Эдгар По
Эдгар По
Говорящий мертвец
Говорящий мертвец
The Facts in the Case of M. Valdemar (1845).
Перевод с разбором рассказа приписывается А. П. Башуцкому (1859).
Примечания:
Примечания:
Говорящий мертвец, По Эдгар Аллан, Год: 1845
Время на прочтение: 33 минут(ы)
Есть пределы, положенные уму человеческому, на рубеже которых стоят Вышним перстом начертанные слова: ‘доселе дойдеши и не прейдеши’. Древние Египтяне, отличавшиеся глубоким знанием сил природы [2], выразили это покровом Изиды, всякого, кто осмеливался приподнять только край этого покрова, ожидала неминуемая смерть от разгневанной богини. Вышних себе не ищи, говорит Писание, яже ти повеленная, сия разумевай, нест бо ти потреба тайных. Многи бо прельсти мнение их и мнение лукавно погуби мысль их [3]. Где кончается мир чувственный, видимый, там начинается сверхчувственный, невидимый, в нем нет ничего похожего на то, что видим, слышим, осязаем, чувствуем, понимаем мы здесь — в этом укромном и опальном жилье нашем, там или благодатное веяние Присноживущего и Животворящего Духа Божия, или тлетворное дыхание духа злобы, именуемого князем воздушным. Переступая заповедную границу, человек, смотря по нравственному своему состоянию, впадает или в область света, или в область тьмы, в первом случае он остается весьма недолго, потому что слабая природа его не может вместить в себе того, чего тут око не видит, ухо не слышит и что на сердце человеку взойти не может, во втором он остается гораздо долее, и даже может остаться навсегда, обуянный силою нечистою и пропитываемый ею до того, что уподобляется, становится как бы однородным ей и служит уже послушным рабом князя воздушного. По свойству растления, глубоко ныне лежащего в природе человека, смертный быстрее тяготеет долу, чем стремится вверх, легче наклоняется к злу, чем подъемлет главу свою к свету добра. Но проторгаясь в высшие области мира, человек в том и другом случае находит себя как бы потерявшимся и, спустившись после некоторого времени из мира сверхчувственного в мир видимых явлений, не обретает ни слов, ни других способов передать то, что было с ним в минуты таинственного созерцания. Примеров этому бесчисленное множество в житиях святых Божиих и великих подвижников жизни духовной, сам учитель языков, апостол Павел, восхищенный до третьего небес, сознавался, что не знает, в теле ли он был в те минуты или вне тела, что хотя и слышал он неизреченные глаголы, но выразить их отказывается [4]. Всячески, углубление внутрь себя и умная молитва, сопровождаемая усиленным отрешением от всех пристрастий мира, бывает тем путем, с продолжением коего становится возможным проникновение за положенные пределы с безопасностию для тех, кто ступил за эту грань во всеоружии веры, любви и надежды, — и наоборот, мрачное неверие, отчаяние и наконец безумие становится уделом того, кто дерзнул бы, под покровом якобы науки, а в самом-то деле, при пособии силы враждебной, приподнять завесу вечности и заглянуть в ту страну, для которой еще тускло и слабо духовное зрение перстного человека.
Непроницаема тайна мира загробного. Только при свете Евангелия открывается человеку жизнь будущая, да и то настолько, насколько это нужно для его нравственного совершенствования на земле. Любопытственное же, самоизвольное посягательство на разгадку будущего есть уже вторжение в судьбы Вышнего Промысла, премудро скрывшего от человека то, что ему покамест знать не нужно, есть уже дело отца лжи, обольщающего доверчивые жертвы свои плодами от того же древа познания, которыми отравил он прародителей наших в раю.
Не для пустого и бесплодного любопытства, а для вразумления безусловно доверяющих ныне водительству ума, дерзко вземлющегося на разум Божий, передаем мы ужасающий своею наглостию и безверием рассказ одного из ученейших людей нашего времени — доктора Эдгара Поэ, который был почти главным деятелем в необычайном событии, им повествуемом[5]. Передавая его, мы позволяем себе делать по временам некоторые заметки и суждения о том, что встретится.
Внимание мое, в течение трех последних лет многократно обращалось к магнетизму. Около девяти месяцев тому, мне пришло на мысль, что в ряду произведенных доныне опытов находится столько же замечательный, сколько и необъяснимый пропуск: никто еще не был магнетизирован при часе смертном (in articulo mortis).
В продолжение десяти веков православная часть человечества тоже задает себе вопрос словами вдохновенного песнопевца: что сие, еже о нас бысть таинство? Како предахомся тлению? Како сопрягохомся смерти? — и тотчас же находит успокоительный ответ в том, что все это сталось с человеком Бога повелением, подающего преставльшемуся упокоение. Не того, совсем не того ищет теперь современная наука.
Надлежало, говорит многоученый доктор, удостовериться во-первых, способен ли пациент в этом положении подвергнуться какому либо магнетическому влиянию, во-вторых, если он способен, то уменьшается ли оно или же увеличивается от этого состояния, в-третьих, в какой степени и в течение какого времени магнетизм может остановить преобладательное действие смерти? Подлежали пояснению и другие вопросы, но эти наиболее подстрекали мое любопытство, особенно же последний, по причине необъятности последствий.
Значит, простое и пустое любопытство руководило дерзкого испытателя великой тайны, заключенной в разлучении души от тела, значит, ему хотелось, при посредстве науки, пойти вопреки тому вечному определению, по которому персть должна возвратиться в землю, якоже бе и дух возвратиться к Богу, Иже даде его [6]. — Можно теперь понять всю необъятность последствий, которыми ласкал себя испытатель, дерзко взимавшийся на разум Божий! Но насколько достиг он ожидаемого, мы увидим в конце этого страшного рассказа.
Отыскивая вокруг себя субъект, на котором можно бы было произвести эти опыты, я вспомнил о моем друге Эрнесте Вальдемаре, известном составителе книги: ‘Bibliotheca Forensica’ и сочинителе, под псевдонимом Иссахара Маркса, польских переводов Валленштейна и Гаргантуа. Вальдемар, живший наиболее в Гарлеме, в Нью-йоркской области, сделался, с 1839 года, особенно замечателен необычайной худобой и белокуростью бакенбард, в противоположность черному цвету его волос, которые все принимали за парик. Он был необыкновенно нервного темперамента, следовательно, особенно способен для опытов магнетизма. Два или три раза я приводил его в сон без особенных усилий, но не мог приобресть ничего другого из результатов, на которые имел естественное право рассчитывать, по особенности его нервного образования. Неполноту этого успеха я всегда приписывал плохому состоянию его здоровья: воля его никогда не была положительно и совершенно покорна моей, и потому я не мог в ясновидении добиться от него опыта решительного. За несколько месяцев до знакомства моего с ним, медики объявили его чахоточным. Он сам, как бы уже по привычке, говорил совершенно спокойно о близкой кончине своей, как о событии, которого избежать невозможно, и о котором не следует сожалеть.
Что и говорить! Жизнь ведь на то нам дана, чтоб попользоваться ею короткий срок, и потом бросить, как никуда негодную ветошь! Правда, сожалеть об ней не стоит, коль скоро человек все помышления ума и сердца своего устремил к высшему, небесному своему назначению, — коль скоро сокровище его там, где нет ни печали, ни воздыхания, — коль скоро оканчивая пройденное им поприще жизни, он может дерзновенно сказать с Апостолом: подвигом добрым подвизахся, течение скончах, веру соблюдох, прочее убо соблюдается мне венец правды, его же воздаст ми Господь в день он, праведный Судия [7]. Но как не сожалеть о жизни, если, при конце ее оглянувшись назад, не видим мы ни одного посеянного нами доброго зерна, ни одной мысли, оставляющей по себе благотворный след, ни одного начинания на пользу себе и ближним нашим? Как не сожалеть о жизни, если вся она была только сцеплением преступлений и пороков один другого хуже и отвратительнее? Доктор магнетизер, как заметно, попал на своего, как тот, так и другой, почитая жизнь, ‘пустою и глупою шуткой’, порешили разыграть ее в последнем фарсе с бесстыдством язычника времен Августовых и с бесстрашием отверженных сынов тьмы кромешной.
Понятно, что когда впервые пришла мне мысль, о которой упомянуто, я весьма естественно не мог не припомнить г. Вальдемара. Мне слишком хорошо была известна его философская твердость духа, чтоб ожидать какого-либо сопротивления с его стороны, родственников он в Америке не имел, стало быть, не могло представиться и стороннего вмешательства. Я откровенно высказал ему все, и к великому удивлению моему, это живо заинтересовало его. Я говорю — к великому удивлению, потому что хотя он и подвергал себя моим магнетическим опытам, но никогда не обнаруживал ни малейшего сочувствия к действиям сим. Болезнь его именно была такова, что дозволяла почти положительно определить время смерти, — и мы условились, чтоб за 24 часа или около того до кончины, он прислал за мною.
Вот что значить иметь философскую твердость духа! С нею вовсе нет никакой надобности молить Бога о ниспослании мирной и непостыдной кончины живота нашего, а можно даже самый страшный момент этот употребить для изысканий на пользу науки, в ожидании необъятности последствий для мнимого блага человечества. Предаде Бог всех этих господ с философской твердостью духа в неискусен ум творити неподобная [8].
В настоящее время прошло не более семи месяцев со дня, в который я получил от Вальдемара собственноручную записку следующего содержания:
‘Любезный П!
Вы можете пожаловать и теперь. Д. и Ф.[9] согласны в том, что я не дотяну долее полуночи, и мне кажется, расчет их весьма верен.
Вальдемар.
Записка эта была получена мною через полчаса по написании, а через пятнадцать минут я был уже в комнате умирающего. Я не видал его перед этим дней десять, и был испуган ужасной переменой, совершившеюся в такое короткое время. Цвет лица был свинцовый, глаза совершенно тусклые, а истощание таково, что скулы решительно прорезывались сквозь натянутую кожу. Мокротные извержения были чрезмерны, пульс едва-едва был ощутителен. Несмотря на то, умственные способности сохранились в особенно замечательной степени, и даже проявлялась, в известной мере, сила физическая. Он говорил внятно, принимал без постороннего пособия лекарства, и когда я вошел в комнату, — записывал карандашом какие-то заметки или памятки. Он был обложен и поддерживаем в постели подушками, доктора Д. и Ф. находились при нем.
Повидавшись с больным, я отвел докторов к стороне и просил у них подробнейшего отчета о физическом состоянии пациента. Левое легкое было уже около 18 месяцев в окаменелом или хрящевидном состоянии, то есть совершенно негодно для жизненного действия, правое, в верхней части, было тоже, если не вообще, то в частности, хрящевато, нижняя же часть его составляла сплошную массу гноящихся туберкулов, так сказать, один на другом. Существовали язвы сквозные, обширные и в одной точке приросты к ребрам. Эти явления в правой половине были сравнительно не так застарелы, но окаменение вообще шло с удивительною быстротою, за месяц медики не видели и признака, и не более как за три дня ими усмотрен был прирост к ребрам. Независимо от чахотки, подозревали аневризм аорта, но на этот предмет диагностика не могла быть совершенно точна. По согласному мнению обоих докторов, г. Вальдемар должен был умереть около полуночи следующего дня в воскресенье. Это происходило в субботу в семь часов.
Отходя от больного для разговора со мной, доктора простились с ним окончательно, ибо имели намерение прекратить свои визиты: но по настоянию моему, согласились приехать еще на следующий день около 10 часов вечера.
Когда они удалилися, я свободно говорил с г. Вальдемаром о близкой его кончине и особенно о предположенном опыте. Он повторил мне, что согласен, и даже, что желает этого, при чем приглашал начать немедленно.
Кто ж это разговаривал так свободно о великой минуте разлучения души с телом? Кто ж это, готовясь переступить в другой мир, положим, хоть неведомый, смотрел на себя, как на субъект праздного любопытства и, поддерживаемый в этой мысли другим, подобным же материалистом, совершенно смежил очи свои пред разверзающейся перед ним бездной вечности? Кто это — язычники, что ль? Но и те просили в эти мгновения приносить умилостивительные жертвы богам своим. Дикари какие-нибудь? Но и те на сей раз заставляют петь хвалебные гимны идолам своим. Нет, это говорят христиане, слышавшие слово Божие, или правильнее, не христиане, а отвергшиеся веры безбожники, с философскою твердостию духа, материалисты, умничанье которых самовернейшим образом изображено Премудрым почти за три тысячи лет назад: самослучайно, дескать, рождени есмы, и посем будем яко же не бывше: понеже дым дыхание в ноздрех наших и слово искра в движении сердца нашего, ей же угасшей, пепел будет тело и дух наш разлиется, яко мягкий воздух [10]. Прогресс, как видите, поворотил назад…
При больном находились для прислуг мужчина и женщина: но я не был расположен начать дело этого рода без свидетелей, которые, во всяком случае, заслуживали бы более вероятия, и потому отложил испытание до осьми часов следующего дня, когда прибыл мне на помощь студент медицинского факультета Теодор Л. И., которого я знал несколько. Первоначальная моя мысль была дождаться докторов: но я не мог долее откладывать опыта, во-первых — по настоянию самого г. Вальдемара, и во-вторых — по убеждению, что нельзя было терять и минуты, ибо больной видимо и с чрезвычайною быстротою клонился к смерти.
Замечаете ли, читатели, что ни доктора, ни сам больной нимало не подумали о христианском приготовлении к переходу в другую жизнь? Кто воспретил им это? Дух сомнения, дух отрицания, дух самоусовершенствования, дух неверия, дух лжи и неправды, дух, иже не исповедует Иисуса Христа во плоти пришедша, дух наконец антихристов [11]. Прошу помнить это для дальнейших соображений при изложении обстоятельство этого страшного дела, а между тем подумать да и сказать мне потом: не имеет ли и наука, мудрствующая постихиям мира сего, а не о Христе, того одуревающего свойства, которое видим в людях, исключительно занятых страстию и готовых для ее удовлетворения принести в жертву и чувство религиозное, и любовь родственную и привязанность дружественную, — все, все, что есть святого для человека на земле? Под чью она тогда попадает дирекцию?…
Г. Л. И. согласился записывать все, что произойдет, и по его-то записке я должен теперь продолжать рассказ, почерпаемый или, лучше, выписываемый здесь буквально.
Не доставало 5 минут до 8 часов, когда я, взяв за руку больного, просил его объявить г. Л. И. столь внятно, сколько это ему возможно: точно ли он, г. Вальдемар, вполне согласен на то, чтоб я магнетизировал его в этом положении? Он отвечал слабым, но совершенно внятным голосом: да, я хочу быть магнетизирован, и тотчас присовокупил к этому: я опасаюсь, что вы слишком долго медлили. В то время, когда он произносил это, я начал те магнетические пассы, которые, по моим наблюдениям, имели на него наиболее влияния. Он, очевидно, ощутил действие моей руки при первом косвенном пассе перед его лбом: но, несмотря на мои усилия, я не мог добиться другого видимого результата до 10 часов и нескольких минут, когда доктора Д. и Ф. прибыли по данному ими обещанию. В кратких словах я объяснил им, что хотел делать, и так как они с своей стороны не видели к тому препятствия, ибо признавали больного уже в агонии (в смертном томлении, в умирании): то я продолжал, не колеблясь, переменив только косвенные пассы на вертикальные сверху вниз и совершенно вперив мой взор в правый глаз пациента.
Какая сила воли сначала у пациента, который еще бредит под влиянием земных впечатлений, и потом у кураторов его, которым, быть может, долго еще придется бредить, под влиянием научной страсти, повелевающей им смотреть на своего пациента, как на любопытный субъект, и делать, ‘не колеблясь’, все, что им вздумается для пользы… науки! Страдай, несчастный пациент! Что им до тебя! Тут наука, наука в виду, то есть, не суббота человека ради, а человек ради субботы…
В это время пульс его был едва заметен, а дыхание, продолжавшееся с перемежками около полуминуты, было почти храпением. Состояние это продолжалось без перемены около четверти часа, после чего вздох совершенно естественный, хотя очень глубокий, вырвался из груди умирающего: но дыхание, для слуха, сохранило вполне прежнюю храпливость без уменьшения перемежек, в это время оконечности тела умирающего были ледяно-холодны.
В одиннадцать часов без пяти минут я заметил несомненные признаки магнетического влияния. Стекловидное колебание глаза заменилось тем выражением тягостного внутреннего созерцания, которое усматривается лишь в случаях ясновидения, и насчет которого совершенно нельзя ошибиться.
А мы, и чуть ли не каждый из нас, видели подобные явления и без магнетического влияния и без случаев особенного ясновидения, и тоже верим и знаем, что насчет значения их нельзя ошибиться. Стоя над смертным одром близких к нам, мы радовались какому-то полному, небесному восхищению, выражавшемуся на лице умирающего, обращенному обыкновенно в такие минуты на правую сторону, скорбели и ужасались, замечая тягостное, усиленное внимание или созерцание чего-то, как видно, ужасающего и крайне неприятного, представлявшегося взорам отходящего с левой стороны. Разогните Четь-Минеи, Прологи, благочестивые жизнеописания, — вы, если не на каждой странице, то при конце почти всякой биографии человека праведного и грешного, христианина и язычника встретите те явления, которые современная наука ухитрилась изъяснять магнетическим влиянием. Кто ж наших-то больных магнетизировал в великую минуту разлучения души с телом? Кто ж это их-то заставлял улыбаться с правой, и приводил в ужас и содрогание с левой стороны? Отвечай мне, наука, гордо вземлющаяся на разум Божий и все объясняющая!
Несколькими быстрыми пассами я заставил веки трепетать, как при начинающемся сне, и еще несколькими такими же закрыл их совершенно. Не довольствуясь однако же сим, я деятельно и неослабно продолжал манипуляции со всею доступною мне силою воли до тех пор, пока не одеревянил совершенно членов больного, приведя их в положение, которое казалось мне наиболее удобным.
Как кому угодно, а мне кажется, что магнетизер в этом случае напрасно приписывает силе собственной воли то, что бывает со всяким умирающим естественным порядком. Трепетание век, потом закрытие их, одеревенение членов, вытянутие — все это вещи слишком обыкновенные. Вот разве придание трупу того или другого ‘наиболее удобного положения’, — это, пожалуй, но на такую манипуляцию, мне кажется, всякий способен.
Когда все было устроено таким образом, пробило 12 часов (полночь!…), и я просил двух медиков и студента осмотреть г. Вальдемара. После многих наблюдений и испытаний, они признали, что умирающий находился в необыкновенно полнейшем состоянии каталепсии. Любопытство (!?) обоих докторов было возбуждено до последней степени, один из них г. Д. тотчас же решился остаться на всю ночь при постели пациента (!), доктор же Ф. простился с нами, объявив, что приедет около рассвета. Г. Л. И. и прислуга остались.
Когда-то Св. Иоанн Дамаскин, в благоговейном созерцании великого момента разлучения души с телом, говорил между прочим в вдохновенных гимнах своих: ‘молчите, молчите, не тревожьте почившего и вы увидите великое таинство. Страшный час, — молчите, да с миром душа изыдет, великий теперь для нее подвиг’. Теперь, как видите, не тому учит эта мрачная наука, она становится у смертного одра ближнего не тайнозрительницею, а (простите за выражение) сплетницей, не утешительницею и не облегчительницей страданий умирающего, а палачом и, как тигр над растерзанной, но еще трепещущей жертвой, допытывается тайны болезненного разлучения души от тела. Да, полно, признает ли она в человеке присутствие души — этого животворящего начала?… Будем читать дальше, — может, и узнаем и услышим ответ на это.
Мы оставили г. Вальдемара совершенно спокойным до трех часов утра, после чего осмотрели его и нашли решительно в том же положении, как при отъезде г. Ф. Пульс был также с трудом распознаваем, дыхание едва заметно, да и то при посредстве подставляемого зеркала, глаза были естественно смежены, а члены все также вытянуты, тверды и холодны, как мрамор. Несмотря на то, общий вид решительно не представлял образа смерти.
Приблизясь к г. Вальдемару, я употребил полуусилие, чтоб побудить правую руку его следовать за моею, которою я медленно поводил над ним. Опыты этого рода никогда не удавались вполне над г. Вальдемаром, а потому и в настоящем случае я, конечно, весьма мало надеялся на успех: но, к великому моему удивлению, рука его, хотя слабо, но без усилий последовала за направлением моей руки. Тогда я решился попробовать сделать несколько вопросов. — Г. Вальдемар! спросил я. Спите ли вы? — Он не отвечал, но я заметил дрожание около его губ, и это побудило меня повторить вопрос несколько раз. При третьем разе очень легкая дрожь пробежала по всему телу его, веки открылись настолько, что можно было видеть белую полосу глазного яблока, губы тяжело и медленно шевельнулись и из уст вышли чуть-чуть слышные слова: да.. сплю теперь… не будите меня… оставьте меня так умереть.
Напрасны просьбы твои, несчастный! Это ведь не братья твои по плоти, не христиане по духу Евангельской веры и любви: это такие ученые, для которых ты не более, как любопытный субъект, они измучат тебя, чтоб допытаться тайны от века сокрытой, допытаются ли — это еще вопрос: но ты не умолишь их прекратить твои мучения. Они исправляют на земле должность тех мучителей, в руки которых переходит теперь бедная душа твоя, и потому не жди себе ни здесь, ни там пощады.
Я ощупал члены, и нашел их все также холодными и одеревенелыми. Правая рука, как и перед сим, повиновалась движению моей руки. Я опять спросил ясновидящего: все ли вы чувствуете в груди боль, г. Вальдемар? — На этот раз ответ последовал немедленно, но еще менее внятно: никакой боли.. я умираю. Я не счел нужным более тревожить его в этот раз, и потом до приезда доктора Ф. не было ничего ни сделано, ни спрошено. Он прибыл перед светом и крайне удивился, нашедши больного еще живым. Освидетельствовав его пульс и поднеся зеркало к устам, он просил меня еще поговорить с пациентом: Я спросил: г. Вальдемар! спите ли вы еще? — Как тогда, в первый раз, так и теперь протекло несколько минут до ответа, в течение которых умирающий, казалось, сосредоточивал все возможное ему усилие, чтоб говорить. При четвертом разе он сказал чрезвычайно слабо и неразборчиво: да.. сплю… умираю. По мнению, или лучше, по желанию докторов, нужно было оставить г. Вальдемара в этом состоянии мнимого спокойствия, не тревожа до смерти, которая, по единогласному нашему заключению, должна была последовать через несколько минут. Не менее того я вознамерился сделать ему еще один вопрос и повторил предшествовавший. Во время произнесения мною уже известных слов, в лице умирающего произошла чрезвычайная перемена. Глаза пришли в вращательное движение и медленно открылись, причем зрачки закатились под лоб. Кожа внезапно приняла мертвенный цвет, скорее походя на беловатую бумагу, чем на пергамен, а гектические круглые пятна, которые до этой минуты ясно обозначались на средине каждой щеки, внезапно сошли, я употребляю выражение ‘сошли’, потому что внезапность их исчезновения, не представляла мне в ту минуту никакого другого подобия, как отход пламени с задутой свечки. В тоже время верхняя губа скрутилась и поднялась выше десен и зубов, которые до той минуты были ею совершенно закрыты, а нижняя челюсть отвалилась, отвисла с весьма слышным шумом, оставив рот широко открытым и вполне показав глотку и язык, распухший и черный. Надеюсь, что ни одному из присутствовавших тогда со мною не были совершенно чужды страшные зрелища, представляемые различными видами смерти: но при всем том отвратительно безобразный и ужасающий вид г. Вальдемара в эту минуту до такой степени превышал всякое понятие, что каждый из нас, будто ошеломленный, отскочил от его кровати.
Что же, господа, — где ж девалась ваша философская твердость духа? Чего вы испугались? Отвратительного вида вашей жертвы? Да разве вам не объяснила наука ваша, что это все как нельзя более естественно? Мы — другое дело, — мы боимся и трепещем от одного вашего рассказа, ибо знаем, кто невидимо присутствовал в эти страшные минуты у одра страдальца, ибо нам сказано, что смерть грешников люта [12], и видя ее на других, мы трепещем за самих себя. А вам-то что, великие мудрецы века? Не боялись проторгнуться в заповедную область таин Божиих, — что ж вы испугались вида, во всем — внутри и снаружи — похожего на вас человека? Ободритесь, господа философы, и продолжайте!
Я вижу, что достиг здесь в рассказе моем той точки, с которой каждый читающий впадет в совершенное неверие, несмотря на то, я должен продолжать.
Г. Поэ, говоря это, имеет в виду своих соотечественников — американцев, из которых каждый, по своему произволу, выдумывает себе религию, свою философию, свои законы нравственные, свою правду и кривду, свою совесть, совершенно независимо от всего того, чему учит Евангелие и древне-Апостольская Вера. В нас дальнейший рассказ не только не породит неверия, но даже не возбудит особенного удивления, ибо все это мы много раз читали, много слышали, а иные даже и видели своими глазами, да то беда что читанное-то нами было в книгах священных, а ведь этих книг многие из нынешних ученых не жалуют, и все там написанное подвергают сомнению или прямо почитают вымыслом, слышанное и виденное другими тоже отвергается многими из наших умников, как не имеющее авторитета достоверности, исключительно принадлежащего их собственному ‘я’. Следовательно, продолжайте, г. Поэ, неверов вы не убедите, а нас не удивите.
В г. Вальдемаре не оставалось ни малейшего признака жизни. Порешив между собою, что он уже умер, мы собирались предоставить труп его попечению двух лиц, составлявших его прислугу, когда сильный трепет языка его заставил нас остановиться. Это трепетное движение продолжалось, может быть, минуту: после чего из неподвижных и удаленно разверстых одна от другой челюстей изшел такой голос, что было бы совершеннейшим с моей стороны безумием пытаться дать о нем понятие каким-либо описанием. Конечно, можно было бы применить к определению его два или три эпитета, я, например, мог бы сказать, что то были звуки дряблые, жесткие, глухие, пустые, глубокие: но отвратительно ужасающая общность произведенного ими впечатления решительно невыразима, по той весьма простой причине, что никогда никакой подобный сему звук не поражал человеческого слуха. Были однако ж две особенности, которые, как тогда, так и теперь, по мнению моему, исключительно знаменовали эти звуки и могут представить, разумеется, наислабейшую лишь тень понятия о сверхчеловеческой странности их. Во-первых, голос доходил до нашего (по крайней мере, до моего) слуха будто бы из чрезвычайно отдаленного места, или же из преглубочайшего подземелья. Во-вторых, он производил на мой слух такое впечатление (я предвижу, что в этом случае мне невозможно быть понятным), какое производят на чувство осязания студенистые и слизистые вещества. Я говорю о звуке и голосе, желая выразить, что звук этот был последовательностью слогов, обозначавшихся с ясностию, но с ясностию именно совершенно чудесною, невыразимо поразительною. Г. Вальдемар, очевидно, отвечал на вопрос, который был сделан ему мною за несколько минут пред сим. Вы помните, что я спросил его тогда: спите ли вы еще? Теперь он отвечал: да… нет.. я спал… а теперь… теперь я мертв.
Откуда же звук этот, ничем невыразимый, ничем необъяснимый? Откуда этот голос, образовавшийся в правильные, членораздельные звуки? Принимая в соображение всецелое расстройство организма умершего и, наконец, отсутствие всяких жизненных отправлений, признанное самими экспертами, нельзя не согласиться, что покойник никак не мог сам собою связать и выговорить почти восемь слов, при решительной неподвижности разверстых челюстей и распухшего, почернелого, высунутого языка. Чревовещатели хоть и произносят целые речи как бы брюхом, но в процессе говорения у них участвуют и легкие и гортань и язык и уста, а у г. Вальдемара все это было в неподвижном, омертвелом, наконец, даже полуразрушенном состоянии. Невозможно также представить себе, чтобы в минуту сделания доктором Поэ вопроса, невыраженный ответ остался в организме умиравшего, как осадок какой-нибудь жидкости или материи вообще. Слово есть достояние духовной стороны человека, его сознательно может употреблять только дух, да и то непостижимым для нас образом, но никак не тело. Сорока, попугай произносят заученные слова, по устройству их языка и внутреннего строения их организма, да потому еще, что им присуще оживляющее начало, животная душа, а в г. Вальдемаре сами доктора не нашли ни малейшего признака жизни. Бывали опять случаи, что человек умерший в состоянии уже охлаждения, издавал изнутри себя звук: но это было не более, как извержение последнего остатка воздуха в легких, а отнюдь не членораздельные звуки, составившие у г. Вальдемара ровно 12 слогов, не бессмысленных каких-нибудь, а связных и полных внутреннего значения. Наконец, как ни странно вдруг услышать от трупа человеческий звук: но все в нем не настолько ужасного, сколько, по сознанию самого Поэ, было страшного и ‘отвратительно ужасающего’ в словах, изрыгнутых его пациентом. Откуда ж, спрашиваем опять, такие членораздельные звуки? Откуда в них эта, страховитость, отвратительность, слизистость, так сказать? Кто был тут действующим лицом, видимо не управлявшим полуразрушенными органами трупа и, однако ж, говорившим сознательно и складно?
Позволяем себе привести один рассказ, имеющий поразительное сходство с тем, что передает г. Поэ о своем пациенте. Рассказ этот напечатан в Отчете журнала: Маяк, 1844 г.
‘В первые годы службы своей в Астрахани (1821 г.) лейтенант М. М. Шамшев, ныне помещик Тверской губернии, жил в приходе церкви св. Иоанна Златоуста, в особом флигельке дома вдовы священнической, у которой были три дочери: к ним часто приходила гостить бедная старушка Катерина Ивановна, не отличавшаяся, однако ж, особенною набожностью и безукоризненностью своего поведения.
В последнее свое посещение Катерина Ивановна занемогла, осталась у вдовы и через неделю умерла. Когда она стала кончаться, — говорит Шамшев, — ко мне прибежали в великом испуге и кликнули смотреть: никогда я не видал такой ужасной кончины. Так ее страшно корчило, вскидывало, и так неистово она стонала, что все домашние и соседи едва смели войти в ту комнату, напрягши все свое мужество, и я едва-едва был в силах достоять до конца. Любопытство видеть все самому придало мне силы. Наконец она затихла и скончалась. Ее стали обмывать, я ушел к себе и, закурив трубку, ходил взад и вперед по своей комнате в самом грустном настроении духа, обдумывая: что бы это значило? Не прошло и часу после того, как я ушел от покойницы и раздумывал у себя, вдруг на хозяйском крылечке, которое приходилось против моего окна, слышу шум, и как будто что-то заслонило его. Я взглянул пристальнее в окно, на крылечко выбежали и столпились все хозяйки и соседки, ни на одной лица не было, так они были перепуганы, и кличут меня: — М. М! подите сюда!.. слышите хохот? — Какой хохот? — Катерина Ивановна хохочет.
В самом деле, пока я надевал сюртук, — из комнаты, где лежала покойница, раздался по всему дворику ужасный хохот. Я побежал, вхожу к покойнице: она лежит на столе совсем прибранная, прикоснулся, — вся уже остыла. Хозяйки и соседки, не смея войти в комнату, украдкою выглядывали из-за дверей. Пока я осматривал да всматривался, стоя подле самого лица Катерины Ивановны, раздался ужасный, заливной хохот. Я невольно отпрыгнул шага на два, волос дыбом, мороз оледенил всю кровь в жилах моих. — Господи! как бесы-то над душенькой потешаются! — жалобно проговорил кто-то в толпе присутствовавших за дверьми. Между тем народу сбежалось довольно. Хохот продолжался. Придя несколько в себя, я подошел поближе, всматривался в лицо, — но никакого движения в губах, ни в одном мускуле лица, — а хохот невыносимый. Было несколько приемов такого хохота, пока призванный псаломщик не начал читать псалтирь, тогда все прекратилось.
Шамшев говорил об этом с штабс-лекарем 45 флотского экипажа Роновым и с инспектором Астраханской Врачебной Управы Суворовым. Оба они не могли дать никакого физиологического объяснения этому чудному явлению, и не находили ничего подобного в летописях физиологии, а утверждали, что случалось умершим, во время обмывания, издавать голос, похожий на неясное слово, на хохот или хрипение: но это легко объясняли они движением воздуха, остававшегося в легких, через гортань, а более или менее сомкнутое состояние зубов и губ, при различных положениях языка могли разнообразить последние звуки умершего во время обмывания, в скорости совершенно прекращавшиеся. Но периодический, дикий и продолжительный хохот без всякого участия губ и без движения каких-либо мускулов, физиологическими причинами, по их мнению, необъяснимо. Если же не человек умерший хохотал: то кто же за него хохотал?’
Автор Отчета решает этот вопрос прямо, что хохотал бес, овладевший душою грешницы: но мы не пойдем так далеко, хоть и в этом, несколько поспешном, убеждении есть своя доля правды. Спросим только: присутствовало ли в г. Вальдемаре то высшее, животворное начало, которое мы обычно называем душою? Было ли оно в нем во все три раза, — когда, то есть, он свободно изъявлял желание быть магнетизируемым, когда говорил потом, что он спит и умирает, и когда, наконец, произнес поразившие всех ужасом слова: я мертв? Надеюсь, что никто против того не станет спорить, что было. Самые отчаянные материалисты должны согласиться с тем, что не физическим же образом действовал на своего пациента доктор Поэ, и что при манипуляциях внешних главнее всего требовались чрезвычайные усилия воли, а воля, как известно даже тому, кто знает только азбуку психологии, принадлежит не к животным отправлениям организма, а к высшим проявлениям духа. Если ж это так, то значит, и в пациенте было однородное начало, приходившее в соприкосновение с началом, управлявшим действиями куратора и совершенно подчинившееся ему только тогда, когда оно потеряло точку опоры для своей деятельности и исполняло то, что было угодно его владыке. Замечательно, что во все три момента действие свободной воли умиравшего было не одинаково: на предложение Поэ подвергнуть его магнетизированию, г. Вальдемар отвечал полною готовностию и даже торопил ученого испытателя немедленно начать свои опыты, перед несчастным еще не открывалась та страшная область князя тьмы, в которую вступал он. Затем обнаружилось сознание мучительной боли, происходившей отнюдь не в теле, а в другой половине бытия его, ибо на вопрос доктора: не чувствует ли он боли в груди? — г. Вальдемар отвечал: никакой, а между тем, за минуту перед тем умолял своего истязателя оставить его умереть так. Наконец, в третий момент он уже совершенно отказывается от дальнейших опытов и, истощив напрасные мольбы о пощаде, думает устрашить своих мучителей ужасными словами, я мертв. Во всем этом нельзя не видеть самоличной деятельности духа, постепенно отторгавшегося от всего земного и начинавшего испытывать дотоле неведомые впечатления иного мира, к которому он так дурно был приготовлен.
Устранив, таким образом, всякое сомнение о действительности присутствия в несчастном пациенте высшего, оживляющего начала, обыкновенно называемого душою, мы, чтоб разрешить вопрос: кто говорил, как выражается поэт, ‘полуразрушась над могилой’, прежде того исследуем: какие ощущения испытывает душа, разлучаясь от тела? Сначала непременно тягостные: она разлучается с тою половиною, которая пребывала бы с нею в этом неразрывном единении, если б не грех, извративший всю природу человека и постановивший нескончаемую вражду между плотию и духом. Тягость этой борьбы и скорби знает Церковь Православная, и для того-то она вооружает отходящего верой и надеждой, для того-то укрепляет его действенными своими молитвами и не оставляет души и по ту сторону гроба, для того-то и философы нынешние вооружаются твердостию духа, которая однако ж, как мы видели на г. Вальдемаре, разлетается прахом и дымом при первом шаге в страну загробную. Но по мере ослабления уз, привязывавших душу к плоти, она с большим уже нетерпением рвется в высшие, более сродные ей сферы и тоскует вместе с Давидом: увы мне, яко пришельствие мое продолжися на земли! [13] и чем слабее становятся все земные привязанности, тем сильнее стремится она — вверх, или вниз, — это все равно в настоящем случае. Для нее в мире земном и видимом нет уже жилища, она задыхается, мучится там, как птица без воздуха, как рыба без воды, в велицем подвизе содержится, как говорит св. Иоанн Дамаскин.
Спрашиваем теперь всех и каждого: не мучительно ли для души, насильно удерживаемой в несродной ей сфере, и с первого шага в вечность начинающей испытывать истязания, виновников которым она знает, и находит, что они могли бы прекратить их, если б захотели? В душе, как бы она ни была преступна, все еще остается хоть слабая надежда на милосердие и любовь Божию, и потому для нее не так страшны неизвестные еще мучения, как томительно то состояние, в котором она пребывает, вися, так сказать, между двух миров. Вот для чего и установлено Церковию Православною последование о исходе души! Церковь молится здесь о скорейшей, легчайшей, беспрепятственной развязке драмы, называемой жизнию человеческой, и дальнейшую участь отходящего предает неистощимому милосердию и Высочайшей любви Ходатая спасения нашего. Действительно, в эти минуты, говоря словами св. Дамаскина, совершается великое таинство, и душа тужит и скорбит, если ее долее известного срока удерживает что-нибудь в негодном жилище, которое грозит уже разрушением, гниет и тлеет, не представляя собою ни малейшей точки опоры для ее деятельности.
Очевидно теперь, что я веду моих читателей к тому убеждению, что в несчастном Вальдемаре говорил не кто другой, а его собственная душа, сначала не прозиравшая в область загробную, потом унывшая от испытываемых ею страданий замедленного разлучения с телом, и наконец слезно рыдающая и именем ‘любви Божией’ испрашивающая у своих же ближних пощады. По нравственному своему состоянию, она стремилась не вверх, а вниз, не в царство света, а в область тьмы, и потому голос ее слышался, по замечанию доктора, ‘как бы из преглубочайшего подземелья’. В Патерике Печерском пишется, что на привет архимандрита Дионисия в первый день Пасхи, после заутрени: Христос воскресе, почивающие в Киевских пещерах угодники в один голос ответствовали: воистину воскресе, — и звуки эти, по сказанию свидетелей, были ясны, светлы и так торжественны, что, в своем слиянии и совокупности, были подобны грому. Как говорит душа, как слышатся смертным слова нездешнего мира — это тайна, но что они бывают слышимы — это аксиома [14].
Думаю, что теперь никто не станет спорить против того, что уже сказано мною, то есть, что люди, подобные г. Вальдемару, по ту сторону гроба, впадают не в область света, а в область тьмы, и что свидетелями отлучения таких душ от тела, и потом спутниками их в воздушном странствовании в недоведомую страну вечности должны быть силы, равно настроенные с ними, — именно, духи сомнения, отрицания, неверия, — короче, слуги антихристовы со всеми свойствами их отвратительной, помраченной природы. С адским хохотом прислуживая мрачной науке, вземшейся на разум Божий и ставшей послушным их орудием, они в свою очередь начинают по-своему магнетизировать душу, и в удовольствие земных своих клевретов удерживают ее при теле, никуда негодном, полуразрушенном, мертвом. Слабая надежда на милосердие Божие и заслуги Искупителя все более и более гаснет, все темнее становится в унылой душе, все дальше и дальше уходит от нее, чуть-чуть тлея в сокровеннейшей глубине ее. Душе отрешавшейся кажется, что стоило бы только оторваться от омертвелого трупа, стоило бы только рванутся из объятий окруживших ее сил темных, чтобы с молитвенным воплем о пощаде возлететь еще к незакрывшемуся окончательно царству света, так как она еще не слышала решительного себе приговора от Судии Всеправедного, и вправе позволить себе хоть мало, хоть обманно надеяться на милосердие Того, Кто истощил Себя на кресте за спасение рода человеческого, который всегда был и есть ничем не лучше ее грешной: а тут держат, с двух сторон держат, — с одной такие же смертные во имя своей науки, с другой — бессмертные, во имя исконной злобы против лучшего создания Божия. Как же не воскликнуть ей так, как воскликнула душа г. Вальдемара после семимесячных истязаний: из любви Божией, скорее, скорее усыпите меня?
Скажут, пожалуй, что все это мечта. Не думаю, раз, потому, что в этой мечте больше психологических и разумных оснований, чем в бездоказательном и голословном отнесении всей вины необыкновенных явлений исключительно к действиям злого духа, во-вторых, потому, что всему этому легко найти множество подтверждающих примеров и подкрепительных указаний в писаниях величайших подвижников и житиях святых всех веков и народов.
Станем теперь читать дальнейший рассказ доктора Поэ.
Никто из присутствовавших не пытался ни отрицать, ни удерживать невыразимого ужаса, произведенного этими словами. Г. Л. И. (студент) упал без чувств, а прислуга в ту же минуту выбежала из комнаты, и ни за что в свете не соглашалась войти опять. Мои собственные впечатления были таковы, что я и думать не смею дать о них читателю хоть малейшее понятие. Около часа мы молча, не произнося ни единого звука, трудились всячески привести в чувство г. Д. И. Успев в этом, мы опять начали внимательно всматриваться в положение г. Вальдемара.
Еще не совсем отравленное ядом сомнения, еще не до последней глухоты оглушенное адским шумом отрицания сердце юноши не могло вынести звуков, раздавшихся с той стороны гроба и ужаснувшего даже отъявленных неверов. Не стерпела такого необычайного явления и простодушная прислуга, — и все это по весьма простой и понятной причине: нерастленные умом и сердцем яснее прозирали внутренними очами духа в ту область, куда отошел пациент науки, и не умея отдать себе отчета в видимом и слышимом, самим ужасом своим неотразимо свидетельствовали о неприкосновенности таин мира загробного. Утаил Всевышний от премудрых и разумных, и открыл есть та младенцам.
Оно (положение) нисколько не изменилось против описанного сейчас, вся разница состояла в том, что на поднесенном зеркале не появилось ни малейшего следа дыхания. Пробовали, но без успеха, пустить кровь из руки, которая, нужно заметить, уже не повиновалась более моей воле, единственное, истинное свидетельство о присущей еще силе влияния магнетического проявлялось в сотрясательном движении языка каждый раз, когда я обращал вопрос к г. Вальдемару. Казалось, он усиливался отвечать, но ему уже не доставало воли. К вопросам, делаемым ему другими, он, очевидно, был решительно не чувствителен, несмотря на старание мое привести его в магнетическое соотношение с каждым из присутствовавших.
Еще бы! Довольно и одного мучителя сверху, да другого снизу, которым законтрактовал погибший несчастную душу свою, и с теми не может он развязаться, и тех не умолит пустить душу на покаяние, а тут еще изволь разговаривать с прочими и приходить в магнетическое соотношение со всяким, кому вздумает сделать эту честь привилегированный истязатель. Я мертв, — сказал он, чтоб окончательно отвязаться от всяких расспросов, и эксперты самим делом убедились в этом, — чего ж они хотели, допрашивая мертвеца? Г. Поэ, веруя в свою науку, находит, что магнетизирование еще не потеряло своей силы над умершим, что оно обнаруживалось в сотрясательном движении языка, всякий раз, когда он обращался с вопросом к своему пациенту. Уступаем и верим действительности такого явления: но не соглашаемся изъяснять его так, как изъясняет ученый доктор. Не извне была сила, приводившая язык в сотрясательное движение, а извнутри, от самой души, еще присущей телу, но уже не имевшей в нем опоры для обычной своей деятельности, не воли недоставало несчастному пациенту, ибо воля оставалась с душою и в душе, а того органа, которым она действовала. Инструмент расстроился, колки повыскакали, струны порвались, — на чем же играть?
Я считаю, что передал теперь все совершенно, что необходимо к уяснению положения ясновидящего в это время. Достали для прислуги других людей, и в десять часов я вышел из дома с двумя докторами и с г. Л. И.
Действительно, ясновидящего. Теперь он яснее зрит ту страшную область тьмы, в которую ниспал по собственной воле, пренебрегши всем, что подавала ему религия, полнее созерцает то, что до сего было для него лишь гадательным, и, к неизобразимому своему ужасу, ощущает присутствие темных клевретов князя воздушного, которому так усердно служил он всю жизнь свою. Да, доктор Поэ не ошибся, назвав своего пациента ясновидящим, ошибся только в том, что будто бы передал все, что нужно к уяснению его положения. Впрочем, этого не передал бы и сам страдалец, если б мог ожить и получить по-прежнему употребление ума, воли и всех отправлений телесного своего организма.
После полудня мы все пришли посетить пациента. Положение его было совершенно то же. Тогда между нами произошло прение о необходимости и возможности разбудить его.
Что такое?! Разбудить? Да разве вы, господа, не признали его мертвым? Разве не сказал он сам вам об этом? Будят только того, кто спит, в ком все жизненные отправления идут обычным порядком, или открыто обнаруживаясь в организме, или тайно, при неповрежденном, однако же, состоянии всех органических внутренностей, а тут можно разве только одно — воскресить. Воскрешайте же, мы тогда признаем вас чудотворцами.
Нам не трудно было согласиться, что подобное действие не поведет ни к чему путному.
Вот что правда, то правда. Как не вышло ничего путного в начале, и в продолжении магнетизирования, так, и еще более, ничего не может быть теперь, когда страдалец почти весь уже во власти других истязателей, и держится на земле только их силою, ради обмана людей, преданных в неискусен ум творити неподобная.
Было неотразимо ясно, что смерть, или то, чему привычно дают это наименование, было остановлено магнетическим действием, следовательно, для всех нас было совершенно очевидно, что разбудить г. Вальдемара значило убить его мгновенно или, по крайней мере, очень скоро.
Что за путаница! Что за изумительная сбивчивость понятий! Вот уж правда, что если кого захочет наказать Бог, то прежде разум отнимет. Сами же говорят, что субъект мертв, и между тем отвергают бытие даже смерти, сами же видят в нем отсутствие всякой жизненности, и при всем том боятся убить мертвеца, боятся, значит, смерти, которую отвергают. Не помрачение ли это смысла? Быв обмануты миражем магнетического чудодеяния, они приписывают своему искусству то, что, очевидно, выходит из круга всевозможных явлений, чему нет и быть не может ни оснований, ни сил в мире видимом, подлежащем смерти и тлению. Удивительно, как хитро умеет обольщать человека исконный враг его, хоть удочка, на которую он ловит нынешних разумников, старая и очень ржавая, да приманка свежа: будете, яко бози, ведуще и то и то, и пятое и десятое.
С этой минуты до протекшей недели, в течение почти семи месяцев, мы продолжали заходить к г. Вальдемару ежедневно, в сопровождении друзей, медиков и посторонних. Во все это время ясновидящий оставался точнейшим образом в том самом положении, которое выше описано. Прислуга не отлучалась от него ни на минуту.
Может ли это быть? скажете вы с изумлением, даже с досадой, что так дерзко играют вашим доверием. В течение почти семи месяцев мертвец остается в том же самом положении, в каком находился в день своей кончины, — это сказка, бредни, обман! — Нет, не сказка и не обман. Превращение тела в первоначальные свои элементы служит с одной стороны наказанием за грех первородный, а с другой — знаком милости и любви Божией, превращающей все, что в человеке тленного и смертного в нетленное и бессмертное, равно и неистлевание тела по смерти бывает с одной стороны особенным, чудодейственным проявлением силы Вышней, к прославлению угодивших Богу праведною жизнию и главное — к вразумлению и назиданию живых, а с другой — знамением тягчайшего гнева Божия. Есть между нашим народом страшная клятва: ‘чтоб тебя земля не приняла’! — основание этой клятвы глубоко лежит в том божественном определении, по которому персть должна возвратиться в землю. Разница между телом, прославленным нетлением, обыкновенно называемым мощами, и трупом, не принятым землею, та, что первые издают из себя приятный запах, или, по крайней мере, не представляют ничего ни страшного, ни отвратительного, а неистлевшие тела отлученных бывают раздуты вроде огромного пузыря, необыкновенно черны, или же просто гнусны и безобразны. При этом не надобно однако ж упускать из виду, что как не всегда прославление угодников Божиих сопутствуется нетлением их тел, — так же и одно это не есть необходимым свидетельством их святости, равно как и нравственно расстроенное состояние человеков-грешников не влечет неизбежно за собою карательное неистление их тел, по разлучении с душою. То и другое бывает по особенному смотрению Божию. Несмотря на это, в св. горе Афонской с давнего времени ведется обычай — через три года откапывать кости всякого из братии, дабы увидеть, в какой мере почивший угодил Богу: ‘овые кости, говорит известный путешественник инок Парфений, желтые и светлые, как елейные, овые благоуханные: сии тлению не предаются, признаются за кости богоугодных людей, овые белы и трухлявы, то есть, тленные: сии, полагают, в милости Божией, овые черные, а овые смердящие: сии признаются за кости грешных, и о этих более творят поминовение и молятся, чтобы Господь грехи им простил, а овые бывают связаны родителями или духовными отцами, или по какому либо случаю, то есть, под клятвою: сих тела не разрушаются, но лежат целы, черны и смрадны, хотя бы много лет в земле лежали’. [15] Что ж мудреного после этого, если и тело г. Вальдемара, как человека заведомо и добровольно отчуждившего себя от Бога и даже в час смертный не вспомнившего о своем Искупителе и Ходатае, осталось неистлевшим, даже неизменившимся? Что удивительного, если праведным судом Божиим допущено было такое неистление в поругание разуму человеческому, дерзко вземшемуся на разум Божий? Что невероятного, если тело было в том же положении, то есть, также страшно и безобразно, как и за семь месяцев пред тем? Оно ведь находилось в полной власти еще безобразнейших существ, которые губят всякую красоту и внутреннюю и внешнюю. Благодарим г. Поэ, что он безумной решимостью своей изведать тайны мира загробного утвердил, мимо ведома и желания своего, действительность явлений, упорно и насмешливо отвергаемых мнимыми философами в повествованиях людей, незнакомых ни с магнетизмом, ни с верчением столов, ни с разговором подстольным. Последствия дерзкой попытки его, действительно, ‘необятны’ для верующих и неверующих.
В прошедшую пятницу мы наконец решились приступить к опыту разбудить его, или, по крайней мере, попробовать разбудить, и вот этот-то несчастливый результат, быть может, возбудил столько толков и прений в свете, породив мнения, которые я никак не могу не считать неизвинительными.
Крайне жаль, что г. Поэ не сообщил ни одного из этих толков и мнений, которые, как заметно, были не совсем благоприятны, как для него самого, так и для его искусства. А они много пролили бы света на дело, выходящее из ряду обыкновенных, естественных явлений.
Чтоб извлечь г. Вальдемара из его летаргии (хороша летаргия!) я употребил привычные пассы. В течении некоторого времени они были безуспешны. Первый признак пробуждения (мертвеца-то? sic!) проявился в некотором понижении (закатывании вверх, как это было прежде) зрачка. Заметили, как обстоятельство особенно значительное, что это понижение зрачка сопровождалось обильным истечением из-под век желтоватой, гноевидной влаги (ichor), прокислой и чрезвычайно вонючей.
Что ж это за ихор? Не перегнивший ли мозг, который при колебании, не замеченном, быть может, самими лаборантами, потек в вековые отверстия и произвел движение зрачка, приписанное доктором силе магнетизма? По крайней мере, мы находим такое объяснение простейшим и, следственно, ближайшим к истине. Отвратительное качество истекшей влаги напоминает нам о другом подобном, но по свойству своему, противоположном явлении, личным свидетелем которого был упомянутый инок Парфений. ‘После малой вечерни, — пишет он, — откопали кости блаженной памяти схимонаха Никодима. Едва их вынули и обмыли, оказались желты, яко воск и испустили некое благоухание. Отпели панихиду и поставили их в кошнице среди церкви. С вечера начали всенощное бдение. Едва начали петь: хвалите имя Господне, тогда пошло неизреченное благоухание по всему храму и на дворе, чему все братия весьма удивились, и начали между себя переговаривать, такожде и в алтаре, и вси недоумевали, отчего такое благоухание происходит. Наш же старец о. Иоанникий со свечей подошел к костям и увидел, что из сухой кости, из главы, из тех отверстий, где были уши, истекает миро, подобное елею и испускает неизреченное благоухание. Все видевшие сие возрадовались и прославили Бога, творящего дивная чудеса!’ [16] Не правда ли, что явление совершенно похожее, да только в том разница, что останки одного источали миро благовонное, а останки другого гноевидную, желтоватую, вонючую жидкость, и опять — там были сухие кости, а тут целая масса безобразного организма, и следовательно там подобное явление было, действительно, чудесным явлением силы Божией, а тут простым и обыкновенным действием разложения головных внутренностей?
Тогда пригласили меня испытать, как прежде, силу влияния на руку пациента. Я пробовал, но без успеха. Доктор Ф. пожелал, чтоб я спросил о чем-либо пациента. Я обратился к нему с вопросом: ‘г. Вальдемар! Можете ли вы объяснить нам, каковы ваши чувствования и желания в настоящую минуту?’ Гектические пятна мгновенно появились на щеках, язык затрясся, или лучше, с жестоким усилием поворотился во рту, хотя челюсти и губы оставались окаменелыми, и наконец тот же отвратительно ужасающий голос, о котором я старался дать елико возможное понятие, произнес: из любви Божией… скорее… скорее.. усыпите меня,.. или… скорее разбудите меня.. скорее… Говорю вам, что я мертв.
После того, что? уже сказано нами, нет нужды прибегать к новым изъяснениям этого явления. Пытка страдальца со стороны земных его истязателей кончается, уступая место нескончаемому мучению в вечности. Если здесь вопль его долго оставался гласом, вопиющим к пустыни, то там неизбежно исчезнет, ибо сыны мрака менее, чем питомцы науки, могут быть подвигнуты к жалости именем любви Божией. Чтоб дать возможность отрешиться душе истязуемой, нужно было, чтоб разорвался тесный круг, который образовали видимые и невидимые истязатели, сцепившиеся, так сказать, за руки, нужно лишь, чтоб желания тех и других перестали быть одинаково настроенными, к истязанию и несчастию пациента, и чтоб земные мучители, если не из любви Божией, которую по-своему понимает гордая наука, то хоть от безуспешности своих беззаконных изысканий, отступили от бесчеловечных притязаний своих.
Я был совершенно обессилен и несколько минут колебался, что делать? Сперва я старался усыпить пациента, но, не успев в этом, по причине совершенного изнеможения моей воли, обратился к противоположному намерению и употребил всевозможные усилия, чтоб разбудить его. Я был уверен, что это испытание будет успешнее, или, по крайней мере, воображал так, не обинуясь скажу, что все, находившиеся в комнате думали тотчас же увидеть пациента проснувшимся.
Как хотите, а мне кажется, что у г. Поэ обессилела не только воля, но не стало и последнего здравого смысла. Сперва он думает усыпить, потом разбудить пациента, как будто это одно и тоже, и как будто он не слышал от самого Вальдемара, и сам фактически не убедился, что он мертв. В смысле такой неопределительности понятий и душа отшедшего, смешанно употребляет слова: усыпите и разбудите, как бы желая сказать так: будите или усыпляйте, только, ради любви Божией, пустите меня на покаяние! Если, как, не обинуясь, говорит Поэ, все, находившиеся в комнате, были убеждены в том, что увидят пациента проснувшимся, то, конечно, в этом уверил их больше всего сам магнетизер, обещавший, должно быть, сделать своего пациента бессмертным: но жаль, что при этом он выпустил из виду одно неважное обстоятельство, что если б даже и можно было ему воротить душу, то негде быть ей, нечем действовать, ибо организм испорчен и почти разложился. Удивительное ослепление! Прошу ж после этого уверить в чем-нибудь невера! Самые очевидные, самые осязательные, самые вопиющие явления ему нипочем: то он уверен, то воображает, то сомневается, точно помешанный или ошеломленный громом. Так-то мнение лукавно погубляет мысль человека!
Но всесовершенно уже невозможно, чтоб кто либо из смертных, носящих название человека, мог предвидеть или ожидать то, что произошло на самом деле… В то время, когда я быстро совершал магнетические пассы под гул восклицаний: умер, умер, исходивших именно и положительно из языка, а не из уст пациента, в течение одной минуты и даже менее, тело его съежилось, искрошилось, распалось, истлело совершенно под моей рукой. На постели очам присутствовавших представлялась почти жидкая масса, отвратительного, невообразимо ужасающего гноя.
Так вот результат всех научных исследований разума человеческого, безумно вземшегося на разум Божий! Вот эти неисчислимые последствия, которые ученый доктор сулил себе и другим, от имени боготворимой им науки! Вот развязка страшной комедии, далеко страшнейшей, чем знаменитая комедия Дантова — плод желчной досады и расстроенного воображения, — главного, действующего лица которой не видно было на сцене, но которое бесспорно присутствовало за кулисами и управляло всем ходом пьесы. Что же, г. магнетизер, вы не воскресили вашего бедного пациента? То-то ж и есть-то! Видите ли, читатели мои, теперь всю безуспешность, все безумие людей, верующих в свое я? Связь подавших друг другу руки истязателей разорвалась, желания их разошлись, ибо земные отказались от дальнейших пыток во имя науки, и душа уносится подземными от смрадного трупа в недоведомую сферу мрака. Кто бы ни вопил страшные слова: умер, умер, — отшедший ли или сам дух злобы, — но в них нельзя не чувствовать, не слышать какой-то дикой радости, могла повторять их и душа, отрешаемая от уз плоти, мог повторять и дух мрака, ставший уже единственным и полным обладателем души: но смысл этих слов одинаков, — насмешка над усилиями смертных и отголосок из того мира, которого не любит допускать наука, охотнее склоняющаяся к материализму. Драма кончилась, и кончилась именно тем способом, какого следовало ожидать. Напрасно г. Поэ уверяет, что никто из смертных не мог предвидеть такого окончания, не мог предвидеть тот, кто мало или вовсе незнаком с явлениями, бывающими в недрах того христианского мира, который, как ковчег Ноев, блюдется среди потопа всеобщего растления: а мы не только предвидели, но даже знали, что все это должно было кончиться так, а не иначе. Подобные явления не один раз бывали с отлученными от Церкви, или умершими под анафемой отца духовного или под клятвою родительской. В Требнике Петра Могилы пишется, что когда найдено было в земле неистлевшее тело одной женщины, по собрании сведений, отлученной от Церкви и внесено в храм: то после разрешительной молитвы, прочтенной патриархом над закрытым и запечатанным гробом усопшей, все кости с треском, внятно слышанным всеми предстоявшими, отделились от тела, которое тотчас же обратилось в прах, оставив голые и сухие кости. [17] ‘Над сими (не истлевающими) пишет инок Парфений, призывают отца духовного читать разрешительную молитву. Аще отец духовный не разрешит, то призывают епархиального епископа или митрополита, аще сии не разрешат, то ездят к вселенскому патриарху Константинопольскому и берут от него разрешительную грамоту, и читают над телом, и закапывают паки в землю, и по четыредесяти днех паки откапывают, и ничто же обретают, кроме одних белых костей. Этому всему аз самовидец во св. Горе Афонской. И у нас в Молдавии вошло в обычай откапывать кости всех мирских, равно в Валахии, в Болгарии и по всей Греции, и часто случается, что обретают связанных, но родные стараются и получают разрешение’. [18] Что же держит тела эти в неистлении? — Власть Церкви, связавшая душу с трупом. Что ж теперь держало в неистлении тело г. Вальдемара? Та же самая власть, но не запрещавшая душе оставить тела, а отступившаяся и предавшая ее сатане, во измождение уже не плоти, а ее самой, по существу своему, бессмертной. Там, однако ж, Церковь, разрешающая узы, предает страдальческую душу неистощимому милосердию Божию, и тело мгновенно разрушается, как уже не сдерживаемое ничем вышеестественным, здесь происходит то же самое, но с другими последствиями, при пособии других сил, во власти которых находится отринутая душа.
В заключение скажем, что, несмотря на толки ученых, враждующих и насмешливо отвергающих действительность магнетизма, мы верим ему, но верим, как верчению столов и подстольным разговорам, с той, однако ж, оговоркой, что видим в этом отнюдь не успехи ума человеческого в деле истинного просвещения, а скорее потемнение его и обратное шествие к тому раю, над вратами которого стоит Дантовская надпись: lasciate ogni speranza qui l’intrate, венчаемая словами лукавого прельстителя: в оньже аще ден снесте от древа познания, смертию не умрете, но будете яко бози, ведяще доброе и лукавое. [19] Нет никакой возможности исчислить все козни врага рода человеческого, уловляющего не тем, так другим доверчивые души. Сам Спаситель завещал только бдеть и молиться, да не внидем в напасть. [20] Что не действует на одних, тем хитрейший всех тварей земных ратует против других, в чем яснозрящие в духе Веры истинной видят паутину, то является крепкими узами для помраченных стихийной мудростью и преданных в неискусен ум творити неподобная.
Но при всей запутанности, при всем самообольстительном доверии к науке, при всем бессмыслии некоторых мест, рассказ доктора Поэ приводит нас к следующим заключениям: 1) что есть в человеке оживотворяющее начало, именуемое духом, и что ему, как происшедшему от начала вечного — Бога, не будет конца, 2) что дух непременно должен следовать вечному определению и возвращаться в свойственную ему сферу, а не оставаться в мире видимом, где с разрушением тела исчезает уже точка опоры для его внешней деятельности, 3) что тленному сему подобает облещися в нетление и мертвенному сему облещися в бессмертие [21] силою Воскресшего из мертвых и нас совоскресившего с собою, 4) что есть силы враждебные человеку, способные к видимым чудодействиям, точно так же, как волхвы фараоновы были способны спорить с посланником Божиим Моисеем, 5) что отлучение от Церкви ужасно по своим последствиям и, наконец 6) что всякий любоиспытующий ум должен памятовать слова Премудрого: высших себе не ищи: яже ти повеленная сия разумевай, нест бо ти потреба тайных.[22])
1. Существует разбор этой публикации: ‘Эдгар Поэ и один из его ученых критиков’ за авторством С. Сухонина.
2. Это видно из книги Исход глав. 7 и 8.
3. Сирах. 3 ст. 23 и 24.
4. 2 Коринф. 12 ст. 2-5.
5. L’Illustration. Journal universel. 8 Mars. 1856. N 680. XXVII Vol.
6. Екклез, 12 ст. 7.
7. 2 Тимоф. 4. ст. 7 и 8.
8. Римл. 1 ст. 28.
9. Доктора, пользовавшие его.
10. Премуд. 2. ст. 2 и 3.
11. Иан. 4. ст. 3.
12. Псал. 33. ст 22.
13. Псал. 119. ст. 5.
14. Марк. 9. ст. 7. Луки 3. ст. 22. Иоан. 12. ст. 28. Деян. 9. ст. 4, 5 и 6, гл. 10. ст. 13 и 15. 3 Коринф. 12. ст. 4.
15. Сказание о странствии инока Парфения. Част. 11. стр. 192.
16. Там же, стр. 189.
17. Читай также Нов. Скриж. Часть IV. стр. 119.
18. Там же, стр. 192.
19. Бытия З. ст. 6.
20. Марк. 14. ст. 38.
21. 1 Кор. 15 ст. 53.
22. Сирах. 3. ст. 23.
Edgar Allan Poe.
The Facts in the Case of M. Valdemar (1845).
Перевод с разбором рассказа приписывается А. П. Башуцкому (1859).
Текстовая версия: verslib.com
Говорящий мертвец. С.-Петербург., типография И. Шумахера, 1859