ГРАФЪ АЛЕКСЙ КОНСТАНТИНОВИЧЪ ТОЛСТОЙ.
Подъ редакціей Вс. С. Соловьева.
Изданіе учрежденной по Высочайшему повелнію Постоянной Коммисіи народныхъ чтеній.
С.-ПЕТЕРБУРГЪ.
Типографія М. Акинфіева и И. Леонтьева, Бассейная, 14.
1901.
Графъ Алексй Константиновичъ Толстой.
Въ своемъ жизнеописаніи, составленномъ по просьб одного иностраннаго профессора, графъ Алексй Константиновичъ Толстой такъ разсказываетъ о своихъ дтскихъ годахъ: ‘Я родился въ Петербург въ 1817 г. (24 августа), но еще шести недль былъ ‘увезенъ въ Малороссію матерью моею и моимъ дядею со стороны матери, Алексемъ Алексевичемъ Перовскимъ, бывшимъ поздне попечителемъ Харьковскаго университета. Онъ меня воспиталъ и первые мои годы прошли въ его имніи, почему смотрю на Малороссію, какъ на мою истинную родину. Мое дтство было чрезвычайно счастливо и оставило во мн одни свтлыя воспоминанія’.
Когда Толстому исполнилось восемь лтъ, родные его перехали въ Петербургъ, гд будущій поэтъ былъ представленъ наслднику цесаревичу, нын въ Боз почивающему Императору Александру II, и допущенъ въ число дтей, приглашавшихся по праздникамъ къ его высочеству.
Годъ спустя графъ Алексй Константиновичъ отправился съ матерью за границу. Съ тхъ поръ и до семнадцатилтняго возраста заграничныя путешествія повторялись очень часто. Семнадцати лтъ Толстой поступилъ въ Московскій университетъ. Посл смерти дяди, А. А. Перовскаго, Алексй Константиновичъ поступилъ на службу по гражданской части. Когда началась Крымская война, онъ, въ 1855 г., пошелъ въ число охотниковъ, составившихъ стрлковый полкъ Императорской фамиліи. Но принять участіе въ военныхъ дйствіяхъ Толстому не удалось. Полкъ, въ которомъ онъ находился, дошелъ до Одессы и здсь потерялъ очень много народа отъ тифа.
Во время коронаціи, Императоръ Александръ II назначилъ графа Алекся Константиновича своимъ флигель-адъютантомъ. Толстой объяснилъ Государю, что не готовилъ себя къ военной служб и пошелъ на нее только по случаю войны. Выслушавъ Толстого, Государь наградилъ его уже не военнымъ, а гражданскимъ придворнымъ званіемъ.
Графъ Алексй Константиновичъ скончался 28 сентября 1875 гида въ своемъ черниговскомъ имніи ‘Красный Рогъ’.
Писать стихи, или, по его выраженію, ‘марать бумагу’ Толстой началъ очень рано — лтъ шести. Тогда же началъ онъ много и съ любовью читать. Въ своемъ жизнеописаніи онъ говоритъ, что ему вообще доставляли громадное наслажденіе вс произведенія искусства, будь-то музыка, или хорошая картина, или прекрасная статуя.
Любилъ онъ еще охоту и даже хотлъ, на старости лтъ, описать многія любопытныя приключенія, которыя происходили съ нимъ во время охотничьихъ странствованій. Охота усиливала въ немъ любовь къ природ и пониманіе ея, ни съ чмъ не сравнимой, красоты.
Малороссіи, которую Толстой считалъ своею настоящей родиной, онъ посвятилъ одно изъ лучшихъ стихотвореній:
Ты знаешь край, гд все обильемъ дышетъ,
Гд рки льются чище серебра,
Гд втерокъ степной ковыль колышетъ,
Въ вишневыхъ рощахъ тонутъ хутора,
Среди садовъ деревья гнутся долу
И до земли виситъ ихъ плодъ тяжелый?
Шумя, тростникъ надъ озеромъ трепещетъ,
И чистъ, и тихъ, и ясенъ сводъ небесъ,
Косарь поетъ, коса звенитъ и блещетъ,
Вдоль берега стоитъ кудрявый лсъ,
И къ облакамъ, клубяся надъ водою,
Бжитъ дымокъ синющей струею?
Туда, туда всмъ сердцемъ я стремлюся,
Туда, гд сердцу было такъ легко,
Гд изъ цвтовъ внокъ плететъ Маруся,
О старин поетъ слпой Грицко,
И парубки, кружась на пожн гладкой,
Взрываютъ пыль веселою присядкой.
И малороссійскія степи, и широкія равнины Великороссіи, и необъятныя моря — все производило на поэта неизгладимое впечатлніе. Природа могущественно дйствовала на его душу, разгоняла въ ней тоску, наполняла ее врой и покоемъ, давали ей силу и отвагу. Въ этомъ отношеніи обращаютъ вниманіе два стихотворенія, изъ которыхъ въ первомъ изображается бурное, расходившееся море, а во второмъ — море тихое и спокойное.
Дробится, и плещетъ, и брыжжетъ волна,
Мн въ очи соленою влагой,
Недвижно на камн сижу я — полна
Душа безотчетной отвагой.
Валы за валами, прибой и отбой,
И пна ихъ гребни покрыла —
О, море, кого же мн вызвать на бой,
Извдать воскресшія силы?
Почуяло сердце, что жизнь хороша,
Вы, волны, размыкали горе,
Отъ грома и плеска проснулась душа —
Сродни ей шумящее море!
Но громъ и плескъ смнился тишиною:
Не пнится море, не плещетъ волна,
Деревья листами не двинутъ,
На глади прозрачной царитъ тишина,
Какъ въ зеркало міръ опрокинутъ.
Сижу я на камн, висятъ облака,
Недвижныя, въ синемъ простор,
Душа безмятежна, душа глубока —
Сродни ей спокойное море!
Въ стихотвореніи ‘На тяг’ Толстой передаетъ ощущенія охотника, который потому именно и любитъ охоту, что она сближаетъ его съ природой и который вовсе не гонится за тмъ, что-бъ настрлять побольше дичи, не обращая вниманія ни на красоту лса, ни на синеву небесъ, ни на, благоуханіе свжаго воздуха луговъ.
Сквозитъ на зарев темнющихъ небесъ,
И мелкимъ предо мной рисуется узоромъ
Въ весенніе листы едва одтый лсъ,
На лугъ болотистый спускаясь косогоромъ.
И глушь, и тишина. Лишь сонные дрозды
Какъ нехотя свое доканчиваютъ пнье.
Отъ луга всходитъ паръ. Мерцающей звзды
У ногъ моихъ въ вод явилось отраженье,
Прохладой дунуло, и прошлогодній листъ
Зашелестилъ въ дубахъ. Внезапный легкій свистъ
Послышался, за нимъ, отчетливо и внятно,
Стрлку знакомый хрипъ раздался троекратно,
И вальдшнепъ протянулъ — вн выстрла. Другой
Летитъ изъ-за лсу, но длинною дугой
Опушку обогнулъ и скрылся. Слухъ и зрнье
Мои напряжены, и вотъ черезъ мгновенье,
Свистя, еще одинъ, въ послднемъ свт дня,
Чертой трепещущей несется на меня.
Дыханье притаивъ, нагнувшись подъ осиной,
Я выждалъ врный мигъ — впередъ на полъ-аршина
Я вскинулъ — огнь блеснулъ, по лсу грянулъ громъ —
И вальдшнепъ падаетъ на землю колесомъ,
Удара тяжкаго далекіе раскаты,
Слабя, замерли. Спокойствіемъ объятый,
Вновь дремлетъ юный лсъ, и облакомъ сдымъ
Въ недвижномъ воздух виситъ ружейный дымъ.
Вотъ донеслась еще изъ дальняго болота
Весеннихъ журавлей ликующая нота —
И стихло все опять, и въ глубин втвей
Жемчужной дробію защлкалъ соловей.
Многія описанія природы, такъ хороши у Толстого, переданы такимъ звучнымъ стихомъ, что невольно вспоминаешь Пушкина и Лермонтова. Толстой былъ прямымъ ученикомъ этихъ великихъ поэтовъ и ученикомъ достойнымъ.
Описывая природу, Толстой всегда изображаетъ впечатлніе, производимое ею на человка. Радуется природа — радуется и человкъ. Тишина и грусть разлиты въ природ — грустно становится и на душ человка. Иногда зрлище ликующей природы еще сильне оттняетъ печаль въ нашемъ сердц. Наслаждаясь красотою природы, особенно весенней, разцвтающей природы, мы часто испытываемъ мучительное чувство при воспоминаніи о томъ, что прошло, что никогда не вернется.
Вотъ ужь снгъ послдній въ пол таетъ,
Теплый паръ восходитъ отъ земли,
И кувшинчикъ синій разцвтаетъ,
И зовутъ другъ друга журавли.
Юный лсъ, въ зеленый дымъ одтый,
Теплыхъ грозъ нетерпливо ждетъ,
Все весны дыханіемъ согрто,
Все кругомъ и любитъ, и поетъ.
Утромъ небо ясно и прозрачно,
Ночью звзды свтятъ такъ свтло —
Отчего жъ въ душ твоей такъ мрачно,
И зачмъ на сердц тяжело?
Грустно жить теб, мой другъ, я знаю,
И понятна мн твоя печаль:
Отлетла-бъ ты къ иному краю,
И земной весны теб не жаль.
Такою же грустью, какъ-бы освящаемой и озаряемой красотою весенней природы, проникнуто и другое стихотвореніе:
Западъ гаснетъ въ дали блднорозовой,
Звзды небо усяли чистое,
Соловей свищетъ въ рощ березовой
И травою запахло душистою.
Знаю, что къ теб въ думушку вкралося,
Знаю сердца немолчныя жалобы,
Не хочу я, чтобъ ты притворялася
И къ улыбк себя принуждала бы.
Твое сердце болитъ безотрадное,
Въ немъ не свтитъ звзда ни единая —
Плачь свободно, моя ненаглядная,
Пока псня звучитъ соловьиная.
Соловьиная псня унылая,
Что какъ жалоба катится слезная.
Плачь, душа моя, плачь, моя милая,
Тебя небо лишь слушаетъ звздное.
Красота природы, псни пернатыхъ пвцовъ — все это освжаетъ, и возвышаетъ душу чуткаго человка. Будучи самъ чуткимъ человкомъ, Толстой невольно отражалъ въ своихъ стихотвореніяхъ могущественное вліяніе природы и особенно весенней природы. Весна въ его понятіяхъ неразрывно сливалась съ псней. Поэтому онъ также много и любовно говоритъ о псн, какъ и о весн. Этою особенностью Толстой отличается отъ другихъ русскихъ поэтовъ. Конечно, вс они любили псни, всмъ были по душ ихъ чарующіе звуки, но только у Толстого мы находимъ цлый рядъ стихотвореній, гд псня является какъ бы главнымъ дйствующимъ лицомъ и все сводится къ тому впечатлнію, которое она производитъ. Намъ придется еще не разъ говорить о стихотвореніяхъ Толстого, въ которыхъ онъ изображаетъ пвцовъ и гусляровъ, здсь-же, чтобы лучше пояснить нашу мысль, приведемъ нсколько строкъ изъ былины ‘Алеша Поповичъ’.
Богатырь Алеша Поповичъ заманилъ къ себ въ лодку сладкой пснью молодую царевну. Царевна проситъ отпустить ее, говоритъ, что Алеша ей не милъ, что онъ могъ полонить ее, но не можетъ полонить ея сердца. Въ отвтъ на эти рчи богатырь бросилъ весло, взялъ гусли звонкія и заплъ…
Звуки льются, звуки таютъ:
То не втеръ-ли во ржи?
Не крылами-ль задваютъ
Мдный колоколъ стрижи?
Иль въ тни журчатъ дубравной
Однозвучные ключи?
Иль ковшей то звонъ заздравный?
Иль мечи бьютъ о мечи?
Псню кто уразуметъ!
Кто пойметъ ея слова?
Но отъ звуковъ сердце млетъ
И кружится голова
Такъ съ царевной по теченью
Онъ уносится межъ травъ, и она внимаетъ пнью
Руку блую поднявъ.
Псня проникаетъ ей въ сердце, она забываетъ все на свт, только видитъ передъ собой красавца-богатыря, да слушаетъ переливы его чарующаго голоса. И Алеша побдилъ царевну — не хитростью, не силой, а удалой молодецкою псней.
Много чаръ таитъ въ себ псня, но еще больше власти и могущества у волшебницы весны. Только она и можетъ поспорить съ псней. Поддавшись ея очарованію, иной разъ никакой псни не разслушаешь и не поймешь. Такъ оно и случилось съ молодымъ княземъ Канутомъ, о которомъ разсказываетъ намъ поэтъ. Прислалъ къ князю сватъ гонца съ приглашеніемъ пріхать на семейный совтъ. Князь собрался и похалъ. А гонецъ зналъ, что не за добромъ зоветъ князя сватъ: надумалъ онъ его хитростью заманить и убить предательски. Жаль стало гонцу князя. Но какъ предотвратить бду и предупредить Канута. Вотъ и възжаютъ они во трепещущій боръ, весь полный весенняго крика:
Гремитъ соловьиный въ шиповник хоръ,
Звздится въ трав земленика,
Черемухи втви душистыя гнутъ,
Вс дикія яблони въ цвт,
Ихъ запахъ вдыхаючи, мыслитъ Канутъ:
Жить любо на Божіемъ свт!
Не утерплъ гонецъ, жаль стало князя и заплъ онъ ему вщую псню. Онъ плъ о царевич, котораго тесть и теща задумали измной извести и лаской зазвали въ гости. Плыветъ царевичъ по морю, а волны ему псню поютъ: не зди, царевичъ, вернись назадъ, не то теб не быть живому. Но царевичъ не понялъ псни волнъ и плыветъ на врную гибель,
Бды надъ собою не чаетъ
И скорбно его расписную ладью,
И не хотя море качаетъ.
Прервалъ тутъ гонецъ свою псню, смотритъ на Канута. Тому не вдомекъ, къ чему клонится псня. Онъ детъ спокойно, рветъ втви черемухи и упивается благоуханнымъ весеннимъ воздухомъ. Снова гонецъ запваетъ, псню, снова прерываетъ, ее и смотритъ на Канута — тотъ свжими листьями клена разубралъ сбрую коня и утыкалъ о члокъ цвтами. Непонятно ему значеніе былины, далеко его сердце отъ зла, коварства и предательства. ‘Дыханьемъ своимъ молодая весна, знать, разумъ его опьянила’! Мрачная псня, которую плъ гонецъ, звучала странно и чуждо среди ликующей, благоухающей весенней природы. И весна побдила псню. Канутъ продолжалъ путь, упиваясь нгой волшебнаго вечера и каждый шагъ приближалъ его къ гибели, о которой онъ и помыслить не могъ въ утломъ чудномъ царств природы. Такъ любя и понимая псню, Толстой самъ слагалъ псни въ совершенно народномъ дух. И проникнуты эти псни, подобно большинству русскихъ народныхъ псенъ, грустнымъ настроеніемъ.
Ужь ты нива моя, нивушка,
Не скосить тебя съ маху единаго,
Не связать тебя въ единый снопъ!
Ужь вы думы мои, думушки,
Не стряхнуть васъ разомъ съ плечъ,
Одной рчью то васъ не высказать
По теб-ли, нива, втеръ разгуливалъ,
Гнулъ колосья твои до земли,
Зрлы зерна все разметывалъ!
Широко вы, думы, поразсыпались,
Куда пала какая думушка,
Тамъ всходила люта печаль-трава,
Выростало горе горючее.
Въ другой псн горе представляется подобіемъ мелкаго дождичка.
Не божіимъ громомъ ударило,
Не тяжелой скалой навалилося,
Собралось оно малыми тучками,
Затянули тучки небо ясное,
Посяло горе мелкимъ дождичкомъ.
Мелкимъ дождичкомъ осенніимъ.
Порою грусть разввается, разступается подъ могучими думами, да не на долго!, смотришь —
Прикачнулася, привалилася
Къ сердцу съизнова грусть обычная,
И головушка вновь склонилася
Безталанная, горемычная.
Въ этихъ псняхъ сказалась настоящая русская душа поэта. Дйствительно, хотя Толстой часто и подолгу жилъ за-границей, но сердцемъ онъ всегда былъ со своею родиной. Для нее и о ней плъ онъ свои русскія псни. Онъ любилъ нашу старину, любилъ простой, безхитростный складъ тогдашней жизни, со всми ея свычаями и обычаями.
Въ старину, какъ извстно, вс проще жили: и. князья, и бояре, и народъ. Простору было больше, потому и человкъ какъ-то ближе подходилъ къ природ. А псня и природа, по понятіямъ Толстого, дв сестры родныя. Можно-ли не пть, когда вокругъ тебя такая красота неописанная! И небо, и поля, и лса, и воды — все наполняетъ душу радостнымъ трепетомъ. Псня сама изъ груди просится. Не даромъ въ древней Руси водилось столько искусныхъ пвцовъ, не даромъ ни одинъ пиръ, ни одинъ праздникъ не проходилъ безъ ихъ: звонкихъ псенъ. Князь-ли пируетъ, бояринъ ли, а коли нтъ пвца, такъ и пиръ не въ пиръ. Но и пвцы тоже попадались разные.
Вотъ что случилось однажды на пиру у Владиміра князя Кіевскаго.
Идетъ у него пиръ горою,— пируетъ весь Кіевъ, и молодъ и старъ,—
И слышенъ далеко звонъ кованыхъ чаръ
Ой, ладо, ой ладушко-ладо!
И молвитъ Владиміръ:— Что-жъ нту пвцовъ?
Безъ нихъ мн и пиръ не отрада!
И вотъ незнакомый изъ дальнихъ рядовъ
Пвецъ выступаетъ на княжескій зовъ —
Ой, ладо, ой ладушко-ладо!
Глаза словно щели, растянутый ротъ,
Лицо на лицо не похоже
И выдались скулы углами впередъ
И ахнулъ отъ ужаса русскій народъ:
— Ай, рожа, ай, страшная рожа!
Началъ пвецъ свою псню и что ни слово пророчитъ святой Руси всякія бды и напасти. Не стерплъ тутъ богатырь Добрыня Никитичъ — закричалъ пвцу:
Тебя я узналъ изъ негодныхъ рчей:
Ты старый Тугаринъ, поганый тотъ змй
Приплывшій изъ Чернаго моря.
На крыльяхъ бумажныхъ ночною порой,
Ты часто вкругъ Кіева града
Леталъ и шиплъ, но тебя не впервой
Попотчую я каленою стрлой —
Ой, ладо, ой ладушко-ладо!
И началъ Добрыня натягивать лукъ,
И вотъ, на потху народу,
Струны богатырской послышался звукъ,
Во змя пвецъ перекинулся вдругъ
И съ шипомъ бросается въ воду.
Поплылъ поганый змй по Днпру, а слдомъ ему хохочетъ и улюлюкаетъ народъ. Снова за, бранными столами стучатъ чаши, снова пиръ въ разгар.
Пируетъ Владиміръ со свтлымъ лицомъ
Въ груди богатырской отрада,
Онъ вритъ: побдно мы горе пройдемъ,—
И весело слышать ему надъ Днпромъ:
Ой, ладо, ой, ладушко-ладо!
Пируетъ съ Владиміромъ сила бояръ,
Пируютъ посадники града,
Пируетъ весь, Кіевъ, и молодъ, и старъ
И слышенъ далеко звонъ кованыхъ чаръ —
Ой, ладо, ой, ладушко-ладо!
Не настоящій пвецъ былъ Тугаринъ, а змй, принявшій видъ пвца и не для того онъ плъ, чтобы потшить князя и народъ, а для того, чтобы обидть и напугать всхъ страшными предсказаніями. Настоящіе русскіе пвцы были не такіе. Величавый и прекрасный образъ истиннаго народнаго пвца Толстой рисуетъ въ стихотвореніи ‘Слпой’.
Однажды выхалъ князь на охоту, съ боярами и гриднями. Гоняли они и турокъ, и вепрей, но вотъ подошло время обда. Охотники расположились подъ раскидистымъ дубомъ и принялись за трапезу. Князь говоритъ: мн отрадно звучатъ
Ковши и братины, но псню бы радъ
Я въ зелени этой послушать,
Ии отрокъ озвался:— За рчкою тамъ
Убогій мн псенникъ вдомъ,
![[]](https://electronic-library.ru/wp-content/uploads/2023/05/s01-8.jpg)
![[]](https://electronic-library.ru/wp-content/uploads/2023/05/s02-8.jpg)