ее не слыхали. Она только участвовала в фокусах, показанных ее мужем, который оказался известным шарлатаном, во всей Европе прославленным под именем Калиостро.

Имя это произвело волшебное действие на Габриэлли. Она мгновенно утихла и поднялась.

— Калиостро, говорите вы? Так это сам Калиостро! — с благоговейным страхом сказала певица.

— Да! Да! Калиостро! Несомненный шарлатан и авантюрист, — радуясь перемене настроения итальянки, припадки неистовой ярости которой были хорошо знакомы не только ему, но и всей труппе и нередко вели к самым плачевным последствиям. — Успокойтесь. Все опасения ваши совершенно безосновательны. После фокусов Калиостро с супругой таинственно исчезли. Полагаю, подговорили слуг. Ничего, мой камердинер проведет расследование, и мы все узнаем. За ужином, точнее за ранним завтраком, женщины не присутствовали. Успокойтесь, прелестная!

Иван Перфильевич преклонил колено перед сидевшей на софе красавицей.

— Божественная, поверьте в правдивость моих слов. Я сейчас еду во дворец и, между прочим, возобновляемый с вами контракт везу к окончательному утверждению государыней.

— Нет, мне мало ваших уверений. Тем более, что она жена Калиостро, который все может!

— Все может? Ну, он едва ли все может. А в российских пределах, думаю, совсем ничего, кроме вранья и фокусов.

— О, это сильный человек! Я знаю, — сказала певица. — Но вам на слово не поверю. Вы поклянитесь.

Она достала медальон, висевший на ее груди, поцеловала и протянула директору.

— Здесь святая гостья! Прикоснитесь и поклянитесь, что не возьмете на сцену Калиостершу.

Делать было нечего. Иван Перфильевич поклялся на католической святыне, что не возьмет на сцену ‘Эрмитажа’ Калиостершу.

— Моя карлица видела ее днем, дома, — говорила певица, успокаиваясь. — Она уже не первой молодости и сильно отцвела, помята и потрепана. Ведь муж возил ее повсюду с собой. И она совсем не графиня, а была трактирной служанкой в Риме. Ее настоящее имя — Лоренца, да, Лоренца Феличиани. Моя карлица все узнала.

— А настоящее имя графа Калиостро?

— Этого я не знаю.

— Итак, вы поверили, успокоились! Боже мой, кто может в вашем присутствии думать хотя бы о самой Венере. Ну, дайте вашу ручку, восхитительное существо!

Габриэлли протянула руку, благоухавшую мускусом, грубая ладонь которой свидетельствовала о домашних трудах. Восхищенный директор покрыл ее поцелуями и присел рядом.

— Божественная! Один поцелуй! — шептал влюбленный старик. — Я себя чувствую, словно выпил эликсир молодости. Где твои угрозы, господин Великий Кофт! Хе-хе-хе!

Иван Перфильевич попытался обнять мощный стан знаменитой певицы. Бурные проявления южного темперамента как бы наэлектризовывали поклонника. Хотя нередко в него летели башмаки и различные хрупкие предметы, а порой и на щеках отпечатывалась мужественная десница итальянки, бывало, и ее крепкие ногти.

Медленно утихая, как вулкан, певица отстранилась от директора спектаклей.

— Вы сказали, что везете мой новый контракт императрице? — строго спросила она.

— Видите ли, прелестная, он, собственно, не совсем новый. Вы получите дополнительно всю сумму, которую хотите в виде сверхконтрактных пособий. Итак, хотя контракт старый…

— Как старый! — мгновенно воспламеняясь, вскричала певица. — Что это значит — старый контракт?

— Я ручаюсь, что вы все получите. Театральные деньги в моих руках. Кроме того, единовременное безвозвратное пособие в тысячу червонцев…

— Но Безбородко обещал Давии пять-десять тысяч червонцев! Я требую, чтобы со мной был заключен новый контракт! — кричала певица, почти столкнув с софы директора.

— Государыне императрице не угодно было его утвердить, но повелеть изволили возобновить контракт в прежнем виде. Что же я мог поделать? Воля монархини священна, — разводя руками, говорил Иван Перфильевич.

— Но ваша императрица, кажется, достаточно богата! — раздувая ноздри орлиного носа, нервно хохоча, говорила Габриэлли.

— Государыня ответили, что такое жалование у нее фельдмаршалы получают.

Габриэлли решительно поднялась.

— Сейчас же принесите мне контракт, и я разорву его в клочья. Я не останусь и трех дней в России. Можете, если хотите, взять примадонной Лоренцу Калиостро. Не желаю больше служить в вашем балагане, не желаю дышать воздухом вашей грязной, варварской страны! Давайте контракт! Давайте сейчас же контракт! И кланяйтесь вашей императрице!

— Божественная, ради всех святых! — взмолился Елагин. — Успокойтесь! Говорю же, вы получите больше!

— Ничего не хочу. Отдайте мой контракт! Со мной здесь поступают, как с ничтожной фигуранткой. Все монархи Европы наперебой добиваются чести, чтобы я пела на их придворных сценах. Я видела у ног своих принцев крови, я — дочь повара и жидовки.

— Умоляю вас, очаровательная, несравненная, не принимайте сгоряча столь необдуманного решения. Вы гордость и украшение ‘Эрмитажа’! Вы императрица нашей сцены! Что значат контракты в России? У нас даже и законы ничего не значат. Написано и утверждено одно, а на самом-то деле бывает совсем другое! На коленях вас умоляю, не настаивайте, подпишите старый контракт и оставайтесь в России!

— Хорошо, я останусь. Вы просите — останусь и подпишу контракт. Но с одним условием! Протанцуйте сейчас передо мной, и тогда я на все согласна.

— Но, прелестная, что это вам вздумалось? — изумился Елагин. — Как же это я вдруг буду танцевать? И зачем это вам надо? Вы шутите.

— Нисколько, — хладнокровно сказала певица. — Или вы протанцуете, или я отказываюсь возобновить контракт и уезжаю из России.

— Но… я давно не танцевал и все позабыл. К тому же меня могут увидеть…

— Вас никто не может увидеть, кроме меня. Протанцуйте, не упрямьтесь.

— Но это странно! Прилично ли в моем возрасте, в звании статс-секретаря и сенатора танцевать, подобно юному пажу!

— Если так… прощайте! — итальянка решительно направилась к двери.

— Постойте! Постойте! — кинулся за ней Елагин. — Ну, хорошо! Если вы требуете, протанцую. Но как же без музыки?

— О, я буду бить такт в ладоши! — Итальянка вдруг улыбнулась, обнажив блестящие зубы, и, сверкнув задорно очами, принялась подщелкивать пальцами.

— Эх-ма! Была — не была! — по-русски крикнул старик. — Да что вы думаете, — продолжал он по-французски, — я не сумею протанцевать? Да я всякого молодчика обгоню!

Выпитое за завтраком вино вместе с опьяняющей близостью огненной итальянки ударило старику в голову. Дух мальчишества, циничной насмешливости овладел им. Ему в самом деле захотелось щегольнуть молодечеством и легкостью перед красавицей.

— Вот как танцуют! Раз! Два! Три! Вот как это танцуют! Ну, господин Великий Кофт, где ваши угрозы? Раз! Два! Три!

Но вдруг, исполняя особенно трудный пируэт, поскользнулся, стопа его подвернулась, и он грузно шлепнулся на пол.

— Ах, мой милый, бедный старичок!..- устремляясь к Ивану Перфильевичу, воскликнула Габриэлли. — Не ушиблись ли вы? Постойте, я помогу вам встать и полечу вашу бедную ножку!

— Ничего! Ничего! Совсем не больно! Я сам! — пролепетал старик.

Но едва он попытался подняться, как нестерпимая боль в ноге исторгла жалобный стон из его уст.

— Боже мой! Какое несчастье! Что я наделала!? Вы вывихнули ногу! — кричала Габриэлли.

— Бога ради, тише… И никому не говорите, как я повредил ногу… О-о-о! Какая адская боль! — стонал старик. — Дайте вашу ручку, а другой обнимите меня и приподнимите… О-о-о! Великий Кофт, помилуй меня!

О-о-о!

Мощная итальянка легко приподняла его с пола и уложила на софу.

— О-о-о! Благодарю вас, очаровательная!.. Великий Кофт, воззри милостиво на меня!.. Не делайте шуму, прелестная! Позовите тихонько моего камердинера и князя Кориата. Скажите, что у меня обыкновенный приступ подагры… О-о-о! Великий Кофт, помилуй меня!..

ГЛАВА XV

Князь Кориат

Личный секретарь главного директора спектаклей и зрелищ Ивана Перфильевича Елагина, выполнявший эту должность и в капитуле восьмой провинции ордена, молодой князь Юрий Михайлович Кориат имел первую из учрежденных великим наместным мастером рыцарских степеней, отмеченную красной с зелеными кантами лентой. Происходил он из знатного и когда-то несметно богатого рода. Гедиминова ветвь, князья Кориаты имели общее происхождение с Потоцкими, Трубецкими, Чарторыйскими, Вышневецкими, Хованскими, Вельскими, Патрикеевыми, Друцкими, Голицыными, Куракиными. Предки его владели почти всей Подолией. Но уже дед совершенно омелкопоместился, а отец, кроме службы, можно сказать, ничего не имел и передал сыну лишь непорочное имя отчаянного храбреца. Отец князя Юрия умер, когда тот был еще ребенком, а матери он совсем не знал, ибо она скончалась от родов.

Воспитывался юноша у своего старшего дяди-холостяка, имевшего дубовую рощу, мельницу и старинную усадьбу на пустыре, поросшем могучими лопухами, над быстрой речкой в Литве.

Дядя его служил в российских войсках еще при императрице Елизавете Петровне. Участвовал в прусской кампании 1758 и 1760 годов и, отличившись при взятии Берлина, был потом чиновником особых поручений при русском губернаторе Кенигсберга. Здесь он оказал услугу ученой коллегии университета, предупредив гибель ценных книг. И депутация профессоров, во главе с деканом философского факультета, славным мыслителем Эммануилом Кантом, явилась его отблагодарить. В результате дядя познакомился с кенигсбергским философом. Он стал посещать лекции Канта и, открыв в себе философские способности, изучал его грандиозную систему, хотя не был ею вполне удовлетворен.

Выйдя затем в отставку, скитался по Европе, слушал лекции у разных знаменитостей, собрал обширную библиотеку и коллекции научных инструментов, на что истратил большую часть состояния. А затем поселился в вышеупомянутой усадьбе, предаваясь научным изысканиям, окруженный книгами, колбами, ретортами, глобусами, кошками и голубями, предоставив ведение хозяйства своей старой кормилице и еврею Хаиму, снимавшему мельницу.

Князь Юрий разделял одиночество дяди. Несмотря на его детский возраст, дядя делился с ним своими философскими идеями, преподавал греческий и древнееврейский языки и погрузил фантазию ребенка в мир символов, эссенций, духов, астральных течений, звездных правителей мира, ундин, саламандр, эльфов и гномов. Мальчик рос мечтательным странным существом. Когда ему исполнилось тринадцать лет, видя, что держать Юрия в деревенском одиночестве дальше невозможно, дядя отправил его в Петербург к Иоганну Августу Штарку, с которым состоял в переписке еще со времен студенчества в германских университетах. Теолог, мистик, магик и алхимик, Штарк был создателем так называемого ‘тамплиерского клириката’ и преподавал восточные языки. Он отвел князю Юрию каморку в одно окно с жесткой кроватью, табуретом и столом, кормил его овсянкой, молочным супом с изюмом и печеночными клецками. Определил в школу, где сам преподавал, и, завершив его образование, посвятил в ‘тамплиерский клирикат’ собственного изобретения.

После малоуспешной службы в сенате, расположенном тогда за Невой, в старинном петровском здании двенадцати коллегий, — настоящей клоаке правосудия по царившему в нем беспорядку, волоките, мздоимству, — князь Юрий Михайлович наконец поступил секретарем Елагина на приличное жалование, получив и квартиру в доме директора зрелищ на антресолях, из трех весьма приличных комнат с большими окнами-полукругами. Молодой человек скоро приобрел полное доверие хозяина и любовь всех в доме благодаря скромности, сосредоточенному, но мягкому характеру, мечтательной юности я чистоте нравов. Притом князь Юрий был очень хорош собой.

Пользуясь огромной библиотекой Елагина, он изучал оккультные науки и нередко занимался в лаборатории в загородном доме алхимическими опытами превращения металлов.

Впрочем, опыты эти ничего не дали. Юноша продолжал, однако, чтение ‘герметических писаний’ даже после того, как у него в руках разорвалась колба в тот момент, когда, казалось, в ней уже алела ‘красная тинктура’. Причем и он, и Елагин чудом спасли свои глаза, и лица от осколков стекла и едкой кислоты. Наместник после этого случая надолго охладел к алхимическим упражнениям и даже стал бранить герметистов как величайших шарлатанов. Но князь Кориат обладал слишком упорным характером. Он ясно видел слабости почтенного Ивана Перфильевчча, странные переходы от веры к насмешливому цинизму. Но, тем не менее, любил его добродушие: старик, сплошь и рядом волоча дела, забывая просьбы, иногда в полчаса успевал столько добра сделать, столь многим помочь, сколько другой вельможа и за полгода не успеет.

Иван Перфильевич казался искренне преданным ордену и верящим в некие тайны, сокрытые в нем, в великое дело какого-то всемирного обновления и возрождения, которое должно с помощью ордена свершиться. Но в то же время тонкая улыбка вечно пряталась в уголках его губ и насмешка сквозила во взгляде. Когда же его мучила подагра, то весь свет был не мил. И он отрицал, кажется, все и крайне удивлялся, как это пожилые, умные и просвещенные люди занимаются всяким вздором. А как только боли проходили, опять погружался в этот вздор. К князю Кориату почтенный директор зрелищ так привязался, что совершенно не мог без него обходиться. Хотя Юрий, как и все мистики современного русского общества, ожидал пришествия с Запада адепта, который бы, наконец, открыл восьмой провинции высшие тайны ‘великого дела’, но и на него Калиостро произвел сперва весьма невыгодное впечатление. Но затем чудеса, сотворенные магом, а может, и красота его супруги, совершенно потрясли молодого человека. Образ Серафимы, то улыбающийся, то страждущий, преследовал князя… Стонущей тенью проносилась она мимо… И мысли поминутно возвращались к ней…

Тут вбежавший в кабинет старый камердинер позвал юношу:

— С их превосходительством нехорошо! Ножку подвернули! Не вывих ли? Поспешите, ваше сиятельство, Бога ради! — бестолково восклицал преданный слуга.

ГЛАВА XVI

Месть Великого Кофта

Князь Кориат нашел Ивана Перфильевича лежащим и слабо стенающим на софе в кабинете. Что касается госпожи Габриэлли, то, известив камердинера о несчастном случае, она сочла благоразумным удалиться, весьма встревоженная, так как чувствовала себя виновницей происшедшего.

— Любезный князь, я поскользнулся… О-о-о!.. И нога у меня подвернулась… Страшная боль… О-о-о!.. Вы довольно сведущи в хирургии… Осмотрите… не сломал ли я себе кость… Наверное, вывих… О-о-о!… Какое несчастье! Позовите людей и перенесите меня в спальню… О-о-о!..- жаловался Иван Перфильевич огорченному секретарю.

Князь Кориат с камердинером и двумя лакеями подняли софу со стонущим стариком, перенесли в спальню и здесь начали его раздевать. При этом князь, действительно обладавший достаточными познаниями в медицине, осмотрев ногу Ивана Перфильевича, с радостью убедился, что ни вывиха, ни перелома не было. Старик просто растянул подагрическую ногу. Требовались лишь примочки и покой. С большой осторожностью переложили наместного мастера в постель. Князь дал ему выпить лавровишневых капель, уверяя, что боль скоро утихнет и дня через два он совершенно выздоровеет. Боль, впрочем, и чувствовалась лишь при движении ноги. Однако Иван Перфильевич с сомнением качал головой и продолжал охать.

Он распорядился отправить указ во дворец с рапортом о внезапно приключившейся болезни. Потом, оставшись наедине с князем, таинственно оглянулся и зашептал:

— Милый мой, я боюсь самых стен — в них глаза и уши мне мерещатся! Я глубоко раскаиваюсь в моем недоверии к графу Калиостро. Великий Кофт покарал меня! И кто знает, встану ли уже я с сего одра! Чувствую воспаление и опасаюсь антонова огня!..

— Что вы говорите, ваше превосходительство! — возразил князь Кориат. — Успокойтесь. Ничего подобного быть не может. Во всяком случае, я сейчас распоряжусь позвать врача…

— Не надо. Погоди. Врач не поможет. Все в руках Великого Кофта и его посланника, графа Калиостро. О-о-о! Великий Кофт, помилуй меня, никогда больше не буду!

— Но кто же сей Кофт?! — изумился князь.

— А я разве знаю? Вероятно, какой-нибудь сильный маг или планетный дух. Хотел бы позвать Калиостро, но боюсь. И если он может исчезать сквозь стены и наказывать к нему непочтительных, то ведь может в эту минуту видеть и слышать нас. Ну, я прошу извинения! Ну, виноват! Что же еще вам нужно, граф? — обратился в пустоту Елагин.

Тут князь Кориат с тревогой заметил, что старик начинает заговариваться и бредить. Пощупав пульс, убедился, что у него лихорадка. Дело принимало дурной оборот. Старик продолжал лепетать о Кофте, графе Калиостро, просить прощения у невидимых духов, причем рассказал и про свой танец, ставший причиной несчастья, путал Габриэлли с графиней Санта-Кроче, с Сиреной и с Афродитой. Лоб его пылал. Старик совсем разболелся. Чувствуя, что ни лавровишневых капель, ни собственных познаний тут недостаточно, князь позвал камердинера и приказал ему немедленно послать карету за домашним доктором князя Потемкина. Время до прибытия доктора тянулось бесконечно. Но больной затих, успокоился и заснул. Наконец доктор приехал.

— Ах, князь, еще минута, и меня уже не было бы в Петербурге! И теперь я спешу, — говорил доктор в кабинете Елагина, куда вышел к нему секретарь. — Я отправляюсь в Озерки, на дачу светлейшего, куда и княгиня Варвара Васильевна с мужем и больным младенцем выезжают, ибо младенцу надо сменить воздух. Но что у вас? Посланный не мог мне ничего толком сказать. Вы кажетесь весьма встревоженным. Что приключилось с его превосходительством Иваном Перфильевичем?

— Иван Перфильевич поскользнулся и упал, причем при осмотре я не заметил ни перелома, ни вывиха. Дан покой. Но потом пульс участился, голова стала горячей и начался бред. Теперь успокоился.

— Какое несчастье! Подагра его мне известна. Преклонный возраст, волнения этой бессонной ночи, ранний завтрак с устрицами, выпитое вино — все это могло произвести фантомы воображения. И то надо принять во внимание, что господин Калиостро какими-то ядовитыми порошками курил. Я сейчас осмотрю больного. Кстати, чем он бредит?

— Великим Кофтом. Он убежден, что болезнь послана ему этим таинственным Кофтом в наказание.

— Ну, возможно ли предаваться этому суеверию! Этот шарлатан и авантюрист Калиостро своим Кофтом сводит с ума почтеннейших и знатнейших особ! Поверите ли, что и князь Сергей Федорович Голицын о том же подумал, когда здоровье младенца внезапно ухудшилось. Он твердил — то мщение Великого Кофта за непочтение к его посланнику. Готов был броситься к Калиостро с извинениями, но я решительно воспротивился. Младенцу лишь нужна смена воздуха, теплая вода снаружи и при помощи клистиров внутрь. Промывать и промывать! Постоянно промывать!

— Так и Голицын уверовал в Кофта! — задумчиво сказал секретарь.

— Весь свет идет за Кофтом! Таково расположение умов. Явился Месмер — все бросились за ним. Вот хотя бы супруга управителя дел светлейшего, госпожа Ковалинская, — ярая месмеристка. И господина Калиостра видела в состоянии месмерического опьянения чрез двойное зрение: якобы к ней подошел и возложил на голову ей руки. И спит и видит — Калиостро, о котором из Курляндии получила известия. Вот и вы, любезный князь, от магика, супруги его и Кофта стали впадать в нервозную задумчивость! Вообще вид ваш показывает томность и несвежесть. Да вы вообще плохо выглядите!

Позвольте ваш пульс! Ого! Вы сами лихорадите. Промывательное вам необходимо и шпанская муха на затылок. Полезно при этом электризование. Но войдем к нашему больному. Полагаю, что, кроме обязательного промывательного, надо ему немедленно пустить кровь! Если потом появится внутреннее воспаление от ушиба в органах, подвергнуть надо больного ртутному лечению с электризованием.

— Как! И ртуть, и электричество одновременно? — удивился князь Кориат.

— Всенепременно, — сказал доктор. — Всенепременнейше!

ГЛАВА XVII

Консилиум

— Позвольте, доктор, сперва предупредить Ивана Перфильевича о вашем прибытии, — сказал князь Кориат. — Его превосходительство успокоились и спят. Но вы, конечно, знаете особые взгляды Ивана Перфильевича на медицинскую науку и докторов.

— Очень хорошо знаю. Истинная наука и мужи ее в наши дни отвергаются, а всякие Месмеры и Калиостры увлекают за собой.

В это мгновение дворецкий доложил о прибытии фельдъегеря от императрицы с пакетом и придворного доктора Роджерсона для осмотра его превосходительства.

— А, уже до государыни дошло, и по ангельской ее доброте спешит помочь страждущему, — умиленно сказал домашний врач светлейшего.

Вслед за этим в кабинет вошел Роджерсон, важный англичанин в огромном пудреном парике, белоснежных брыжах и манжетах, весь в черном бархате, с табакеркой в руке, украшенной портретом цесаревича Павла Петровича. С ним был слуга, который нес ручной чемоданчик, наполненный инструментами и медикаментами, и огромную клистирную трубку под мышкой. Следом вступил и фельдъегерь с пакетом.

Домашний врач светлейшего приветствовал знаменитого коллегу по-латыни, сопровождая свою речь глубокими реверансами. Роджерсон ответил легким поклоном.

В то время, как князь Кориат принимал пакет от фельдъегеря, слуга, хромоногий старичок с физиономией совы с зловещим видом, разгружал на столе чемоданчик: появились ланцеты и чашка для кровопускания, сосуд с пиявками, две дюжины банок и огромные склянки с микстурами.

Роджерсон хорошо знал секретаря и, войдя, поклонялся ему несколько любезнее, чем коллеге. На крупном бледном лице англичанина читалось холодное величие жреца науки. Рукою в жалованных перстнях он оправил жабо и сказал по-латыни, так как Кориат совершенно легко изъяснялся на этом диалекте медицинской кухни:

— Прошу вас, князь, доложить больному, что я, доктор ее величества и их высочеств, Роджерсон, по повелению государыни императрицы, узнавшей о внезапной болезни, прибыл для осмотра его превосходительства!

— Я сейчас доложу, доктор, — ответил секретарь.

— Да, но прежде прошу вас сообщить, что именно Iприключилось. Князь Кориат сообщил, что, случайно поскользнувшись, Иван Перфильевич немного ушиб и растянул подагрическую ногу.

— А! — сказал Роджерсон, поднимая кверху черные брови и указательный палец с перстнем.

— Впрочем, после осмотра ничего особенного не оказалось, но потом больной взволновался, даже стал бредить, теперь же успокоился и спит.

— А-а! Успокоился и спит! — так же произнес Роджерсон. Затем, повернувшись к коллеге, строго спросил, осматривал ли он больного и почему, по его мнению, болит нога статс-секретаря ее величества, и какое, по его же мнению, надо применять лечение?

Тот, польщенный вниманием знаменитого доктора, мешая латинские слова с немецкими, сообщил, что только что прибыл и еще не имел возможности осмотреть больного. Но по описанию князя Кориата мог наметить основные способы излечения болезни. При таких обстоятельствах, конечно, прежде всего нужно кровопускание…

— О, да! Конечно, кровопускание прежде всего! — склоняя вершину парика, согласился доктор Роджерсон.

Слуга с самым кровожадным видом зазвенел медной чашкой и до блеска вычищенными ланцетами.

— Затем больному необходимо промывательное! — продолжал домовой врач.

— О, да! Промывательное! Промывательное! Промывательное! — трижды подтвердил Роджерсон.

Слуга со зловещим наслаждением попробовал, хорошо ли движется поршень чудовищной клистирной трубки, более пригодной для желудка слона, нежели человека.

— Но, кроме этого, мне кажется, нужны ртутные втирания вместе с электризованием! — заключил врач, взбираясь на любимого своего конька.

— Ртутные втирания?! Быть может, — сказал Роджерсон. — Но я враг электризования во всех его видах.

— Ужели, достойный коллега! — с сожалением сказал домашний врач светлейшего. — Электризование имеет удивительную силу оживлять и укреплять жизненный дух. Оно особенно силу над больным имеет.

— Заблуждение! — сказал Роджерсон. — Скоро ли предупрежден будет о моем прибытии больной? — с нетерпением повысил он голос.

Князь Кориат направился в спальню Ивана Перфильевича.

ГЛАВА XVIII

Высокие дворцовые лестницы

Но Иван Перфильевич уже был предупрежден о прибытии докторов. Верный камердинер пробрался к нему, едва прибыл Роджерсон. Иван Перфильевич крепко и сладко спал. И спал уже добрых три часа. Старик-камердинер встал в ногах кровати и попытался шептать:

— Изволите проснуться, ваше превосходительство! Изволите проснуться!

Иван Перфильевич не обращал на шепот камердинера никакого внимания, только носом посвистывал. В спальне были опущены толстые занавесы и не пропускали дневного света. Ночничок теплился в фарфоровом умывальнике, да светилась лампада. Полог монументального ложа Елагина не был опущен.

Но вдруг Иван Перфильевич глубоко вздохнул и открыл глаза.

— Изволили проснуться, ваше превосходительство? — прошептал камердинер.

— Проснулся, да, — сипло сказал старик. — Я, кажется, всхрапнул. Что теперь, день или ночь?

— День-с.

— А-а-а! Вспоминаю! Ну, Саввушка, радуйся, старый дурак, я совершенно здоров!

Седой Саввушка просиял от радости.

— Я теперь здоров, — продолжал Елагин.

Однако с трудом приподнялся на кровати и сморщился от боли в ноге.

— О-о-о! Еще чувствую! Но все пройдет. Я знаю. Я такой сон видел.

— Помоги, Владычица Одигитрия Смоленская! А между тем о недуге вашем, батюшка, государыня узнала, — сообщил Саввушка, — прислали нарочного фельдъегеря с пакетом!

— Ой ли! Так проси князя принести сюда государынин пакет!

— Да еще и дохтура для лечения вашего превосходительства изволила прислать, господина Роджерсонова, — продолжал верный слуга.

— Доктор прислан! Но я совершенно здоров! Ей же ей, теперь здоров совершенно! — всполошился Иван Перфильевич.

— А князь перепугались и со своей стороны изволили пригласить домашнего лекаря светлейшего.

— Что это, целый полк лекарей! И одного предостаточно, дабы на тот свет спровадить, а тут вдвоем примутся! Да я не хочу. Мне докторов не надо. Я совершенно здоров… О-о-о… Как стрельнуло!.. Но это старая знакомая — подагра-матушка. Я с ней сам справлюсь.

— Истинно, ваше превосходительство, доктора только калечат, а пользы от них никакой быть не может, — убежденно сказал камердинер. — А вот пригласили бы к себе Ерофеича, тот живой рукой с ножки вашей всякую боль бы снял!

— Ерофеич! Нет, нет, погоди. Но коли государыня лейб-медика прислала, надо ему показаться.

Тут в спальню вошел князь Кориат, подал пакет, сообщил о прибытии докторов и выразил удовольствие, что видит его превосходительство освеженным сном и даже бодрым.

— Да, я теперь отлично себя чувствую. Я здоров. Только при движении несколько… о-о-о… стреляет! — сказал Елагин и открыл пакет.

‘Иван Перфильевич,

— писала Екатерина,

— ногу твою господин Роджерсон, быть может, в кратчайшее время исправит, а чем руку такого ленивца исправить, не имею понятия. Указ против ‘кожесдирателей’ написан как нельзя лучше. Отчего же медлил доложить? Когда вылечишься, я рада буду вас видеть, но — воля твоя — боюсь, что ты с костыльками не управишься по здешним высоким лестницам, поэтому вас прошу передать пока доклад мне через помощника вашего Василия Ильича Бибикова.

Впрочем, благосклонная к вам

Екатерина’.

— Что ж это! — с тревогой сказал старик, прочитав царицыно послание. — Уже государыня на костыльки поставила инвалидом и дворцовые лестницы для меня высокими находит! Боже мой! Что ж это! Или я от дела отстранен!? Не дошло ли чего до государыни? Или кто-нибудь донес! Какое несчастье! Проклятый Калиостро! Проклятый Кофт! Проклятая Габриэлли!

Елагин удрученно опустился на подушки.

— Государынина немилость точно меня всех сил лишит и на край гроба поставит! — продолжал он жалобно. — Что это, Господи, от злых тех шарлатанов неужели нет защиты! То ногу себе повредил! Теперь уж и на костыли поставлен! Пришла беда — отворяй ворота.

— Но я не вижу в письме государыни немилости, — возразил князь Кориат. — Напротив, царица о здоровье вашем заботится.

— Твоими бы устами мед пить! Вы еще неопытны в придворной службе. Государыня прямо не говорит, но обиняком дает понять. Я от доклада отставлен и приезд ко двору мне запрещен! Без лучей животворного моего солнца всех надежд лишаюсь! Но надо полностью пересмотреть все дела. Сенатские у тебя все? Удивительное дело, как сутяжничество развелось! Тягаются, судятся, — о чем? Вот возьми капитульные бумаги, что на трюмо. Там и господина Калиостро патенты, и письма о нем высоких особ. Разбери хорошенько, если только там можно разобрать что-нибудь, особенно в письме ко мне этого жулика, где он всю жизнь свою рассказывает и уверяет, что супруга его Серафима не кто иная, как мумия древней Изидиной жрицы, воскрешенная им с помощью высших тайн магии, и поэтому красавице свыше двух тысяч лет! Вот какому вздору заставляют нас верить! И зачем только все эти наши ложи, молотки, ленты? Принимаем шарлатанов, а они нам ослиные уши приставляют! Предаемся таинственным, темным учениям вместо святого откровения истинной веры Христовой! Что все это? Затмение разума или просто глупость! А контракт Габриэлли? Тоже суета и безумие! Учреждаем зрелища, позорища, приглашаем иностранок за большие деньги: они кувыркаются, визжат, опустошают наши карманы, совращают наших молодых людей, да и мы, старики, вместо того, чтобы молиться Богу и готовиться к переходу в иной мир, за актерками скачем! И что хорошего в этой Габриэлли? Баба дебелая, ручищи, ножищи, ни воспитания, ни тонких чувств, как есть здоровенная торговка-мещанка с рынка. А мы под ее дудку пляшем и теряем свое здоровье!

Секретарь хорошо знал эти припадки скептицизма у Елагина, когда все казалось ему вздором и суетой. Знал, что они так же быстро проходили, как и наступали.

Тут дверь открылась, и, видимо, наскучив ждать приглашения, в спальню вошел доктор Роджерсон, сопровождаемый домашним врачом Потемкина. За ними шел слуга, он же фельдшер, с ланцетами и медной чашкой для кровопускания в руках и клистирной трубкой под мышкой. Иван Перфильевич поперхнулся на полуслове и спрятал голову поглубже в подушки.

ГЛАВА XIX

Странное приключение

Тщательно осмотрев бедного директора спектаклей и зрелищ, доктора признали кровопускание и промывательное совершенно необходимыми, отвергая другие медицинские средства до полного выяснения болезни. Проснувшийся столь бодрым и веселым, старик после ухода врачей совершенно ослабел. На прощанье его угостили отвратительнейшей микстурой. Вместе с тем проникся он убеждением, что тяжко болен, совершенно пал духом, и опять суеверие взяло над ним верх. После ухода врачей вновь стал, боязливо оглядываясь, шептать князю Кориату, что чувствует на себе карающую десницу Великого Кофта, что Кофт услышал его дерзкие речи и углубил болезнь, что в этих обстоятельствах единственное средство — обратиться к Калиостро. Но сделать это надо в тайне.

— Знаю, что он где-то в Итальянских живет. Так прошу тебя, милый князь, сам сходи к нему под вечер, в сумерках, а слугам не поручай. Боже упаси, если кто-нибудь узнает об этом. Действуй как можно осторожнее. В Итальянских Габриэлли тоже проживает. У нее есть карлица, лукавое и пронырливое создание. Если только она узнает о твоем посещении, то, конечно, скажет Габриэлыпе, а та догадается обо всем. А ей не надо ничего знать. Итак, закутайся в плащ, надвинь на глаза круглую английскую шляпу и дипломатично отвечай на вопросы.

— Я постараюсь в точности выполнить приказания, но что мне сказать господину Калиостро?

— Извинись перед ним от моего имени, заверь в моем глубоком уважении. Скажи, что я болен и прошу его прийти ко мне, но по некоторым причинам совершенно тайно. Если будет упрямиться, предложи ему золото. Все алхимики любят этот металл. А теперь займись бумагами. Я должен отдохнуть. — Бедный старик закрыл глаза.

Оставив его на попечении верного камердинера, князь Кориат уединился в библиотеке. Окна ее выходили на Неву. Солнце уже клонилось к закату. Его косые лучи наполняли пурпурным сиянием сумрачную комнату, и боги древнего Египта таинственно розовели на полках и как будто оживали.

Секретарь принялся за бумаги. Но, против обыкновения, он не коснулся дел сенатских и театральной конторы, а прежде всего занялся сертификатами, патентами и письмами графа Калиостро. И рекомендовавшие его особы, и он сам сообщали о магике странные вещи на таинственном языке иероглифов. Воображение князя Кориата привыкло блуждать в фантасмагориях символических наук. Удивительные явления, которым он был свидетелем в ложе, произвели на него глубокое впечатление. Образ прекрасной Серафимы преследовал его. Но можно ли было верить тому, что сообщал о ней Калиостро? Эта юная красавица — воскрешенная мумия, два тысячелетия покоившаяся в древней пирамиде Хеопса!..

Юноша признавал, что такое оживление с помощью высших тайн совершенного искусства магии возможно. Но в данном случае оно казалось слишком невероятным. Однако болезнь ребенка князя Голицына, несчастье с Иваном Перфильевичем непосредственно после угроз неведомого Кофта были поразительны. Если это и случай, то почему же, однако, случай как бы торопился подтвердить могущество магика и правду его слов? Теряясь в противоречивых мыслях, князь Кориат не заметил, как зашло солнце. Быстро погасла вечерняя заря, и серый сумрак весенней ночи наполнил город призрачными полутенями. Пора было выполнить распоряжение Елагина. Молодой человек хотел подняться к себе на антресоли, чтобы захватить плащ и шпагу, в то же время обдумывая, как ему лучше выйти из дома, не обратив на себя внимания слуг.

Вдруг глубокий вздох раздался в глубине библиотеки. Обернувшись в ту сторону, молодой человек никого не увидел, но между колоннами, где была дверь в укромный ‘кабинетец’ Елагина, заметил статую, закрытую белым покрывалом, которой здесь раньше не замечал, и подумал, что это какое-то новое приобретение Ивана Перфильевича.

Издали, в пепельных сумерках весенней ночи, наполнявших неосвещенный зал, он не мог различить, была ли статуя обернута полотном или так изваяна — закутанной с головы до ног. Князь Кориат обошел изваяние. На пьедестале была надпись по-гречески: ‘Я — все, что было, что есть и что будет. Моего покрывала не поднимал никто из смертных’.

‘Ах, так это изображение Саисской богини!’ — решил князь, припомнив, что именно о такой надписи в храме Саиса говорит Плутарх.

Откуда у Ивана Перфильевича такое замечательное изваяние? Конечно, это работа современного скульптора.

Размышляя так, юноша уже приблизил руку к чудной ткани, когда опять раздался вздох. На этот раз ясно было, что вздохнуло таинственное изваяние. Даже покрывало заметно дрогнуло, и край его тихо заколыхался. Князь не верил своим глазам. Он думал, что спит, но оглянувшись вокруг, не заметил никаких изменений в обстановке. Все было, как всегда, на своем месте. Нет, он не спал!

Вновь повернулся к изваянию и, вглядевшись, вдруг почувствовал, что под покрывалом таится живое существо, живая грудь дышит под блестящей тканью, бьется сердце… Повеяло ароматным теплом. Мистический ужас объял его.

— Кто ты? — воскликнул он. — Откройся! Ответь! Назови себя!

Вдруг складки покрывала раздвинулись, и появилась прелестнейшая женская рука, обнаженная до плеча. В розовых пальчиках она держала древний систр — металлическую погремушку. Рука махнула — и систр мелодично и странно зазвучал.

Юноша узнал эту руку.

— Серафима! — вскричал он.

— Называй меня, как угодно, ты никогда не назовешь меня истинным моим именем! — прозвучал серебристый тревожащий душу голос. — Не пробуй коснуться покрывала и узнать мою тайну, если не хочешь быть несчастным на всю жизнь. Но помоги мне сойти с пьедестала.

Трепещущий князь Кориат протянул руку, и Серафима, или кто бы она ни была, оперлась на нее. Мгновенно сладкая боль и жгучий огонь разлились во всем теле молодого человека. Восторг и слезы стеснили дыхание.

Она легко как бы слетела с пьедестала, казалось, была невесомой, но пленительнейшие формы юной женщины явственно обозначились в складках покрывала. И на мгновение в них блеснули дивные голубые очи. Она приняла руку, совсем закуталась покрывалом, подошла к большому креслу с прямой спинкой резного дуба. Ручками кресла служили два крылатых сфинкса, а сиденье покоилось на спине чудовища, свившегося клубком. До сих пор никогда еще князь Кориат не замечал подобных кресел в библиотеке. Таинственная женщина села в кресло, и складки покрывала упали полукругом у ее ног, чуть выдавая их. Едва она села, все изменилось вокруг.

Стены и потолок как будто раздвинулись, подернулись туманом или дымом курений.

В то же время тихое позвякивание раздавалось кругом, и князь не знал, гремит ли систр богини или это приливает и звенит кровь в висках. Он не мог дольше терпеть и заговорил, обращаясь к закутанному таинственному образу:

— Как ни чудесно ваше появление, я узнал вас. И вы не станете отрицать, что вы супруга графа Калиостро! Знайте, что даже по шелесту дыхания я всегда узнаю вас, и потому не понимаю, зачем скрыли черты свои этим покрывалом! Откройте небесное ваше лицо! Кто раз вас видел, не может забыть! Я люблю вас, Серафима.

Он ломал руки в тоске.

— Безумный юноша, не желай невозможного! — прозвучал сладостный голос под покрывалом. — Ты не видел меня и тогда, когда видел. Но в это мгновение невозможно увидеть меня облеченной плотью живой женщины. В это страшное мгновение плоть моя — это покрывало. Не двигайся, не пробуй приблизиться, коснуться меня и внимай, внимай, внимай!

ГЛАВА XX

Продолжение странного приключения

— Ты уже знаешь, что меня оживил Калиостро своими чарами. Он вдохнул жизнь в ветхие останки моей земной оболочки, в мою мумию, покоившуюся две тысячи пятьсот девять лет в развалинах храма Саиса. Не думай, что я подобна богине, изваяние которой сейчас оживляю. Нет, я смертная женщина, несчастнейшее существо, только воспользовалась случаем, чтобы явиться к тебе, юноша, потому что ты заступился за меня в собрании капитула. В твоих глазах я прочла твое сердце, да благословит тебя вечный Озирис! Да избавит он тебя по смерти от огненного мучения и даст вкусить от хлебов жизни в светоносном жилище блаженных! Узнав, что поставщик Эрмитажа маркиз Маруцци привез из Италии древнее изображение закрытого истукана Саиса, и теперь, когда Калиостро спит и чары его ослабели, я перенеслась и вселилась в статую, чтобы поговорить с тобой, открыть тебе великие тайны и предупредить о страшной опасности, которая тебе грозит. У меня мало времени Прежде чем мой мучитель проснется и откроет глаза, я должна тебя покинуть. Итак, слушай.

Я была гетерой в храме Девы Саиса — царицы небес и земли, всемогущей, вседержительной, тысячеименной Матери трисолнечного младенца, владычицы тайн и бездны бытия. Мое имя — Тонида. Моя красота была известна во многих землях и странах.

Юноша по имени Сабакон воспылал ко мне неодолимой страстью. Но он был беден. А за меня нужно было сделать дорогие подношения великому жрецу храма. Не достигнув цели, Сабакон обратился к жрецам красноликого бесплодного Бога Сета и поклялся, что, если они чарами отдадут меня во власть его желаний, он вступит в их общину, приобщится к ужасным таинствам, даст себя оскопить и сделается бесполым, как они. ‘Ибо тому, кто познал Тониду, невозможно желать иной женщины’, — сказал Сабакон.

Тогда жрецы во время сна чарами овладели моей душой и завлекли ее в дом Сабакона, на его ложе. Он, погруженный в сон, обладал мною и утолил свои желания.

Проснувшись, я рассказала о насилии верховному жрецу Девы Саиса. Возмущенный, он позвал Сабакона и жрецов Сета на суд фараона, именем тысячеименной богини, требуя взноса в сокровищницу храма.

Божественный повелитель Египта выслушал нас и рассудил: ‘Сабакон, возьми сосуды — золотые и серебряные, и алебастровые с благовониями, — сколько требует жрец покрытой богини, — из моей сокровищницы. Я ссужаю тебя. Пойди со жрецом и с гетерой Тонидой к стенам храма. Возьми сосуды и води ими перед стеной то туда, то сюда Гетера же пусть ловит скользящую тень сосудов, так как мечта — лишь тень действительности. Сабакон лишь в мечте владел Тонидой. Поэтому лишь тенью он должен заплатить за нее’.

И было так, как сказал фараон… Но я должна сократить рассказ. Сон Калиостро становится чуток. Он может проснуться с минуты на минуту.

С глубоким изумлением слушал князь Кориат речь таинственного видения. И в то же время эти слова звучали в его собственной груди. Он видел все предметы, стены, фолианты библиотеки, в окнах — Неву и город в сумерках белой ночи, и тут же сидящая перед ним вызывала видения седой древности, иной, давно угасшей жизни.

— Не буду рассказывать, как, уже став жрецом красноликого Бога, Сабакон продолжал преследовать меня, как во сне, так и наяву, уже бессильными, но потому и неутолимыми желаниями. Не могу рассказать, почему, отвергнутая, брожу две тысячи пятьсот лет тенью среди живых.

Знай, что жрецы Саиса, Фив и Мемфиса обладали такими тайными силами, что победили самое смерть, и в мумиях, в иероглифах, изваяниях они живут и теперь. Жив и Сабакон. Каждые пятьсот лет он перевоплощается, вселяясь в тело умершего и оживляя его. Граф Калиостро — его пятое перевоплощение. И я, несчастная, должна сопровождать его, перевоплощаться вместе с ним, служить ему наложницей и быть его рабой.

Знай, что срок пятого воплощения истекает. И вот Сабакон-Калиостро избрал, своими жертвами светлейшего князя Григория Александровича Потемкина и императрицу России Екатерину. Он хочет править через меня всем Севером. В этом ему помогают духи жрецов Сета, воплощенные в различных вельможах Европы. Они задумали низвергнуть царство Трисолнечного Божества и Сокровенной Царицы земли и неба и открыть царство красноликого Сета-Люцифера и его клевретов.

Не допусти этого. Ты посвящен в древние тайны и символы. Борись с проклятым Сабаконом-Калиостро. Уничтожь его чары и не дай ему перевоплотиться. Возврати и мою несчастную тень отрадной обители вечного забвения! Освободи меня от тысячелетнего рабства! А чтобы ты знал, что это не сон, пустой и лживый, что я действительно являлась тебе, прими от меня эту розу! Меня же сейчас здесь не станет.

С этими словами из складок покрывала вновь появилась трепетная, живая розовая рука, дышавшая эфиром тела и ароматом неги, и прозрачные персты протянули молодому тамплиеру большую черную розу.

Он схватил розу и подавшую ее эту живую руку и вскричал:

— Нет, мне мало этого! Хочу тебя видеть! Не уходи, не открыв передо мной покрывала!

— Безумный, о чем ты просишь? — раздался полный скорби голос. — Я уже сказала, что, если поднимешь мое покрывало, будешь несчастным на всю жизнь! Не желай же и не требуй невозможного. Не требуй, ибо я обязана теперь исполнять каждое твое желание, вручив в твои руки свою несчастную судьбу!

— Нет, я хочу! Я требую! Что бы ни было со мной, хочу, хочу видеть тебя, прекраснейшая из женщин! — в безумии повторял князь Кориат.

Тихий плач раздался под покрывалом и жалобный стон. Медленно поднялась она, и опять в складках звездной ткани просияли воды и воздушные глубины, просыпались цветы. И вдруг все померкло, ткань пожелтела, словно полуистлевшая, и все кругом потемнело, удушливым смрадом пахнуло из тьмы. Тихо спустилось покрывало, обвитые погребальными полотенцами руки держали перед лицом круглое зеркало, словно защищаясь им от взора дерзновенного безумца. Юноша протянул руку и отвел зеркало гетеры от ее лица. Ужасно и непередаваемо было то, что он увидел. В мгновение ее тело рассыпалось черным прахом, расплылось клубами коричневатого дыма. Исчезло все, только плачущий стон пронесся в воздухе, потом ласточка шмыгнула под потолком и, прокричав, исчезла.

Весь дрожа, в холодном поту, князь огляделся. Никого не было. Все имело обычный вид. Заря разгоралась за окнами. Кресло, на котором сидело видение, было таким же, как и остальные. А между колоннами не стояло никакого покрытого истукана. Там высилась ваза, действительно закутанная почему-то куском полотна, но давно ему знакомая. И сам он сидел у письменного стола, где еще лежали дела и патенты Калиостро. Что это было? Спал он? Бредил наяву? Голова его кружилась. Мучительно замирало сердце. Отвращение смешалось в нем с жалостью и безумной страстью. Странные предостережения, дикие тайны, сообщенные ему, не находили места в его сердце, и в то же время бред обладал всей убедительностью подлинной действительности. Он заглянул за таинственную завесу, отделяющую живых от мертвых. Бездна вечности дохнула ему в лицо. Был уже другим человеком. Что-то непоправимое было совершено им. И страшное знание, на которое дерзнул юноша, он должен был искупить муками Прометея…

Взгляд его упал на то место на полу, где стояла Серафима, и к своему ужасу и радости он увидел там мистический залог — черную розу. Бросился к цветку, схватил его… То была не настоящая, а искусственная, тафтяная роза. Но она была, была…

ГЛАВА

XXI Лестница

— Мне надоело одиночество! Мне скучно! Не могу понять, Джузеппе, чего ты еще дожидаешься?

Так говорила графиня ди Санта-Кроче, покоясь в ленивой позе на софе в надоевшей комнате в Итальянских. Джузеппее быстро повернулся на каблуках.

— Еще немного терпения, дорогая Лоренца, — сказал он.

— Но чего же ты ждешь? Ты был так торжественно принят. Проделки твои очень удались.

— Да, но выждать необходимо. Пусть они сами за мной явятся. А они явятся, это я знаю отлично.

— Мне надоело быть в твоих руках жалкой игрушкой, — с раздражением сказала Лоренца. — Ты заставляешь меня участвовать в своих глупых фокусах, как будто я фиглярка в ярмарочном балагане. Я служу приманкой для всяких олухов. Время идет. Я уже не так прекрасна, как прежде. Да, я старею, Джузеппе, что же меня ожидает?

— Тебя ждут богатство, знатность, слава, почетнейшее положение, клянусь Сатурном! — воскликнул Джузеппе.

— Ах, ты говорил это в Лондоне, потом в Париже, потом в Берлине…

— И говорю это же теперь в Петербурге!

— Говоришь, но я нисколько тебе не верю. Ты — шарлатан, Джузеппе. Ты — лжец. Ты хочешь обмануть весь мир, но прежде всего сам себя обманываешь. Ты вечно строишь воздушные замки, которые мгновенно разлетаются без следа, если не считать побоев, которые порой перепадают на твою долю, новых и новых долгов и необходимости как можно скорее бежать в другой город.

— Ты женщина, и видишь только кухонную часть жизни, видишь изнанку, грязное белье, домашний сор, пятна и заплаты!

Он принялся ходить по комнате. Лицо Джузеппе приняло грустное, задумчивое выражение. Большие глаза его сияли мыслью и были прекрасны.

— Я вижу то, что вижу, — упрямо отозвалась Лоренца.

— То есть не дальше своего носа, дорогая, не дальше! Но тот, кому дано зрение орла, кто смотрит в будущее и видит, к чему идет мир, стоит выше сора, тумана, клубов чада и пыли земной суеты. Все это там, внизу, у его ног. Чело же провидца — в чистых, высших сферах, и очи его озирают огромный горизонт. Но к чему я говорю тебе все это? Ты не поймешь меня.

— Нет, что же ты предвидишь? Ты прозревал в Лондоне. И что же ты вывез оттуда? Несколько дипломов и писем. И долги. То же в Париже. То же в Берлине. Значит, то же будет и в Петербурге. Наконец тебя всюду узнают и не станут больше верить. Что ты будешь тогда делать? Вернешься домой, в Палермо? Боже мой!

— Я вернусь туда только для того, чтобы быть увенчанным лаврами в Капитолии! — гордо сказал Джузеппе.

Лоренца быстро приподнялась, посмотрела ему в лицо и вдруг звонко расхохоталась и опять упала на софу.

— Лавры! Капитолии! Бедный Джузеппе, но если бы ты сейчас вернулся в Рим…

— Если бы я сейчас вернулся в Рим, меня посадили бы в крепость святого Ангела, а потом задушили там потихоньку! — спокойно заметил Джузеппе.

— Ты сам это знаешь и говоришь! Где же лавры и Капитолии? Бедный Джузеппе, ты сходишь с ума, и в твоих речах нет связи.

— Связь есть, и ум мой ясен. Но ты только женщина, нетерпеливая, жаждущая земных благ.

— Ты их тоже любишь, Джузеппе! Ты жаден к золоту, без ума от знатности и чинов. Ты ненасытен, Бальзамо. Любишь женщин, вино, богатую жизнь! Ведь я тебя знаю, хорошо, давно знаю!

— Люблю и не люблю. Все это средства. Цель моя не в этом. Цель моя выше. Ты говоришь, что знаешь меня. То есть, знаешь мою грязную сторону. Ну, ведь и я знаю твою грязную половину жизни. Чище ли она?

— Ты первый развратил меня! — запальчиво крикнула Лоренца.

— Нельзя развратить того, кто не хочет развратиться. Не будем ссориться, дорогая. Именно теперь это нам особенно ни к чему. Дело идет к развязке или, лучше сказать, к завязке. Именно здесь, в России, в Петербурге, завяжется тот мировой узел, который можно будет рассечь только мечом! С этим я сюда и прибыл, и послан. Не для жалких фокусов. Что фокусы! Что некромантия! Все это для профанов, для ослов, для жалкой толпы! Но здесь, в Петербурге, именно здесь или нигде, то, что мы ищем!

На слове ‘здесь’ Джузеппе энергично топнул ногой.

— Преображение мира начнется отсюда, из России! Как? Я еще не знаю. Но мне сказал это великий человек — Сен-Жермен…

— Ужасный старик! — с дрожью отвращения сказала Лоренца. — Бессильный, похотливый старик, одной ногой стоящий в могиле, окруженный бабами! Я и теперь ощущаю прикосновение его холодных пальцев… Гнусный старик! Мне казалось, что меня обнимает сама смерть! И ты меня принудил… Никогда этого тебе не забуду и не прощу! — шипя от злости, проговорила Лоренца.

— Наоборот, ты должна быть благодарна мне, что твоя земная плоть послужила величайшему из мудрецов. Сен-Жермен поступает, как царь Давид. Когда царь Давид состарился, то покрывали его одеждами, но он не мог согреться. И сказали ему слуги его: пусть поищут для господина нашего, царя, молодую девицу, и будет согревать господина нашего царя. Искали и нашли Ависагу, сунамитянку…

— Сен-Жермен не царь, а я не Ависага!

— Ты пленительнее Ависаги, и знашь это сама. А Сен-Жермен — царь над царями. Он открыл мне грядущее, как в зеркале показал его…

— Ты — шарлатан, а Сен-Жермен шарлатан над шарлатанами, который и тебя самого одурачил. Если вы — знаете будущее, то почему нам всегда приходилось уезжать поспешно и неожиданно из всех столиц? И не то же ли говорил ты и в Лондоне, и в Париже, и в Берлине? Не уверял ли, что вот сейчас что-то преобразится, и ты станешь богат, знатен, славен! Но ничего не происходило. Все оставалось как всегда. Как всегда, мы с тобой укладывали сундуки и уезжали, дрожа и оглядываясь… Проклятая жизнь! Будь проклят тот день и час, когда я связала свою судьбу с твоей! Кто знает, в меня мог влюбиться вельможа и богач, даже принц, и я жила бы, не зная забот, окруженная почтением и роскошью! — с искренним отчаянием проговорила женщина. — А если бы и не так, — продолжала она, — если бы и не так, вышла бы замуж хотя бы за красавца Паоло и была бы честной женой…

— Рабой! Жалкой рабой! — вскричал Джузеппе. — О, маловерная и слабая женщина! Что ж, оставь меня одного идти моей дорогой! — Ага, ты захотел от меня отделаться! Да тем и кончится, конечно, что ты меня бросишь, когда моя красота увянет и я не буду тебе нужна. Но это не удастся.

Я все о тебе знаю. Если я в твоих руках, то ты еще больше в моих.

— Угрозы твои мне не страшны, да они и бесполезны. Прежде чем закончится этот год, уже начнется…

— Что начнется? Скажешь ли когда-нибудь яснее?

— Я говорю ясно, но твой разум дремлет и не может меня понять. Ты красавица, и я одарен способностями, знаниями. И что же, нам нет места под солнцем. Все лучшие места заняты по праву рождения! По праву рождения, ха! Но мне известно происхождение всех вельмож Европы. Кто из них истинный сын своего отца? Никто. Чаще всего это сыновья сильных телом плебеев, с которыми сходились их аристократки-матери, неудовлетворенные бессильными и холодными ласками старых развратников-мужей, которым продали их юность. И эти выродки наследуют титулы, замки, земли, чины, все! Я сын своего отца. Мы — плебеи, поэтому в наших семьях, если только мы их заводим, родятся наши истинные дети. И что же? Они остаются ничтожествами на всю жизнь. Они могут быть великими писателями, учеными, художниками. И все-таки только прислужники аристократов. Можно ли это терпеть! Я знаю двух родных братьев, сыновей выездного лакея. Один так и остался лакеем, потому что рожден отцом от законной, честной плебейки-жены. Другой же родился в блуде от графини, однако он считается законным сыном старого графа, наследовал его титулы, он посланник! Вот в чем возмутительная несправедливость! Итак, надо уничтожить все титулы, все привилегии, провозгласить полное равенство, и пусть первенство дается не по происхождению, а по знаниям, гению, труду! ‘Проклят сын блудницы’, сказано в Писании. Проклята аристократия, рожденная в блуде.

— Так легко это сделать! Так и позволят аристократы уничтожить их титулы и привилегии! — сказала с иронией Лоренца.

— Сколько раз я пытался разбудить в тебе гордость! Напрасно. Но я тебе говорю и повторяю: время близко, у дверей. Аристократы сами откажутся от своих прав и привилегий и провозгласят равенство.

— Этому никогда не бывать!

— А не захотят сами, то их заставят! Знаешь басню? У стены стояла лестница. И верхние ступени кичились перед нижними. Мимо проходил человек. Схватил лестницу и перевернул. Первые ступени стали последними, а последние — первыми.

— Кто же этот человек? Уж не ты ли?

— Да, я. Иаков видел лестницу, восходящую вершиной в небеса. Он не поднялся по ней. Но потом он боролся с самим Ягве и победил его. Тогда вершина лестницы наклонилась к земле, верхнее стало нижним, Иаков стал Израилем. Я еще человек, но буду Израилем, борющимся с Богом.

— Я знаю, что твой дед из евреев, но неужели ты думаешь бороться с самим Господом Богом? — презрительно спросила Лоренца.

— Не только думаю, но уже борюсь. Да, борюсь с жрецами, с попами, которые учредили на земле касты, благословляют тиранов, помогают богачам давить бедняков!

— Борись с кем тебе угодно, а я просто обращусь к этому добренькому старичку, директору здешних театров, который стучал молотком в прошлый раз. Я знаю, что он все сделает, если попрошу его хорошенько. Поступлю в здешнюю труппу и буду жить не хуже других певиц! И ты мне больше не будешь нужен.

— Не смей этого делать! Горе тебе, если посмеешь! — яростно крикнул Джузеппе. — Габриэлли уже подозревает нас в этом намерении, и мы нажили в ней злейшего врага. Мне говорила ее карлица, Грациэлла!

— За которой ты старательно ухаживаешь? Мне вот лень только встать с этой софы, лень бороться с тобой, все мне противно, весь свет, этот обман, интриги. Только поэтому я и подчиняюсь тебе, — сказала женщина.

— И правильно делаешь! — отрезал Джузеппе. Лицо его налилось кровью от гнева, глаза смотрели мрачно и подозрительно, лоб изрыли морщины, резче обозначились складки около надутых губ. Он казался сейчас старым и безобразным.

Громкий стук у входа прервал беседу супругов.

ГЛАВА XXII

Слуга и господин

— Кто там? — сердито спросил Джузеппе, подходя к двери, закрытой на ключ, толстую задвижку и еще подпертую сучковатым поленом.

— Это я, Казимир! — раздался приятный и робкий голос. — Ваша милость приказали мне прибыть сегодня.

— А, любезный Казимир! — мгновенно меняя тон на ласковый, ответил хозяин. — Очень рад, что вы пришли. Я только что прогнал всех моих людей — негодных русских воров и пьяниц, и вот вынужден сам вам открывать.

Говоря это, он отбросил ногой полено, отодвинул задвижку и открыл дверь. Казимир вошел, низко кланяясь.

— О, вы трудились для меня! Позвольте мне самому за собой закрыть, — сказал молодой человек и, повернув ключ и задвижку, с некоторым недоумением посмотрел на валявшееся здесь сучковатое полено.

— Помещение временное и занято мной с тем, чтобы роскошью обстановки не испугать бедняков, которые ищут исцеления своих недугов! — говорил хозяин, проходя в приемную комнату. — Мне ничего не стоило бы, — продолжал он, садясь на один из простых табуретов, — нанять или купить роскошный палаццо на набережной Невы, прекрасно его отделать, нанять толпы прислужников. Но сами скажите, любезный Казимир, пошли ли бы тогда страждущие бедняки к моему порогу? Да, я даже прогнал нанятых было мною русских слуг, главным образом за то, что они стали взимать поборы с приходящих ко мне больных и притеснять неимущих. И вот, любезный Казимир, первое условие, если хотите служить у меня: вы должны быть вежливы, предупредительны и кротки с каждым больным, бедно одетым, угнетенным лишениями, униженным скудностью, преследуемым ударами судьбы!

— О, господин, — воскликнул Казимир, — я сам бедный человек, преследуемый несчастьем! Я понимаю положение бедняка и гонимого судьбой! Будьте уверены, что в точности исполню ваши желания.

— Прекрасно. Но по отношению к богачам и их дворецким или камердинерам вы должны держать себя совершенно иначе. С ними вы должны быть совершенно независимы, держать себя гордо, давая понять, что безвозмездный врач не нуждается в их золоте.

— Очень понимаю! Очень понимаю! Я сам урожденный шляхтич и, хотя беден и вынужден наниматься слугой, не лишен благородства чувств и много страдал от высокомерия здешних бар и их жирных слуг. Меня даже ни за что били, — со слезами в голосе признался бедный шляхтич.

— О, с той минуты, как вы поступили ко мне на службу, если только кто-либо осмелится вас оскорбить, скажите мне, и я накажу его жестоко! Вельможи пытаются относиться ко мне с пренебрежением. Так, князь Потемкин прислал на днях за мной камердинера с экипажем…

— Сам князь Григорий Александрович Потемкин! — всплеснул руками Казимир.

— Да. Кажется, он здесь первейшее светило?

— Но я отказался ехать по первому зову. Дело в том, что ребенок племянницы Потемкина, княгини Голицыной, очень болен…

— Ах, гуманно ли отказать в помощи больному младенцу! — поднимая глаза к небу, сказал чувствительный Казимир.

Безвозмездный врач взглянул на него особым своим бегающим мышиным взглядом.

— Вы не знаете, любезный Казимир, всех сил и средств герметической медицины, которыми я обладаю. Мне не надо видеть больного. Могу лечить его на расстоянии, даже так, что ни сам больной, ни его близкие об этом и не узнают. Так, во все стороны света посылаю я через неких воздушных служителей исцеляющие токи! В эту минуту в различных частях Европы и Америки до тысячи страждущих на моем попечении. Но об этом вам еще рано знать, — прервал он свою речь, заметив выражение некоторого робкого недоверия на бледном и тонком лице бедно одетого и тощего Казимира. — Я сказал о ребенке Голицыной. С супругом ее, князем Голицыным, я встретился затем на вечере у сенатора Елагина. Там были избранные лица: Гагарин, Куракин, Мещерский…

— О-о! А-а! У-у! — вырывалось у Казимира при каждой названной фамилии. — Это ближайшие вельможи русской императрицы!

— Да, конечно. Князь Голицын упрекал меня, что я не поехал с камердинером Потемкина. Тонко даю ему понять о несовместимости такой небрежной формы приглашения с достоинством благотворителя и доктора, не профанской, но высшей, небесной медицины. Князь понял меня. С минуты на минуту жду прибытия или его лично, или доверенного лица, соответствующего моему званию. Но перейдем к условиям вашей службы у меня.

— Да, да, ваша милость, — оживляясь, сказал почему-то несколько приунывший Казимир, — каковы эти условия?

Доктор небесной медицины глубокомысленно нахмурился, подняв к потолку большие темные глаза. Потом жестом белой изящной руки с перстнем подозвал молодого человека. Внимательно вглядевшись в его лицо, он дунул на него, быстро пробормотав несколько раз:

— Ксилка! Ксилка! Беша! Беша! — и жестом приказал отойти. Окинув взглядом недоумевающего Казимира, он, как бы сам с собою рассуждая, отвечал:

— Аура чиста, светла… Мягкосердечие… Чувствительность… Чувственность… Вспыльчивость… Вы очень вспыльчивы, Казимир, не правда ли? — обратился он уже прямо к молодому человеку. — Да, вы очень, очень вспыльчивы, хотя и кажетесь столь робким и кротким.

— Если оскорбят мою честь, сударь, я, хотя и беден, но благородного происхождения! — с достоинством сказал шляхтич.

— Да, я знаю… Ваши несчастья, Казимир, с того и начались еще на родине, в Литве, что вы далеко зашли в припадке вспыльчивости… Может быть, покусились на жизнь человека… Тюрьма… Суд… Невозможность оставаться на родине… Приехали сюда… Грубые нравы… Оскорбления… И здесь у вас были столкновения… Взыскание полиции… Суровое, несправедливое наказание…

Говоря это, доктор небесной медицины пристально смотрел в поминутно меняющееся, то бледнеющее, то краснеющее лицо молодого человека.

— Боже мой! От кого вы все это узнали?..- воскликнул он в смущении.

Тонкая улыбка скользнула по губам доктора.

Этого было довольно. Казимир мгновенно нахмурился.

— Если ваша милость не считают меня благородным человеком, — с болезненной надменностью сказал он, в то время как слезы стояли в его голубых глазах, — если гнусные сплетни и искаженное толкование несчастных обстоятельств моей жизни уже дошли до вас, то, конечно, я не могу у вас служить! Простите!

Казимир поклонился и двинулся к двери.

— Остановитесь, молодой человек, остановитесь! — поднимаясь и важно протягивая к нему руку, сказал Калиостро. — Я не нуждаюсь в слухах и сплетнях, чтобы знать все о человеке, слышите ли — все! Обстоятельства вашей жизни, ваш характер, прошлое и даже будущее я прочитал в раскрытой мне книге нижнего и верхнего плана вашего внутреннего человека. Казимир, я не хотел оскорбить вас. Я не мог вас оскорбить. Вы несчастны, но честны и благородны. На службе у меня ваша гордость не будет страдать. Вы честолюбивы, ибо сознаете свои врожденные таланты и, прозябая в бедности, видите то место, которое справедливо должны были бы занимать, отданным ничтожествам, по праву якобы их высокого рождения и крови. Это вас возмущает. Но на службе у меня вам открываются великие возможности.

— О, вы читаете в моей душе, как всевидящий! — с благоговейным трепетом отвечал Казимир.

— Молчите и слушайте. Некоторые называют меня маркизом, другие — графом. Как называют меня бедняки, приходящие за исцелением, вы узнаете. Кто я на самом деле, не пытайтесь узнать. Это вам не нужно. Достаточно того, что на слугу я смотрю, как на равного мне человека. Я не презираю бедняка. В нем я вижу своего брата. Ибо все люди — братья. Все имеют единого отца.

Но сообщу подробнее о службе. Вы будете приходящим. Ночь и весь день с 12 часов в вашем полном распоряжении. Посвящайте это время своему развитию. Читайте, учитесь. Пользуйтесь и невинными, свойственными вашему возрасту развлечениями. Ваше дело — быть при утреннем приеме больных, с 8 до 12 часов, и при вечернем, тоже с 8 до 12. Или же в эти часы, утренние или вечерние, сопровождать меня в прогулках по городу. Вот и все. Устроят ли вас эти условия? Добавлю, что завтрак и ужин вы будете получать от меня или здесь, или во время прогулок при посещении моих знакомых. Ливрейное платье тоже получите от меня. Вы довольны?

— О, очень доволен! И если я днем ли, ночью ли, экстренно понадоблюсь вам, располагайте мной по своему усмотрению!

— Прекрасно. В этом мы сошлись. Притом вы должны помнить: полная скромность, никакого любопытства! Ни о чем не расспрашивать ни у меня, ни у других! Молчание! Молчание! Молчание!

— О, в этом отношении ваша милость могут вполне на меня положиться! — сказал Казимир, хотя именно при этих словах в его голубых глазах загорелся огонек жадного любопытства.

— Что касается вашей супруги, то понадобятся ли ей мои услуги? — тут же спросил Казимир, движимый своей природной польской любознательностью.

— Супруга? — рассеянно переспросил врач, задумчиво рассматривая перстень на указательном пальце. — Супруга? Нет. Нет!.. Нет!.. Она не нуждается в ваших услугах. Она встает поздно. И приходящая камер-фрау ей прислуживает. Но вот что мне скажите: вы живете один или с кем-либо из близких?

— Я живу с сестрой. У нее двое детей. Старший мальчик семи лет. И новорожденное дитя.

Говоря это, молодой человек покраснел.

— И эти дети — плод несчастной любви, не так ли? — проникновенно сказал доктор небесной медицины.

— О, вы все знаете! От вас ничего не укроется! — всплеснул руками поляк.

— Любезный Казимир, любовь, искренняя любовь и несчастье все извиняют!

— Ах, бедная Юзыся пострадала из-за своей невинности и доверчивости неопытного сердца! Она полюбила сына одного из литовских магнатов. Он обманул ее льстивыми обещаниями. Но когда последствия их нежных чувств обнаружились, уехал в Варшаву и больше не напоминал о себе… Родители его предложили маленький пенсион жертве обольщения. Я хотел бросить эти деньги в лицо надменным богачам, покупающим золотом честь бедняков, но крайняя нужда… Пришлось смириться и принять подаяние.

— Вы говорите о старшем мальчике. Но ведь второй ребенок родился здесь и от другого отца! — сказал, улыбаясь, врач.

— Вам и это известно! Да, сестра стала вторично жертвой своей доверчивости, нежного сердца и гнусности обольстителя! Гвардейский офицер, блестящей фамилии, он клялся жениться и даже усыновить Эммануила — так зовут нашего старшенького — и нагло обманул, даже не обеспечив родившееся дитя хотя бы той ничтожной суммой, которую присылают родители первого негодяя!

— Мы обеспечим несчастное дитя. Вот что, любезный Казимир, скажите, Эммануил — какое замечательное совпадение, что он носит такое имя! — похож на вашу сестру? Он голубоглазый и белокурый, да?

— Совершенно верно. Это прелестный ребенок. Настоящий ангел!

— Ну, так мы найдем и ему занятие! Вот что, мой милый, — поднимаясь с табурета, заговорил врач. — Ведь вы недалеко живете, да? Так сходите сейчас же домой и приведите сюда вашу сестру с детьми. В нашем ремесле… То есть я хотел сказать, что высокое герметическое искусство нуждается в посредничестве невинного ребенка. В кристально чистой душе его отражается будущее. Итак, ступайте и приведите их ко мне!

Казалось, это предложение и внезапное оживление итальянца произвели неприятное впечатление на Казимира.

— Но ведь вы нуждались только в моих услугах, — промолвил он недоверчиво.

— Ну, конечно, за использование мальчика я буду платить отдельно, — небрежно успокоил врач.

— Как же будет использоваться Эммануил? Он хрупкий ребенок. И притом, сестра и я — мы верные дети святой католической церкви. В герметическом искусстве используется и черная магия…

— Ничуть! И речи нет о черной магии! Ни душа, ни тело мальчика нисколько не пострадают. Напротив. Идите же и возвращайтесь скорее с вашей сестрицей и ее детьми.

Казимир медлил и в нерешительности топтался на месте.

— Ваша милость, — сказал он наконец, — забыли упомянуть о жаловании, которое мне назначили за услуги.

— Жалование? Э, любезный Казимир! Не беспокойтесь. Я вас, конечно, не обижу.

— Конечно. И я в том нисколько не смею сомневаться.

— Золото для меня имеет такую же цену, как уличная грязь.

— А все же я просил бы вашу милость, если возможно…

— Что?

— Назначить мне жалованье.

— Я уже сказал, что вы не будете обижены. Еще никто не уходил от меня недовольным.

— Так-с! — уныло вздохнул поляк.

— Что же вы стоите? Исполняйте мое распоряжение. Я же займусь до вашего прихода некоторыми делами.

Казимир не двигался. Взор его тоскливо блуждал по темной передней с грязной входной дверью. Все это имело очень непривлекательный вид. Сучковатое полено особенно выделялось на выщербленном полу. И приемная с низким закопченным потолком и пыльными окнами без занавесок, грязными стенами явно не свидетельствовала о богатстве хозяина. Сам он был одет в домашний, сильно потертый, засаленный камзол, и небрежно причесанный и плохо напудренный парик не прибавлял привлекательности его внешности. К тому же, несмотря на высокомерный, напыщенный тон речей, было видно, что он чем-то неудовлетворен, в нем замечалась какая-то растерянность, суетливость. Все это вместе с попыткой уклониться от точного определения размера жалования, желанием видеть сестру с детьми, с обидными намеками на прошлое Казимира, вдруг вызвало в нем сильное недоверие к иностранцу, даже точного имени которого он не знал и не должен был спрашивать… Молодой человек хотел было уже заявить, что отказывается и не желает поступать к доктору, как вдруг сильные удары потрясли входную дверь.

ГЛАВА XXIII

‘Крылья Духа’

— Подите, Казимир, узнайте, кто это стучится! — сказал врач.

Казимир вышел в переднюю и, не спрашивая, отодвинул задвижку, повернул ключ и отворил дверь.

В прихожую ввалился огромный гайдук в голубой ливрее.

— Здесь ли проживает его сиятельство граф Калиостро? — пробасил он, с сомнением глядя на невзрачную обстановку комнат.

— Граф Калиостро действительно живет здесь, — выходя, сказал итальянец. — Кто хочет меня видеть?

— Супруга его превосходительства генерала Ковалинского, управителя дел светлейшего князя Григория Александровича Потемкина Таврического, — торжественно провозгласил гайдук. — А вы и будете граф Калиостро? — недоверчиво добавил он.

— Это я, любезный. Где же ваша госпожа?

— Ее превосходительство еще изволят быть в карете и приказали мне узнать точное местопребывание вашего сиятельства. Сейчас я им доложу, что ваше сиятельство действительно находятся здесь, и ее превосходительство сами прибудут сюда.

Сказав это, гайдук повернулся, скрылся на лестнице и начал спускаться по крутым ступеням, наполняя пролет гулким шумом.

Калиостро повернулся к Казимиру.

— Ну вот, любезный, — сказал он, — вы видите, ко мне пожаловала супруга управителя дел князя Потемкина. Конечно, она прислана просить меня к больному ребенку княгини Голицыной. Но вы что-то собирались сказать в ту самую минуту, как постучали в дверь?

— Я… Я ничего не хотел сказать! — заикаясь, отвечал Казимир, совершенно подавленный появлением такого знатного лица. Все сомнения мгновенно вылетели у него из головы. — Я ничего не хотел сказать и, если не нужен вашему сиятельству, то побегу исполнить приказание!

Калиостро укоризненно покачал головой.

— Мне грустно видеть, любезный Казимир, что гнусная лживость не чужда вашему языку! Но запомните раз и навсегда, что скрыть от меня ничего невозможно, что мне все известно.

— Виноват, ваше сиятельство! — пробормотал сконфуженный молодой человек.

— Когда постучали в дверь, вы хотели отказаться от предложенного места! Да?

— Виноват, ваше сиятельство! — прошептал уничтоженный слуга.

— Ну, что ж, я не настаиваю. Может быть, вы и сейчас так думаете?

— О, нет, ваше сиятельство! Я за счастье сочту служить у вас! — вскричал Казимир.

— О, ничтожные сыны праха и тлена! Сколь важны в глазах ваших пустые титулы! Сколь сильными кажутся вам золоченые кумиры этого века! Сейчас я уйду переодеться. Вы же доложите госпоже Ковалинской, что граф просит ее подождать в приемной!

Сказав это, Калиостро поспешно запер на ключ дверь, ведущую в покои графини Серафимы ди Санта-Кроче, и удалился в свой кабинет.

В это время на лестнице послышались быстрые легкие и звонкие шаги, взволнованное дыхание, и молодая стройная дама, закутанная в великолепную кружевную шаль, быстро вошла в сумрачную переднюю. Казимир отвесил ей низкий поклон.

— Здесь живет граф Калиостро? Могу я видеть графа Калиостро? — взволнованным срывающимся голосом спросила дама.

— Так точно, ваше превосходительство, — почтительно отвечал Казимир. — Граф живет здесь и просит немного подождать его в приемной.

— Так вот оно, обиталище сего великого мужа! — с благоговейным замиранием голоса сказала сама себе дама, входя. — Как скромно! Как бедно это жилище. Узнаю в этом великую душу мудреца, пренебрегающего всем земным, устремляющегося к небесному, благотворителя, целителя, спасителя человечества! О, несравненное жилище великого человека, приветствую тебя!

Говоря так, госпожа Ковалинская освободила голову и плечи от кружевной шали. Показалась прическа из множества пудреных кудрей, поддержанных золотым обручем, худое, бледное, нервное лицо с огромными черными горящими в экстазе глазами, открылась трепещущая и волнующаяся под шелковой тканью грудь и тонкая, стройная шея, обвитая четками из агатовых зерен с золотым десятиконечным крестом.

Может быть, госпожа Ковалинская и дальше продолжала бы свой монолог, есль бы не открылась дверь кабинета и не появился граф Калиостро. Он успел полностью преобразиться. Черный бархат его кафтана подчеркивал ослепительную белизну жабо. Пышный парик делал его выше ростом. Лицо выражало величие мысли, благолепие, мягкое участие, твердость, а глаза мечтательно смотрели вдаль, отрешаясь от всего земного.

Прежде чем он успел сказать что-либо, дама рванулась к нему и с восторженным воплем: ‘Божественный Калиостро!’ — преклонила одно колено, схватила его аристократическую белую изящную руку и поцеловала ее.

— Встаньте, дочь моя! — проговорил граф мягко, отеческим тоном, осторожно отнимая у восторженной женщины руку и помогая ей подняться. — Преклоняйте колено перед всемогущим Строителем Вселенной, преизящным Первохудожником! Лобызайте незримую руку, ведущую всякое создание к благу! Я же смертный, грешный человек, лишь несколько возвысившийся над своими ближними познанием тайн естества для того, чтобы им благотворить. Итак, дочь моя или любезнейшая сестра, не называйте меня божественным. Это имя прилично лишь господину моему, Великому Кофту!

— О, сколь таинственны ваши речи, отец мой, брат мой, учитель и наставник! — восторженно воскликнула дама, пожирая пламенными очами Калиостро, как бы припадая к некоему источнику, призванному утолить ее жгучую жажду. — Да, да! Он такой, именно такой, каким я видела его! — говорила госпожа Ковалинская как бы сама с собой. — Вот эти глаза, это высокое чело, эти уста!

— Сердце не что иное, как забота. Плоть — печальный труп. Рождение — болезнь, а жизнь — частая смерть, — торжественно промолвил магик. — Но прошу вас, дочь моя, войдите в этот кабинет и сообщите мне о причине вашего визита, впрочем, мне хорошо известной!

— Провидец! Провидец! — с рыданиями в голосе вскричала Ковалинская.

— А вы, Казимир, ступайте и исполните то, что я вам приказал, — распорядился Калиостро.

Затем он ввел даму в кабинет и усадил в кресло. Сам же стал напротив, ожидая объяснений. Но госпожа Ковалинская вдруг всплеснула руками и разразилась рыданиями, повторяя:

— Я в вашей власти! Делайте со мной, что хотите! Я ваша раба!

— Дочь моя, успокойтесь! — мягко сказал Калиостро, несколько сбитый с толку крайней экспансивностью дамы, которую видел впервые в жизни.

Но она вдруг закатила зрачки, захрипела, и все тело ее стало подергиваться судорогой, затем из ее уст стали вылетать отдельные непонятные слова:

— О, обложенный плотью серафим! О, Месмер! Зришь ли это!.. Слышишь ли меня?.. Слышу! Слышу! Вижу! Вижу! Ангельский учитель! Крылья Духа! Крылья Духа! — при этом Ковалинская вдруг поднялась на ноги и, закинув голову, вся сотрясаясь от конвульсий, стала мерно размахивать руками, словно крыльями, притопывая на месте и повторяя:

— Крылья Духа! Крылья Духа! Выше! Выше! Выше! Крылья Духа! Крылья Духа!

Калиостро, как ни был ко всему привычен, на мгновение растерялся и не знал, что ему делать. Но тут же нашелся. Энергично притопнув правой ногой и высоко взмахнув правой рукой, словно наступал с рапирой, он громовым голосом вскричал:

— Великий Кофт, зри! Явись невидимым! Благослови сию жрицу. Благослови! Благослови!

Он продолжал неустанно повторять это слово, притопывая и взмахивая рукою, между тем как Ковалинская все подскакивала, содрогалась и восклицала:

— Крылья Духа! Крылья Духа! Выше! Выше! Выше!

Наконец, совершенно изнеможенная, тяжело дыша, упала в кресло. Калиостро поспешил оказать ей помощь. Он достал с полки пузырек с солью и поднес к ее носу. В то же время, скользнув опытной рукой по ее талии, отыскал завязки корсета и распустил его. Ковалинская пришла в себя, открыла глаза и прошептала:

— О, какое сладкое самозабвение! Какой порыв! Какие откровения! Отец мой, брат, друг, учитель, я предаюсь вашей воле!

Тут она заметила беспорядок в своей одежде, смутилась, покраснела, опустила глаза. Калиостро сам поспешно накинул на ее плечи шаль и, отойдя в сторону, стал рассматривать свои перстни, чтобы дать возможность экспансивной месмеристке оправиться.

Приводя в порядок свой костюм, госпожа Ковалинская лепетала, что приехала, между прочим, по поручению князя Потемкина и племянницы его Варвары Васильевны, княгини Голицыной, ребенок которой сильно болен.

— Как только я узнала, что божественный Калиостро здесь, — а это мне сказал сам Месмер, — но только так, что он скрывается под иным именем, — я стала говорить княгине: ‘Ищите Калиостро! Взывайте к нему! Умоляйте его открыться! Только он один может исцелить ваше дитя’. И что же! Сегодня узнаю, где проживает Калиостро! Ребенок между тем страдает. Ему хуже и хуже, хотя княгиня переехала в Озерки, на дачу светлейшего в надежде на благотворное действие весеннего воздуха. Доктор, несчастный слепец профанской медицины, отговаривает княгиню от ваших услуг. Но я имела с ней особенный разговор. И вот я здесь! Я вижу вас, полного мудрости и благотворения. И умоляю: едемте сейчас в Озерки к больному ребенку! — приведя себя в порядок, Ковалинская протянула графу руки.

— Сударыня, — сказал Калиостро, переходя теперь к более церемонному обхождению, — сударыня, страдания сына княгини Голицыной мне известны, как и болезнь, поразившая его. Небесная, герметическая медицина не требует обязательного осмотра больного. Нет, она действует и на расстоянии. В эту минуту не только на нашей планете, но и на других я опекаю тысячи страждущих, непрерывно источая исцеляющие силы, и пересылаю с их помощью четырех незримых посланцев, из которых два — духи огненной стихии и два — стихии водной. Но моим трудам всячески препятствуют злые магики и темные некроманты. С ними идет постоянная борьба. Итак, по некоторым причинам мне нельзя сейчас ехать с вами к ребенку княгини Голицыной. Сначала я должен побороть одного злодея, который усугубляет болезнь младенца. Не раздавив этого средоточия черных сил, не могу и не должен приближаться к страждущему. Но скажите княгине, что буду через три дня в утренние часы.

— Я повинуюсь вашему решению. Оно, конечно же, продиктовано мудростью. И удачно выходит, что в назначенный вами день у меня будет фрейлина малого двора Екатерина Ивановна Нелидова. А она ужасно хотела с вами познакомиться, граф!

— Я этому очень рад, ибо слышал о ней в Швейцарии от мудрого Лафатера, который состоит в теософской переписке с самим великим князем Павлом.

— Екатерина Ивановна — друг цесаревича. Тончайшие духовные узы соединяют их сердца, умы, души. Союз чистейший, божественный! Екатерина Ивановна ждет свидания с вами, граф, как откровения.

Тут госпожа Ковалинская поднялась и, как всегда, быстро выпорхнула из кабинета. Калиостро провожал гостью с учтивостью светского человека. На пороге квартиры восторженное состояние вновь охватило госпожу Ковалинскую. Она взмахнула руками и выбежала на лестницу, восклицая:

— Крылья Духа! Крылья Духа! Выше! Выше! Выше!

— Ксилка! Ксилка! Беша! Беша! {‘Прочь! Прочь! Нечистый! Нечистый!’ — халдейские слова для магических заклинаний.} — забормотал Калиостро, энергично протыкая указательным пальцем кого-то, вьющегося вокруг восторженной дамы.

— Божественный Калиостро, благословите меня! — Вдруг припадая на одно колено и складывая ручки, вскричала Ковалинская.

— Великий Архитектон Вселенной и посланник его единый Великий Кофт Запада и Востока да благословит тебя, дочь моя, благословением Ливана и Синая! Благословением манны сокровенной и ключа Соломонова! Благословением звезды утренней! Благословением Града Божьего, нового Иерусалима, сходящего с небес! Силою Троякого! — говоря все это, Калиостро простирал благословляющие длани над склоненной головкой Ковалинской.

Она собралась было опять лететь на крыльях духа, но выщербленные каменные ступени узкой и темной лестницы были слишком круты для этого, и вместо ‘крыльев духа’ свои услуги предложил мускулистый магик. Он стал осторожно сводить нежную духовную дочь, предложив ей руку. Когда же на повороте стало совсем темно, охватил ее гибкую талию и, почти держа в мощных объятиях, бережно снес вниз. Когда Калиостро наконец поставил Ковалинскую на землю, она почти лишилась чувств, дыхание ее полураскрытых уст жгло и взор из-под опущенных ресниц струил томную негу.

— Благодарю вас, граф! Вы очень любезны! Не забудьте же своего обещания. Мы ждем вас, — говорила она, садясь в карету с потемкинскими гербами уже с помощью гайдука.

Затем карета покатила со двора итальянского дома, провожаемая взглядами жильцов изо всех окон. Посмотрев ей вслед, доктор небесной медицины поднялся в свою квартиру, очень довольный посещением восторженной месмеристки и теми перспективами, которые оно открывало.

ГЛАВА XXIV

Большая печать ‘Комуса’

На другой день к вечеру граф Калиостро вышел из дому в сопровождении своего нового слуги Казимира. На этот раз одет он был весьма скромно, в темный камзол. Круглые английские шляпы покрывали головы как господина, так и слуги. Оба закутались в длинные женевские траурные плащи. Из-под плаща у господина торчал конец шпаги.

— Я объяснял вам, любезный Казимир, — говорил через плечо Калиостро, ступая обычным своим мерным и торжественным шагом, — что, только вступив в ложу здешней иностранной прислуги, вы можете рассчитывать пробиться в свет и получить место даже при дворе. Сейчас мы идем на объединенное заседание лож ‘Комуса’ и ‘Скромности’, которое должно состояться в одном из служебных флигелей господина Бецкого. Мастер этого капитула — почтенный человек, кондитер Бецкого, господин Бабю, давно мне хорошо известный. Я представлю вас, и, конечно, по одному моему слову вы будете приняты в ложу с соблюдением лишь некоторых самых необходимых обрядов.

— Ах, ваше сиятельство, вы мой благодетель! Но говорят, что от вступающего в масонство требуется ужасная клятва и отречение от животворящего креста. Я добрый католик и верный сын римской церкви.

— Э, все это вздор! Пустой обряд! О кресте не будет и речи.

— Если так, я согласен. У меня нет выбора, — уныло сказал Казимир.

Тем временем они дошли до дома Бецкого и через обширный двор прошли в служебные флигели. Узнав, где найти Бабю, посетители оказались в квартире кондитера.

— Дорогой маркиз! Какая честь! — вскричал господин Бабю, и представил маркизу Пелегрини свою семью.

Учтиво поздоровавшись, последний, отведя хозяина в сторону, по-особому коснулся лба и груди и шепнул некое слово на ухо кондитера, после чего тот благоговейно поцеловал руку маркиза.

— Знаю, — сказал посетитель, — что сегодня у вас состоится объединенное заседание лож французской и итальянской прислуги ‘Комуса’ и ‘Скромности’. Я хочу посетить это заседание в качестве гостя и инспектора работ. Показанные знаки для этого, думаю, достаточны, так как мои патенты и сертификаты находятся сейчас у господина Елагина.

— О, почтеннейший мастер и светлейший рыцарь! О, маркиз! — вскричал Бабю. — Можно ли в этом сомневаться?

— Кроме того, я хочу посвятить в степень моего слугу Казимира, бедного, но благородного происхождения молодого человека. Он недурно говорит по-французски, хотя и поляк. Я буду его поручителем.

— Этого вполне достаточно! — заявил Бабю. — Заседание назначено в запасной кухне и сейчас начнется. Почтенные братья уже собираются.

Они прошли внутренними коридорами и наконец оказались в просторном сводчатом помещении, состоявшем из собственно кухни и комнаты. Казимира оставили здесь. А маркиза Бабю ввел без особых церемоний в кухонный капитул, где уже собрались члены лож ‘Комуса’ и ‘Скромности’, украшенные различными лентами и знаками, но вместо шпаг имели на боку большие кухонные ножи в кожаных ножнах. Были тут избраннейшие лица: главные повара князя Потемкина, камердинер Куракина, выездной лакей князя Гагарина, дворецкий, князя Мещерского, кофешенк графа Остермана, кухмистер Эрмитажа, под присмотром которого готовили ужины для избранных гостей императрицы, любимый берейтор цесаревича Павла Петровича и другие Маркиз Пелегрини еще недавно заседал с многими из господ. Но важностью и сознанием своей значительности и тех высших тайн, в которые были посвящены, слуги превосходили своих хозяев.

На полу мелом был начертан обычный символический масонский ковер с фигурами, только вместо гроба стояла громадных размеров длинная кастрюля для варки больших рыб.

Когда визитер показал надзирателям высокие знаки и слова своего звания, братья ‘Комуса’ и ‘Скромности’ обнажили кухонные ножи и составили из них ‘стальной свод’, под которым и был проведен почетный гость. Затем господин Бабю, открыв заседание обычными ударами мастерского молотка, начал приготовления к принятию в мастера и к самому обряду, впрочем, весьма упрощенному и непродолжительному. Предложив Казимиру разуть одну ногу, водивший завязал ему глаза салфеткой. Приведенный затем в ложу после вопросов и подсказанных ответов о желании его стать масоном, так как он тяготится тьмою, обнимающей его, и желает познать свет, Казимир был отведен в комнату размышлений. Причем, когда сняли повязку с его глаз, тот убедился, что находится в чулане для запасной посуды. Тут при свете ночника брат наставлял его и затем, опять завязав глаза, вновь ввел в ложу. Мастер свирепым голосом, от которого у молодого человека дрожали от страха коленки, предупредил его, что сейчас он должен подвергнуться испытаниям твердости духа, а именно: предстоит ему путешествие по скалам и пропастям, прохождение через ветер и воду, и, наконец, испытание огнем. Повели затем незрячего и слабеющего от ужаса Казимира вокруг ложи, примем подставляли ему табуреты, на которые он должен был взбираться и с них соскакивать, что с завязанными глазами в самом деле казалось провалом в какое-то подземелье и восхождением на вершины. При этом достопочтенные братья ‘Комуса’ и ‘Скромности’ давали испытуемому легкие тумаки и подзатыльники, давясь смехом. Испытание ветром состояло в том, что ему дули в лицо с помощью кухонных мехов, а водою — в том, что окатили его из ковшика. Затем мастер сказал, что остается последнее испытание: надо наложить ему на грудь печать Великого Комуса. Тут Казимир с ужасом услышал говоривших вполголоса братьев:

— Достаточно ли раскалена железная печать?

— О, раскалена докрасна!

В ту же минуту чем-то горячим ткнули Казимиру в грудь. Он заорал во все горло и сорвал с глаз повязку.

Братья ‘Комуса’ и ‘Скромности’ громко расхохотались. Он увидел, что надзиратель держит у его груди горячим концом сальную свечку, только что потушенную, а прочие братья устремили на него кухонные ножи. Тут велели ему принести клятву хранить все доверенные ему тайны и затем повалили в кастрюлю для варки рыбы, стоявшую на полу, покрыли на некоторое время скатертью, а потом достопочтенный господин Бабю поднял его, приставив свое правое колено к его колену, и шепнул длинное слово степени, которое Казимир тут же и позабыл. Молодого человека стали поздравлять, позволили обуться и повели вместе с господином ужинать.

ГЛАВА XXV

Банкет

Ужин был сервирован в обширном подвальном помещении со сводами и столбами. Спускаться в это таинственное подземелье пришлось по крутой винтовой лестнице. Зато здесь братья ‘Комуса’ и ‘Скромности’ могли чувствовать себя в полнейшей безопасности, петь свои гимны и пить — ‘выстреливать’ за здоровье, не будучи никем услышаны. А ‘красного’ и ‘белого’ ‘пороха’ (винных запасов вельможи Бецкого) для заряжения ‘пушек’ у пирующих братьев было под рукой сколько угодно. Убыль же бутылок легко было приписать к подаваемому господину Бецкому ежемесячному счету его столовых издержек.

Столы были уставлены холодными кушаньями и закусками, принесенными не только с ледника Бецкого, но и каждым из присутствовавших на банкете в блюдах, завязанных в салфетки. То были особо утонченные яства от стола Потемкина, Мещерского, Строганова и других, заблаговременно отставленные на потребу капитула заботливыми братьями поварского звания.

Заморские паштеты, блюда с трюфелями, великолепные плоды радовали взор. Жертва славному Богу обжорства Комусу предстояла изрядная.

Стол освещали канделябры с восковыми свечами. Между прочим поражала богатая серебряная посуда: кубки, вазы, ножи, ложки — все с большими, фамильными гербами.

Приблизившись к столу, братья-масоны по обычаю спели молитвенную песнь своему покровителю.

Когда хотели садиться, маркиз Пелегрини заметил, что к дарам Комуса и Помоны следовало присоединить благоухающих детей Флоры, то есть цветы. Он вынул из кармана камзола плоский флакон, наполненный мелким цветным порошком. Отвинтил крышечку и, произнося непонятные слова, стал посыпать узорами скатерть.

Все с изумлением следили за действиями маркиза, когда он обходил стол.

— Есть у вас запасная большая скатерть?

— Как не быть, — отвечал сильно попорченный оспой повар князя Мещерского, с суеверным страхом взиравший на действия почетного гостя.

— Принесите ее. Составьте свечи и накройте стол поверх блюд и ваз этой скатертью.

Приказание было исполнено.

Тогда маркиз простер над столом руки и, потрясая ими, произнес заклинание. Затем приказал снять скатерть.

Изумленному взору присутствующих представились изящные гирлянды живых цветов, расположенных тем узором, который составился из рассыпанного порошка.

При общем благоговейном молчании господин Бабю подошел к магику и, преклонив колено, подал ему председательский молоток.

Тот взял его и, когда все сели, по обычаю столовых лож масонов, ударил молотком один раз.

По этому удару все выставили свои кубки в одну линию.

— Дорогие братья, — начал тогда Калиостро, — сейчас перед вашими глазами совершилось таинство натуры, которое, впрочем, не может изумить вас, потому что вы знаете, какими великими силами и тайнами обладает древний наш орден. Не только из сухой пыли может восстанавливать материю цветов, но из сухих костей восстанавливать живые существа. От могущественного призыва мастера мертвое воскресает, утерянное возвращается, разрушенное восстанавливается в первобытной красоте, оковы спадают с узников, замки на дверях темницы и решетки в окнах истлевают! Он отпускает измученных на свободу, ниспровергает тиранов, кумиров народов, и учреждает священное равенство и братство людей! Дорогие братья, я, облеченный высшей властью и доверием неизвестных начальников ордена, этими цветами возвещаю вам близкую весну народов! Скоро солнце вселенной протянет свои лучи и сокрушит области хлада и тьмы. Наступит преображение мира и всеобщее освобождение народов. Теперь вы, по званию своему, служите сильным, богачам, вельможам и царям! Но близок день, когда то, что теперь наверху, будет внизу, и то, что теперь внизу, вознесется. Не будет ни богачей, ни бедняков. Все будут равны, все братья и сотрапезники на пиршестве богатой Натуры и работники в мастерской великого Строителя Вселенной! За наступление этой весны человечества и освобождения народов я и предлагаю вам выстрелить! Наполните ваши пушки красным порохом и произведите огонь, добрый огонь, совершенный огонь!

Речь эта вызвала общий восторг.

Чинное поначалу застолье стало чрезвычайно шумным. Лица достопочтенных братьев скоро покрылись глянцем и обильной испариной. Парики их пришли в беспорядок, языки развязались, и полились рассказы о вельможах, их супругах, любовницах, о всевозможных похождениях собственных господ. Вслушиваясь в эти рассказы, всего за час Калиостро собрал подробнейшие сведения о первых домах Петербурга и был посвящен в сокровенные тайны скандальной хроники двора и света. Хотя граф не отказывался ни от одного тоста, но, по-видимому, ни доброе канарское, ни пурпурное бордосское, ни густое венгерское коллекции Бецкого не производило на него никакого впечатления. Нельзя того же сказать о Казимире. Быстро опьянев, молодой человек стал болтлив, хвастлив, читал отрывки своих стихов и к концу банкета просто уже ни на что не годился.

Титул маркиза и высокие орденские степени почетного гостя, чудо, совершенное им, о чем напоминали благоухающие на столе цветы, величественная речь — все это вначале окружило его в глазах братьев ‘Комуса’ и ‘Скромности’ высоким ореолом благоговения и страха. Но дружеская простота обращения и выпитое вино быстро уничтожили эту преграду, сняв всякую неловкость и натянутость. К тому же маркиз обладал чудесной способностью быть своим человеком в любом обществе простых людей, будь то матросы, землекопы, рыночные сидельцы или, как теперь, лакеи и повара. Его речь приняла ту задушевную грубоватость и простодушную хитрость, которые столь свойственны демократии, наблюдающей оборотную сторону размалеванных кулис двора и света. Тонкими расспросами он еще более обогатил свои сведения о верхушке северной столицы, выудил многие тайны семейств и домов, восполнил сеть взаимоотношений петербургского макро- и микрокосма, пользуясь при этом методом аналогий.

Между прочим, он обратил внимание на богатую серебряную посуду, украшавшую стол, и гербы на ней.

— Чья это собственность, любезнейший брат? — осведомился он у соседа, главного повара князя Потемкина, необыкновенно тучного и важного француза.

— В настоящее время — собственность нашего капитула, достопочтеннейший маркиз, — отвечал тот.

— А чьи же это гербы? Вероятно, посуда приобретена капитулом на каком-либо аукционе разорившегося дворянина?

— Гм! Не совсем, — сказал повар, несколько смутясь. — Изволите видеть, это гербы князя Потемкина.

— Так вы доставили посуду только на проведение заседаний капитула?

— И это не совсем так. Мы не думаем возвращать столовое серебро князю. К чему? Он ведь несметно богат. К тому же вы сами изволили нас известить о близости всеобщего преображения. Тогда собственность, награбленная богачами, капиталы, земли, сокровища станут народной собственностью. Ведь так?

— Конечно. Иначе и быть не может. Все человечество от полюса до экватора и от Гибралтара до Панамы составит одну семью, одно братство.

— Именно так! Именно так! — в восторге подхватил повар князя Потемкина. — Довольно мы потрудились на богачей. Пусть они теперь нам послужат. Потемкин будет поваром, а я — фельдмаршалом, его племянницы — судомойками, а моя жена и дочери наденут их уборы и наряды.

Что в самом деле. К дьяволу господ! Не хочу вертеть жаркое! Хочу учиться астрономии!

Повар разгорячился и залил возбуждение добрым кубком.

— Вы сказали, почтенный брат, о племянницах князя Потемкина. Я слышал, что ребенок одной из них сильно болен.

— Безнадежен! Безнадежен! Ждут какого-то иностранного приезжего доктора. Петербургские врачи потеряли всякую надежду спасти малютку.

Тут маркиз стал подробно расспрашивать обо всех отношениях в доме Потемкина, о госпоже Ковалинской и ее муже, даже ухитрился узнать расположение комнат на даче Потемкина в Озерках. В заключение он снова завел речь о серебряной столовой посуде, странным образом присвоенной капитулом.

— Собственно, это тайна нашего капитула, — сказал повар. — Но перед вами все тайны открыты. Дело в том, что у князя Потемкина служил лакеем один наш соотечественник. Он прельстился серебряными приборами князя и, похитив их, спрятал в Озерках, в отдаленной части парка, редко посещаемой, в гроте, пользующемся дурной славой. Там повесилась девушка, обесчещенная князем, и тень ее, говорят, является в лунные ночи. В гроте вор спрятал посуду, подняв каменную плиту пола и под ней искусно вырыв большую яму. Но когда пропажа обнаружилась, вся полиция принялась за розыски, вмешался сам страшный монсеньор Шешковский, ибо посуда была похищена в доме князя Потемкина, первого из здешних вельмож. Вор испугался возможных последствий своего поступка. Кроме того, похититель посуды не видел возможности ею воспользоваться, продать или вывезти за границу. Так как он был посвящен в ложе ‘Комуса’, то и открылся мне во всем. Капитул об этом поразмыслил, и мы решили отправить несчастного брата на родину и устроили его там. Посуду же вынуждены были сделать собственностью Великого Комуса. Иначе невозможно было бы поступить, не выдав заблудшего брата. Розыски посуды не привели ни к чему, хотя императрица даже приказала искать ее в Вильне и в местечке Шклов. Между тем посуда хранится в том же садовом гроте, в искусной погребице. Только на банкеты объединенных лож и на празднество всех масонов в Иванов день мы достаем посуду и украшаем ею наш стол.

ГЛАВА XXVI

Бальзамо и Рубано

Когда банкет кончился и почтенные братья ‘Комуса’ и ‘Скромности’ не без труда и взаимной поддержки поднялись по крутой винтовой лестнице из укромных катакомб в верхнее помещение запасной поварни, уже все серело и розовело за окнами. Бедный Казимир оказался, однако, побежденным Вакхом и был оставлен на поле сражения, мирно спящим под столом, куда свалился в середине блестящей импровизированной оды в честь Польской республики. Господин Бабю обещал маркизу Пелегрини позаботиться о дальнейшей судьбе молодого ученика. Он предложил маркизу пройти обширным садом при доме Бецкого, боковой аллеей и через особую калитку, нарочно не запертую, выйти в уединенный переулок. Таким образом, пребывание его в эту ночь в усадьбе останется скрытым от прочих слуг. Что касается членов капитула, то они спокойно, как свои люди, завалились спать на поварне.

Высокий гость направился по указанной дорожке в кустах, осененной старыми деревьями. Солнце всходило. Щебетали хоры птичек. Было чудесное утро. Граф уже достиг высокой каменной ограды, когда калитка в ней отворилась и в сад вошел стройный роскошно одетый молодой человек.

Он вошел так быстро, что сразу же оба столкнулись лицом к лицу на узкой, заросшей по сторонам дорожке. Они остановились, изумленные неожиданностью. Вглядевшись, отпрянули и почти одновременно воскликнули на неаполитанском наречий:

— Рубано!

— Бальзамо!

— Ты ли это, мартышка?

— Тебя ли вижу, крокодил?

— Т-с-с! Как бы кто нас здесь не услыхал!

— Т-с-с! Как бы кто нас не заметил!

— Как ты здесь очутился?

— А ты как?

— Давно ли ты в Петербурге?

— А ты давно ли?

— О тебе вспоминают в Неаполе!

— Да и тебя не забыли, конечно, в Палермо?

— Дай обнять тебя, благородный кавалер!

— Поцелуй меня, честный авантюрист!

Обменявшись этими приветствиями с чисто итальянской живостью и дружеской экспансивностью, оба затем, словно спохватившись, отстранились и подозрительно уставились друг на друга.

— Послушай, Бальзамо, старый пройдоха, что ты делал здесь, в саду Бецкого, и куда шел?

— Я шел к той самой калитке, в которую вошел ты, потаскун!

— Но как ты здесь очутился?

— А ты как оказался на моем пути?

— Послушай, Бальзамо, — дружески хлопая его по плечу, сказал Рубано. — Мы ведь не станем же здесь вредить друг другу и разглашать посторонним свое прошлое?

— Разумеется. Это было бы невыгодно нам обоим.

— Ну конечно, конечно! Но ведь ты понимаешь, что здесь никто меня не знает под именем Рубано? Здесь я имею чин полковника российских войск. Состою директором кадетского корпуса, проживаю у Бецкого, императрица лично меня знает. Я женат на родной, но незаконной дочери Бецкого, императрица вверила мне воспитание своего сына — молодого графа Бобринского. Видишь, какое у меня здесь положение! Меня все знают как благородного испанского гранда дона де Рибаса графа де Байота!

Все это говорилось с весьма внушительным и важным видом.

— Ба-ба-ба! Так я уже слышал о тебе, хитрая лисица! — беспечно сказал Бальзамо. — Слышал! Слышал. При мне певица Габриэлли поругалась с Давией и в пылу гнева упрекала ее, что та живет с двумя родными братьями Рибасами одновременно и еще с мальчиком Бобринским.

— Так ты уже успел собрать сведения. Узнаю в этом проворстве моего старого приятеля Бальзамо!

— А в любострастии Рибаса узнаю скверную неаполитанскую обезьяну Рубано! Но послушай, откуда же у тебя взялся брат? Сколько помню, ты всегда был не только без родственников, но даже без отца и матери, бродяга!

— Э, от тебя не стану скрывать, что Иммануил Рибас мне такой же брат, как ты мне тетка. Мы братья по документам, мы братья по духу и ремеслу, мы оба — неаполитанцы. Неужели этого не довольно?

— О, конечно, все неаполитанцы — братья, в особенности те, которые в юные годы леживали на горячем песке залива, вместе жрали макароны и друг у друга били вшей!

— Послушай, Бальзамо! Ты, однако, не злоупотребляй нашей старой дружбой и не забывайся! Помни, что того Рубано, который с тобой проказничал, более не существует. Перед тобой испанский граф, русский полковник, начальник корпуса кадетов, воспитатель царственного отпрыска!

— Да ведь и Бальзамо, с которым ты вместе делил невольный досуг в неаполитанской тюрьме после неудачных операций с фальшивыми паспортами, векселями и завещаниями, больше не существует! Перед тобой граф Калиостро, или маркиз Пелегрини, или полковник испанской службы Фридрих Гвальдо — как тебе больше нравится! Ты знаешь, что я получил кабалистическое образование, и потому люблю триаду.

— Граф Калиостро! Как! Знаменитый магик, волшебник, некромант, теософ, астролог?!. Так неужели же молва, гремящая по всей Европе о графе Калиостро, на самом деле венчает изобретательную голову пройдохи Бальзамо? Ты — Калиостро! Может ли это быть?

— Но спроси любого неаполитанца, достаточно взрослого, чтобы помнить недалекое прошлое, может ли предприимчивый Рубано быть русским полковником и всем прочим? Кто из них поверит этому?

— Ну, милый друг, Россия — страна чудесных превращений, превосходящая даже древнюю Фессалию в этом отношении. Здесь возможно все. Надо только быть иностранцем, преимущественно итальянцем или французом, обладать красивой внешностью, хорошим ростом, пламенным воображением, ловкостью, любезностью, веселостью, уметь самому любить и влюблять в себя, и можно достичь всего — чинов, орденов, титулов, сокровищ, даже получить тысячи русских безмолвных рабов в полную собственность. Любезный Бальзамо! Здесь воскресли древний Рим и Эллада! Здесь царствуют Фортуна и Случай, и тот, кто вознесется на их крылатом колесе, ведет жизнь, подобную олимпийским богам.

— Счастливец ты, Рубано, как я вижу! — с завистью сказал Бальзамо. — Я только что поставил ногу на этот материк. Третий месяц собираю сведения. Работаю, ищу, изобретаю, кажется, ста, уже на верный путь, но что он мне даст, не знаю! Ремесло некроманта — тяжелое ремесло, приятель! Очень тяжелое! Бальзамо вздохнул.

— Вот что, дружище! Мы болтаем с тобой уже достаточно долго. Солнце быстро поднимается. Того и гляди, в доме начнут просыпаться слуги. Нас могут увидеть, как ни заброшена эта часть сада. А я не хотел бы, чтобы кто-нибудь увидел меня во время беседы с тобой, приятель. Говорю откровенно, предпочитая честную прямоту. Скажи мне только, как ты попал в сад Бецкого?

— Я был на ужине у моего старого знакомого, господина Бабю!

— Как, при графском титуле ты не пренебрегаешь компанией повара и его провонявших кухонным чадом приятелей? Впрочем, у тебя всегда были простонародные, грубые вкусы. Ты был и остался мужиком, Бальзамо?.. Но кто знается с чернью, никогда не поднимется выше ее.

— Однако еще недавно я ужинал с господами тех поваров и лакеев, в обществе которых провел эту ночь и приятно, и поучительно. Но пусть каждый идет своим путем. Прежде всего не будем мешать друг другу. А потом подумаем, нельзя ли быть взаимно полезными.

— Совершенно верно. Ты рассуждаешь вполне здраво, любезный Бальзамо. Пусть каждый идет своим путем. Условимся, милый друг. Ты знаешь мое прошлое, а я знаю твое. Итак, взаимная выгода обязывает нас к взаимному молчанию о прошлом. Не так ли?

— Именно так.

— Затем, у нас пока разные сферы деятельности. Поэтому не будем попадаться друг другу на пути. Судьба свела нас на этой узкой уединенной дорожке. Разойдемся же мирно, как старые товарищи, друзья детских шалостей и юношеских проказ. Разойдемся и не будем, повторяю, встречаться. Я же клянусь Везувием, что тайно, незримо буду помогать всюду моему Бальзамо, расхваливая удивительные способности и превознося добродетели Калиостро. А круг мой весьма обширен. Я окажу Калиостро протекцию и у самой императрицы. Хотя должен предупредить тебя, что это самая положительная женщина и терпеть не может вашего брата, магиков. Но зато цесаревич Павел Петрович весь погружен в мистицизм!

— Ах, любезный Рубано! Помоги мне при дворе цесаревича и будь уверен, что твое прошлое останется погребенным в моей памяти и на пути твоем я не попадусь.

— Прекрасно, Бальзамо! Дай твою руку, достойный товарищ! Клянусь, что помогу тебе! Клянусь голубым гротом Капри и его таинствами! Ты понимаешь, что, когда неаполитанец таким образом клянется, на него можно положиться!

— Я верю тебе, Рубано, и без клятв. Взаимная выгода — оставаться приятелями.

— Пора нам расстаться. Конечно, ты больше не станешь появляться в усадьбе Бецкого даже и на поварне. Но от этой калитки у меня есть несколько запасных ключей. Вот тебе один, храни его. И если я тебе очень понадоблюсь, воспользуйся им. С переулка ты тайно можешь сюда пройти. Видишь эту мраморную статую, изъеденную непогодами, черную, обломанную? Она изображала некогда Великолепие. Зайдя с той стороны, ты заметишь глубокую щель в пьедестале. Положи туда записку, написанную тем шифром, который мы употребляли в доброе старое время. Ты не забыл его? Да? И я его отлично помню. Твое послание непременно окажется в моих руках. За ответом зайди дня через три. Но, повторяю, только в крайнем случае прибегни к этой почте. А теперь прощай!

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

Если ты вперед захочешь, — сказал Гиперион, — иметь при дворе твоем только золотую посуду, то отдай все медные и оловянные сосуды магическому Огненному Принцу: он их переделает.

Хрозомандер (Алхимический роман XVIII века)

Сладостное внимание женщин — почти единственная цель наших усилий.

А. С. Пушкин ‘Арап Петра Великого’

ГЛАВА XXVII

Озерки

На другой день после посещения госпожи Ковалинской в Итальянские явился адъютант светлейшего князя Григория Александровича Потемкина, полковник Бауер. Целью прибытия полковника было условиться с графом Калиостро о времени и всех обстоятельствах визита доктора герметической медицины к больному ребенку Варвары Васильевны Голицыной. Княгиня с супругом и больным ребенком находилась в Озерках на даче светлейшего. А так как граф Калиостро заявил, что по некоторым важным причинам должен прибыть не один, а со своей женой, урожденной графиней Серафимой ди Санта-Кроче, маркизой Тиферет, а также с ‘голубком’, необходимым для прочтения судьбы больного младенца, семилетним мальчиком из благородного семейства, и, наконец, со своим слугой Казимиром, то полковник повел разговор о лучшем способе доставки всех их в Озерки. Часть пути решено было совершить в каретах, часть по Неве на катере светлейшего.

В назначенный день тот же полковник Бауер прибыл с каретами, украшенными гербами Потемкина.

Пришло время отбыть в Озерки. Разместились в каретах, куда ливрейная прислуга, толкаясь и суетясь с видом необыкновенного добродушия и радости, что свидетельствовало о нетерпении, с которым ожидался доктор герметической медицины в загородной усадьбе светлейшего, подсаживала даже Казимира с чемоданчиком белой кожи для инструментов доктора и большой коробкой запасных нарядов докторши. Наконец выехали со двора, сопровождаемые его населением, толпившимся и в воротах, и на улице.

Дорогой до пристани на Неве беседа в карете между полковником Бауером и четой Калиостро велась вокруг различных зданий, мимо которых они проезжали, причем участие маркизы Тиферет ограничивалось лишь коротким:

— А-ха-а…

На пристани уже был приготовлен катер с молодцами-гребцами, которые дружно ударили веслами, едва господа перебрались с суши на воду, и повели судно по широкому лону реки.

Князю Григорию Александровичу Потемкину принадлежали все земли от самого Петербурга до мрачных твердынь Шлиссельбургской крепости. Здесь он выбрал себе место для дачи, жалуя в то же время своим любимцам и всем тем, кого хотел иметь соседями, особенно соседками, участки с лесами, лугами и полями, а иной раз и со специально отстроенными усадьбами. Тем не менее эта обширная местность казалась пустыней, внешне мрачной и неприветливой. Потемкин не хотел строиться по ‘золотому’ Петергофскому тракту, где были дачи всех знаменитейших екатерининских вельмож, находя, что там слишком тесно и шумно. Как гордый царственный орел, он искал уединенного убежища, которое должны были окружать лишь облагодетельствованные им раболепные слуги.

По пути между полковником Бауером и графом Калиостро происходило объяснение, напоминавшее сказку о коте в сапогах, где на вопросы: чьи это земли, луга, леса, деревни, следовал неизменный ответ — графа Карабаса. Таким сказочным графом Карабасом здесь являлся Потемкин.

Когда же Бауер стал объяснять, что все это лишь ничтожная часть владений светлейшего, милостью государыни императрицы имеющего в разных областях империи неизмеримые местности, населенные десятками тысяч крепостных крестьян-рабов, то живое воображение итальянца нарисовало ему столь грандиозную картину богатства и могущества вельможи, к которому сейчас ехали, что он только теперь понял, в какой чудесной и волшебной стране находится, и почувствовал невольное смущение перед готовившимся ему испытанием. Ничтожным, бедным показалось ему все его искусство перед этой исполинской удачей, перед баловнями случая и фортуны, и он вспомнил приятеля Рубано и невольно признался себе, что средства, избранные им для карьеры в России, куда совершеннее его оккультной медицины и кабалистики…

Между тем гребцы запели песню, протяжную удалую и вместе с тем заунывную. Со странным чувством вслушивался Калиостро в эти новые, непонятные звуки Востока. Непонятная дивная сила звучала в них, какой он еще не ощущал в покорных ему западных обществах. Так эта-то сила возносит того, кто ею овладеет и подчинит своим заклятиям, на вершину нечеловеческого могущества? Что говорит непостижимый знак этих стонущих звуков? Где ключ к нему? Он непонятен. Магик чувствовал, что в его кабале к тайне этих звуков и разлитой в них воле ключа нет. И ему становилось жутко.

Между тем полковник Бауер на отборном французском языке отдавал предпочтение блеску очей маркизы Тиферет перед огнями, которые весеннее солнце, сияя в безоблачной лазури, зажигало на волнующейся поверхности реки, столь же грандиозной, столь же новой, особенной, как и вся окружающая жизнь беспредельной равнинной империи.

— А-ха-а!..- отвечала маркиза Тиферет, улыбаясь неподвижной улыбкой балетной танцовщицы.

Вдруг Нева расширилась на полутораверстное пространство. На правом берегу высокая башня, сверкая золоченым шпилем с яблоком на нем, с возвышающимися один над другим этажами, со стрельчатыми окнами и наружной, огибающей все здание до самой его вершины каменной лестницей, показалась над зелеными вершинами парков и лесов. Лицо полковника Бауера приняло озабоченное выражение.

— Летнее местопребывание светлейшего, — с благоговением в голосе проговорил он, склоняя голову. — Дача Озерки.

ГЛАВА XXVIII

Современник Адама

Катер подошел к пристани, украшенной большими мраморными львами. Ливрейные лакеи ожидали прибытия докторского семейства. Радостно приняли они графа с супругой, Казимиром и Эммануилом и рассадили их в две приготовленные кареты, немедленно покатившиеся по прямой широкой усыпанной песком аллее, осененной могучими дубами, ведущей от пристани к главным воротам дачи — двум гранитным обелискам.

Дача Потемкина представляла собой длиннейшее здание прихотливой архитектуры в стиле Палладио, огибающее громаднейший двор с цветочным партером посередине и боковыми заездами.

Кареты подъехали к одному из боковых крылец главного здания. Докторское семейство оказалось затем в просторной прихожей. Дворецкий князя, тот самый толстый испанец, что столь небрежно приглашал уже раз доктора, теперь всем видом выражая почтение к его особе, сообщил, что сию минуту светлейший не может еще принять графа. Но пусть графиня пожалует в предназначенные ей покои, чтобы отдохнуть с дороги, а графа просит на свою половину супруга управителя дел светлейшего госпожа Ковалинская.

Вслед за этим супружеская чета рассталась. Полковник Бауер попросил оказать ему честь проводить маркизу Тиферет графиню ди Санта-Кроче в отведенные ей покои. Маркиза с неизменной улыбкой склонила голову в знак согласия. Полковник предложил ей руку, и она удалилась, опираясь на услужливого адъютанта и выслушивая его комплименты. В сопровождении дворецкого, медленным важным шагом, с глубокомыслием истого жреца высших тайн науки шел Калиостро анфиладой богато убранных покоев потемкинской дачи.

Что касается Казимира с ‘голубком’, то и он стал предметом утонченного почтения со стороны представителей потемкинской дворни. Причем вежливым достоинством и независимостью обхождения приобрел их искреннее уважение. Ему предложили закусить в швейцарской. Он не отказался и, подкрепляясь, вступил в беседу. ‘Голубок’ сидел тут же.

У дверей гостиной госпожи Ковалинской дворецкий отвесил доктору низкий поклон и пропустил его, распахнув портьеру.

Госпожа Ковалинская немедленно поднялась и пошла навстречу Калиостро. Летний, легкий белый домашний наряд волновался вокруг ее тонкого и стремительного тела, обнаженные руки простирались к великому мужу. Она откинула назад голову с рассыпавшимися кудрями, а черные очи с надеждой и упоением были устремлены на благородный лик Калиостро.

— Да! Это он! Это божественный муж, благотворитель бедных, несчастных, целитель страдальцев! — произнесла она грудным низким голосом, полным чувства.

Граф Калиостро с совершенной простотой и важной скромностью склонился в вежливом поклоне, придерживая шпагу. Затем, осторожно взяв перстами в драгоценных кольцах ручку Ковалинской, поднес ее к губам.

— Ах, вам ли целовать руку земной, преисполненной слабостями своего пола женщины! — проговорила томным голосом Ковалинская, опуская черные глаза.

— Женщина была причиной падения первого человека, но ей же и предназначено подвигнуть вновь к совершенству падшее человеческое естество! — мечтательно сказал Калиостро, не выпуская руки Ковалинской.

— Ах, как это глубоко! Как это велико! Говорите, говорите! — воскликнула Ковалинская, сотрясаемая мгновенным экстазом.

Но южные глаза Калиостро быстрым острым взглядом окинули всю обстановку комнаты, заставленной множеством предметов роскоши, и остановились на сидевшей у окна даме с высокой напудренной прической, в пестром платьице, в башмачках на высоких красных каблучках, с неправильными чертами личиком, но с интересным, задорным вздернутым носиком, алыми, улыбающимися невыразимо тонко губками и умными бисерными глазками.

Ковалинская заметила быстрый взгляд Калиостро.

— Это моя подруга, граф! — сказала она. — Это моя вторая душа! И ангел-хранитель нашего дивного, возвышенного, никем не понимаемого цесаревича! Катерина Ивановна Нелидова, фрейлина великой княгини Марии Федоровны!

Калиостро поклонился, но не приблизился к Катерине Ивановне, которая кивнула ему головкой. Взор магика вновь поднялся вверх.

— Благословенна та женская душа, — сказал он с проникновенной мечтательностью, — которая ангельской нежностью смягчает сердца властителей царств и народов и незаметно вливает в них семена человечности, справедливости, сострадания, всепрощения.

Ковалинская сделала порывистое движение, собираясь выразить свое восторженное согласие с Калиостро, но он остановил ее строгим движением.

— Властители и судьи! Ищите мудрости! Приближайте к тронам мужей высшего познания! Блюдите, чтобы не оскорбить небрежением вечной справедливости! Помните, над вами есть высший Судья! Он потребует у вас отчета и ответа за каждую слезу, пролитую подданными вашими! Я знаю прекрасное сердце, возвышенный ум и несчастие принца Поля! Принц Поль общался с цюрихским мудрецом, возвышенным Лафатером. Мы говорили с ним много об этом принце, будущее которого может стать зарей блаженства его подданных.

— Граф, — ответила Катерина Ивановна, на которую речь Калиостро, по-видимому, не произвела особого впечатления, в то время как госпожа Ковалинская впивала каждое слово пророка, как небесную росу, — великий князь осведомился о вашем пребывании в Петербурге и выразил заинтересованность вашим искусством. Весьма возможно, что его высочество соизволит дать свое согласие на представление вас к гатчинскому двору. Ее высочество тоже на днях о вас говорила. Может быть, вы будете иметь аудиенцию у их высочеств.

— Благодарю их высочества, но я сам не домогаюсь и не ищу свидания с владыками земными и сильными сего мира, — гордо и холодно сказал Калиостро. — Если их высочества призовут меня, то я конечно, буду счастлив преподать им высокие истины небесной мудрости!

— Его высочество более интересуется прославленным искусством вашим, граф, по части превращения металлов и лечения болезней! — сказала с тонкой, едва уловимой иронией Катерина Ивановна.

Калиостро не заметил этой иронии.

— Я приставлен от вечного Иеговы к тому, чтобы благодетельствовать всем Его творениям на небесах и на земле и благословлять их, — промолвил он важно и подняв к потолку глаза, — с четвертого дня жизни моей был я честный человек и весьма верный служитель единого и истинного Бога и вечного Творца. Посему и открыты мне все тайны натуры в трех планах, доступны совершенное герметическое искусство и небесная медицина. Но творю все не силою своего ума. Творю мудростью Мудрого, непрестанно изливающего в мире мудрость Своей мудрости.

— Как это глубоко! — вылетело, как вздох, замечание Ковалинской.

Но Катерина Ивановна не изменила скептического выражения и, опустив глазки, перебирала оборку пестренького платьица. Такая реакция приятельницы и фрейлины ‘малого двора’, видимо, действовала охлаждающе и на месмеристку. Энтузиазм ее выражался теперь без страстных порывов, сотрясавших все существо госпожи Ковалинской во время посещения ею Калиостро в Итальянских. Несмотря на то, что была месмеристкой, она оставалась прежде всего светской и придворной дамой и в высокой степени дорожила мнением Катерины Ивановны, служившим ей компасом при лавировании на скользких придворных паркетах.

Замечал ли Калиостро неблагоприятную холодность к нему, трудно сказать. Он продолжал говорить, не останавливаясь:

— Я прислан в страны Севера от неизвестных миру начальников моих, дабы возвестить многое. Сердце женщины лучший, избраннейший сосуд для хранения небесного сокровища. Я уже сказал: женщина прельстила меня под древом! Женщина мною и спасет человечество!

Выражение крайнего неудовольствия кощунственным смыслом темной речи магика выразилось на лице Катерины Ивановны. Но тут же улыбка возвратилась на ее уста.

Ковалинская не заметила этого. Последние слова магика, напротив, подняли ‘крылья духа’ месмерианки.

— Блаженна та избранница, которой выпадет такая участь! — вскричала она.

— Да, блаженна! — подтвердил Калиостро. — Это есть дело, служащее славе вечного Бога, которого нельзя содержать в тайне, но нужно объявить.

— Но я вижу клавесин! — внезапно прервав речь, повернулся Калиостро к инструменту, подошел к нему, открыл крышку, покрытую инкрустациями и живописью лучшей кисти Парижа, и присел.

Некоторое время белые, тонкие, отягощенные престня-ми пальцы его бродили по клавишам, затем они извлекли, как бы из сердца инструмента, аккорды мелодии странного, таинственного, мистического, хватающего за душу архаизма.

Калиостро играл. Дамы безмолвно внимали. Но теперь обе испытывали одинаково покоряющее впечатление. Казалось, то, что Калиостро не мог выразить словами, он в совершенстве изобразил этими звуками, летящими по таинственным кругам непостижимого контрапункта и уводившими в мир мечты и чудес внимавших им. Катерина Ивановна заслушалась магика. И вдруг ужасный, с детских лет мучивший сон представился ей наяву. Показался глубокий крутящийся черный омут стремительной реки, осененной старыми мрачными мшистыми деревьями, и над ним безумная, хохочущая и рыдающая девушка, а из омута тянется и простирает к ней руки полурыба, полуженщина и манит к себе. Омут вращается и затягивает, а в пучинах его страшные, уродливые существа движутся и скалят зубы…

Неожиданно Калиостро перестал играть. Видение исчезло.

— Какие магические звуки! — невольно вырвалось восклицание у Катерины Ивановны, и она положила руку на трепетавшее сердце. — Что это вы играли, граф?

Калиостро повернул голову и через плечо небрежно ответил дамам:

— Это ария, сударыня, которую я написал около 2008 лет до Рождества Христова в городе Эреш, когда ухаживал за юной халдейской принцессой!

И лицо Калиостро приняло выражение светлой задумчивой грусти, как будто из тьмы тысячелетий пред ним восстал образ прелестной халдейки и сладкие воспоминания пробудили юные чувства в тысячелетнем сердце магика…

Очарование было окончательно уничтожено. При таком ответе Катерина Ивановна от гнева побледнела.

— Можно ли этому поверить, граф! — сказала она, притопывая каблучком. — Ужели вы жили за две тысячи лет до Рождества Спасителя? За кого вы себя выдаете!?

Калиостро поднялся. Лицо его было исполнено чрезвычайного величия. И он весь преобразился. Большие глаза сияли непоколебимой верой в свое призвание. Он стал и выше ростом, и всякое движение и поворот тела его приняли оттенок несравненного благородства. Он простер свои белые изящные руки к дамам, пораженным этим явлением мага в осенений внезапной силы, и проникновенным голосом произнес.

— Женщины, поверьте мне, прежде, чем был Авраам, я уже существовал.

Неизвестно, что бы Катерина Ивановна ответила Калиостро. В гостиную вошел полковник Бауер и в приятнейших выражениях попросил графа последовать за ним в покои светлейшего.

ГЛАВА XXIX

Курляндское письмо

Едва после ухода Калиостро и Бауера портьера перестала качаться и шаги обоих затихли в отдаленных покоях, госпожа Ковалинская живо обратила вопрошающий взор к фрейлине.

— Что? Какое впечатление произвел на вас сей муж, дорогая? — порывисто прошептала месмерианка.

Екатерина Ивановна достала флакончик с ароматической солью, понюхала и ответила с полным спокойствием:

— Голубушка, ужели вы не находите, что сей Калиостро совершенный шарлатан?

— Что вы говорите, милая Катерина Ивановна! — изумилась приговору приятельницы госпожа Ковалинская. — Но это муж, прославленный во всей Европе. И сам Месмер отзывался о нем как об исполненном мудрости и силы адепте божественной магии!

— Он шарлатан. И одет, как шарлатан. И говорит, как шарлатан, — настойчиво твердила фрейлина ‘малого цвора’.

— Но чудесные исцеления, им совершенные? Он безвозмездно врачует недуги, и толпы несчастных скажут о нем, что он благодетельный и великий муж.

— Голубушка, если вам моего мнения недостаточно, то вот письмо, в котором его пребывание в Курляндии описано.

Катерина Ивановна достала из мешочка конверт.

— Мне пишет, — говорила она, вынимая мелко исписанные листки, — Шарлотта фон дер Рекке, дочь старого графа Медема, причем прилагает и письмо Калиостро к ней, уже отсюда, из Петербурга присланное, прочтите, и, думаю, вы согласитесь с моим мнением.

На щеках Ковалинской от волнения выступили красные пятна, и руки трепетали, когда она взяла листки, с немецкой скупостью исписанные мелко, тесно, суховатым тончайшим почерком.

После общих заверений в преданности кавалерственной даме и более нежных воспоминаний о девических годах, проведенных под сенью Смольного монастыря, Шарлотта фон дер Рекке сообщала главную причину письма. Это сомнения, которые в ней и ее родных зародились относительно называемого графом Калиостро, в которого все они первоначально поверили, как в посланца Небес: ‘Я поэтому хочу вам описать как можно обстоятельнее оного графа Калиостро трехмесячное пребывание в Митаве, — читала Ковалинская, — и каким образом Калиостро с самого начала смог так ослепить наше воображение. Отец мой, граф Медем, всеми знакомыми почитаемый и любимый, чье благородное сердце каждому известно, и брат его, дядя мой, еще в молодости своей имели великую склонность к алхимии и к таинственной философии. Наставлял их в этом надворный советник Миллер, а дальше, в Гентской академии, свели они весьма тесную дружбу с неким надворным советником Шмидтом, который после того состоял в тайных обществах. В Галле около 1741 года отец мой и дядя посвятили себя масонству, почитая его с магией и алхимией объединенными. Тридцать лет уже прошло, как отец мой и дядя беспрестанно магией занимались, читали и трудились над изготовлением белого эликсира и красной тинктуры совершенно бесплодно и с великими расходами, однако в усердии не ослабевая, тем паче, что получили одобрение в этом от его превосходительства господина обербург-графа фон Говена, воспитанного дядей своим, братом матушки моей, и весьма привязанным к алхимии. Все они трудились и искали, так что с самых первых лет моего детства я наслышалась рассказов о магии, о чернокнижии, о Шмидте и Миллере, и Шведенборгова наполненная чудесами история была постоянно главным предметом разговора. Как вдруг появился у нас Калиостро’. Дальше госпожа Ковалинская не в силах была читать тягуче-обстоятельное письмо Шарлотты фон дер Рекке, тем более, что осилила только первый листок, а за ним следовал целая стопка тончайших листков английской бумаги глупого формата, с гербами.,

— Ах, как она скучно пишет! — воскликнула порывистая месмерианка. — Бога ради, драгоценная Катерина Ивановна, скажите мне на словах, в чем дело?

Катерина Ивановна с улыбкой взяла у нее листки и своими словами кратко изложила содержание письма. Приехав в Митаву, Калиостро явился к дяде Шарлотты как франкмасону, и был затем представлен ее отцу и господину обербург-графу фон Говену, как испытанный и знающий масон. Он объявил, что прислан от своих начальников как великий мастер основать ложу союза, куда будут допускаться и женщины. Сочлены сей ложи вступят в тайное общество, которое ведет к высочайшему блаженству тех, кто ищет истины. В эту ложу и вступили родные Шарлотты, она сама, многие митавские дамы, надворный советник Швандер, господин фон Тительминде, доктор Либ и нотариус Бенц. Хотя всех лекарей Калиостро не иначе, как скотами, не называл…

Далее изображалось, как все эти лица подпали под обаяние магика, который объяснял им сокровенную мудрость в мистических изображениях очень выразительно, с пленяющим красноречием, ‘но между прочим часто говорил он нечто и такое, что весьма много на вздор походило’. Сообщались чудесные его заклинания, поиски некоего клада, обещание Шарлотте, что она ‘будет наслаждаться спасительным обхождением с мертвыми’, от сокровенных начальников будет послана в духовное путешествие по планетам, потом возведена в степень защитницы всего земного шара. ‘И я этому, как Духу Святому, верила’.

‘Калиостро истощил всю свою хитрость, дабы я поехала провожать его в Петербург, — писала Шарлотта. — Говорил нам, что он великую монархиню всей России примет в ложу как защитницу союза, а я, по его словам, назначалась в Петербург быть учредительницей этой ложи. Выгоды, которые он предвещал для всей Курляндии от этого, были столь велики и вероятны, что добродушный кой родитель, как усердный сын отечества, и многие другие неотступно меня старались уговорить, чтобы с Калиостро в путь отправилась. Но я воздержалась. Ныне же после долгого размышления мы все в Калиостро сомневаться начинаем: не обманул ли он нас? Тем более, что его превосходительство господин обербург-граф фон дер Говен недавно мне открыл, что Калиостро по проворству своему получил от него 800 червонцев да сверх того весьма дорогой бриллиантовый перстень. Да и еще он думает, что другой приятель также дал ему кругленькую сумму. Может быть, и отец мой, и дядя кое-что прибавили. Однако я обещала Калиостро, что коль скоро узнаю, что великая Екатерина в своем государстве сделается защитницей ложи союза и позволит себя посвятить магии, и если эта несравненная монархиня прикажет мне к себе приехать, чтобы эту ложу основать, тогда я, провожая моего отца, нашего надзирателя и еще одного брата с одной сестрой и тетеньку Констанцию-Анжелику-Беату-Доротею баронессу фон Гемор оф Цвибель Соломониус, также в путь отправлюсь’.

На последних полутора страницах Шарлотта фон дер Рекке просила Катерину Ивановну сообщить, какое впечатление произвел Калиостро в Петербурге и представлен ли ко двору?

Приложенное письмо Калиостро к Шарлотте было написано на итальянском языке, причем его многочисленные ошибки ‘негодной орфографии’ были тщательно подчеркнуты. Письмо начиналось обращением: ‘Любезная дочь и сестрица!’ — и оканчивалось: ‘Ваш навсегда, сердечно вас любящий’. В письме Калиостро напоминал о своей ‘братской любви’. Но особенно настаивал: ‘Молчание может наставить вас на истинный путь этих савских жен и соединить небесной славой’. В некоторых частях письма он переходил в обращении на второе лицо и уверял: ‘Я всегда тот же для тебя’. Между прочим поручал от его имени облобызать всю ложу, ‘и особенно вашего дорогого батюшку, и матушку, и сестрицу, и скажите, что в скором времени надеюсь лично заключить их в свои объятия и насладиться приятной беседой’. О себе Калиостро говорил туманно, что видит себя окруженным опасностями, горестями и неприятностями.

Итальянское письмо Калиостро произвело сильнейшее впечатление на госпожу Ковалинскую. В большом волнении, вне себя, она то порывалась идти, то опускалась в кресло изнеможенная.

— Я потребую у него объяснения! Я потребую у него объяснения! — только и могла она произнести.

— Вы видите, что составленное мною мнение о нем близко к истине, — сказала Катерина Ивановна. — Будьте же осторожны. Сей заезжий магик простирает далеко свои планы. А теперь я должна проститься с вами.

— Я потребую у него объяснения! Я потребую у него объяснения! — повторяла госпожа Ковалинская вне себя.

Как женщина, она имела достаточную причину волноваться. За ее корсажем покоилось треугольное письмецо графа Калиостро, полученное ею накануне со специально прибывшим с ним Казимиром. Оно было тоже написано на своеобразном итальянском наречии, с той же орфографией, так же начиналось и оканчивалось, так же говорило о ‘братской любви’, так же рекомендовало молчание ‘савских жен’, наконец, магик в нем развивал план нового союза с участием ‘сестриц’, основательницей коего должна быть она, Ковалинская, а со временем обещалось и духовное путешествие по планетам, и многое другое. Уже и ответ на это послание был заготовлен госпожой Ковалинской. По условию, она должна была положить его в отдаленном гроте в парках Озерков и нарочно провела Казимира в этот грот, о существовании которого возвестил Калиостро, как он писал, ‘дух чистой души оскорбленной, в нем обитающий время и полвремени, и еще время’. Казимир должен был за пребывание магика в Озерках отвечать за эту таинственную переписку под покровительством ‘духа оскорбленной души’. А теперь оказалось, что Калиостро точно такие же обещания дает и письма пишет этой немецкой Шарлотте, этой томительно скучной курляндской дуре!

Госпожа Ковалинская задыхалась от негодования. Гордость не позволяла ей сознаться в том, что это была ревность и что магик произвел на нее сильнейшее впечатление особенно в те мгновения, когда почти нес ее в могучих объятиях по темной лестнице в Итальянских.

ГЛАВА XXX

Разбитое стекло

Дойдя до двери покоя, где находился светлейший, полковник Бауер, осторожно отодвинув край великолепного тяжелого гобелена, на мгновение стал свидетелем весьма оживленной, но довольно странной и вольной сцены. Князь Потемкин, без парика, в распахнутой малиновой венгерке, гонялся за маркизой Тиферет.

Красавица, как легкая лань, ускользала от него между столами, креслами и прихотливо изогнутыми софами. Неподвижная улыбка открывала ослепительные перлы ее зубов, и порою с алых уст слетало легкое, неопределенное восклицание:

— А!.. Ха-а…

Ослепленный мгновенным увлечением, столь ему свойственным, князь Потемкин напоминал древнего циклопа, пытающегося настигнуть легконогую нимфу. Но при гвардейском росте и массивной грузной фигуре он довольно ловко переставлял огромные ноги в мягких черных бархатных сапогах, удивительно напоминавших медвежьи. В то мгновение, когда адъютант заглянул за гобелен, Потемкин настиг красавицу и схватил ее за талию. И тут же получил сильный и чувствительный удар по пальцам магическим жезлом, который маркиза постоянно носила с собой, и отдернул руки. Полковник Бауер поспешно отпрянул за гобелен и со страхом обернулся к гостю, желая понять по выражению его лица, видел ли он эту античную сцену. Но глаза магика по обыкновению витали в небесах, а физиономия имела какое-то лунатическое выражение. Адъютант успокоился. Ему показалось, что за гобеленом раздался звук, похожий на поцелуй. Повременив, полковник Бауер кашлянул.

— Кто там? Что надо? — послышался недовольный голос Потемкина.

— Это я, ваша светлость! — возвысил голос Бауер.

— Ну-у-у! — отозвался князь звуком, весьма похожим на ворчание потревоженного медведя в берлоге.

Полковник Бауер смело распахнул гобелен и жестом предложил магику войти.

Маркиза Тиферет сидела на софе. Пламенные очи ее были опущены и прикрыты тенью длинных ресниц. Грудь бурно волновалась. К улыбающимся устам она поднесла распускающуюся лилию магического жезла. Князь Потемкин сидел недалеко и дул на пальцы правой руки, где отчетливым синим рубцом обозначился ловкий удар итальянки.

При виде мужа, сопровождаемого полковником, красавица не подняла глаз и не изменила выражения лица, да и повела себя так, будто бы в комнату влетела самая обыкновенная муха. Потемкин же устремил зрячее, недружелюбное око на вошедшего доктора оккультной медицины с вопрошающим надменным видом. Но магик сам принял осанку владетельной особы и проследовал перед адъютантом на середину покоя, где и остановился, не кланяясь и странно озираясь во все стороны. Только Бауер, немало удивленный независимостью заезжего магика, которого про себя ставил не выше какого-нибудь фокусника, хотел назвать его и представить князю, как вдруг Калиостро обнажил шпагу и сделал выпад по направлению к Потемкину. Бауер невольно ринулся к нему, вообразив, что магик видел через гобелен соблазнительную сцену ухаживания хозяина Озерков за его прекрасной супругой и, в припадке ревности, хочет заколоть генерал-адъютанта российской императрицы. Он намеревался остановить Калиостро, но тот вдруг отступил на два шага и, раскачиваясь, протяжно забормотал непонятные слова. В то же время шпага его с легким свистом выписывала в воздухе знаки. Все быстрее и быстрее бормотал и чертил магик, потом провел по воздуху шпагой волнистую линию и, направив ее острие на отдаленное окно, замер, закрыв глаза. Вдруг странный стонущий звук как бы прошел по воздуху от шпаги к окну. Казалось, струна натянулась между ними и, тихо звякнув, взвыла. Потом все стекла в окне затряслись, задрожали, точно кто-то незримый бился в них, и вдруг — дз-з-зинк! — одно большое стекло треснуло сверху донизу. Тот же первоначальный стонущий звук как бы прошел сквозь трещину стекла, мгновение реял за окном, отошел и затих.

Калиостро опустил шпагу и, низко поклонившись князю Потемкину, сказал по-тальянски:

— Экцеленца, вы теперь в полнейшей безопасности.

— Что такое? Какая опасность? Что он плетет? — спросил по-русски изумленный князь, понимавший итальянский язык, но не говоривший на нем.

Калиостро молча протянул руку, на которой сверкали брильянтовые перстни, указывая на отдаленное окно, в котором треснуло стекло. Оно выходило, как и другие, в парки Озерков, но именно в нем виднелась над вершинами деревьев отдаленная трехэтажная башня.

— Она теперь там, — загадочно сказал по-итальянски магик. — Она там и, пока я здесь, больше не войдет в это окно.

Потемкин не сказал ни слова, но заметно побледнел.

Тут открылась противоположная дверь, и вошла княгиня Варвара Васильевна Голицына с мужем, князем Сергеем Федоровичем, сопровождаемые домашним врачом.

Потемкин поднялся с кресла и поспешно пошел навстречу Улыбочке, на ходу застегивая шнурки венгерки. Он приветствовал с нежной почтительностью златокудрую, полную, голубоглазую племянницу, которая, в свою очередь, присев пред могущественным дядюшкой, поцеловала его в щеку. В ответ дядя взял племянницу обеими руками за виски и поцеловал в очи и губы. Это было ежедневное, утреннее родственное приветствие, каким они начинали и заканчивали день. Супруг, князь Сергей Федорович, стоял рядом и, приятно улыбаясь, смотрел на родственные приветствия.

Вдруг Варвара Васильевна заметила синевато-багровую полоску на руке дяди.

— Боже мой! Что это такое? Где вы поранили руку, милый дядя! — воскликнула княгиня.

— Ничего, — отвечал дядя, — это пустяки, милая Улыбочка. Я прищемил себе пальцы!

— Как? Где? — волновалась Улыбочка, взяв руку дяди и озабоченно рассматривая шрам.

— Так… Нигде… Бюро, отворял — ящиком прищемил.

— Но это ужасно! Это может разболеться! Надо сейчас арники… Доктор, посмотрите, — обратилась с волнением племянница к домашнему лекарю.

Тот с ученым видом склонился над пальцами князя.

— Гадкое бюро! Дурной ящик! Как вы смели обидеть бедные дядюшкины пальчики! — говорила княгиня, лаская широкую ладонь князя.

— А!.. Ха-а, — вдруг произнесла свое неизменное восклицание маркиза Тиферет, продолжавшая сидеть с опущенными ресницами.

Это восклицание обратило внимание княгини на остальных присутствовавших при ее свидании с дядей.

— Это они? — спросила она тихо Потемкина.

— Они, Улыбочка! Они, жизнь души моей! Заезжий этот магик с итальянкой. Он, кажется, хороший чревовещатель, большой шарлатан и наглец. А жена его — красивая молодка, но, кажется, глупа, как ее слоновой кости палочка. Что ни скажи, что ни спроси: ‘Ха-ха!’ да ‘Ха-ха!’

— А вы, кот заморский, дядюшка, долго с ней тут разговаривали? — подозрительно спросила Улыбочка, и голубые глаза ее побледнели и приняли ревнивое стеклянное выражение.

— Как здоровье нашего ребенка? — не отвечая на вопрос Варвары Васильевны, обратился Потемкин к князю Сергею Федоровичу.

— О, благодарение Богу, наш младенец спал эту ночь спокойнее, — отвечал князь. — Припадков не было. А все ведь он со своей профанской медициной мало надежды подает, — указал на домашнего лекаря Голицын.

Лекарь поднял глаза и руки к потолку, как бы поручая здоровье княжеского дитяти Промыслу и признавая полное бессилие своей медицины.

— Случай тяжелый, крайне тяжелый, — произнес он. — Невозможно ручаться за исход. Но, конечно, всемогуществу Божию все возможно!

— Посмотрим, что возможно господину Калиостро, — сказал Потемкин. — Пока он показал свое могущество над стеклами. Не подходя к окну, стекло расколотил. Вон, князь, видишь? — указал он Голицыну на окно.

— Возможно ли? Ах, дядя, я боюсь этого человека и в то же время на него надеюсь, — промолвила Улыбочка. Муж рассказывал о нем такие ужасы! И эта… Эта дама, жена его, та самая, которую он зарезал тогда у вас в ложе? — спрашивала княгиня Варвара Васильевна мужа, прибегая к покровительству дяди и прижимаясь к нему в страхе.

— Да, та самая! — шепнул князь. Он тоже бледнел, когда взгляд его останавливался на посланнике Великого Кофта, который между тем, вложив магическую шпагу в ножны, мирно беседовал в другом конце покоя с полковником Бауером.

— Та самая! Подите! Он зарезал ее, выпустил всю кровь из нее, и вон она, живая, толстая, и еще улыбается! — со страхом и как бы отвращением говорила княгиня.

— А!.. Ха-а!..- сама себе усмехнулась убитая, обескровленная и вновь живая и здоровая маркиза Тиферет графиня ди Санта-Кроче.

ГЛАВА XXXI

Оплеуха

Полковник Бауер почтительно приблизился к светлейшему.

— Что, брат? — сказал Потемкин. — О чем с Калиостро беседовал?

— Граф Калиостро просил меня доложить вашей светлости, что в настоящее время вынужден с супругой отдохнуть, так как утомился от своей работы, — доложил Бауер.

— От какой работы, братец? Что за чушь? Он только шпагой помахал да стекло махинациями своими выдавил. Можно ли от этого устать? — удивился Потемкин.

— Граф Калиостро уверяет, будто великую опасность от вашей светлости отвел. А что показанное им искусство стоило ему большого труда, я сам убедился. Рубашка и жабо на нем совершенно от испарины взмокли, как у доброго жеребца после хорошей гонки.

— Что это, братец, ты прирожденного графа к жеребцу приравнял!

— Виноват, ваша светлость!

— Но как же это? Магика затем и выписал, чтобы он лечил нашего младенца. Тут всякое промедление нежелательно.

— Осмелюсь доложить, граф Калиостро осматривать больного младенца, как сам говорит, в эту минуту пользы не находит по состоянию магнетических токов и расположению враждебных младенцу и близких его духов. Граф после отдыха предпримет некоторые магические действия к очищению сей постройки и прилегающих парков от неблагоприятных флюидов.

— Он так тебе и сказал?

— Точно так, ваша светлость.

— Вижу, что этот граф — большой шарлатан, — ответил Потемкин. — Но пусть очищает.

— Я об этом тоже вашей светлости говорил, — вставил домашний врач, довольный неблагоприятным отзывом о ненавистном конкуренте. — Я полагал бы, что и допускать к ребенку этого шарлатана и авантюриста нельзя.

— Ну, милый мой, все ваши коллеги к числу тех принадлежат, которые только по предрассудку призываются к больным, а в существе ваша медицина опаснее болезни, — решил князь.

— Бога ради, милый дяденька, не говорите дурно о Калиостро и другим в доме не позволяйте, — опасливо сказала Улыбочка. — Ах, я так боюсь этого чародея!

— Вот те и на! Тут странный выходит резон, душенька племяннушка, что чародея боитесь и тем не менее его сюда пригласили! — улыбаясь, говорил светлейший. — А когда же господин Калиостро младенца осмотрит?

— Граф сказывал, что вечером, после восхождения луны над горизонтом. И притом просил сей покой в его распоряжение предоставить для некоторых приготовлений. После восхода луны, когда ее лучи станут в окна этой комнаты проникать, предлагает младенца их сиятельств сюда принести для осмотра.

— Ладно. Быть по сему. Идемте, милая Улыбочка, душа сердца моего. Вы, думаю, покудоть уже можете, — сказал Потемкин и любовно прикоснулся к животику прелестной племянницы. — А графу Калиостро с его маркизой прикажи подать в отведенное им помещение. Вон сидит! — подавая руку племяннице и оборачиваясь к сидевшей на софе маркизе Тиферет. — Вот сидит! Как глупа! Ах, как глупа! А ведь хороша! Загляденье!

Улыбочка резко отняла свою руку и, взяв руку мужа, отвернулась от дяди и поспешно вышла из покоя. Вельможный дядя с виноватым видом двинулся за супружеской четой.

Полковник Бауер подошел к Калиостро и сообщил ему, что светлейший предоставляют в его распоряжение эту комнату, а также разрешают производить магию в парках и где угодно. Младенца вынесут для осмотра в указанное время. Так может граф с супругою пойти к себе и завтрак ему сию минуту подан будет.

Граф важно кивнул и подал знак маркизе следовать за ним. Они уже выходили, когда домашний лекарь нагнал их, восклицая по-латыни:

— Стойте, коллега! Мне нужно с вами провести некоторый коллоквиум!

Калиостро остановился и с надменным видом посмотрел на лекаря через плечо.

— Кто это говорит? — отвечал он по-латыни. — Кто и кого называет коллегой?

Надменный тон усилил накопившееся раздражение лекаря.

— Это я вам говорю! — резко ответил он.

— Вы?! — меряя уничтожающим взглядом лекаря, сказал Калиостро. — Вы? Товарищ? Мне?.. Может ли ученик профанской кухни быть не только товарищем, но ниже подсобного мастеру божественной герметической медицины?!.

— Герметическая медицина! — распаляясь, повысил голос лекарь. — Герметическая медицина! Российский медицинский факультет и инспекция врачебной управы таковой не признают. Довольно шарлатанства, господин Калиостро! Докажите ваше право производить лечение в столице Российской империи представлением надлежащих патентов от какой-нибудь законной ученой коллегии с достоверными подписями.

— Жалкий мирозапутанный слепец! — с презрительным соболезнованием сказал Калиостро, отнимая руку у маркизы Тиферет, которая, видя, что объяснение грозит затянуться, опять присела на ближайшую софу. — Или пророк, воскрешая сына вдовы Наинской, нуждался в патентах?

— Да кто же вы? Пророк? Учитель? За кого вы себя выдаете? — вскричал домашний лекарь и прямо затрясся от бешенства.

— Кто я, скоро все узнают и никогда не узнают. Но кто вы, называющие себя учеными докторами, — на великом суде мертвые, вами отравленные, замученные, низведенные в темные затворы гробов, восстав, покажут. Кто вы? Все те же, во все века. Да! Вы жалкие слепцы суетной лженауки. Вы берете ключ разума, владеть коим не умеете, и даже от какой он двери — не знаете, и сами не входите и других не пускаете. Да, во все века встречал я вас на пути моем. И вы мешали, преследовали меня, возбуждали против меня чернь, заточали меня в темницу, возносили на крест и костер. Везде, везде вы мешали мне, вы, взявшие на откуп религию, благотворение, исцеление, просвещение человечества и в корыстный промысел обратившие свободное откровение Небес. Но не было вам откровений. Но довольно об этом. Я утомлен, и великие подвиги еще предстоят мне сегодня. Здесь же я — гость князя Потемкина.

И Калиостро опять обратился к супруге, намереваясь с ней удалиться. Но доведенный до последней степени раздражения домашний доктор преградил ему дорогу.

— Нет, господин Калиостро, вы так от меня не отделаетесь! — закричал он. — Я выведу вас на чистую воду. Сюда приехал коллега из Страсбурга. Он многое рассказал о ваших врачебных подвигах в прошлом году, и как вы сильнодействующими средствами достигали временного облегчения страданий, и как после внезапного вашего отъезда большое число больных впадало в еще худшее состояние. Это и многое иное о вас не премину его светлости и племяннице его сообщить!

Лицо магика побагровело, потом потемнело. — А, ты так! — зловеще процедил он. — Ты так! Ты хочешь, чтобы я проучил тебя хорошенько. Тебе недостаточно того предостережения, что содеянное тобою в левом павильоне, в голубой комнате, в полночь, при трех яблоках и ананасе стало уже высшему начальнику моему известным!

— Ты все лжешь! Ты ничего не знаешь! — теряя всякое самообладание, закричал домашний лекарь. — Ты выведал нечто через прислугу и подлое шпионство. Но этим ты меня не испугаешь. И я всему свету покажу твое шарлатанство.

Глаза магика засветились зеленым огнем, как у сказочного василиска.

— А если тебе мало этого предостережения, — прошипел он сдавленным голосом, — то возможно еще и то открыть, что было сделано в правом павильоне, в красной комнате, в полдень, при виноградной кисти и семи гранатовых яблоках!

На мгновение домашний лекарь остолбенел э не в силах был выговорить ни слова. Но затем в неистовой ярости бросился к Калиостро и с криком: ‘Проклятый колдун!’ — со всего размаху ударил его по щеке.

Яркий белый отпечаток пальцев мгновенно проступил на багровой щеке магика.

Полковник Бауер бросился между докторами, дабы воспрепятствовать дальнейшему обмену любезностями.

— А!.. Ха-а… — вылетело из уст маркизы Тиферет, оставшейся спокойно сидеть на софе и с довольным выражением прекрасного лица во все глаза смотревшей на супруга.

Первым инстинктивным движением магика было схватиться рукой за щеку. Вторым — ухватиться с неистовым скрежетом зубов и сверканием глаз за шпагу, которую он уже до половины извлек, прежде чем полковник Бауер успел его удержать. Но нечеловеческим усилием воли магик остановил себя и стал неподвижно, постепенно как бы костенея, и вдруг, воздев глаза и руки, возопил:

— Великий Кофт, помилуй слепца! Останови свою длань! Червь сей не стоит твоей молнии! Ради посланника своего остановись!

И вдруг, схватив за руку маркизу и почти стащив ее с софы, другой рукой ухватив за рукав и полковника, и лекаря, он потащил их всех на средину комнаты, бормоча:

— Сюда! Сюда! Скорее! Смертельная опасность вам угрожает! Скорее под мою защиту, в круг! Иначе освобожденные кощунственным дерзновением безумца слепые стихийные духи ринутся и растерзают вас!..

И, очертив энергичными движениями руки круг, он принялся поспешно бормотать заклинания.

ГЛАВА XXXII

Докторская дуэль

Совершенно обессиленный этими упражнениями в магическом искусстве, Калиостро удалился с супругой в отведенные ему покои. Домашний врач и полковник Бауер остались на том же месте среди гостиной, где поставил их магик, спасая от гнева Великого Кофта и стихийных духов. Некоторое время оба молчали.

— Должен признаться, доктор, что вы далеко зашли, — сказал наконец адъютант светлейшего.

— Я был не в силах воздержаться! Этот наглый шарлатан и шпион заставил меня забыть всякое благоразумие. Вы знаете, что обычно я весьма терпелив. Но тут был вне себя.

— Напрасно вы говорили по-латыни. Я не понимаю этого языка, иначе предупредил бы столь печальное заключение вашей беседы. Я полагал, что вы спорили о тайнах своего искусства. Но сколь он ловок! Нашелся, как выйти из затруднительного положения!

— Я обличал его шарлатанства, о которых узнал от доктора, приехавшего из Страсбурга, где Калиостро появился в прошлом году. На это он отвечал мне так гнусно, что я потерял всякое самообладание.

— Надо думать, что Калиостро не станет распространяться о полученном гостинце, равно как и прекрасная его супруга, от которой вообще много не добьешься. Значит, единственный свидетель всего здесь происшедшего — я один. А я могу дать вам слово, что сохраню тайну.

— Как! Дать восторжествовать этому шарлатану! Никогда! — вскричал доктор. — Я обо всем доложу светлейшему! Я изобличу проходимца!

— Ах, я не советовал бы вам этого! — сказал Бауер.

— Почему? Ужели терпеть, чтобы наглый обманщик…

— Свет ныне весь построен на обманах. Но я должен вас предупредить, что супруга господина Калиостро весьма приглянулась светлейшему. Случайно через гобелен я в этом мог убедиться. И хотя она к пощечине отнеслась весьма спокойно, но, конечно, по общности интересов всегда вступится за своего графа. А вы знаете коварство и уловки итальянского ума и крайнюю слабость светлейшего к женским прелестям.

— Не могу, полковник. Докторская присяга меня к этому вынуждает. Не могу допустить к больному младенцу наглого знахаря. Но весьма благодарен за сообщение. В таком случае я поговорю сначала с княгиней Варварой Васильевной.

— Так было бы, конечно, благоразумнее. Хотя становиться между родственной ревностью княгини и расположением светлейшего к новой прихоти не бчень выгодно и безопасно. В случае чего можете сильно пострадать с обеих сторон. Кроме того, мне достоверно известно, что сам Калиостро имеет здесь сильнейшую опору в госпоже Ковалинской.

— Расположение госпожи Ковалинской ко всякого рода духовызывателям мне хорошо известно.

— Да, но тут нечто большее.

— Большее? Что вы хотите сказать?

— Госпожа Ковалинская посетила Калиостро в Итальянских.

— Это мне известно.

— Она провела с ним в уединенной беседе довольно много времени.

— Что же из этого?

— А то, что выездной лакей Порфирий мне доверительно сообщил: Калиостро с лестницы в карету госпожу Ковалинскую снес почти в своих объятиях.

— Вот что!

— Да, да! Вы знаете пламенную природу госпожи Ковалинской. Значит, вам может угрожать мщение с этой стороны. Мщение влюбленной женщины беспощадно, а по многим причинам госпожа Ковалинская при дворе князя Потемкина — большая сила.

— Ах, я все это знаю, вижу, понимаю! Но дать восторжествовать низкому авантюристу…

— Повремените. Предоставьте его собственной подлости. Как ни тонок этот искусник, но и с ним будет то, что и со всеми подобными — он на чем-либо попадется. Тогда нанесите ему удар.

— Должен признать благоразумие ваших советов, — согласился домашний врач. — Притом все-таки презренный съел от меня сытную оплеуху и, следовательно…

Он не договорил. В гостиную вошел в алхимическом наряде слуга Калиостро.

Вежливо поклонившись, он осведомился, видит ли домашнего врача князя Потемкина.

— Это я, любезный. Что вам надо? — сказал врач.

— Передать вашему благородию письмо моего господина, графа де Калиостро.

С этими словами Казимир подал треугольное письмо, затем поклонился и вышел.

Доктор, сломав печать, прочел:

‘Силой троякого триединого. Нанесенное вами тяжкое оскорбление тому, чье высшее посланничество засвидетельствовано ухе многими силами пред целым светом, конечно, было бы от незримых его покровителей и служителей отомщено ужасно и мгновенно. Мы того не пожелали. Мы отвели от главы дерзновенного безумца карающую длань Великого Кофта. Движимые высоким человеколюбием и снисхождением, мы спасли тленное и растленное в уме, в сердце, в фибрах тела естество несчастного оскорбителя освященной нашей особы от растерзания слепыми стихийными духами. Но затем граф Калиостро уже как дворянин обязан требовать удовлетворения от оскорбителя. А так как оскорбитель по званию своему доктор, и оскорбленный тоже врачеватель, и так как само оскорбление последовало из-за состязания в общем искусстве и теперь уже дело идет о превосходстве противников по части медицины, какая совершеннее — профанская или герметическая, то я вместо оружия предлагаю яд. Каждый из нас даст друг другу по пилюле, и тот из нас, у которого окажется лучшее противоядие, будет считаться победителем и отомщенным.

Граф де Калиостро-Феникс’.

Прочитав послание, доктор передал его полковнику Бауеру. Когда тот ознакомился с содержанием письма, оба некоторое время молча смотрели друг на друга.

— Да, — сказал наконец Бауер, — действительно невозможно предугадать уловки итальянского ума. Дуэль весьма необычная. Что же вы ему ответите?

— Я, конечно, не настолько безумен, чтобы принять такие условия. Дуэль же на ином оружии не в нравах мирного ученого сословия.

— Итак, вы не ответите на вызов господина Калиостро?

— Безусловно.

— Но в таком случае он останется в явной выгоде и станет распространяться о преимуществах своего искусства, которое позволяет безвредно употреблять яды.

— Черт бы побрал этого шарлатана!

— Именно. Но этот некромант весьма ловок. Итак, сходу брать его нельзя. А в таких случаях наше военное искусство рекомендует обходной маневр. Я бы посоветовал вам следующее: притвориться, будто побеждены его мудростью, признать его сверхъестественные силы и поступить к нему учеником.

— Я! Учеником этого шарлатана! Я — имеющий ученую степень, диплом! — воскликнул доктор, возмущенный предложением Бауера.

— Обходной маневр. Военная хитрость. Таким способом вы можете ловко разведать секреты Калиостро и как он чудеса свои устраивает. И, дождавшись удобного часа, уже наверняка нанести ему смертельный удар. Подумайте о моем предложении. Я же нечто такое придумал для испытания господина Калиостро, чего он не ожидает. Это вы увидите вечером.

ГЛАВА XXXIII

Властитель металлов

После отдыха оставшуюся часть дня Калиостро провел в приготовлениях. Так, он обошел парки и в различных местах начертил на песке аллей магические знаки, которые вызвали большой страх среди женской половины прислуги Озерков. Между прочим заходил и в отдаленный грот под башней, и в то время, как Казимир стоял на страже, что-то там делал длительное время. Вышел он оттуда с письмом в руках, написанным госпожой Ковалинской. Оно было полно горестного недоумения и упреков. Ковалинская никак не ожидала такого коварства от мужа, которого считала образцом добродетели. Неужели божественный Калиостро двоедушен? Неужели подобен содомскому яблоку, красивому снаружи, внутри же полному гнилого праха? Ковалинская назначала ему в парке свидание после захода луны, когда мрак скроет их от любопытствующих глаз. Письмо госпожи Ковалинской ничего определенного не содержало, и это особенно встревожило Калиостро. Очевидно, какие-то слухи достигли ушей супруги управителя дел князя Потемкина. Но если она назначала свидание, значит можно разрушить это недоверие и вернуть ее расположение.

Магик особенно надеялся на вечернее представление своего искусства. Несколько озабочен был и тем, как скрыть след от пощечины. Ему пришлось приложить целительную примочку, а затем смазать щеку жирной помадой и напудрить ее. Тем временем явился лакей просить магика с супругой пожаловать к обеденному столу светлейшего. Но граф послал одну маркизу Тиферет, сказавшись погруженным в астрономические вычисления гороскопа младенца, день и час рождения которого по его просьбе были ему сообщены.

За обедом светлейший не спускал свой единственный глаз с прекрасной итальянки, чем вызвал неудовольствие племянницы. Улыбочка удалилась раньше окончания обеда, ссылаясь на то, что ее заботит больной младенец. Потемкин не удерживал, а после обеда подал руку маркизе Тиферет и повел в соседний салон, устланный великолепным ковром, согреваемый огнем камина, где горели душистые чинаровые дрова. Остальные присутствовавшие за столом сюда не пошли. Он остался наедине с прекрасной маркизой, угощая ее сладостями. Между прочим между ними произошла борьба, так как Потемкин хотел надеть на ручку красавицы браслет, осыпанный крупнейшими брильянтами, смарагдами и сапфирами. После некоторых усилий браслет, однако, был надет. Но пришел вечер. Солнце зашло. Луна выплыла над вершинами парка, и скоро ее фосфорический свет проник в окна комнаты, где все уже было подготовлено магиком. К назначенному часу появился светлейший, ведя под руку маркизу Тиферет, не без удовольствия посматривавшую на браслет, от которого так долго отказывалась. За ними полковник Бауер вел госпожу Ковалинскую, взволнованную и чем-то расстроенную. Из другой двери вышли князь и княгиня Голицыны. Мамка с нянюшкой внесли на подушках худенького, бледного, истощенного младенца. Дитя спокойно спало, подложив ручку под щечку. Шествие заключал домашний доктор с видом совершенной скромности и приятной почтительности. Калиостро уже был в комнате, с окон которой по его приказу были убраны драпировки, чтобы луна наполняла ее таинственным светом.

Лицо магика было набелено, а брови насурмлены. В руках он держал меч, рукоятка которого представляла кристальную призму. На особом столе стоял шаровидный кристальный сосуд, наполненный прозрачной жидкостью и по экватору обведенный черной широкой полосой. Эммануил с невинными голубыми глазами и льняными локонами стоял рядом. На нем была длинная до полу полотняная рубашка. Кроме лунного освещения, здесь не было другого, а потому царил таинственный сумрак.

Магик попросил поднести спящего младенца к окну так, чтобы лучный свет прямо падал на него. Бормоча заклинания, он окурил младенца сухими травами. Остатки истлевшей травы он бросил через плечо.

Потом так поднял над младенцем призму своего меча, что преломленные в ней лунные лучи озарили личико спящего дрожащей бледной радугой. Склоняя высокую тиару, магик, по-видимому, молился. Язык, на котором молился Калиостро, никому из присутствовавших не был знаком.

Затем магик приказал унести младенца.

— Ребенок выздоровеет, если лечить его буду я, — важно заявил Калиостро родителям ребенка. — Что недоступно профанской медицине, возможно медицине герметической. Это невинное дитя, — указывая на Эммануила, продолжал магик, — уже прочло при моем содействии будущее сына ваших сиятельств. Оно исполнено опасностей, превратностей, но тем большей чести и славы. Подробный гороскоп мною будет скоро составлен. Зашитый в кожаный треугольник, он должен быть всегда на груди ребенка, и вскрыть его можно будет лишь после достижения им первого критического возраста — семи лет. Теперь хочу кое-что сказать вашей светлости! — обращаясь к Потемкину, продолжал Калиостро. — На руке супруги моей я заметил драгоценный браслет. Конечно, это ваш подарок?

Потемкин недовольно поморщился. Улыбочка встрепенулась и уставила на браслет негодующий взгляд. Маркиза Тиферет, улыбаясь, подняла руку с браслетом к лунному свету, любуясь игрой камней, и обычное восклицание слетело с ее алых уст:

— А!.. Ха-а…

— Я не могу воспрепятствовать моей супруге принять этот браслет от вашей светлости, — продолжал Калиостро. — Но если вы полагаете, что для нее в редкость игра земных суетных украшений, то вы ошибаетесь. Глубины морей и недра земные отверзаются по единому слову властителя небесной мудрости. Око его видит рождение перлов в раковинах и те сокровища, которые таятся среди обломков погибших кораблей и еще огромнейшие сокровища поглощенной водами древней Атлантиды. О, князь! Если бы вы могли очистить око свое и утончить зрение, и вы могли бы созерцать эти сокровища! Там, под водами океана, высятся колонны храмов и дворцы, стены которых покрыты листами чистого золота! Там дивные статуи, кубки несравненной чеканки, мозаики, ларцы, наполненные драгоценными камнями!

— Вы складно рассказываете, господин Калиостро, — сказал Потемкин. — Но мы не достигли той степени совершенства, чтобы пренебрегать земными сокровищами. Напротив, мы их собираем, ими любуемся, хотим ими обладать. Но если сокровища морей и недр земных вы можете только видеть, а достать их сюда, на поверхность, не можете, то мы, преданные суете, этим не удовлетворимся: что толку, когда видит око, да зуб неймет?

— Вы ошибаетесь, князь. Драгоценные клады охраняют великие и могучие духи. Кто сумеет подчинить себе этих духов, тому они принесут все, что он потребует. Но дело в том, что достигший такого совершенства, чтобы ими повелевать, в силу этого презирает злато и перлы, всякую роскошь и прелесть как смрадную грязь. Поэтому никогда не потревожит скрытые богатства.

— Безвыходное положение! — насмешливо заметил князь. — А жаль. То-то камешки можно было бы надевать на ручки и шейки прелестных.

— Если око господина Калиостро во все места, где лежит благородный металл, проникает, — сказал полковник Бауер, — то, не тревожа Атлантиды, духов, стерегущих сокровища океанов и пещерных старцев, не согласится ли он поискать где-либо поближе?

— Многочисленные клады действительно зарыты в окрестностях здешней столицы, — спокойно отвечал Калиостро. — Извлечь их нетрудно, но у меня на это совсем нет времени. Должен исцелять души и тела страждущих, а не потворствовать жадности сбитых с толку простаков. Тем более, что эта жадность — ничем неутолимая и ненасытимая бездна. Но дабы слова мои не считались хвастовством без соответствующих дел, готов продемонстрировать опыт, чтобы доказать некоторую власть свою над благородными металлами.

— Прекрасно, господин Калиостро! — торжествуя, что поймал магика на слове, сказал полковник Бауер. — Оставим и клады. Не будем извлекать сокровищ, нам не принадлежащих. Но вы говорите, что взор ваш во все те места проникает, где благородный металл хранится?

— Говорю, — отвечал магик.

— Так укажите нам, где находится серебряная посуда его светлости, похищенная недавно, и, несмотря на все старания даже искуснейших сыщиков, так до сего дня не найденная.

ГЛАВА XXXIV

Магическое духопризвание

— Отлично придумано! — сказал Потемкин, одобрительно кивая Бауеру и потирая руки от удовольствия. — Пусть отыщет мою посуду, и довольно для доказательства его искусства. Задача для того, кто в недра земли и в глубь морей взором проникает, казалось бы, и не хитрая. Однако сам господин Шешковский не мог пропажу найти. И в Москве у Архарова справлялись. А он все знает. Нет и нет! Искали у генерала Зорича в Шклове! Искали в Вильно! Точно сквозь землю провалилось. Отыщите нам эту пропажу, господин Калиостро, и мы большего от вас не потребуем.

Казалось, Калиостро был в сильном смущении. Он не проронил ни слова. Полковник Бауер толкнул локтем домашнего доктора.

— Что же, господин Калиостро? Мы ждем вашего ответа, — выражая нетерпение, сказал Потемкин.

— Такое предложение иже моего достоинства, — ответил наконец Калиостро.

— Почему? — возразил Потемкин.

— Отыскивать краденое даже народные колдуны умеют. Неужели ваша светлость желают, чтобы потом сказали: с ними был тот, кому открыты высшие тайны мудрости, но они не захотели испить от чистейшего источника истины, они его краденое серебро искать заставляли!

— Э, господин Калиостро, вы от испытания уклоняетесь! — сказал Потемкин. — Что потом будут говорить, то никак меня не волнует. Или найдите нам серебро, или спать пойдем.

— Хорошо. Я согласен, — сказал Калиостро. — Как ни ничтожно то, что от меня требуют, я исполню. Но с таким условием, чтобы третья часть стоимости найденного была обращена на благотворительные дела.

— Согласен и я, — подтвердил Потемкин. Калиостро важно подошел к Эммануилу и погладил ребенка по головке.

— Дитя, — сказал он, — и ты будешь со временем великим человеком! Поди, любезный ребенок, ты увидишь нужные нам вещи.

С этими словами Калиостро зажег на столике две свечи, где стояла кристальная сфера, и, поставив перед ней Эммануила, положил пред ним лист бумаги. Затем вокруг стола и ребенка установил ширмы.

Окончив эти приготовления, магик начертил мечом круг и поставил в нем всех присутствовавших.

— Покорнейше прошу вашу светлость и вас, княгиня, и вас, князь, и вас, и вас принять условие, чтобы во время магических действий никто из этого круга не выходил и защитной черты не переступал, — сказал магик. — В противном случае с нами могут приключиться великие несчастья. Ибо при всяком духопризвании по повелению доброго начала злые духи бывают в смятении и нарочито вьются вокруг заклинателя, желая ему и всем присутствующим навредить. Магический круг связывает их, и они лишаются возможности действовать. Так, прошу сохранять полнейшую тишину.

— Ах, у меня ноги похолодели от страха! — прошептала Улыбочка и обессиленная оперлась на руку дяди.

Но Ковалинская не выражала никакого волнениях и черные глаза ее следили за всеми действиями магика, сохраняя мрачное, оскорбленное выражение.

Калиостро начал заклинание, произнося непонятные для присутствующих слова. При этом он делал выпады мечом, сильно притопывая, и чертил в воздухе знаки.

Высокая тиара магика и колышущаяся мантия в сочетании с движениями рук и меча образовали странную рогатую тень на стене, метавшуюся вместе с ним. Лунный свет голубыми лучами наполнял покой. В окна были видны спящие парки, деревья, аллеи, куртины, лужайки с белевшими статуями, тихие воды прудов и каналов. Все настраивало воображение на чудеса.

Между тем Калиостро зажег маленькую свечку и в ее пламя бросил щепотку порошка. Произошел легкий взрыв, и образовалось облако ароматического дыма. Магик взмахнул мечом и быстро обошел стоявших в кругу. Дым волнистыми струями тянулся за ним, расползаясь и принимая странные формы. В самом деле казалось, что это вьются покорные духи, не смея проникнуть за начертанный круг. В то же время, возможно, от прилива крови, вызванного волнением, зазвенела у всех в ушах странная мелодия, бесконечно тягучая и переливающаяся вокруг одной какой-то ноты. Сладкая боль и неизъяснимый восторг желания наполнили сердца присутствующих. Они были уже во власти магика.

Калиостро стал перед ними и, поднимая крестообразную с кристальной призмой рукоятку меча, поклонился на четыре стороны света. Затем громко воззвал:

— Именем моего мастера и учителя, Великого Кофта, повелеваю тебе, избранное в духовидцы дитя, открыть чистое сердце и невинные очи и посмотреть на то, что перед тобой, и сказать нам все, что является тебе! Скажи, смотришь ли?

— Смотрю, — раздался тоненький дрожащий голосок за ширмами.

— Видишь ли, дитя?

— Вижу.

— Что же ты видишь?

— Человека.

— В каком он платье?

— В голубом, с серебряными галунами.

— Что он делает?

— Он прячет в узел блюда, тарелки, вазы, кубки, много-много, и все серебряные.

— Что потом?

— Он поднял узел на плечи и понес.

— Куда?

— В лес по узкой тропинке.

— Что он там делает?

— Я не вижу за деревьями.

— Именем моего мастера и учителя, Великого Кофта, повелеваю тебе, избранное в духовидцы дитя, заставить служащих великому учителю светлых духов показать тебе лес и место, где скрыто похищенное.

— Аи! Аи! — послышался испуганный крик Эммануила.

— Что ты видишь, дитя?

— Дух явился.

— Какой он?

— Я вижу кудрявого мальчика на голубом облачке.

— Поцелуй его.

За ширмами прозвучал поцелуй, и другой, как бы ответный.

— Подай руку мальчику, и пусть он ведет тебя.

— Я подал. Мальчик ведет меня.

— Что ты видишь?

— Деревья. Деревья. Озеро. На нем лебеди. Опять деревья. Широкая дорога. Высокая башня. Аи! Аи!

— Что такое? Не бойся, дитя! Скажи, что ты видишь?

— Я вижу, как с верхушки башни по наружной лестнице спускается белая крылатая фигура, она вся светится, длинные волосы, над головой звезда. Она берет. курчавого мальчика. Она целует его и меня.

Опять за таинственной ширмой раздались поцелуи.

— Аи! Аи! Она взяла меня за руку. Аи, как холодно! Она ведет меня! Она ведет меня!

— Куда, дитя?

— В пещеру.

— В ней светло?

— Аи, нет! Темно, как в самую темную ночь.

— Где ты теперь?

— Я стою у входа.

— Что делает крылатая с мальчиком?

— Она спускается по ступеням в пещеру. От нее в пещере стало светло-светло.

— Что еще видишь?

— Она стала на одной из плит пола.

— Сочти, в котором ряду?

— В пятом.

— Скажи, с какой стороны?

— С правой.

— Скажи, на которой плите стоит в ряду от правой стороны?

— Три, четыре, пять, шесть… Она стоит на седьмой.

— Что видишь теперь?

— Она пропала. Но в пещере светло.

— Сойди в нее.

— Я сошел.

— Стань на то место, где она стояла.

— Я стал.

— Топни ногой.

Звук, как будто ударили по звонкой, покрытой пустоте, — раздался за ширмами.

— Что видишь?

— Плита стала прозрачной, как стекло. Под ней серебряные кубки, тарелки, вазы…

— Хорошо, дитя. Довольно. Дунь!

— Я дунул. Все теперь. Нет больше ничего.

— Это конец. Господа, теперь можете спокойно выйти из круга. Мы узнали все, что нам было нужно.

Говоря так, магик отодвинул ширму. Дитя стояло у столика и казалось совершенно измученным и бледным. Крупные капли пота текли со лба Эммануила. Бормоча заклинания, Калиостро взял лист бумаги, лежавший на столике перед ребенком, сжег его на свечке и оставшимся пеплом натер вспотевшее лицо ребенка, так что он стал черным, как маленький трубочист.

— Возьмите ребенка! — приказал магик. — Омойте его в теплой воде. Дайте выпить немного вина, скушать яйцо и белого хлеба и уложите в постель.

Ковалинская поспешила распорядиться отправить мальчика с этим наставлением в девичью.

— Ваша посуда, князь, находится недалеко, — обратился Калиостро к Потемкину. — Вор спрятал ее в гроте около той башни, которую мы отсюда видим. Я там не был и не знаю, есть ли такой грот?

— Есть, действительно есть, — подтвердили в один голос все присутствовавшие, пораженные магическим сеансом.

— Итак, вещи спрятаны там, под седьмой плитой в пятом ряду, считая справа. Вор был одет в голубое с серебряными галунами…

— Да это ливрея моих слуг, — сказал Потемкин.

— Если так, то вещи похитил кто-то из них. Итак, теперь стоит лишь пойти в грот, поднять плиту и взять вещи.

— Разумеется. Идем немедленно. Это весьма занятно становится! — оживленно сказал Потемкин. — Полковник, — обратился светлейший к адъютанту, — прикажите дворецкому, чтобы подготовил достаточное число слуг с фонарями и расставил их по пути отсюда до грота. Сейчас пойдем проверить правдивость слов графа.

— Повремените немного, князь! — остановил Калиостро. — Идти к местонахождению вещей могут лишь те лица, которые присутствовали во время магических опытов, соединившись в единую цепь. Посторонние не допускаются, так как не защищены магией. Их появление встревожит темных обитателей стихий, и мы безуспешно со всеми вашими слугами до зари сможем проблуждать в парках и не найти ни нужного места, ни друг друга. Притом опасность немалая, ежели призраки, изменяя внешность, увлекут вас и столкнут в озеро. К тому же, хотя луна сейчас зайдет за вершины, начерченные мною днем магические знаки будут нам путеводителями.

И он указал на окна, выходившие в парк. Все с изумлением заметили, что в разных местах на перекрестках аллей тускло, дымящимся желтоватым светом обозначились таинственные значки. Это придало волшебный и какой-то потусторонний вид спящим паркам.

— Ну, идемте без фонарей и слуг! — согласился светлейший. — Очень мне хочется проверить всю эту историю. А вы, душа сердца моего, дражайшая Улыбочка, кажется, очень испуганы?

— Ах, я вся похолодела! Я едва держусь на ногах!..

— Так не пойти ли вам поспать, — нежно произнес Потемкин, в то же время невольно остановив пылкий взгляд на улыбающемся, спокойном, прекрасном лице маркизы Тиферет.

— Нет! Нет! Я пойду с вами! — перехватывая этот взгляд, вскричала Голицына и повисла на руке дяди. Ее голубые глаза позеленели, как морская глубина.

— Еще одно мгновение, — остановил всех Калиостро. — Я должен предупредить вас, князь, что хотя вещи, похищенные у вас, несомненно, лежат там, где их увидел Эммануил, но взять их будет не так легко, как кажется.

— Это еще что такое? Похоже, он увиливать начинает! — по-русски недовольно сказал Потемкин.

— Действительно, — отозвался Бауер.

— Я должен предупредить вас, князь, — невозмутимо продолжал магик, — что вещи находятся под покровительством крылатого духа с младенцем на руках, который и показал их Эммануилу. Но это тот самый мстительный призрак, от опаснейшего приникновения которого я вас сегодня избавил. Призрак сей, будучи астральным телом самоубийцы, пользуясь вашей беспечностью, чуть было кровь вашу не выпил, присосавшись, как пиявка, к тому кровоточащему месту, которое вы прикрываете мушкой.

— Что он говорит? Что это такое? Уже уклоняется и поэтому выдумал такую нелепость! За кого он нас принимает? Что за шарлатан! — подняли шум и князь Голицын, и Бауер, и домашний доктор, возмущенные наглым враньем Калиостро.

Все впечатление от сеанса было испорчено. Никто больше не верил Калиостро. Взявшая было его руку Ковалинская отстранилась от него.

— В самом деле, плетет нечто нескладное! — сказал Потемкин. Однако он часто дышал, был бледен и взволнован. — Положим, на шее у меня есть кровоточащее место, но это от частых бритвенных порезов.

— Мое дело только предупредить вас, князь. Дальнейшее покажет, правду ли я сейчас говорю, — невозмутимо продолжал Калиостро. — Я сказал и повторяю, что предстоит еще борьба с призраком, хранящим вещи. Борьба эта весьма опасна. И, кроме того, если только я моими заклинаниями не удержу клад, он может уйти на семьдесят семь сажен в глубь земли.

Полковник Бауер, князь Голицын и домашний доктор покатились со смеху при последней бесстыдной выходке наглого шарлатана.

Но Потемкин хранил величавое спокойствие.

— Прошу вас, Калиостро, — сказал он по-французски, — я вам приказываю: ведите нас и достаньте похищенное, чего бы это ни стоило. Я хочу знать истину.

Калиостро поклонился.

— Прошу вас, господа, приготовиться к шествию, — молвил он, — прошу отложить смех и шуточки. Впрочем, это скоро само собой прекратится, — зловеще добавил магик. — Составьте цепь. Вот так!

Калиостро подал холодную, как лед, руку Ковалинской, та подала свою Потемкину, тот — Улыбочке, княгиня — домашнему доктору, этот — князю Голицыну, Голицын — Бауеру, Бауер — маркизе Тиферет. Таким образом, супруги Калиостро были разлучены цепью из шести лиц и составляли начало и конец всего магического хоровода.

Опираясь на меч, Калиостро двинулся вперед медленным шагом, в высокой тиаре и в мантии, являясь фантастической фигурой маскарада.

— Прошу согласовывать свой шаг с моим и ни в коем случае не разъединять цепь. За тех, кто отделится и останется сзади, я не отвечаю.

ГЛАВА XXXV

В лесах Аорна **{*}**

{* Леса Аорна — леса подземного царства мертвых, описанные Вергилием в ‘Энеиде’.}

Убежденные в наглом шарлатанстве Калиостро, все последовали за ним с тем же настроением, с каким ведут забавный хоровод в танцах маскарада. Обмениваясь многозначительными взглядами и улыбками, они медленно шли по анфиладе комнат княжеской дачи и через террасу спустились в парки. Но тут, быть может, под влиянием ночной тишины и сумрака, настроение изменилось.

Надо заметить, что парки Озерков, созданные на месте дремучих лесов, даже днем были способны навеять гнетущую тоску на самого беззаботного человека.

Здесь царило молчание, лежали тени, густел сумрак, тишина и тайна окутывали их. Естественно, что настроение участников магической цепи, шаг за шагом двигавшихся в глубь парков за своим проводником, совершенно изменилось. Начерченные магиком на перекрестке аллей знаки дымились желтоватыми фосфорными испарениями и увеличивали жуткую таинственность. Эти светящиеся испарения казались духами, которые слетелись и вьются между молчаливыми недвижными хвойными колоссами.

Между тем луна зашла за вершины парков. Калиостро углубился в лабиринт гадов. Деревья скрыли здания, и только кое-где просачивались огни окон длинного строения. И оттого еще глуше, еще мрачнее становилось вокруг. Спутники магика не узнавали местности, измененной мраком ночи. Им казалось, что они блуждают без толку и цели.

Вдруг странная мелодия разлилась вокруг. В то же время между деревьями стали являться туманные образы. То на полянке вырастал вровень с лесом темный великан, то быстро проносился олень, на ветвистых рогах которого летали синие огоньки, то клубы змей извивались в кустах и зеленоватым светом теплились их глаза, то еще что-то чудилось, на что и смотреть было страшно… Магик сказал правду. Теперь шуточки замерли. Насмешливые потискивания друг другу рук и кивки на рогатую тиару Калиостро прекратились сами собой. Теперь они крепко, то горячими и дрожащими, то холодными и облитыми потом закрадывающегося в душу страха руками, держали руки соседей, и все, как слепцы за поводырем, шли за невозмутимым Калиостро.

— Куда он нас ведет? Ведь он не знает расположения парков? Как он найдет башню и грот? — слышались переговоры.

— Прошу соблюдать тишину! — сказал Калиостро. Все затихли. Вдруг что-то зафыркало, и затем адский хохот прокатился над самыми головами. В то же время тысячи разноцветных искр заплясали во мраке между деревьями.

— Вперед! — закричал Калиостро. — Не оборачиваться, если не хотите погибнуть! Крепко держаться за руки! Стихийные духи взволнованы вашими переговорами! Страшная опасность! Вперед, именем Великого Кофта!

И Калиостро почти побежал прямой аллеей, которую ветви превратили в темный туннель, где едва было видно друг друга. Все устремились за ним, толкаясь, спотыкаясь, объятые стихийным страхом.

В этом состоянии они видели вокруг себя, над собой и под ногами тысячи фантомов, созданных их воображением.

— Стойте! Стойте! — вдруг закричал князь Голицын. — Полковник Бауер оторвался!

— Вперед! — крикнул свирепо Калиостро. — Не останавливаться! Не оглядываться! Не то мы все погибнем!

Опять начался бег в молчании и ужасе. Только топот ног звучно отдавался в темноте.

— А-ай! — вдруг крикнул кто-то сзади душераздирающим голосом.

Но остальным было не до него. В слепом страхе они цеплялись друг за друга и неожиданно выбежали из-под лесного свода глухой аллеи. Пред ними высилась трехэтажная башня. Калиостро внезапно остановился. Бежавшие налетели друг на друга и едва не свалили самого магика. Но он уперся в землю мечом и принял в объятия трепещущую и запыхавшуюся Ковалинскую. Потемкин подхватил терявшую чувства Улыбочку.

— Мы в безопасности! — сказал магик. — Успокойтесь!

Тут наконец к ним возвратилось сознание. Они огляделись.

— Ах, я умираю от страха и усталости! — простонала Улыбочка в объятиях Потемкина. — Но где же князь? Где муж?

— И где Бауер с маркизой?

— И доктор!?

— Они отстали! — Они погибли! — Их растерзали духи!..

Тут раздался топот, сопенье, и вдруг к башне из тьмы выскочил доктор. Он был растерзан, белый, как полотно, с вытаращенными глазами, без парика, а его собственные волосы седыми клочьями поднялись вокруг яйцевидной плеши. Щелкая зубами от страха, он подскочил к Калиостро, рухнул на колени, уцепился руками за ноги магика и так замер.

ГЛАВА XXXVI

Искомое найдено

— Успокойтесь, несчастный слепец! Вы в полной безопасности! — сказал благостно Калиостро и осенил своего коленопреклоненного врага благословляющими дланями. — Встаньте!

— Божественный Калиостро! — возопил рыдающим голосом доктор. — Не встану, до тех пор не встану, пока не получу прощения!

— Сын мой, я прощаю тебя! Но если раскаяние твое вызвано только страхом, то ты далек еще от прозрения, — промолвил Калиостро великодушно.

— Я убедился в сверхъестественных силах ваших, граф. Я глубоко раскаиваюсь и прошу при всех прощения! — повторял доктор. — О, что я видел, что я видел!

— Я ухе сказал, что вы прощены. Не помнить зла есть первое основание мудрости.

Доктор поднялся.

— А теперь поспешите, не то все они погибнут! — воскликнул он. — Великий провидец, спасите их!

— Кого?

— Тех, которые отстали! Князя, вашу супругу, несчастного полковника Бауера! Я слышал их ужасающие вопли!

— Ах, я умираю от ужасов этой ночи! — простонала Улыбочка, прижимаясь к мощной груди вельможного дяди. — Бедный князь, бедный муж! Что с ними случилось? Боже мой! Боже мой!

— Божественный! — припадая, в свою очередь, к Калиостро, молила Ковалинская. — Божественный, спасите их!

— Указывать истинный путь блуждающим, выводить к свету погрузившихся во тьму — мое призвание, — отвечал Калиостро. — Но успокойтесь. Отставшие не погибли. С ними жрица Великого Кофта. Каждый шаг ее охраняют служащие мне благие духи. Полковник Бауер и князь Голицын не пострадают нисколько. Они наказаны только страхом за недоверие к очевидному.

— В присутствии всех этих особ я должен заявить, что только полковник Бауер вселял в меня недоверие к сверхъестественным силам вашим, граф! — лепетал доктор в волнении. — Но я постиг свою слепоту и прощу принять меня в число учеников ваших! Ныне осознано мною ничтожество профанской медицины!

— Порыв ваш к добру направлен. Но прежде чем я приму вас в число учеников, должны вы еще пройти некоторые испытания и совершить очистительные обряды. Твердость, искренность намерений ваших должна быть испытана. Но довольно об этом. Мы у цели, князь. Все благоприятствует предприятию. Тишина и спокойствие кругом. Тихое сияние звезд дает достаточный свет. Идемте.

Калиостро подал руку Ковалинской, Потемкин поддерживал ослабевшую Улыбочку. Шествие замыкал растрепанный доктор, отрекшийся от ‘профанской медицины’. Они обошли башню и направились по узкой дорожке к темневшему входу уединенного грота. Он был сложен пирамидой из огромных плит. Кругом росли большие мрачные деревья. Место было глухое, сырое. Плиты грота поросли мхами, и даже в щели, куда набилась земля, принялись семена различных трав и тонкие побеги кустарника.

— Здесь находится искомое нами место! — сказал Калиостро, указывая на грот. — Прошу сохранять полное спокойствие. Я уже предупреждал, что грот охраняет призрак. Возможно, мы увидим его. Однако коснуться нас призрак не может.

Калиостро очертил мечом круг и поставил туда трепещущих дам и щелкавшего зубами от страха доктора. Потемкин один сохранял угрюмое спокойствие. Помахав мечом, магик прочел заклинания и вдруг, вынув из-под мантии маленький фонарик, поднял его над головой. Яркий свет загорелся в нем, хотя никто не заметил там ни фитиля, ни свечи, да и свет не походил на обыкновенный — чистый, голубоватый. Калиостро направил свет фонаря во внутрь мрачного грота. Осветились ступени, каменный пол, сырые, заплесневелые стены и своды. Грот был совершенно пуст и ничего сверхъестественного в нем не замечалось. Магик вошел, поставил фонарь на пороге, а сам спустился по ступеням. Его рогатая тень падала на стену грота. Стоявшим вверху все было отлично видно. Начертив мечом на полу таинственные знаки, магик долго то воздевал руки, то склонял тиару, как бы молился. Затем, отсчитав в пятом ряду пола седьмую плиту, он топнул по ней ногой. Звучный отголосок обнаружил пустоту.

— Здесь то, что мы ищем! — торжественно произнес магик. — Прошу вас, князь, сойти сюда и убедиться, и вы, сударыни! И вы, прозревающий слепец! Сойдите все сюда. Не опасайтесь. Призрак подчинился моим заклинаниям, и никаких сверхъестественных явлений не будет.

Дамы, несмотря на страх, томимые любопытством и желанием лично удостовериться в чудесной прозорливости графа, сошли в грот, поддерживаемые Потемкиным и растерянным доктором.

Тут Калиостро сунул широкое лезвие меча в щель между плитами и, действуя как рычагом, нажал. Плита поднялась и отошла, открыв глубокую яму, тщательно обложенную досками. Магик осветил тайник своей волшебной лампой, и все увидели груду серебряной посуды: вазы, кубки, тарелки, чаши.

— Ваше ли это серебро, князь? — спросил Калиостро.

— Мое, — отвечал пораженный Потемкин. Калиостро приподнял плиту и положил ее на прежнее место.

— Я попрошу вас, князь, остаться здесь на некоторое время с княгиней и этим прозревающим, — сказал он, выходя из грота и пряча лампу, мгновенно потухшую в его руке. — Я же с госпожой Ковалинской пойду и позову людей для переноски найденных вещей.

— Не лучше ли вам, граф, одному остаться сторожить, а мы бы домой пошли и вам в помощь прислали людей! — ответил Потемкин.

— Это невозможно. Найденное серебро хотя и охраняется начертанным мной знаком, но еще может уйти на семьдесят семь сажен в земную глубь под воздействием моих врагов — злых магов, если вернется стерегущий эти места призрак. После этого вы под плитой ничего не найдете. Тогда все скажут, что либо серебро мною похищено, либо была показана его тень.

— Ну, мы оставим доктора в свидетелях, — сказал Потемкин.

— Доктор, ставший ныне моим сторонником, может быть заподозрен в сообщничестве. Нет, князь. Вы собственник этого серебра. Поэтому я и прошу вас посторожить.

— Но прилично ли мне, генерал-адъютанту российской самодержицы, на карауле у столового серебра, в тайнике вором спрятанного, находиться? — пожимал плечами Потемкин.

— А прилично ли было мне, посланнику Великого Кофта, облеченному высочайшими силами, для вас, подобно простому деревенскому знахарю, краденое серебро разыскивать? Теперь же задета моя репутация. Остаться при серебре не могу. Вы его хозяин. Вас всепокорнейше прошу посторожить.

— Ну, быть по сему. Только поживее оборачивайтесь.

Становится сыро. Туман поднялся.

Улыбочка села на ствол упавшего дерева. Потемкин стал прохаживаться у входа в грот. Калиостро под руку с госпожой Ковалинской удалился.

ГЛАВА XXXVII

На страже

Глубокая тишина, сияние звезд успокоили волнения, вызванные этим вечером. Вначале князь Потемкин прохаживался молча. Но время шло, а Калиостро не возвращался. Не привыкший ждать, избалованный вельможа начинал сердиться. К тому же Улыбочка жаловалась на усталость и головокружение.

— Куда же он провалился? — с досадой заговорил наконец Потемкин. — Долго ли кликнуть слуг!

Князь все ходил мимо грота.

— Да что же он в самом деле? Доктор, посмотрите с башни, не видно ли?

— Осмелюсь напомнить вашей светлости, — дрожащим голосом возразил доктор, — что эта башня… х-м… что на этой башне — х-м… х-м… что там этот призрак… х-м… х-м… х-м…

Доктор совсем закашлялся.

— Да что это с вами? Я не знал, что вы такой трус. Говорю вам, посмотрите с башни!

Доктор нерешительно двинулся.

— Впрочем, не надо. Воротитесь.

Потемкин опять начал ходить взад и вперед. Никто не шел. Он не на шутку рассердился.

— Однако, черт… что же он? Черт!.. Нет, он просто издевается надо мной! Да и я хорош! Все мы тоже хороши! Исполняем, что прикажет нам пройдоха и авантюрист. Позволяем заезжему шарлатану водить себя за нос!

— Ах, дяденька, не выражайтесь так! — со страхом просила Улыбочка. — Я трепещу от этого ужасного человека. Он все видит, все слышит, все знает.

— Мы сами своей трусостью дали ему власть над собой. А это шарлатан, настоящий шарлатан!

— Муж, владеющий дивными силами, знаниями! — возразил доктор.

— Давно ли вы сами называли его шарлатаном? Что с вами случилось в парке, что вы в него, как в святцы, уверовали? Он шарлатан! Шарлатан! Калиостро шарлатан! — крикнул Потемкин.

‘Шарлатан!’ ответило звучное эхо. Тут князь совершенно вышел из себя.

— Этот пройдоха всех нас нарядил в дурацкие колпаки. На что это похоже? Ночью тащимся за этим шутом в балахоне, бежим, пугаемся. Мало того. Я, князь Потемкин, ближайшее доверенное лицо императрицы, премилосердной матери моей, генерал-адъютант и кавалер, поставлен им около сырого погреба на часы стеречь какое-то столовое серебро! А он уходит и пропадает. Это черт знает что такое! В мальчишку вырядил, проходимец! Да я прикажу отодрать на конюшне этого графа! Я его в двадцать четыре часа зашью в кибитку и в Пелым отправлю! Смеяться надо мной! Я его живого в землю закопаю! Идемте, жизнь души моей! Я не намерен более здесь дожидаться проходимца!

— Но как же посуда? — осмелился спросить доктор.

— Посуда? Вы один оставайтесь сторожить ее! Вы в ученики его записались, так и сторожите! Чтобы цела была посуда у меня! Еще этот пройдоха ее украдет!

— Бога ради, позвольте мне уйти с вами! — взмолился доктор.

— Трус! Постыдный трус! Нет, оставайся здесь и сторожи!

— Осмелюсь доложить вашей светлости…

— Отстань, болван! — свирепо гаркнул Потемкин. — Делай, что приказывают! А не то тебя вслед за этим Калиостро в шею выгоню.

И Потемкин, подхватив под руку племянницу, в гневе удалился. Скоро шаги умолкли. Одинокий доктор, дрожа и от ночной свежести, и от страха, прижался к нише грота, не решаясь ни войти в его темную глубину, ни покинуть избранный угол. Он трепеща оглядывался по сторонам припоминая ужасные видения, сопровождавшие его во время бегства по темной аллее. Но все покоилось в безмятежном сне.

Доктор мало-помалу успокоился и отрезвился. Вспоминая опять все приключившееся с ним, ясно увидел, что сыграл весьма смешную роль. А между тем в действительности был напуган собственным воображением. Утешением могло послужить лишь то, что и другие участники этого приключения не выказали себя храбрецами. Тут опять проснулся скептический дух медика. Вновь усомнился он в мудрости и силе Калиостро, в которого уверовал под влиянием панического страха. Что, собственно, показал им Калиостро? Ровно ничего. Но тот серебро нашел. Так ведь и о нем самом граф сумел разузнать, казалось бы, утаенное… Наверное, за три месяца пребывания в столице через своих шпионов собрал нужные сведения и теперь морочит голову предсказанием! О пропаже серебра у Потемкина он мог узнать случайно. Может быть, сам вор ему все открыл и вступил с ним в сговор. Конечно, что-то такое и было. Несомненно, Калиостро шарлатан. Хорошо, однако, вышло, что он искренне напросился ему в ученики. Плохо, что пожаловался на полковника Бауера… Но это можно объяснить как тонкую тактику. Теперь можно будет выведать секреты графа!

Успокоив себя, доктор почувствовал прилив бодрости, выглянул из ниши, посмотрел во все стороны. Звездное небо тихо освещало пространство между гротом и башней. Где-то пропели петухи. Это совершенно уничтожило ночные страхи. Доктор отошел от грота и стал прохаживаться по дорожке, ожидая прибытия слуг. Случайно поднял голову, посмотрел на вершину башни. И окаменел от ужаса. Ноги его ослабели. Колени затряслись. Холодный пот выступил на спине.

На верхнем балконе башни стоял белый призрак женщины с ребенком на руках… Земля закачалась под ногами доктора. Он сначала присел на корточки, словно заяц, набежавший на гончую, и так замер, не спуская глаз с призрака. Вдруг белая женщина издала скорбный стон и бросилась с вершины вниз. Совершенно потерявший рассудок от страха доктор сам закричал диким голосом и, прыгнув в сторону, кинулся бежать, прыгая через кочки, канавы, по мокрой от росы густой траве, по кустам, по ржавым болотинам. Чьи-то цепкие лапы, руки, хоботы хватали его, били по лицу, спине. Тысячи призраков, предводительствуемых Белой девой, с хохотом, ревом, визгом и скрежетом гнались за ним. Огни вспыхивали вокруг, и клубы удушливого чада поднимались из-под ног. Ничего не помня, не сознавая, где он, гонимый животным страхом, доктор бежал и бежал, пока перед ним не выросли ворота Обманчивых Снов. Со своими фантастическими барельефами они показались доктору настоящими вратами ада. Неожиданно мохнатый, колючий, огромный еж подкатился ему под ноги, он упал, сильно ударившись грудью о землю, и растянулся без чувств.

ГЛАВА XXXVIII

Итальянская западня

Когда предводимая графом Калиостро магическая цепь вступила под лиственный свод темной аллеи, полковник Бауер почувствовал, что маркиза Тиферет многозначительно пожимает его руку. Затем над его ухом раздался шепот красавицы:

— Оставьте их, полковник. Мне надо с вами поговорить.

Полковник был немало удивлен тому, что маркиза оказалась способной к членораздельной французской речи, так как до сих пор, кроме смеха, от нее ничего не слышал.

Бауер повиновался и выпустил потную руку князя Голицына, что уже само по себе доставило ему большое удовольствие. Остаться наедине с маркизой показалось ему гораздо интереснее, чем разыскивать столовое серебро князя Потемкина в каком-то уголке темного парка. Полковник предложил маркизе руку, между тем как остальные участники магической цепи с топотом проследовали дальше и пропали во тьме.

Они повернули в более приветливую часть парка и сели на скамейке под развесистым дубом. Кругом царствовала тишина.

Полковник был молод и очень хорош собой, являясь типичным представителем белокурой германской красоты. Близость прекрасной итальянки в этом уединенном месте в столь таинственный час ночного мрака и молчания волновала кровь молодого человека. Но опыт гвардейской и придворной службы вместе с присущими балтийцам хладнокровием, выдержкой и хитростью удержал адъютанта светлейшего от каких-либо вопросов. Он ждал, чтобы маркиза первая начала говорить. Но она молчала. Только в сумраке странно изменилось ее прелестное лицо. Искусственная улыбка исчезла, и на лице застыло строгое выражение. Огромные глаза, полные загадочной грусти, глядели на молодого гвардейца. Наконец она доверительно положила свою ручку на рукав его кафтана.

— Полковник, — прозвучал ее мелодичный голос, — если вы знали когда-либо чувство нежной привязанности и дружбы, если в сердце вашем живы воспоминания ласк вашей матери, то этими священнейшими чувствами умоляю, заклинаю вас, не относитесь легко к моим словам, не думайте ничего дурного, но помогите несчастной, гонимой судьбой и злодеями!

Она сложила в мольбе руки, и слеза скатилась по длинным ресницам ее темных огромных глаз.

Такое обращение коснулось чувствительных струн души полковника. Но он был придворным, он был гвардеец, он был адъютант. Самое напоминание о ласках матери воскресило в памяти его наставления благоразумия, с которыми многочисленная бедная, но благородная семья отпускала его в Россию. Но, тем не менее, ответил с ласковой любезностью:

— Поверьте, маркиза, что я не позволю себе с неблагопристойной легкостью отнестись к доверию, оказываемому мне вами. Чем могу служить?

— Прежде всего не зовите меня этим выдуманным титулом. Зовите просто Лоренцой, — сказала итальянка.

Полковник молча поклонился. Холодность его, видимо, начала волновать страстную южную натуру Лоренцы.

— Я ищу дружеской руки, которая бы меня поддержала. Я совершенно одинока. Я одна на чужбине, и страшная пропасть зияет у моих ног.

— Я не отказываю вам в сочувствии, Лоренца, — сказал полковник Бауер. — Я воспитан в правилах рыцарства. Могу ли оставаться равнодушным к призыву женщины, притом прелестной и называющей себя несчастной?..

При этом полковник быстрыми движениями стряхнул несколько сухих листьев, приставших к шитью его кафтана.

— Но мне трудно согласиться, — продолжал он, — что вы совершенно одиноки. Ваш муж…

— Муж? Калиостро? Он никогда не был моим мужем! — быстро ответила итальянка.

— Возможно ли? Граф Калиостро не муж вам?

— Он и не граф, и не Калиостро. Он темный проходимец и шарлатан, — со страстью бросила женщина.

— Я сам склонялся к этому мнению, — осторожн заметил Бауер.

— О, ради Бога, бойтесь, остерегайтесь этого ужасного человека! Вы его не знаете. Он все слышит и видит, во все проникает. Мы должны сохранять величайшую осторожность. Но я знаю, что в эту минуту и он, и его помощники заняты. Вот почему я воспользовалась случаем доверить вам мою тайну. Я прочла в ваших глазах участие ко мне. Но будьте скромны. Сохраните вверяемое вам под нерушимой печатью молчания. Иначе вы погубите и себя, и меня.

— Полагаю, прелестная Лоренца, что едва ли выбор ваш мог быть удачнее. Тайну я умею хранить. Одна только могила скромнее меня. Особенно, если это тайна прекрасной женщины, — улыбаясь, произнес белокурый балтиец. Казалось, Лоренца не заметила насмешки. Она снова заговорила:

— Я незаконная дочь герцога Трапезундского. Как сонное видение, являются мне дни далекого детства. Я только помню мраморные балюстрады и колоннады над изумрудным морем. Помню сады, полные благоуханных роз, журчание фонтанов, золотистые апельсины и лимоны на деревьях… Мой отец передал меня семилетней девочкой на руки известного графа Сен-Жермена, с которым вместе занимался алхимией, магией, астрологией и кабалистикой. Сен-Жермен отвез меня в Париж, где три года я провела в монастыре. Но в 1765 году Сен-Жермен отправился со мной в Россию, и я несколько месяцев провела в Петербурге. Тогда мне было уже десять лет.

— Неужели? Вы уже были в Петербурге? — удивился полковник Бауер.

— Да, была. Я служила при вызывании духов у Сен-Жермена так же, как у Калиостро теперь служит маленький Эммануил. Сен-Жермен одевал меня мальчиком.

— Я не знал, что и Сен-Жермен посещал Петербург в 1765 году, — сказал Бауер.

— Не только в 1765, но и в 1762. Сен-Жермен — великий человек. Калиостро перед ним ничтожество. Сен-Жермен участвовал в перевороте 1762 года. Императрица Екатерина не увидела бы российского трона без его помощи.

— Возможно ли это? — сказал полковник Бауер, чрезвычайно заинтересованный сообщением итальянки.

— Сен-Жермен являлся в разных столицах под различными именами. В 1762 году в Петербурге он действовал под именем пьемонтца Одара.

Я сказала вам, — продолжала Лоренца, — что пьемонтец Одар был главным действующим лицом революции 1762 года, и об этом знают французские министры — герцог Шуазель и барон де Бретейль, бывший тогда посланником в Петербурге. Одар действовал в союзе с графом Паниным и его любовницей, княгиней Дашковой. Но они хотели ограничить деспотизм, уничтожить рабство русских крестьян и на трон возвести ребенка — великого князя Павла, а принцессу Екатерину назначить лишь регентшей. Они сами хотели править при помощи парламента. Сначала они хотели… они хотели…

Лоренца оглянулась и, припав к уху бледного от волнения адъютанта, прошептала:

— Они хотели… заколоть императора. Это обычный способ их ужасного сообщества. Кинжалы их отравлены и никогда не минуют цели. Поручили дело капитану Пассигу. Он должен был с неким Башмаковым спрятаться в необитаемом домике, куда по вечерам во время уединенных прогулок со своей любовницей иногда заезжал император. Но вдруг Пассига арестовывают. Все казалось потерянным. Тогда Одар предпринял особые меры. Тайна известна лишь Сен-Жермену, императрице Екатерине, княжне Дашковой и, случайно, мне. Я не открою вам этой ужасной тайны. Но я знаю, что Пассиг — ваш родственник.

Посиневшие губы бледного адъютанта зашевелились, но не издали ни звука.

— Революция совершилась. Несчастный император погиб. Но Екатерина обманула Панина, Дашкову и Одара. Вопреки желаниям того тайного сообщества, которое правит Европой и в чьих руках судьба самих венценосцев, Екатерина стала не регентшей, а самодержавной императрицей. Одар уехал, получив много золота. Он был скоро убит молнией в Ницце. Это их правило. Они умирают, как Феникс, и являются под новым именем в другом месте. Таков и Калиостро. Сен-Жермен — могучий орел. А Калиостро пока только хищный ворон.

Но Сен-Жермен дряхл и свое дело поручил ему. Великое преображение Европы начнется здесь, в Петербурге. Екатерина лишится трона, если вовремя не узнает всего и не примет мер. Но я ненавижу Калиостро. Не хочу больше служить ему, быть его рабой. Я сама отрастила когти и клюв. Хочешь помогать мне? Хочешь быть со мной в союзе? Хочешь… любить меня?

И вдруг руки красавицы обвили шею молодого человека. Она прижала его голову к пышной, бурно дышащей, ароматной и жаркой груди и пролепетала:

— Ты мне понравился. Ты — белокурый, чистый. Ты — рыба, холодная рыба северных вод. Мы, итальянки, любим таких. Живи со мной. Я буду обо всем сообщать тебе. И когда заговор созреет, ты все откроешь императрице. Она наградит тебя так, как только лишь русские императрицы умеют награждать. Тогда ты женишься на мне. Я буду честной, верной женой.

Неожиданность важного сообщения итальянки, тигровый порыв и приступ ее южной страсти стали причиной того, что полковник Бауер временно растерялся. Но вдруг, обнимая его, Лоренца больно надавила подаренным ей в этот день Потемкиным драгоценным брильянтовым браслетом. Боль и холод металла вернули сознание полковнику. Он вырвался из объятий красавицы.

— Бога ради! Нас могут увидеть! — проговорил он, дрожа всем телом. — Дайте мне прийти в себя, обдумать слова ваши… Все сказанное умерло в груди моей… Я умею хранить тайну… Я не отказываюсь от союза с вами… Но дело слишком важно, и я не могу…

Вдруг в сумраке аллей раздался топот и тяжелое дыхание бегущего. Потом отчаянный вопль: ‘Спасите! Спасите! Помогите!’. И на площадку выскочил князь Голицын.

ГЛАВА XXXIX

Ужасные приключения князя Голицына

— Помогите! — повторил князь Голицын, увидев поднявшегося ему навстречу полковника Бауера. — Спасите! Они гонятся за мной!

— Что с вами, князь? — спросил участливо полковник, уже успевший подавить волнение, вызванное бурным натиском итальянки, и полностью овладеть собой. — Кто за вами гонится?

— Призраки… призраки… скелеты… — дико озираясь, едва проговорил князь Голицын.

— Успокойтесь, князь. Вы введены в заблуждение ночным мраком и взволнованным воображением, — говорил полковник.

— Нет! Я видел своими глазами… О, что я видел! Боже! Боже! Какая ужасная ночь! — повторял совершенно расстроенный Голицын.

— Здесь вы, наверное, в безопасности, так как будете под покровительством жрицы Великого Кофта! — убеждал полковник.

— А!.. Ха-а… — произнесла улыбающаяся маркиза Тиферет и указала магическим жезлом на скамейку.

Князь наконец пришел в себя. Он опустился на сиденье возле маркизы и, отдуваясь, стал вытирать платком испарину.

— Ах, я только теперь успокаиваюсь! Я провел ужасные минуты среди этих заколдованных мест говорил князь. Затем стал бессвязно рассказывать, что случилось с ним в темных аллеях после того, как с доктором оторвался от магической цепи. Он уверял, что доктора, наверное, растерзали стихийные духи, ибо тот кричал от ужаса и боли.

Какой-то мохнатый великан наносил ему удары, причем несколько полновесных тумаков в спину досталось и на долю князя, так что он теперь не может согнуть шею. Князь и доктор бросились бежать в разные стороны, причем князь клятвенно уверял, что у него из-под ног вырывались языки адского пламени и клубы серного чада. Из-за кустов и деревьев тянулись костлявые руки с крючковатыми пальцами. А по пятам за ним гнались ведьмы и стегали по спине железными прутьями.

— Я весь изранен, избит, исцарапан, — жаловался бедный Голицын. В самом деле, от левого виска к носу на его лице виднелись царапины. Однако других следов нападения на князе не оказалось.

— Ваш супруг, любезная маркиза, поступает слишком жестоко, подвергая таким испытаниям почтенных людей, — заметил он.

— А!.. Ха-а… — отвечала маркиза.

— Полагаю, что будет лучше вам теперь под охраной нашей прелестной жрицы вернуться под теплый кров, — сказал полковник Бауер.

— Готов последовать вашему совету, ибо нахожусь в совершенном изнеможении, — отвечал Голицын. — Ночная сырость и все треволнения, конечно, закончатся недугом. Надо согреться и принять снадобье. Но я опасаюсь за бедную княгиню! Это приключение добром для нее не кончится. Что, если она тоже оторвалась и блуждает теперь в царстве призраков?

— Не беспокойтесь, князь. Я возьмусь отыскать княгиню и помочь ей, — сказал полковник Бауер. — На меня магия оказывает весьма слабое действие.

— Ах, вы очень счастливы, полковник. Меня магия, кажется, с ног свалит. А ведь это еще белая магия. Какова же должна быть черная! Позвольте предложить вам руку, любезная маркиза. Хотя я в таком плачевном состоянии, что не знаю, кто из нас кого поведет.

— А!.. Ха-а… — ответила маркиза Тиферет, охотно встала, взяла князя под руку, и они пошли к даче.

Голицын прихрамывал и выбирал аллеи посветлее. Маркиза обернулась, и ее черные глаза послали выразительный взгляд молодому адъютанту. А тот очень хотел на время остаться наедине с самим собой, чтобы собраться с мыслями и взвесить неожиданные откровения Лоренцы.

Легкомысленный сын безнравственного века, полковник ничего не имел против приятной связи с молодой прекрасной женщиной, которая с первого взгляда чрезвычайно ему понравилась. Но проявление южного темперамента, предложение участвовать в раскрытии преступного замысла таинственного сообщества, агентом которого будто бы являлся Калиостро, и, наконец, женитьба на итальянке — все это не устояло перед балтийской расчетливостью, хитростью и дальновидностью. Положим, Лоренца, по ее словам, — незаконная дочь Трапезундского герцога. Но полковник смутно представлял себе местонахождение этого герцогства на карте Европы. Пусть даже итальянка была не голубых кровей. Он знал достаточно примеров тому, что полковые командиры женились на иностранках — актрисах, певицах самого темного происхождения, предварительно истратив на них все наследие отцов и все остатки полковых сумм. Но, во-первых, полковник в последней крайности не пребывал, а, во-вторых, в Эстляндии, в башнях наследственного замка, у него была невеста, златокудрая баронесса Констанция — Беата-Элеонора-Бригита-Доротея. И семейство полковника пришло бы в полное отчаяние, если бы он пренебрег рукой нареченной баронессы и сочетался с незаконной дочерью герцога Трапезундского, служившей сперва графу Сен-Жермену, а затем жрицей при графе Калиостро.

Конечно, союз с итальянкой, в случае существования заговора против императрицы и своевременного раскрытия его полковником, сулит чрезвычайные выгоды. Но и опасность велика. Калиостро хитрый, пронырливый, бесстрашный мошенник. И можно ли доверять его супруге? Что если все это проделано с согласия мужа, которого она не признает таковым, а пред светом слывет за его жену? Кто может проникнуть в змеиную итальянскую душу? Не лучше ли будет немедля доложить обо всем светлейшему? Казалось бы, это выгоднее! Но на руке прелестницы браслет, стоящий не менее трех тысяч рублей. Что будет дальше? Какую степень власти может приобрести в Озерках маркиза Тиферет, принимая во внимание чрезвычайную мягкость сердца Потемкина, когда дело идет о прекрасной женщине. Свидетелей беседы полковника с маркизой не было. Ее сведения при здравом суждении становятся похожими на магический бред, который, вероятно, испытали на себе участники ночных приключений. Итак, надо выждать.

Предаваясь этим размышлениям, полковник шел к башне, избрав ближайшую дорогу через кусты. Вдруг он услышал, что кто-то целуется. Взглянув из-за угла, полковник увидел посреди садика, у мраморной высокой вазы, графа Калиостро и госпожу Ковалинскую. Магик отечески покоил супругу управителя дел светлейшего на своей мощной груди, Ковалинская схватила шею магика, запрокинула головку, и Калиостро целовал ее полураскрытые уста сильно, сочно, звучно и часто.

Полковник спрятался, переждал и, кашлем возвестив о своем приближении, вошел в убежище любви.

ГЛАВА XL

Защитница земного шара

Едва Калиостро и госпожа Ковалинская отошли от грота на такое расстояние, что их не могли ни видеть, ни слышать, как месмерианка отняла свою руку и почти оттолкнула магика, стала громко вздыхать и дрожать всем телом. Калиостро молчал и спокойно шел по темным аллеям. Вдруг Ковалинская с силой схватила его за руку и потащила в сторону. Они почти бежали, и магик еле поспевал за ней, спотыкаясь. Спутники достигли высокой зеленой стены из подстриженных ветвей кустов и деревьев, непроницаемых для посторонних взоров. Посередине стояла стройная античная ваза. Звездное небо озаряло это укромное убежище. Здесь-то Ковалинская остановилась. Подняв черные полные слез глаза к сиявшим созвездиям, она прижимала руки к сердцу, громко вздыхала и содрогалась всем телом.

Магик молча стоял перед ней. Но лицо его ничего не выражало, а глаза блуждали в заоблачных пространствах. Он закутался в свою хламиду. Золоченый змей высокой тиары сверкал над его широким лбом.

— Я задыхаюсь! Умираю! Сердце мое разрывается от боли! — вдруг вскричала Ковалинская. — Я все утратила. Все мои прекрасные сны исчезли, улетели. Священнейшие чувства мои поруганы, осквернены… Я вся, вся осквернена! О, Крылья Духа! Дайте мне Крылья Духа, — протягивая руки к звездам, восклицала Ковалинская, — и я улечу, унесусь от сей юдоли плача, от грязи земной, где ползают чудовища лжи и коварства, в царство чистых, светлых духов!

— Дайте мне руку, дочь моя, и полетим вместе! — вдруг сказал магик и протянул было руку. Но едва его пальцы коснулись Ковалинской, как она вся затряслась и отскочила от него.

— Прочь! Не прикасайтесь! Снимите эту тиару! Сбросьте эту мантию! Довольно притворства. Я знаю все! О, бесчувственный! О, коварный! О, жалкий фокусник! Вами, вами я осквернена, вся осквернена! О, Крылья Духа! О, я несчастная, несчастная, несчастная!

Госпожа Ковалинская бессильно опустила тонкие ручки и, подняв огромные глаза к звездам, красиво источала сверкающие, как перлы, крупные слезы, катившиеся по бледным щекам.

Магик пристально смотрел на Ковалинскую.

— Ганнахиил — покровительствующий дух, которого я к вам приставил, — сказал он торжественно. — Он следит за вами со дня нашего союза. Он ежечасно отчитывается о ваших мыслях и делах. Поэтому мне все известно о вашем состоянии, о сомнениях, которые вас терзают, о темном действии врагов моих, кои хотят исторгнуть вас из моих рук, зная, сколь великое поприще вас ожидает.

Но борись борись, любезнейшая дочь моя! Исповедуйся мне! Выбрось из сердца черную мглу!

— Нет, я не поддамся хитрым речам вашим, Калиостро, — решительно сказала Ковалинская, переходя от экзальтации к обычному состоянию разгневанной женщины. Ах, как я волновалась за вас, когда вы искали это пропавшее серебро светлейшего! Достойно ли вас такое упражнение? Простой ясновидящий легко проделал бы то же самое! И все это путешествие к башне и гроту! И этот ваш костюм… снимите! Я хочу видеть вас просто графом.

— Я готов исполнить ваше желание, — отвечал Калиостро, снимая тиару и мантию, кладя их на пьедестал вазы. — В эти внешние знаки облачаемся мы только для профанов. Но ваши упреки несправедливы. Не я ли говорил князю Потемкину, что поиски ворованого столового серебра — задача, недостойная меня.

— Ах, не только это! — возразила, поднося руку к виску, госпожа Ковалинская. — Не только это, а все, весь ваш тон и все магические действия, все это такого странного, дурного тона, как в ярмарочном балагане, что я не узнаю божественного Калиостро, каким созерцала его впервые среди страждущих бедняков, исцеляющего, благотворящего безвозмездно… Ах, мои мечты, мои золотые сны, куда вы улетели!

— Они возвратятся, крылатые вестники вашего возрождения! Отгоните темных искусителей от сердца вашего. Балаган, сказали вы, ярмарочный балаган! И это верно. Мы на ярмарке тщеславия, на базаре суеты, в балагане роскоши, сладострастия, мудрствования тленной славы! Мы в балагане наездников мира сего: сынов похоти, рабов князя тьмы! Мы в балагане раззолоченном и размалеванном. Так прочь же отсюда, дочь моя! Дай мне руку, и я поведу тебя в храм братства и свободы!

Калиостро широким жестом подал раскрытую руку Ковалинской. Но она не приняла.

— Я не могу верить вам, — сказала она холодно.

— Так ли глубоко темное начало сделало каменным сердце твое, дочь моя? Ты еще не веришь мне? — переспросил магик прочувствованным тоном.

— Не верю! Не верю! И не верю! — слегка притопывая ножкой, капризно повторила Ковалинская.

Магик помолчал, как бы прислушиваясь.

— Да! Да! Слышу!.. Понимаю!.. Да, Ганнахиил, да! — прошептал он. — Сейчас получил я извещение от покорного мне духа, — сказал он затем. — Выяснилось, чьи магические темные флюиды поработили ваше неопытное и неискушенное сердце. Так, узнал я в этом моего старого злодея. Я истреблю его. Со скорбью в сердце, но истреблю! Ибо то мой ученик, полученные от меня знания в силы против меня и великого дела моего направляющий.

— Ваши речи темны, Калиостро! Кто этот неприятель и предатель ваш? Кажется, я узнала, — сказала Ковалинская. — Но вы избранной женщиной меня назвали. К чему я избрана?

— Я уже говорил, что вы вступите сперва в число савских жен, светильники которых пламенеют непрестанно день и ночь. Учреждается ‘Союз усыновления’. В этом ‘Союзе’ Великая матерь усыновляет и удочеряет возрожденных и преображенных. Эта Великая матерь есть царица Савская, которая достигла в магии высочайшей степени, коей не могла достигнуть еще ни одна женская душа. Царица Савская — Великая матерь многих миров. Вы же из числа жен, встречающих со светильниками жениха Феникса, первой станете. Затем будете возведены неизвестными начальниками в защитницы земного шара и тысячи тысяч блаженными сделать можете. Эти-то возможности вашего возвышения внушили зависть врагам света и добра. Они наполнили сердце ваше темными сомнениями.

— Я выслушала ваши обильные речи, Калиостро, — грустно сказала Ковалинская. — Скажите, вы больше никому из женщин не обещали столь же высокого положения в ‘Союзе усыновления’ и в степени защитницы земного шара?

— Вам одной. Только вы избраны из всех женщин!

— Вы это говорили. Но если я стану защитницей и благотворительницей многих, то смогу ли судить их и карать за преступления, измену и коварство?

— Нежное созданье! Сможете и это!

— Но что же должна я сделать и как покаран обманувшего мое к нему доверие? Уверявшего в одном а на самом деле имевшего в себе иное?

— Когда будете стараться в достижении совершенства, тогда получите силу поразить смертью того, кого вы заподозрите.

— Пусть же придет ко мне сейчас эта сила! Пусть слово мое поразит смертью низкого обманщика! — сказала Ковалинская с мертвенно-бледным лицом и горящими ненавистью глазами. И, протянув руку к груди магика, она вскричала:

— Ты лжешь. Калиостро!

Казалось, из пальцев экзальтированной месмерианки в самом деле вышла и толкнула в грудь магика некая нервная разящая сила. Он пошатнулся, и на мгновение лицо его приняло растерянное выражение. Но вслед за этим нахмурился, уперся и скрестил на груди руки.

— Ты лжешь, Калиостро! Ты нагло лжешь! — продолжала Ковалинская свистящим ревнивым шепотом. — Посмеешь ли ты отрицать, что точно такие же обещания давал ты этой курляндской дуре Шарлотте фон дер Рекке?

— А, вот что! — сказал магик спокойно и улыбнулся.

Эта улыбка вывела Ковалинскую из себя.

— Ты смеешься! — проскрежетала она. — Будешь ли ты отрицать, что пишешь, хотя и безграмотные, но нежнейшие итальянские письма, называешь ее дорогой сестрицей и всюду показываешь, какая между вами интимная близость? И в то же время обольщаешь меня красивыми словами и обещаниями! Называешь единой избранницей! Вот письмо твое! — вынимая исписанный листок и протягивая его магику, продолжала Ковалинская. — Посмей утверждать, что не ты его писал.

Магик посмотрел на письмо.

— Да, не я писал эти строки, — сказал он.

— Силы небесные! Он продолжает лгать! Да ведь это письмо было вложено в один пакет с письмом самой Шарлотты фон дер Рекке к Катерине Ивановне Нелидовой.

— И все-таки не я писал его, — повторил магик. — Положите его на мою ладонь.

Ковалинская положила.

Жирные круглые буквы письма четко чернели при свете звезд. Магак дунул на письмо и, хлопнув по нему ладонью другой руки, подал Ковалинской. Пред ней была совершенно белая бумага. Она с изумлением рассматривала листок. Буквы исчезли.

— Начертания эти были произведены черной магией моего врага, лжеца и клеветника. Силой, мне присущей, я их разрушил и смыл.

— Но огромное письмо самой Шарлотты. Оно лежит в моей шкатулке… — пролепетала растерянно Ковалинская, и веря и не веря.

— Не открывайте шкатулку без меня. Письмо пропитано ядовитыми парами. При внезапном открытии эти пары бросятся вам в лицо и покроют его неуничтожаемыми черными пятнами. О, нежное, неискушенное создание! Ты не знаешь, какими опасностями изобилует путь магика. Подойди ко мне. Я осеню тебя высшим покровом моей отеческой любви. Забудь свои сомнения. Ты, только ты избранница моя и Великого Кофта! Поприще блистательное тебя ожидает! Приди!

И Калиостро широко открыл свои объятия. Ковалинская мгновенье колебалась и вдруг бросилась ему на грудь.

— О, кто бы ты ни был, — замирая и содрогаясь, лепетала она, — ангел ли света или демон тьмы, я отдаюсь в твою власть! Только не избирай другой женщины! Но возьми меня, развей свои могучие крылья, черные или белые они, мне все равно, и неси в надзвездную высь или адскую бездну, я всюду последую за тобой и буду рабой твоей, волшебник!

ГЛАВА XLI

Поход и отступление

Кашлем известив о своем присутствии и выждав, полковник Бауер появился в садике. Он нашел там госпожу Ковалинскую и графа Калиостро мирно беседующими на приличном расстоянии друг от друга.

— Любезный полковник, — сказал Калиостро, — пропавшее столовое серебро найдено.

— Меньшего и не ожидал от вашего искусства, любезный граф, — отвечал полковник Бауер с видом чистосердечного восхищения.

— Едва ли эта находка может быть мерилом моих сил, полковник. Только снизойдя к требованиям князя Потемкина, я принял к исполнению такую задачу. Но серебро найдено. Я оставил князя около грота, сам же по его поручению пошел просить дворецкого отрядить слуг для переноски клада. Но дамы были весьма обеспокоены вашей судьбой, — продолжал Калиостро. — Я же уверил их, что вам не грозит опасность, если вы прибегли к защите жрицы Великого Кофта.

— Действительно, я не видел ничего особенного и весьма приятно беседовал с вашей супругой, граф, — отвечал полковник — Нельзя того же сказать, к сожалению, о князе Голицыне.

— Что же с ним? Я предупреждал! Я говорил — крепче держаться за руки!

— Ах полковник, скажите, что с бедным князем? — спросила взволнованно госпожа Ковалинская. — Жив ли он?

— Он жив, но сильно пострадал от невидимых агентов.

— Что с ним приключилось?

— Невидимые агенты, по его уверению, сперва нанесли ему несколько ударов по спине.

— Ах, какое несчастье! Бедный князь, — сочувственно промолвила госпожа Ковалинская.

— Да. Он утверждает, что удары были столь полновесны, как будто наносила их рука дюжего мужика, а не бесплотного духа.

— Удары бесплотных тяжелее! — глубокомысленно заметил Калиостро.

— Ну, если так, то князя постигли удары бесплотных. Он говорит, что, вероятно, вся спина его в синяках. Кто-то гнался за ним в темноте и хлестал очень больно. Последствия этих преследований скрыты под одеждой князя, но я сам имел случай удостовериться в огромной царапине от виска до носа.

— Бедный князь! Где вы его оставили?

— Я предоставил его попечению маркизы. Она повела удрученного князя на дачу. Сам же я, несмотря на опасность, намеревался отыскать князя и вот, случайно войдя в этот садик, встретил вас.

— Вы можете совершенно спокойно следовать дальше, — сказал Калиостро, — я же распоряжусь относительно слуг.

Затем магик взял свою хламиду и тиару и под руку с госпожой Ковалинской удалился.

Полковник углубился в парк. Не успел он пройти часть широкой аллеи, как показалась фигура князя Потемкина. Он вел племянницу, и разговаривали они весьма оживленно, так что, приближаясь, полковник услышал конец фразы:

— Я сам того же мнения, что этот Калиостро — шарлатан и авантюрист! — говорил Потемкин.

— Так же, как и жена его, милый дяденька! Так же, как и жена его!

— Ну, эта итальяночка столь же глупа, как хороша собой!

— Что она хороша собой или, вернее, вам, дядюшка, такой кажется, об этом всякий по новому ее браслету может узнать!

— Милая Улыбочка, душа моя, неужели вы за мною следить начинаете? Это, душенька, гадко! Я не бычок, чтобы меня держать на веревочке.

— А если вы от темной итальянской проходимки уже растрепаны, как петух заморский, дядюшка? Смешно! Мне все равно, любитесь с какой хотите. Но зачем она здесь, на вашей даче?

— Не вы ли требовали пригласить Калиостро для лечения ребенка?

— Ах, я боюсь Калиостро. Это ужасный, ужасный человек!

— Чего же вы желаете от меня, милая Улыбочка?

— Я не желаю, чтобы вы, кот заморский, дядюшка бегали за Калиостершей здесь, на даче! Я не желаю! Не желаю! Не желаю!

Тут они заметили шедшего навстречу полковника.

— А Калиостро серебро отыскал! — сказал Потемкин, делая знак адъютанту подойти.

— Он мне сам об этом сейчас поведал, ваша светлость! — отвечал Бауер.

— Почему же он столько времени меня ждать заставил? Чего он копался? Вздумал меня, такой-сякой, в сторожа к серебру определить! Не вытерпел, пошел, лекаря приставил к серебру.

— Не могу понять, почему граф замешкался, — сказал Бауер. — Я нашел его в садике в приятной беседе с госпожой Ковалинской.

— А, я и позабыл, что они вместе пошли! — сказал Потемкин. — Теперь понимаю, почему замешкался Калиостро. Нежное сердце госпожи Ковалинской от магического пламени этого некроманта, кажется, совершенно растаяло.

Разговаривая, они подошли к широкой скамейке, над которой было изваяние козлоногого сатира, обнимающего стан убегающей нимфы. Улыбочка, жалуясь на усталость. опустилась на скамью. Между тем в парке замелькали огни, и скоро на аллее показался дворецкий с толпол лакеев, держащих в руках фонари, ломы, топоры, лопаты, двое гайдуков тащили даже небольшой домкрат.

И людей и запаса орудий хватило бы не только на то, чтобы поднять плиту пола в гроте, но и вести подкоп под кпепостную башню. При этом люди не выказывали собой отваги Дворецкий был бледен. Лакеи по-разному выражали крайнюю степень тревоги и опасения. Магические действия Калиостро внушили суеверный ужас всей русской дворне Озерков.

Заметив белевшее платье княгини, огромную темную фигуру стоявшего возле нее Потемкина, а за ними Бауера, люди пришли в смятение. Дворецкий, несший тупую шпажонку, которую наскоро раздобыл в сарае с декорациями и реквизитом домашнего театра Озерков, начал размахивать своим оружием, отступая и крича тонким голосом:

— Кто тут? Что за люди?

Часть лакеев при этом угрожающе начала трясти ломами и лопатами, поднимая повыше фонари, а некоторые развернулись и попытались бежать.

— Трус! Чего орешь? Это я, — сказал Потемкин.

— Ах, ваша светлость, простите ради Бога! — опуская шпажонку и подобострастно кланяясь, сказал дворецкий. — Все люди так господином Калиостро напуганы, что совершенно вас не узнали.

— Трусы! Чего вы боитесь? Идите прямо к башне и гроту, там на часах у найденного серебра лекарь остался. Он вам покажет, где тайник и какую плиту поднять.

— Слушаем, ваша светлость! Так что, ребята, бодритесь и ничего не бойтесь, — обратился доблестный предводитель к лакейской армии, стоявшей навытяжку с остолбенелыми лицами.

— Да, да! Не трусьте! Идите и несите серебро прямо сюда, — приказал Потемкин.

Дворецкий отвесил князю поклон и, махнув шпагой людям, более отважно двинулся вперед. Все последовали за ним.

— Экие трусы! Экие трусы! — смеялся Потемкин, садясь возле княгини.

Не прошло, однако, и пяти минут, как вдали раздались громкие крики, потом замелькали в разных точках огни, послышался топот бегущих, явственно донеслись вопли: Матерь Божия, помилуй нас! Владычица, защити! Привидение! Караул, помогите!

Улыбочка в страхе прижалась к дядюшке.

— Что это такое? Что их там напугало? — сам, видимо, встревоженный, — говорил Потемкин.

— Кричали: ‘Привидение’. Успокойтесь, княгиня, это только новые фокусы господина Калиостро! — улыбаясь, заметил полковник Бауер.

— Он начинает быть весьма надоедлив со своими привидениями! — с досадой говорил светлейший.

Тут на аллее показался быстро движущийся обратно в сопровождении трех лакеев дворецкий. Шпаги в его руках уже не было, как и фонарей у сопровождавших его людей. Одежда на них была в беспорядке, тяжкое дыхание и лица, обезображенные ужасом, свидетельствовали о только что пережитых потрясениях.

— Что случилось? Почему ты бежал? Что такое? Что такое? — беспокойно спрашивал Потемкин.

Дворецкий некоторое время только шевелил губами, испуская какие-то непонятные звуки.

— Так что, — выговорил он наконец, — так что, в-в-ваша… в-в-ваша… неблагополучно… В парке совсем неблагополучно…

— Как? Что? Говори, болван, яснее!

— Привидение-с.

— Какое привидение!

— Лекаря черти разорвали! — вдруг брякнул один из лакеев.

— Ах, я умираю от ужаса! — прижимаясь к дядюшке воскликнула трепещущая княгина Голицына.

— Да скажете ли вы толком, в чем дело, олухи! — крикнул гневно Потемкин.

— Осмелюсь доложить, — обретая наконец голос, сказал дворецкий. — Осмелюсь доложить, что сначала особливого ничего заметно не было. Пришли к башне, прошли к погребице…

— Какой погребице?! — перебил Потемкин.

— К склепу-с, — поправился дворецкий.

— К какому склепу, олух? — распалился еще больше Потемкин.

— Он так грот называет, дяденька, — заступилась княгиня за дворецкого.

— Пусть бы так и говорил!

— Грот-с, — поправился дворецкий. — Около сего грота-с господина домашнего лекаря вашей светлости не оказалось. Заметен был лишь на траве по росе мятой в сторону след. Люди стали было болтать: ‘Где лекарь?’

‘Уташили в лес нечистые, должно быть!’. Я эти разговоры тикоатил А как в точности неизвестно было, какую плиту поднять, то стали весь пол сряду ломать и выворачивать Только занялись этим делом, вдруг закричали: ‘Привидение!’. Я выскочил, глянул, — на башне стояла белая женщина с ребенком. Лиц не видно, покрыты кисеей. Тут распространился между людьми страх. Побросали ломы, фонари. Бросились бежать кто куда. Я за ними, чтобы их остановить. Но меня не слушались, бежали с диким воплем. Иной через кусты продирался, орал: ‘Хватают за ноги!’. Другой в канаву свалился, в грязи сидит вопит. Тот в темноте со всей силы лбом о дерево! Вижу полное их недоумение и устремился к вашей светлости обо всем доложить.

— Трусы! Но мне эти Калиостровы шутки надоедать начинают! — сказал Потемкин решительно. — Прошу вас, полковник, проводите княгиню домой, а я с этими олухами сам пойду и лично удостоверюсь.

— Дяденька! Милый дяденька! Не подвергайте себя такой опасности! — просила Улыбочка.

— Никакой опасности нет и быть не может. Все это штуки и фокусы. К тому же петухи поют, да и светлеть кругом начинает! — говорил Потемкин, поднимаясь со скамьи и передавая трепещущую красавицу на попечение полковника Бауера.

— Идемте, трусы! — отважно сказал князь и решительно двинулся вперед.

В самом деле, между деревьями небо быстро белело, и петухи на обширном птичнике дачи драли взапуски горло. Это ободрило дворецкого и лакеев, так как после песни петухов всякая нечисть спешит укрыться в расселины и пропасти земные.

ГЛАВА XLII

В Китайском домике

— Ах, я умираю от усталости и тревоги! — говорила княгиня. — У меня немеют руки и ноги! Какая ужасная ночь! Какой ужасный человек Калиостро. Милый полковник, не оставляйте меня!

— О, княгиня, могу ли вас оставить, имея прямое распоряжение светлейшего дяди вашего, возложившего на меня приятное о вас попечение! — отвечал молодой адъютант.

— Только распоряжение вас побуждает позаботиться обо мне? А без распоряжения вы бы сами не догадались? — спрашивала Голицына.

— Княгиня, служить вам, заботиться о вас есть пламенное желание моего сердца, — отвечал адъютант. — Но смею ли обнаруживать свою тайную страсть?

— Смеете, полковник! — прошептала красавица. — Дайте мне вашу руку. Проведите меня в цветники, в Китайский домик. Это близко.

Сам же домик имел внутри четыре довольно просторные комнаты, не сообщавшиеся между собой. Их двери выходили в цветники. В один из покоев домика и ввел полковник Бауер утомленную княгиню. Здесь, как и в других комнатах, имелась прекрасная мягкая мебель, столики, зеркала, пол был устлан ковром. Княгиня, войдя, захлопнула лакированную, расписанную, как китайский поднос или чашка, дверь приятной кельи, и разливающийся быстрый свет раннего утра и разгорающийся пурпур зари, пройдя через разноцветные стекла окошек, наполнил покои мягким, переливчатым сумраком.

Княгиня присела на хитро изогнутую софу, указав молодому полковнику низенькую скамеечку у маленьких озябших и увлажненных ночной росой ножек. Она по праву занимала видное место среди красавиц двора и света, которыми столь богат был Петербург счастливых екатерининских дней. Золотистые локоны, небесная л а зурь больших удлиненных глаз, лилии и розы ее лица шеи, груди, еще волнующейся от быстрой ходьбы и пережитых впечатлений, совершенная пропорциональность и классическая стройность молодой женщины — все делало для полковника это неожиданное уединение еще более приятным. Впрочем, привет коралловых уст и красноречивые взоры сиятельной Улыбочки давно подавали адъютанту сладкие надежды, но осторожная балтийская природа не позволяла ему предаться им.

Та же осторожность не покидала его и теперь. Он молча любовался покоящейся красавицей, но с выражением полнейшей почтительности. Мгновения летели. Молчала и Улыбочка. К рокотанию соловьев присоединился разноголосый щебет бесчисленных пичужек, ютившихся в садиках и куртинах.

Улыбочка с красноречивым жестом приказала молодому полковнику занять место на софе рядом с ней.

Но полковник вдруг вздрогнул и отстранился.

— Вы в самом деле отстали с ней и долгое время скитались в ночной темноте! — ревниво говорила Улыбочка.

— Она совершенно неожиданно для меня открыла более важные тайны и желала одарить полнейшим доверием, но ее атаки встретили неприступную крепость моего равнодушия! — с невольным кокетством имеющего явный успех у прелестнейших женщин говорил полковник.

— Хитрец! Я все узнаю, — сказала Улыбочка. — И если что-нибудь было, накажу. Но какие же еще тайны открыла эта проходимка?

— Тайны чрезвычайной важности, княгиня.

— Расскажите, полковник! Я ужас как любопытна!

— Эти тайны политического свойства и касаются тех целей, с которыми граф явился в Петербург. Я сообщу их вам, княгиня, но помните, что они очень опасны. Калиостро хитер и пронырлив, как все итальянцы. Он послан сюда сообществом, власть которого простирается на всю Европу. И сумеет отомстить, если узнает, что его ужасные намерения раскрыты.

— Ах, если так, то лучше не говорите, полковник! — в страхе прижимаясь к молодому адъютанту, просила Улыбочка.

— Я не скажу. Но попрошу вас предупредить сестрицу вашу, Екатерину Васильевну, столь любимую государыней, что я желал бы полученные о Калиостро тайны государственной важности ей вверить для дальнейшего обсуждения, как сделать их известными императрице.

— Это я обещаю вам. Сестра Екатерина имеет ум в политике. Слышите, как щебечут пташки! Верно, солнце восходит. Как бьет золотым огнем в окна!

ГЛАВА XLIII

Серебро пропало

Багровые косые лучи заливали стволы мощных деревьев, роса переливалась на листьях и травах, проснулись и гордо прохаживались по газонам, распускал радужные хвосты, павлины. Но вот раздался шум люден, идущих с чем-то тяжелым, и голос светлейшего:

— Несите его сюда, в Китайский домик! Да позовите господина Калиостро. Это его работа. Пусть и помогает.

Затем в цветники вошел князь Григорий Александрович Потемкин. За ним следовал дворецкий и полдюжины лакеев, которые несли бесчувственного домашнего лекаря, найденного в таком жалком состоянии у ворот Лживых.

— Сюда! Несите его сюда! — приказывал Потемкин и, опередив утомленных довольно грузной ношей людей, скорым гвардейским маршем подошел к одной из комнат Китайского домика, дверь которой была раскрыта настежь. Лакеи положили бедного лекаря на широкой софе. Потемкин приказал им удалиться.

Люди ушли. Затем одна из дверей домика тихо приотворилась, и вышел Бауер. Несмотря на проведенную без сна ночь, полковник был на удивление свеж, улыбался с приятной скромностью, и вся амуниция на нем оказалась в удивительно щегольской исправности, хоть сию минуту на смотр, а ведь всякой беготни по темному парку за ночь было довольно.

— С добрым утром, полковник! — прищурив зрячий глаз и с высоты фридриховского образцового гренадерского роста глядя на казавшегося маленькой фигуркой перед ним своего адъютанта, глубоким басом промолвил Потемкин.

— Честь имею явиться, ваша светлость, — отдавая честь, нежным сопрано отвечал полковник. — Честь имею явиться и доложить, что в усадьбах вашей светлости все обстоит благополучно!

— Спасибо, спасибо! Ну, а вот с лекарем черти, видно, пошутили совсем неблагополучно!

— Что такое, ваша светлость? Ах, какое несчастье! Позвольте, я распущу ему галстук и расстегну крючки, — суетился исполненный рвения Бауер.

— Расстегивай, распускай! — басил Потемкин. — Тебе по сей части, братец, и карты в руки.

Тут отворилась дверь другого отделения домика, и появился, прихрамывая, князь Голицын. В противоположность балтийцу, все на нем было смято, перепачкано, парик свалялся и сидел криво, одну подвязку он потерял, так что чулок сморщился и съезжал с тощей икры левой ноги. Лицо князя в самом деле было украшено яркой царапиной. Но вид он имел совершенно независимый и небрежно покровительственный. Кивнув Потемкину, который раскланялся с ним церемоннейшим поклоном, Голицын выразил свое крайнее огорчение приключившимся с лекарем несчастьем.

— Вот когда можно применить изречение: врач, исце-лися сам. Где вы нашли сего перепачканного медикуса, любезный князь Григорий Александрович?

— Заметив след в густой траве и лазы в кустах, словно медведь ломил, пошли мы по этим местам, милый князь Сергей Федорович! — отвечал Потемкин. — Около аллегорических ворот Ложных Снов и обрели бесчувственным, поверженным ниц, с одной ногой в колючем кусте, повисшей в воздухе. Должно быть, от чертей бежал без памяти, завяз ногой, упал и сильно грудью о земь хватился! Подняли мы и понесли его. Да как еще до дачи было далеко, подумал я в этом домике медикуса уложить!

— Имею честь доложить вашей светлости, что они приходят в себя! — сладчайшим сопрано пропел полковник Бауер.

— А серебро? Нашли? — спросил Голицын.

— То-то и есть, что не нашли. Серебра и след простыл. Когда пришли в грот, оказались в нем все плиты пола перевернутыми, тайник открыт, но совершенно пуст, хотя я своим глазом видел в нем наваленное серебро! Может быть, граф Калиостро все эти чудеса разгадает.

Тут и третья дверь китайской пустыньки отворилась. Вышел граф Калиостро с обыкновенной своей торжественной манерой, воздев глаза к небу. В одной руке держал он свою египетскую тиару, а в другой — хламиду. Казалось, будто чья-то таинственная рука за ним дверь, притянув, захлопнула.

— Что такое? Кто пострадал? Ах, это вы здесь беседуете, мои князья! — итальянским своим говором по-французски молвил магик.

— Да! Да! Это мы, российские князья, поджидаем здесь вас, итальянский граф, и просим оказать помощь сему несчастному медикусу, которого ночью призванные вашими заклинаниями черти совершенно загоняли, в колючий куст увязали и лицом в земную пыль опрокинули! — удивительно тонким голосом говорил Потемкин.

— Жалею! Но он сам виноват, непочтением раздразнив стихийных духов! — сказал резко и ворчливо Калиостро. — Что касается духопризвания, то вы ошибаетесь, любезный мой князь Потемкин! Я не вызываю духов тьмы, но попираю ногами аспида и дракона, в высших, духовных, светлых областях имея советников, друзей и незримых слуг. Если же темное начало в эту ночь в действия наши вмешалось, то вызвано оно преступлением ненасытного сладострастия суетной роскоши, в местах этих совершенным, о чем и свидетельствовало видение белой девы с рожденным из чрева ее плодом на руках, по воздуху пускающее ропоты и стоны!

Говоря это, магик указал рукой на вершину башни, возвышавшуюся над парками.

— Нахал! — пробормотал Потемкин, побледнев. Но больше ничего не прибавил. Только мрачно стал сопеть носом.

— Но что же приключилось с раскаявшимся адептом профанской медицины? — продолжал Калиостро, с великодушным снисхождением подходя к лекарю, который пришел наконец в себя, открыл глаза, приподнялся, охая, на софе и сидел, подпершись руками, будучи еще не в силах собрать мысли и понять, где он и что с ним случилось.

— По-видимому, особых повреждений не имеется, — заметил полковник Бауер.

Лекарь глубоко вздохнул, провел рукой по лицу, ощупал себя и наконец проговорил:

— Ощущаю боль во всем теле… Ох! О-о-ох! В ушах звон… Ох! О-о-ох! Ох-хо! Что я видел… что испытал… демоны преследовали меня… Ох-хо! В первый раз в жизни… столько нечистых духов… Колючие розги… ужасные дубины… Небо рушилось мне на спину… Ох! Ох!.. Хоботы, клыки, свиные рыла…

— Вижу, что вы в самом деле подверглись преследованиям стихийных духов. Легкомысленное поведение всех принимавших участие в магической цепи сему причиной. Попытайтесь встать, коллега! Что? Можете? Значит, нигде ни вывиха, ни перелома. Обопритесь на меня и пойдемте. Движение восстановит правильную циркуляцию жизненных духов в членах ваших. Да, кажется, серебра в гроте уже не оказалось, князь? — беспечно обратился Калиостро к Потемкину, на темном лице которого пламенел злобой зрячий глаз.

Генерал-адъютант российской императрицы не ответил магу ни слова.

— Я предупреждал. Надо было вам тщательно охранять вход грота. Очевидно, или серебро ушло в земную глубь, и тогда я легко вновь извлеку его на поверхность с помощью заклинаний, или оно перенесено и сокрыто в иное потаенное место враждебными мне чародеями. Разыскать, куда оно перенесено, будет можно, если это место избрано ими на земном шаре. Но если они перенесли серебро ваше, князь, на какую-либо иную планету, тогда труднее.

— Бауер! — крикнул мрачным голосом Потемкин. — Иди бумаги мне докладывать! Накопились, вероятно!

И, повернувшись спиной к Калиостро, Григорий Александрович удалился. Полковник Бауер побежал за гигантской фигурой вельможи.

Вслед за ними и Калиостро повел охающего доктора.

Князь Голицын с царапиной на щеке, со спускающимся с левой ноги шелковым чулком, слегка прихрамывая, заключал шествие.

ГЛАВА XLIV

Омолаживающая мазь

Глубокую тишину ясного весеннего утра в парке нарушали лишь неприятные крики павлинов, блиставших друг перед другом великолепием развернутых хвостов на фоне изумрудного бархата подстриженных газонов. Пустили воду, и фонтаны посреди партеров били с легким потрескиванием высоко возносящихся струй. Приятный ветерок радужными облачками относил тончайшую водяную пыль и опускал ее на роскошный набор ярких цветов. В сверкающей росе они казались еще нежнее, еще изящнее.

Вдруг все три лакированные разрисованные двери запертых отделений Китайского домика стали приотворяться. Быстрые женские глаза появились в образовавшихся щелях. Прекрасные соглядатайши, убедясь, что мужчин поблизости нет, несколько мгновений следили друг за другом, выжидая, чтобы какая-либо из них первой покинула уединенную обитель. Но все они одинаково выдержали характер и поэтому, решившись, одновременно распахнули двери и вышли. То были княгиня Варвара Васильевна, госпожа Ковалинская и маркиза Тиферет. Волнения бессонной ночи и приключения в парках, конечно, отразились на их костюмах и прическах. Впрочем, все три были прелестны.

Сначала, быть может, ослепленные яркостью летнего утра после сумерек домика, они совсем и не заметили друг друга и смотрели в разные стороны. Потом вдруг с легким возгласом изумления увидели одна другую.

— Представьте, мадам, — обратилась Голицына к Ковалинской, — я никак не предполагала, что нахожусь в соседстве с вами!

— И я тоже, княгиня, — отвечала Ковалинская. — Я так была утомлена, взволнована, что просто не могла дойти до дома и приютилась здесь.

— То же самое было и со мною, представьте! Уже все белело вокруг. Я не хотела беспокоить моих камер-фрау и девушек, сон которых особенно сладок на заре, своим возвращением, и, войдя в этот милый домик, прилегла на софе и заснула. Но я слышала здесь мужские голоса? Кажется, тут были дядюшка и полковник Бауер?

— Да, княгиня. Я уже проснулась, когда они появились. Если бы не беспорядок моего костюма и прически, я вышла бы к ним. Тем более, что они принесли бесчувственного медика.

— Что вы говорите? Какое несчастье! Что с ним?

— Упал в темноте и расшибся. Впрочем, никаких существенных повреждений. Он уже очнулся. Граф Калиостро оказал ему помощь и увел на дачу.

— Граф Калиостро! Так и он был здесь?

— Да, княгиня. Иначе как бы оказалась здесь его супруга?

Тут обе дамы с приятнейшими улыбками обратились к маркизе Тиферет и, взяв ее, одна под правую, другая под левую руку, любезно приветствовали милую гостью. При этом пристальные взоры обеих остановились на новом, неведомо откуда появившемся, надетом на правой руке итальянки, драгоценном браслете. Он уступал массивностью золота, числом и чистотою камней тому браслету, который украшал левую руку маркизы, но тоже стоил немалых денег.

На все комплименты княгини и госпожи Ковалинской итальянка отвечала только обычным своим восклицанием:

— Ах!.. Ха-а!..

Но когда они выразили удивление цветущим румянцем ее щек даже после бессонной ночи, маркиза вдруг сказала:

— А между тем я стара, очень стара!

— Вы шутите, маркиза! Сколько же вам лет? Вы цветете, как роза! Мы просто завидуем вам!

— Мне восемьдесят два года, сударыни! — непринужденно ответила маркиза Тиферет.

— Что вы говорите? Это невероятно! — воскликнули обе дамы.

— Это правда. Спросите Калиостро. Мне восемьдесят два года исполнилось после последнего превращения. У меня есть сын в Голландии. Он уже полковник. Другой сын — сенатор в Венеции.

— То, что вы говорите, милая маркиза, совершенно изумительно!

— Ах, что мои лета по сравнению с годами Калиостро! — улыбаясь, с наивной откровенностью говорила восьмидесятилетняя красавица. — Он стар, как египетская пирамида! Послушали бы вы, как иногда стучат его кости под ветхой кожей! Это такая музыка, я вам скажу! Раз услышишь — не забудешь.

Искры смеха дрожали в глубине итальянских глаз красавицы, когда она говорила эти удивительные вещи.

Княгиня не знала, как принимать слова Калиостерши? Очевидно, эта наглая проходимка смеется над русскими дамами, считая их круглыми дурами. Но по некоторым причинам она не хотела показывать ей, что так думает. Иначе рассуждала госпожа Ковалинская. Она припомнила, что сам Калиостро совершенно серьезно уверял ее в своей глубокой древности, что жил еще во времена Моисея, вместе с которым был жрецом в храме бога Ра-Мут в Меракон-Поле. Калиостро красочно описывал Египет, каналы, Нил, покрытый судами, заросли папируса, красных фламинго, гиппопотамов, крокодилов, описывал устройство храма, сфинксов, таинственное святилище, в котором хранился кубический камень с письменами мудрости, рассказывал, как Моисей, изучив мудрость, возмутил строителей пирамид и вывел их из Египта. И все это с такой наглядностью и такими подробностями, что невольно верилось…

Вот почему и к словам маркизы Ковалинская отнеслась иначе, нежели Голицына. Ее экзальтированная головка тут же нарисовала поразительную картину. А маркиза Тиферет, со своим видом и тоном совершеннейшей простушки, еще придала рельефности этой картине Мафусаиловых лет магика, объятия которого были столь мощны, как в этом убедилась Ковалинская, и не тогда лишь, когда нес ее по лестнице в Итальянских.

— Да-да! Посмотрели бы вы на нас с Калиостро в бане, сударыня, когда мы в полнолуние натираемся омолаживающей мазью, предварительно возвращая свой истинный облик! Калиостро тогда страдает ужасно! Ведь он весь в ревматических, подагрических узлах. Как он трясется, как задыхается и кашляет? Что за горб его украшает? Как он шамкает и шлепает губами! Как лоснится его череп! Какой седой мох торчит из его острых ушей? По сравнению с ним я еще очень бодрая старушка.

— Но это просто невероятно, милая маркиза, все, что вы рассказываете! — говорила княгиня Голицына.

— Э, вы не знаете силы мазей, протираний и фессалийских чар! Теперь особенно среди живых много оборотней, а среди неживых — превращенных. Есть такая вода — если ею прыснуть на превращенного или оборотня, то он показывается на несколько мгновений в своем настоящем виде.

— И у вас есть эта вода, маркиза? — спросила Ковалинская.

— У меня все есть, все. Орешки, от которых у детей режутся зубы без всякой боли, фильтры чудесные, удивительные симпатические чернила, порошок, истребляющий всяких насекомых. И все это совсем недорого, — с обезоруживающей наивностью говорила итальянка.

— Но мазь, которая возвращает молодость? — спросила княгиня.

— Ну, эта мазь очень дорога. Небольшая баночка — пятьдесят червонцев.

— Я скажу об этом кое-кому из петербургских старушек, которые и так молодятся, как умеют, — сказала Голицына. — Конечно, они не пожалеют денег, чтобы получить такие блестящие глаза, алые уста, розовые щеки и такую грудь, как у вас, милая маркиза! А было бы интересно на живой старушке проверить силу такой мази! Благодарение Создателю, я сама еще в ней не нуждаюсь!

— О, конечно, княгиня! Вы свежи, как померанцевый цветок! Ваши волосы — золотое руно Колхиды! Ваши глаза — поля незабудок! Ваша грудь — пара белых овечек с розовыми носиками! — по-южному образно отвечала любезностью на любезность маркиза Тиферет.

— А меня особенно интересует вода, возвращающая истинный образ превращенным существам! — задумчиво говорила черноокая Ковалинская.

— О, это ужасно любопытно! — с итальянской живостью вертя перед лицом пальчиками, отвечала маркиза. — Подумайте, мы окружены превращениями! Эти деревья, камни, цветы, статуи — кто знает? Быть может, многое здесь — превращенные существа и оборотни! Но Калиостро хранит эту воду у себя и ни за что не хочет дать мне хоть немножко. Но я знаю, что он недавно опрыскал тихонько изо рта этой водой господина Бауера и убедился, что это оборотень!

— Полковник Бауер! Что вы говорите? — изумилась княгиня Голицына.

— О, это препочтеннейший старичок — молодой полковник Бауер! — с искрами затаенного смеха в глубине итальянских глаз говорила маркиза Тиферет. — Подумайте, что выяснилось! Полковник Бауер не кто иной, как знаменитый маг и кабалист Кнорр фон Розенрот! Он родился в 1514 году. Да-да! Ему уже почти четыреста лет. Каждые пятьдесят он возрождается и каждое новолуние натирается омолаживающей мазью! Посмотрели бы вы на него в его настоящем виде! О, какая древность! Калиостро встречался с ним на фессалийской Вальпургиевой ночи и на других шабашах. Он, конечно, станет отпираться, будто бы никогда там не бывает. Но вы не верьте. Я сама с ним летала.

ГЛАВА XLV

Условия Калиостро

Удаляясь с адъютантом в спальню, служившую ему и кабинетом, Потемкин уселся в кресло и, не думая о делах, для которых вызвал было Бауера, кусал пальцы, унизанные высочайше пожалованными ему перстнями. Полковник Бауер имел достаточно оснований опасаться темного духа меланхолии генерал-адъютанта императрицы.

Однако, посидев угрюмо, Григорий Александрович только выразил желание, чтобы всякие магические опыты были прекращены, а господин Калиостро приступил к тому прямому делу, для которого и был вызван, то есть к лечению больного младенца. А поэтому он поручил адъютанту съездить в Петербург и пригласить на последний консилиум лейб-медика Роджерсона и докторов фон Бека и Массота. Пусть окончательно выскажутся, есть ли надежда. Если доктора признают бессилие своей науки, пусть лечит Калиостро — не повредит. Изложив свое решение, Потемкин отпустил адъютанта, а сам занялся делами, с чудесной быстротой просматривая и подписывая бумаги одну за другой.

Все в Озерках: и господа, и слуги, и сам маг — отдыхали в этот день от волнений и необыкновенных ночных приключений. Усадьба казалась вымершей. Калиостро заперся в отведенных ему покоях с супругой, маленьким Эммануилом и служителем Казимиром. Госпожа Ковалинская уединилась в часовне, воздвигнутой в парке, где находились не православные иконы, а католическая мраморная статуя Мадонны в одеянии из белого бархата с золотыми звездами. Госпожа Ковалинская проводила здесь время в глубоком экстазе, закутанная в темные флер и газ, молясь по маленькой золотообрезной французской книжке. Находившаяся поблизости часовни ее любимая горничная Парашенька одна была свидетельницей вздохов и обильных слез Ковалинской. Только в сумерках эти слезы и вздохи иссякли и госпожа Ковалинская обрела небесное утешение, помощь и совет. Она почувствовала насущную необходимость, во-первых, написать глубоко мистическое и вдохновенное письмо в Гатчину подруге своей, фрейлине цесаревны Марии Федоровны Екатерине Ивановне Нелидовой, впрочем, не содержащее ни малейшего намека на события в Озерках, а во-вторых, приняла твердое решение съездить в Смольный, чтобы побеседовать с духовником римско-католического исповедания и почтенной начальницей института госпожой де Лафон.

Что касается княгини Варвары Васильевны, то и сиятельная Улыбочка теперь превратилась а неиссякаемый источник слез и вздохов. Изощренный меч скорби поразил ее материнское сердце. Бедный малютка, препорученный мамушкам и нянюшкам, за ночь еще больше разболелся, на глазах таял, и бледный огонек его жизни угасал безнадежно. Князь Сергей Федорович, закрыв мушками царапину, полученную в ночной борьбе с духами, тоже предался родительскому горю, вздыхал, суетился и искал совета в медицинских книгах, бесконечно жалел и искренне страдал за бедного маленького.

Наконец вечером из столицы прибыли доктора и полковник Бауер. После тщательного обследования больного, в котором принимал скромное и молчаливое участие столь много претерпевший, но за день совершенно оправившийся домашний доктор, в библиотеке состоялся ученый консилиум, на котором присутствовал и князь Голицын, имевший случай щегольнуть познаниями как в медицине, так и в латинском языке, вынесенными им из коллегии отцов иезуитов, где он получил прекрасное образование. Результаты были совершенно безнадежны. Доктора заявили, что наука в данном случае совершенно бессильна, что ребенок осужден на смерть, болезнь его неизлечима, и только чудо может его спасти. Надо добавить, что и Бауер, и Голицын, и домашний лекарь ни словом не обмолвились докторам, что на даче находится граф Калиостро, уже три месяца безвозмездно исцелявший больных под именем полковника Фридриха Гвальдо. На это было строжайшее распоряжение князя Григория Александровича. Когда, получив в золотой табакерке, наполненной червонцами, по величине соответствовавшей значению каждого во врачебной иерархии столицы, доктора поужинали и отбыли, Потемкин послал домашнего врача и адъютанта Бауера сообщить графу Калиостро о результатах консилиума и предложить ему, в свою очередь, обследовав дитя, если он может помочь, приступить к лечению немедленно.

Вместе с Бауером в комнату Калиостро проследовал и князь Сергей Федорович. Сопровождал их и домашний врач. Безнадежное заключение консилиума повергло чадолюбивое сердце добродушного князя в глубочайшее горе. Все упования он теперь возлагал на герметическую медицину. Калиостро принял князя и адъютанта светлейшего с величайшим спокойствием и достоинством. Одетый в черное платье и огромный пудреный парик, он читал книгу с таинственными знаками и фигурами. Пригласив поздних посетителей разместиться в креслах, граф благосклонно выслушал князя, пространно и путано сообщившего о консилиуме и безнадежном состоянии ребенка.

— В этих обстоятельствах княгиня и я все надежды возлагаем на вас, граф. Осмотрите больного и скажите, есть ли в вашем искусстве средства к его спасению. Верьте, что во всяком случае труды ваши будут вознаграждены. Вы знаете, что мы не стеснены в средствах, — закончил князь Сергей Федорович.

Калиостро, выслушав, склонил голову и некоторое время пребывал в глубоком раздумьи. Наконец сказал:

— Не предупреждает ли Писание от этих профанских врачей? ‘И истратила все достояние свое на лечение у многих врачей, но не получила никакого облегчения, а пришла в еще худшее состояние’. И, тем не менее, вы призвали сих ‘многих’. Теперь вы ко мне обратились. Я лечу безвозмездно из одного человеколюбия. Золота вашего мне не нужно. Не нуждаюсь и в осмотре ребенка. Я уже говорил вам, что герметическая медицина на расстоянии лечит. Но тут особый случай. Это место наполнено темными духами, вооружившимися против больного. Славное поприще, которое его ожидает, и те удары, которые он со временем нанесет царствующему на земле злу, ополчают против него служителей тьмы. Итак, необходимо прежде всего удалить его отсюда. Если вы и княгиня желаете, чтобы я лечил младенца, то должны поручить его только моему попечению. Дитя будет перевезено мною в Петербург и должно находиться в специальном помещении. Кроме меня, никто его видеть не должен, даже родители.

— Как, мы совсем должны будем расстаться с нашим ребенком? — воскликнул князь. — Неужели даже краткие свидания с ним будут невозможны?

— Я сказал: полное удаление младенца от внешнего мира! Даже мгновенные свидания с ним кого-либо недопустимы.

— Но княгиня никогда на это не согласится! Калиостро пожал плечами.

— Вы пришли ко мне. Вы просите моей помощи. Я говорю вам, как могу помочь. Вы противитесь и недовольны. Это ваше дело.

— Такое странное и тяжелое условие! Матери совсем не видеть свое дитя! — говорил глубоко опечаленный князь.

Домашний врач, всем своим видом выражавший полнейшее смирение, заметил, что если лейб-медик Роджерсон и господа Бек и Массот совершенно не видят средств к спасению младенца, то не лучше ли согласиться на условие графа? Временная разлука родителей с их чадом лучше вечной, которая неминуема, если граф не поможет высоким искусством, в совершенствах которого уже невозможно сомневаться.

— Без княгини я ничего решить не могу! — поднимаясь, сказал Голицын. — Ее материнское сердце тут сказать должно! Необходимо будет подготовить ее и к сообщению о решении консилиума, и к вашему требованию, граф! Боюсь, что все это окончательно потрясет нежную женщину!

— Я не требую для себя ничего, князь! — возразил Калиостро. — Но для спасения больного младенца требую необходимого. Так, целая ночь и целый день уже потеряны. Поспешите же с решением. Через двадцать четыре часа я уже не смогу помочь вашему ребенку.

Князь и полковник Бауер удалились. Домашнего врача Калиостро ласково попросил остаться и побеседовать с ним.

ГЛАВА XLVI

Приготовления к отъезду

Условия Калиостро прежде всего были сообщены князю Григорию Александровичу. После длительного размышления он нашел, что нет иного выхода, как согласиться и доверить младенца магику, хуже ведь быть не может. А кто знает, может быть, тот и спасет младенца! Разбил же он стекло силой магического тока! И серебро нашел, о котором сам Степан Иванович Шешковский ничего разведать не мог. Вещь удивительная! Правда, серебро опять исчезло. Но ведь показано было. Все видели ясно. Итак, надо подготовить княгиню.

Около часа понадобилось Григорию Александровичу, князю Сергею Федоровичу и полковнику Бауеру при содействии госпожи Ковалинской, чтобы сообщить наконец Улыбочке трагический приговор докторов. И все-таки последствия были ужасны. Рыдания и обмороки продолжались около трех часов, совершенно ослабив княгиню. Зато потом сравнительно легко было уговорить ее доверить младенца Калиостро. Она ухватилась за мага, как за последнюю надежду, и вновь в него поверила. Временная разлука представлена была госпожой Ковалинской как необходимая жертва материнской любви ради спасения ребенка. Бедная женщина решилась.

Госпожа Ковалинская поддерживала княгиню в ее самоотверженности.

После уединенной молитвы Ковалинская имела беседу с графом Калиостро и пришла к непоколебимому убеждению, что тот святой человек. Вот почему она убеждала и княгиню ввериться магику, повторяя с воодушевлением:

— Отдайте вашего маленького этому святому мужу, и он исцелит и спасет его!

Мало того, госпожа Ковалинская склонна была теперь думать, что святость сообщается всем, вступившим в общение с великим человеком. И саму себя она нашла святой, духовной и чистой.

Князь Григорий Александрович поручил полковнику Бауеру передать Калиостро согласие княгини. Когда адъютант вошел в покои Калиостро, то застал там домашнего врача, внимающего наставлениям посланника Великого Кофта. С достоинством выслушав ответ, граф подробно рассказал о возвышенных духовных планах, с которыми явился в Россию. Полковник Бауер, видимо, был потрясен возвышенной речью Калиостро. Сказал, что решительно заблуждался, но теперь прозрел. Тут он протянул графу руку, крепко пожал ее, подавая другую — домашнему лекарю. Так был заключен союз между недавними врагами. Маркизы Тиферет при этом не было. Она собирала свои вещи.

Начались великие приготовления к отъезду доктора небесной медицины с больным младенцем в Петербург. Между тем князь Потемкин, призвав управителя дел господина Ковалинского, приказал немедленно приискать из домов, принадлежавших ему, Потемкину, на Невской набережной, достаточный для размещения магика. Для супруги его должны были быть специально отлично убранные покои с отдельным подъездом, особенная обслуга, девушки и камер-фрау, также лошади, экипажи, при них кучера и конюхи, чтобы ни в чем не было недостатка.

ГЛАВА XLVII

Кабалистическая роза

Чудесное видение, посетившее князя Юрия Михайловича Кориата, произвело на него глубочайшее впечатление, овладело его чувствами и воображением. Молодой секретарь искал уединения в сумрачной библиотеке и здесь целыми часами просиживал, держа в руках вещественное доказательство сверхъестественного явления — черную тафтяную розу. И когда он смотрел на нее — она оживала, лепестки начинали благоухать, и образ прекрасной жрицы Изиды, воплощенный в обольстительной жене Калиостро, рисовался мечтам юноши то улыбающийся, то скорбный, то бесконечно обольстительный и зовущий.

Тамплиер любил, любил всеми силами мечтательной души и девственной юности, любил, как только может любить сокрытый от света и его шумных развлечений и забав, сторонящийся женщин, твердый в соблюдении обетов рыцарь — схимник и теософ. А голубое небо, сияющее летнее солнце, щебет птиц, шелест листьев вместе с дальним громом и ропотом жизни обширной столицы — все проникало в сумрачное книгохранилище и находило отклик в груди мечтателя, кровь закипала и волновалась в жилах и приливала со звоном к вискам, и в страстном томлении подносил он черную розу к воспаленным, жаждавшим устам. И не могла мертвая тафта утолить эту жажду прикосновений к трепетному, горячему телу женщины.

Но странной была его любовь. Жизнь и смерть как бы смешались в ней. Юноша не знал, кого любил: женщину во плоти и крови или призрак, восставшую мумию пирамид, оживленное прошлое человечества? Витая в мечтах, обретал он силу двойного зрения, века раскрывались перед ним — и восставал древний Египет, и Эллада, и Соломонов храм, и царица Савская, и сладостные картины ‘Песни песней’ осязаемо проходили мимо него. И в прошлом человечества, в веках любил он бессмертное воплощение женственности…

Углубившись в мистические фолианты, князь Юрий грезил наяву и не сразу увидел себя опять в тихом книгохранилище его превосходительства Ивана Перфильевича Елагина, главного директора над зрелищами, статс-секретаря императрицы, сенатора и великого наместного мастера восьмой провинции.

По лицу стоявшего перед ним камердинера, видимо, давно уже находившегося здесь, понятно было, что его немало удивляет странное оцепенение секретаря.

— Его превосходительство просят ваше сиятельство пожаловать к ним. Очень страдают.

ГЛАВА XLVIII

Продолжающееся болезненное состояние директора зрелищ

Здоровье Ивана Перфильевича не улучшалось, несмотря на лечение такой знаменитости, как лейб-медик Роджерсон. Нога продолжала болеть, и бедный старик с величайшим трудом мог пройти от кровати до откидного кресла на колесах, в котором его вывозили в сад и катали в тени берез и в цветнике. Переехать к себе на дачу, на остров, Иван Перфильевич не желал. Усиленные кровопускания, отвратительные микстуры в огромных дозах, промывание совершенно ослабили старого директора, от природы наделенного весьма крепким организмом.

Во время болезни государыня почти ежедневно осведомлялась о состоянии своего ‘Перфильевича’ и несколько раз удостоила его милостивыми письмами. Это в высшей степени утешало старика в его мучениях, обнадеживая по выздоровлении на возвращение милости царицы и права личного ей доклада, как бы отнятого временно. Делами театральными и сенатскими Иван Перфильевич занимался теперь даже больше, чем раньше, будучи здоровым, так как стремился заполнить вынужденное затворничество и досуг длинных летних дней. Кроме визирования бумаг, Иван Перфильевич читал нравственные сочинения и более чем когда-либо проникался презрением к суете земной.

Именно с золотообрезным томиком благочестивых размышлений госпожи Гюйон застал князь Кориат его превосходительство в саду, в прозрачной тени крытой аллеи, составленной из зеленых шпалер цветущих кустарников и вьющихся растений.

Облеченное в шлафрок коротенькое и жирное тело старика помещалось в кресле. Забинтованная нога покоилась на особой скамеечке. Большая голова Ивана Перфильевича была по-женски повязана красным шелковым платком, так что кончики связаны были узелком на лбу. Лицо его, с заметным нездоровым оттенком, бледно-желтое, выражало глубокое уныние.

Завидев секретаря, Елагин закивал ему.

— Ах, милый князь! — сказал он, когда тот приблизился. — Я жестоко страдаю. Сейчас приступ костной ломоты такой мучительный был! Прямо хоть криком кричи. Послал за тобой. Тем временем вдруг боль отступила, и теперь только ноет в ноге и тянет в пальцах.

— Неужели новое втирание, рекомендованное Род-жерсоном, не помогло вашему превосходительству? — с глубоким участием искренне осведомился молодой тамплиер вместе со старым преданным камердинером, который махал над головою больного свежей ветвью березки, навевая прохладу и отгоняя докучливых мошек, жаливших бедного наместного мастера.

— Какое! — безнадежно махнув исхудалой рукой, сказал Иван Перфильевич. — Ни малейшего облегчения, даже хуже. Вся их профанская медицина ничуть не помогает. Вспомни Мольера, как у него в интермедиях… ‘Перекровопустить, перепромыть, переклистировать…’ Вот по этой системе меня и лечат, — с глубоким вздохом сказал старик. Он задумался, бесцветными глазами вглядываясь в зеленую стену шпалеры, как будто читал на ней безнадежное будущее. — Лечат — и залечат!

Иван Перфильевич поник головой.

Князь Кориат, до глубины души взволнованный, не знал, что сказать и как утешить его.

— Воистину залечат, батюшка, ваше превосходительство! — дрожащим голосом, со слезами на глазах осмелился заговорить камердинер. — Им только в руки попади — живым редко выпускают. Не послушали моего глупого холопского рассуждения, чтобы к себе этих докторов не допускать.

— Истинно глупое рассуждение, — отозвался Иван Перфильевич. — Государыня изволит прислать своего лейб-медика, так могу ли его не принять? Ты, хрыч, совсем из ума выжил!

— Ну, и приняли бы честь честью, а лечиться все бы не давались. Можно ли уследить, принимаете вы микстуры ихние или в отходное место льете? Или опять мази эти, слабительные — кто заставлял принимать? Эх, батюшка, ваше превосходительство, пока не поздно, отмените вы все это лечение и позовите Ерофеича. Он вас в баньке выпарит, настойку натрет и внутрь даст испить с нашептом и молитвою — посмотрите, как живо на ножки встанете!

— Любит меня, старый хрыч! — сказал Елагин. — Но только не к Ерофеичу надо обратиться — к Калиостро.

ГЛАВА XLIX

Обеты тамплиера

По поручению Ивана Перфильевича молодой секретарь отправился искать графа Калиостро в Итальянских, где тот проживал под именем полковника Гвальдо. Сердце тамплиера громко застучало в груди, когда он приблизился к дому, где, как предполагал, живет таинственное прекрасное и несчастное существо, которым полно было его воображение. Но в Итальянских сказали, что граф Калиостро с супругой находится на даче князя Григория Александровича Потемкина в Озерках, куда приглашен для лечения младенца племянницы вельможи Варвары Васильевны.

Эти сведения сообщил князю Кориату сам хозяин дома — придворный костюмер синьор Горгонзолло. Он был хорошо осведомлен, что проживавший в скромной квартире на третьем этаже под именем Фридриха Гвальдо вольнопрактикующий врач есть не кто иной, как знаменитый, прославленный во всей Европе граф Калиостро. Между прочим, распространяясь о прекрасной его супруге, хозяин утверждал, что она в скором времени выступит на сцене и, конечно, не уступит певицам ‘Эрмитажа’, знаменитым Габриэлли и Давии. Эти подробности вместе с сообщением многих обстоятельств частной жизни четы Калиостро произвели неприятное впечатление на молодого мечтателя. Вдруг фантастический, таинственный образ померк в его воображении. Явилась обыденная действительность, и сладостные видения исчезли и показались бредом и сумасшествием. Обыкновенная чета странствующих итальянских авантюристов предстала пред ним. С глубоким унынием слушал он трескучую речь почтенного Горгонзолло, обонял кухонные и иные запахи глубокого двора итальянского дома, пыль и моль летела с развешанных на веревках бутафорских мантий, дружно выколачиваемых камышовыми тростями мускулистых приказчиков, любопытные лица смотрели на него из окон — все, все имело такой пошлый, обыкновенный вид. Золотые сны со всем, что было в них прекрасного и ужасного, улетели.

Когда князь Кориат доложил Ивану Перфильевичу, что маг находится на даче Потемкина, то имел случай убедиться, как много значило имя могущественного вельможи. Елагин проникся еще большим убеждением по отношению к графу Калиостро и сейчас же приступил к составлению послания князю Григорию Александровичу. Уже смотрел он на Калиостро как на лицо, в распоряжении этого вельможи находящееся, описывал свою болезнь, страдания, бессилие профанских медиков и просил отпустить к нему графа хотя на один день. Продиктовав послание секретарю и подписав дрожащей от слабости рукой, Иван Перфильевич сказал:

— Поезжай сейчас, милый князь, в Озерки, передай светлейшему письмо, свидетельствуй всяческое почтение к особе его и выпроси Калиостро хоть на один день!

Я знаю, что только он может меня спасти и на ноги поставить. Поспешай, друг мой. Часы и минуты до возвращения твоего с магом считать буду. Очень устал!

— А что прикажете и в каких выражениях сказать самому графу Калиостро? — осведомился князь Кориат.

— Скажи, что настигнутый гневом Великого Кофта раскаиваюсь в своем недоверии и прошу снисхождения к моей старости! Да, так и скажи! — уныло продолжал Елагин. — Хоть я и статс-секретарь и сенатор, а этот итальянский граф весьма на авантюриста похож, да что будешь делать! Болезнь меня измучила. Кто этот неведомый Великий Кофт, — не знаю. Однако обиняком все же намекни, что в случае успешного лечения я в долгу не останусь.

— Хозяин дома в Итальянских, где стоял граф Калиостро, сейчас мне засвидетельствовал безвозмездность сего врачевателя, — заметил князь Кориат.

— Если он не жаден до золота, как прочие его соотечественники, то, вероятно, к чему-либо иному склонность имеет! — сказал многоопытный старик. — Намекни, что могу у государыни выхлопотать ему российский орден. У него, кажется, кроме масонских и восточных собственной работы, нет никаких.

Получив инструкции, князь Кориат приказал оседлать коня и выехал, сопровождаемый берейтором с запасной лошадью, дабы иметь возможность пересесть на нее в случае какого-нибудь несчастия.

Выбравшись из Петербурга, он поскакал по пустынной шлиссельбургской дороге. Движение развлекло его, и перемена обстановки, свежий ветерок, бьющий в лицо, сельские пейзажи, рощи и луга — все способствовало отрезвлению молодого человека. Исчезли странные образы, так властно покорившие его воображение. Но в то же время земные чувства влекли князя к прекрасной супруге странствующего магика. Уже не полутелесный, неуловимый, мистический символ женственности любил он в ней! Любил живую красавицу, воображал ее такой, какой явилась она на заседании капитула в прозрачных тканях, столь же выдававших, сколь и скрывавших прелесть форм идеального тела. Юный девственник, соблюдавший обеты тамплиерства, князь Кориат не знал женщин. Чем могущественнее было это первое чувство, тем пламеннее желания…

Но опять свойственная неопытным влюбленным переменчивость настроений рисовала тамплиеру ту опасность, которой подвергается его верность обетам. С ужасом сознавал, что уже нарушает их, что давно их нарушил в обаянии чар незнакомки, чужой ему женщины! Да, он желает ее, он жаждет объятий, поцелуев, земной любви этой земной женщины… И кто она? Итальянка, певица, жена или наложница темного некроманта? Рассказы словоохотливого Горгонзолло представились ему… Но в земной прелести обыкновенной женщины жаждал он обладать незнакомкой! Горе! Он нарушил уже обет девства! Еще шаг, и он падет в бездну, а восстанет ли из нее? Верховное служение таинственной, священной цели, к которому его готовили наставники, будет для него уже невозможным.

Сзади послышались крики берейтора:

— Остановитесь, ваше сиятельство, вы не в ту сторону свернули!

Князь опомнился, осадил тяжело дышащего коня и обернулся.

Берейтор кричал и махал рукой, указывая на широкую, обсаженную липами дорогу, которая вела к даче Потемкина.

Белая башня высилась над вершинами парка. Князь был уже раз в Озерках и узнал местность.

ГЛАВА L

Отъезжающие

Проехав между двумя каменными павильонами, которыми заканчивалась аллея, через распахнутые узорные чугунные ворота с вензелями Потемкина, князь Кориат на взмыленном, загнанном коне въехал на огромный двор перед задним фасадом дачи Григория Александровича. Тут заметил множество суетящихся слуг, поданные к крыльцу кареты и, видимо, ожидающих выхода господ дворецкого, кучеров, форейторов, скороходов и прочую челядь.

Подъехав к крыльцу, он спросил у дворецкого, можно ли видеть светлейшего.

— А по какому делу изволили прибыть? — вежливо спросил дворецкий.

— Я секретарь его превосходительства Ивана Перфильевича Елагина и прислан от него с письмом к светлейшему, — отвечал Кориат.

— Конечно, если от такой особы, мы обязаны доложить немедленно. Но его светлость сейчас в большом беспокойстве. Сами изволите видеть, экипажи уже поданы, — объяснял дворецкий, между тем как гайдуки держали коня и стремя посланцу, сошедшему на землю.

— Что же, князь куда-то уезжает?

— Никак нет.

— Для кого же подали экипажи?

— Собственно для графа Калиостро с супругой.

— Так граф уезжает?

— Не один. Они для лечения увозят больного младенца княгини Варвары Васильевны в Санкт-Петербург.

— Увозят младенца? — удивился князь Кориат. — Разве в Озерках лечить его нельзя?

— Не могу доложить в точности. Но только младенец с ними едет. А посему ее сиятельство княгиня Варвара Васильевна очень огорчены. Обмороки и плачут. Собственно, поэтому сейчас тревожить его светлость было бы неудобно.

— Так как я прибыл для того, чтобы пригласить к его — превосходительству Ивану Перфильевичу господина Калиостро, — сказал секретарь, — то отъезд его в Петербург кстати.

— Ах, они уже в кареты садиться идут! — заглянув в вестибюль, всполошился дворецкий. — Идут! — крикнул он слугам у экипажей.

Все пришло в движение, готовясь подавать кареты.

На лестнице послышались шаги. Две нянюшки вынесли больное дитя, покоившееся на подушках. Болезненное личико бедного малютки чуть мелькало сквозь прикрывавшую его кисею. По знаку дворецкого подали карету, куда с помощью слуг и уселись с ребенком нянюшки. Но они его должны были только привезти в Петербург и оставить там в отведенном магику доме, что их очень огорчало. Искренние слезы навертывались на глаза женщин.

Вздохи и приглушенные рыдания возвестили о появлении огорченной матери. Княгиню Варвару Васильевну под руки вели с одной стороны супруг, князь Сергей Федорович, а с другой — сам Потемкин. Улыбочка вся, казалось, исходила слезами. Горе ее было безмерно, но в слезах и горе она была столь же пленительна, как и улыбающаяся. Шедшая за ней госпожа Ковалинская старалась словами утешения и надежды пробудить бодрость в сердце княгини. Шествие заключали полковник Бауер и домашний врач. Оба они должны были сопровождать ребенка и магика до Петербурга, чтобы затем подробно сообщить о благополучном завершении пути.

Когда княгиня вышла на крыльцо и увидела, что ребенок уже в карете, рыдания стеснили ее дыхание, она совершенно ослабела. Муж и Потемкин поддерживали ее. Молодая женщина издали крестила сына и карету бледными перстами. Все были потрясены горем матери, лица слуг выражали сочувствие. Между тем ни Калиостро, ни супруги его еще не было. Светлейший нахмурился, не привыкший кого-либо или чего-либо ждать хоть минуту.

— Бауер, поторопи! — угрюмо приказал он адъютанту, который бросился исполнять распоряжение.

Тут взгляд Потемкина остановился на стоявшем в стороне князе Кориате. Он узнал секретаря Елагина и приветливо кивнул ему. Князь ответил учтивым поклоном и, приблизившись к светлейшему, подал письмо директора над зрелищами. Так как в это время были принесены кресла, ослабевшая княгиня села, Потемкин смог оставить ее руку. Он вскрыл конверт и пробежал дрожащие строки больного Елагина.

— Ну, кажется, весь свет хочет лечиться у Калиостро! — сказал Григорий Александрович. — Но я не знал, что здоровье Ивана Перфильевича так пошатнулось.

— Его превосходительство подвергались лечению доктора Роджерсона, — отвечал Кориат. — Но пользы нц малейшей. Нога в еще худшем состоянии. Вот и решили обратиться к графу.

— Ах, сей святой муж спасет бедного Ивана Перфильевича! Спасет! Спасет! Спасет! — убежденно воскликнула госпожа Ковалинская.

— Только уже проси Калиостро сам, любезный князь, — сказал Потемкин. — Он не в моем распоряжении. Сам дожидаюсь выхода его на крыльцо. Вот он какая ныне персона!

— Нет, не может быть человека более кроткого, более смиренного! — вступилась госпожа Ковалинская за обожаемого наставника.

— Идут-с! — доложил дворецкий. — Граф с супругой-с!

В самом деле, из вестибюля вышел Калиостро. Весь в черном, он поддерживал под руку какую-то закутанную непроницаемым черным газовым покрывалом фигуру. Под другую руку ее вел полковник Бауер. Маленький Эммануил следовал за ними.

Было очевидно, что закутанная фигура — супруга магика.

Когда дворецкий известил о появлении Калиостро, сердце в груди молодого тамплиера забилось. Все чувства его загорелись желанием насладиться видом прекрасной женщины, поработившей девственного мечтателя своими прелестями. На мгновение он позабыл обо всем. Дневной свет внезапно померк в его глазах, так сильно взыграла кровь юноши, и вслед за тем чудесная вспышка света озарила все предметы. Лишь в это мгновение понял он могущество любви, от влияния которой столь долго охраняли его обеты храмовничества. Он напряженно вглядывался в сумрачную глубину вестибюля. И велико было его разочарование, когда вместо ожидаемой красавицы он увидел закутанную фигуру. Такое появление маркизы Тиферет удивило всех. Она двигалась странной, шатающейся походкой, и все складки ее одежды свидетельствовали не о молодой, стройной и сильной женщине, но о каком-то сгорбленном, дрожащем существе. Когда же вдруг под темным газом послышался глухой кашель, то у всех появилось убеждение, что граф ведет какую-то древнюю старуху, а не ту волоокую мощную итальянку, какой явилась в усадьбу Потемкина маркиза.

Это, конечно, сильнее всего потрясло влюбленного. Его ожидания были внезапно обмануты. Но когда сгорбленное существо дряхло закашляло, невообразимый ужас объял тамплиера. Вдруг перед ним возникло видение таинственной египтянки, и то, что он увидел тогда, дерзновенно подняв покрывало… Калиостро хлопотливо усадил закутанную супругу в одну из карет.

Маленького Эммануила посадили туда же, и тут же занавески окон опустились. Оставалось только разместиться в третьем экипаже самому графу и сопровождавшим его полковнику Бауеру и домашнему лекарю.

Тут только князь Кориат опомнился и, подойдя к магику, передал ему просьбу Ивана Перфильевича посетить его в Петербурге.

— Я бы непременно навестил этого почтеннейшего мужа даже и без особого приглашения, по приезде в Петербург, — отвечал граф. — Состояние его мне известно. Но так как вы присланы от его превосходительства, то не угодно ли будет вам сесть с нами в карету. Она, кажется, весьма вместительная, даже шестиместная.

Князь Кориат ответил, что с ним запасная верховая лошадь, и он предпочитает ехать верхом, чем в душной карете.

По-видимому, отказ был неприятен Калиостро.

— Как хотите, — сказал он. — В дороге беседа наша многого бы коснулась. Я настоял, чтобы больного младенца повезти не водою, а сушей. Имею на это особенную причину. Но ехать, конечно, придется осторожно, чтобы не растревожить дитя. Так шагом всю дорогу будем подвигаться. Вам лучше впереди ехать!

Говоря это, магик устремил бегающий подозрительный взгляд на юношу и опять вознес глаза к небу.

— Нет, я поеду с вами, — возразил князь, — потому что слишком гнал коня, направляясь в Озерки. Может быть, на половине дороги перегоню вас, чтобы скорее прибыть в столицу и объявить Ивану Перфильевичу о вашем приезде.

Магик повернулся и поднялся на крыльцо проститься с хозяевами.

В мыслях князя Кориата мелькнуло, что граф хотел бы в пути иметь его постоянно под своим надзором и что это связано со странным появлением его супруги, как бы спрятанной им в карету…

‘Калиостро боится, чтобы я в пути не имел случая побеседовать с его женой!’ — подумал секретарь. Более чем когда-либо итальянец был ненавистен ему всеми своими ухватками, всем обликом и лицемерными, как ему казалось, речами.

ГЛАВА LI

Окно кареты

Князь Кориат тоже откланялся, причем Потемкин и Голицын просили выразить глубокое их сочувствие Ивану Перфильевичу и передать пожелания успешного лечения и скорейшего выздоровления директору зрелищ.

Затем юноша велел берейтору подать запасного жеребца. Но когда уже взялся за луку и поставил ногу в стремя, то почувствовал, что кто-то пристально наблюдает за ним. Обернувшись, он увидел, что магик медлит на подножке кареты и через плечо пронзительным взглядом смотрит на него. Взоры их на мгновение встретились. Какая-то искра пробежала между ними. Калиостро отвернулся и вошел в карету с гербом Потемкина на дверце, которую шумно захлопнул за ним лакей. И Кориат вскочил в седло.

Поезд двинулся со двора: впереди ехала карета с нянюшками и больным княжичем. Кроме форейтора на передних парах четверика, скороходы князя Потемкина вели под уздцы коней, дабы предупредить малейший толчок или неровный шаг ретивых четвероногих. На запятках кареты висели два богатырского сложения гусара. При малейшей неровности или склоне дороги они обязаны были соскочить и могучим усилием плеча поддержать клонящийся кузов экипажа.

Далее ехала со спущенными занавесками в окнах карета с супругой Калиостро. Потом — с ним самим и двумя его спутниками.

Князь Кориат ехал, поотстав от экипажа Калиостро. Было уже около четырех часов пополудни. В столицу при столь медленном движении должны были прибыть уже поздно вечером. Но это время было избрано по указанию Калиостро.

Сопровождая медленно движущийся поезд, молодой человек имел достаточно времени предаться мечтам, предчувствиям и подозрениям. Кажется, никогда еще сердце молодого тамплиера не терзали столь противоречивые страсти. Ненависть к гнусному шарлатану, столь же успешно, сколь и нагло обманывавшему весь свет, пленившему и терзавшему прекрасную женщину, соединилась в нем с безумной любовью и жалостью к таинственной красавице. И в то же время мистический ужас леденил его члены, когда думал он о непостижимом соединении в супруге Калиостро прелестнейшего юного существа с древней старухой! Как объяснить эту тайну? Он решил во что бы то ни стало проникнуть в эту загадку, для чего непременно улучить минуту и переговорить с женою Калиостро, уверенный, что именно этого-то и боялся магик.

— Предчувствует! Опасается! — шептал молодой человек, судорожно сжимая в руке уздечку. — А, злодей! Я проникну в твои темные замыслы и разрушу их!

Князь Кориат выжидал удобного случая поравняться с каретой супруги Калиостро так, чтобы тот не мог этого заметить. И случай представился за крутым поворотом между поросшими лесом холмами, где колеса вязли в сыпучем песке, так как экипажи были очень тяжелы. Карета графа сильно отстала, между тем карета с его женой уже скрылась из виду. Тогда юноша пришпорил отдохнувшего жеребца и поравнялся с занавешенным окном, так тревожившим его воображение. Вдруг угол занавески приподнялся, и появилась рука в черной перчатке, сделала какой-то знак и тотчас же спряталась. Князь услышал поспешные шаги. Обернувшись, он увидел Калиостро, который шел пешком. Заметил он что-нибудь? Лицо магика было непроницаемо, и глаза блуждали в небесах. Но поравнявшись с окном, он на ходу сунул голову за занавеску и что-то сказал так тихо, что нельзя было расслышать ни слова. Потом опять вернулся к своему экипажу и сел в него. На князя Кориата он, по-видимому, не обратил никакого внимания. Все это в высшей степени обострило чувства тамплиера. Он ощущал себя опутанным сетью загадочного и непостижимого. Что хотела жена Калиостро сказать таинственным знаком? Ему ли он предназначался? И как из-под темных покрывал своих она могла знать о присутствии сочувствующего, ей юноши? Все тут было загадкой.

Однако он еще настойчивее стал преследовать свою цель.

Между тем время шло незаметно. Уже солнце стало опускаться к горизонту. Легкие летние сумерки окрасили в нежные тона небо и землю. Вдали показался Петербург. Тут пришлось остановиться, чтобы накормить младенца и дать ему немного отдохнуть перед въездом в столицу. Свернули с дороги к опушке сосновой рощи, где по желтым стволам текла разогретая солнцем янтарно-багровая смола. Калиостро осматривал больного княжича. Князь Кориат воспользовался этой минутой, соскочил с коня и подошел прямо к окну кареты, по-прежнему закрытому занавеской. Быстро просунув руку за занавеску, он сделал ответный знак незримой красавице, стараясь выразить им свою готовность прийти на помощь несчастной. Затем поспешно отошел и углубился в рощу. Вдруг тяжелая рука опустилась на его плечо. Он обернулся. За ним стоял Калиостро. Густой ли ковер опавших хвойных иголок сделал неслышными его шаги, но только он возник, как дух.

— Князь, — сказал он мягким кротким голосом. — Князь Кориат!

— Что вам от меня нужно? — нетерпеливо спросил тот.

— Очень немного, очень немного! — тем же мягким, проникновенным голосом ответил магик. — Раскройте вашу руку и покажите мне то, что держите в ней.

— Вы за мной шпионите! Подите прочь! — крикнул князь.

— Кто из нас за кем шпионит, сказать нелегко. Во всяком случае, тот предмет, который вы держите в руке, получен вами от лица, довольно мне близкого. Вот почему я интересуюсь им.

— Если это лицо нечто доверило мне, то могу ли обмануть его доверие? — сказал юноша, имея в виду таинственный знак, данный из кареты супругой Калиостро.

— Я, кажется, имею больше права на это лицо, нежели вы.

— Человеческая личность свободна. По крайней мере я не признаю никаких прав одного человека над другим, ему подобным!

— Это — великая истина. Но послушайте лучше меня, молодой рыцарь, и отдайте мне то, что вам передали! Клянусь Соломоновой печатью, это будет лучше для вас!

— Убирайтесь! У меня ничего нет. Я не хочу с вами разговаривать. Вы не внушаете мне никакого доверия! — прижимая сжатую в кулак левую руку к сердцу, а правую кладя на рукоять шпаги, сказал тамплиер.

— Юная неопытность говорит вашими устами. Но вы делаете большую ошибку. Это лицо совсем не то, за кого себя выдает.

— Оставьте меня. Отойдите. У меня ничего нет. Вы шпионили напрасно.

Говоря это, князь Кориат разжал левую руку и показал, что она пуста.

Калиостро покачал головой, чуть улыбаясь уголками рта.

— Рыцарь! Рыцарь! — произнес он укоризненно. — Вы уже прибегаете к темному искусству лжи, притворства и ловкости рук! Я не настаиваю. Если вы сами устремляетесь за темной планетой, влекущей вас, если вы хотите обманываться — обманывайтесь. Но приключение, в которое вас вовлекли любопытство и чувственная страсть, кончится для вас горьким разочарованием! Так неопытного путника увлекает мираж пустыни. Так в ночные часы чувства обманывают нас, и гнилой пень мы принимаем за вышедшую к нам на ночное свидание красавицу. Храните сокровище, приобретенное вами, храните, юный рыцарь! Я больше мешать не буду.

И, посмеиваясь, граф отошел к экипажам.

Очевидно, он был твердо убежден, что из окна кареты от его жены князь Кориат кое-что получил, быть может, записку, призывающую его на помощь. И хотя ничего подобного не было, самые подозрения Калиостро и попытка овладеть будто бы полученным храмовником талисманом в глазах последнего были достаточным доказательством его преступности, боязни, что обнаружится тайна, окружающая прекрасную несчастливицу.

Выйдя вслед за графом из сосновой рощи, секретарь тотчас же вскочил на коня и помчался в Петербург.

Берейтору он крикнул, чтобы тот следовал за экипажами.

Ему хотелось остаться наедине со своими чувствами и мыслями.

Он мчался, и стонущий призрак сопровождал его и молил о помощи. Страдающая женская душа гналась за ним.

Юноша шпорил коня и стремился вперед. И только в предместье столицы пришел в себя и сдержал коня.

ГЛАВА LII

Умеренность

Князь Кориат въехал во двор дома Елагина, бросил повод выбежавшему слуге и направился к бедному больному старику, чтобы доложить о своей поездке на дачу Потемкина.

Но против ожидания, он нашел Ивана Перфильевичг не на одре болезни, а в столовой за уставленными яствами, бутылками, графинами, паштетами, вазами с фруктами столом. Правда, забинтованная нога его все еще покоилась на табурете, но старик ел, прихлебывал, чмокая и пригубливая из кубка, глаза его сияли жизнью, весельем, надеждой, щеки и нос заливал приятный румянец. Секретарь даже несколько оторопел от этого неожиданного зрелища.

— Не ожидал? — хитро прищурив глаза, сказал старик. — Благодарение Великому Кофту и посланнику его, графу Калиостро! Я здоров или почти здоров! Видишь сам — и пью и ем с волчьим аппетитом.

— От всего сердца поздравляю ваше превосходительство! — воскликнул искренне обрадованный тамплиер. — Но когда же почувствовали облегчение?

— Вскоре после твоего отъезда, милый друг! Я все тебе расскажу подробно. А ты мне. Хотя я наперед все знаю. Калиостро сюда едет, не правда ли? — хитро блестя глазами, говорил исцеленный старик.

— Он, вероятно, уже у заставы, — отвечал удивленный секретарь. — Но как это стало известно вашему превосходительству?

— Расскажу сейчас. Садись, кушай и пей. Ты, верно, с дороги проголодался.

Юноша не заставил себя просить дважды. При виде обильных снедей и напитков он почувствовал голод и жажду, какую может испытать только остававшийся целый день почти без пищи, предаваясь мечтам и вздохам, двадцатилетний влюбленный. Князь Кориат занял место напротив Елагина. Лакей бесшумно стал за его креслом, незаметно, но настойчиво подсовывая к нему в нужный момент блюда, бутылки, вазы и графины, и некоторое время в столовой слышна была только работа челюстей, и кто шел первым в этом соревновании, юноша или старик, было бы трудно решить.

Утолив первый голод, они начали беседовать.

— Итак, — блестя глазами от удовольствия, вызванного хорошей едой после долгого, утончившего его вкус поста, сказал Иван Перфильевич, — итак, граф Калиостро возвращается в Петербург.

— И не один, — сказал князь Кориат.

— Ну, конечно, с прекрасной супругой, — улыбаясь, возразил Елагин. — Мы ее тогда в убежище мертвых искали, помнишь? Когда еще великий маг показал над ней в капитуле свою власть умертвлять и оживлять! Но такую красавицу царство теней удержать не могло и возвратило ее для украшения сей юдоли плачевной! Да, женщина — это роза в долине Иосафатовой! Хотя я не знаю, растут ли розы в этой долине?

Из тона речей почтенного наместного мастера восьмой провинции было ясно, что вместе с выздоровлением к нему возвращалась и несколько аттически циничная насмешливость, не щадившая самого виновника, как он признал, и болезни, и выздоровления.

При упоминании о супруге Калиостро секретарь смутился.

— Я не видел графиню, потому что она вышла закутанная в непроницаемые флеры и тут же села в карету, — сказал он. — Дело в том, что графа я застал в минуту отъезда. Поданы были кареты, и сам Григорий Александрович с племянницей и князем Сергеем Федоровичем Голицыным на крыльце находился.

— Как! Сам Григорий Александрович Потемкин вышел на крыльцо Калиостро провожать? — спросил изумленный Елагин. — Может ли это быть? Да он и первейших особ сей чести не удостаивает! Князь Потемкин провожал до крыльца Калиостро! Ну, неудивительно, что и сама государыня о нем спрашивала!

— Государыня спрашивала о Калиостро? — в свою очередь заинтересовался князь Кориат.

— Да. Но об этом речь впереди. Расскажи ты сперва подробно о своей поездке. Да не забывай своего кубка!

— За полнейшее выздоровление вашего превосходительства — и скорейшее, пью кубок сей! — обрадованный счастливой переменой, сказал тамплиер и выпил все до дна.

— Спасибо, милый. Я же умеренность соблюдать должен.

Умеренность — узда свободы, добростроение пиров! — старческим баском запел масон, подвигая к себе тертых рябчиков с трюфелями.

— Законословие природы, порядок всех ее даров! — подхватил молодым тенором храмовник, поднимая серебряным ножом крышку паштета.

— Умеренность в питье и пище! Умеренность в добре и зле! Умеренность в земном жилище, в сиянье света и во мгле! — пел масон, намазывая тертых рябчиков на белый хлеб.

— Умеренность и в осязаньи, И в обладаньи красоты! Умеренность в самом познаньи, И в достиженья высоты! — пел храмовник, ложкой перекладывая внутренность паштета к себе на тарелку.

Затем они подняли кубки, сдвинув их дружно, и вместе повторили первый куплет ‘Гимна умеренности’:

Умеренность — узда свободы,

Чиностроение пиров,

Законословие природы

В порядке всех ее даров!

— Ну, а теперь рассказывай дальше о своей поездке! Так. Григорий Александрович провожал Калиостро до крыльца?

— Да, граф увозил на излечение больного княжича — первенца Варвары Васильевны.

— Улыбочки? Возможное ли это дело — матери, княгине, племяннице Григория Александровича Потемкина, отдать итальянскому магику своего первенца?!

— Таково было требование графа. Он будет лечить младенца, и до выздоровления никто посещать его не должен.

— Даже родители?

— Даже родители!

— Удивительно!

— Доктора Роджерсон, Бек и Массот отказались от спасения ребенка. Вот почему княгиня и согласилась отдать княжича итальянцу, которого я проходимцем и великим злодеем почитаю!

Произнося последние слова, князь Кориат, которому последняя чаша в честь ‘умеренности’ несколько ударила в голову, свирепо размахивал серебряным ножом, точно собирался им вскорости прикончить ненавистного магика.

— Ах, не говори так о нем! — опасливо сказал Елагин. — Я понимаю, что ты прекрасной его супругой увлечен. Поэтому Калиостро тебе тираном представляется.

Секретарь покраснел.

— А мы здесь слышали, что прелестная Калиостерша в Озерках вела сильные атаки на князя Григория Александровича и добилась полной победы над ним. Не мудрено — он великий женолюб. Говорят, подарил уже ей браслет с брильянтами на три тысячи рублей. Но слушай, милый князь, как началось мое исцеление! Старый мой дурак, камердинер, давно твердит, что лейб-медик Роджерсок меня залечит, так его не принимать и мази, микстуры и прочие его снадобья выбрасывать. Глупое, совсем холопское рассуждение! Раз сама государыня мне доктора прислала, как же могу пренебречь монаршей милостью! И думать нельзя. Воля высочайшая — священная. А если бы можно микстуры и мази не употреблять, то вдруг заметят это слуги? Старый дурак мне верен! На прочих же надеяться не могу! Вот когда ты уехал, держал я проклятую склянку с Роджерсоновой зеленой микстурой, отдаляя ту злую минуту, когда во исполнение священной ее императорского величества воли должен ее глотать. И чувствую, что этой ложки уже не вынесу и последних сил лишусь! Вдруг докладывают о фельдъегере с письмом от царицы. Воспрянул я духом. Велел позвать фельдъегеря в спальню и встречаю его, держа в одной руке микстуру, а в другой ложку, чтобы видел мое послушание. Подает он мне конверт. Вскрываю. И что же пишет государыня императрица!.. Вот, сам прочти.

Иван Перфильевич подал секретарю золотообрезной лист, на котором большими круглыми буквами было начертано:

‘Иван Перфильевич, я слышала, что Роджерсоново лечение не помогает тебе нисколько. Так оставь этого противного англичанина настойки. Я сама им не верю. А ты пригласи новоприбывшего в столицу иностранного врачевателя. Я шарлатанов терпеть не могу. И все они бродяги, авантюристы. Но этот ничего за лечение не берет будто бы. Испанский полковник, Фридрих Гвальдо, мне о нем верный человек говорил. Лечись у него и становись скорее на хромую ножку. С костыльком, чай, до дворца моего добредешь. А мне без твоего доклада скучно.

Есмь вам монаршею нашею милостью благосклонна

Екатерина’.

— Это царицыно послание меня воскресило и на ноги подняло! — с восторгом сказал Иван Перфильевич, забирая бумагу у секретаря и целуя ее. — Все мази, микстуры велел выбросить! Потом умылся, приоделся. Чувствую, что с часу на час оживаю. На еду бросило. Как смерклось, за ужин сел. За этим ты меня и застал.

— Если так, то не Калиостро своим искусством, а государыня вас излечила! — сказал князь Кориат.

— Действительно! Выпьем же этот кубок за здоровье великой царицы, матери моей премилосердной!

Кубок за кубком -то в честь ‘умеренности’, то ‘Северной Семирамиды’, то за процветание ордена свободных каменщиков, то за российское тамплиерство, то за ‘прекрасных’, то за ‘нежных’ — долго еще продолжалось застолье молодого храмовника и престарелого масона.

ГЛАВА LIII

Экзамен

Рано утром на третий день после своего возвращения в столицу Калиостро вошел в библиотеку в особняке директора над зрелищами Ивана Перфильевича Елагина, где сидел над фолиантами любимых авторов-кабалистов бледный, исхудавший от мечтаний и бесплодного горения юношеских страстей князь Кориат.

Появление графа, весь его вид, голос наполнили ненавистью сердце тамплиера. Однако он ответил условным отзывом на масонское приветствие магика.

Вслед за этим, вздрагивая от отвращения, должен был принять на свое левое колено — левое колено Калиостро, в правую руку — правую руку шарлатана, а левой обнять его и, приблизив щеку к его синей и жирной щеке, принять слово высшего посвящения, которое обязывало его к полному послушанию ненавистному некроманту.

Калиостро, казалось, совершенно не заметил чувств храмовника, хотя они достаточно ярко отражались на открытом юном лице, в особенности для такого тонкого физиономиста, каким был итальянец.

— Наш мастер еще видит приятные сны, — фамильярно сказал он, усаживаясь в кресло.

— Его превосходительство Иван Перфильевич действительно не вставали! — сухим, официальным тоном отвечал князь Кориат, не садясь и всем видом желая показать, что, кроме орденских, еще есть обыкновенные гражданские отношения, не знающие никаких тамплиер-ских, розенкрейцерских и каменщических степеней, и по которым он — секретарь российского вельможи, сенатора, статс-секретаря, директора и кавалера, а Калиостро — всего лишь странствующий иностранец-авантюрист, вроде продавцов любовных эликсиров и усовершенствованных мышеловок, не более.

Но граф не замечал или не хотел замечать ни этого тона, ни выражения лица молодого человека.

— Да, мастер восьмой провинции еще спит, — повторил он. — Поэтому у нас есть время побеседовать. Сядьте, тамплиер!

Последние слова Калиостро произнес твердо, повелительным тоном, устремив в лицо князя Кориата свои темные глаза, из которых лилась какая-то таинственная магическая власть, и красивой, белой, украшенной перстнями рукой в белоснежном кружевном манжете указывая на стоявшее напротив кресло.

Юноша сел.

Лицо графа приняло лунатическое выражение. Глаза вознеслись к потолку. Губы беззвучно шевелились, как будто бы он молился. С минуту длилось молчание.

— Мастер сном покоится, — опять сказал Калиостро. — И с ним спят все строители. И разрушенный храм полон сора, нечистоты, стал жилищем нетопырям и слепым совам. Лазарь, друг наш, спит. Я пришел разбудить его.

Затем снова погрузился в размышления. Опять наступило молчание. И странно, его загадочные слова, и молчание, и лунатическая физиономия, и блуждающий взгляд какой-то сетью охватили ум и чувства секретаря. Он не отрываясь смотрел на магика. Одновременно и следовал пульсации его могущественной воли, и противился ей, и внимал, и ненавидел.

— Я пришел разбудить! — вдруг грозно произнес Калиостро, и глаза его загорелись фанатизмом и верой. — Неведомые послали меня на изнывающий во мраке невежества и порабощения север совершить великое дело, о котором, кто услышит, у того зазвенит в ушах!

И, молитвенно подняв руки, продолжал:

— Преображение мира близко, у дверей. Заря всеобщего освобождения на севере воссияет. Но тверды ли здесь основы великого дела? Хорошо ли заложены краеугольные камни? Правильно ли выведен и прочно замкнут Королевский свод? Послушны ли каменщики? Отточены ли для мщения предателям мечи? Правильны ли чертежи мастеров? Подняты ли шпаги рыцарей на защиту сынов вдовицы? Творят ли в вышних невидимое здание грядущего вещие мужи златого Креста и пламенной Розы? Оживлена ли духом истины и светом познания вся эта великая схема? Все это инспектировать я явился сюда. И нашел тьму, ничтожество, обезьянье подражание внешним символам без всякого смысла. Мне надо все объединить, все спаять и связать, поставить людей, наметить планы, дать всему жизнь. И помощником в таком великом предприятии я избрал вас, князь!

— Меня! — вскричал Кориат, как зачарованный, слушавший Калиостро. — Меня! Но я не могу быть вашим помощником! Не могу! Не могу!

— Вы должны. Вы будете, — властно сказал граф. — Но пока отвечайте мне лишь на то, что я буду спрашивать.

— Показанные вами знаки и произнесенные слова принуждают меня к послушанию, — опустив голову, прошептал с глубоким вздохом секретарь.

Но Калиостро, казалось, не обращал никакого внимания на состояние тамплиера. Он придвинулся к нему с креслом и, взяв за руку, стал шептать ему вопрос за вопросом. Каждый раз при этом он прикрывал лицо кружевным надушенным платком, чтобы ни единого звука не прошло мимо уха экзаменуемого. Потом поворачивал голову, и князь Кориат, в свою очередь, шептал ему ответ. И странно, эти машинально утвержденные по орденскому катехизису ответы теперь освещались новым, глубоким, неожиданным смыслом. Точно завеса за завесой спала с глаз его, и внутренность святилища раскрывалась, являя таившееся там божество…

Долго длился этот экзамен. Дважды граф прерывал его, борясь и фехтуя с невидимым противником. Наконец швырнул шпагу на пол, в ликующем восторге наступил на нее ногой, восклицая: ‘Победа!’

Потом вновь успокоился, поднял шпагу, вложил ее в ножны и, отирая с лица пот, сказал:

— Это конец! Но думаю, господин Елагин уже проснулся. Идем к нему. Нашу беседу мы продолжим после.

ГЛАВА LIV

Извлечение ртути

Фанатичное исступление Калиостро, дух мщения, внезапно объявший его, представили в новом свете князю Кориату этого загадочного человека, которого он только что считал пошлым шарлатаном и авантюристом. Страшная сила вдруг сказалась в нем. Но подчиниться итальянцу, быть его помощником, что бы он ни предпринимал! Никогда!

Между тем вошли в спальню Ивана Перфильевича.

— Я совершенно здоров, совершенно! — тут же с опасением проговорил старик.

Граф почтительно приветствовал Елагина и спросил, как его нога. Узнав, что тот все еще не может ступать на нее, Калиостро глубокомысленно осмотрел ногу, нажал в разных местах и, наконец, поинтересовался, не подвергался ли его превосходительство лечению Меркурием?

С некоторым смущением Иван Перфильевич признался, что в юности такое лечение в самом деле имело место.

— Так. И это для меня было очевидным, — сказал доктор герметической медицины. — Все страдания ваши происходят из-за частиц Меркурия, которые остались в вашей ноге. Необходимо извлечь их, и болезнь пройдет.

— Как же вы это сделаете, граф? — испуганно сказал Иван Перфильевич, видимо, представляя себе способ извлечения в виде какой-то пытки.

— Совершенно безболезненно и незаметно, — спокойно отвечал Калиостро. — Прикажите только немедленно приготовить большой чан с теплой водой, куда бы я мог вас погрузить.

— Только? — спросил бедный, замученный докторами старик. И приказал приготовить все нужное в соседней комнате.

В ожидании Иван Перфильевич пригласил магика и князя Кориата принять участие в раннем завтраке. Калиостро, однако, решительно воспротивился, заявив, что и сам, и его пациент до погружения, извлечения меркурия и исцеления не могут принимать пищи.

— В таком случае устроим некоторый духовный ‘симпозиум’, или пир, — сказал Елагин.

Но и этот словесный завтрак не удался. Секретарь больше молчал. Граф отвечал односложно. Один Елагин рассказал два-три старых парижских анекдота.

Между тем камердинер доложил, что все готово.

С помощью князя Кориата его превосходительство перешел в соседнюю комнату. Магик влил из маленького флакона несколько капель какого-то ароматического снадобья в чан с теплой водой. Потом долго погружал в воду руки и бормотал заклинания. Затем предложил Ивану Перфильевичу раздеться и погрузиться в воду.

Обойдя три раза чан со шпагой в руках, поражая ею невидимых врагов, произнося непонятные слова на неведомом языке, Калиостро отбросил шпагу, снял кафтан, камзол, засучил рукава и принялся растирать ногу и все тело Елагина. Вдруг, когда он провел ладонью по больной ноге, блестящие струи ртути вырвались из нее и раскатились по дну чана…

— Меркурий извлечен, — с торжеством сказал магик. — Вы совершенно здоровы. Выйдите из воды и смело пройдитесь по комнате.

Обрадованный, но еще сомневающийся, старик выбрался из чана, накинул на себя простыню и сначала неуверенно ступил на болевшую только недавно ногу, потом пошел бодрее и увереннее и вдруг принялся при-плясывать, оставляя мокрые следы на полу и повторяя:

— Не больно! Не больно! Нисколько не больно! Я совершенно здоров! Хвала Великому Кофту и его посланнику!

— Граф! — продолжал Елагин, успокоившись, и с помощью крестившегося и возносившего глаза к небу преданного камердинера принялся одеваться. — Граф! Я обязан вам за это чудесное исцеление застарелой болезни, усилиям профанской медицины не поддававшейся. Зная ваше бескорыстие, затрудняюсь предложить вам обычное вознаграждение. Но если хотите, выхлопочу вам у государыни приличный российский орден.

— Ужели вы еще не знаете меня? — сказал магик. — Могу ли интересоваться изделиями людского тщеславия? Принятый всеми дворами Европы, мог бы я этими суетными побрякушками давно всю грудь увешать. Но не хочу.

— Чем же тогда отблагодарю вас? — опять спросил Елагин.

— Послужите не мне, а делу. Доставьте мне аудиенцию у российской императрицы, чтобы я мог преподать монархине великие истины и попытаться склонить ее к делу преображения мира и усовершенствования человечества.

— Обещаю вам, граф, приложить все усилия для этого. А теперь не позавтракать ли нам? Я после извлечения из ноги Меркурия сильно проголодался, — говорил старик, одеваясь.

Но магик решительно заявил, что не имеет ни минуты свободной и должен спешить к больному младенцу, порученному его попечениям.

Елагин не стал его задерживать. Сказал лишь, что переезжает к себе на остров, на дачу, и напомнил о приближении праздника всех свободных каменщиков, Иванова дня, который обычно отмечается у него на острове, как у наместного мастера, и где граф, конечно, будет званым гостем.

Когда Калиостро вышел из комнаты, князь Кориат настойчиво схватил его за руку и, волнуясь, увлек за собой:

— Уделите мне минуту времени! — проговорил он. — Я должен с вами объясниться!

Хотя бледное решительное лицо молодого тамплиера и горевшие глаза не обещали ничего приятного, граф не противился и последовал за секретарем в тихое уединение хранилища. Здесь, пристально посмотрев ему в лицо, задыхаясь, несколько мгновений юноша не мог выговорить роковые слова. И наконец произнес их.

— Я должен сказать вам, что вы низкий плут и шарлатан!

— Как вы осмеливаетесь… — бледнея, начал было Калиостро.

— Молчите! Вы шарлатан! Я все видел!

— Что видели?

— Я видел, как вы ловко выпустили из рукава рубашки в воду ртуть! Осмелитесь это отрицать? Осмелитесь утверждать, что в самом деле извлекли ее из ноги больного старика?

— Только-то? — равнодушно спросил итальянец.

— Как! — совершенно теряя самообладание, закричал Кориат. — Как! Я вас уличаю в наглом обмане, а вы находите, что это ничего? Или вы так привыкли и к шарлатанству и к разоблачениям своих гнусных проделок, что разговор с глазу на глаз вас уже не волнует? Но я не постесняюсь обличить вас и при свидетелях.

Калиостро спокойно смерил князя с ног до головы пронзительным взглядом.

— Если вы и правы, если на самом деле видели, что ртуть не из ноги больного вышла, а из моей руки, — сказал он, — то как осмелились об этом говорить мне так нагло? Что вы можете понять в моих действиях? Не обязаны ли вы мне повиноваться? Или вы забыли, что эта самая рука обладает священным знаком? — И Калиостро рукой, пустившей ртуть в чан, совершил знамение высшего посвящения.

Но Кориат яростно топнул ногой и закричал:

— Совершайте какие угодно знаки! Произносите какие угодно слова! Показывайте какие угодно патенты! Я вам не поверю. Вы все это похитили, наглый обманщик! Могу ли поверить, что высшие особы ордена послали для великого предприятия в Россию такого шарлатана, который прибегает к наглым уловкам и обманывает больного старика!

— Безумец! Куда ты стремишься? — тихо, как бы с сожалением, сказал Калиостро. — Что можешь ты понять в действиях высшего адепта? Бездна у ног твоих! Остановись!

— Нет, ты не запугаешь меня, не запугаешь! — кричал тамплиер. — О, я знаю, что ты не только обманщик, но и преступник! Я знаю, что ты истязаешь свою несчастную жену!

— А, вот настоящая причина!

И, крепко взяв князя за руку и посмотрев ему пристально в глаза, граф приказал:

— Довольно!.. Довольно, я говорю! — повторил он угрожающе при подытке Кориата вырвать руку. — Довольно! Вы ведете себя, как мальчишка. Успокойтесь. Перестаньте кричать. Объяснимся.

— Хорошо… Объясняйтесь… — прошептал задыхающийся тамплиер и обессиленный опустился в кресло.

Калиостро спокойно сел в другое.

ГЛАВА LV

Испытание

— Вы видели, что ртуть не из ноги больного вышла, а выпущена мною из рукава?

— Видел, — угрюмо прошептал Кориат.

— И вы это называете шарлатанством?

— Называю, — снова прошептал он.

— Но разве не видели вы, что потом больной старик стал на ноги, ходил и даже прыгал?

— Видел.

— Итак, это шарлатанство исцелило бедного старика. Что же, вы хотите уничтожить в нем веру и опять повергнуть его в страдание?

Князь Кориат молчал, пораженный необыкновенной логикой магика.

— Ничтожный обман ради великого дела исцеления человека! И вы негодуете? Почему? Польза ясна. В чем вред? Так когда нарушена была заповедь о субботнем покое для того, чтобы исцелить человека, фарисеи негодовали. Но что сказал им Галилеянин? ‘Слепцы! Ужели сохранить субботу и оставить страдать человека! Не человек для субботы, а суббота для человека!’ Но если ради исцеления страждущего человека можно нарушить одну заповедь, то можно нарушить и все. Ибо в законе Моисеевом сказано, кто повинен в нарушении хотя одной заповеди, повинен в нарушении всего закона. Весь закон нарушаю! И невинен я, ибо ради исцеления страждущего человечества закон нарушаю!

— В этой стране морозов и льдов, — говорил Калиостро, — порабощения и тирании, в Скифии, Сарматии, в областях Гипербореев начнется великое преображение человечества. Ибо высшие зодчие в этом нашли удобство. Они постигли, что низвергнуть тиранию лучше всего руками самого тирана. Ибо когда вся власть безмерная над огромной страной и миллионами вручена одной особе с немногими ближними вельможами, то довольно ими овладеть, чтобы получить всю власть в свои руки. Архимед искал лишь точки приложения для рычага, чтобы перевернуть весь земной шар. Наши мудрые мастера постигли, что в каждой стране с самодержавным правлением эта точка есть монарх. Рычаг же — всемирный орден, к которому и ты принадлежишь, юноша!

— Теперь выслушай план наших работ, — продолжал магик, — Великий князь Поль в наших руках и через достопочтенного Лафатера наставлен и подготовлен. Невозможно, однако, его одного во главе ордена поставить, ибо это возбудит подозрительность матери-императрицы. Для этого учреждаю я египетское масонство, в которое женщины принимаются наравне с мужчинами. Итак, во главе этого масонства станут и мать и сын. Вот пока все, что могу тебе открыть. К этому надо стремиться. Остальное после испытания верности и усердия будет тебе открыто. Знай лишь то, что Екатерина обманула в 1762 году ожидания всех друзей свободы и на трон незаконным захватом власти вступила. Итак, эта императрица — тиран после приобретения власти. Она окурила лестью философов, привлекла золотом общественное мнение Европы, но в стране своей оставила и распространила рабовладение, правит через любимцев, удовлетворяющих ее ненасытную страсть. Об этом довольно. Теперь поговорим о вас.

Тут лицо Калиостро приняло мягкое отеческое выражение.

— Милый юноша, я знаю, что ваше сердце увлечено женщиной, которую вы называете моей супругой. И она действительно прекрасна, хотя столь же коварна и зла, сколь пленительна. Вы и жалость к ней питаете, почитая меня этаким тираном. Вероятно, заметя ваше благородство и взоры, полные огня, лукавая уже нашла способ вооружить вас против меня. Но вы ей не верьте. Любите ее, если хотите, но не верьте ничему. Она уже едва не замыслила предательство, но оно было разрушено, так как человек, которому она доверилась, перешел на мою сторону. Я одно скажу. Между братьями святого ордена нашего все общее. Эта женщина и не мне, а ордену принадлежит. Итак, может она быть передана орденом тому, кому пожелают его высокие наставники. В данном же случае сопротивляться не будет. Ибо чрезмерно любит девственников. Храни верность святому делу, и нарушение обетов тамплиерства будет тебе разрешено и не воспрепятствует получению высших степеней! Хочешь, я прикажу Лоренце — ее зовут Лоренцой, ты знаешь, — и она придет к тебе? Скажи, хочешь ли?..

Князь Кориат все время слушал Калиостро, опустив глаза и склонив бледное лицо, ни звуком, ни малейшим движением не выдавая впечатления, которое производили на него откровения некроманта.

Но при последних словах он вдруг заскрежетал в ярости зубами, вскочил и неистово крикнул:

— Проклятый Сабакон! — размахнулся и ударил Калиостро по жирной синеватой щеке.

Получив оплеуху, граф остался сидеть, как сидел, в кресле. Яркий отпечаток ладони храмовника разгорался на его левой щеке. Некоторое время длилось молчание. Но князя изумило выражение лица Калиостро.

Ни гнева, ни возмущения, ни даже простого смущения не появилось на нем, а лишь странное любопытство. Казалось, граф размышлял, почему это храмовник назвал его Сабаконом? И что это за Сабакон такой?

Но вдруг лицо его озарило восторженное умиление, слезы брызнули из больших темных маслинообразных глаз итальянца, и он бросился на шею князю Кориату, восклицая:

— Друг мой! Брат мой! Сын мой! Приди в мои объятия! Ты выдержал испытание до конца! Ты чист, как кристалл! Ты тверд, как алмаз! А теперь приступи и познай совершенное учение добродетели нашего святого ордена благотворения, смирения, послушания властям, поставленным от Бога, и законам гражданским! Познай, что совершенный треугольник есть не скотоподобное равенство, не адское исчадие вольности необузданной, не братство своеволия и бунта. А совершенный треугольник — это молитва, пост и милостыня.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

ГЛАВА LVI

Елагин остров

Иванов день — праздник всех свободных каменщиков — отмечался в провинциальном капитуле ордена, на отдаленном острове, принадлежавшем Ивану Перфильевичу Елагину. Сюда водою и сушей прыбыьали к летней даче великого наместного мастера многие из вельмож, державших лижи и увлеченных таинственными обрядами и учениями масонства. Граф Калиостро обещал именно в этот торжественный день сообщить некие важные тайны и объяснить причины своего прибытия в Россию и столицу северной Семирамиды. Если не любопытство, неприличное для посвященных, то любознательность напряжена была у всех до высочайшей степени.

Не одни каменщики пожаловали к Ивану Перфильевичу, но и многие прекрасные каменщицы, которым братья вручили дамские перчатки, выдаваемые между прочим с этой целью при обряде посвящения в орден. Представительницы двора и света главным образом тоже заняты были Калиостро и его супругой. Во-первых, было известно, что граф именно в этот высокоторжественный день откроет первую ‘ложу усыновления’ по ритуалам египетского масонства, в которую примет как братьев, так и сестер, а во-вторых, распространился слух, что маркиза Тиферет, графиня Серафима ди Санта-Кроче, супруга великого адепта, обладает чудесными мазями, возвращающими первый блеск юности и молодости даже увядающим старухам. Правда, старух среди прибывших на праздник не было, но мушки и притиранья скрывали зрелость многих из этих красавиц. Поэтому совершенно ясно, что слухи о чудесной омолаживающей мази их волновали.

С вельможами прибыли и менее значительные лица, большей частью их секретари и делопроизводители. Понятно, что сановники, принадлежавшие к ордену, заводили в ложи и посвящали в таинства свободных каменщиков наиболее выдающихся из своих чиновников. Наконец, ввиду предстоящих увеселений и представления Калиостро были приглашены и некоторые прелестные женщины, не имевшие отношения к ордену. Между ними придворные певицы Габриэлли и Давия.

Всем приглашенным было известно, что праздник Иванова дня откроется, когда спадет летняя жара, и что начнется оно так называемым пикником. Предстояло приятное гулянье, а затем легкий полдник для первого утоления голода.

Иван Перфильевич в сопровождении своего молодого секретаря любезно встречал прибывающих гостей.

Однако Калиостро с супругой еще не было. Паром доставил к пристани последних из ожидаемых особ — князя Александра Ивановича Мещерского, близкого к цесаревичу Павлу Петровичу, Степана Васильевича Перфильева и поэта Гавриила Романовича Державина. Елагин встретил их с особой любезностью.

— Несказанно радуюсь, видя ваше превосходительство к Иванову дню в полном здравии, — говорил Перфильев, — видимо, ваша нога совсем излечилась?

— Совсем, — отвечал Елагин. — И кто этому причиной? Граф Калиостро.

— Да, и Сергей Федорович Голицын говорил мне, что граф настолько восстановил здоровье его больному младенцу, что скоро покажет его княгине Варваре Васильевне.

— Князь же сам здесь! — сказал Мещерский. — Он может все это подтвердить.

— Граф уверяет нас, что всякая опасность миновала, — отвечал Голицын. — Скоро мы увидим бедного маленького, но пока никто, кроме самого целителя, к нему не приближается.

Тут Калиостро стал предметом общего разговора собравшихся на пристани гостей, которые все, как и хозяин, поджидали запоздавшего магика, столь занимавшего в последний месяц воображение двора и петербургского света.

Во время этой беседы к пристани подплыла черная, похожая на гробницу крытая лодка. Траурный вид ее усиливался черными шелковыми занавесками, на которых были вышиты черепа, скрещенные кости и слезы. Гребцы и кормчие тоже были в черном и являли собой седых старцев, так что все это напоминало челн Харона. Когда лодка причалила, занавески отодвинулись, и из нее вышел граф Калиостро. Внешностью он напоминал венецианского патриция — на плечах пурпурная мантия, в красном платье при шляпе аметистового цвета. Золотая цепь на груди и перстни с играющими камнями на пальцах дополняли его странный крикливый наряд. В левой руке он держал длинный свежесрезанный ореховый прут с оставленными почками, а правую подал выходящей за ним из мрачного челна маркизе Тиферет.

Как ни легки и открыты были летние платья дам, прибывших на празднество, но прекрасная итальянка превзошла, кажется, моду. Переливающиеся, нежные ткани облекали ее классическое, совершенное тело, выдавая дивное совершенство линий, то скрывая, то обольстительно очерчивая формы красавицы. Солнце пронизывало ее всю. Завитки черных кудрей казались синеватыми. Но головка, увенчанная серебряной короной в виде зубчатой башенки, была покрыта широким газовым покрывалом, и лицо красавицы таинственно скрывалось в его млечной пене. Лишь сверкали огромные глаза, и нежные щеки и полный подбородок розовели, как зрелый плод в сумраке листвы.

При виде этой прелестной женщины на лицах мужчин выразился восторг, а на лицах дам застыло выражение зависти к сопернице, которая, как они почувствовали, их всех затмевает. Прежде чем Иван Перфильевич дал знак князю Кориату, тот сам в корзине садовника выбрал большую чудную белую розу и поднес маркизе Тиферет, улыбнувшейся ему, сверкнувшей перлами зубов и поблагодарившей тамплиера чуть заметным кивком.

Граф Калиостро между тем раскланивался с хозяином и всеми гостями, величественно влача свою пурпурную мантию, и все должны были согласиться, что столь поразивший их костюм итальянец умел носить с уверенностью кардинала.

Прибытие магика и его супруги как бы открыло празднество. Все двинулись в сады счастливого елагинского Парадиза.

ГЛАВА LVII

Полдник

Гости разбились на отдельные группы и занялись обозрением голландского, французского и английского садов и достопримечательностей летней резиденции капитула восьмой провинции ордена свободных каменщиков и его достопочтенного великого мастера. Воодушевлению общества способствовали дамы и девицы, из которых каждая прилагала все усилия, чтобы в лучшем, пленительнейшем свете выказать свою красоту, наряды, любезность, ум и чарующий характер. Однако мужчин наиболее притягивала жрица египетского масонства маркиза Тиферет. Дамы же преимущественно стремились в те места, где мелькала пурпурная мантия графа Калиостро. Красавицы сопровождали его в каком-то упоительном восторге и подходили к адепту священной магии, молитвенно сложив ручки, наперебой восклицая: ‘Божественный Калиостро, скажите, объясните, научите! Божественный, откройте нам будущее! Божественный граф, откройте нам тайны!’

Все эти приступы прекрасных каменщиц граф Калиостро встречал с величавым спокойствием, воздевая к небу свои большие темные итальянские глаза, однако охотно отвечал на все вопросы, но до того загадочным, символическим языком, что дамам оставалось только благоговеть, не понимая решительно ни единого слова. Госпожа Ковалинская, конечно, в этих восторгах превзошла всех.

Вдруг в разных частях острова послышался мелодичный звон серебряных колокольчиков. То скороходы Елагина призывали гостей к полднику.

Полдник был сервирован на поляне между двумя живописными холмиками, в широкой луговине, окруженной развесистыми березами. Тут были разостланы великолепные ковры и на них поставлены корзины с бутылками, грудами хлеба, плодов, паштетов, жареной, холодной дичи, сыров. Гости сами должны были распоряжаться всеми запасами, равно как и поставленной стопками посудой. С веселой толкотней они приступили к этому под хозяйственным руководством дам. Когда голод и жажда были несколько удовлетворены, по знаку хозяина все спели застольную песню, сочиненную Гавриилом Романовичем Державиным.

Небесные голоса Габриэлли и Давии выделялись из общего стройного хора, но маркиза Тиферет не пожелала принять участия в пении. Она сидела, окруженная более молодыми людьми, из секретарей и делопроизводителей вельмож, присутствовавших на празднике, несколько поодаль от остальной компании, под кустом, усыпанным пурпурными розами. Молодые люди наперебой старались услужить прелестной жрице египетского масонства. Серафима и теперь не подняла воздушно-млечного покрывала, как морская пена облегавшего плечи и стан красавицы, причем совершенно обнаженная левая часть ее груди розовела вершиной своей гармонической округлости. Маркиза ела и пила маленькими глотками за здоровье своих паладинов, сверкая очами в сумраке магического покрывала. Молодые люди, объятые какой-то общей дружеской влюбленностью, сидели у ног Серафимы, ловили каждое ее движение и приходили в совершенный восторг, когда она произносила свое короткое смешливое восклицание:

— А!.. Ха-а!..

С самого прибытия на остров они ничего другого от нее не слышали. Но Серафима умела придавать этому единственному восклицанию столько самых разнообразных оттенков, что оно казалось им богаче и красноречивее самого совершенного языка.

Граф Калиостро тоже не принимал участия в пении застольного гимна и сидел в стороне, только не под розовым, а под можжевеловым кустом, как будто нарочно растущим в этой долине мира, спокойствия, братолюбия и равенства.

Он ел весьма исправно и пил кубок за кубком, подносимые ему прелестными дамами. Прочая компания разделилась на четыре кружка по углам огромного ковра.

Сам хозяин пользовался услугами певиц Габриэлли и Давии, которые старались утешить бедного старика за перенесенные им страдания. Другие вельможи тоже находились в кругу очаровательных хозяек полдника и, расточая утонченные комплименты, порой обменивались с ними братскими поцелуями, что допускалось идиллической обстановкой пикника и царствовавшим в елагинском рае блаженным равенством. Пропели еще несколько застольных песен на французском, голландском, английском и немецком языках как в честь тех наций и ‘Востоков’, к которым принадлежали иностранцы и иностранки, присутствовавшие на празднестве, так и в подтверждение того, что орден свободных каменщиков — братский союз всех народов, союз человечества.

Когда полдник окончился, все опять разбрелись по садам, преимущественно отыскивая киоски, беседки и павильоны, чтобы там отдохнуть и собраться с силами перед предстоящим вечерним заседанием. Тут остров огласила сладостная неземная музыка. Пение скрытых в роще артистов повергало слушателей в сладостное мечтание, особенно приятное после кубка доброго вина. Плывя над островом, будя отголоски, музыка эта казалась неотделимой от шепота листвы, журчания каскадов, ручьев и была как бы естественным произведением природы.

ГЛАВА LVIII

На гробнице Гомера

Князь Кориат уклонился от полдника, но его отсутствия никто не заметил. Так как последней дамой, прибывшей на остров, была Серафима, то, поднеся ей розу, секретарь Елагина освободился от своих обязанностей. Хотя появление графини потрясло молодого храмовника, он не входил в число окруживших ее поклонников. Целомудрие глубокого чувства помешало ему следовать за ней. Волнение лишило его всякой отваги, и слова замерли на устах. Но роза, подаренная им, была сейчас приколота на груди красавицы, и он замечал, что Серафима порою с особым чувством глядела на цветок…

Юноша лишь издали следил за струящимся покрывалом графини. Но когда колокольчики стали призывать к полднику, он углубился в наиболее глухую и девственную часть острова и английского парка. Ему хотелось остаться наедине со своим сердцем, чтобы понять самого себя. Волнение не утихало, кровь кипела, чувства все больше приходили в смятение. Он не знал, что делать с собой. Наконец вышел на край острова, выдававшийся далеко в залив.

Здесь была одна из достопримечательностей острова, особая гордость его хозяина — античный мраморный саркофаг, украшенный барельефами, вывезенный с Ионических островов. Иван Перфильевич считал, что это гробница бессмертного певца Гомера. Над ней стояла статуя, которую наместный мастер именовал Мемноном.

Мощная липа и многовековой дуб осеняли памятники могучими ветвями. Место это было окружено зарослями шиповника, в которых заливались соловьи. А когда солнце торжественно опускалось в залив, гробница и статуя, озаренные его косыми лучами, казались пурпурными, барельефы оживали, мрамор просвечивался, и все фигуры одухотворялись, как будто кровь текла в прожилках древнего камня.

Князь сел на гробнице Гомера и стал смотреть, как туманный сизоватый сумрак окутывает лесистые берега соседнего острова, как меняются краски. Рой мыслей и мечтаний смущенной толпой проходил в сознании тамплиера, действительность мешалась с фантазией. Но образ Серафимы ни на мгновение не отступал и реял перед ним.

Невыразимо сладостная боль наполняла его сердце. Истома и нега молодых нерастраченных сил соединялись с восторгом от созерцания дивной гармонии и красоты летнего заката. Ему казалось, что он реет в пространстве, полном звуков, песен, красок, и в то же время будто вся гладь морская от горизонта поднимается и сухими прозрачными кристаллами поглощает и берега, и все предметы, и его самого.

Вдруг послышались легкие шаги и донеслось сладкое благоухание, не похожее на запахи цветов шиповника и моря, и листьев. ‘Это она!’ — как будто чей-то голос прокричал над ухом влюбленного. Но он не осмелился даже повернуть голову. Легкие шаги приблизились… Это была Серафима! Не поворачивая головы, устремив взор на пурпурный закат, почувствовал, что она остановилась в нескольких шагах от него и, улыбаясь, смотрит… Затем стала осторожно подкрадываться к уединенно сидящему молодому человеку. И с каждым ее шагом безумное желание соединялось в нем с леденящим страхом. Вот она приблизилась… Желание пересилило страх. Он повернулся. Женщина стояла перед ним, залитая светом закатного солнца, закутанная покрывалом, но вся осязаемая его жадному взору.

Она искрилась безмолвным смехом, сотрясавшим ее стан и грудь, над левым возвышением которой трепетала роза, его роза. И в этом порыве она казалась вакханкой, призывающей к наслаждению.

— Мрамор Эллады, мрамор Эллады! — сказала графиня и положила руку на подножие таинственного изваяния. — Я искала вас, чтобы поблагодарить за чудную розу! — продолжала она и, склонив головку, прикоснулась губами к пышному цветку и долго впивала его аромат.

Затем Серафима взглянула на море, на пламенеющий закат, и выражение подвижного, впечатлительного лица итальянки изменилось. Вакхический смех сменило какое-то задумчивое удивление. Казалось, Серафиме было ново это гармоничное таинственное угасание северного солнца, эта смена красок, переливы теней. В том же удивленном созерцании она опиралась о мрамор, и взор ее южных очей, очарованных задумчивой грустью северной природы и северного человека, скользил бесцельно, беспредметно.

— Я искала вас! — опять повторила Серафима, и теперь ее низкий грудной голос был полон робкого, но глубокого чувства. — Я заметила ваш взгляд. Он говорил, что вы друг. А я так одинока, так несчастна, так нуждаюсь в друге!

Последние слова женщина произнесла с такой трогательной и кроткой мольбой, так чарующи были дивные звуки итальянской речи в устах красавицы, что все существо молодого тамплиера отозвалось на этот призыв к участию.

— Вы не ошиблись, графиня, — почти шепотом, не меняя позы, отвечал князь Кориат.

— О, не зовите меня графиней! Зовите Серафимой. Но повторите, что я не ошиблась, когда прочла дружбу в ваших глазах.

— Нет, вы не ошиблись. Если вы несчастны, если называющий себя графом Калиостро притесняет вас, то скажите мне, и я — ваша защита, — в благородном порыве юношеской жалости сказал Юрий.

— Ах, как я благодарна вам! Какой вы добрый и ласковый! — срывающимся от полноты чувств голосом произнесла Серафима и порывисто села на саркофаг рядом с юношей.

Волна восточных ароматов нахлынула и ударила в голову князю, зной страстного тела южанки заставил его задрожать. Но хранимая им верность обетам и непорочность сковали непреодолимым смущением. Казалось, Серафима, желавшая было дать юноше больше, чем награду за дружбу, почувствовала незримую преграду. Из сумрака покрывала она даже с какой-то робостью смотрела на молодого человека.

— Какой вы чистый! — почти с молитвенным благоговением прошептала она. — А я… — графиня глубоко вздохнула, — а я такая грешная!

Он не отвечал. Не смотрел на нее. Внешне он был холоден, как мрамор, на котором они сидели. Но тайное жгучее желание, благодаря признанию Серафимы, сделало ее еще вожделеннее.

— Если бы я нашла друга, который протянул бы мне руку и вывел из лабиринта, где блуждаю, завлеченная негодяем, я отдала бы ему всю жизнь! Как была бы ему преданна и верна! Ведь я прекрасна! — наивно говорила Серафима. — Посмотрите на меня! Ведь я прекрасна?

Тамплиер медленно повернул голову и робко взглянул на женщину. Алое пламя заката озаряло ее лицо сквозь прозрачный налет кисейного покрывала. Ее глаза встретились с его глазами. И манящая нега перелилась из них в неосторожно раскрывшуюся душу юноши. Он был мгновенно охвачен страстью, поработай и весь задрожал, как в лихорадке.

Гордое торжество улыбкой озарило лицо красавицы. Ей уже не нужен был его ответ. Она видела, что в этот миг для него нет прекраснее и желаннее женщины во Вселенной.

Но и юноша, и женщина медлили, точно скованные, перейти роковую грань. Руки красавицы не поднимались, чтобы тесным кольцом обвить шею, привлечь его голову на взволнованную грудь и к жаждущим устам. Сколько продолжалось это взаимное блаженное томление, ни юноша, ни женщина не могли бы сказать.

Странные изменения произошли вокруг. Мраморное изваяние ожило и благосклонно смотрело на их любовь. Сатиры, вакханки, сам увенчанный виноградными гроздьями Дионис на античном барельефе отделились от мраморной глыбы и веселым хороводом окружили таинство их любви. Вдруг вздрогнула, затряслась, загудела земля так, что, казалось, заколебалась мраморная глыба саркофага.

Прервался сон наяву. Они оглянулись.

В глубине аллеи появилась пурпурная мантия Калиостро. С ним было много разных людей. Все они держали друг друга за руки, составляя магическую цепь, и с топотом, запыхавшиеся, толкаясь, устремлялись за бежавшим магиком.

Мгновение — и весь хоровод выбежал на оконечность острова к могиле Гомера, мраморному Богу и все еще неподвижно сидевшей молчаливой чете.

В руке Калиостро была шпага и громадный кованый железный гвоздь с широкой шляпкой.

ГЛАВА LIX

Великий клад

После полдника и концерта все непосвященные должны были откланяться хозяину и оставить его гостеприимный остров.

Однако кружок красавиц хотя и поредел, но число их соответствовало числу братьев-каменщиков. Теперь граф Калиостро пригласил всех в избранный им для магических действий павильон, где расторопный Казимир уже приготовил все необходимое: Эммануила в золотом стихарчике, ширмы, стол с кристальной сферой, свечи, шпаги, курильницы и прочее.

— Теперь, достолюбезные братья и сестры, — сказал магик, когда все вошли за ним в павильон, — наступило время объявить вам очень важную тайну и объяснить, для чего высокие начальники послали меня в северные области. Они обозначили условными знаками то место, где зарыты важнейшие магические рукописи, с помощью которых можно отыскать утраченное слово и прочесть шесть сторон кубического камня Соломона, Тота, Пифагора, Зороастра и Орфея. На острове, где мы с вами сейчас находимся, шестьсот лет тому назад обитал великий магик. Он-то и зарыл здесь важные магические орудия, рукописи и бесценные сокровища. Да-да! Все это именно здесь, на острове, в лесу зарыто, и для поиска этого клада я к вам и прибыл.

— Клад?! Как, на этом острове зарыт клад? — послышались удивленные голоса. — Ваше превосходительство Иван Перфильевич, поздравляем! На вашем острове клад!

— Если и есть клад, — возразил Елагин, — то нужно еще точно обозначить место его нахождения, а также суметь его оттуда достать. Мы слышали, что и пропавшую серебряную посуду светлейшего все, кто был там, видели своим глазами, однако клад-то скрылся неизвестно куда.

— Совершенно верно, ваше превосходительство, — подтвердил Калиостро. — Но это значит лишь то, что я не ради этого прибыл в Россию. И то, что она вновь исчезла из-за неподчинения моим распоряжениям со стороны домашних князя, никому особого убытка не нанесло. Серебряной и золотой посуды в домах вельмож осталось достаточно. Иное дело — сокровище на вашем острове. Можно сказать, что от него зависит счастье всего человеческого рода.

Послышались возгласы удивления, недоверия.

— Да-да! Не сомневайтесь! Сокровища здесь! — энергично топая ногой, с жаром продолжал Калиостро. — Но опасность состоит в том, что их теперь ищут чернокнижники.

Тут Калиостро понизил голос, начал озираться исподлобья и вдруг стал тыкать во все стороны указательными пальцами обеих рук, на которых сверкали брильянтовые перстни, приговаривая:

— Ксилка! Ксилка! Беша! Беша! Айе-Серайе! Айе-Серайе! Мелион! Гелион! Геннахеилион!

Трепет прошел по собранию. Некоторые дамы тихонько перекрестились.

— Один из этих чернокнижников, — мрачно и торжественно продолжал граф, — с некоторого времени уже находится здесь с нами. В видимом или невидимом обличье, мужчина это или женщина, или не мужчина и не женщина — этого я вам не скажу. Но он здесь! Он здесь! — пылающим взглядом обводя собрание, закричал магик, и все стали озираться друг на друга, но увидели лишь знакомые, побледневшие от волнения лица.

Калиостро помолчал, поправляя пурпурную мантию и золотую цепь на груди.

— Этот агент злого начала, — продолжал он затем, — и служащие ему духи не могут найти точного места, где спрятан клад. Я надеюсь опередить их и данной мне властью обезвредить. Надеюсь, что Великий Архитектор мироздания благословит мои труды и поможет добыть спасительные для человечества сокровища.

— Надо признаться, — продолжал Калиостро голосом, полным таинственного опасения, — что это опаснейшее предприятие, ибо все злые духи взбунтуются и пристанут к нам, не только желая ужасами отвратить от поисков клада, но и изощренными искушениями пытаясь вырвать уже обретенное сокровище из моих рук. И если это случится, надо ожидать самых плачевных последствий для человечества. Итак, достолюбезные братья и сестры! — провозгласил граф. — Ныне мы должны соединить наши молитвы и просить у Вечного Творца и Строителя всех благ укрепить мои силы, дабы я мог устоять перед искушением и обрести сокровище на благо всего человечества! На колени, любезные братья и сестры! — вскричал магик и, преклонив одно колено, накрыл голову полой пурпурной мантии. Все послушно опустились на колени и несколько минут так простояли. Калиостро поднялся, а с ним и все остальные. Мужчины похлопывали себя по коленям, отряхивая приставшую пыль.

— Сейчас я приступлю к дознанию через этого невинного ребенка, — указывая на Эммануила, сказал Калиостро, — точного местонахождения клада на острове. Но предварительно нужно заключить условие с его владельцем. Господин наместный мастер восьмой провинции Елагин! — с особой торжественностью обратился он к Ивану Перфильевичу. — В сокровище, находящемся на вашем острове, есть золотые изделия, осыпанные перламутром, изумрудами, сапфирами, алмазами, не имеющими цены, сундуки и глиняные кувшины, полные золотой монетой. Одним словом, несметное богатство. Оно похищено еще древними скандинавскими викингами в Константинополе из сокровищницы византийских императоров. Все будет принадлежать вам, как владельцу острова, или государству. Мне не известны российские законы, которые имеются на сей случай. Сокровища огромны! Ни один из ныне властвующих венценосцев столько не имеет. Но для меня все это богатство не более ценно, чем простая глина или булыжники мостовой. Я возьму лишь наследие древнего магика, его труды и реликвии. Они должны принадлежать мне и моим высшим начальникам, а через нас — всему человечеству. Только на этих условиях я приму на себя все труды, сопряженные с поиском клада. Согласны ли вы с этим, господин Елагин?

Наместный мастер развел руками в недоумении.

— Что же можно тут решить? — сказал он. — Во всяком случае, прежде, чем делить клад, надо еще отыскать его и овладеть им.

— Такого уклончивого ответа мне недостаточно, — возразил магик. — Мною составлен акт соответствующего содержания, который должен быть нами подписан и засвидетельствован всеми присутствующими при поиске и овладении кладом. Но я понимаю, что вопрос слишком важен, и прошу вас обсудить его вместе с остальными членами капитула.

Предложение Калиостро произвело волнение. Члены капитула окружили наместного мастера и стали совещаться. Обмен мнениями затянулся.

Вскоре Калиостро попросил их поторопиться с решением, так как время идет, а между тем дорога каждая минута. Если не успеть до полуночи овладеть кладом, то придется ждать целый год, до следующего Иванова дня. К тому же и силы зла не дремлют.

— Один из нас — дьявол! — зловеще добавил магик.

Члены капитула решили собрать голоса и большинством постановили согласиться на условие графа, о чем и заявил Иван Перфильевич.

Магик выслушал, кивнул и сейчас же приступил к колдовству.

ГЛАВА LX

Магический гвоздь

Поставив Эммануила за ширмы, магик очертил шпагой круг и ввел в него всех присутствовавших. Дамы были в величайшем волнении, но Калиостро успокаивал их, говоря, что надо лишь не покидать круг, и опасности не будет, да и ужасных явлений пока не предвидится. Затем он сильно накурил ароматическим дымом и зажег вокруг кристальной сферы десять свечей. Солнце уже клонилось к заливу, и косые лучи, проникая в полукруглые окна павильона, наполняли его алым светом. Мантия и камзол магика казались кровавыми. Он громко читал заклинания, по своему обычаю притопывая ногой и размахивая шпагой. Наконец закончив, напомнил присутствовавшим о необходимости соблюдать молчание, важность, благоговение и тишину.

Затем воззвал:

— Именем моего мастера и учителя, повелеваю тебе, избранное в духовицы дитя, заставить служащих нашему великому учителю духов показать тебе лес и то место острова, где хранится сокровище!

— Лес показался. Место открылось, — послышался тоненький голосок Эммануила.

— Что же ты видишь?

— Вижу землю и воду. Земля уходит в воду.

— Что еще видишь?

— Вижу каменного человека и каменный гроб. Над ними растут большая липа и старый дуб.

— Что видишь теперь, дитя?

— Вижу прекрасную даму и прекрасного господина. Они сидят на каменном гробе.

— Как они одеты?

— В белые длинные платья.

— Что у них на груди?

— У господина — красный крест. У дамы — красное сердце.

— Что они делают?

— Не знаю, — послышался смущенный ответ.

— Смотри хорошенько. Видишь теперь?

— Вижу. Они… они целуются.

— Ты, верно, плохо смотришь! Хорошенько смотри!

Видишь теперь?

— Они… тут размазано… они обнимаются…

— Ну, дитя, духи закрывают тебе глаза. Разве ты не видишь, что дама держит щит, а господин — копье? Видишь, как они сражаются с темными духами, которые силятся согнать их с гробницы и овладеть кладом?

— Нет… Тут размазано…

— Ты хочешь сказать, что черное облако закрывает тебе зрение? Именем моего мастера и учителя! Да разверзнется земля перед тобой, дитя мое!

— Земля разверзлась.

— Что видишь?

— Здесь лежит множество золотых полос, золотых и серебряных денег, разные вещи, исписанная бумага и еще красный порошок…

— Довольно, дитя, довольно! Мы теперь знаем все, что нам нужно знать? Достолюбезнейшие братья и сестры, можете спокойно выйти из круга! Слава Великому Строителю и Создателю Вселенной! — возбужденно говорил Калиостро.

Все окружили его.

Казалось, он был в полном восторге, почти плясал на месте, и мантия его развевалась. Схватив Елагина за руку, показывал ему в окно на лес и с необычайным жаром восклицал:

— Там! Там лежат зарытые магические рукописи! — Там священные письмена и откровения! О, какой торжественный долгожданный миг наступает! О, ты, Великий Создатель! Помоги мне совершить мое намерение!

Потом, помолчав, продолжал:

— Эти магические рукописи и сокровища лежат под печатью величайших заклятий и под стражей могущественнейших духов. И, кроме духов, никто их оттуда достать не может. Но я наложу на них такое заклятие, чтобы тот, кто пойдет по моим следам, ничего не мог успеть без моего ведома и без моей помощи, хотя бы я был от него и за триста тысяч верст. Вперед! Составьте цепь! Крепче держите друг друга за руки!

Тут в руках у Калиостро оказался преогромный гвоздь. Держаться за него он предложил госпоже Ковалинской. Сам замахал шпагой и кинулся вон из павильона, увлекая за собой весь хоровод.

Едва они вышли под своды деревьев, опять послышалась нежная музыка. В эти часы летнего заката, в мистическом настроении, вызванном и действиями, и курением, и, может быть, выпитым за полдником вином, все приняло какой-то фантастический облик. Идущим вслед за пурпурной мантией Калиостро и его сверкающей шпагой, концом которой он чертил в воздухе магические знаки, казалось, что они в очарованном царстве. Сладостные звуки неслись по острову. И казалось, что с ними являются хоры крылатых эльфов. Статуи, белевшие в куртинах, казались живыми.

Но граф углублялся в английский сад, и вот воды залива мелькнули между деревьями. Хоровод выбежал на стрелку. Солнце уже опустилось в залив, и все смешалось в гармонии красок.

— Здесь! — воскликнул Калиостро, подбегая к мраморной статуе.

И вдруг остановился, вперив взгляд в сидевшую на гробнице Гомера парочку. Серафима и Кориат не успели изменить позы и сидели так же близко, глядя друг другу в лицо и, видимо, забыв обо всем остальном во Вселенной. Они обернулись на шум, и лица их выразили не то смущение, не то растерянность, пробужденные от сладких мечтаний и видений. Казалось, Калиостро, вместо невидимых духов с крестом и красным сердцем, стерегущих клад, найдя совершенно осязаемых и видимых — супругу свою и секретаря Елагина — на мгновение растерялся… Но только на мгновение. Тут же он топнул, вновь восклицая:

— Здесь или нигде то, что мы ищем!

И принялся, нараспев произнося заклинания, чертить по земле шпагой знаки. Потом с размаха загнал в землю железный гвоздь и провозгласил:

— Силой троякого! Заклинаю тебя, Гаханниил! Войди в этот гвоздь и охраняй скрытые сокровища! Да будет так!

Все толпились вокруг магика и воткнутого им в землю гвоздя.

Он же весь просиял радостным торжеством и вдруг, шагнув к парочке, все еще сидевшей на гробнице, протянул одну руку Кориату, а другую — Серафиме.

— Друзья мои! — говорил он восторженно, очевидно, решив принять видимое за невидимое, между тем как те смущенно жали ему руки. — Благодарю вас! Вы спасли сокровище! Вы сохраняли его на благо человечества!

— И вас всех благодарю, дорогие братья и сестры! — продолжал Калиостро, пожимая руки всем. — Благодарю за помощь! Теперь открою вам, что все мы могли погибнуть. Но высшие силы оградили меня. Ах, друзья мои, не осудите! Я счастлив, как ребенок! Великая минута! Сокровище наше! И будут утерты слезы несчастных, больных, одиноких! Не будет больше ни болезней, ни страданий! Не будет ни богачей, ни бедняков! Все будут осыпаны дарами счастья! Откроются кладези мудрости! Вечная молодость, вечный праздник ожидают человечество! Вас, господин Елагин, благодарю особенно. И не угодно ли будет, — доставая бумагу и раскладывая ее на гробнице Гомера, продолжал Калиостро, — подписать условие, о котором я вам говорил.

— Тут же появились пузырек с чернилами и гусиное перо.

— Только и всего? — послышался недоумевающий голос.

— В самом деле, господин Калиостро, — сказал князь Куракин. — Где же, однако, обещанный клад?

— Сокровище здесь, здесь! — топнул ногой, повторял Калиостро.

— Очень может быть. Не смеем сомневаться. Но мы полагали, что вы покажете все эти камни, золото, свитки и прочее.

— Сейчас сокровище достать нельзя, — отвечал магик. — Если бы кто-то осмелился тотчас взрыть эту священную землю, был бы немедленно задушен демонами.

— Но к чему же послужит недостижимое, невидимое и неосязаемое сокровище? И зачем, в таком случае, подписывать условие?

— Невозможно! В высшей степени странно! Бог знает, что такое! Нас принимают за детей! — послышались восклицания.

— Верьте, сокровище здесь! — воскликнула Ковалинская. — Сокровище здесь! Я знаю! Я ощущаю! Я вижу!

— Здесь! — сказал и магик. — О, несмышленые и медлительные сердцем слепцы! О, маловерные! Что ж, искушения уже начинаются. Я это знал. Ваше неверие, ваши сомнения — результат влияния черных магиков. Берегитесь! Теперь-то и начнутся происки врагов. Крепитесь! Сокровище может быть вынуто только через три дня в полночь. Не ранее. Тогда все убедятся в правоте моих слов. Все увидят и золото, и брильянты, если только имеют глаза, чтобы видеть. Но эти три дня — время ужасных испытаний. Духи зла будут подстерегать вас на каждом шагу, расставлять ловушки, капканы, петли. Берегитесь! Крепитесь! Если враги нас одолеют, мы не увидим сокровища. Теперь же идемте отсюда. Вас, почтеннейший хозяин, прошу поставить сторожей на всех дорогах и аллеях, ведущих к этой точке. Пусть они стерегут и день и ночь, никого сюда не подпуская. Если кто-нибудь осмелится пробраться в священное место, то ему грозит величайшая опасность. Что до подписания условия, то его можно и отложить.

Тут магик спрятал бумагу и письменные принадлежности, подал руку супруге и пошел со стрелки. Все двинулись за ним. Ему никто не возразил и даже ничего не сказал, но возвращались совсем в ином настроении.

ГЛАВА LXI

Явление Великого Кофта

Солнце закатилось, наступили лиловые летние сумерки, опустилась роса, в воздухе разлились пряные запахи ночных цветов, неутомимо щелкали соловьи. Все общество собралось в ложе капитула — длинном и высоком зале. Мастера облачились в фартуки и мантии, возложили на себя ленты и знаки, взяли молотки, и Иван Перфильевич Елагин открыл торжественное Иоанновское заседание. Прекрасные мастерицы, по настоянию графа Калиостро, присутствовали также.

Иван Перфильевич произнес речь, рассказав о важных трудах на пользу человечества, в которых участвовали петербургские ложи в течение года с прошлого Иванова дня. Затем особо сказал он о счастье видеть среди петербургских братьев лицо, столь высокое и облеченное доверием высших особ ордена в Европе, как граф Калиостро.

— Будучи уведомлен, — заключил свою речь великий наместный мастер восьмой провинции, — что граф на этом заседании сообщит нам намерения, с которыми пожаловал в Россию, предоставляю ему слово.

Все взоры устремились на сидевшего по правую руку Елагина некроманта. Граф Калиостро торжественно поднялся.

— Достопочтенные братья и дражайшие сестры! — сказал он на южном французском наречии. — Вам известно, что истинное масонство еще в раю открылось под священным древом разума и сообщилось жене и мужу. Итак, не только мастера, но и мастерицы таинства наши призваны хранить и приумножать. Вспомните, что сивиллы и пифии в древности председательствовали в святилищах. Вспомните великую Ипатию, матерь Александрийской академии, убитую изуверами и профанами. С ней погасло сияние мудрости. И вам ли о том говорить, россияне? Не жена ли облечена порфирой власти и восседает на престоле ваших царей? Так, премудрая Екатерина сделала счастливыми миллионы подданных. Она сеятель-ница нивы северных народов, гипербореев, скифов и сарматов. Но лишь тогда в этих необозримых, окруженных семью морями странах разольется яркий свет истины, когда премудрая Астрея примет в свои руки мастерский молоток и с царственным сыном своим станет гроссмейстериной и Великой матерью египетского масонства, которое я вам открою, как некогда блаженный Дионис виноградную лозу! Радуйтесь, сестры и братья! Наступил великий день. Сам Великий Кофт явится сейчас для открытия и закладки краеугольных камней храма истины. С этими словами Калиостро сошел с помоста и дал знак своей супруге следовать за ним. С высокой четой удалились из ложи также госпожа Ковалинская и еще три дамы.

Сообщение произвело глубокое впечатление на членов капитула. Они перешептывались, спрашивая друг друга, когда же таинственный Великий Кофт пожаловал в Петербург и кто он? Никто, даже сам Иван Перфильевич, ничего о нем не знал. И для него все это было совершенной неожиданностью.

— По воздуху, что ли, Кофт прилетит? — спрашивали наиболее скептически настроенные.

— Надо думать, что он так же нам будет показан, как и сокровище на стрелке! — заметил князь Мещерский.

Оставшиеся в ложе дамы горели любопытством и нетерпением.

Прошло не менее получаса томительного ожидания, прежде чем стража и надзиратели стуком и восклицаниями возвестили о приближении таинственного Кофта.

Двери распахнулись. Все взоры устремились на торжественный кортеж.

Первой вступила Серафима и с ней четыре дамы, избранные в число савских жен Великой матери египетского масонства. Они были юны и прекрасны в своих перламутровых с ритуальными украшениями нарядах.

Но взоры всех устремились на следовавшего за жрицами предполагаемого таинственного Кофта.

Лицо его было скрыто черной маской с красной окантовкой, почти полностью закрывавшей лицо. Длинное шелковое золотистое платье, похожее на рясу, было вышито от плеч и до пят иероглифами красного цвета. На голове красовался убор из сложенных египетских повязок, концы которых ниспадали вниз, обрамляя лицо и свисая с плеч на грудь. Повязки на голове поддерживались венком из искусственных цветов лотоса, тюльпанов, роз, лилий, яблони, осыпанных камнями, по-видимому, драгоценными. На груди через плечо была лента изумрудного цвета с нашитыми на ней двадцатью двумя священными буквами древнееврейского алфавита и изображениями жуков-скарабеев. На поясе из красного шелка висел широкий рыцарский меч, рукоять которого имела форму креста. Колени закрывал квадратный фартук с магическими знаками. Войдя в ложу, Великий Кофт остановился у западного края символического ковра. Серафима прошла по восточному его краю и, повернувшись лицом к загадочному незнакомцу, подняла над головой руку, в которой держала ручку круглого зеркала.

Таинственный голубоватый свет, как лунный луч, тянулся от тусклой поверхности зеркала…

Четыре савские жены стали по бокам ковра.

Кофт преклонил голову и простер благословляющие длани, осеняя ими все собрание. Савские жены всплеснули руками и воскликнули:

— Великий Кофт, откройся нам!

Все затаили дыхание, горя нетерпением. Наконец маска упала…

— Калиостро! — вырвалось у членов капитула единодушное восклицание.

— Калиостро! — как эхо, повторили дамы.

— Калиостро! — произнес, роняя из рук молоток, Иван Перфильевич.

В самом деле, это был граф.

Такого оборота они никак не ожидали. Но уже Кофт-Калиостро благословлял их направо и налево, сложив персты в магическое знамение, и затем, поднявшись на помост, обратился к собранию с такими словами:

— Да, достопочтенные братья и любезные сестры, пребывавший среди вас граф Калиостро и есть Великий Кофт!

И, подняв выпавший из ослабевших рук Елагина молоток, он ударил им по алтарю и воскликнул:

— Силою триединого! Я, Великий Кофт, гроссмейстер истинного, древнего египетского масонства, учреждаю ложу-матерь этого таинственного ордена и посвящаю вас всех, мужей и жен! Да будет так!

Воцарилось молчание.

— Полагаю, что недурно было бы поужинать! — сказал вдруг тихим голосом Елагин.

— И очень недурно было бы, ваше превосходительство! — отозвался князь Мещерский.

И все стали, не дожидаясь Великого Кофта, снимать мантии, ленты и передники. Но дамы окружили магистра, чтобы помочь ему разоблачиться.

ГЛАВА LXII

Конец Великого Кофта

Когда Великий Кофт оказался в обыкновенном кафтане графа, члены капитула расступились, пропустив его с дамами в дверь, посмотрели ему вслед, а затем молча обменялись взглядами. Кто поджал губы, кто слегка прищурил левый глаз, кто с шумом втянул в себя носом воздух. Затем отправились в столовую.

Места братьев-каменщиков были обозначены их орденскими именами, написанными на особых карточках, приколотых к салфеткам. Что касается дам, то великому наместному мастеру восьмой провинции была поднесена алебастровая античная урна со вложенными в нее билетиками.

— Достопочтеннейшие братья и любезнейшие сестры! Так как на Иоанновской трапезе должно быть полное равенство, то предоставим судьбе назначить каждому его даму! — сказал Иван Перфильевич. — Прошу вас, братья, по очереди взять из урны свой жребий.

Великий Кофт, или граф Калиостро, тоже опустил руку в урну. На вынутом им билетике оказалось имя весьма дебелой и зрелой красавицы, которая тут же овладела рукой магика, и они заняли почетное место справа от грандиозного кресла самого наместного мастера.

Вслед за другими вытащил билетик и князь Кориат. Он не мог скрыть своего волнения, когда прочел имя графини Серафимы ди Санта-Кроче, маркизы Тиферет. Это волнение и краска на лице, конечно, не остались без внимания Ивана Перфильевича и других членов капитула. Они снисходительно улыбались, когда прелестная жрица египетского масонства положила ручку на рукав кафтана тамплиера.

Наконец все заняли места, и торжество началось. Дивные звуки роговой музыки сменялись хоровым, менее стройным пением братьев и сестер. Тосты следовали один за другим… Приятное настроение усиливалось изысканностью и совершенством разнообразных блюд Иоанновского ужина, не уступавшего хорошему обеду. Но посреди всеобщего веселья один Великий Кофт хранил глубокое молчание и был мрачен, даже смущен. Напрасно сидевшая рядом дама старалась обратить на себя его внимание. Он оказался совершенно нелюбезным, даже грубым кавалером в сравнении с графом Калиостро. Что повергло магика в столь угрюмое настроение? Почему, утопив в жабо синеватый подбородок, он не витал взором в облаках, но поминутно подозрительно оглядывал столы и сидевших за ними бегающим, как мышь, взглядом? По-видимому, никто не обращал на него особого внимания и не смотрел в его сторону. За его здоровье пили весьма любезно. Однако граф своей артистичной и южной натурой почувствовал, что нечто окончательно переменилось в отношении к нему всех этих вельмож, еще недавно очарованных его обаянием. Поэтому какое-то тягостное, словно цепь, смущение внезапно сковало Великого Кофта. Тайный страх приближения роковой, неизбежной в ремесле магика развязки — потери влияния и разочарования последователей в его силах — терзал графа, и он не мог справиться с собой. Чтобы прогнать смущение, усердно ‘выстреливал’ он тост за тостом, тогда как другие только прикладывались к кубкам, опорожнял их до дна. Еще в начале ужина Ржевский, подойдя к лакею, стоявшему за креслом Калиостро, дал ему шепотом какое-то наставление. С этой самой минуты кубок магика ни на мгновение не оставался пустым. По мере того как следовали тосты, лицо Калиостро становилось не краснее, как у других, а, наоборот, бледнее и синее. Он поднимался все более неловко, опрокидывая рюмки и стаканы. Мрачность его усиливалась. На попытки дамы вызвать Великого Кофта на беседу он что-то бормотал сквозь зубы по-итальянски, видимо, весьма нелюбезное и бросал зверские взгляды на бедную красавицу, которая наконец перестала к нему обращаться.

Последний тост, которым оканчивался ужин, нужно было пить стоя, так что все составили замкнутую цепь и по специальной команде наместного мастера ‘салютовали’ шампанским за здоровье свободных каменщиков всего земного шара. Лакеи при этом отодвигали кресла. Но едва Великий Кофт поднялся и кресло, до тех пор служившее ему опорой, было отодвинуто, как он вдруг выпустил кубок из пальцев, разлив вино по столу, взмахнул обеими руками, осел и грузно шлепнулся под стол.

Ближайшие соседи бросились к нему. Граф был мертвецки пьян и тут же мгновенно уснул.

— Боже мой! Он лишился чувств! Помогите! Бога ради, помогите! — вскричала госпожа Ковалинская, бросаясь к месту происшествия.

— Успокойтесь, сударыня, Великий Кофт упал весьма благополучно и на ковре ему мягко и тепло! — философски заметил Иван Перфильевич.

— Он просто пьян! — сказал Ржевский, склоняясь над телом и ощупывая шею магика, чтобы найти завязки и распустить жабо.

— Конец Великому Кофту! — улыбаясь, сказал князь Мещерский.

— Это его манера напиваться. Я знаю по лондонской практике, — прибавил Иван Афанасьевич Дмитревский.

ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

Следить за мыслями великого человека есть наука самая занимательная.

А. С. Пушкин, ‘Арап Петра Великого’

ГЛАВА LXIII

После ужина

Счастливый жребий, вынутый из алебастровой вазы князем Кориатом, наполнил его невыразимым блаженством и смущением. Он занял за столом место рядом с Серафимой, но их беседы во время ужина были немногословны. В венке из роз, в белой тунике, покрытая вуалью, она казалась прелестной юной невестой рядом с молодым девственным храмовником. Он пылал любовью. Видел, слышал, ощущая только ее одну в целом мире, а все остальное скрывалось в каком-то искристом тумане.

Он был опьянен без вина. Прилив молодых желаний уносил его в бурное море страсти. Впервые юноша отдавался этому приливу. Было и жутко, и сладко, и больно. В этом миг не было подвига, не было такого безумного поступка, которого бы молодой человек не совершил по первому знаку своей дамы, лишь бы это не нарушало правил религии и чести. Но Серафима казалась ему столь чистой, столь трогательной, что мысль о чем-либо низком и коварном не уживалась с ее образом. А земная прелесть красавицы сливалась в его воображении с фантастическим миром грез, призраков и превращений.

Между тем пиршество приблизилось к концу. Подняли последний тост за здоровье всемирного братства. Братья и сестры встали и подали накрест руки соседям, соединясь в дружную общую цепь. Серафима подала ручку молодому храмовнику, и ее прикосновение потрясло пламенной силой все существо юного рыцаря. Он невольно сжал ее руку. Она многозначительно отвечала пожатием на пожатие… Но тут общая цепь расстроилась из-за падения Великого Кофта.

— Ах!.. Ха-а! — только и произнесла Серафима свое обычное восклицание. И равнодушно отвернулась. Она не выразила ни малейшего желания прийти на помощь супругу и никакого беспокойства о его дальнейшей участи.

Калиостро, по распоряжению наместного мастера, был извлечен из-под стола лакеями и бережно перенесен в одну из примыкавших к столовой гостиных. Дебелая красавица, бывшая по жребию дамой Великого Кофта, и госпожа Ковалинская устремились за ним, движимые, одна природной добротой, другая чувствами более сложными. Госпожа Ковалинская упорно отвергала опьянение ‘божественного наставника’. Внезапное его низвержение она объяснила действием черных сил и колдовством врагов магика. Из понятного чувства деликатности ей не возражали. Но взгляды и улыбки, которыми все обменялись, без слов свидетельствовали, что авторитет его рухнул так же стремительно, как и он сам. Это было подготовлено тем чувством недовольства, которое вызвали действия с кладом и прибытием магистра. Вера в Калиостро после слухов и рассказов о нем, наполнивших весь Петербург, достигла высшей степени напряжения.

Теперь оно вдруг разрешилось глубоким разочарованием и недоверием. Между тем как большинство гостей Ивана Перфильевича двинулось в соседние залы, где был подан десерт, сам наместный мастер и некоторые члены капитула остались в столовой и, зайдя за колонны, совещались по поводу неожиданной слабости, высшей степени неприличия и неучтивости, проявленных Калиостро.

Для консультаций был призван и Иван Афанасьевич Дмитревский, у которого попросили объяснить его слова о ‘лондонской практике’ Великого Кофта.

Дмитриевский сказал, что знавал Калиостро в бытность свою в Лондоне по поручению его превосходительства Ивана Перфильевича. Но там граф слыл под именем кавалера Вальдоне и своим зазорным поведением навлек сильное неудовольствие самого герцога де Бофора, поначалу к нему очень расположенного. Убедившись в его шарлатанстве, герцог пришел в такую ярость, что приказал лакеям отколотить обманщика палками, после чего бросить на заднем дворе в навозную кучу…

— Но почему же вы нам не сказали этого раньше? — спросил князь Куракин.

Иван Афанасьевич доложил, что Калиостро показал такие знаки, которые обязывали его к полнейшему повиновению. И лишь сегодня открывает капитулу известное ему о прошлом графа, прося в то же время заступничества перед орденом.

— И такому шарлатану и пьянице я доверил наше больное дитя! — вкричал князь Сергей Федорович Голицын. — Сейчас иду, растолкаю проходимца и потребую отчета! — порывался потрясенный и взволнованный князь.

— Это будет совершенно бесполезно, — удержал Голицына Иван Перфильевич. — Он пьян мертвецки.

— Так протрезвить его! Вылить на него ушат холодной воды! Натереть пьяной скотине уши! — в свою очередь, разъярясь, воскликнул князь Гагарин.

— Допустить этого над своим гостем я не могу, — сказал Иван Перфильевич. — К тому же при нем его духовная дочь, госпожа Ковалинская, и, конечно, в ее присутствии это невозможно! Подождем до утра, когда он сам очнется, и натощак, с похмелья потребуем его к допросу.

Решение наместного мастера все признали весьма благоразумным. Затем вышли из столовой и присоединились к прочим гостям.

ГЛАВА LXIV

Бегство

Взлетевшая в сумраке летней ночи ракета возвестила начало фейерверка — неизбежной забавы каждого празднества екатерининских вельмож. Все вышли в сад. Тепло летней ночи манило гостей к прогулке. Все разбрелись, любуясь переливами огней.

Князь Кориат вышел с Серафимой вслед за другими. Итальянка с южной непосредственностью восторгалась иллюминацией. В то же время она увлекала князя в глубь садов и вдруг вошла с ним в боковую неосвещённую аллею.

— Уйдемте от всех! Дальше! Дальше! — шептала она. — Воспользуемся счастливым случаем, избавившим меня от надзора Калиостро. Скорее!..

Так они оказались в наиболее отдаленной части сада. Огни иллюминаций скрылись от них за куртинами и боскетами. Вокруг было пустынно. Росистые поляны курились туманом. Они вышли на небольшую площадку и здесь уступили приливу долго сдерживаемого чувства. Страсть отдала их друг другу, слила их уста и объятия, и в этом, первом в жизни для князя поцелуе любимой и влюбленной женщины они забыли все. Он длился миг и вечность и принес невыразимое блаженство мечтательному храмовнику. Все было столь ново девственным чувствам юноши, что воспринималось им как некое небесное таинство… Они наконец оторвались друг от друга. Но опытная красавица знала, что за первым удовлетворением страсти, которое дал первый поцелуй, чувства потребуют большего. Она опустила на свое прелестное лицо легкое и прозрачное, как крыло духа, покрывало, которое подняла, целуясь, и сказала:

— Хотя вино и освободило меня от Калиостро, который теперь будет храпеть до утра, что мне хорошо известно по прежнему опыту, но мы здесь не застрахованы от слежки нанятого им слуги — поляка Казимира. У этого человека удивительный дар поспевать всюду, где его не просят. Я и теперь каждую минуту жду, что он вдруг выйдет из-за дерева. У графа удивительная способность находить себе подобных всюду, куда он ни является. О, что я могла бы рассказать об этом шарлатане! Но свобода дана для любви. Вы ведь любите меня? — спросила сладостным шепотом Серафима.

— Люблю, — прошептал Кориат.

— Тогда идем скорее к пристани. Нас перевезут на другую сторону. Здесь, на островах, есть домик одной старушки, моей соотечественницы. Я познакомилась с ней недавно. Она такая добрая, что не откажет приютить нас на эту ночь.

Говоря так, Серафима увлекала князя вперед, и вскоре они достигли пристани. Черная крытая лодка Калиостро была привязана среди других. Около нее, сидя на каменных ступенях, дремал седой Харон, который был рулевым на плавучем саркофаге. Гребцы где-то угощались с прочей прислугой. Серафима по-итальянски приказала старику перевезти их скорее на другой берег.

Проснувшийся Харон хитро посмотрел на красавицу и ее молодого спутника и, пожав плечами, прошамкал, что без приказания графа не может кого-либо перевозить. Он долго не поддавался на уговоры и угрозы, и, лишь когда князь достал из камзола червонец и сунул его перевозчику, старец неожиданно легко вскочил на ноги, быстро сорвал с лица длинную бороду, а с головы широкополую шляпу, и произнес раскланиваясь:

— Да, синьора!

— Казимир! — воскликнула, всплеснув руками Серафима.

В самом деле, это был он. Широкополая шляпа и подвязанная борода делали его совершенно неузнаваемым.

— Граф приказал мне заменить нашего кормчего, который угощается с товарищами на поварнях Елагина, — бойко объяснял Казимир на французском языке с польским акцентом, — и, запасшись бородой из привезенного нами реквизита, сидеть на пристани и сторожить.

— Кого, Казимир, кого? — спросила Серафима.

— Вас, графиня. По приказанию графа, моего господина, я должен был бы вас задержать. Но как задержать красавицу? Можно поймать птичку, вылетевшую из клетки, а удержать женщину, которая ищет свободы, так же невозможно, как вернуть в свое сердце тайну, которую выболтал язык. К тому же этот золотой кружочек… Граф, мой господин, по его словам, несметно богат и повелевает скрытыми сокровищами. Но я не вижу от него ничего. Так что, если ваше сиятельство к одному золотому птенчику добавит еще парочку, я охотно повезу вас в этом черном гробу хоть в Лондон! — По всему было видно, что он успел уже и сам несколько подкрепиться в поварнях.

Князь поспешил пополнить число ‘золотых птенчиков’, как выразился Казимир, а Серафима, обрадовавшись, назвала его ‘добрым, милым, верным Казимиром’, прибавив, что не забудет этой услуги, когда станет княгиней. Тут Серафима оперлась на руку Кориата и заглянула ему в глаза сладким, долгим, опьяняющим и обещающим блаженство взором. Князь в рассеянности не осознал смысла этих слов. Он горел и дрожал в юношеском нетерпении, охваченный гибельным огнем.

— Но зачем госпожа хочет переехать на ту сторону? Все кучера и конюхи тоже на поварнях. Некому будет заложить и подать карету. Некому и править.

— Ах, мы пройдем к одной старушке, моей знакомой. Ее домик тут недалеко, — опуская глаза, сказала Серафима.

— К старушке? Ба! Я же знаю. Госпожа были у нее с…

— Что ты знаешь, можешь оставить при себе! — сказала красавица, быстро закрыв ему рот рукой. При этом болтливый слуга с удовольствием ощутил на губах холод металлического кружка, оказавшегося в ладони Серафимы.

— Я знаю домик почтенной матроны, — продолжал он затем. — Ее сад выходит к реке. Я доставлю вас в гондоле прямо к калитке.

Казимир снял цепь, вскочил на нос лодки и схватил весло. Князь Кориат помог Серафиме спуститься в сумрачную глубину крытой части лодки и сам сел рядом с ней. Лодка быстро поплыла между зелеными берегами островов. Прежде чем для парочки закончилось блаженство третьего поцелуя, ловкий слуга уже подогнал гондолу к нужному месту.

Несмотря на поздний час, окошки домика приветливо светились, и когда Серафима ступила на плескавший по воде плотик, сама хозяйка отворила калитку сада и осветила красавицу и ее спутника лучом маленького фонарика. Приветствуя маркизу в низком реверансе, старушка умильно смотрела на графиню. Объяснив по-итальянски, что очень рада ее видеть, она повела гостью и князя, которого, впрочем, Серафима не торопилась ей представить, по дорожке к дому.

Через стеклянную веранду, увитую диким виноградом, они вступили в приятные просторные покои, где опрятность сочеталась с изящным вкусом. В гостиной на круглом столе горели изящные канделябры, стояла бутылка итальянского вина, фрукты, сыр и печенье. На предложение старушки отведать угощенье гости ответили отказом. Она не настаивала и провела их в соседний салон, устланный ковром, с мягкими диванами и креслами, с зеркалами и картинами на стенах. Хозяйка спокойно опустилась в кресло и пригласила Серафиму с князем присесть. Затем опять стала выражать удовольствие, что видит у себя маркизу, к которой привязана, как к родной внучке.

— Только та не может ко мне приезжать в столь поздний час, — говорила она с добродушной улыбкой. — Она в Смольном монастыре. Вот ее портрет, — указала на изображение прелестной голубоглазой, с белокурыми локонами девочки. — А тут спальня моей внучки, — продолжала старушка, поднимаясь. И она отдернула драпировку в нише. За ней оказалась уютная келья, освещенная лампадой, теплившейся перед статуей Мадонны в углу, заставленном цветущими розами, белоснежным ложем под кисейным пологом.

— С тех пор, как она в Смольном, — сказала хозяйка, опуская драпировку и опять усаживаясь в кресло, — эта спаленка стоит пустая.

Поговорив еще, скорее сама с собой, так как сидевшие на софе рядом гости смотрели в глаза друг другу и ей не отвечали, старушка встала и, пробормотав, что сейчас принесет свое вязанье, неторопливо удалилась.

ГЛАВА LXV

Калиостро трезв

Принесенный в уединенный салон Великий Кофт, охраняемый двумя дамами, сначала лежал совершенно неподвижно, открыв рот, он громко и благозвучно храпел. Потом, видимо, объятый бредом разгоряченного винными парами мозга, стал скрежетать зубами, судорожно двигать руками и ногами, глухо восклицая:

— Прочь! Прочь! Отойди!

Очевидно, магик в бреду совершал заклинания и отгонял злых духов и чародеев, душивших его. При этом лицо его посинело. И вообще он так был страшен, что перезрелая красавица в испуге заявила госпоже Ковалинской, что ни минуты не останется с ним в одной комнате. Та ее не удерживала.

Но едва дама удалилась, граф вдруг перестал хрипеть и бормотать, поднялся на софе, спустил ноги и стал приводить в порядок свой костюм. Такое чудесное отрезвление нимало, видимо, не удивило месмеристку. Она даже помогала ему завязать жабо и укрепить на голове парик.

— Итак, дочь моя, — сказал Калиостро, спокойно садясь на софе и перетягивая подвязки под толстыми коленками, — вы были у духовного наставника?

— О, да, была и насладилась его чудесными советами, дорогой отец! — отвечала кротко Ковалинская, поднимая черные глаза на важное, одутловатое и синеватое лицо магика, по обыкновению блуждавшего взглядом в небесах. По тону беседа, видимо, была продолжением начатой перед ужином.

— Вы передали его преподобию аббату Николю мое сердечное приветствие?

— Я сказала ему о вас. Но аббат Николь сначала пришел в ярость при упоминании вашего имени, дорогой отец!

— Я этого ожидал. Мои враги, конечно, поспешили предупредить его преподобие в неблагоприятном для меня смысле.

— Да, он говорил о вас как о погибшем для ордена и святой церкви нечестивце! Я дрожала и плакала, слыша его гневные речи!

— Передайте подробно, что именно говорил его преподобие и в чем меня обвинял?

— Он утверждал, что еще в коллегии вы заявили о себе необузданностью страстей, а затем, уклоняясь от ордена, блуждали гибельными тропами. Хотя вообще вы не отказывались от услуг ордену, но положиться на вас невозможно. Вы нарушали свои обещания и, наконец, когда святое братсво Иисусово послало вас в Лондон для выявления замыслов врагов церкви, вы, проникнув в собрание нечестивцев, полностью перешли на их сторону и стали работать на врагов рода человеческого… Ах, как ужасно было мне все это слышать! Я видела заблуждение кроткого наставника. Клянусь, я не поверила ни одному его слову!

— Преданная и верная сестра и дочь, приди на грудь мою! — сказал растроганный граф, привлекая ее в объятия. — Заблуждения юных дней я искуплю важнейшими услугами братству.

— Я не поверила. Я защищала вас пламенно. Тогда… тогда аббат Николь строго потребовал у меня подробнейшего отчета, где, когда и как происходили и в чем состояли все мои беседы и общение с вами…

— Вы, конечно, ничего не скрыли, дочь моя?

— Как я могла скрыть, находись в духовной власти наставника спасения и веры?

— Это прекрасно. Что же сказал вам аббат Николь?

— Он назвал связь наших душ и сердец падением, требовал расторжения мною союза с вами. Я колебалась. Я умоляла. И он…

— Что же он?

— Позволил, но с тяжким условием.

— С каким же?

— С тем, чтобы мой союз с вами, дорогой отец, приносил пользу святому ордену и церкви. Я должна ему доносить обо всем, что вы будете говорить и делать. Что же, я согласилась, потому что вы сами разрешали мне посещать аббата Николя и открывать перед ним всю мою душу.

— Да. У меня нет тайн, которые не могла бы знать святая церковь. Все мои труды направлены на благо Рима, и скоро там убедятся в моей верности. Но чтобы работать в стане заблуждающихся и непосредственных врагов истины, я должен таиться.

— О, я понимаю это, полностью понимаю, — говорила госпожа Ковалинская, положив голову на мощную грудь магика.

— Теперь скажите, — продолжал Калиостро, — как расположен ко мне ‘малый двор’ и скоро ли я могу надеяться быть представленным?

— Ах, я приложила все старания! Но, к несчастью, Катерина Ивановна Нелидова не на вашей стороне. Письмо из Курляндии породило в ней предубеждение и недоверие, с которым трудно бороться.

— Какое несчастье! Для успеха моего дела необходимо сочувствие великого князя Поля!

— Я напрасно уверяла Катерину Ивановну, что письмо подложно. За это время она получила еще несколько писем из Митавы от разных лиц, представляющих вас в неблагоприятном свете.

— Все это происки моих врагов, черных магиков! Они восстановили против меня отцов-иезуитов! Они обносят меня и в Митаве! И после всего сделанного мной в семействе баронов Медем там нашлись слабодушные, поверившие клевете.

— Не падайте духом, дорогой отец! — утешала госпожа Ковалинская. — Все-таки мне удалось через некоторых лиц привлечь к вам сочувствие цесаревны Марии Федоровны. Она переписывается с достопочтенными отцами Лафаретом и Сен-Мартеном. Отзывы их о вас были ей показаны. Цесаревна склонила супруга, великого князя, дать вам аудиенцию. Вы будете приняты в Гатчине на этой неделе.

При этом приятном известии граф выразил чувство благодарности отеческим поцелуем в ее горячие уста.

ГЛАВА LXVI

Тревога

На рассвете гости Ивана Перфильвича начали разъезжаться. Но члены капитула остались с тем, чтобы потребовать отчета у графа Калиостро, или Фридриха Гвальдо, или кавалера Вальдоне, или графа Феникса, или Великого Кофта, или как бы еще ни назывался сей протей. Они разошлись по отведенным им покоям и предались отдыху, в котором весьма нуждались.

Заснули и слуги, и весь остров погрузился в тишину. Спали, забравшись в беседки или растянувшись на скамейках в аллеях, и сторожа, пренебрегая важным поручением охранять от дерзких посягательств стрелку. В это время какой-то человек через цветники и сады осторожно пробирался по кустам к могиле Гомера и статуе Мемнона. Здесь он бесстрашной рукой вытащил из земли воткнутый в нее накануне магиком гвоздь и швырнул его в сверкающие воды залива. Ударившись о воду, гвоздь тут же пошел ко дну, оставив на поверхности лишь широко разбегающиеся круги.

Взяв затем сухую ветку, он затоптал круги и знаки, начертанные на песке Калиостро, и концом ветки начертил собственные, весьма прихотливые иероглифы.

Совершив все это, таинственный незнакомец удалился так же, как и пришел. Только ворона, потревоженная им, поднялась с дуба и с шумным хлопаньем крыльев трижды зловеще прокаркала.

Но ее вещий предостерегающий голос не был услышан. Сторожа безмятежно храпели, так как, сменяя поздно ночью поставленных накануне, уже явились после заседания в поварнях, где истреблялись обильные остатки Ивановского ужина, состоявшего по роскошному обычаю восемнадцатого века из восьмидесяти кушаний. Может быть, потому сон их и был столь крепок и сладок, хотя, конечно, можно было его объяснить и действием чар злых некромантов. По крайней мере, в свое оправдание стража привела потом именно эту, последнюю причину. Они даже рассказали о страшных видениях, которые сначала представились им. Дикий хохот, огненные глаза в кустах, протягивающиеся косматые руки, подкатывавшиеся под ноги колючие ежи и другие призраки пытались устрашить их и заставить уйти со своих постов. Они мужественно противостояли всему этому. Но тогда наслан был на них некий волшебный сон. И все они заснули как мертвые.

Уже солнце поднялось над садом и парками острова, и лучи его прокрадывались сквозь неплотно сдвинутые занавесы в покои, где сладко спали члены капитула и сам хозяин, Иван Перфильевич, когда дверь уединенного салона, куда накануне был перенесен бесчувственный Великий Кофт, с шумом отворилась. Оттуда поспешно вышел сам магик и, схватив первую попавшуюся сонетку колокольчика, принялся энергично дергать за нее. Однако его усилия долго ни к чему не приводили. Никто не шел на вызов. Он дергал еще и еще. Наконец появился заспанный, неубранный, измятый лакей-француз и недовольно спросил:

— Что угодно вашей милости?

— Сейчас же разбудите его превосходительство! — приказал Великий Кофт.

— Как-с? Кого-с? — изумленно, силясь шире раскрыть слипавшиеся глаза, переспросил лакей.

— Господина Елагина! Немедленно разбудите господина Елагина! — нетерпеливо повторил Кофт.

— Разве же это возможно? Они изволят почивать, — сказал лакей.

— Потому-то я и приказываю вам разбудить господина Елагина, что он спит и почивает, не зная и не чувствуя ужасного несчастия!

Слуга, видимо, подумал, что граф, которого с ужина унесли в бесчувствии, и до белого света еще не протрезвился. Он сказал, что, во всяком случае, может только доложить о требовании господина иностранца, — как он теперь язвительно нарек прервавшего его утренний сладкий сон и приказывавшего нечто столь несуразное графа Калиостро, — дворецкому.

— Докладывайте, но только поскорее! — приказал магик и, сложив руки на груди, стал прохаживаться по анфиладе покоев.

Лакей ушел и не возвращался. Тогда Калиостро стал дергать за сонетки в разных покоях. Этот перезвон, звуки которого стали доноситься из нижнего этажа, где помещались слуги, подействовал. Показался быстро идущий и на ходу надевающий ливрейный кафтан измятый и заспанный дворецкий-итальянец.

— Это они звонят?! — бесцеремонно тыкая пальцем по направлению прохаживавшегося Калиостро, спросил лакея дворецкий.

— Они-с! — фистулой и как-то жалостно преклонив голову на один бок сказал лакей.

— Что угодно, экчеленца? — спросил дворецкий на родном языке.

— Разбудите сейчас же господина Елагина! — отвечал Калиостро.

— Но это невозможно!

— Вы ответите, если не исполните моего приказания. Господин Елагин будет вами очень недоволен. Совершилось страшное несчастье.

— Какое несчастье?

— Разбудите господина Елагина и всех оставшихся в его доме ночевать особ сейчас же! Если вы не хотите, я сам пойду их будить.

— Я должен доложить об этом камердинеру его превосходительства! — сказал дворецкий.

Он удалился, но на этот раз вернулся гораздо, скорее, вместе со старичком, русским камердинером Ивана Перфильевича. Тот долго не мог взять в толк, чего хочет иностранный гость. Известие о каком-то несчастье встревожило его чрезвычайно. Магика он искренне боялся, почитая злым чародеем, уже раз наславшим на его престарелого господина тяжкую болезнь. Не исполнить требование проклятого колдуна, как бы не было худо? Исполнить — но как? Его превосходительство почивает так сладко, и будить его он не смеет. Камердинер ахал Наконец решился пройти в спальню Ивана Перфильевича и посторожить. Может быть, сами проснутся и крикнут Тогда и доложить…

ГЛАВА LXVII

Расправа

Случай помог верному камердинеру. Едва он прокрался в сумрачную спальню Ивана Перфильевича, как любопытная муха села у самых ноздрей его превосходительства и была втянута затяжкой храпа к нему в нос отчего он чихнул и проснулся.

— Что тебе надо, старина? — спросил Иван Перфильевич, зевая.

Стоявший у изголовья постели камердинер доложил, что граф Калиостро поднялся и всех в доме звонками перебаламутил.

— Дворецкий уже меня позвал.

— Так этот иностранный граф протрезвился? — зевая и крестя рот, спросил Иван Перфильевич.

— Они и трезвый не обстоятельнее, нежели пьяный. Требуют ваше превосходительство разбудить и всех оставшихся ночевать.

— Вот как? Ну, я и сам проснулся, — спуская ноги на пол сказал Иван Перфильевич, — но какое дело до нас иностранному графу?

Камердинер доложил, что Калиостро твердит о каком-то несчастье, а в чем оно, не объясняет. Иван Перфильевич неприятно поморщился.

— Несчастье, вероятно, состоит в том, что у господина Калиостро голова трещит с похмелья. Однако если он так торопится нас созвать, мы удовлетворим его желание. Уже поздно. Доложи всем от моего имени, что я прошу пожаловать в капитул.

Вскоре наместный мастер и остальные, разбуженные камердинером, сошлись в покой, где ожидал их Великий Кофт. Они едва кивнули ему и, рассевшись в креслах, молча уставили строгие взоры на магика, еще так недавно пользовавшегося безграничным влиянием в их избранной среде.

Это холодное обращение, однако, не произвело ни малейшего впечатления на графа Калиостро. На кивки вельмож и он ответил не менее холодно. Граф стоял посреди зала, и взгляд его как обычно был направлен к небесам. Синеватое лицо Калиостро более, чем когда-либо, выражало лунатическую отрешенность мистического экстаза. Взаимное молчание длилось с добрую минуту. Наконец Иван Перфильевич сухо спросил:

— Доложено было нам о вашем желании, почтеннейший, видеть членов капитула и поведать ему о каком-то несчастьи. Ну, вот мы и собрались. Говорите.

Калиостро молчал.

— Не о том ли несчастьи желаете нам доложить, господин Кофт, — язвительно заметил князь Мещерский, — которое его вчера под стол повергло?

Калиостро молчал.

Негодующий ропот прошел между высокими особами.

— Что он, как столб, стоит? Сам будил всех, а теперь молчит! Это опять его шарлатанские штуки! — переговаривались члены капитула.

— Что он сделал с нашим ребенком? Я должен спросить его, что он с нашим ребенком сделал, — волновался князь Сергей Федорович Голицын.

Вдруг крупные слезы полились из глаз Калиостро, он горестно всплеснул руками и воскликнул:

— Несчастье! Несчастье!

Затем, ударив себя в грудь, заговорил:

— Совершилось ужасное несчастье. Сокровище потеряно. Злые магики разрушили охранявшие его пентаграммы и наложили свои. Магический гвоздь исчез. Бесценное сокровище, которое осчастливило бы все человечество, опустилось теперь в недоступные земные бездны. Не о золоте, не о камнях, не о тленном сокровище сокрушаюсь. Но великие знания и силы заключены в утраченных нами вновь пергаментах и свитках. Казалось, так близок был великий миг! Еще последнее усилие, и все человечество было бы освобождено, дни рабства миновали, равенство водворилось бы, ибо найдено утраченное слово! Это конец! Но тому не было суждено. Мгновенная слабость предала меня в руки незримых врагов. Они опоили меня до бесчувствия. Сорвите с меня эту священную цепь! Я более не Кофт, не гроссмейстер! Низвергните меня со всех степеней! Швырните во тьму, где будет вечный плач! Выкрикивая эти беспорядочные фразы и проливая слезы, граф терзал свои одежды, как древний израильтянин в дни великой скорби.

В ответ раздался вдруг громкий плач, и дверь уединенного салона, где провел эту ночь магик, распахнулась, в нее вбежала госпожа Ковалинская с распущенными черными кудрями, в отчаяни упала перед Калиостро на колени и, обнимая его ноги, воскликнула: ‘Дорогой отец! Дорогой отец!’

Он поднял ее, и она на руках магика лишилась чувств. Слезы, движения и монолог графа и заключительное появление госпожи Ковалинской смутили своей неожиданностью членов капитула. Надо было оказать помощь бесчувственной красавице. Одни помогали Калиостро уложить ее на софе, другие пошли позвать женщин.

Только князь Куракин, отведя в сторону Голицына и Дмитревского, нахмуренный и злой, совещался с ними.

Появились женщины. Госпожу Ковалинскую унесли на софе. Тут Калиостро, сняв цепь с высшим знаком египетского масонства, протянул ее Елагину:

— Возьмите, достопочтеннейший мастер! — горестно сказал бывший гроссмейстер. — Я погиб, и все погублено со мною. Сокровище этого острова вновь останется скрытым в недрах земли. И то благо, что оно не досталось злым некромантам. Овладеть им они были бессильны. Так, сокровище скрылось с сегодняшнего дня на сто двадцать пять лет. С ним увяла, не успев расцвести, надежда на освобождение человечества от рабства. Солнце свободы еще не взойдет на Севере. Может быть, благородные усилия неведомых миру ученых привлекут этот клад в иную страну, и он, пройдя под землей, откроется там. Если же нет, сокровище останется на этом острове сто и двадцать пять лет. пока здесь не поселится некий вельможа, друг великого царя. Если этот вельможа будет достаточно мудр и найдет себе помощников, облеченных тайнами священной магии, то он извлечет сокровище и облагодетельствует им миллионы. Если же нет, оно вновь скроется надолго. Запомните мои слова и занесите в анналы капитула.

— А теперь простите, достопочтенные мастера и любезные братья! — низко кланяясь, заключил Калиостро. — Я ухожу от вас. Но и то запомните, что если бы вы, увидев мою внезапную слабость, вняли бы уговорам моей духовной дочери, которая одна была мне непоколебимо верна, и пока душа моя, схваченная и исторгнутая злыми чарами, скиталась во мраке, сторожила мое тело и тем спасла его от растерзания, меня — от смерти. Если бы вняли словам ее, что мое падение — лишь временное искушение, то не стали бы затем проводить ночь в бессмысленных огненных потехах и в любострастии, а сами бы стали на страже сокровища и, претерпев все ужасы и нападение врагов, отстояли бы его, пока душа моя вновь бы с телом не соединилась. Вы этого не сделали. Это ляжет укором на вашу совесть. Но я вас не укоряю. Я смиренно кланяюсь вам и ухожу.

И граф в самом деле двинулся к выходу. Но князья Куракин и Голицын бросились за ним и схватили под руки.

— Постойте, господин Калиостро, погодите! Мы слышали ваши речи, теперь вы нас послушайте! — говорил до крайности возмущенный и рассерженный Куракин.

— Вы плели басен довольно. Теперь дайте ответ! — говорил, таща магика за руку, Голицын.

— Не думайте, что вы так легко от нас отделаетесь, наглый вы шарлатан! — скрежетал зубами Куракин, дергая Калиостро за локоть.

— Где наш несчастный ребенок? Что ты с ним сделал, злодей?! — кричал Голицын.

Растерзанный, бледный, с искаженным лицом, граф совершенно растерялся. Парик свалился с головы, обнажив обритый, синий череп с буграми и вмятинами, на одной ноге развязалась подвязка, и чулок спустился с толстой икры.

Все члены капитула мгновенно пришли в волнение и, возмущенно окружив магика, казалось, готовы были растерзать его бренное тело, ускользнувшее от злобы ночных демонов. Только приличие и важность сана удерживали братьев-масонов от кулачной расправы с некромантом, но, толпясь, толкая, таща, они осыпали его ругательствами:

— Шарлатан! Мошенник! Становись на суд и расправу, низкий плут! Довольно ты нас морочил, негодяй!

Несчастный, казалось, потерял всякое самообладание. Побледневшее лицо его выражало ужас.

Вдруг в зал быстро вошел дворецкий. Изумленный бурной сценой между вельможами и иностранцем, он было попятился, но вслед затем громко и отчетливо провозгласил:

— Курьер из Гатчины от его императорского высочества цесаревича Павла Петровича с пакетом для графа Александра де Калиостро!

О прибытии фельдъегерей и курьеров императрицы и августейших особ нужно было сообщать немедленно и не взирая ни на какие обстоятельства. Вельможи мгновенно выпустили из рук терзаемого ими магика и, отступив, оставили на свободе.

ГЛАВА LXVIII

Запрет

Озираясь из-под круглых бровей испуганно-озлобленным взором, растерявшийся магик, казалось, в первое-мгновение не мог понять всего значения пришедшего ему на помощь неожиданного обстоятельства, и почему разъ яренные члены капитула внезапно отступили. Тем време нем курьер в гатчинской старо-прусской форме ‘малого двора’ быстро вошел и, по безмолвному указанию Елагина, подал пакет растерзанному Калиостро и так же быстро удалился. Дрожащие пальцы магика не повиновались ему.

— Позвольте, любезный граф, — мягко сказал Иван Перфильевич, — помочь вам.

Он взял пакет, вскрыл его и вслух прочел, что его высочеству государю цесаревичу благоугодно дать аудиенцию иностранцу графу Александру де Калиостро в Гатчине, в Мальтийском павильоне.

Мгновенно осчастливленный российским цесаревичем итальянец был окружен вельможами, которые с очаровательными улыбками сердечно пожимали ему руку, благодушно поздравляя с высокой милостью. Ни малейшего намека на недавнюю бурную сцену теперь не осталось. Придворные протеи продемонстрировали магику дивное искусство мгновенных превращений, превосходящих Овидиевы.

Когда Калиостро осознал происшедшее, обычная важность возвратилась к нему. Он благодарил поздравлявших его вельмож на своем своеобразном итало-французском языке. С глубоким реверансом Иван Перфильевич подал ему гроссмейстерскую цепь египетского масонства.

Граф возложил ее на себя и вновь превратился в Великого Кофта.

— Достопочтенные мастера и любезнейшие братья! — сказал магик. — Мрачные искушения рассеялись! Обступившая нас из-за моей мгновенной слабости и вашего недоверия мгла миновала, и чистейший свет надежды осветил нас. Великий князь Поль зовет меня к себе. Он хочет услышать великие истины, столь близкие его возвышенной душе. Если здесь сокровище скрылось от нас, то мы обретем его, быть может, там, в Гатчине. Да благословит же Великий Строитель Вселенной мою встречу с принцем. А чтобы окончательно развеять мрак и очистить наши сердца, предлагаю пропеть священный псалом ордена.

И, не дожидаясь согласия, Калиостро, громко и торжественно запел. Члены капитула дружно вторили ему.

— А теперь, братья, — воскликнул граф по окончании псалма, — предлагаю временно прекратить работу всех лож, подчиненных капитулу, с тем, чтобы дальше уже вести ее по согласованным и правильным чертежам, которые предложу вам от имени высших руководителей ордена после свидания с принцем Полем.

— Действительно, нам надо осмотреться и очиститься! — сказал Куракин.

— Как наместный мастер объявляю запрет! — повысил голос Иван Перфильевич!

— Теперь к вам моя речь, князь! — обратился Калиостро к Голицыну. — Страдания вашего родительского сердца мне очень понятны. Но ободритесь и познайте сладость возвращения надежды. Выздоровление вашего ребенка началось. Опасность миновала. Я победил темные влияния зловещих духов, ополчившихся на младенца, чтобы погубить его, так как прекрасное грядущее ожидает этого избранника судьбы. До сих пор ни вам, ни княгине нельзя было видеть первенца. Но на этой же неделе вы увидите ваше дитя. Хотя пока и на малый срок, однако, достаточный, чтобы вы могли поверить в ваше счастье. Дитя еще чрезвычайно слабо, но уже вне всякой опасности.

— Как мне благодарить вас, граф! — воскликнул вновь исполненный доверия к магику обрадованный князь. — И как достойно выразить сожаление и раскаяние, которое я теперь испытываю!

— То было искушение и минутная победа над всеми нами темных флюидов зла, не более! Весь путь адепта священной магии усеян такими и подобными искушениями. Но я должен молитвой и уединенными размышлениями подготовить себя к свиданию с принцем, на которого ныне все наши надежды! Простите!

Калиостро поклонился и вышел.

Члены капитула сошлись в тесный кружок посреди комнаты и долго шептались, совещаясь.

ГЛАВА LXIX

Потерянный рай

Солнце уже поднялось над Невою и птичьи хоры вдохновенно щебетали в голландском саду гостеприимной старушки, когда князь Кориат очнулся от безумного забытья любви.

Пламя лампады перед статуей Мадонны померкло в дневном сиянии. Ложе таинственной ‘внучки’ было смято и осквернено, но он не мог вспомнить, как попал на него.

Возле него спала чужая незнакомая женщина. И близость ее разгоряченного тела вызывала в храмовнике отвращение. Он осквернил свои священные обеты. С ней! Неужели эта женщина — Серафима, таинственная жрица его грез? Неужели ее впервые он увидел в клубах курений, послушную заклинаниям некроманта? Неужели это она предстала ему в образе богини земли и неба и в подтверждение своего дивного рассказа оставила таинственную черную розу, которую он хранит с тех пор на груди? Неужели это она так недавно, под прозрачным покрывалом, в венке из свежих роз явилась у древнего мрамора античного саркофага в час заката, под мощными дубами, овеянная таинством чистейшей поэзии и прелести?

Нет, это не она! Это не она.

Где же та, которую он любил, боготворил? Зачем он лежит рядом с несчастной блудницей, завлекшей его в этот приют для светских развратников и развратниц, где фальшивая белизна стен скрывает наготу тайного порока? И как мог он покорно идти на зов низменной авантюристки и в ее изнуренных объятьях утратить свою чистоту! О, горе!

Раскаяние, великая скорбь, отвращение переполняли его.

Как древний Адам у врат потерянного рая, ломал он руки и вздыхал перед разрушенным светлым миром своих юношеских мечтаний. И даже не мог утешиться тем, что несчастная сообщница падения — все же его жена. Жалкая блудница была рядом с ним. И, прислушиваясь к дыханию спящей, к трепету ее воспаленных губ, ее измятой груди, он угадывал повесть долгих искушений, беспорядочных страстей. ‘В несколько мгновений расточил я сокровище моей чистоты, которое дал обет хранить для возвышенного подвига! Все, что манило меня прелестью, было ложью, искушением коварного дракона низменной, страстной природы!’ — терзался он.

Женщина спала, и можно было при дневном освещении хорошо рассмотреть ее лицо, ранее таившееся в сумраке покрывала. Тут проявились все изъяны, наложенные годами, страстями и последним буйным пиршеством любви. Теперь она походила на смятый увядший цветок, на розу из своего венка, все еще остающегося на ее кудрях, но потерявшего аромат, свежесть, краски, жизнь. Ее черные кудри! Но что это? Серебристая нить предательски извивается в локоне! Злая насмешка судьбы! Пудра, равномерно серебрившая вчера синевато-агатовые переливы ее кудрей, осыпалась, и выступил иней надвигающихся лет увядания. Он заметил и роковые морщинки вокруг сомкнутых век и нарушенную гармонию форм. И наконец вся красота ее померкла перед ним и осталась лишь одна увядшая плоть.

Юноша поспешно, но осторожно, чтобы не разбудить спящую, встал и, одевшись, выбрался из спальни. В соседней комнате стояло бюро с письменными принадлежностями и бумагой. Он сел и написал вексельную расписку. В ней проставил сумму всего своего состояния, не оставив себе не единого рубля. Эту расписку вложил в конверт, надписав: ‘Серафиме Калиостро’, и оставил на столе возле снятых ею драгоценностей. Потом вышел из домика, где все предметы показали ему теперь свою ветхость. На веранде к нему выскочила гостеприимная старушка. Но чепца и буклей на ней не было, и одета была в грязную кофту и выцветшую юбку. При дневном свете, неприбранная, она казалась настоящей ведьмой, тем более что запавшие глазки ее светились алчностью и дрожащая рука жадно тянулась к уходящему ночному гостю. Он швырнул кошелек отвратительной мегере. Та с большой ловкостью подхватила звякнувшие червонцы.

ГЛАВА LXX

Казимир нагрубил

Калиостро торжествовал. Несколько раз с наслаждением трепетной рукой касался он, как талисмана, спрятанного на груди извещения. В самом деле, широкие перспективы открывались магику. Не сомневался, что расстроенное, по слухам, воображение цесаревича Павла Петровича легко поддается его внушениям. Тогда он быстро приобретет вес в Гатчине, и останется только привести в действие магическую цепь сторонников Месмера при дворе и в свете, которая тоже будет в его руках через восторженную духовную сестру его и дочь — Ковалинскую.

На пристани магика встретил Казимир. Черная гондола уже стояла наготове, с гребцами и престарелым кормчим.

— Где графиня? — спросил тихо граф.

Казимир лукаво улыбнулся и указал на сверкавший плес Невы и зеленый берег соседнего острова.

— Вы все исполнили, любезный Казимир, как я приказал? — строго спросил магик, недовольный весельем и развязностью поляка.

— Да, абсолютно! — продолжая странно улыбаться, отвечал Казимир.

— Вы ждали их здесь, на пристани? — хмурясь, спросил магик.

— Да, на пристани.

— И отвезли к старушке?

— Да.

— Князь с графиней?

— О нет. Он ушел, пока она спала.

— Но графиня уже проснулась?

— О конечно! И, не найдя князя, предалась отчаянью!

Да! Да! Графиня безутешна. Я оставил ее плачущей, — с самым веселым и довольным видом рассказывал Казимир, как будто говорил о чем-то очень приятном.

— Не понимаю вашей веселости, — с досадой заметил некромант. — Слезы госпожи должны бы тронуть вас. Вижу, что возникли какие-то затруднения, и поэтому мне надо сейчас же увидеть графиню.

— Если верить тем обещаниям, которые она давала относительно вас, — несмотря на замечание Калиостро, возразил поляк, — то свидание с графиней может окончиться печально для вашего сиятельства.

Тут спиртуозные эманации, исходившие от Казимира, объяснили некроманту развязность слуги, очевидно, уже успевшего опохмелиться в поварнях Елагина.

— Черт вас побери, Казимир! — сказал с досадой граф. — Вы с утра навеселе.

— О, это ничего не значит! Чемодан вашего сиятельства уже погружен в гондолу, Эммануил тоже здесь. Не знаю, как вы распорядитесь насчет госпожи Ковалинской? Захватим ее с собой или оставим здесь?

— Повторяю, что вы с утра пьяны, Казимир, и предупреждаю: если это повторится еще раз, я буду вынужден отказать вам!

— Черт возьми, как я буду огорчен! Да я сейчас же найду себе место почище, нежели у странствующего магика! Предложений сколько угодно! Лучшие дома столицы мне открыты! А если уеду в Варшаву, то могу быть камер-лакеем при самом короле Станиславе-Августе!

— Очень хорошо. В таком случае я не удерживаю вас, — холодно сказал магик.

— То есть как это! — вызывающе задирая нос и кося левым глазом, спросил Казимир. — Как мне понимать слова вашей милости?

— Так, что я отказываю вам. Вы грубите мне. А я не желаю иметь дело с грубияном. Мне нужен деликатный, скромный и надежный слуга. Да не один. Ведь я получил приглашение в Гатчину к наследному принцу! — Калиостро показал извещение ‘малого двора’. Однако-это не произвело особого впечатления на поляка.

— В Гатчину! Ваше сиятельство зовут в Гатчину! Э, как же вы там обойдетесь без моей помощи и без Эммануила?

— Вполне. Но вы, Казимир, уйдя от меня именно теперь, когда звезда моя восходит, потеряете очень много, может быть, все!

— Кто из нас больше потеряет, это еще вопрос! — нагло возразил поляк. — Ведь я о вашем сиятельстве знаю слишком такое… Если огласить, так вам, пожалуй, и оставаться в Петербурге будет нельзя!

Лицо Калиостро потемнело от гнева.

— Пьяный нахал! Ты смеешь мне угрожать! — проговорил он сквозь зубы, — Уже за одно это ты жестоко поплатишься!

— Я вас не боюсь. А вы лучше жалованье мне отдайте! Много ли я видел от вас? Толкуете о кладах, а сами считаете каждый грош!

— Ты жестоко поплатишься. А теперь убирайся. И Калиостро направился к гондоле.

— Я сам от вас ухожу!.. Я не нуждаюсь. Я — прирожденный литовский шляхтич, а вы кто и откуда, никому неизвестно! — кричал ему пьяный Казимир. — Эммануил! Иди сюда! Этот магик развратит твое детское сердце! Вы чернокнижием занимаетесь! Жалованье мое отдайте, граф бродячий!

ГЛАВА LXXI

Горе женщины

Калиостро уже сидел в гондоле и приказал плыть к домику таинственной соотечественницы. Престарелый кормчий оттолкнулся багром от пристани. Гребцы ударили веслами.

Наглость слуги после отрезвления, конечно, смените уничижением, а против его угроз он тут же решил принять меры. Не стоит беспокоиться по пустякам. Н сообщение поляка о случившемся в доме старушки его сильно встревожило. Когда гондола подплыла к голландскому садику, Калиостро встретила сама хозяйка. Но Калиостро даже ей не кивнул и, пройдя в калитку, спросил:

— Что с Лоренцой?

— Ах, синьора в совершенном отчаянии! — всплеснув руками, сказала старуха.

— Без кривлянья, старая чертовка, без кривлянья! — грубо оборвал старуху граф. — Говорите дело.

— Ах, Бальзамо, вы не можете без оскорблений! А ведь я вам, хоть и дальняя, а все же родственница!

— Я вам говорил, чтобы вы не смели вспоминать об этом проклятом родстве! — огрызнулся он. — Говорите же!

— Пока Лоренца спала, ее молодой обожатель ушел, скрипучим, неприятным голосом отвечала старуха, и теперь она ревет оттого, что он видел, какая она при дневном свете. Разлюбил, и ей не бывать русской княгиней! Не сказав ни слова, Бальзамо повернулся спиной к старой сводне и быстро пошел к домику.

Он нашел Лоренцу в белой спальне. Стоя на коленях перед статуей Мадонны, она рыдала и ломала руки.

— Что случилось? Успокойся, Лоренца, — сказал Бальзамо, осторожно касаясь обнаженного плеча красавицы.

Женщина вздрогнула, вскочила и, оттолкнув его, крикнула:

— Прочь! Прочь! Не прикасайся! Я не хочу знать тебя, низкий проходимец! Я хочу посвятить свои дни Мадонне. Прочь с моих глаз, проклятый совратитель!

— Лоренца, это сумасшествие! Ты еще слишком молода и хороша собой, чтобы ханжествовать, — сказал магик.

— Молодость моя прошла. Я — старуха. Все кончено для меня, — с отчаянием говорила женщина.

— Я знаю многих красавиц на театральных подмостках. Если сравнить их при дневном свете с тобой, право, ты покажешься невинной девушкой.

— О, как ты мне ненавистен, Бальзамо! — простонала Лоренца. — Твои ухватки, твоя наглость, грязное ремесло — все, все мне ненавистно!

— Кажется, это утро всех сводит с ума, — спокойно возразил магик. — Только что мне нагрубил Казимир, так что я вынужден был прогнать его. Но он был пьян. Почему ты беснуешься? Вспомни, что, если бы не я, ты состарилась бы служанкой в остерии, деля ласки с пьяницами. Я вывел тебя в свет.

— И торговал мною, презренный!

— Эта торговля часто была для тебя так же приятна, как и прибыльна!

— Уйди! О, пречистая дева, спаси меня из когтей сатаны!

— Говорю тебе, что ты напрасно отчаиваешься. Что произошло у тебя с князем?

— Ах, он увидел, что я — старуха, и ушел!

— Как же он увидел тебя, бедная Лоренца?

— Бальзамо, я заснула под утро. Солнце ярко осветило меня. Он посмотрел на меня сонную, неубранную, отвратительную, разлюбил и ушел. Мой князь, мой русский князь разлюбил меня! — ломая руки, повторяла она.

— Не плачь, бедняжка, — сказал Калиостро, и его толстое лицо выразило подобие искреннего сожаления. — Князь еще вернется к тебе. Первое упоение страстей и утрата чистоты как у девушек, так и у юношей нередко сопровождается чувством великой скорби и раскаяния. Ведь это первое падение, подобно Адамову. Ты же была неосторожна, что осталась с ним до восхода солнца, вместо того чтобы в сумерках скрыться обольстительным видением. Ты разоспалась с юношей, как со старым мужем! Что же тут удивительного, если к его раскаянью добавилось отвращение. Но ведь это на время. Он еще вернется к тебе.

— Он не вернется, Бальзамо! Посмотри!

И, быстро отдернув белую занавеску, Лоренца стала у окна, освещенная ярким солнечным светом.

— Я — старуха! В объятиях моего милого красавца, моего русского князя я истощила свои прелестц и ни на что больше не годна! — Наивное горе в словах бедной женщины было трогательным.

Калиостро внимательно, испытующе осмотрел свою подругу и помощницу.

— Черт возьми, Лоренца! — сказал он наконец. — Ты в самом деле состарилась за одну ночь. Твоя кожа огрубела, воспалилась! Откуда эти морщины вокруг глаз? А эти складки на шее? Их ведь не было вчера! Твои глаза померкли. В волосах седина. И вся ты вдруг отяжелела и опухла! Да, это чудесное превращение! Или объятья русского князя были столь пламенны, а девственные желания его столь ненасытны, что он в самом деле в одну ночь поглотил еще столь пленительный накануне остаток твоей молодости?

— Это все твоя проклятая омолаживающая мазь, Калиостро! — закрывая лицо руками, сказала Лоренца. — Она так же фальшива, как и все твое жалкое магическое искусство!

— Омолаживающая мазь? Как! Да ведь я велел тебе ее продавать, но строго запретил самой ею пользоваться! — вскричал Калиостро.

— Моя красота увядала так быстро, что я использовала ее, проклятую, и натиралась с ног до головы! — призналась женщина, опустив голову и пряча лицо в ладонях.

— Вся натиралась! Да ты с ума сошла! Ведь только ведьмы, отправляясь на шабаш, натираются этой мазью с ног до головы. Ведь эта мазь в большом количестве — ядовита, возбуждает ненасытные желания и опьяняет видениями!

— Я и летала на шабаш, Бальзамо! Я погубила свою бессмертную душу. Я проклята навеки, — раздался глухой голос Лоренцы.

Казалось, неожиданное признание поставило в тупик вообще ничем не смущавшегося некроманта. Тут он имел дело с чем-то посильнее ‘крыльев духа’ Ковалинской.

— Ты летала на шабаш?! Ты бредишь, Лоренца! Ведь это басни старых баб, — сказал он наконец растерянно.

— Нет, это не басни. Я была сама и знаю. Мессир Леонардо не раз делал меня своей избранницей! О, как ужасны его ласки! Объятья его — огонь и кипяток!

— Безумие! Бред! В омолаживающую мазь положена белена, болиголов, дурман, и в большом количестве она вызывает галлюцинации!

— Ты — некромант и не знаешь своей науки! Или ты скрываешь? Признайся, что ты бывал на шабаше!

— Повторяю тебе, что все эти басни придуманы для того, чтобы обманывать глупцов. Но может ли просвещенный человек им верить? Нет, ты больна, Лоренца, ты бредишь, — обеспокоено сказал Калиостро. — Ты в самом деле отравлена омолаживающей мазью. Но я вылечу тебя. И ты все еще сможешь быть прекрасной… в покрывалах и в ночном сумраке. Не горюй, женщина! Ободрись. Скоро мои дела поправятся. Сбудутся все мои желания. Великий князь приглашает меня в Гатчину. Но подожди. Надо еще посмотреть. Неужели этот русский так и скрылся, не оставив после себя никакого сувенира? Это было бы не совсем учтиво.

Говоря так, Бальзамо вышел в соседнюю комнату. Скоро оттуда раздался его веселый голос:

— Нашел! Письмо Серафиме Калиостро! Ободрись, женщина! Что-нибудь здесь есть приятное.

— Письмо от князя! — вскричала обрадованная Лоренца, бросившись к вошедшему с конвертом Калиостро. — Дай! Дай!

— Оно ведь написано по-русски. Ты все равно не поймешь, — достав исписанный листок, говорил Калиостро. — Я же немного знаком с этим варварским наречием, сколь оно ни трудно для итальянца.

Внимательно рассмотрев написанное, Калиостро вдруг радостно воскликнул и, подпрыгнув, сделал в воздухе весьма искусный пируэт.

— Возрадуйся, женщина! — крикнул он. — Знаешь ли ты, что это такое?

— Выражение нежных чувств? Слова любви? Он назначает новое свидание? Дай! Дай! — замирающим от надежды и страсти голосом говорила Лоренца, протягивая руки к посланию возлюбленного.

— Слова любви! Ха-ха-ха! Князь порядочный человек. Он оставил нечто более существенное. Это вексель, Лоренца, вексель! По всей форме, на предъявителя! Да-да! Вексель, или кредитное письмо, по которому ты хоть сейчас можешь получить у банкира Сутерленда семьдесят пять тысяч русских рублей. Семьдесят пять тысяч за одну ночь! Это по-княжески! Это по-русски! Вот смотри, цифрами написано!

И магик протянул письмо женщине.

Она взяла листок, но не посмотрела в него.

— Семьдесят пять тысяч за мою ночь, — мрачно повторила она, дико вращая глазами. — За последнюю ночь моей погибшей красоты и юности! И за душу мою, за бессмертную душу, погибшую навеки! А ты обрадовался, жадный нищий! Но я хочу бескорыстно отдать и душу, и тело моему милому русскому князю! Смотри, проклятый сводник, где эти семьдесят пять тысяч!

Она стремительно поднесла листок к пламени лампады, все еще теплившейся перед статуей Мадонны. Вексель загорелся.

— Что ты делаешь, сумасшедшая! — бросившись к ней, закричал магик. — Да ведь у нас нет больше денег. А теперь-то и пойдут расходы!

Несчастная с силой львицы вырвалась, толкнув его в грудь локтем так, что он отлетел, и высоко подняла руку с горящим листком. Через мгновение лишь черный пепел остался от семидесяти пяти тысяч. Лоренца протянула графу руку, держа на ладони пепел, и, сдунув его в лицо онемевшего от злобы и отчаяния некроманта, с адской усмешкой сказала:

— Ну, призови свое искусство, проклятый жид! Преврати этот пепел вновь в семьдесят пять тысяч русских рублей!..

ГЛАВА LXXII

В Гатчине

Полосатый черно-желто-красный шлагбаум, такая же полосатая будка и стоящий рядом в старо-прусском зеленом мундире, с буклями, косой и в золоченом кивере рядовой гатчинских ‘модельных войск’ цесаревича Павла Петровича свидетельствовали о том, что безграничное царство мудрой северной Астреи здесь кончается и начинается крошечное владение ее капризного сына. В самом деле, в Гатчине был свой ‘малый двор’, свои камергеры, свои войска, своя артиллерия, на озерах и речках — маленьких флот, в парках стояли крепостцы, производились разводы, вахтпарады, смотры по старому фридриховскому уставу. Приписанные к Гатчине села и деревни получили особое устройство, призванные создать благоденствие подданных маленького царства, среди которого в неусыпной деятельности, изо дня в день, с пяти часов утра пребывал великий князь Павел Петрович, сумрачный, насмешливый, вспыльчивый и великодушный чудак. Екатерина не мешала его деятельности, мечтам и забавам и только следила, чтобы эта деятельность не переходила границ отведенного цесаревичу крошечного царства.

Разделяя уединение августейшего супруга, прекрасная, как весеннее безоблачное утро, великая княгиня Мария Федоровна была не менее деятельна и вносила свою лепту в переустройство садов и парков Гатчины.

В это особое царство на присланном от ‘малого двора’ кабриолете с кучером и чиновником въезжал Калиостро.

Кабриолет доставил магика прямо в Мальтийский павильон — здание в средневековом стиле с зубцами, бойницами, башенками и статуями рыцарей в нишах, — который стоял в довольно глухой части парка среди мощных елей и сосен.

Введя в это уединенное помещение магика, придворный чиновник на немецком языке объяснил, что тот должен дожидаться здесь. Калиостро думал, что будет принят во дворце цесаревича, и такое начало ему очень не понравилось. Однако он не терял надежды. Одетый в черное, держа шляпу под мышкой, граф нетерпеливо прохаживался в пустом павильоне, прислушиваясь к глухому шуму, перекатывавшемуся в верхней части парка.

Раздался топот, треск колес и хлопанье бича. Еще один кабриолет подъехал к Мальтийскому павильону. В нем сидел другой чиновник и с ним невысокий человечек в треуголке, грудь которого была увешана орденами разных государств. В одной руке он держал бич, а в другой длинный повод, на котором за кабриолетом бежал маленький, розовой масти ослик с золочеными копытцами и с большим бантом из широких лент прусских цветов у корня хвоста.

Едва кабриолет остановился, хозяин ослика соскочил, достал из мешка, лежавшего в экипаже, полотенце, щетки, медный тазик и мыло, скинул кафтан, украшенный орденами, подвязал передник и, зачерпнув воды в ближайшей канавке, принялся ловко чистить, мылить и вытирать ослика, смывая следы дорожной пыли и испарины. Ослик, развесив уши, стоял неподвижно. Окончив туалет маленького четвероногого, хозяин вновь надел кафтан с орденами, почистился сам и затем вошел прямо в зал павильона, ведя за собой и ослика на поводу.

Заметив Калиостро, он вежливо снял треуголку и поклонился. Лицо его сияло благодушной улыбкой и бесконечным самодовольством. По знаку хозяина поклонился и ослик, сгибая передние ноги. Магик холодно кивнул новоприбывшим. Но господин в орденах, очевидно, желал вступить с ним в беседу.

— Эге, камрад! — сказал он по-немецки. — Вы тоже явились что-нибудь хорошенькое показать его высочеству?

Калиостро не ответил, но хозяин ослика нисколько не смутился и стал расхваливать необыкновенный ум своего питомца.

Но вдруг в аллее послышался топот копыт, и показалась кавалькада. То возвращались с ежедневной верховой прогулки цесаревич Павел Петрович, цесаревна Мария Федоровна и их свита.

Поравнявшись с павильоном, кавалькада остановилась. Через минуту в него быстро вошел великий князь Павел Петрович, ведя под руку супругу.

Калиостро и владелец ослика приветствовали августейшую чету низкими реверансами. Поклонился и ослик, сгибая ножки с золочеными копытами.

Павел Петрович насмешливым, проницательным взглядом темных глаз окинул эту своеобразную группу и сказал, кивнув на ослика, Марии Федоровне:

— А он очень мил и хорошо воспитан! Ну-ну! Милейший, покажите нам его искусство, — весело продолжал цесаревич.

Хозяин ослика расцвел восторженной улыбкой и защелкал бичом. Ослик ходил на задних копытах, танцевал менуэт, прыгал через стулья. Затем отбивал золоченым копытцем ответы на заданные вопросы о числе присутствующих, часов, окон в павильоне.

— Браво! Браво! Да ваш осел так обучен, что чуть ли не говорит! И прелесть как учтив!

— Мы бесконечно счастливы, что снискали благоволение вашего императорского высочества! — расплываясь в блаженной улыбке и кланяясь, говорил осчастливленный хозяин четвероногого артиста.

— Мари! Ведь это прелесть что за ослик! — говорил Павел Петрович, обращаясь к супруге.

— Премилый! — сказала Мария Федоровна. — Не правда ли, Катерина Ивановна!

Стоявшая тут же в свите фрейлина малого двора Катерина Ивановна Нелидова поспешила выразить удивление способностями животного. Но вдруг только что снискавший августейшую похвалу за учтивость ослик подозрительно поднял хвост и надулся…

Павел Петрович притворно грозно взглянул на хозяина длинноухого, и немец сконфуженно бросился к воспитаннику и, подставив свою новую треугольную шляпу, этим героическим способом сберег паркет Мальтийского павильона.

Мария Федоровна и ее фрейлины закрылись веерами, цесаревич расхохотался, за ним и все остальные.

Обрадованный немец, сам улыбаясь во весь рот и укоризненно покачивая головой, как бы пеняя ослику, столь плохо поддержавшему выданную цесаревичем аттестацию, хотел вынести треуголку из павильона, но Павел Петрович сделал ему знак остановиться.

— Постойте, любезнейший! Ваша шляпа нам пригодится для герметических опытов. Что же не представят мне этого… как его… господина… господина Иероглифа!

— Граф Александр де Калиостро! — выступая, доложил кавалер свиты.

— Да-да! Господин Иероглиф! — рассеянно говорил цесаревич. — Подойдите ближе, господин Иероглиф! Как ваше здоровье, господин Иероглиф?..

Во время опытов с осликом граф, глубоко оскорбленный тем, что его как бы ставят на одну доску с дрессировщиком, оставался в стороне и никак не мог принять надлежащую осанку.

Казалось, Павел Петрович ни разу не взглянул даже в его сторону. Однако отлично видел все его ухватки. Приглашенный теперь, Калиостро подошел с поклоном.

— Я много слышал о вашем искусстве, — сказал цесаревич. — Вы, говорят, чудеса делаете?

— Что такое чудо, ваше высочество! — отвечал магик. — Непонятное кажется толпе чудесным.

— Вы, говорят, открыли какой-то клад на острове Ивана Перфильевича Елагина! — продолжал, отдуваясь, фыркая и откидывая назад голову, цесаревич. По этим признакам можно было заключить, что итальянец ему сразу не понравился.

— Клад на острове, ваше высочество, действительно есть, но обретение его вновь отдалено на сто двадцать пять лет!

— Какая жалость! А я хотел позаимствовать из клада нашего милого Ивана Перфильевича! Ведь вы знаете, господин Иероглиф, мы, принцы, вечно нуждаемся в золоте.

— Если я — Иероглиф для вашего высочества, — заискивающе сказал Калиостро, — то более обстоятельная и в иной обстановке беседа со мною легко даст вам ключ к иероглифу моей личности.

— О, не беспокойтесь, любезнейший! Ключ у меня уже в руках. Но вот что. Вы сильны в герметическом искусстве и обладаете тайной превращения веществ?

— Конечно, ваше высочество, мне многое дано, — с важностью отвечал Калиостро.

— Подайте сюда шляпу! — приказал великий князь. Один из кавалеров свиты взял у хозяина ослика его шляпу и, кусая губы, чтобы удержать улыбку, поднес магику.

Но цесаревич стал совершенно серьезным.

— Вот, — сказал он, — покажите нам образец своего искусства, превратите это вещество в золото, и тогда я скажу, что, поистине, ваше великое дело — в шляпе!

— Вы шутите, ваше высочество! — сказал растерявшийся граф.

— Нисколько. Я даю вам возможность доказать свои знания. Мы запрем вас сейчас в этом павильоне и будем держать до тех пор, пока вы не превратите в слитки высокопробного золота все это. Если вам потребуются инструменты, пособия, мы их вам дадим. Повторяю, я не шучу. Вы знаете, что восточные принцы привыкли к безусловному повиновению и немедленному исполнению своих приказаний.

— Ваше высочество забываете, что я — иностранец, а не ваш подданный! — не без наглости глядя в лицо цесаревича, сказал Калиостро.

Павел Петрович не ответил, фыркнул, подал руку Марии Федоровне, круто повернулся и вышел.

Вслед за ним выходили остальные, обходя магика с таким видом, словно это он, а не ослик, испортил треугольную шляпу.

ЧАСТЬ ПЯТАЯ И ПОСЛЕДНЯЯ

ГЛАВА LXXIII

‘Лягушечник’

Проводя обычно лето в Царском Селе, в жаркие дни Екатерина любила уединяться в деревенский дом, построенный ею в Баболове.

Государыня называла это приятное местечко ‘мой лягушечник’.

В самом деле, здесь было достаточно прохлады и воды, лягушки водились на приволье в бассейнах, с шумом, брызгами и пеной били каскады в нагроможденных камнях, прозрачная вода расстилалась прихотливо очерченными прудами.

Прекрасный сад окружал светлый высокий дом с куполообразной крышей и огромными окнами, стоявший на пологом холме и отражавшийся в прозрачных зеркалах прудов со всех, сторон.

В ранние утренние часы, когда газоны еще блистали росою и ночная прохлада лишь смягчалась сиянием поднявшегося солнца, императрица отправлялась в баболовский ‘лягушечник’ из дворца пешком, опираясь одной рукой на высокую тросточку, а другой — на руку фаворита Корсакова. Их сопровождали собачки, а на некотором расстоянии — статс-дама Перекусихина. На всякий случай по боковой аллее медленно ехал кабриолет.

Впрочем, государыня всегда благополучно совершала эту утреннюю прогулку. Дорогой она шутила, смеялась, собирала цветы и травы, как бы забывая о величии возложенного на нее судьбой сана и возвращаясь к ранним дням беспечной юности.

Прибыв в ‘лягушечник’, государыня отправлялась в специальную ванну для купания.

Между тем в рабочем кабинете сервировался на небольшом столике легкими завтрак, тут непременно была крынка молока, блюдо с грудой свежайшего творога, сливочный сыр с тмином. После прогулки и купанья царица и фаворит ели с большой охотой.

К этому раннему завтраку в сельском уединении иногда являлся полковник Рибас со своим воспитанником, молодым графом Бобринским. После завтрака в саду нередко устраивали концерт.

Там дожидались знаменитые музыканты, специально выписанные из Италии.

ГЛАВА LXXIV

Мнение Екатерины о магии

Государыня любила Рибаса за живой, чисто итальянский ум, ловкость, неистощимую любезность, веселость. Кроме того, Рибас называл себя последователем ‘Эмиля’ Жан-Жака Руссо, знал почти наизусть это великое произведение и цитировал из него педагогические сентенции. Он говорил, что дикое суеверие о первородной преступности человека — темное измышление жрецов. Из рук природы человек выходит прекрасным. Нужно только предоставить ему свободу развития.

Именно благодаря этим передовым взглядам Рибас и списка доверие императрицы, наконец поручившей ему даже воспитание молодого графа Бобринского. Впрочем, Екатерина была вольтерьянка и Руссо называла сумасбродом. Но в мыслях женевского мыслителя о воспитании находила все же большую долю истины.

Омытый лучами летнего солнца в безоблачное утро, сад благоухал цветочными ароматами. Фонтаны постоянно увлажняли воздух, и легкий ветерок относил радугу мельчайших брызг на листву и газоны, зажигая в бисерных каплях бриллиантовые огни. Упоенно щебетали птицы.

В доме, где все окна были открыты, стояла приятная прохлада.

Государыня только что освежилась купаньем, и еще влажные ее волосы были подвязаны батистом. Она сидела за легкой трапезой с Корсаковым, оживленным, ни на минуту не умолкавшим Рибасом и Бобринским, которого называла ‘сынком’, он же обращался к ней — ‘матушка’.

Речь, между прочим, зашла о сумасбродном духе кудесничества, объявшем с некоторых пор почти все столицы, народы и дворы Европы.

— Я сему дурачеству никогда подвержена не была, — сказала государыня, — шарлатанов терпеть не могу, и магикам при моем дворе места никогда не будет. Немецкие принцы окружены колдунами. Орлеанский выезжал в полночь в чистое поле к перекрестку, и там ведьмы ему пророчили. Людовик надевал фартук и шесть месяцев был масоном. Из королей я братца Георга за то уважаю, что хотя и толст, и глуп, и пьяница, и немец, но любит толстых женщин и презирает духовызывателей и мистиков. Я сама — женщина полная, — улыбаясь, добавила государыня. — А фантастические туманы мне очень не по душе. Я люблю голубое небо и ясное солнечное сияние. Чему мрак и все непонятное служит? Шарлатанству, обману, интригам, подлым делам.

‘Братцем Георгом’ государыня называла английского короля.

— Осмелюсь доложить, государыня, что мистические тайны не всегда являются во мраке, — возразил Рибас. — Хотя в книгах Моисея и сказано, что Божество любит обитать во тьме, но, в свою очередь, апостол утверждает, что Бог есть свет и в нем нет ни единой тьмы.

— Мы Господа Бога чтим со всеми подданными нелицемерно, — важно заметила императрица, — по обрядам и уставам святой греко-российской церкви. Но духовызыватели, магики и колдуны более злого духа придерживаются. Исчадия тьмы суеверия и шарлатанства!

— Я к тому осмелился привести из Писания, что близ Неаполя в голубом Капри есть свои таинства, — говорил Рибас. — Грот пронизан дневным сиянием, прошедшим сквозь воды залива, и голубыми прозрачными тенями. В игре их воображение ясновидящих прозревает картины прошлого и грядущего. Из адептов, сведущих в таинствах сего грота, можно указать графа Калиостро.

— Калиостро? Ах, мне много о нем говорили. Он уже несколько месяцев как появился в Петербурге и скрывается в погребах Ивана Перфильевича Елагина. Между прочим, жаловался на сего целителя лейб-медик Роджерсон. Пока я не трогаю. Пусть поживет.

— Граф Калиостро снискал громкую известность в Европе, — заметил фаворит, поглощавший творог со сливками.

— Он вылечил подагру Ивану Перфильевичу, матушка! — подхватил Бобринский.

— Случай с отысканием им столового серебра, пропавшего у князя Потемкина, был поистине замечательным! — дополнил Рибас.

— Итак, у себя за утренним завтраком я нахожу целый хор хвалителей сего Калиостро, — улыбаясь, говорила Екатерина. — С некоторых пор его имя постоянно на слуху. Ловкий, видно, в своем искусстве авантюрист. Впрочем, если Калиостро уже представлялся ко двору цесаревича, то и мы могли бы его повидать. Цесаревич задал ему такую задачу, которую он не нашелся как выполнить.

Императрица весело рассмеялась. Рассказ о своеобразном приеме Калиостро в Гатчине и герметическом опыте с треугольной шляпой целую неделю занимал двор. Однако столь насмешливая аудиенция не уронила графа в глазах опытных придворных. Обращение цесаревича Павла Петровича с некромантом объяснили нежеланием возбудить недовольство монархини-матери, Павел Петрович до времени скрыл свои истинные чувства, приняв великого мужа вместе с дрессировщиком осла мимоездом, возвращаясь с прогулки, и нарочно дал ему возможность произвести опыт с содержимым треугольной шляпы.

Тонкие интриганы с хитрым видом намекали, что у магика поистине ‘дело в шляпе’. Госпожа Ковалинская поддерживала это объяснение.

Так как на следующий день после аудиенции Калиостро пробрался в сад при доме Бецкого и доверил изъеденной непогодами, безносой, безрукой, почерневшей статуе, некогда изображавшей Великолепие, письмо, затем благополучно попавшее в руки к его приятелю Рубано, то понятна затаенная радость, с которой полковник де Рибас-и-Байот услышал из уст самой государыни желание увидеть графа. Однако он ничем не выдал своих чувств. Но стал говорить, что тот интересен не как магик и некромант, за какового его почитают суеверные люди, но как изумительный фокусник. Так, посыпав стол цветными порошками, он прикрывает все скатертью, простирает руки и читает заклинание. Затем открывает — и стол убран живыми цветами.

— Итак, Калиостро недурной фокусник, — сказала Екатерина. — Тогда вот как можно устроить. Ни в Царском, ни в Зимнем специально давать ему аудиенцию невозможно. Но Лев Александрович Нарышкин пригласил нас на праздник к себе на дачу но Петергофской дороге. Там, среди прочих увеселений, может быть, показан и итальянец.

Сообщите об этом Льву Александровичу. Он весьма остроумный человек и сумеет устроить шутку более, может быть, тонкую, нежели гатчинская. От той, надо признаться, несколько конюшней отдает.

Все ‘гатчинское’ не нравилось государыне, и она в данном случае осталась себе верна. Но сотрапезники ее, до тех пор восхищавшиеся анекдотом с Калиостро, дрессированным ослом и треугольной шляпой, не могли не согласиться с замечанием императрицы.

Гатчинская шутка цесаревича Павла Петровича была грубовата.

ГЛАВА LXXV

‘Золотой путь’

Путь из Петербурга в Петергоф, по которому некогда Екатерина шествовала во главе гвардейцев, добывая себе российскую корону, был любимым дачным местом ее вельмож. Но построенные ими здесь дачи скорее достойны были именоваться загородными дворцами, поражая изяществом архитектуры.

Эти дачи-дворцы с усадьбами возвышались по обеим сторонам широкой, гладко укатанной и посыпанной песком дороги, где с утра до ночи сновали экипажи. Так как в садах многих вельмож ежедневно бывали бесплатные празднества, а на дачах за обеденный стол можно было попасть любому офицеру и дворянину, то и пешеходов на Петергофской дороге всегда хватало.

Местность вокруг дороги соединяла первобытную красоту северной природы с ухищрениями садоводства и искусственных древесных насаждений.

По обеим сторонам ‘Золотого пути’, как чудесные виденья, возникали прекрасные здания, и казалось, что попал в какую-то неведомую страну, тем более, что сады, парки, пейзажи переносили то в Италию, то в Голландию, то в Сан-Суси и Версаль, то в Виндзор. Чудесное творение безграничной власти и неисчерпаемых богатств вельможного века Северной Астреи, где ты? Куда исчезло? Не осталось от тебя никакого следа.

Светлым августовским днем 1779 года, когда государыня с фаворитом Корсаковым направлялась на дачу обер-шталмейстера Льва Александровича Нарышкина, все цвело и красовалось вокруг, как бы олицетворяя собой счастье великой монархини.

Екатерина всегда была в особенно приятном расположении духа, когда ехала по Петергофской дороге. Улыбка не сходила с ее уст, и голубые глаза с какой-то сладкой задумчивостью любовались прелестными пейзажами.

‘Золотой путь’ открывался на границе города у так называемого выгонного рва, по зеленому берегу которого всегда бродили гуси и овцы жителей прилегавшей столичной окраины. Далее расстилался городской выгон с частью обнесенных изгородью заповедных лугов. На выгоне паслись стада, и эта мирная картина сразу переносила в сельскую идиллию. Девушки и парни из пригородных слободок, взявшись за руки, водили здесь с песнями хороводы, а любители из мелкого чиновничества с самоварами приезжали на сенокос. Затем появлялась великолепная усадьба графа Строганова с английскими садами. Далее, за дачей генерала Чичерина с башнями, рвами, подъемными мостами, наподобие мрачной средневековой крепости, находилась дача молодого вельможи графа Скавронского, мужа племянницы светлейшего Екатерины Васильевны Энгельгардт, фрейлины государыни.

На седьмой версте стоял известный еще со времен Петра Великого ‘Красный кабачок’, славившийся вафлями, деревянными горами и картежной игрой с прелестницами в бриллиантах, шелках, кружевах, атласе и бархате.

Государыня кивала благосклонно хозяину кабачка, с низкими поклонами встречавшего и провожавшего, стоя на крыльце своего заведения, императрицын экипаж.

Вскоре за кабачком и должна была показаться дача Льва Александровича Нарышкина ‘Левенталь’, или ‘Га! Га!’

ГЛАВА LXXVI

Окольная дорожка

От Петергофской дороги дача была отделена парками. У фигурных металлических ворот с гранитными колоннами, на верхушке которых львы держали фонари, стоял сам хозяин в сопровождении дворецкого и толпы скороходов.

Государыня, въехав в ворота, приказала остановиться. Она пожелала пройти пешком боковыми дорожками к даче, как обычно любила, приезжая в ‘Левенталь’. После дороги приятно было пройтись и немного размяться.

Лев Александрович поспешил лично отворить дверцу кареты и помог гостье выйти.

Екатерина ласково поздоровалась с ним, подала ручку для поцелуя. Она любила его за неистощимую веселость и остроумие. Вышел и ‘Пирр, царь Эпирский’. Карета и въехавшие за ней экипажи с кортежем императрицы двинулись по главной, прямой аллее к даче, предшествуемые и сопровождаемые скороходами в крылатых шапочках и с кадильницами в руках.

Затем Екатерина изволила идти пешком по вьющейся среди деревьев и кустов приятной дорожке. По сторонам ее открывались лужки, холмики, мелькали беседки, статуи, мостики через прихотливо вьющиеся ручьи. Потом начался более глухой парк, и деревья стали тесниться к дорожке.

В приятных остроумных шутках с Львом Александровичем государыня незаметно углублялась в чащи парка, казалось, дорожка все дальше уводила высокую гостью от дачи, где предстояло торжество в ее честь.

— Послушай, Лев Александрович! — сказала Екатерина. — Куда ты изволишь меня вести? Знаешь ли, сам расположение своих парков?

— Действительно, государыня-матушка, — с тревогой отвечал Нарышкин, — не вышло ли греха? Может быть, не в ту сторону свернул.

— Если так, то не возвратиться ли уже назад? — спросил Корсаков.

В самом деле, по обеим сторонам дорожки высились седые кряжистые великаны — ели и сосны, между ними лежал неубранный валежник и бурелом.

— Куда же это вы меня завели, почтеннейший арлекин? — говорила Екатерина, не изменяя царственному добродушию.

Вдруг лес расступился. Открылась живописная местность. Прямо среди цветников виднелся хорошенький домик с открытыми окнами и дверями. В нем стояли стол, кресла. На столе были фрукты в серебряных вазах, прохладительные напитки в кувшинах.

‘Прирожденный арлекин’, Лев Александрович остался верен жившему в нем демону всевозможных розыгрышей и остроумных неожиданностей.

— Извольте войти, государыня-матушка, — говорил он, — в сей приятный домик, отведать фрукты и отдохнуть. Путь же, нами пройденный, есть символ.

— Но чего? — милостиво улыбаясь, говорила Екатерина, входя.

— Дикая часть парка означает Россию в том виде, в каком до золотых дней вашего правления она была. Сей же домик ничего не означает, кроме того, что в нем можно приятно отдохнуть.

— Вечные чудачества! — заметила императрица. Отведав фруктов и прохладительных напитков, она пожелала ознакомиться и с другими затеями ‘Левенталя’. Теперь путь шел среди приветливой долины, где зеленые газоны пестрели разнообразными цветами. Вдруг государыня услышала пастушью свирель. Следуя на ее звуки, подошла к холму, покрытому кустами, осыпанными розами. На верху холма стояла хижина, крытая соломой. По склону холма рассыпалось стадо, пастухи и пастушки рвали цветы, то были девицы и молодые люди лучших фамилий.

Две пастушки — Филлида и Лиза, — в соответствовавших их именам костюмах, с посохами, увитыми цветами, спешили сойти вниз и приветствовать великую монархиню прекрасными французскими стихами. То были дочери хозяина — Наталья и Екатерина Нарышкины.

Государыня милостиво дала поцеловать прелестным пастушкам руку и сама поцеловала их в уста, подобные розовым почкам.

— Кончилось ли наше скитание, Лев Александрович? — спросила затем Екатерина хозяина.

Он обратил внимание монархини, что в просвете между двумя березовыми рощицами видна его дача. Пройти осталось совсем немного. Но если ее величество еще не утомлены, можно было бы посетить уединенный домик в китайском стиле, где обитает некий пустынник, магик и предсказатель.

ГЛАВА LXXVII

Царица и кудесник

Государыня заметила, что хотя всегда сторонилась магиков, но Льву Александровичу отказать не может. Надо посмотреть все, что есть на даче его примечательного. Итак, по дорожке, извивающейся вдоль берега быстрого ручейка, пошли в Китайский домик. Он был устроен на самом взморье. Ограда из тесаного мрамора ослепительной белизны окружала это место. Посреди высилась легкая, из полированного дерева, пагода, семь крыш с загнутыми краями, украшенными драконами, поднимались одна над другой. По карнизу крыш были подвешены колокольчики. Когда со взморья веял свежий ветерок, они мелодично перезванивали.

— Вот прекрасная выдумка! — сказала царица. — Мне твоя китайская обитель, Лев Александрович, очень, очень нравится!

— Осчастливлен удовольствием вашим, царица-матушка! — отвечал Нарышкин.

Тут из пагоды вышел среднего роста толстенький китаец. На голове его высилась остроконечная шапка со стеклянными шариками. Тело облекал расшитый яркими шелками халат. Он прижимал руки в широких рукавах к груди и низко кланялся царице.

— Это и есть твой кудесник? — спросила Екатерина.

— Он самый, государыня-матушка. Это презанимательный кудесник. Он лепит из глины шарики и на ваших глазах превращает их в жемчуг. Он может простую паклю превратить в шелк. Сам я этого не видел. Но другие рассказывают за достоверное.

— Я терпеть не могу шарлатанов, любезный мой Нарышкин, — очень холодно заметила государыня. — Но по некоторым причинам государственной важности с этим решила потолковать. Итак, пойду в пагоду к твоему китайцу. А ты с господином Корсаковым и милыми твоими красавицами-дочками, лучшими розами в твоих садах, погуляйте поблизости.

Сказав это, Екатерина вступила в пагоду.

Китаец поклонился еще раз почти до земли могущественнейшей северной монархине. Екатерина с легкой улыбкой в одно мгновение окинула его взглядом с ног до головы и, милостиво кивнув, промолвила:

— Вы — граф Александр де Калиостро? Не правда ли? Полковник испанской службы?

Магик в образе китайца устремил к небу темные итальянские глаза и отвечал на своем грубом южном французском языке:

— Ваше величество не ошибаетесь. Я действительно тот, кого называют Калиостро.

— Но вы известны также и под именем графа Феникса?

— Иногда меня и так называют.

— Очень хорошо. Но доктор Роджерсон жаловался, что вы, не имея ученого диплома, занимались в нашей столице лечением и тогда прозывались Фридрихом Гвальдо. Какое же имя ваше настоящее.

— Великая монархиня! — торжественно сказал магик. — Истинное имя мое одно — Человек. В сем звании исшел я их рук Великого Строителя Вселенной. Из лучшего небесного эфира создал он формы моего сердца, запечатлел в нем, как в некоей книге, глаголы истины и послал вещать правду царям и пастухам.

— Очень хорошо, господин Человек! — склоняя долу голубые очи, сказала императрица. — Но в империи нашей есть лучшее наименование. Состоящие в подданстве нашем и в повиновении у господ именуются ‘души’. Тем не менее, всякий должен иметь определенное собственное имя и на него особливый документ.

— Как, великая мыслительница, на благо своих народов начертавшая мудрый ‘Наказ’, требует у меня документа на человеческие права и звание? Не образ ли божества на мне? Не дышу ли я тем же воздухом, что и ваше величество? Не женская ли утроба в девять месяцев образовала из земного праха и меня и вас? Вы — монархиня седьмой части света. Но и я — монарх той свободной области духа, где нет ни застав, ни шлагбаумов, где дух сообщается с духом свободно, и узнают они друг друга без труда, и свободно переносятся с одной планеты на другую. Подлинно величественна власть ваша, государыня! Но в области духа велика моя!

— А, так вы — монарх области духов! Очень рада познакомиться с вашим величеством, — собеседница при этом слегка присела.

‘Монарх области духов’ самым величественным поклоном отвечал императрице.

— Бедная я вдова! — продолжала Екатерина. — Не знала, что столь великая августейшая особа пребывает в пределах моей империи, и не позаботилась воздать ей подобающие почести.

— О, государыня, — проникновенно сказал Калиостро. — Какие почести можно воздать человеку или духу? Самим Творцом духов и всякой плоти почтен он и осыпан бесчисленными дарами. Даны ему воля свободная и свободная совесть. Дан разум и высокая способность речи. Даны жажда истины и бессмертная душа. Но если, о справедливая царица, хотите подлинно воздать должную почесть человеку в землях ваших, уничтожьте тлетворное подчинение одного человека другому, во всем ему подобному, истребите рабовладение!

— Я совет ваш весьма к сердцу принимаю, — отвечала императрица. — Впрочем, в пределах империи уничтожила я звание раба. Только в попечении находятся крестьяне у господ своих, и поверьте, многие живут не скудно. Но теперь не о том у нас речь. Вы назвали себя монархом области духов. Так любопытно узнать, какова власть этих воздушных монархов и на что она простирается?

— Как адепт сокровеннейших знаний могу даже воскресить мертвого, — важно сказал Калиостро.

— Совершенно обратно нам, земным монархам. Мы воскресить умершего не можем, но зато нам дана власть живых отправлять в царство мертвых.

При этих словах лицо императрицы выразило такое грозное величие, что магик ня мгновение растерялся, побледнел и затрепетал.

Но тут же овладел собой и нашелся.

— Всему свету, однако, известно, что ваше величество всеми силами остерегаетесь часто пользоваться этой властью! — с льстивой улыбкой сказал он.

— Да, кроме немногих злодеев, казнь в империи нашей, благодарение Богу, совершенно не применялась в наше царствование. Но скажите, почтенный монарх духов, какими еще прерогативами вы наделены?

— Обладая тайной превращения металлов, могу простой свинец превратить в высокопробное золото, — отвечал Калиостро.

— Свинец в золото? Только-то? Но я, бедная российская императрица, могу простую бумагу в золото превратить. Для этого нужно лишь изобразить мой портрет. Подданные мои так меня любят, что охотно в торгах берут такую бумагу в означенной на ней цене.

— Действительно, тут власть вашего величества огромна! Но повелители духа часто самих земных монархов на престол возводят. Вот, например, граф де Сен-Жермен, — продолжал Калиостро, и глаза его, вынырнув из-под бровей, заметались. — Я слышал от него о многих услугах, оказанных им одной принцессе в достижении трона. Перстень, сияющий на руке моей, вручен мне им.

Едва Калиостро произнес эти слова, лицо Екатерины побледнело и застыло, как гипсовая маска. Но тут же чудесно преобразилось. С самой милостивой, обворожительной улыбкой государыня сказала магику:

— Весьма довольна знакомством, граф. Беседа с вами столь же приятна, сколь и поучительна. Но хозяин сей дачи меня ожидает. Не имею времени с вами дольше оставаться. Но скоро пришлю вам своего хорошего приятеля, Степана Ивановича. Через него я буду иметь о вас полные сведения. Прощайте! — милостиво кивнув, императрица вышла из пагоды, в то время как несказанно обрадованный счастливым оборотом беседы итальянец, осчастливленный представившейся возможностью через доверенное, близкое к российской императрице лицо с ней сноситься, провожал ее нижайшими поклонами.

ГЛАВА LXXVIII

Степан Иванович

Государыня вышла из пагоды, улыбаясь. Лев Александрович видел, что магик снискал благосклонность великой монархини. В самом деле, государыня изволила справляться, где живет граф Калиостро.

Лев Александрович сообщил, что светлейший князь Потемкин поместил магика и его жену в одном из своих петербургских домов и что слух прошел, будто светлейший прелестями Калиостерши сильно прельщен. Это, видимо, весьма заинтересовало императрицу. Она продолжала спрашивать обо всем, что только было известно Нарышкину о приключениях Калиостро в столице, о различных исцелениях и чудесах, показанных им.

— Из интереса вашего к сему кудеснику, — заметил Нарышкин, — должно ли думать, государыня-матушка, что граф перед вашим величеством отличился.

— И весьма, — сказала государыня и попросяа вести ее на дачу.

Когда императрица, Корсаков, Нарышкин и его дочери проследовали живописной дорожкой между молодыми березовыми рощами к храмоподобному летнему дому с колоннадами, портиками, светлому и веселому, соответствующему живому и блещущему юмором характеру обитавшего в нем вельможи, Калиостро, очень довольный свиданием с монархиней и не сомневаясь в благоприятном впечатлении, произведенном на нее, вышел из китайской пагоды и прошел в соседний павильон, чтобы переодеться там в обыкновенное платье. Его ждала госпожа Ковалинская. Она бросилась к нему в крайнем возбуждении, торопясь узнать, каково было свидание ‘божественного’ с премудрой северной Семирамидой. Калиостро самодовольно улыбнулся.

— Должен признать, — сказал он, — что успех превзошел самые смелые ожидания. Беседа наша продолжалась добрых полчаса, императрица говорила со мною, как с равным.

— О, эта великая душа почуяла другую великую душу! — восторженно вскричала Ковалинская. — Гений узнал гения! Но о чем, скажите, вы говорили с царицей?

— Я преподал ей некоторые великие истины, — важно отвечал магик, — открыл великие тайны царства духов. Монархиня преклонилась пред высшей властью адептов. Она постигла, что власть земных царей не может сравниться с той, которую дает адепту посвящение в божественные откровения магии.

— Ужели государыня согласна быть посвященной?

— Нет. До этого еще не дошло. Я только говорил ей о необходимости прекратить унижающее человеческое достоинство рабовладение в России.

— Божественный! Не напрасно ли вы с этим поспешили? — сказала Ковалинская. — Пожалуй, государыня сообщит об этом своим вельможам, и они вас возненавидят. Ведь ‘души’ — главное их богатство.

— Императрица выслушала меня благосклонно. Вельможи мне не страшны, рае я снискал благоволение их повелительницы.

— Они найдут тысячи способов вам повредить, раз дело идет о главном интересе их корыстолюбия. Но что еще говорили вы государыне?

— Весьма многое. Достаточно сказать, что еще две или три таких беседы, и я не сомневаюсь, что императрица согласится принять звание гроссмейстерины великого египетского масонства для стран, ей подвластных. Тогда можно будет сказать, — улыбаясь при воспоминании о приеме в Гатчине, говорил магик, — что наше дело в шляпе… Но какая разница между принцем Полем и его великой матерью! В то время, как принц Поль принимает меня с каким-то ослиным дрессировщиком, подобно фокуснику или продавцу эликсиров, причем издевается надо мной, делая непристойное предложение весьма грубо и совсем неостроумно, великая монархиня со мной беседует, как с равным, совершенно понимает величие духовного осенения, надо мною почившего, и готова проникнуться моими наставлениями!

— Любезнейшая сестра и духовная дочь моя! — продолжал Калиостро, понижая голос. — Не доказывает ли прием, оказанный мне в Гатчине, справедливость слухов о неуравновешенности натуры принца Поля, о склонности его к странностям, о некотором расстройстве воображения?

— Я уже говорила вам, отец мой и брат души моей, что нельзя судить по наружности. Цесаревич Павел Петрович предан магии, духовызыванию и тайным знаниям. Итак, прием, оказанный вам, может быть, только тактическая хитрость в отношении императрицы-матери. Цесаревич не знал, как посмотрит его державная родительница на сближение с вами, и скрыл истинное расположение чудаческой выходкой.

— Хотелось бы в это верить! Но теперь должны мы удвоить старания. Необходимо подготовить все к тому великому часу, когда повелительница миллионов, российская самодержица возложит на себя священные знаки посвящения.

— О, множество знатных особ обоего пола при дворе и в свете расположены вступить в союз. И как только узнают, что гроссмейстериной будет сама императрица, поспешат пополнить новые ложи. Конечно, тогда и ‘малый двор’ присоединится к нам, и вы перемените невыгодное мнение о цесаревиче, прекрасное сердце которого, благородный характер, возвышенный ум и широкие познания лишь прикрыты темным облаком меланхолии, чудачества и некоторых странностей. Но скажите, дорогой отец, может быть, государыня вам назначила часы приема в Царском Селе?

— О нет, свидания наши будут обставлены несколько иначе.

— Иначе? Так, верно, государыня желает вас видеть на ‘больших эрмитажах’, как называются собрания у нее после спектакля?

— Нет, о таких собраниях не было речи.

— О, так вы приглашены на ‘малые эрмитажи’, в теснейший кружок близких императрице особ?

— Нет, императрица сказала мне, что вскорости пришлет особое доверенное лицо, своего доброго приятеля, как она выразилась. Через него, очевидно, и установится наше общение.

До сих пор Ковалинская слушала Калиостро с возрастающим восторгом. Но когда он сказал о доверенном лице, недоумение и испуг выразились в черных очах пленительной месмерианки.

— Что вы говорите? О каком ‘добром приятеле’ сказала вам государыня? Она назвала это лицо?

— Да, назвала. Как это? Такое трудное русское имя!..- вспоминал некромант. — Да! Да! Степан… Степан Иванович! — выговорил наконец Калиостро.

— Степан Иванович! — всплеснув руками и смертельно побледнев, вскричала Ковалинская. — Степан Иванович! Императрица обещала прислать к вам Степана Ивановича?

— Да! — отвечал граф, сам встревоженный и недоумевающий при виде испуга духовной дочери. — Императрица обещала прислать ко мне это доверенное лицо с той целью, конечно, чтобы установить способ общения между нами.

Ковалинская некоторое время не могла, видимо, выговорить ни слова. Ее широко открытые глаза выражали безотчетный ужас. Даже губы побелели.

Побледнел и магик, начиная понимать, что ошибся в расположении к себе императрицы и что лицо, которое она обещала прислать к нему, совсем не из тех, чье появление может обрадовать.

Он ожидал, что Ковалинская объяснит ему все. Но та, придя в себя, со страхом оглядывалась, как бы с тем, чтобы удостовериться, что никто не видал ее беседующей в павильоне с графом. Затем быстрым движением закутав голову шалью, она промолвила дрожащим, смущенным, прерывающимся голосом:

— Извините, господин Калиостро! Я должна спешить… Я не могу долее оставаться с вами… И вообще наше знакомство должно прекратиться… совсем прекратиться… Без разрешения властей магические собрания происходить не могут… И вообще… Прощайте, господин Калиостро! Желаю вам счастливого пути!

И госпожа Ковалинская скользнула мимо пораженного магика, выбежала из павильона и пропала в ближайшей аллее.

Степан Иванович Шешковский заведывал при Екатерине секретными делами и тайной полицией. Одно его имя наводило смертельный ужас

ГЛАВА LXXIX

Новые успехи

Распространившийся слух о том, что граф Калиостро был удостоен высочайшей беседы в китайской пагоде на даче обер-шталмейстера Льва Александровича Нарышкина ‘Левенталь’, вновь и на высочайшую ступень возвел внимание двора и света к заграничному магику.

Если странный прием в Гатчине тонкими политиками объяснился в столь благоприятном смысле для Калиостро, то встреча с государыней не оставляла сомнений в успехе графа. Когда бросились расспрашивать Нарышкина, он объяснил, что свидание с государыней устроено было у него прежде всего потому, что она сама так захотела. И что за Калиостро хлопотали многие перед ее величеством, между прочим, молодой граф Бобринский, присутствуя на завтраках в баболовском ‘Лягушечнике’, благоприятствовал магику.

Что государыня осталась им довольна, не может быть сомнения. Она вышла из Китайского домика с улыбкой и хвалила остроумие и ловкость итальянца. С особенной благосклонностью отзывалась она об одном фокусе алхимика с плоским волшебным кольцом. Впрочем, в чем он состоял, не объяснила. Молва, подхватив рассказ Нарышкина, понесла его по городу из уст в уста, причем он стал дополняться, обрастать подробностями, переделываться, и скоро уже в точности сообщали, что говорила императрица и как отвечал магик и чем подтвердил свое искусство.

Что касается кольца, то рассказывали, будто бы государыня сняла с руки бриллиантовый перстень и забросила его в воды залива, предложив магику достать. Магик стал читать заклинания, и вдруг появился коршун, в клюве он держал рыбу, которую уронил к ногам императрицы. Перстень оказался у рыбы под жаброй…

Рассказывали и многое другое. Перед домом магика и его супруги ежедневно был съезд карет. Особенно добивались свидания с Серафимой Калиостро дамы не первой юности, так как молва о продаваемой ею чудесной омолаживающей мази гремела по городу.

Супруга графа принимала только по вечерам. Таинственно укутанная переливающимся газом, она восхищала дам красотою, в то же время утверждая, что ей более двух тысяч лет, что она дочь египетского фараона Псаметтиха и чарами магии перевоплощается каждые пятьдесят лет.

Вновь золотой дождь пролился на достойную чету. Лишь некоторые заметили полное охлаждение супруги управителя делами светлейшего Ковалинской к графу Калиостро, которого она раньше неустанно славила, именуя ‘божественным’. Теперь госпожа Ковалинская более не следовала за графом неотступной тенью.

Она, правда, не говорила ничего дурного о магике и не выражала разочарования в нем. Но зато отзывалась теперь о магии, духовызывании, герметическом искусстве и тайнах оккультизма как о богопротивном и непозволительном чародействе. Она говорила, что это ей объяснил духовный наставник воспитанниц римско-католического исповедания в Смольном. Госпожа Ковалинская заявляла, что тайны христианской религии достаточны для жаждущей истины души, чтобы предаваться еще темной некромантике. Она теперь постоянно ездила в Смольный и в помещении начальницы де Лафон впивала высокие наставления аббата. Одновременно разнеслись слухи, что ‘малый двор’ отвернулся от Калиостро. Могло ли быть иначе, раз он снискал благосклонность ‘большого двора’? Гатчине свойственно было во всем поступать наоборот.

Если госпожа Ковалинская около Калиостро больше не появлялась, зато из приближенных князя Потемкина его адъютант полковник Бауер и домашний доктор постоянно являлись в дом, отведенный светлейшим герметической чете. Бауер преимущественно находился при Серафиме. Домашний доктор внимал наставлениям самого Калиостро.

Новая молва прогремела. Больной младенец князя Сергея Федоровича Голицына и племянницы светлейшего Варвары Васильевны, от которого отказались доктора ‘профанской’ медицины, был чудесно излечен графом.

Вскоре после празднества на Елагином острове Калиостро известил Голицыных, что они могут прибыть для свидания с выздоравливающим княжичем. Когда Улыбочка и князь Сергей Федорович прибыли, доктор высокой медицины сказал, что первое свидание должно длиться лишь три минуты, так как дитя крайне слабо и долгое присутствие даже родителей, но пришедших из мира, зараженного страстями и темными флюидами зла, может открыть путь для проникновения к младенцу враждебных духов, с таким трудом изгнанных магиком.

Поэтому родители могли лишь издали в сумрачной комнате видеть свое спящее дитя, очевидно, выздоравливающее, ибо на щечках его играл легкий румянец, а дыхание было ровным и спокойным…

Убедясь, что княжич-первенец спасен и, можно сказать, вырван магиком из челюстей смерти, князь и княгиня не помнили себя от восторга и не знали, как отблагодарить Калиостро.

— Любезный граф, — сказал князь Сергей Федорович, выходя с Улыбочкой вслед за Калиостро из спальни выздоравливающего ребенка, — как я могу достойно вас отблагодарить? Здесь тысяча империалов, — продолжал он, указывая на шкатулку, которую держал обеими руками за серебряные ушки прибывший с князем секретарь. — Примите сей ничтожный сам по себе дар от искреннего почитателя вашего и, можно сказать, вами облагодетельствованного!

— Никогда, князь, — отвечал Калиостро величественно, отстраняя шкатулку, — никогда я не приму от вас сих червонцев. Золото для меня то же, что уличная грязь. Я лечу безвозмездно, из одного только человеколюбия. Верьте и не сомневайтесь, что сын ваш скоро будет совершенно здоров. Об одном прошу — не надо часто посещать ребенка. Любой взгляд, пропитанный мирским вожделением, может причинить ему вред и замедлить выздоровление, или, точнее, второе его, через меня и священную магию, рождение. Ибо можно сказать, что в нем ничего старого не осталось, но все новое.

На этом граф расстался с Голицыными, которые тут же поехали по всему городу, прославляя дивное искусство и благородное бескорыстие врачевателя. Весть о чудесном исцелении княжича разнеслась по Петербургу. Имя графа Феникса гремело, и больные из числа самых знатных и богатых жителей столицы с застарелыми подаграми, геморроями, ревматизмом стекались в приемные часы к Калиостро.

Если не полное исцеление, то облегчение получили многие. По крайней мере, на приеме видели почтенных старичков с костыльком, с ногой в бархатном ботинке, по-видимому, из купечества или среднего чиновного класса, которые с жаром прославляли итальянца и рассказывали о страшных страданиях, облегченных безвозмездным

ГЛАВА LXXX

Возвращенное дитя

Исцеленный княжич оставался у Калиостро еще более месяца.

Свидания родителей с сыном становились все чаще и продолжительнее. Они уже происходили при ярком дневном свете, а не в сумрачном занавешенном покое, как вначале. Младенец, веселый и здоровый, играл в кроватке на глазах восхищенных родителей. Часто тоже капризничал, плакал и кричал. Но магик говорил, что это признак выздоровления. Наконец Калиостро позволил им брать ребенка на руки. Вместе с родителями допускались теперь няня и мамушка, на попечение которых должен был перейти княжич по возвращении в родительский дом. Няня была новая. Но мамушка — одна из тех, что находились при нем еще в Озерках. За это время князь Сергей Федорович пытался еще раз убедить Калиостро принять от него шкатулку с империалами. Сумма теперь была повышена до трех тысяч. Граф оставался тверд и непреклонен. И не взял шкатулки.

В последних числах сентября он объявил, что ребенок совершенно здоров, родители могут забрать его к себе. Он назначил день переезда.

Едва ли была минута более полного торжества магика за все девять месяцев пребывания его в российской столице.

Ранним светлым сентябрьским утром к дому Калиостро прибыли три кареты с гербами князя Потемкина и прислугой в его голубой с серебром ливрее. Князь со всем своим двором к этому времени уже переселился в Петербург, в занимаемый им дворец.

В одной из карет находилась Улыбочка с супругом, в другой — мамушка и нянька с подушками и гардеробом для княжича, в третьей — домашний врач Потемкина и доктор Массот. Они должны были осмотреть выздоровевшего младенца и составить особый акт о сем истинно чудесном исцелении средствами герметической медицины.

Распространившийся слух и появление карет собрала многочисленных любопытных со всего околотка.

Отпуская княжича, Калиостро напутствовал всех торжественной речью. Он объявил, что без воли Всевышнего не могло произойти исцеления или, точнее сказать, второго рождения ребенка, которому предстоит славное поприще благодетеля человечества. Всевышний Строй врачом после того, как ‘профанские’ доктора истощили их карманы и ни в чем не помогли. Бескорыстие графа всех поражало. Но так как в кабинете его стояло подобие гроба на ножках, обитого изнутри черным бархатом, то стали опускать туда крупные суммы в пакетах с надписью: ‘На благотворение’. Вскоре к лицам, опустившим эти суммы, стали являться с выражением благодарности вдовы, инвалиды, сироты, различные неудачники, получившие деньги из гробового ящика. Так высокие нравственные качества магика проявлялись для всех наглядно и несомненно.

Некоторое время Калиостро смущал разрыв с ним его духовной дочери госпожи Ковалинской. Все попытки хотя бы встретиться и объясниться ни к чему не вели. Граф писал письма. Ответа не было. Решил расспросить домашнего доктора Потемкина, теперь усердно выполнявшего на врачебных приемах у магика роль помощника, что за лицо назвала государыня в заключение беседы с ним. Доктор совершенно отверг возможность, чтобы государыня назвала Степана Ивановича.

Как иностранец Калиостро не запомнил трудного для него русского имени и отчества. Конечно, назван был государыней не Степан Иванович, а Иван Степанович, или Иванушка, племянник Перекусихиной, в звании обер-шута ее величества. Он, как и прочие чины старых штатов придворных первых и вторых шутов, не носил костюма, положенного их званию, так как Екатерина не любила этих старинных забавников времен Елизаветы и Анны. Они напоминали тяжелые дни, и ей неприятно было видеть оскорбление человеческого достоинства шутовством. Но, как сказано, штаты и звания остались, и через этих лиц, особенно через Ивана Степановича, можно, было многое делать при дворе. Конечно, выбор Ивана Степановича в качестве посредника был несколько оскорбителен для высокого достоинства графа Калиостро и Великого Кофта Запада и Востока. Но придворная жизнь и ее этикет имеют свои предрассудки. Итак, неудивительно, если некромант-магик по правилам этикета приравнивается званию обер-шута.

Во всяком случае, граф на этот счет совершенно успокоился и счел разрыв с ним госпожи Ковалинской печальным недоразумением, а в благосклонности к нему российской императрицы больше не сомневался и терпеливо ждал посещения ‘доброго приятеля’.

тель обновил все ткани и суставы младенца, так что истинно можно сказать, в нем ничего старого не осталось, а все новое.

Торжественность минуты несколько испортил сам младенец, который вдруг не пожелал идти на руки ни нянюшки, ни мамушки, ни родителей, кричал, брыкался, ревел с такой неистовой силой и злобой, словно протестовал против предполагаемой добродетельной роли в жизни. Крик и плач продолжались все время, пока его несли в карету, да не смолк и там. Впрочем, это обстоятельство только утвердило всех в убеждении, что силы к нему полностью возвратились.

— Здоровый младенец, — объяснял Калиостро, — рождаясь, всегда кричит и плачет! Я сказал, что отдал вам младенца нового, дважды рожденного! Не удивляйтесь, что он кричит и плачет — ибо оторван от райского порога, на котором уже стоял, и вновь возвращен в прах земной! Уже зрел светоносные сады блаженных, слух его внимал дивным песням надзвездных духов, уста вкушали чистейший эфир, и вдруг он вновь ниспал и очнулся в плотских узах! Как же ему не плакать?

Возвышенная речь, проявление глубокого бескорыстия и благотворения, необычайный способ исцеления младенца, которого признал безнадежным сам лейб-медик Роджерсон, — все преисполнило князя и княгиню таким благоговением перед магиком, что они поцеловали ему руку. Великий герметист Кофт и жрец египетского масонства благословил тогда склоненную перед ним чету российских князей Гедиминовой крови обеими сверкавшими бриллиантами перстней благостными дланями. Кареты наконец отъехали.

Но секретарь князя, уходя после всех, незаметно для Калиостро оставил шкатулку с пятью тысячами империалов. ‘Благодетелю для благодеяний’ — значилось на приложенном листке.

ГЛАВА LXXXI

Мамкино сомнение

И в доме родителей княжич проявлял тот же буйный, злой и капризный характер. Трудно было бы, по правде сказать, найти более неприятного младенца. Что он совершенно здоров, было очевидно из упитанности его маленького тельца, превосходного аппетита и прочих отправлений. Но по всей видимости, если принять толкование магика, он задался целью протестовать против возвращения с порога обители блаженства в темную и греховную земную юдоль. Мамушка и нянюшка не знали с ним покоя ни днем, ни ночью. Сами родители скоро втайне стали находить, что сын их — самое неуживчивое существо. Так в сказке муж, отдавший половину состояния за излечение немой жены, когда она заговорила, готов был отдать другую половину, лишь бы возвратить ее в прежнее состояние.

— А ведь какой был тихий да кроткий! — говорила мамушка.

Княгиня возражала, что таким его делала болезнь. Но чем дальше, тем все чаще мамушка вспоминала княжича, каким он был до лечения у чародея. При этом она качала головой со странным выражением.

Наконец однажды сказала:

— Княгиня-матушка, не прогневайтесь на глупое мое рассуждение, что я вам хочу сказать!

— Говори, мама, не бойся! — отвечала княгиня. Они сидели ночью в детской у постельки княжича, который только что кончил бесноваться и заснул.

— Из головы у меня нейдет, что колдун-то этот итальянский говорил про княжича!

— Он не колдун, мама, но целитель и безвозмездный врач! — возразила княгиня.

— Все так. Да ведь басурман и не нашей Христовой веры, а вроде жида.

— Оставь, мама. Ты понять тут ничего не можешь.

— Матушка княгиня, слова я его хорошо запомнила и поняла. Ведь он о княжиче сказал, что в нем ничего старого не осталось, а все новое.

— Ну, что же из этого? — бледнея, спросила княгиня.

— Совсем ничего старого в младенце нет — ни благородства, ни учтивости, а как будто другое дитя, простите, государыня, не княжеских кровей, а самых простых!

— Ну! Ну! — взволнованно поощряла маму княгиня.

— Да, самых простых. А уж мы вашу породу отлично знаем. И скажу я вам, государыня-княгиня, хоть вы меня бейте, хоть вы убейте, хоть в землю живой закопайте, а не то дитя у моей груди лежало, пока в руки к проклятому итальянскому колдуну не попало. Не то! Видит Бог, не то!

— Как же это, мама? Что ты хочешь сказать?

— Государыня, вам младенца подменили. Это не княжич, — решительно объявила мамка, указывая на спящее дитя.

— Ты с ума сошла, глупая! — сказала княгиня, вся затрепетав. — Что ты плетешь? Как это может быть? Ужели я свое дитя не узнаю?

— Как вам его узнать, государыня, коли вы его только родили, а не кормили, не пеленали, неделями и в глаза не видали. Я знаю. Я кормила. Не то дитя, не то.

— Это все вздор, ты плетешь пустое. Это не может быть. Молчи и не смей больше этого говорить, — приказала княгиня, рассерженная указанием няньки на небрежное отношение ее к материнским обязанностям.

— Как вашей княжеской милости будет угодно, а мы холопы ваши и что видим, должны доложить, — сказала мама упрямо и замолчала.

ГЛАВА LXXXII

Родимые приметы

Мамка замолчала. Но зерно сомнения, зароненное ею в душу княгини, не могло не прорасти. Она теперь постоянно возвращалась к вопросу: действительно ли ее первенец лежит перед нею в колыбели или чужое дитя, лишь схожее с ним? Ужасная мысль! Вдруг подумалось о том, что, казалось бы, раньше нужно было сообразить. Что Калиостро иностранец, совершенно никому не известный, даже имя его точно неизвестно. Кто? Откуда? И ему-то они с князем на продолжительное время доверили своего ребенка! Поздно спохватилась княгиня, но тем острее были одолевавшие ее сомнения. Если это не сын, то где же княжич? Тут в златокудрой головке прелестной Улыбочки завихрилось столько ужасных мыслей, что она не находила сил сама с ними справиться и стала отчаянно звать мужа:

— Князь! Князь! Сергей Федорович! Встревоженный ее воплями, князь поспешно вошел. Тут Улыбочка в волнении стала спрашивать: знает ли он доподлинно, кто такой Калиостро? И честный ли он человек? И можно ли было ему довериться?

Это удивило князя. Весьма сбивчиво он отвечал княгине, что граф Калиостро, или Феникс, рекомендован высокими особами в Европе, что сомнения, возникавшие о нем, все рассеялись, что государыня изволила с ним беседовать и осталась довольна, что, наконец, исцеление их первенца ясно доказывает… Тут Улыбочка еще более беспорядочно, со слезами и криками выразила обуревавшие ее сомнения в подлинности возвращенного ребенка.

Князь растерялся больше, нежели княгиня, так что даже некоторое время не мог произнести ни слова.

— Как не наш? Чье же это дитя, если не наше? И возможно ли, чтобы граф Калиостро, прославленный во всей Европе благотворениями и здесь исцеляющий ежедневно столь многих…

— Пусть он исцеляет весь мир, но где мое дитя? Где мой сын? Где мой первенец? — восклицала женщина.

— Но почему же, милая, ты полагаешь, что это дитя не наше? И как бы осмелился Калиостро? И куда бы он дел нашего сына? Это невероятно… Это как сон!

— Невероятно! Как сон! Но с тех пор, как этот ужасный граф вмешался в нашу жизнь, все стало похоже на бред и невозможное стало возможным! Он — чародей, и жена его чародейка. И таким людям мы доверили свое дитя! Я говорила, я всеми силами этому противилась, но ты не послушал меня, князь, настоял, и наше дитя погибло! Да! Да! Погибло!

Улыбочка залилась слезами. Князь до того перепугался, что весь дрожал..

— Конечно, мы доподлинно не знаем… — бормотал он. — Но почему у тебя возникли сомнения, что ребенок подменен?

— Почему? По всему. Разве это то милое, тихое, кроткое дитя? Это злой, капризный, упрямый, несносный бесенок! И разве это княжеское дитя? Где в нем порода и кровь? И мамка говорит, что подменен…

— А, мамка! Так это все мамка тебе наговорила, а ты и поверила? — сказал князь, обрадованный, что нашел выход из затруднения. — Слушай больше, она еще и не того наговорит. Все маленькие дети пренесносные крикуны.

— Нет, я и сама давно подозревала, — вскричала княгиня. — Я первая заметила. Еще когда Калиостро сказал, что возвращает нам дитя, в котором нет ничего прежнего, во мне сомнение зашевелилось! Я! Я первая заметила! Но и мамка. А она кормила княжича.

Тут и князя поразили приведенные княгиней слова магика. Он впервые задумался над их странным двойственным смыслом, и уверенность его сразу испарил ась. Он вновь и окончательно перепугался и кинулся смотреть на спящего в детской младенца. Но вид его не сказал ему ровно ничего. Ребенок был белобрыс, толст и похож на всех младенцев, еще представляя собой примитивное, едва намеченное в расплывчатых контурах создание. Так называемый ‘голос крови’ тоже не сказал ему ровно ничего.

Князь выманил мамку из спальни и стал ее допрашивать. Но уже раз обиженная недоверием, самолюбивая мамка теперь стала говорить надвое и весьма неопределенно, только повторяя, что воля барская была отдать княжича итальянскому колдуну, а ее рабское дело, и она доложить обязана, а впрочем, знать наверняка не может. — А если кто и может знать, так это две старые няни, которые в Озерках остались. Они младенца перепеленывали, а ей только к груди подавали, так что все его родимые приметы доподлинно ведают.

Князь несказанно обрадовался этому выходу из тьмы недоразумений. В самом деле, по родимым приметам няни в точности могут определить, княжич или не княжич возвращен магиком?

— Но если не княжич?..- спросила княгиня. И оба похолодели от ужаса.

Что если Калиостро — низкий шарлатан? Что если их дитя умерло, и тот подменил его кем-либо, похожим по фигуре, цвету волос и чертам лица? Ужасная и невыносимая мысль!

— Скорее! Скорее! Люди! — закричал князь. — Послать в Озерки с нарочным за двумя княжевыми нянями! Привезти их сюда единым духом!

Приказание было немедленно исполнено. Но часы ожидания протекли для несчастных родителей в непрестанных терзаниях. Сомнения то обуревали их, то сменялись надеждой. Они раз десять осматривали ребенка, отвечающего на это злобным ревом.

Наконец под вечер няни прибыли. Они упали в ноги князю и княгине, причитая, что день и ночь плакали и молились о здравии дорогого княжича и что не чаяли уже и увидеть его, а вот привела Царица Небесная!

— Ахи, радости! Ахи, голубчик наш здоровехонек стал! Ахи! Ахи! — восклицали старухи, которые действительно были очень стары и потому несколько придурковаты.

Князь и княгиня не сказали им о сомнениях насчет подлинности младенца, но спросили сначала, знают ли и помнят ли они родимые знаки на теле княжича?

— А как же, князюшко, как же! Все ведаем! Все помним, — в один голос отвечали нянюшки.

— А ну, скажите! — приказал князь.

— На груди будто горошинка, на левой ножке луночка, на правом локотке бородавочка! — сказала одна няня.

— И что ты, Устиновна! — возразила другая. — Разве ж это княжичевы приметы? Луночка на ножке еще у дедушки княжича была. А горошинка на груди — у самого вон князя. Бородавочка на правом локотке — подлинно есть, но главная примета — пятно между лопаток да пятно пониже спинки.

Разойдясь столь серьезно, старухи заспорили, но сколько ни пререкались, толку вышло мало. Сами наконец запутались в родимых приметах нескольких поколений вынянченных ими князей Голицыных.

Родители велели им осмотреть дитя. Но оказалось, что тело ребенка изобиловало столь многими родимыми пятнами, что под них подходили приметы, указанные обеими нянями, и приметы других представителей фамилии. И няни, и родители совершенно растерялись и не могли найти толку. Загадочное дитя как будто задалось целью мучить их сомнениями, не приводя ни к какому определенному решению.

Обескураженные, князь и княгиня вышли из детской и в сентябрьских сумерках сидели в гостиной, озаренной гаснущими отсветами заката и окнами, выходившими на Неву. Такое теплое ‘бабье лето’ стояло, что окно было открыто и с Невы доносилось складное пение гребцов. Князь и княгиня молчали, утомленные и опечаленные. Вдруг вошел камердинер и почтительно доложил, что пришел человек от графа Калиостро.

— Человек от графа Калиостро! — воскликнул обрадованный князь. — Веди его, веди сюда!

Камердинер удалился.

— Весьма кстати, — сказал Сергей Федорович. — Поговорю с ним по душам и уверен, что полажу. Если я отдал за исцеление княжича пять тысяч империалов магику, то не пожалею и десяти тысяч, лишь бы узнать истину о возвращенном младенце и обличить сего злодея, если он подлинно таков!

Тут камердинер ввел в гостиную слугу Калиостро, а сам по знаку князя удалился.

ГЛАВА LXXXIII

Обличитель

Казимир — это был он — низко поклонился князю и княгине, прижав руку к сердцу, и затем, расправив ус, постарался придать себе осанку вольного литовского шляхтича. Но это ему плохо удалось… Ветхость одежды, явно истомленная голодом, болезнями и всевозможными ударами судьбы фигура, дрожащие от слабости руки и ноги и сгорбленный стан — все говорило о его полнейшем упадке.

— Ты — человек графа Калиостро? — спросил князь, дивясь, что слуга знаменитого магика выглядит столь печально.

— Да, ваше сиятельство! — отвечал глухим, болезненным голосом поляк. — То есть я, собственно, бывший человек господина Калиостро, бывший его человек! — пояснил он.

— А, так ты не от него явился, но сам от себя?

— Да, ваше сиятельство. Я пришел к вашей ясновельможности и припадаю к ногам вашим, моля о защите от обманщика, безбожного злодея и чернокнижника, названного графа Калиостро!

Говоря так, Казимир пал на одно колено и, схватив полу княжьего кафтана, стал ее целовать.

— Встань! Встань! Не унижай себя, — строго сказал взволнованный Голицын. — Ты образ Божий на себе носишь. Я же, хотя и князь, но подобный во всем тебе человек. Объясни толком, с чем пришел. Княгиню я-ка, — прошептал он Улыбочке, во все глаза глядевшей на странного, внезапно появившегося обличителя, — княгинюшка, кажется, Бог нам в руки ключ к тайне посылает. Но должен я сего человека расспросить с глазу на глаз. Выйди.

Княгиня послушно встала и, взволнованная до глубины души, удалилась.

— Теперь, любезный, объясни толком, с чем пришел, — повторил князь Казимиру.

Бедный шляхтич хотел говорить, но его охватило безумное волнение и, закрыв лицо руками, он разрыдался, невнятно и сбивчиво восклицая:

— Ах, ваше сиятельство… Ваша доброта… Ваше снисхождение… Нищета, ваше сиятельство… голод… преследования злодея… я урожденный шляхтич литовский… я не сделал ничего дурного… за что же я должен погибать? За что?

— Любезный, успокойся. Утри слезы. Если ты обижен и несправедливо страдаешь, найдешь защиту у меня.

— Ваше сиятельство! Будьте моим Провидением! — вскричал Казимир, опять бросаясь целовать руку князя.

— Любезный, успокойся. Успокойся, любезный, — отнимая руку, настойчивее повторил Голицын.

Казимир наконец справился с собой и мог более связно изложить причину прихода. Он рассказал, как был нанят в услужение на площади у Синего моста неизвестным иностранцем, который, ощупав ему череп, описал все его прошлое, как затем, доведенный до крайности, имея сестру с двумя детьми, явился в назначенный день в Итальянские, бедность помещения, странные речи иностранца, занимавшегося врачеванием и назвавшего себя графом Калиостро, и уклончивый ответ о жалованье расположили было уже Казимира отказаться от должности при графе, но появление ливрейного лакея князя Потемкина, а затем и генеральши госпожи Ковалинской, супруги управителя дел этого великого вельможи, рассеяли его сомнения, и он поступил в услужение к графу, сам и маленький Эммануил, дитя его несчастной сестры.

— А, так этот белокурый ребенок, стоявший обыкновенно за ширмами и дававший ответы на вопросы магика, — дитя вашей сестры? — переспросил князь.

— Да, ваше сиятельство! Калиостро обещал вознаградить и его, равно как и меня, щедро, однако мы не получили от него ни копейки, и я ушел, не получив расчета.

— Почему?

— Первый раз по собственной глупости, пьянству и дерзости. Что же, не буду скрывать и расскажу всю правду. В первый раз я был сам виноват. Однако и тогда не получил же расчета, но так как многие господа щедро меня одаривали, приезжая к графу и графине за советами, то и без жалованья скопил изрядную сумму.

— Ты сказал, что в первый раз ушел по собственной вине и пьянству. Значит, опять поступил к Калиостро в услужение?

— Ваше сиятельство, я всю правду должен сказать. Когда я ушел от графа в первый раз, то имел пенендзы {Деньги (польск.).}. Думал экипироваться и поступить в хороший дом. Но поддался гибельному соблазну. Сбили меня приятели, да и сам насмотрелся на картежную игру. Короче говоря, попытал счастья. Дурость, глупость это была, сам признаю. Сначала повезло, а потом весь проигрался. Не осталось ничего, даже часы, табакерку и галстучную булавку с камнем — подарки мне от хороших господ, посещавших Калиостро, — все карта-злодейка взяла. Тут скоро ввергнут был я в пучину бедствий, — продолжал Казимир с ужасом. — Проклял меня граф и оповестил повсюду о будто дурной моей нравственности. Отовсюду пошли на меня гонения, посыпались несчастья, все двери затворились предо мной, и места никакого не мог получить. Обносился совершенно, потому что лучшее платье продал. Дошли с сестрой до крайности. Оставалось мне идти с повинной к Калиостро. Я так и сделал.

— И что же, граф опять тебя взял в услужение? — спросил Голицын.

— Взял, ох, взял! Но лучше бы не брал! Лучше бы я с голоду подох! — вскричал Казимир, весь дрожа. — Ваше сиятельство! Как смерти боюсь я сего злодея. Сюда к вам шел — крался по переулкам, дрожал. Он все видит, все знает, все слышит. У него везде уши и везде руки. Но, между прочим, он такой же граф, как я — епископ. И жена его из простых, из служанок. Калиостро столько имен имеет, сколько святых в календаре. И если бы стал я вашему сиятельству докладывать все известные мне мошенничества его и плутовства, то до утра бы не кончил.

— Ты на господина своего свидетельствуешь, — с сомнением уже сказал князь, — но почему опять отошел от него?

— Он сам меня обругал, избил и выгнал, как собаку, едва только я заикнулся о получении условленной суммы, ваше сиятельство!

— Обругал! Избил! Выгнал! Что-то странное рассказываешь ты, любезный, и всячески поносишь и порочишь бывшего своего господина! — строго сказал усомнившийся Голицын. — Подумай, любезный, о ком ты все это говоришь? Граф Калиостро во всей Европе прославлен благотворительством, безвозмездным врачеванием, бескорыстием, высокой нравственностью. Кто же поверит тебе, по собственным твоим рассказам, и картежнику, и пьянице?..

— Благотворительность? Ха! Безвозмездное врачевание? Ха-ха! Бескорыстие! Ха-ха-ха! — нервно рассмеялся Казимир.

— Ты очень дерзок, любезный, и злоупотребляешь моим снисхождением, — рассердился князь. — Повторяю, вспомни, на кого осмеливаешься клеветать! Граф Калиостро с прекрасной стороны известен самой государыне, изволившей удостоить его беседой!

— Да сохранит в здравии и долголетии всемогущий Бог великую государыню! — воскликнул Казимир. — Но, ваше сиятельство, ошибаетесь! Ей-ей, ошибаетесь! Если бы граф с хорошей стороны был известен государыне, то Степан Иванович Шешковский не призывал бы меня и не поручал обо всем, что у Калиостро с супругой происходит, тайно докладывать полицейскому офицеру господину фон Фогелю!

— Степан Иванович! — с ужасом повторил князь и побелел, как бумага. — Тебя призывал Степан Иванович! Ты… ты… — от волнения голос князя пресекся.

Казимир сам весь затрепетал и если раньше был бледен, то теперь напоминал загробную тень.

— Ой, ваше сиятельство, потише… Ой, потише… — зашептал он побелевшими сухими губами. — Я не должен был этого говорить… Я не смел этого говорить… Если кто-нибудь нас слышал, я погиб… совсем погиб… И вы никому не рассказывайте, никому…

— Любезнейший, я не о двух головах, чтобы такое рассказывать! — придя в себя, сказал Голицын. — Если верно то, что ты сказал мне, то… то Калиостро действительно не таков, каким до сей поры всем казался… Это важно, очень важно, что ты мне сказал… Но если так, ты должен рассказать мне все, что знаешь о нем. И ты не выйдешь из моего дома, помещен будешь на антресолях, в отдельной комнате.

— Ваше сиятельство, приютите и сестру мою с Эммануилом, — сказал Казимир. — Она тоже пришла со мной и сидит теперь в сторожке у вашего садовника Франциска, моего земляка.

— Да! Да! Не беспокойся о ней. Но кончай свой рассказ. Ты говорил, что Калиостро тебя изругал, избил и выгнал уже второй раз, едва ты напомнил о получении условленной суммы?

— Точно так, ваше сиятельство.

— Но за что сумма была условлена? За услужение?

— Ох, ваше сиятельство, за ребенка!

— За какого ребенка?

— За маленького сестры моей!

— Зачем же понадобился маленький Калиостро?

— Ваше сиятельство! — снова опускаясь на колени, вскричал Казимир, — Калиостро совершено злодейство! Ребенком сестры моей подменил он сына вашего сиятельства и что с княжичем стало, не знаю! Или он умер, или злодей его прикончил! Неизвестно, куда и трупик задевал!

Громкий вопль и шум падения раздались в соседнем покое. Князь кинулся туда. На полу лежала без чувств княгиня Варвара Васильевна. Не в силах преодолеть желание знать правду, удаленная мужем, она села тихонько в соседней комнате и все слышала через неплотно притворенную дверь.

ГЛАВА LXXXIV

Чудесное перевоплощение

— Женщины! Мамушка! Няня! — растерянно взывал князь над бесчувственной княгиней. Отовсюду сбежались женщины и бросились на помощь. Княгиню подняли, уложили на диван, распустили ей шнуровку, давали нюхать соли и жженые перья, смочили голову водой.

Она пришла в себя и, лишь только увидела склоненное над собой бледное лицо мужа, сказала:

— Где этот человек? Я хочу его видеть! Я хочу сама расспросить его!

— Но, милая княгинюшка, ты так потрясена, и новое волнение…

— Я хочу видеть этого человека! — повторила княгиня, поднимаясь.

— Но можно ли верить прогнанному лакею самой дурной нравственности! — возражал князь.

— Я прошу вас исполнить мою просьбу, — сказала по-французски княгиня твердо. — Во что бы то ни стало я должна наконец узнать правду. Прикажите всем удалиться. И пусть этот человек войдет.

Князь увидел, что решение ее неизменно, и повиновался. Женщины удалились. Казимир вошел.

— Повтори мне то, что сказал князю, — попросила княгиня.

— Ваше сиятельство, сжальтесь над несчастным! — вскричал Казимир, заливаясь слезами. — Не губите меня! Я боюсь этого злодея! Он все может сделать со мной.

— Ничего не бойся. Пока ты в этом Доме, тебя никто не тронет. Говори всю правду! — приказала княгиня.

— Ваше сиятельство, я вынужден был согласиться, и сестра моя тоже, уступить ребенка злодею. Он не сказал нам, зачем ему нужен ребенок. Считали, что для волхвований, и страшились, что чародей погубит его душу. Но крайность, нищета, преследования… Мы согласились. Мы знали, что у Калиостро на излечении находится сын вашего сиятельства, но он был в дальнем покое, мы его и не видели, даже голоса не слыхали. Калиостро проходил туда через две пустые комнаты, запирая за собой одну дверь за другой на ключ. И хранил ключи всегда у себя под рукой. А хотя и можно было бы подобрать ключи, но граф уже не оставлял меня в доме, когда выходил со двора, или с собой брал, или отсылал во флигель, к супруге.

— Боже мой! Боже мой! Мое несчастное дитя в полной власти злодея! Одинокое! — закрывая лицо руками, простонала княгиня. Князь тоже от горя всплеснул руками.

— Продолжай, любезный! — овладевая собою, сказала женщина.

Теперь князь дивился мужеству нежной и чувствительной дотоле Улыбочки.

— Калиостро сказал, что наш ребенок нужен ему для исцеления княжича, будет-де он с ним вместе спать в одной колыбели и тем отгонять злых духов. Он тут много толковал весьма учено. Мы мало что поняли, но согласились. После того, как сын моей сестры был унесен в комнату княжича, мы уже доступа к нему не имели и ничего о нем не знали. Только граф нам говорил, что от нашего ребенка польза явная и сам он здоров. Мы верили. Что было нам делать?

— Говори! Говори все! — приказывала княгиня, нюхая соли и тяжко вздыхая.

Казимир пересохшими губами продолжал шептать, близко подступив и наклонясь к лицам внимавших ему родителей.

— Вот однажды Калиостро нас вызывает, подает сестре белое покрывало, на голову — позолоченный венец, в руки — слоновой кости палочку с цветком лилии на конце. Потом водит ее между семи свечей в высоких подсвечниках и окуривает ладаном. Потом надевает на руку золотое кольцо и велит выпить из золотой чаши. Что она пила, неизвестно. Только сказала после, что вкуса особого никакого не было, просто чистая вода. Когда сестра выпила, Калиостро стал читать над нею ‘Аве, Мария…’ А последнее слово — Jesus — не добавил.

— Какое ужасное кощунство! Злодей! Злодей! — в ужасе прошептали князь и княгиня.

— Да, ваши сиятельства, истинно злодей! — повторил за ними Казимир.

В покое, где они теперь находились, сумрак между тем сгустился, и лишь лица озарялись отблеском золотистого сентябрьского заката.

— Когда сестра выпила чашу, он поцеловал ее в уста и сказал: ‘Теперь пойдем смотреть княжича!’ Мы пошли за ним пустыми комнатами. Калиостро шел впереди, весело улыбался и с торжеством говорил, что княжеское дитя совершенно выздоровело. Наконец мы вошли и в детскую. Но в ней были опущены занавесы, так что было не светлее, чем теперь в покое ваших сиятельств. Видна была колыбелька, и в ней спал младенец. Да к тому же и повернулся к стене личиком. Тут Калиостро взял с нас обоих великую клятву никому не передавать тайну, которую нам поверит. Но мы обманули злодея. Мы клялись, но в уме добавили такие слова, что клятва стала недействительной.

— Какую же тайну доверил вам магик? — спросила трепещущая Улыбочка, ища опоры в стоявшем рядом не менее от ужаса обмирающем супруге.

— Он сказал нам: это спящее дитя — душою княжич, а телом — ребенок сестры моей, душу же последнего он в чаше дал испить сестре, а поцелуем оплодотворил чрево ее, и она зачнет и родит сына, в коем новым будет только тело, а душа ее прежнего ребенка. Тогда мы усомнились. Но скоро сестра удостоверилась, что подлинно от Калиострова поцелуя и чаши воды зачала и носит ребенка под сердцем.

— Может ли это быть! — вскричала в изумление княгиня.

— Это странно и невероятно. Впрочем, я читал, что адепты высочайших степеней действительно могут оплодотворять женщин одним поцелуем, — растерянно говорил князь.

— Нет! — вскричала княгиня. — Это наглая ложь! От поцелуя женщина зачать не может. Ты лжешь, негодяй! И на этой лжи я тебя поймала! Князь! Прикажи сейчас же связать его! — кричала она вне себя от гнева.

— Зачем же меня вязать, если я весь тут перед вашими сиятельствами, а сестра моя у садовника вашего сидит, — столь кротко сказал Казимир, что несчастная в самом деле осознала, что вязать бедного лакея ни к чему.

— Но ты все-таки лжешь! — крикнула она.

— Бог знает, лгу я или не лгу. Спросите сестру. Это ее дело. Она должна знать, как зачала. Но с тех пор, как попал к Калиостро в руки, потерял я концы и начала и не могу разобрать, где правда и в чем ложь, что свет и что тьма, где сон и где явь: все в голове моей магик перевернул.

— Он правду говорит, княгинюшка, — глубоко вздохнул князь. — И если от Калиостро первые вельможи без ума оказались, и мы сами собственное дитя отдали сему бродяге, не зная толком, кто он и откуда, то простому человеку, будучи у него в услужении, можно окончательно потерять и тот малый рассудок, который ему дан природой.

— Если он не лжец, то сумасшедший! — настаивала княгиня.

— Позовите сестру и спросите! — повторял Казимир.

— Мы спросим и твою сестру. Но ужели можно верить, что тело возвращенного нам сына — от ребенка твоей сестры, а душа — моего княжича! Это — ужас! Это — бред! Это — полное безумие! — восклицала княгиня.

— Он так говорил, — тупо уставясь в пол, повторял несчастный лакей. Окончив рассказ, он, казалось, совершенно обессилел.

— Но если так, то где же тело моего сына! — ломая руки, повторяла женщина. И вдруг заторопила князя:- Вели позвать сестру этого несчастного! Скорее! Пусть она скажет все, что знает.

Князь дернул сонетку звонка. Вошел камердинер, но прежде чем успел услышать приказание, сам объявил:

— Граф Александр де Калиостро-Феникс.

ГЛАВА LXXXV

Каменный человек

Люди князя были предупреждены о том, что когда бы ни явился благодетель, исцеливший княжича, немедленно приглашать графа и докладывать о его визите.

Итак, двери распахнулись, и Калиостро вошел с обычной важностью и спокойствием.

Внезапное появление магика в такую минуту совершенно смутило князя и княгиню. Калиостро остановился среди сумрачного покоя, сложив на груди руки, озаренный отсветом заката, пламеневшего в огромных окнах и разгоравшегося над Невою. Весь в черном, он сверкал лишь несколькими украшавшими руки и кафтан бриллиантами. Лицо магика белело, как маска, мрачно-неподвижное. Казалось, грозный судья предстал пред виновными, готовый карать. Самоуверенность его была так велика, что ни князь, ни княгиня не нашли слов и молчали, оставаясь на том же месте у окна, где расспрашивали Казимира.

Что до последнего, то, услышав о прибытии своего господина, он стал дрожать мелкой дрожью, вытянувшись, прижав руки к тощему туловищу и широко открытыми глазами уставясь на дверь, куда тот должен был войти. И затем уже не сводил полного ужаса взора с магика. Постояв неподвижно несколько мгновений, Калиостро опустил взгляд с небес на грешную землю и быстро оглядел и лица, и комнату, и все, что в ней было.

— Князь, благоволите приказать осветить сей сумрак, — сказал он затем, — мне нужно хорошенько рассмотреть этого, этого… — Он несколько раз ткнул указательным пальцем в сторону Казимира. При этом несчастные каждый раз весь скрючивался, точно его били в грудь.

Князь молча дернул сонетку и приказал появившемуся слуге внести свет, сам удивляясь власти и над собой магика, которого еще за минуту назад считал шарлатаном и даже злодеем, а теперь ему повиновался.

Внесены были зажженные канделябры. Комната озарилась пламенем восковых свечей, с которым страши смешивался отсвет заката, придавая всему лихорадочным болезненный колорит и разлагая тени в фантастическун радугу. Скованные непостижимым оцепенением, князь и княгиня оставались безмолвны. Казимир по-прежнему не спускал глаз с магика и дрожал.

Тяжелой походкой Калиостро прошелся взад и вперед по комнате так, что слуга все время оставался в поле его зрения. Затем вдруг стал медленно наступать на него. С каждым его шагом Казимир отступал назад, пока не уперся в стену и тут замер. Магик остановился на некотором расстоянии и начал махать, на него руками, делая странные жесты пальцами, почти сразу же веки слуги сомкнулись, он стал неподвижен, как будто уснул стоя. Чародей спокойно улыбнулся. Потом подошел к Казимиру и поднял одну его руку. Тот так и стоял с поднятой рукой. Потом оттянул ему нижнюю челюсть. Слуга так и оставался с открытым ртом. Калиостро раздвинул ему веки правого глаза. Незрячий зрачок тускло сверкнул, и несчастный оставался с одним открытым, а другим закрытым глазом.

— Боже мой! Что вы с ним делаете, граф? — дрожащим голосом спросил князь Сергей Федорович.

Калиостро не отвечал. Он засучил рукав на поднятой руке Казимира, вынул из борта кафтана длинную булавку, собрал на тощей кости дряблую кожу и воткнул в нее булавку на полвершка. Но Казимир казался деревянным и не издал ни звука.

Негодование вернуло силы княгине Варваре Васильевне.

— Перестаньте мучить этого несчастного! — вскричала она. — Оставьте его и готовьтесь лучше отвечать за свои странные поступки.

Тут и князь встрепенулся.

— Да, да, граф, я просил бы вас прекратить эти упражнения. Нам надо весьма о многом с вами побеседовать.

— Я всегда к услугам ваших сиятельств, — с низким реверансом отвечал Калиостро, — но позвольте мне прежде побеседовать с этим, с этим… — он показал на прижавшуюся к стене тощую фигуру Казимира с открытым ртом и тусклым правым глазом, с поднятой рукой, в которую была воткнута булавка.

— Бога ради! Выньте! Выньте! Это ужасно! — вскричала княгиня.

Магик вынул булавку, отер ее кружевным платком и опять заколол в борт кафтана. Затем достал черную мушку и залепил ею ранку на руке. Наконец привел руку в прежнее положение и закрыл глаза и рот несчастного.

— Теперь я с ним побеседую! — сказал он зловеще. И, протянув руку к Казимиру, произнес по-польски (язык этот понимали и Голицыны):

— Слышишь ли ты меня, своего господина?

Губы лакея расклеились, и он глухо проговорил:

— Слышу, граф.

— Тогда отвечай. Ты тайный пьяница?

— Пьяница, — так же монотонно повторил Казимир.

— И вор?

— Вор.

— Ты участвовал в Варшаве в темных делах?

— Да.

— Ты бежал сюда от полиции?

— Бежал.

— И здесь ты попался на плутовстве?

— Попался.

— Ты был наказан розгами при полиции?

— Был.

— Ты хотел обокрасть меня, своего господина?

— Хотел.

— И за это я тебя прогнал?

— Прогнал.

— Тогда по злобе ты явился сюда лжесвидетельствовать на меня и клеветать?

— Лжесвидетельствовать и клеветать.

— Все, что здесь сказано, есть ложь?

— Есть ложь.

— Значит, ты низкий презренный мошенник?

— Мошенник.

— Довольно. Отлично, хорошо. Вот, ваши сиятельства, — обратился Калиостро к Голицыным, — чьим наветам вы внимали! Вот кому вы поверили! Изгнанный за воровство, грязный негодяй, подлый лакей явился к вам клеветать на меня, и вы слушали его. Да, вы слушали его грязные россказни и верили им! Я исцелил ваше дитя, к смерти профанскими медиками приговоренное. Я безвозмездно лечил сотни и тысячи несчастных. Я учил высоким истинам. Жизнь моя была открыта для вас. Что худое от меня вышло? Не единое ли благо? Но вы усомнились, вы все забыли, и едва низкий проходимеч источил пред вами гной смрадной лжи, вы ему поверили! О, род неверный и развращенный! Доколе буду с вами? Доколе буду терпеть вас?

— Поверьте, граф, что мы весьма смущены…

— Ни слова, князь, — властно остановил его Калиостро. — Я еще не кончил. Я побеседую с вашими сиятельствами после. Теперь же…

Он не договорил и, взяв кресло, поставил его на некотором расстоянии от Казимира по стене, к которой тот прижимался. Потом взял еще кресло и поставил его по другую сторону. Затем схватил тощего Казимира поперек туловища и ловко повалил его так, что голова его оказалась на одном кресле, а ступни ног — на другом. Но тело оставалось на весу, как будто из камня. Граф расправил полы кафтана и совершенно спокойно, важно сел на эту странную скамейку из живого человека.

Князь и княгиня смотрели на все эти действия с благоговейным ужасом, не смея ему ничего сказать.

— Теперь благоволите, ваше сиятельство, — сказал Калиостро, — позвать сюда ту женщину с мальчиком, сестру этого презренного клеветника и доносчика, которая сейчас находится у вашего садовника. Я и с ней при вас побеседую.

ГЛАВА LXXXVI

Новый Соломон

— Граф, из сострадания прошу вас освободить от чар несчастного! — сказал князь, распорядившись привести сестру Казимира, для чего он вышел в соседний покой, не желая, чтобы люди видели, как магик сидит на живой скамейке.

— Да, да! Освободите его! Верните несчастному человеческий облик! — умоляла и княгиня, с суеверным ужасом глядевшая на Калиостро.

— Я исполню вашу просьбу, — великодушно согласился магик и встал.

Потом провел руками несколько раз вдоль вытянутого тела Казимира, дунул ему в лицо, и тот глубоко вздохнул, опустился с кресел на пол, открыл глаза и сел на полу, бессмысленно озираясь.

— Встань и опомнись! — сурово приказал ему граф. Казимир поднялся, но зашатался и схватился за стену рукою, чтобы не упасть.

— Вот видишь, любезный, до чего доводят человека нооочные наклонности! — наставительно сказал Калиостро и, поддерживая за плечо, повел в отдаленную часть покоя, где и посадил на стул, задвинув ширмой.

— Отдыхай! — приказал он и, вернувшись к князю и княгине, с ласковой благосклонностью взял их за руки.

— Не тревожьтесь более об этом презренном. Он того недостоин и от испытанного оцепенения нимало не пострадает. Я на время сковал его властью подчиненных мне духов, дабы принудить к полному признанию во всех плутовствах и подлостях.

— Граф, мы признаем свою вину перед вами, что слушали его и, надо признаться, начинали верить, — сказал князь. — Но войдите в наше родительское положение. Сомнения были так невыносимы! Наш первенец…

— Первенец возвращен вам совершенно исцеленным. Вы много встречались с ним последний месяц лечения. Можно ли допустить мысль, чтобы мать не знала собственного дитяти? Может ли статься, чтобы взяла вместо своего сына — чужого?

— Граф, жена моя — женщина высшего света. У аристократии свои обычаи. Светская женщина настолько занята многочисленными обязанностями при дворе и в обществе, что почти не может найти свободной минуты посетить детскую. Дитя кормит мамка. За ним ухаживают нянюшки. Слава Богу, у нас есть для этого достаточно подданных! В мещанском кругу иное. Но светская женщина может ошибиться в приметах новорожденного, — объяснил князь.

— Если так, то не отказываются ли сами светские женщины вместе с материнскими обязанностями и от детей своих? И если их дети на руках рабынь и самое их приметы незнакомы этим суетницам, то возможен обман со стороны самих мамок и нянек! Кто поручится за то, что тайно иная из них не поменяет рабскую, злосчастную судьбу собственного ребенка на княжескую? — возразил Калиостро.

— Это невозможно! Наши люди нам преданы! Этого и подумать нельзя! — возразил князь.

— Но если вы доверяете бесправным рабам и рабыням, как можете предположить ужасающий обман, когда имеете дело с равным себе, человеком из высших обществ Европы и графом?

Князь ничего не отвечал. Калиостро подождал ответа и, не дождавшись, отвернулся.

Тут привели сестру Казимира: почти нищенски одетая, простая, бледная, исхудалая, но миловидная женщина литовского типа. За руку она вела Эммануила. Мальчик с голубыми прекрасными глазами и с белокурыми локонами по плечам, в жалких обносках, казался маленьким принцем.

Увидев Калиостро, женщина побледнела, затрепетала и едва устояла на ногах. Граф подошел к ней, положил руку на плечо и пристально посмотрел в глаза.

— Констанция, почему ты дрожишь при виде меня? — спросил по-польски, отступая. — Совесть мучит тебя, неблагодарное создание? За все благодеяния, оказанные мною тебе, твоему брату и Эммануилу, вы платите черной злобой. Признайся, ты не ожидала меня здесь увидеть? Ты шла помочь своему негодяю-брату и лжесвидетельствовать на меня, да? Ну, так посмотри на него! — отступая в глубь покоя, отодвигая ширмы и открывая сидящего на стуле, как загробная тень, истощенного и бледного Казимира, продолжал граф. — Знай, что он здесь, связанный мною невидимыми путами, сказал о себе всю правду князю и княгине. Итак, ничего нового к этому ты добавить не можешь. Я задам тебе лишь один вопрос. Княгиня сомневается, подлинно ли я возвратил ей исцеленным настоящее ее дитя? Не подменил ли его твоим младенцем? Ответь, Констанция, так это или не так?

Констанция угасающим взором смотрела на магика и не отвечала ни слова.

— Так это или не так? — повторил настойчиво Калиостро.

— Н-не з-знаю! — едва расклеив дрожащие губы, пробормотала она.

— Не знаешь? Ну, так я сейчас узнаю. Княгиня, велите сейчас принести младенца и отдать этой женщине. Пусть, если это ее дитя, она возьмет его.

Слова Калиостро произвели поразительное действие как на Констанцию, так и на ее брата. Оцепенение их прошло мгновенно, и оба заговорили одновременно, перебивая друг друга:

— Нет, граф! Нет, ваши сиятельства… Куда же нам!

— Я и с Эммануилом не знаю, как прокормиться!

— Оставьте уж у себя, ваши сиятельства!..

— А, такова-то любовь сей матери к оспариваемому младенцу! — торжествовал Калиостро. — Теперь ясно, что она не мать ему!

— Граф, вы — новый Соломон! — сказал, пожимая ему руку, князь Сергей Федорович. — Вы совершенно убедили меня. Прошу вас позволить отвести этих двух злосчастных на мои поварни и… покормить их там.

— О, ничего не имею против, любезный князь! — великодушно согласился граф Феникс.

Когда их увели, князь взял под руку магика и сказал ему, понизив голос:

— Вы рассеяли все мои сомнения. Но вот о чем хочу спросить: когда вы беседовали с государыней, то она, как мне передал Строганов, благоволила выразить желание сноситься с вами через доброго своего приятеля. Скажите, какое именно лицо назвала государыня?

— О, это столь трудное русское двойное имя, что я сперва едва не сделал самую нелепую ошибку, запомнив Степан Иванович, когда нужно наоборот — Иван Степанович. Мне объяснили, что это одно придворное лицо, незначительное по рангу, но пользующееся доверием монархини. Князь не сказал ни слова. Калиостро, жалуясь на крайнее утомление и потрясение от всего происшедшего, откланялся, но на прощание по обычаю произнес наставительную речь внимательно слушавшим его князю и княгине. Он изобразил, какой опасности подвергали они своими сомнениями жизнь ребенка, к которому могла возвратиться болезнь, и он не мог бы уже вторично исцелить дитя. Счастье еще, что подчиняющиеся ему духи донесли ему обо всем происходящем в доме князя своевременно, и он успел отвратить грозящую опасность. В заключение граф заклинал ни в малейшей степени не предаваться впредь гибельным сомнениям. Голицыны обещали, и магик удалился.

Они остались в том же покое и сидели неподвижно, погруженные в думы, которые не решались поведать друг другу. Вдруг вошел слуга с конвертом на серебряном подносе и, подавая, доложил только:

— От светлейшего!

Поспешно распечатав и прочитав вложенную в конверт записку Потемкина на розовом золотообрезном листке, князь ахнул и передал ее княгине. Крик ужаса вырвался и у нее.

Князь торопливо приказал слуге:

— Скорее беги, лети… Вели от моего имени дворецкому остановить этого… как его… Калиостро! Остановить! Воротить!

Слуга бросился исполнять приказание, но через минуту дворецкий вошел с докладом, что вернуть графа Калиостро-Феникса невозможно: карета его уже за воротами.

— Ну, Бог с ним! И без нас распорядятся! — загадочно сказал князь. Когда дворецкий удалился, он подошел к стоявшей в глубоком раздумье и печали княгине и обнял ее. Их слезы смешались, но, как будто покоряясь заключительному наставлению магика, они не сказали ни слова друг другу о том, что думали оба в то мгновение, и никогда, до самой смерти, ни друг другу, ни кому-либо еще этих дум не поведали.

ГЛАВА LXXXVII

Калиостро грозит улететь по воздуху

Казалось, Калиостро мог быть вполне удовлетворен, отвратив опасность от исцеленного им младенца, уничтожив несчастного лакея, дерзнувшего клеветать на него, и восстановив к себе доверие княжеской четы. Однако в карете он погрузился в думы самого мрачного свойства. Темные предчувствия терзали его.

Когда карета подкатила к подъезду, он почему-то с неприятным удивлением заметил на дворе несколько подвод с мужиками при них и стоящего на подъезде высокого человека с огромным животом, в кафтане цвета соли с перцем. В красных коротких пальцах он держал табакерку и пестрый шелковый платок.

Едва Калиостро вышел из кареты, господин окинул его с ног до головы мутным взором и сказал скрипучим, как немазаное колесо, голосом по-французски:

— Кажется, вижу господина Калиостроса?

— Да, я — граф Калиостро, — отвечал магик, и глаза его забегали по ничего не выражавшему, кроме сухости и черствости, лицу и фигуре незнакомца.

— Ага, государь мой, вас-то мне и надо! — точно каркнул тот по-вороньи, открывая невообразимо злобным подобием улыбки желтые волчьи зубы своей пасти.

— А кто вы такой? — спросил Калиостро, стараясь сохранять важность, но почему-то сбиваясь с обычного тона на заносчиво-раздражительный.

Кто я? Уж, конечно, — тут он еще шире раздвинул в волчьей улыбке рот и еще больше обнажил зверские резцы и клыки, прокопченные соком табака, который имел привычку не нюхать, а жевать, — уж, конечно, честный человек, а не плут.

Тут он отвернулся и прежде, чем граф успел что-либо ответить, крикнул по-русски кучеру, привезшему магика:

— Карету отложить. А для надобности господина Калиостроса с мадамой его которую постарше заложить. Они сейчас едут.

— Слушаем, ваше превосходительство! — весело гаркнул кучер и отъехал.

Тем временем Калиостро уже поднялся по ступеням подъезда и стоял рядом с распорядившимся его отъездом бесцеремонным господином, и хотя они были одного роста, тот смотрел на него, косясь и через плечо, как на какую-то мокрицу, ползущую по полу.

— Государь мой, — волнуясь, краснея, бледнея и задыхаясь, заговорил граф, — государь мой, объясните ваши поступки и кто же вы такой?

— Вы все поймете весьма скоро, — заскрипел тот, — а я управитель дел князя Григория Александровича Потемкина, да!

Он открыл табакерку, помусолил толстым языком толстый указательный палец, засунул его в табак и с видимым наслаждением принялся пальцем с налипшим табаком как бы чистить себе зубы.

— А, так вы супруг моей доброй приятельницы, госпожи Ковалинской? — радостно вскричал итальянец, весь просияв любезнейшей улыбкой.

Управитель дел фукнул носом, поднимая плохо бритую толстую верхнюю губу.

— Тут супруги моей нет, и приятельница ли она, вам или нет, сюда не относится, — заскрипел Ковалинский. — А я прибыл от князя с приказанием сию же минуту очистить помещение, которое князю экстренно понадобилось, и выселить вас с супругой и со всеми пожитками со двора. Для этого подводы и люди. Видите? А вам подадут сейчас каретку и лошадей, только несколько попроще, нежели те, коими вы до сих пор пользовались. Да!

— Конечно, дом принадлежит князю, и он в нем хозяин, но я удивлен такой поспешностью, — растерянно говорил Калиостро. — Мне не дают никакого времени собрать свои пожитки, найти приличное помещение и…

— Помещение вы займете старое, в Итальянских, в доме соотечественника вашего Горгонзолло. Оно свободно и вы, кстати, за пользование им, несмотря на многократные напоминания хозяина, еще не удосужились уплатить, — почти проскрежетал Ковалинский.

— О это такая пустая сумма! И у нас с ним свои счеты! — пробормотал бледный граф.

— До него этого дела нет, — ответил Ковалинский. — Помещение извольте очистить. Потрудитесь показать свои пожитки.

Ковалинский повернулся к нему спиной.

— Гей, хлопцы! — гаркнул он мужикам у подвод. — Идите грузить!

Мужики толпою устремились за Ковалинским в дом. Магик вошел за ними. В покоях он нашел Серафиму. С красными, заплаканными глазами она хлопотала, собирая пожитки, рухлядь, подушки, узлы. Бросила злобный взгляд, но не сказала мужу ни слова.

Калиостро же прислонился к стене и так оставался, бледный, растерянный, униженный, хотя, казалось бы, ничего особенного не произошло, кроме внезапного каприза вельможи, хорошо известного своей переменчивостью. Мимо итальянца таскали вещи, узлы, чемоданы с его магическим реквизитом. Он ко всему был безучастен. Хлопотала лишь сама графиня ди Санта-Кроче.

Наконец все было нагружено и заняло три подводы, причем приспособления, машины, банки, треножники, наваленные как попало, делали отъезд Калиостро похожим на отбытие какого-то фокусника или ярмарочного фигляра.

Ковалинский, выйдя на подъезд, приказал прикрыть подводы от любопытных взглядов рогожами. Затем вернулся в дом, постоял сперва, натирая зубы табаком из табакерки, перед Серафимой, которая, с головою закутанная в шаль, так, что лишь огромные черные глаза ее лихорадочно сверкали, сидела в креслах.

Спрятав табакерку, не спеша утерев пальцы о пестрый платок и сплюнув табак на пол без всякой церемонии, господин Ковалинский сделал супругам выразительный жест, указывая на дверь. Серафима встала молча, опустив голову, быстро прошла мимо управителя и, выйдя из дома, села в старую, потертую карету, запряженную парой кляч с грязноватым конюхом на козлах. Калиостро остался с глазу на глаз с Ковалинским. Взглянув направо, налево, словно желая убедиться, что принадлежащая дому мебель вся цела, он вдруг упер свой оловянный взор в неподвижную фигуру итальянца, и, подобно тому, как всего час назад под взором самого итальянца жался к стене несчастный Казимир, теперь топтался у стены жалкий, помертвевший граф Александр де Калиостро-Феникс, внезапно потеряв все свои магические силы.

Ковалинский между тем улыбался волчьей пастью, потирал руки, и олово глаз его мало-помалу растоплялось и засветилось волчьим светом.

— Итак, любезный граф, что скажете на прощанье? — наконец выговорил он.

Калиостро сделал над собою нечеловеческое усилие и вырвался из-под власти оковавших его чар. Глаза его запылали неистовой злобой.

— Я скажу одно, что князь Потемкин дорого поплатится за нанесенное мне оскорбление! — крикнул он. — Желал бы отвратить мщение высших покровителей моих от князя, но не могу!

— Он еще грозит! — презрительно сказал Ковалинский. — Знайте, господин Калиостро, что все ваши плутни раскрыты и вы никого более не одурачите и не устрашите. Будьте поскромнее, это лучше для вас. Отправляйтесь в Итальянские и там сидите и ждите, когда вас с супругой и пожитками вывезут из столицы и пределов Российской империи.

— Вывезут? Ха! Если я захочу, то сейчас же улечу в другие страны по воздуху! — крикнул Калиостро и затем, гордо подняв голову, прошел мимо Ковалинского к карете.

Дикий хохот раздался ему вслед. Как будто гиена залаяла. Это смеялся управитель дел князя Григория Александровича Потемкина.

ГЛАВА LXXXVIII

Опять в Итальянских

В комнате с полукруглым окном в старой квартире в Итальянских при слабом свете нагоревшей сальной свечи вечером на 1 октября 1779 года пребывала чета Калиостро.

Комната казалась необитаемой, мрачной и полупустой. Лишь самые необходимые вещи в узлах и раскрытых чемоданах небрежно валялись, разбросанные, по полу. Все остальное соотечественник Калиостро и домовладелец Горгонзолло при самом въезде подвод на двор по праву кредитора препроводил в сарай и запер как обеспечение уплаты. Сразу же по возвращении графа на старое пепелище остальные кредиторы графа, каким-то непостижимым образом узнав о его полном падении, стали осаждать грязную дверь на темной и крутой лестнице, и тут уж не спасли ни задвижки, ни замки, ни сучковатое полено, хранившееся в углу и служившее запасной подпоркой. Они шумно вломились и требовали уплаты долга. Как ни убеждал их граф Феникс подождать немного, сколько ни уверял, что каприз Потемкина еще ничего не значит, что у него есть другие сильные вельможи-покровители, что он еще засияет, даже пробовал угрожать мщением подвластных ему духов — все было напрасно. На все уверения Калиостро кредиторы отвечали кривыми улыбками, движениями усов и носов, пожиманием плеч, и наконец, вплотную приступив к магику, взяли его за борта кафтана и не отпускали, пока он не покрыл большей половины длиннейших их счетов звонкими империалами. Уже расчет с этими почтенными ремесленниками, которые ушли, громко ругаясь, преимущественно по-немецки, заметно опустошил шелковые туго набитые кошельки запасливого графа. Но почти каждую минуту являлись самые разнообразные лица и требовали уплаты за услуги. Калиостро вынужден был отделываться от их назойливых приставаний, всовывая в их грязные цепкие руки кому империал, кому два и три, смотря по услуге.

К величайшему своему сожалению, в данную минуту он, кроме золотой монеты, при себе другой не держал, пренебрегал и бумажными денежными знаками, кроме аккредитивов на иностранные банкирские конторы, которых имел несколько на довольно крупную сумму, тайно от самой графини зашитых в шерстяную красную вязаную рубашку. Что до размена золота на более мелкую монету, то для этого надо было бы отлучиться со двора, а это было невозможно: ворота были заперты и охранялись дюжими подмастерьями придворного костюмера Горгонзолло, имевшими приказ пропускать всех, кроме супругов Калиостро.

Только поздним вечером кредиторы наконец оставили в покое измученного графа. Все это время графиня Серафима провела безучастно, лежа на деревянной софе, подложив под голову подушку, и перебирала струны своей старой подруги — гитары.

Когда наконец Калиостро тщательно запер дверь на лестницу, подпер ее поленом и, войдя в покой графини, сел на подвернувшийся колченогий табурет, он стал блуждать отрешенным взглядом в заоблачных высях, где, впрочем, кроме паутины и плесени на старой потолочной штукатурке, не было ровно ничего. Серафима отложила гитару и устремила на него горевший ненавистью взгляд.

— Ну что, Бальзамо, — сказала она со злой иронией, — началось преображение мира?

— Не своди меня с ума, Лоренца, — передернув плечами, как от удара, отвечал магик. — Пожалей меня. Я стал слаб, как ребенок. Сила покинула меня.

— Не это ли было с тобою и при отъезде из Лондона, и из Парижа, и из Страсбурга — отовсюду, где ты практиковал жалкое свое ремесло! Отовсюду мы уезжали, дрожа и оглядываясь… О, проклятая жизнь! О, проклят тот день и час, когда я связала свою судьбу с твоею!

— Не оскорбляй мое искусство! Оно еще оправдает себя, — возразил магик. — Я только ошибся, полагая, что все начинается в России, в этой стране рабов и диких сатрапов, где все нестройно, несоизмеримо и непонятно. Здесь мое великое искусство поистине смешно и бессильно. Здесь могут преуспеть одни лишь неаполитанцы, как Рубано, товарищ моего детства, или римляне, я же из Палермо.

Он умолк. В старом камине стала подвывать метель. За окном в сумерках на крышах взвились целые рои снежинок.

— В этом ты прав, Джузеппе, — более мягко сказала Лоренца. — Это страшная страна! Посмотри, кажется, вся Вселенная навеки поседеет от этого снега. А сейчас лишь начало октября. И я здесь поседела за один год!

Ужасная мысль о потере молодости и отцветании красоты опять разожгла злобу Лоренцы.

— Проклятье! О, проклятье! — заломив руки, вскричала она. — Я прибыла в эту варварскую страну еще молодой и прекрасной, а уезжаю старухой, старухой! И такой же ничтожной подругой презренного шарлатана. О, мой князь! О, мой милый русский князь! Я больше никогда тебя не увижу! — она отвернулась к стене.

Но Бальзамо уже ее не слышал. По мере того, как усиливалось завывание метели, он начинал бормотать, размахивать руками, поднимал плечи и покрывал ладонями голову, в то же время поджимая ноги под табурет, казалось, он невыносимо терзался, громко вздыхал, холодный пот каплями стекал по мертвенно бледному лицу несчастного магика. Услыша его вздохи и бормотания, Лоренца поднялась на софе и посмотрела на своего злополучного сожителя пристальным долгим взглядом. Но ни искры жалости к нему не отразилось в ее черных очах. Напротив, злая торжествующая улыбка появилась на губах.

— Ага, началось! — сказала она и, снова отвернувшись к стене, легла и с головой укрылась шалью.

— Началось? — взвизгнул магик. — Началось? Кто это сказал? Они здесь! Они пришли! — и он, не покидая табурета, корчась на нем, принялся быстро креститься и читать латинские молитвы.

ГЛАВА LXXXIX

Ночь видений

Ранняя метель продолжала завывать, настилая санный первопуток графу Фениксу. Сам же он в полутемном покое, где лишь красным глазом теплилась свеча под черной шапкой нагара, уже не принадлежал ни действительности, ни сну. Разум его померк, а расстроенное воображение блуждало в фантастических сферах.

…В это время Лоренца, сжалившись над своим сожителем, свалившимся с колченогого табурета на грязный неметеный пол, перетащила его на деревянную софу, сняла с сальной свечки нагар, а сама села в головах распростертого магика. Он хрипел, бормотал, порой скрежетал зубами. Тогда она гладила его по лицу и голове, и он успокаивался. Ночь проходила. Метель улеглась. Бедная женщина не спала. Она сидела задумавшись, витая мыслями в прошлом, видела себя юной, в первом расцвете красоты и прелести. Вдруг вспоминала настоящее, вздрагивала, словно от жгучей боли. Калиостро начинал скрежетать зубами. Она опять успокаивала несчастного…

…Дух магика тем временем пребывал в темных и страшных лабиринтах подземных катакомб. Огромные столбы подпирали угрюмые своды. Капли сырости звонко падали на плиты пола.

Всюду у стен висели ржавые цепи с ошейниками и наручниками. В некоторых белели кости погибших узников. Глухие звуки, не то стоны, не то молитвы, доносились из лабиринтов. Дрожа и трепеща, Калиостро крался от столба к столбу. Увидел ротонду с каменным возвышением на семи ступенях. На возвышении — тяжелый стол, покрытый красным сукном. На нем — многосвечник, и в сыром тумане подземелья — пламя свечей, расходящееся кругами. Девять монахов в черных одеждах с капюшонами, сверкая сквозь прорези глазами, сидят вокруг стола. Перед каждым воткнут кинжал и лежит человеческий череп. В правой руке они держат пеньковые веревки с узлами вместо четок. За ними — распятие от пола до свода. Кровь умирающего Галилеянина льется ручьями из пронзенных рук и ног, израненного бока, изъязвленного тернами чела. Между столбами ротонды видны крюки, колеса, жаровни, пилы, клещи, зажимы… И ужасный брат, в таком же капюшоне, но в переднике из кожи и с засученными по локоть руками, стоит в ожидании работы.

— Великий Боже! Это — Верховный трибунал святого братства Иисусова! — трепеща и холодея, думает Калиостро. — Тайно быть на их заседании — уже преступление, караемое смертью…

И он хочет спастись, уйти в лабиринт, но не тложет пошевелиться, ноги его приросли к полу, тело прилепилось к столбу. Он должен остаться, должен все видеть и слышать — Председательствующий надевает широкую красную ленту с золотым изображением Святого Лаврентия, мучимого на раскаленной решетке, выдергивает из дубовой доски стола кинжал и, поднимая его, возглашает.

— Правосудие!

И все члены трибунала выдергивают кинжалы и поднимают их вверх, восклицая:

— Правосудие!

Затем председательствующий потрясает веревкой и восклицает:

— Изменнику!

И братья повторяют то же.

Затем он низвергает кинжал и вновь вонзает его в стол, восклицая:

— Мщение!

И все братья повторяют за ним:

— Мщение!

Сердце Калиостро тает от ужаса. Хотел заткнуть уши, чтобы не слышать. Не повинуются руки. Хотел зажмурить глаза, чтобы не видеть. Не опускаются веки.

— Обвинитель! — восклицает председатель.

Встает обвинитель. Потрясая веревкой, он восклицает:

— Обвиняю Иосифа Бальзамо в измене святому ордену, в предательстве, открытии врагам вверенных ему тайн, во многих клятвопреступлениях, в обманах, прелю-бодействе, ересях, дьяволослужении! Горе изменнику! Мщение!

— Мщение! — хором подхватили все.

— Представить предателя Бальзамо! — повелевает председатель.

Три брата поднимаются и идут к столбу, где прячется Калиостро. Он умирает от ужаса, пригвожденный к сырому камню. Но они проходят мимо. Долго слышен гул их шагов. Тише… Тише… Раздался слабый крик… Опять приближаются шаги, и вот идут, ведут, тащат нагого скелетообразного человека, лишь по чреслам перепоясанного власяницей, выводят на свет и отпускают. Он падает на колени и простирает руки к трибуналу, моля о помиловании. Все тело его иссечено, изъязвлено, в рубцах и кровоподтеках. Седые клоки волос поднялись дыбом. Он говорит, говорит быстро и все крестится, крестится… Поворачивается… Боже, это двойник Калиостро, это сам Калиостро! Но как он ужасен! Безумны искаженные черты, глаза вылезли из орбит… Страшны следы невыразимых мучений.

— Мщение! — поднимая кинжалы, гремит трибунал. — Смерть предателю!

И они опускают кинжалы.

Тогда ужасный брат выступает вперед, расправляя могучие руки, и из-под ступеней помоста хватает железное кольцо, поднимает круглую дверь. Под ней открывается бездонный колодец. Взяв со стола один из черепов, палач швыряет его вниз. И долго слышен шум падения и удары о стены колодца этого символа смерти.

Все братья встают и поют. И двойник Калиостро поет диким голосом вместе с ними. Пение смолкает. Палач поднимает на ноги преступника, выкручивает ему руки, подводит к краю колодца.

Смерть! — возглашает председатель, потрясая кинжалом и веревкой.

И палач безжалостно сталкивает жертву в колодец. Несчастный мгновенно исчезает в его ужасной глубине, издав короткий вопль. Слышится грохот падения. Глуше… глуше… Молчание.

Тут Калиостро слабо застонал в своем убежище. Переполох поднялся между братьями. Вскочили, бегут, находят, хватают, тащат, толкают, кричат:

— Он жив, проклятый колдун! То был его двойник! Опять обманул, злодей! Убейте его! Убейте!

Удары кинжалов сыплются на Калиостро, он борется, рвется, уклоняется и… пробуждается.

С трудом открыв глаза, с налитой свинцом головой, он видит ту же убогую полупустую комнату, еле озаренную сальной нагоревшей свечой. Он лежит на деревянной софе. Тут же, склонясь к нему, сидя спит Лоренца. Мощные удары потрясают входные двери.

ГЛАВА ХС

Почему Калиостро не улетел по воздуху

— Лоренца, проснись! Стучат! — позвал слабым голосом Бальзаме И, пошевелив онемевшими членами, разбудил прислонившуюся к нему подругу.

— А, ты очнулся, Джузеппе! — сказала, поднимаясь, Лоренца. — Что, ночь еще не кончилась? Как тускло горит свеча! Что это? Стучат!..

— Стучат! — бессильно прошептал Бальзамо.

— Кто там?

— Я! Это я, контесса Серафима! — ласково ответил Горгонзолло. — Я пришел, чтобы вернуть вам вещи и помочь устроиться получше. Есть сведения, чрезвычайно благоприятные для вас!

— Ах, войдите скорее! — воскликнула обрадованная Лоренца, отодвинула задвижку, отперла ключом дверь и только хотела открыть ее, как створку с силой выдавили внутрь. Несколько гренадеров в киверах Потемкинского полка, с примкнутыми к ружьям штыками, вошли и заняли все углы в передней. Вслед за ними ввалился дюжий пристав, с ним полицейский офицер и писец в штатском кафтане. Горгонзолло и трое его подмастерьев вошли последними, выражая полное равнодушие, показывая, что не знакомы с перепуганной соотечественницей, которую пристав крепко взял за руки и так ввел в покой, погруженный в полумрак.

— Сидорчук, сощипни нагар со свечи! — сказал он басисто.

Огромный гренадер толстенными пальцами снял нагар, заплевал, бросил на пол, растер ногой и отошел в сторону.

— Сюда, сюда! Ближе к свету! — все еще держа Лоренцу за руки, говорил пристав. — Господин фон Фогель, — обратился он к полицейскому чиновнику, — эта ли особа называет себя графиней Серафимой ди Санта-Кроче?

— Да, господин пристав, — подтвердил фон Фогель.

Между тем Калиостро при появлении гостей застонал, поднялся на своем жестком ложе и сел, опершись руками и качаясь от слабости.

— А, вот и главная персона! — сказал пристав, подходя к всклокоченному, мертвенно бледному и растерзанному магику.

— Господин фон Фогель, это ли называющий себя полковником испанской службы Фридрихом Гвальдо, также маркизом Пелегрини, еще графом Александром де Калиостро? — спросил он.

— Да, — снова отозвался фон Фогель.

— Он же граф Феникс?

— Он и граф Феникс.

Тут Калиостро попытался сложить в подобие улыбки свои помертвелые, синие губы и, протягивая руку полицейскому офицеру, проговорил по-немецки:

— Ах, господин фон Фогель! Ведь мы с вами хорошо знакомы. Как идут ваши занятия герметической медициной?

— Прошу забыть о знакомстве со мной. И герметическая медицина тут ни при чем, — сухо отвечал по-немецки фон Фогель. — Тут нет никакого герметиста, а лишь полицейский чиновник при исполнении своих обязанностей.

— Что он говорит? — спросил пристав, не понимавший ни слова по-немецки.

— Напоминает о нашем знакомстве. В первые месяцы проживания здесь этого проходимца под именем врача Гвальдо я имел глупость ему доверять, при уличных встречах беседовал о медицине, даже посетил его как-то на дому. Между прочим, имел неосторожность сообщить ему об известном полиции приключении с домашним доктором князя Потемкина. Это сообщение и послужило ему для устрашения доктора и придания себе видимости пророка. Впрочем, об этом мною уже подано специальное донесение.

— Тогда потрудитесь, господин фон Фогель, объявить сему графу волю ее величества. Я по-немецки не силен.

Он подал офицеру бумагу. Фон Фогель стал переводить ее вслух помертвевшему Калиостро. В ней говорилось, что по исследовании и подробнейшему изучению всех обстоятельств, касающихся проживания, занятий врачеванием и герметическими опытами господина графа Калиостроса и сожительницы его, названной графини Серафимы ди Санта-Кроче, она же римская мещанка Лаврентия Фелицева, оказалось, что оные упражнялись только в обмане, шарлатанстве и промышляли продажей вредных экстрактов и мазей, якобы возвращающих молодость и красоту, чем многих, даже и знатного сана особ обоего пола ввели в убытки и повредили их здоровью, и в то же время господин Нормандес, испанский поверенный в делах при здешнем императорском дворе, уведомил, что иностранец, назвавшийся в здешних российских и немецких ведомостях графом Калиостросом и полковником на службе его величества короля Испанского, не известен в Испании. Потому высочайше повелено оному Калиостросу с супругой, допросив, предложить дать подписку в следующих пунктах и затем из пределов империи Российской вывезти с воспрещением когда-либо переступать ее границы.

Казалось, это не произвело на магика никакого впечатления. Он только сказал несколько слов по-итальянски Лоренце, которая принялась собирать немногочисленные пожитки, оставленные ей соотечественником Горгонзолло, упаковывать чемоданы и связывать узлы.

Далее фон Фогель прочел пункты подписки. Их было немного. От Калиостро требовали подписать, что в опытах своих он не прибегал к чернокнижию и мертвых вызывать не умеет, но в обманах своих использовал натуральную магию и ловкость рук, что далее, будучи тайным пьяницей, потерял ум и память, почему болтал всякий вздор, и, наконец, северный климат и осенние холодные и сырые погоды российской столицы столь расстроили его здоровье и отравили мозг, что ныне он сам признает себя умалишенным и нуждающимся во врачебной помощи.

Прочитав, фон Фогель положил лист на стол под сальной свечой, а писец достал гусиное перо с лохматой бородкой и пузырек с чернилами. Пристав жестом предложил магику подойти и подписаться.

Нетвердой походкой, но стараясь держаться прямо и высоко поднять голову, граф Александр де Калиостро-Феникс подписал бумагу, не забыв проставить вокруг подписи разные таинственные знаки, цифры и буквы.

— Есть ли у господина Калиостроса, а равно и его супруги достаточно теплая одежда? Путь не близок, — обратился пристав к Горгонзолло. Итальянец смутился и на ломаном русском языке объяснил, что часть вещей отъезжающего удержана им в уплату за квартиру, так как денег тот никак не хотел отдавать и ссылался на якобы словесный договор, по коему больные, входя в ворота, должны были вносить в пользу домохозяина некую плату, но проходных денег он, Горгонзолло, однако, никогда не взимал.

— Он лжет, — вслушавшись, довольно правильно по-русски сказал магик. — Брал, сколько мог только взять.

— Во всяком случае, теплой одеждой я снабжу господ Калиостро сейчас же! — поспешно сказал Горгонзолло и что-то шепнул подмастерьям. Через четверть часа те принесли супругам довольно приличную и теплую верхнюю одежду. Скоро они были готовы в путь.

Тогда пристав велел позвать находившегося при кибитке провожатого. Явился старый одноглазый инвалид. Пристав вручил ему специальный пакет и высылаемых итальянцев. Подмастерья Горгонзолло потащили за четою Калиостро багаж. По темной лестнице вышли они во двор, устланный ранним снегом. Едва брезжило туманное октябрьское утро. Калиостро сели в кибитку.

Путникам подали вещи, и они разместили их, как могли. Дверь кибитки закрыли и зашили ее рогожею. Кривой инвалид сел рядом с возницей. Драгуны вскочили на лошадей. Подмастерья Горгонзолло поспешили распахнуть ворота. И герметический граф с графиней, не успев, как обещал, улететь за пределы Российской империи по воздуху, был вывезен со двора, и в туманной полумгле по пустынным улицам, под звонкий топот конвоировавших драгун, кибитка помчалась к той заставе столипы, откуда лежал путь к Митаве.

ГЛАВА XCI

Основы магии

В кабинете его превосходительства Ивана Перфильевича Елагина собралось много важных особ: князья Голицын, Гагарин, Мещерский, Куракин и другие. Прибыл и секретарь Ивана Перфильевича князь Кориат, черты его свидетельствовали о перенесенных глубоких душевных потрясениях. Впрочем, в все присутствующие, казалось, в различной степени переболели — были бледны, расстроены и печальны.

— Вывезли этого шарлатана? — спросил вошедший полковник Бауер.

Елагин молча протянул ему серый листок приложения к ‘С. — Петербургским Ведомостям’, где в числе отъезжающих из России лиц был упомянут ‘г. граф Калиострос, испанский полковник’.

— О нем и речь поведем, — сказал Иван Перфильевич и поник головой.

— Да, проводы невеселы, — заметил Куракин.

— Достопочтенные братья, не предостерегал ли я вас и от новейших учений и систем, исполненных тьмы и шарлатанства, и от являющихся к нам иностранцев, хотя бы и представляющих удостоверяющие личность патенты и письма от высоких особ в Европе! Но довольно. Мы все одинаково виноваты, оказав доверие наглому проходимцу. Дивное дело! Не видели ли мы много раз слишком ясно, что это только шарлатан, и тем не менее вновь и вновь под обаяние его подпадали, — разводя руками, говорил Иван Перфильевич.

— Все-таки нужно признать, что он некоторыми силами высшей магии владеет! — заметил Мещерский.

— А вот сейчас мы узнаем все основы его магии, — сказал Куракин. — Иван Афанасьевич! — обратился он к Дмитревскому, тоже находившемуся в кабинете Елагина. — Потрудитесь ввести сюда того человека!

Иван Афанасьевич молча удалился. Через минуту он ввел вызванного на допрос. То был Казимир. Он успел уже оправиться, отъесться, поздороветь на поварнях Голицына, был прилично приодет и старался держаться с некоторым достоинством. Низко поклонившись сидевшим в кабинете вельможам, он скромно опустил глаза.

— Ты лакей прозванного графа Калиостро, из поляков, по имени Казимир? — спросил Куракин.

— Я, ваши светлости, — вновь низко кланяясь всем присутствующим, отвечал Казимир…

— Оставь титулы, стой прямо и отвечай только на вопросы, — продолжал Куракин. — Ты был в услужении у графа Калиостро и близко знаешь те приемы, которые он употреблял для производства своих чудотворений. Вот об этом я тебя и спрошу. И прежде всего ответь, каким способом Калиостро в Озерках на расстоянии стекло в окне разбил?

— Никакого тут способа не было, кроме обыкновенного гвоздя, — отвечал Казимир.

— Гвоздь? Но в чьих же он был руках?

— В моих. Калиостро велел мне сидеть в кустах под окном первого этажа. И как станет он шпагой выпады делать, гвоздем на стекло надавить так, чтобы оно сверху донизу треснуло. Это искусство он сам мне показал. Оно весьма просто. И если только мне в руки гвоздь дать, то я сейчас любое в этой комнате…

— Хорошо, любезный, показывать не надо! — остановил Куракин. — Вы видите, что магия здесь весьма проста. Обнаружение серебряной посуды нам уже объяснил мастер ложи ‘Скромности’ господин Бабю. Значит, и говорить о том не стоит. Но вот как в парках ночные чудеса были устроены и, между прочим, явление на башне белой девы с ребенком на руках?

— Да все мы с Эммануилом действовали. В парке я один бегал в темноте и шумел за сто дьяволов. А на башню в белой простыне влез с Эммануилом на руках. Когда же доктор, который серебро сторожил, перепугался и убежал, я из грота все серебро в башню перетаскал.

— Где же оно теперь?

— Этого я не знаю. Слышал от Калиостро, что серебро опять в ложу ‘Комуса’ взяли.

— Но как же доктор видел, что белая женщина с ребенком бросилась с башни вниз?

— Я только простыню с себя сбросил, а сам с Эммануилом за барьер на корточки присел.

— Да, магия простая! — вздохнул князь Мещерский.

— Но вот что любопытно нам узнать, — заговорил Елагин. — Как это Эммануил столько вещей видел и так складно о них рассказывал?

— Калиостро на бумаге все красками рисовал. Эммануил пальцем вел от одной фигуры к другой. Калиостро спросит: что видишь? Тот, что на бумаге нарисованное видел, все и рассказывал.

— И эта магия не хитра! — опять заметил князь Мещерский.

— Кажется, кроме вбития гвоздя в землю на Елагином острове на стрелке, что уже нам и тогда явным шарлатанством показалось, нечего больше и вспомнить, — продолжал Куракин.

— Но чудеса, показанные в капитуле? — напомнил Елагин.

— О них Казимир ничего не знает. Кажется, однако, что они вызваны дурманным куревом, отвлечением внимания и прелестями Калиостерши.

— Я бы хотел выяснить одно обстоятельство, — покраснев при упоминании Калиостерши, сказал князь Кориат.

— Сделайте одолжение, князь.

— Почему, когда супруга Калиостро уезжала из Озерков и садилась в карету, магик вывел ее под руку в непроницаемом покрывале, и казалось, то шла не молодая женщина, но сгорбленная старуха, к тому же кашлявшая?

— А потом на Иванов день мы ее прекрасной и юной видели! — подхватил князь Мещерский. — Или это в самом деле было чародейство, и Калиостро нам древнюю египетскую старуху выдавал за красавицу?

— Что касается отъезда из Озерков, то… под покрывалом-то и в юбках вместо Калиостровой жены я прошел, — осклабляясь, сказал Казимир. — А так как ночью от сырости простудился, вот и кашлял.

— Возможно ли? — вскричал совершенно сраженный князь Кориат. — Но где же тогда была Серафима?

— Она на антресолях в Озерках некоторое время тайно от всех оставалась, а затем перевезена была ночью, тоже тайно, в столицу.

При этом сообщении все потупили глаза. Князь Кориат быстро вышел из комнаты.

Еще немного поспрашивали Казимира. Потом отпустили. Слишком все было ясно и просто. Занялись подсчетом сумм, заимообразно взятых магиком на проведение ритуалов египетского масонства из кассы капитула. Они были значительными и, по справкам, не истрачены по назначению, а обменены на денежные письма иностранных банкиров.

ГЛАВА XCII

Мистическая роза

Унылое заседание капитула восьмой провинции окончилось. Угнетенные, угрюмые, словно только что очнувшиеся после долгого бреда и возвратившиеся к трезвой действительности, достопочтенные и вельможные братья отбыли в своих каретах из дома Ивана Перфильевича.

Добрый старик, больше всех потрясенный плачевным унижением знатных особ, так легко попавших впросак, забеспокоился о своем внезапно удалившемся секретаре. Он отлично понимал душевное состояние молодого человека пережившего первую сердечную бурю в столь необычных обстоятельствах.

Крушение надежд на постижение неких высших тайн совершенного мастерства для юного князя Кориата совпало с личным переворотом в жизни, с оскорблением первых девственных чувств его сердца. Та, что явилась ему в мистических видениях, оказалась низкой куртизанкой, и таинство перевоплощения и возрождение ветхой древности в вечную женственность оказалось самой пошлой гримировкой искательницы приключений, иностранки-интриганки, желавшей сделаться русской княгиней. Свое состояние он считал потерянным. Но меньше всего жалел о нем. Что значит оно в сравнении с тем внутренним, духовным сокровищем, которое было разбито вдребезги и низвергнуто в грязь.

Но, написав в контору банкира Сутерленда, где находлись его деньги, он, к удивлению, получил ответ, что никто никакого письма за подписью князя ему не предъявлял и вся сумма с наросшими процентами находится в целости. Тогда и выдачу письма князь Кориат причислил к своему бреду. Да и самое свидание с Серафимой на островах в тайном убежище стало казаться ему фантазией расстроенного воображения. Что было и чего не было? Теперь он не мог определить. Сидел в библиотеке, погруженный в печальные размышления. Ряды фолиантов герметической мудрости чернели в шкафах. Но один вид ослиной кожи, в которую они были обернуты, вызывал у него глубочайшее отвращение. Все в их темной символике было кощунственной ложью. Сердце его было золотой чашей. Чаша полна была чистейшим вином. Ныне она опрокинута, разлита, осквернена. Завеса разорвана! Тайна обнаружена! Она оказалась тленом и пустотой. Мудрость мастеров — тщеславной недальновидностью. Мистерии — грязными махинациями шарлатана. Любовь, первая любовь, представшая пред ним в таких мистически-таинственных и пленительно-ужасных видениях, оказалась пошлой прозой, окончившейся справкой у банкира. И эта справка, написанная на конторском, купеческом языке, одна теперь казалась не обманчивой и — в его пользу. Но юное, бескорыстное, презирающее расчеты сердце его этому не радовалось. Наоборот. Что-то циничное виделось ему в сохранении за ним выброшенного, как искупление низменного наслаждения, состояния. Свое падение он должен был оплатить не материально, но прометеевыми мучениями.

Юноша глубоко задумался и не заметил, как в библиотеку вошел Иван Перфильевич. Бесконечно добрым взглядом старый мастер какое-то время издали смотрел на печальную фигуру склоненного юноши. Потом тихо подошел и положил руку ему на плечо. Князь Кориат вздрогнул и поднял на старика глаза.

— Не печальтесь и не задумывайтесь, юный друг, — сказал Елагин ласково. — Испытание, через которое вы прошли, — только мимолетная буря юности. Вы ошиблись. Но юности свойственно ошибаться. Она неопытна. Можно ли строго взыскивать с нее? Опытная в ухищрениях и притворстве интриганка, красавица, искусная в притираньях, в возбудительных и необычайных нарядах, красота, подобная розе, достигшей высшего расцвета, лепестки ее развернулись — они вот-вот осыплются, тем пленительнее пока. Странно ли, что эта многоопытная Цирцея покорила такого юношу, как вы, князь, и вынудила его нарушить аскетические обеты? Да и во имя чего, спрашивается, их соблюдать? Ради придуманного почтенным немцем Штарком тамплиерства, усохший корень которого утвержден в его собственном воображении и теряется в табачных облаках у камина, во время метафизических рассуждений?

— Как! — вскричал пораженный князь. — Как! Разве тамплиерство, обеты которого я хранил как священные, не имеет живой связи с воителями и защитниками Гроба Господня и с древними грифонами — варяжскими рыцарями византийских императоров? И разве высочайшие степени тамплиерства не переходят в розенкрейцерские градусы, которые в XVII веке основал великий мистик Андреа?

Иван Перфильевич снисходительно улыбнулся.

— Так и это ложь! — всплеснув руками, воскликнул юноша. — И это! Во что я верил! Что так любил! Мой наставник, друг моего покойного отца обманул меня столь ужасно, столь жестоко!

— Да, но благодаря этому девственные силы ваши, милый князь, до совершеннолетия вашего целыми сохранены, а теперь мы вас женим на прекрасной и разумной каменщице. Что касается Калиостерши, то быль молодцу не укор!

— Не хочу вашей каменщицы. Мне ненавистны женщины. Мне все противно. Я поднял покрывало Изиды. Я видел тайну ее ничтожества. Но зачем, зачем… О, золотые сны мои! — восклицал юноша в отчаянии.

— Все возродится, все возвратится вновь! — ласково говорил Елагин.

— Но нет, не все мечта. Не все бред и сумасшествие, — произнес, воспрянув духом, князь Кориат. — Было видение! Было откровение иных миров! И остался залог, таинственное свидетельство! Оно здесь, — ударяя себя в грудь, говорил восторженно князь.

— Залог? Удостоверение иных миров? Что это такое? — недоверчиво сказал Иван Перфильевич. — Ой, не из Калиострова ли он реквизита? Обжегшись на молочке, станешь дуть и на воду.

— Я вам сейчас покажу, — сказал князь. Он расстегнул камзол и достал из подшитого полотняного кармана черную тафтяную розу.

— Это я получил от видения Покрытой богини, явившейся мне вот в этой самой библиотеке! — сказал он. — Когда богиня Саиса исчезла, роза осталась на полу.

Иван Перфильевич взял ее, повертел в руках и вдруг весь багрово покраснел.

— Милый юноша, — сказал он, низко склонив седую голову, — эта роза не из иного мира, принесена она была сюда не Покрытой богиней Саиса, но земной, увы, слишком земной женщиной! Эта черная тафтяная роза — одна из тех, что украшали корсаж певицы Габриэлли в то утро, когда у меня заболела нога после фокусов шарлатана! Габриэлли, будучи в сильнейшем возбуждении, проходя через библиотеку в мой кабинет, видно, обронила эту мертвую имитацию царицы цветов, и вот откуда сей таинственный залог!

— Габриэлли! Роза Габриэлли! — прошептал князь Кориат, совершенно разочарованный. Последняя его мечта погибла.

Елагин стал объяснять, что все эти блуждания, миражи и обманы произошли от фантастических, ложных систем, проникших в Россию с Запада, в которых внутренние символы нравственного храма добродетели превращены во внешние грубые обряды с мантиями, коврами, гробами и еще не знаю с чем. Они воспаляют воображение, будят тщеславие и губят все! Но эти внешние системы скрывают в себе еще и тайную политическую цель. Такова оказалась и Калиострова система египетского масонства. Присланный от Сен-Жермена, бывший иезуит, а ныне столь же ложный масон, Калиостро имел целью нравственный союз добродетельных людей превратить в заговор, направленный против священной особы монархини. Но по единому слову магика на аудиенции в китайской пагоде Нарышкинской дачи ‘Левенталь’ премудрая царица его хитрость разгадала и поручила разведать Степану Ивановичу. Показания полковника Бауера имели особенную цену. И вот, не делая огласки, супругов Калиостро, зашив в кибитку, отправили по первопутку через Митаву из пределов российских. Но это испытание послано Великим Архитектором Вселенной лишь с тем, чтобы истинное свободное каменщичество уже не на песке тщеславных обрядов и ложной мистике основывалось, но на краеугольном камне веры, надежды и любви, благотворительности, праведности, облегчения цепей рабов, законов гражданства и общежития, просвещения…

Елагин говорил еще долго и складно. Но князь Кориат был не в силах внимать его словам. Посреди речи наместного мастера он вскочил и убежал к себе на антресоли, чтобы втайне выплакать слезы своего юного разбитого сердца.

ГЛАВА XCIII

Вместо эпилога

В Малом Эрмитаже играли в карты — государыня, ‘бриллиантовый’ князь Куракин, великая княгиня Мария Федоровна и фаворит Зубов. Тут же наблюдал за игрой граф Воронцов, только что приехавший из Лондона. Как всегда, здесь беседа в высочайшем присутствии шла самая непринужденная. Между играми речь зашла о великих событиях, ниспровергших трон Людовика XVI и превративших Париж, когда-то убежище искусств и утонченных мод, в котел, постоянно кипящий кровавой смутой. Воронцов, однако, выражал надежду на быстрое умиротворение ввиду постигшей Робеспьера и других из ‘бешеных’ злой участи.

— А какие надежды подавал безоблачный рассвет царствования несчастного Людовика! — сказала, вздохнув, великая княгиня Мария Федоровна.

— Не меньшие надежды подавали и первые шаги революции! — сказал Воронцов. — Лучшие люди Франции, желавшие необходимейших реформ своему отечеству, никогда не предполагали, что стоят перед бурей, которая свергнет их в бездну.

— Однако даже пятнадцать лет тому назад, когда все в Европе казалось прочным и долговечным, — возразил ‘бриллиантовый’ князь Куракин, — были люди, которые предсказывали близкие перемены.

— Кто же это? — спросил фаворит Зубов.

— А хотя бы умерший в нынешнем году в крепости святого Ангела в Риме Калиостро. Я живо помню герметические фокусы его в 1779 году, когда он, нужно правду сказать, девять месяцев вместе с графиней Серафимой ди Санта-Кроче морочил весь Петербург.

— Бальзамо и Лоренца, прелестная Лоренца Феличиани! — улыбаясь, подхватил Воронцов. — Истинно, этот темный фокусник и шарлатан как бы многое предузнавал. В своем ‘Манифесте к французской нации’ он предсказал разрушение Бастилии. Только действительно, ли он умер?

— Я на днях получил точнейшие известия, — заметив интерес на сияющем улыбкой лице престарелой монархини, заговорил ‘бриллиантовый князь’. — Калиостро, высланный из Российской империи в октябре 1779 года, продолжал свою карьеру в разных странах с переменным успехом. Наконец он оказался в Риме, и здесь-то давно сторожившие его святые отцы поймали хитреца. Он был предан одним из адептов сочиненного им египетского масонства и заточен в замок Святого Ангела 27 ноября 1789 г. Его судили и приговорили за предательство и разные проделки к смерти. Но папа помиловал его 7 апреля 1791 года. Пять лет провел Калиостро в заточении и наконец умер от истощения сил.

— Это по вашим сведениям, — возразил Воронцов, — но мне передавали, что Калиостро жив и даже на свободе.

Принеся полное раскаяние и будто бы лежа уже на смертном одре, он пожелал исповедаться. Но когда пришел монах, задушил его и, нарядив в свое платье, уложил в кровать, а сам в монашеском одеянии вышел и скрылся.

— Довольно невероятное приключение, — сказала государыня. — Впрочем, сей граф Феникс действительно бессмертен, как людская глупость и желание обманываться. Он до скончания века будет возрождаться в шарлатанах, магиках, духовызывателях и прочих. Самые ненавистные для меня люди!

— Калиостро был, кажется, масон? — спросила великая княгиня Мария Федоровна.

— О, скорее тайный иезуит, посланный к масонам, чтобы шпионить, но изменявший и тем, и другим, ваше высочество! — заверил Зубов.

— У меня есть при себе насчет Калиостро любопытный документ, — сказал Куракин, доставая свернутый, пожелтевший газетный лист. — Мне передал его один российский путешественник, посетивший Лондон в 1786 г., когда Калиостро напечатал в газете шифрованное объявление. По нему можно точно определить, был ли он масон или иезуит. — И, развернув листок, подал его графу Воронцову, отчеркнув ногтем объявление.

Воронцов пробежал его про себя и затем испросил разрешения у государыни, отложившей карты и внимавшей с видимым интересом, прочесть вслух.

— Читайте, ежели коротко, граф! — разрешила государыня.

Воронцов прочел английский текст:

‘Всем истинным каменщикам, во имя Иеговы! Настало время, когда надо начать созидание нового храма Иерусалимского. Это обращение имеет целью пригласить всех истинных масонов Лондона прийти завтра вечером, 3 числа настоящего месяца 1786, в 9 часов в таверну Кейли, на Большой Королевской улице, чтобы там выработать план и положить первый основной камень истинного храма духовного Иерусалима в этом реальном мире. Каменщику и члену новой церкви’.

— Для всех, кто знает масонскую символику храма Соломонова, полагаю, смысл этого объявления ясен, — заключил толкование Куракин. — Объявление масонское и для масонов. А так как оно вышло за три года до французской революции, то из этого можно сделать вывод о подготовке грядущих событий, предпринятой в лондонской таверне.

Никто не стал спорить. Помолчали.

— А что стало с прелестной и несчастной Лоренцой, от которой многие в петербургскую побывку Калиостро были без ума, и между прочим, тогда юный, ныне статский советник, князь Кориат? — спросил Воронцов.

— Когда Калиостро посадили в замок Святого Ангела, то и прекрасная Лоренца была заперта в исправительный монастырь для женщин. Она там и по сей день пребывает, — отвечал ‘бриллиантовый князь’.

…Государыня молча взяла карты, давая понять, что судьба четы Калиостро ее больше не интересует.

Николай Александрович Энгельгардт

Граф Феникс

ПРЕДИСЛОВИЕ

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

ГЛАВА I

Маркиз Пелегрини и господин Бабю

Глава II

В Итальянских

ГЛАВА III

Камердинер Потемкина

ГЛАВА IV

Графиня ди Санта-Кроче

ГЛАВА V

Придворные певицы в домашней обстановке

ГЛАВА VI

Российский комедиант

ГЛАВА VII

В капитуле

ГЛАВА VIII

Визитер

ГЛАВА IX

Удостоверение личности

ГЛАВА Х

Искусство Калиостро

ГЛАВА XI

Послание Великого Кофта

ГЛАВА XII

В столовой ложе

ГЛАВА XIII

Указ против ‘кожесдирателей’

ГЛАВА XIV

Злополучный танец

ГЛАВА XV

Князь Кориат

ГЛАВА XVI

Месть Великого Кофта

ГЛАВА XVII

Консилиум

ГЛАВА XVIII

Высокие дворцовые лестницы

ГЛАВА XIX

Странное приключение

ГЛАВА XX

Продолжение странного приключения

ГЛАВА

XXI Лестница

ГЛАВА XXII

Слуга и господин

ГЛАВА XXIII

‘Крылья Духа’

ГЛАВА XXIV

Большая печать ‘Комуса’

ГЛАВА XXV

Банкет

ГЛАВА XXVI

Бальзамо и Рубано

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

ГЛАВА XXVII

Озерки

ГЛАВА XXVIII

Современник Адама

ГЛАВА XXIX

Курляндское письмо

ГЛАВА XXX

Разбитое стекло

ГЛАВА XXXI

Оплеуха

ГЛАВА XXXII

Докторская дуэль

ГЛАВА XXXIII

Властитель металлов

ГЛАВА XXXIV

Магическое духопризвание

ГЛАВА XXXV

В лесах Аорна {*}

ГЛАВА XXXVI

Искомое найдено

ГЛАВА XXXVII

На страже

ГЛАВА XXXVIII

В лесах Аорна **{*}**