ГОСТЬ.
ГОСТЬ.
Разсказъ Романа Кумова.
РОМАНЪ КУМОВЪ.
‘Приазовскій край’. 1916. No 340. 25 декабря.
Гость, Кумов Роман Петрович, Год: 1916
Время на прочтение: 6 минут(ы)
На земл происходило что-то неописуемо страшное и величественное. Блые тропики, стоявшіе послднихъ два дня,— съ огромнымъ кровянымъ солнцемъ, съ неподвижной раскаленной морозной тишиной, съ темно-багровыми, какъ плавящійся сургучъ, лицами прохожихъ, съ стеклянными безмолвными деревьями, съ пальмами, ландышами на блыхъ незрячихъ окнахъ, съ ярчайшей, какъ киноварныя заставки старыхъ книгъ, вечерней зорей,— блые обворожительные знойные дневные тропики къ концу второго дня, въ самый канунъ Рождества, вдругъ разразились блымъ тропическимъ огненнымъ ураганомъ. Почти безъ перерыва въ теченіе уже нсколькихъ часовъ исполинскіе порывы жгуче-холоднаго втра крыли приникшую, затихшую, ужаснувшуюся землю со всмъ живымъ, что было на ней. Казалось, блый огненный ураганъ задвалъ даже за звзды, и звзды, какъ и люди,— испуганныя, зазябшія, дрожали и меркли. На пустынныхъ церквахъ звонили сами собой колокола — безпорядочно и жутко, точно это просила о помощи сама изнемогавшая, коченвшая, заносимая земля…
Захожій гость помощника городского библіотекаря Янусова сидлъ въ теплой и пріятной отъ зеленоватаго свта пвучей лампы комнат, передъ бло-парившимъ самоваромъ, и разсказывалъ своему молодому хозяину — въ хорошихъ, строкахъ, никелевыхъ очкахъ на длинныхъ застежкахъ, какія носятъ профессора и занимающіеся студенты.
— Я, Геннадій Савинъ, такой! У меня есть деньжонки, и я могъ бы найти пристанище въ гостиниц. Но что гостиница! Пусть тамъ останавливаются купцы, чиновники, адьютанты, доктора,— птица плотоядная. Я имю право на другой пріемъ, ибо я служитель искусства!.. И знаете, вотъ я собираю народную литературу 22 года, а нигд ни разу не получилъ отказа, вс принимаютъ съ готовностью, вотъ какъ и вы, спасибо вамъ…
— Спасибо вамъ, что постучались на огонекъ,— радостно сказалъ хозяинъ, очень похожій то своихъ очкахъ и синей блуз на стараго засидвшагося на послднемъ курс студента.— Правда, сегодня тутъ у нашихъ знакомыхъ елка, но, признаться, мн не хотлось идти. Богъ съ ней. Елка для дтей, а взрослые, около нея примажутся и заведутъ свою пошлость,— карты, выпивка… Знаете, какъ это длается въ нашей богоспасаемой глуши!
Захожій гость вызываетъ въ хозяин, на самомъ дл, большое расположеніе.— Какъ въ дтскихъ давнихъ святочныхъ исторіяхъ,— думаетъ онъ о неожиданномъ приход этого сдовласаго щупленькаго человка съ щедрой россійской бородой-лопатой. Когда онъ упомянулъ о елк, потянуло сказать еще, что, правда, на этой елк будетъ Викторія Васильевна учительница изъ гимназіи, съ странными черными глазами, въ которыхъ есть алкоголь… да, да, алкоголь!.. Но постснялся и не сказалъ.
— Меня пугаетъ лишь это ваше намреніе — идти въ ночь до Павлова въ такую погоду,— заканчиваетъ онъ.
— Нтъ, нтъ, Геннадій Савинъ, покорно васъ благодарю за гостепріимство, но мн надо къ утру быть въ Павлов. Вотъ подопью чайку и двинусь. Разршите стаканчикъ еще. Я изъ Нижняго родомъ, водохлебь!..
— Въ такомъ случа, позвольте васъ подкрпить чмъ нибудь боле существеннымъ, чмъ чай.
Онъ досталъ изъ коричневаго шкапчика толстенькую необычайно аппетитную на видъ бутылку темнаго стекла.
— Берегу на всякій случай, для особыхъ гостей,— говорить онъ гостю.
— Бенедиктинъ?— настораживается гость.
— Онъ!
Когда хозяинъ вынимаетъ пробку, гость съ замтнымъ волненіемъ тянетъ ароматъ отпечатанной густой темной влаги…
— Благоуханіе! Снокосъ!— восклицаетъ онъ.
И разсказъ захожаго гостя идетъ еще живе.
— Я, Геннадій Сатинъ, такой! Я всегда на народ и народъ на мн! Какіе типы, скажу вамъ, хранятся въ народ, неотмченные, невосптые! Я вотъ въ вашу губернію попалъ сейчасъ изъ Д. области. Такъ тамъ встртилъ старушечку-казачку, 102 годковъ. Но это она показываетъ, будто ей 102 года, а ея праправнуки говорятъ, что оно, по женскому длу, года свои уничтожаетъ, а на самомъ дл — ей за полтораста! Мафусаилъ-старушечка! Царицу Катерину помнить! И скажу вамъ,— какое здоровье, какая память! У нея праправнуки, а она сама стряпаетъ, ведерные чугуны въ печи ворочаетъ! Никогда не болла! Жаловалась лишь, что кой-когда горло обдеретъ,— такая какая-то дикая болзнь у нея бываетъ. Латинскую кухню разъ въ жизни приняла, и то по глупости. Внукъ маленькій боллъ и померъ, и посл него напитокъ изъ аптеки остался. Такъ, чтобы онъ не пропадалъ, она взяла и потребила его. И ничего! Мастодонтъ, ихтіозаврикъ-старушка! ‘Да по какому ты длу служишь, сударикъ, не возьму я въ толк?’ — тоненькимъ старушечьимъ голосилъ воспроизвелъ онъ мастодонта-старушечку. ‘Я, баушка-Евстигнюшка, по книжному, по ученому!’… ‘Переплетчикъ, что-лъ?’. ‘Нтъ, я книги составляю’… ‘И-и, сударикъ, что-жъ ты дла другого, что-ль, не нашелъ въ своемъ Петербрюнх? Парень ловякъ, а занимаешься Богъ знаетъ чмъ’.
— И что же я вамъ скажу, милостивый государь, Геннадій Савичъ,— продолжаетъ гость, чокнувшись съ хозяиномъ и поставивъ около себя наполовину отпитую рюмку съ благоухающей жидкостью,— насчетъ старины оказалась та старушечка сущій Ключевскій, ей-Богу! Есть старуха старая, болтливая,— мелетъ, какъ вода на мельницу бжитъ,— изволь разбираться, что надо и что не надо, что правда, а что старушечья брехня. А эта старушечка… нтъ, давайте, милостивый государь, Геннадій Савичъ, выкушаемъ за ея доброе здоровье!
— Дло,— охотно соглашается хозяинъ.
— Пусть она, мастодонтъ-старушечка, живетъ еще полтораста лтъ и разскажетъ потомкамъ, какъ мы живемъ теперь! Ибо, повторяю, историкъ старушечка!.. ‘Баушка-Евстигнюшка, разсказала бы ты, отчего это у васъ подъ станицей лсъ Французовымъ называется?’. ‘И-и, сударикъ, да ты, я вижу, старинный человкъ, любитель!’… И пойдетъ моя старушечка сказъ вести,— точно бисеры самоцвтные нижетъ. Что слово, что присловье, что мысль прекрасная!..
Разсказчикъ омочилъ губы въ свже-налитую рюмочку и шумно вдохнулъ густые запахи темнаго великолпнаго напитка
— Травы! Благораствореніе воздуховъ! Торжество — замтилъ онъ въ полномъ удовольствіи…
— И что же бы ни думали, уважаемый Геннадій Савичъ,— продолжалъ онъ,— а вдь одну изъ замчательныхъ легендъ старушечки я чуть было не разрушилъ! Такъ это вышло — съ моей стороны, Бенедиктинова слабость, а съ другого человка, стороны педагогическая подлость… Разсказала мн баушка-Евстигнюшка сказаніе про Блый мысъ окало станицы,— будто изстари на немъ блыя привиднія водятся… Надо вамъ сказать,— Блый мысъ,— мсто, дйствительно, превосходное, художественное. Представьте себ, выступъ блой каменной горы надъ страшной бездной,— надъ водами, лсами, дорогами, надъ цлымъ міромъ! Мсто пустынное, за станицей, и около васъ одинъ постоянный свжій втеръ… Теперь слушайте дальше, сижу я на другой день, вечеромъ, съ однимъ надзирателемъ изъ гимназіи, вотъ, какъ съ вами, чай хлебаемъ съ бенедиктиномъ. Я и говорю: удивительная ваша сторона,— даже привиднія водятся!— Какъ такъ?— спрашиваетъ.— Такъ. Живешь, молъ, здсь и не знаешь!.. И вотъ присталъ этотъ воспитатель въ одну душу: пойдемъ сейчасъ на мысъ! Я, говоритъ, матеріалистъ, не врю!— Чортъ съ тобой, не врь,— говорю,— а на мысъ пойдемъ съ удовольствіемъ…— Только,— говорить,— сначала надо револьверъ взять… И вотъ, милостивый государь, Геннадій Савичъ, полземъ мы къ этому мысу по густйшей благоуханнйшей трав, какъ куперовскіе слдопыты. А весна, луна. соловушки щелкаютъ въ степныхъ балочкахъ. Надзиратель впереди, иной разъ остановятся и прошипитъ, какъ змя:
— Тш!.. Мы спустимся къ подножію мыса, я знаю, тамъ садъ есть!
— Я, говорю, господинъ матеріалистъ, колнку себ протеръ.
— Тш…
Доползли, засли за садовый плетенекъ… А запахи, словно блая музыка стынетъ въ воздух, а соловушки въ кустахъ по горамъ, а великолпная черносеребряная половодная бездна полъ самыми ногами!.. Вотъ она,— вставшая легенда,— думаю. И вотъ слышимъ, оттуда, съ мыса, молодой, неоперившійся басокъ:
— Вы, Надя, моя радость?
— Это, должно быть, Агаповъ изъ седьмого класса параллельнаго отдленія,— шепчетъ надзиратель, смотрю, изъ карманчика книжку вынулъ и въ нее при свт луны карандашикомъ сдлалъ замточку.
— Ваше благородіе!— обзываю.
— Тш!…— свирпо отвчаетъ.
— Ахъ, чортъ… вотъ какой ты матеріалистъ! Давай сюда книженку черная душа, а еще бенедиктинъ пилъ, хамъ! Давай!
— Вы, говоритъ, тише. Моя книжечка,— казенная вещь!
— Пускай, казенная, а подлость длать нельзя. Это, говорю, легенда, и вы не имете права ее разрушать!
— Какъ же не имю, разъ надзиратель?
— Такъ и не имете!.. Разъ легенда, значитъ, она принадлежитъ Императорской Академіи Наукъ,— поняли? А вы только не имющій чина надзиратель! У меня открытый листъ. Читайте!…
Вижу: струсилъ.
— Извините, говорить, — я не зналъ, что это легенда. Я думалъ гимназисты сидятъ…
— То-то!..
Молодой молчаливый хозяинъ, похожій на студента чувствуетъ, что его голова сладко, долго кружится — не то отъ благоуханныхъ горныхъ травъ, но то отъ разсказа гостя. То представится чужестранца горная степь съ зелено-золотистыми роскошными травами, которыя пахнутъ такъ сильно, что запахъ ихъ слышенъ здсь — на ковровомъ диван. То, когда приходитъ въ себя, ловитъ голосъ гостя и думаетъ: хорошо бы теперь слушать соловушковъ, вдыхать стынущую блую музыку весеннихъ запаховъ, видть разливъ — богатый, какъ сизая всесвтная туча… Хорошо бы быть такой свободной дтской душой, какъ этотъ старикъ, скитаться, играть жизнью и смертью, снимать радость жизни, какъ мотылекъ сладкую каплю на гостепріимномъ жирномъ лист, нести побдно всюду лазурную даль и короткое забвеніе!..
— Мн пора,— осторожно трогаетъ его за плечо гость.
— Извините, съ непривычки — бенедиктинъ…— смущенно бормочетъ хозяинъ и порывисто встаетъ.— Я васъ немного провожу!
— Куда онъ идетъ?— думаетъ онъ на улиц, прорзая рядомъ съ гостемъ путь въ бломъ неистовомъ ураган.— Вдь это врная смерть!
— Не вернуться ли?— Изъ всхъ силъ крикнулъ онъ надъ ухомъ гостя.
Тотъ покачалъ головой и показалъ рукой туда, впередъ.
— Ну, я не могу, я мерзну,— прокричалъ Геннадій Савичъ.— Я возвращаюсь.
Гость догадался и протянулъ руку. Геннадій Савичъ видть, что онъ говорить,— вроятно благодаритъ за гостепріимство. Отъ крпко пожалъ ему руку и повернулся спиной къ втру. нахлобучивъ воротникъ.
Но онъ не успваетъ добжать до своей квартиры, какъ тяга къ благоуханнымъ далекимъ горнымъ травамъ овладваетъ имъ съ такой силой, что кровь стучитъ въ ушахъ и около сердца длается больно. Отъ поворачиваетъ въ Сухарную улицу, гд домъ Ремезовыхъ, у которыхъ сегодня елка. Но въ зал, въ которомъ, какъ молодая королева, сіяетъ въ алмазинкахъ и блыхъ искусственныхъ снгахъ зажженная елка, онъ не разбираеть лицъ не слышитъ возгласовъ и звуковъ томящаго сладкаго вальса. Онъ видитъ только эту молодую учительницу съ странными черными глазами. Она, стоить около елки и показываетъ маленькой хозяйской Тус:
— Это, Туся, морская страсть — рыба-китъ!..
— Викторія Васильевна, — тихо окликаетъ Геннадій Савичъ.
Она смотритъ удивленно, радостно.
— Гд вы запропали?— спрашиваетъ она, наполняя воздухъ блой стынущей музыкой.— Я думала не случилось ли съ вами чего-нибудь…
— У меня былъ гость,— говоритъ онъ, чувствуя, что его запекшіяся слова, какъ будто не его въ стынущемъ <испорчено>… весенней музыкой воздуха.— Былъ дорогой, святочный гость.— повторилъ онъ.
Ихъ глаза встртились, <испорчено> впереди всхъ словъ, <испорчено> что есть,— что они <испорчено>,— что почему-то чуть-чуть кружится сладко голова, точно отъ <испорчено>шихъ благоуханныхъ травъ, которыя растутъ на горахъ то этотъ блый ураганъ за окномъ, пожалуй, не страшенъ, пожалуй, это величественное грозное великолпіе очень кстати къ ихъ непередаваемой торжественной захватывающей радости.