П. А. Вяземскій
Графъ Алексй Алексевичъ Бобринскій.
I.
II.
III.
Граф Алексей Алексеевич Бобринский, Вяземский Петр Андреевич, Год: 1868
Время на прочтение: 17 минут(ы)
Вяземскій П. А. Полное собраніе сочиненій. Изданіе графа С. Д. Шереметева. T. 7.
Спб., 1882.
OCR Бычков М. Н.
Пріятели графа А. А. Бобринскаго — а ихъ много — были на-дняхъ неожиданно поражены извстіемъ о скоропостижной кончин его, послдовавшей въ Смл, помсть, ему принадлежавшемъ, въ Кіевской губерніи. Электрическая сила телеграфа, такъ же внезапная и быстрая, какъ и самая смерть, не даетъ времени ни приготовиться къ удару, ни опомниться. Разомъ ошеломитъ она мысль и сердце, и тутъ же страшно замолкнетъ. Сердце ожидало бы и требовало бы дальнйшихъ подробностей и объясненій, конечно, не къ утшенію своему, но къ полному сознанію своей скорби и своего несчастія. Напрасно! Суровый лаконизмъ телеграфа остается безжалостенъ.
Въ кончин Графа мы вс понесли сердечную и незабвенную утрату. Онъ былъ одна изъ благороднйшихъ и въ высшей степени сочувственныхъ личностей нашего времени. О скорби семейства его и говорить нечего. Онъ былъ связью и душою его. Онъ былъ не столько старшимъ и высшимъ звеномъ въ семейномъ кругу своемъ, сколько свтлымъ средоточіемъ, къ которому стекались, къ которому свободно, дружно и крпко примыкали вс живыя, вс нравственныя силы, вс чувства, вся любовь этого семейнаго круга. Въ сыновнемъ почтеніи, въ сознательной уступчивости, въ нжныхъ заботахъ, которыми былъ онъ окруженъ, было что-то и дружеское и братское. Онъ казался старшимъ братомъ сыновей своихъ. Онъ съ ними молодлъ, они съ нимъ созрвали и мужали. Можетъ быть, не безъ основанія нкоторые замчаютъ какое-то ослабленіе семейныхъ узъ, которыя встарину были туго стянуты. Въ этомъ свободномъ и домашнемъ равновсіи, на которое мы указываемъ, не должно искать ни обезсиленія этихъ узъ, ни дла случая. Здсь заключались начала боле нравственныя и назидательныя. Кром природныхъ сочувствій здсь ясно были видны слды и плоды воспитанія. Подобныя семейныя отношенія, разумется, приносятъ большую честь дтямъ, но, скажемъ искренно, приносятъ еще боле чести родителямъ, которые умли (здсь идетъ рчь о сердечномъ умніи) зародить въ сердцахъ дтей своихъ эти отношенія, ихъ развить, ихъ, такъ сказать, застраховать отъ всхъ случайностей и превратностей жизни. Нельзя также не согласиться, что нын часто и во многомъ замчается, можно сказать, вопіющій разладъ между поколніямя: он, словно, разбиты на два воинственные стана. И если не всегда доходятъ до битвы, то надъ каждымъ изъ этихъ становъ разввается враждебное знамя. Въ виду этой печальной междоусобицы нельзя было намъ не остановиться и не отдохнуть мыслію и чувствомъ на картин, которую представляло намъ семейство графа Бобринскаго. Здсь отрадно проявляется примиреніе между минувшимъ, еще не отршившимся отъ настоящаго, и будущимъ, которое уже созрваетъ въ настоящемъ, но не отворачивается отъ опытности и отъ безпристрастныхъ, строгихъ, но кроткихъ назиданій ея.
Намъ не достаетъ здсь ни времени, ни положительныхъ данныхъ для составленія полнаго біографическаго очерка. Ограничимся на сей разъ нкоторыми бглыми воспоминаніями и впечатлніями, глубоко запавшими въ сердце наше отъ долголтней пріязни.
Впрочемъ, и сама жизнь графа Бобринскаго, можетъ быть, не обильна событіями. Можетъ быть, нтъ въ ней достаточно тхъ драматическихъ движеній, которыя нужны для разнообразія и занимательности біографическаго изображенія. Обстоятельства были вообще благопріятны ему, но не выдвинули они его на особенную ступень, на высоту, которая могла бы господствовать надъ окрестностью.
Онъ былъ свтлое, стройное изваяніе, которымъ любовались ближніе и достойные цнители изящнаго, оно имло свое опредленное мсто въ уваженіи общества, но судьба не подвела подъ это изваяніе высокаго пьедестала. При всхъ общественныхъ преимуществахъ, дарованныхъ ему рожденіемъ, можно сказать, что онъ положеніемъ своимъ былъ обязанъ наиболе себ самому, а не вншней обстановк. Всми помышленіями и внутренними силами своими принадлежалъ онъ обществу, боллъ и, по возможности, радлъ о польз общественной, принималъ живое, теплое, даже пламенное, участіе въ общественныхъ вопросахъ, стоящихъ на очереди, но онъ не имлъ случая руководить ими, окончательно разршать ихъ своимъ непосредственнымъ вліяніемъ. Однимъ словомъ, чтобы говорить оффиціальнымъ и общепонятнымъ для всхъ языкомъ, онъ никогда не былъ отдльнымъ управляющимъ какою либо втвью государственнаго устройства, но совщательный голосъ его былъ часто слышенъ и, вроятно, нердко уваженъ. Хотя безъименно, но не безслдно прошло участіе его въ разработк многихъ правительственныхъ вопросовъ.
Онъ пользовался особымъ благоволеніемъ Императора Николая I, который зналъ и достойно цнилъ способности его, прямодушіе и независимость мнній. Нын царствующій Государь наслдовалъ отъ Родителя Своего уваженіе и сочувствіе въ характеру графа Бобринскаго. Въ прежнее царствованіе и въ настоящее, онъ часто былъ назначаемъ членомъ въ особые комитеты, имвшіе цлію разработку финансовыхъ и другихъ государственныхъ мръ. Здсь невольно рождается вопросъ: почему же, съ умственными способностями его, съ образованностью, съ усердіемъ, которыя были признаваемы Высшею Властію и государственными людьми, не пренебрегавшими его указаніями и мнніями,— почему не вышелъ онъ прямо въ правительственныя лица, наравн съ другими, у кормила государства? Дадимъ, по разумнію своему, отвтъ откровенный. Его подозрвали въ нкоторыхъ увлеченіяхъ къ утопіи, къ идеологіи. Со времени Наполеона I слово: ‘идеологія’ не въ чести на язык оффиціальномъ. Замтимъ мимоходомъ, что нелюбовь Наполеона къ такъ называемымъ идеологамъ окончательно не принесла ему много пользы. Не идеологи сокрушили могущество его: сокрушили т же матеріальныя силы, которыми, въ свое время, онъ сокрушалъ другихъ. Впрочемъ, нтъ сомннія, что излишняя отвлеченность въ понятіяхъ не можетъ всегда согласоваться съ дйствительностью и настойчивыми ея требованіями. Практика иметъ свои необходимые, непреложные условія и законы.
Государственнымъ людямъ, этимъ въ высшей степени практикамъ, блюстителямъ и врачамъ государственнаго тла, нтъ часто ни времени, ни возможности предаваться теоретическимъ умозрніямъ. Положимъ, идеологія неумстна на сцен дйствующихъ лицъ, но въ партер такъ называемые идеологи могутъ имть свое законное мсто и быть очень полезны. Они возвышаютъ уровень дйствительности, они напоминаютъ правительственнымъ лицамъ, что вн текущихъ длъ, и даже надъ самими текущими длами, есть какая то нравственная, если не сила, то, по крайней мр, нчто такое, которое не худо принимать иногда въ соображеніе. Разумется, говорится здсь объ идеологахъ благонамренныхъ и добросовстныхъ. Былъ-ли бы графъ Бобринскій боле полезенъ прямымъ и личнымъ участіемъ своимъ въ высшей государственной дятельности, нежели въ своемъ, такъ сказать, стороннемъ содйствіи — это ршить трудно. Можетъ быть, Жуковскій и даже самъ Карамзинъ были бы не вполн хорошими министрами, хотя бы и народнаго просвщенія. Всякое министерство, кром высшаго значенія своего, есть еще многосложное ремесло, а ремесло не всегда дается и самымъ избраннымъ людямъ, Но не мене того можно быть полезнымъ дятелемъ по той или другой части, и, вмст съ тмъ, не считаться въ списк высшихъ чиновниковъ того или другого вдомства. Въ кругу и въ размр своего призванія и графъ Бобринскій можетъ тому служить примромъ.
Графъ Канкринъ очень уважалъ графа Бобринскаго, служившаго въ министерств финансовъ, хотя и расходился съ нимъ во многихъ мнніяхъ. Но къ чести того и другого, начальникъ не требовалъ безусловнаго подчиненія мыслямъ своимъ, разумется, не по исполнительной части, но только въ свободномъ обмн мыслей, а подчиненный не уступалъ начальнику своихъ убжденій. Впрочемъ графъ Бобринскій, должно сознаться, былъ человкомъ увлеченій, но всегда благородныхъ, и чистыхъ. Любознательная натура его безпрестанно требовала себ пищи: онъ искалъ ее везд. Всякая новая мысль, открытіе, новое ученіе политическое ли, финансовое, соціальное, гигіеническое — возбуждали въ немъ тоску и лихорадочную дятельность любопытства. Ему непремнно нужно было вкусить отъ всякаго свжаго плода. Онъ съ ревностью, съ горячностью кидался въ новую, незнакомую область, старался изслдовать ее, проникнуть въ ея таинства. Ему недостаточно было бы, подобно Колумбу, открыть одну Америку, онъ хотлъ бы открыть ихъ нсколько. И тутъ, если было бы время впереди, онъ еще не остановился бы, а стремился бы все дале. Съ ревностью новообращеннаго, новопосвященнаго въ эти таинства, онъ длался на время ихъ сторонникомъ и провозглашателемъ. Въ немъ былъ избытокъ любознательности, пытливости и дятельности. Но чистая душа его, благородство чувствованій и правилъ охраняли его всегда отъ ученій вредныхъ, или отъ крайностей и злоупотребленій всякой теоріи. Добросовстность и праводушіе отрезвляли пылъ его умозрительныхъ ненасытностей. Не говорю уже о жадности, съ которой онъ кидался на вопросы, имющіе боле или мене ученую и общечеловческую приманку: онъ покушался часто на извданіе и такихъ вопросовъ, которыхъ важность могла казаться сомнительною. Напримръ, въ отношеніи къ гигіен, онъ испыталъ на себ не знаю сколько терапевтическихъ ученій по мр того, какъ они начинали длаться извстными. А между тмъ, онъ не былъ ни болзненнаго сложенія, ни мнительный больной. Одна любознательность и вра въ преуспяніе и завоеванія науки длали изъ него добровольнаго и врующаго паціента. Въ Париж усердно занимался онъ одно время магнетизмомъ. Точно ли врилъ онъ въ истину, силу и самобытность магнетизма, или только увлекался его заманчивою таинственностью,— сказать не умю. Эти подробности, конечно, имютъ небольшое значеніе, но приводимъ ихъ, какъ воспоминанія, какъ частныя и мелкія особенности его личности, для полнаго сходства портрета не должно ничмъ пренебрегать, самые тонкіе и мельчайшіе оттнки, схваченные врно, содйствуютъ сходству съ подлинникомъ. Съ умомъ, склоннымъ ко всему, что нын называется позитивизмомъ и утилитаризмомъ, съ умомъ, обращеннымъ наиболе къ вопросамъ дйствительнымъ и положительнымъ, онъ могъ имть и свои суеврія. Онъ любилъ выводить истину на свтъ Божій, но способенъ былъ гоняться иногда и за призраками въ обаятельномъ сумрак волшебнаго лса. Въ его богатой натур было много разнокачественныхъ родниковъ. Какъ бы то ни было, запасы опытовъ или попытокъ, изученій, пріобртеній придавали разговору его обильное и увлекательное разнообразіе. Онъ бывалъ иногда парадоксаленъ, бывало видно, что онъ подъ властью новаго ученія: но такъ много было живости, теплоты искренняго увлеченія въ рчи его, что, и не соглашаясь съ нимъ, нельзя было слушать его безъ удовольствія и даже безъ нкотораго сочувствія.
Графъ Бобринскій былъ либералъ, въ лучшемъ и возвышеннйшемъ значеніи этого слова. Либерализмъ его былъ нечисто политическій, который можно легко позаимствовать, брать на прокатъ и усвоивать себ изъ памфлетовъ и газетъ. Либерализмъ его заключался въ прирожденномъ чувств, во внутреннемъ, никогда не развлекаемомъ и ничмъ не соблазняемомъ служеніи вчнымъ началамъ любви человческой, законности, правосудности и правомрія, которое не иметъ двухъ всовъ и двухъ мръ, смотря по тому, какъ приходится судить — направо, или налво. Есть либерализмъ, свободолюбіе не чуждое, между тмъ, и нетерпимости: оно, и посл Положенія 19-го Февраля, еще хочетъ удержать за собой помщичье крпостное право надъ чужой мыслью и надъ чужимъ мнніемъ. Либерализмъ графа Бобринскаго былъ другаго свойства и совершенно враждебенъ вышеприведенному. Въ примненіяхъ своихъ онъ былъ шире и доброжелательне. Онъ держался своихъ мыслей, старался защищать ихъ, давать имъ ходъ, но онъ никогда не налагалъ ихъ насильственно на другихъ. Въ дл промышленности и торговли, ученикъ Канкрина, онъ былъ нсколько протекціонистомъ, но въ сред умственной онъ былъ чистымъ послдователемъ Кобдена: онъ былъ искренній сторонникъ и врный приверженецъ свободнаго обмна мыслей. На этой свобод основывалъ онъ торжество истины. Споры съ нимъ могли быть живы и горячи, но никогда не доходили они до раздраженія и не зарождали злопамятства.
Онъ былъ патріотъ, также въ лучшемъ и высшемъ значеніи этого слова, всецло преданный отечеству. Но также и патріотизмъ его не имлъ узкихъ свойствъ односторонности и исключительности. Русскій душою, онъ былъ Европеецъ по образованности и сочувствіямъ своимъ. Онъ не раболпно предавался подчиненію Французскому, Нмецкому или Англійскому, но признаваль, что и Россія есть часть Европы, т. е. признавалъ географическую истину, часто опровергаемую нкоторыми изъ нашихъ новйшихъ публицистовъ. Онъ считалъ, что не можетъ и не должно быть систематическаго разлада и разрыва между Россіею и всмъ тмъ, что есть хорошаго и поучительнаго въ Европ.
Благодарностью преданный Двору, среди котораго находилъ онъ всегда милостивый и ласковый пріемъ, онъ не былъ тмъ, что обыкновенно называется царедворцемъ.
При всей мягкости и утонченной вжливости нрава, онъ былъ одаренъ необыкновенною силою воли. Памятниками этой: силы остаются по немъ въ Россіи желзныя дороги и свеклосахарная промышленность. Онъ родоначальникъ первыхъ и могучій труженикъ, и распространитель послдней. Построенная желзная дорога между Петербургомъ и Павловскомъ, первый сей опытъ въ Россіи, существованіемъ своимъ обязана его иниціатив и, преимущественно, непреклонному упорству его. Много претерплъ онъ противудйствія, много вынесъ бореній для достиженія цли своей. Къ чести его относится и то, что въ томъ и другомъ дл онъ долженъ былъ идти наперекоръ начальнику своему, котораго онъ уважалъ и любилъ. Канкринъ, при всемъ обширномъ ум своемъ, худо врилъ въ будущія судьбы желзныхъ дорогъ и свеклосахарной промышленности.
Въ доказательство того, какъ Бобринскій настойчиво и добросовстно преслдовалъ всякую цль, которую онъ себ предназначалъ, приведу слдующій примръ. Когда поступилъ онъ на службу въ Министерство Финансовъ, по кредитному отдленію, онъ спохватился и призналъ, что недостаточно правильно владетъ Русскимъ письменнымъ языкомъ. Изъ чиновника сдлался онъ, вмст съ этимъ, и ученикомъ: заслъ за грамматику и чуть ли не затвердилъ наизусть всю грамматику Греча, которая предъ тмъ только что была издана. Онъ упражнялся въ изученіи языка подобно прилежному гимназисту, желающему перейти въ высшій классъ. Помню, какъ однажды одинъ изъ пріятелей его смялся надъ этимъ ученическимъ смиреніемъ, признавая его вовсе ненужнымъ. Дло пошло на споръ. Бобринскій предложилъ противнику биться объ закладъ, что онъ не напишетъ пяти строкъ безъ ошибокъ. Закладъ состоялся. Онъ продиктовалъ ему дв, или три фразы. На поврку вышло, что Бобринскій выигралъ закладъ. Все это происходило съ отмнною важностью, не чуждою для зрителя и смшной стороны. Но эта черта дорисовываетъ человка и такъ и просится въ характеристику его.
Мать графа Бобринскаго, урожденная Унгернъ-Штернбергъ, бывшая въ замужеств за извстнымъ графомъ Бобринскимъ, уединилась, посл кончины мужа своего, въ деревню. Тамъ провела она много годовъ, исключительно посвященныхъ благоустройству значительнаго имнія мужа, которое оставилъ онъ обремененнымъ долгами и въ безпорядк. Заботясь объ обезпеченіи матеріальной будущей участи своихъ дтей, занималась она вмст съ тмъ и нравственною ихъ участью, постоянными стараніями о ихъ воспитаніи и образованіи. Въ томъ и другомъ отношеніи попеченія нжной матери увнчались успхомъ. Устроивъ хозяйственныя дла свои, переселилась она въ Петербургъ. По склонностямъ своимъ и умнью жить, Графиня была рождена для общества. До кончины своей жила она открытымъ домомъ то въ Москв, то въ Петербург. ‘Жить открытымъ домомъ’ — выраженіе, нын почти непонятное. Истолкованія ему должно искать въ преданіяхъ, а преданія у насъ скоро стираются. Графиня жила жизнью общежительною, гостепріимною. Она веселилась весельемъ другихъ. Вс добивались знакомства съ нею, вс здили въ ней охотно. А она принимала всхъ такъ радушно,— можно сказать, такъ благодарно, какъ будто мы ее одолжали, а не себя, посщая ея домъ. Въ обихъ столицахъ давала она праздники. Эти праздники были не только блистательны и роскошны, но и носили отпечатокъ вкуса и художественности. Не жалть денегъ на праздникъ еще ничего не значитъ. Въ званіи, въ обязанностяхъ гостепріимной хозяйки дома есть, безъ сомннія, своя доля художества: тутъ надобно призваніе и умніе, пріобртаемое опытностью. Эти свойства, эта наука мало по малу пропадаютъ, Кто-то замтилъ, что общество, что эта гостепріимная, неутральная область, которую въ старину называли ‘салономъ’, утратила нын свою обаятельную прелесть и силу, съ тхъ поръ, что не стало женщины. Разумется, и теперь встрчаются милыя и любезныя женщины, но характеръ, но типъ женщины исчезъ. Этой властительницы, этой царицы свтской общежительности уже нтъ. Она сошла или низвергнута съ престола своего. Кстати здсь замтить, что для полнаго владычества въ этомъ салонномъ царств, женщин не нужно быть первой молодости, и даже не второй. Молодость живетъ боле для себя, молодость себялюбива. Нтъ, лучше, если хозяйка дома въ зрломъ возраст, боле безпристрастномъ и безкорыстномъ. Можетъ она благополучно царствовать и до глубокой старости, какъ мы это видимъ изъ мемуаровъ Французскаго общества послдней половины минувшаго столтія, т. е. до революціи. Графиня Бобринская имла много изъ тхъ качествъ и дарованій, которыя даютъ и освящаютъ эту власть.
Графъ Алексй Алексевич, рожденный и воспитанный въ этой сред, въ этой благорастворенной атмосфер, проникнулся и пропитался ею. Нельзя было найдти и придумать собесдника, боле его пріятнаго, вжливаго, боле уважающаго того, съ которымъ онъ велъ бесду. Когда посл самъ зажилъ домомъ, онъ явилъ себя послдователемъ, достойнымъ образца своего. Домъ его привлекалъ и собиралъ въ себ избранное общество. Приглашалъ ли онъ гостей на свои обды или вечера, онъ умлъ подбирать, т. е. сортировать гостей своихъ, не столько по чинамъ, сколько по внутреннему ихъ сходству и сочувствію. Онъ принималъ участіе въ разговор, но не присвоивалъ себ въ немъ львиной части и монополіи. Онъ не подчинялъ разговора своему лозунгу, не настраивалъ его подъ свой собственный камертонъ. Каждый держался своего: и эта разноголосица имла свою прелесть и окончательно свою гармонію. Князь Козловскій, умный и свтскій человкъ по превосходству, говорилъ, что умнье слушать есть одно изъ первыхъ отличій благовоспитаннаго человка. Въ самомъ пылу разговора и сшибки противорчащихъ мнній, Бобринскій отличался этимъ умньемъ.
Въ отношеніи общежительно-хозяйственной науки дйствовалъ онъ не одинъ. У него была помощница, его достойная, Графиня Софія Александровна Бобринская, урожденная графиня Самойлова, была женщина рдкой любезности, спокойной, но неотразимой очаровательности. Есть женскія прелести, такъ-сказать, завоевательныя и побдоносныя. Предъ ними и къ ногамъ ихъ кладемъ оружіе съ какимъ то самолюбіемъ и самодовольствіемъ. Намъ лестно, мы почти гордимся тмъ, что удостоились побжденія. Есть другія женщины, которыхъ прелесть и власть, такъ-сказать, притягательны. Он не завоевываютъ, не ищутъ побды: а просто, невольно, нечувствительно, какъ будто безсознательно, поддаешься ихъ власти. Если позволительно заимствовать такое уподобленіе, то мы сказали бы, что есть женщины, которыя, ‘какъ лиліи, не трудятся, не прядутъ’, но просто красуются и благоухаютъ. Этой прелестью въ высшей степени обладала графиня Бобринская. Ей равно покорялись мужчины и женщины. Она была кроткой, миловидной, плнительной наружности. Въ глазахъ и улыбк ея были чувство, мысль и доброжелательная привтливость. Ясный, свжій, совершенно женственный умъ ея былъ развитъ и освщенъ необыкновенною образованностью. Европейскія литтературы были ей знакомы, не исключая и Русской. Жуковскій, встртившій ее еще у Двора Императрицы Маріи еодоровны, при которой была она фрейлиной, узналъ ее, оцнилъ, воспвалъ и остался съ нею навсегда въ самыхъ дружескихъ сношеніяхъ.
Императрица Александра еодоровна угадала ее по сочувствію и сблизилась съ нею. Этому и слдовало быть. Въ ней также таилась не многимъ замтная поэтическая струя (здсь подъ именемъ поэзіи разумемъ все свтлое, все возвышенное и чистое, присущее душ человческой и въ особенности женской). Императрица часто съ нею видалась и вела постоянную переписку. Сколько въ этихъ письмахъ должно таиться драгоцнныхъ царскихъ жемчужинъ и чисто человческихъ сокровищъ! Какъ не пожалть, что подобныя драгоцнности остаются подъ спудомъ! Сколько неизвстныхъ намъ подземныхъ родниковъ ожидаютъ еще воздуха и свта! Часто при жизни знаемъ мы людей по одной ихъ вншности и обстановк: по этимъ наружнымъ знакамъ и судимъ о нихъ. Мы знаемъ и видимъ только то, что лицомъ къ лицу обращено къ обществу. Бываетъ — хотя и рдко — что, вопреки извстной поговорк, обратная сторона медали еще прекрасне и драгоцнне лицевой стороны. Не всмъ даны случаи и умнье заглядывать во внутренніе тайники и святилища. Можно намъ позавидовать внукамъ нашимъ, которымъ, можетъ быть, сдлаются доступны эти пока потаенныя сокровища: имъ, можетъ быть, нкогда посчастливится раскрыть эти родники и утолить жажду свою ихъ свтлою и прозрачною свжестью.
Графиня мало показывалась въ многолюдныхъ обществахъ. Она среди общества, среди столицъ, жила какою-то отдльною жизнію — домашнею, келейною, занималась воспитаніемъ сыновей своихъ, чтеніемъ, умственною дятельностью, она, такъ сказать, издали и заочно слдила за движеніями общественной жизни, но слдила съ участіемъ и проницательностью. Салонъ ея былъ ежедневно открыть по вечерамъ. Тутъ находились немногіе, но избранные. Сходились люди, которымъ потребно было посл заботъ, а иногда и пустыхъ развлеченій дня, насладиться часъ или два пріятнымъ разговоромъ, обмномъ мыслей и впечатлній. Молодые люди могли тутъ научиться свтскимъ условіямъ вжливаго и утонченнаго общежитія. Дипломаты, просвщенные путешественники находили тутъ осуществленіе преданій о томъ гостепріимств, о тхъ салонахъ, которыми нкогда славились западныя столицы. Нкоторые изъ нашихъ государственныхъ людей любили тутъ искать и находить не тупое и праздное, а умственное отдохновеніе отъ трудовъ, а иногда и докукъ, своей дневной дятельности. Графъ Нессельродъ занималъ тутъ едва ли не первое мсто. Въ этомъ замчательномъ человк были дв натуры: одна — совершенно оффиціальная и дипломатическая, способная и прилежная къ государственной работ, къ благоразумному разршенію, а подъ часъ и ловкому обходу, высшихъ политическихъ задачъ, холодная, осторожная, вчно безотвтная на вс вопросы нескромнаго любопытства. На безстрастномъ лиц его была какъ будто врзана надпись, въ род Дантовской, яВы, которые приступаете ко мн, оставьте надежду что нибудь узнать отъ меня’. Эта натура была, такъ сказать, мундиръ его: онъ снималъ ее съ плечъ по окончаніи служебной дятельности. Тутъ запиралъ онъ ее вмст съ длами и бумагами подъ ключъ въ свой письменный столъ. Кажется, еще глубже и крпче запиралъ онъ въ особенный, потаенный ящикъ ума своего заботы, мысли и самую память о длахъ. Тогда пробуждалась и выходила на смну первой другая натура, боле сообщительная, даже веселая и радушная. Тогда, и въ старости, проявлялась въ немъ молодость съ ея живыми потребностями и воспріимчивостію. Онъ любилъ поэзію, цвты, театръ, музыку, онъ любилъ дамское общество, чуждое политическихъ притязаній на обсужденіе современныхъ вопросовъ. Съ этими вопросами онъ уже разъ покончилъ, выходя изъ своего кабинета, и не хотлъ вечеромъ быть снова на страж и на часахъ, чтобы отбиваться отъ приступовъ политической назойливости. Салонъ графини Бобринской былъ любимымъ пріютомъ его. Здсь наслаждался онъ затишьемъ и тихою радостью прекраснаго вечера. Непосредственно за именемъ графа Нессельрода могло-бы слдовать другое имя, которое сочувственно и родственно складывается съ именами графини и графа Бобринскихъ. Но мы здсь о живыхъ говорить не хотимъ. Мы исключительно остаемся въ тихомъ пристанищ и объем некрологическихъ границъ.
Мы уже замтили, что Графиня была домосдка. Мужъ ея охотно принималъ гостей у себя, но и самъ охотно здилъ въ общество. Въ теченіе многихъ лтъ былъ онъ постояннымъ и блестящимъ постителемъ столичныхъ собраній Петербурга и Москвы. Утро его посвящено было пытливости, ученію и хозяйственнымъ дламъ, которыя, по обширности и многосложной спеціальности, требовали неусыпныхъ заботъ. Было время: утро его было исключительно посвящено служб. Помню, какъ мы съ нимъ по сосдству просиживали утро за департаментскимъ столомъ — онъ въ канцеляріи по кредитной части, я по департаменту вншней торговли. Въ промежуточныя минуты, рекреаціи, выбгали мы другъ къ другу, чуть-ли не съ перомъ за ухомъ, чтобы обмниваться нсколькими пріятельскими словами и условливаться, какъ бы и гд бы встртиться въ теченіи дня. Посл урочныхъ часовъ (должно признаться, что онъ всегда поздве меня засиживался) отряхивали мы съ себя — онъ кредитныя, я таможенныя числа и, оправляя крылья свои, вылетали изъ своихъ клтокъ на чистый воздухъ. Часто встрчались мы съ нимъ въ кабинет графа Канкрина, но уже не чиновниками, а внимательными слушателями его живой, остроумной и всегда своеобразной рчи. Встрчались мы часто и въ дом графа и графини Фикельмонъ, которые оставили у насъ но себ незабвенную память. Ихъ салонъ былъ также Европейско-русскій. Въ немъ и дипломаты и Пушкинъ были дома. Въ то время было нсколько подобныхъ общественныхъ средоточій, о которыхъ нын можно сказать: ‘преданья старины глубокой’. Бобринскій любилъ женскую аудиторію. Рчь его была свободна, иногда цвтиста, но чужда всякаго педантства. Онъ довольно охотно и слегка преподавалъ слушательницамъ любимые предметы своего ученія и новыхъ открытій.
Такъ протекли многіе годы. Въ 1856 году, Бобринскій отправился въ свое Кіевское помстье, куда нердко вызывали его потребности личнаго хозяйственнаго надзора. Тутъ заболлъ онъ и заболлъ опасно. По первому извстію о томъ, Графиня, почти никогда не вызжавшая изъ Петербурга, отправилась къ мужу. Съ этой поры наступилъ ршительный переломъ въ ихъ образ жизни. Со дня отъзда ея, всмъ намъ знакомые и привлекательные домъ въ Галерной улиц и дача на Каменномъ острову опустли. Хозяева ихъ окончательно остались въ деревн. Блестящая Петербургская жительница перенесла въ свое уединеніе склонности, привычки, всю внутреннюю и вншнюю обстановку своей прежней жизни. Мн не удалось навстить ихъ, но я увренъ, что тамъ устроилась эта vie de chteau (выраженіе, едва переводимое на Русскій языкъ и пока на Русскую дйствительность), которою мы такъ любуемся въ хорошихъ Англійскихъ романахъ. Тутъ, во всей стройной полнот хорошо придуманной домовитости, складывается и перерождается свтская жизнь: она очищена отъ всхъ столичныхъ повинностей и тягостей, но сохраняетъ вс вещественныя и умственныя удобства, не исключая и прихотей. А вмст съ тмъ тутъ и независимость, и досуги, и спокойствіе жизни деревенской.
Около десяти лтъ не видались мы съ Бобринскимъ, даже не было между нами и письменнаго сообщенія. Нечаянно судьба свела насъ въ Петербург, онъ прізжалъ на время изъ деревни, я возвращался изъ-за границы. Мы встртились, какъ будто разстались вчера, какъ будто продолжая только что прерванный разговоръ. Въ этотъ пріздъ онъ возобновилъ свои прежнія связи. Нечего и говорить, какъ пріятели его ему обрадовались. Они убдились, что годы и болзнь не остудили прежняго пыла его, не истощили живыхъ запасовъ внутренней его бодрости. Въ старомъ, то есть постарвшемъ, Бобринскомъ нашли мы прежняго Бобринскаго, съ нкоторыми оттнками съ лтами нажитой опытности. Онъ былъ какъ-будто еще боле кротокъ, доброжелателенъ и дружелюбенъ. Конецъ пребыванія его между нами омраченъ былъ великою скорбью. Нечаянный и роковой ударъ поразилъ его въ самую глубь сердца, болзненно отозвался онъ и въ насъ. Онъ получилъ извстіе о кончин нжно-любимой жены своей. Отправившаяся изъ Россіи для возстановленія разстроеннаго здоровья, она умерла въ Париж. Ихъ, нсколько лтъ соединенныхъ въ деревн общею и постоянно-неразрывною жизнію, судьба разлучила, казалось, на время, какъ будто съ тмъ, чтобы она предъ кончиною своею не имла отрады пожать на прощаніи дружескую и милую ей руку, чтобы онъ не могъ оказать ей послднія нжныя заботы и принять послдній вздохъ жизни, ему цло, нжно и свято преданной.
Поздне съхались мы съ нимъ лтомъ 1867 года, въ Ливадіи, гд прожилъ онъ недли дв гостемъ Царскаго Семейства. Тутъ опять, разумется, были мы съ нимъ неразлучны: гуляли по живописнымъ окрестностямъ, вспоминали свою старину и другъ другу повряли свои потаенныя мысли и чувства.
Лтомъ 1868 года, неожиданно встртилъ я его въ Москв. Онъ прізжалъ туда печатать книгу свою: ‘О примненіи системъ охранительной и свободной торговли въ Россіи’. Не признавая себя законнымъ судьей подобнаго труда, не буду оцнивать его. Около двадцати лтъ прослужилъ я по вдомству министерства финансовъ, но, долженъ я сознаться, служилъ не по призванію, а по обстоятельствамъ. По мр силъ и способностей своихъ старался я исполнятъ обязанность свою усердно и добросовстно, но исполнялъ ее безъ увлеченія, безъ вдохновенія, а нкоторая доля вдохновенія нужна и въ примненіи къ самымъ сухимъ занятіямъ. Въ этомъ-то и заключалось особенное свойство Бобринскаго. Онъ съ вдохновеніемъ, со страстью принимался за всякое дло. Вычисленія, цифры не пугали его. Но для меня истина цифръ казалась всегда самою головоломною, наимене привлекательною, и даже наимене убдительною истиною. Онъ находилъ въ нихъ рычагъ, которымъ поднималъ и разршалъ жизненные вопросы гражданскаго устройства: политическая экономія, статистика живутъ, дйствуютъ, господствуютъ цифрами. Въ молодости и зрломъ возраст, можетъ быть, Бобринскій и носилъ въ себ нкоторые зародыши благороднаго честолюбія, но съ умиротвореніемъ годовъ и при опытности жизни они дальнйшихъ ростковъ не пустили, а окончательно заглохли. Слдовательно, въ появленіи книги его непозволительно искать тайныхъ помышленій и личныхъ видовъ. Справедливе будетъ признать въ этомъ дло честнаго и добросовстнаго труженика. Ею достойно завершилъ онъ свою многостороннюю дятельность, свое желаніе и всегдашнее стремленіе быть полезнымъ обществу.
Странное и грустное сближеніе обстоятельствъ! Графиня Бобринская, прожившая послдніе годы неразрывно, такъ сказать, рука въ руку и, за нкоторыми временными исключеніями, съ глазу на глазъ съ мужемъ, — умираетъ вдали отъ него. Онъ, почти постоянно имшій при себ, въ деревн своей, часть своего семейства, умираетъ одинъ. Сыновья его только что разъхались. Одинъ изъ нихъ съ своимъ семействомъ провелъ у него нсколько мсяцевъ и долженъ былъ возвратиться въ Петербургъ. Другой, неожиданно и по собственной вол отправился на дняхъ въ Америку, съ цлью изучать систему Американскихъ желзныхъ дорогъ, для возможнаго примненія ихъ къ нашимъ. Третій сынъ былъ также въ отсутствіи. Зная Бобринскаго, можно угадать, какъ отрадна была ему поздка сына за дальній океанъ, не просто путешественникомъ, а искателемъ пользы. Въ немъ могъ узнать онъ кровь и плоть свою, духъ и предпріимчивость.
Не все сказали мы о Бобринскомъ, что можно было бы сказать. Но надемся, что и сказаннаго нами достаточно, чтобы нсколько ознакомить и сочувственно сблизить съ нимъ не знавшихъ его, а предъ тми, которые знали его и были ему пріятелями, возсоздать въ легкомъ очерк нкоторыя черты этого милаго и незабвеннаго спутника и товарища нашего.
Другимъ, боле свдущимъ цнителямъ, предоставляемъ мы задачу опредлить въ исторіи промышленности нашей и вообще нашего экономическаго развитія мсто, которое ему достойно подобаетъ. А на такое мсто иметъ онъ, безъ сомннія, полное право. Онъ положилъ первые желзные рельсы на Русской почв. Это была попытка, которой важность и богатыя послдствія должны были обнаружиться поздне. Онъ поступилъ съ общественнымъ мнніемъ, какъ съ ребенкомъ,— сперва заманивая его, словно игрушкою. Онъ устроилъ желзный путь между Петербургомъ и увеселительнымъ Павловскимъ воксаломъ. Но онъ предчувствовалъ, что рельсы его разростутся. Онъ разчелъ, что удобство, съ которымъ можно прокатиться до Павловска, родитъ желаніе съ такимъ же удобствомъ прокатиться до Москвы, и такъ дале. Въ этой попытк, какъ въ могущественномъ зародыш, таилось до времени сближеніе Балтійскаго моря съ Чернымъ, промышленныхъ нашихъ областей съ хлбородными — однимъ словомъ, таились новыя звенья, которыми Русская дятельность прочно и плодотворно связывалась съ дятельностью всемірною. Предчувствіе его долго не разршалось отъ бремени. Но онъ отъ него не отказывался, онъ не отчаявался въ немъ. Онъ дожилъ еще до той отрады, что могъ видть и убдиться въ томъ, что съ легкой руки его и съ первоначальной мысли его дло пошло въ ростъ и въ даль.
Свекловично-сахарная промышленность извстна у насъ уже съ начала столтія, но только въ вид частныхъ и робкихъ начинаній. Бобринскій вынесъ ее на плечахъ своихъ и далъ ей важность и размры государственной промышленности. Водвореніе въ какой нибудь мстности промышленности обширной и значительной есть не только личное предпріятіе и частная спекуляція: оно вмст съ тмъ истинное и общее благодяніе для края, по которому она разливается. Въ сторон малолюдной, безжизненной она создаетъ средоточіе дятельности, новой жизни, привлекаетъ къ себ, воплощаетъ въ себ частныя и личныя силы, остающіяся праздными въ своемъ единичномъ безсиліи. За такимъ водвореніемъ промышленности, человчески и разумно постигаемой, послдовательно возникаютъ мастерскія, училища, больницы. Кругомъ разносится благосостояніе, улучшается, просвщается смиренная и скудная доля работника. Тмъ важне, тмъ плодотворне польза подобной промышленности, когда она вызывается изъ ндръ естественной почвы, когда почерпаетъ она пособія и силы свои въ распространеніи и улучшеніи земледлія. Въ этомъ отношеніи, графъ Бобринскій многое сдлалъ для многихъ въ живой сред частной своей дятельности. Этою дятельностью, еще во время оно, возвысилъ онъ и нравственно облагородилъ званіе и права помщика.
Эти заслуги его предъ Россіею должны быть приведены наукою въ извстность и въ цыфры. Мы уже откровенно и смиренно признались, что этотъ трудъ намъ не по силамъ и не по нашей части {Въ числ предшественниковъ Бобринскаго по сахарной промышленности нельзя забыть нашего общаго съ нимъ пріятеля, Дмитрія Александровича Давыдова. Онъ также положилъ въ нее много лтъ, много усилій и трудовъ и много денегъ,— едва ля не все свое благосостояніе, заключавшееся въ милліон рублей ассигнаціями. Удача не вознаградила его усердія и пожертвованія, но и самыя неудачи, тяжкія для того, кто ихъ понесъ, могутъ служитъ полезнымъ указаніемъ и предостереженіемъ для другихъ: слдовательно, также имютъ свою общую пользу.}.
Въ нашихъ воспоминаніяхъ мы не имли цлію выставить вполн общественную и государственную дятельность графа Бобринскаго, мы только хотли обрисовать его личность и указать на любезныя и благородныя свойства, которыя въ общественной жизни — нравственной и гласной — давали ему полное право на уваженіе и любовь современниковъ. А современникамъ предстоитъ обязанность замолвить о такомъ человк, хотя и частнымъ образомъ, доброе и памятное слово грядущимъ поколніямъ,