Гость
Гость
I
I
II
II
III
III
IV
IV
Гость, Гребенщиков Георгий Дмитриевич, Год: 1914
Время на прочтение: 10 минут(ы)
Жизнь супругов Плавниных сделалась невыносимой до того, что в минуты примирения и раскаяния они сами приходили в ужас от тех безобразных сцен, какие устраивали друг другу.
Они хорошо знали, что каждый из них в отдельности был чутким, хорошим, вполне интеллигентным человеком, но стоило только одному из них вспомнить что-либо из старого, давно прошедшего, как вспыхивала жесткая ненависть и вонзала свое лезвие в больное место, вызывая озлобленные крики, слезы, безобразные оскорбления и заведомою, доставлявшую боль и жгучую обиду, клевету друг на друга.
И тянулось это долго, целых девять лет, с тех самых пор, как Агния Сергеевна заболела и стала ходить к врачу, специалисту по женским болезням.
О первых ее визитах к врачу Аполлон Борисович даже и не знал. Он узнал об этом совершенно случайно. Как-то на благотворительном спектакле к Агнии Сергеевне развязно подошел высокий молодой брюнет и, не удостоив взглядом ее мужа, вкрадчиво заговорил:
— Ну, как ваши дела?.. Отчего вы ко мне так долго не заглядывали?..
Агния смутилась, вспыхнула и поспешила отойти, невнятно и поспешно проговорив:
— Ничего… Благодарю вас.
И так как Аполлон Борисович намеренно молчал и не хотел расспрашивать жену, какие и когда завелись у нее дела с этим незнакомым ему господином, то Агния поспешила разъяснить сама:
— Это доктор Квитко… Я как-то у Митиных с ним познакомилась… Он нашел у меня малокровие… Был так любезен, что предложил к нему прийти… Я обещала, но до сих пор не собралась.
У Аполлона как-то вдруг похолодела душа, и дрогнула, насторожилась, но он все-таки ничего не сказал жене.
Агния почуяла, что солгала не совсем удачно, и рассердилась.
— Что ты, в самом деле, вдруг надулся?.. Уж не думаешь ли ты, что я лгу?!
Аполлон осклабился и изумленными глазами внимательно взглянул в ее большие, заблестевшие, красивые глаза.
— Признаться, я от тебя этого не ожидал…
— Чего, чего?..
— А всего… В особенности этой лжи!..
Агния совсем обиделась. Она скривила рот, розовый и маленький, и прошипела:
— Ну, это, знаешь, чересчур!..
Аполлону показалось почему-то, что слово ‘чересчур’ на этот раз было сказано не тем картавым голосом, который нравился ему, а каким-то грубым и чужим, почти косноязычным.
Не дождавшись окончания спектакля, они, расстроенные, уехали домой и дорогой не сказали друг другу ни одного слова. И только дома, приказав прислуге спать и не прикоснувшись к поданной закуске, они прошли в спальню, затворились и, раздеваясь, стали раздраженно, полушепотом осыпать друг друга обидными словами.
— Я знаю, я уверен, что здесь не чисто!.. — говорил он сквозь стиснутые зубы и жадно вглядываясь в ее заплаканные, часто моргавшие, темные глаза…
— А я знаю, что ты не имеешь права так мне говорить!.. — и Аполлон видел, как неуверенно и слабо она протестует, как лгут ее глаза, и опускаются руки.
— Но почему ты солгала о малокровии, когда это не его специальность?.. Нет, я не сомневаюсь: ты была у него, и он тебя осматривал!.. Не лги мне лучше, не лги!.. — задыхаясь говорил он, как будто произносил над нею приговор за то, что доктор ее осматривал.
Она слабела, глаза ее моргали чаще, она отмалчивалась на вопросы, как бы придумывая ответы, а он все больше свирепел и мучился, и в муках этих забывал, что говорит, и оскорблял жену, навязывая ей невероятные проступки.
Наконец, она совсем устала и перестала возражать. Полураздетая, она сидела на краю кровати и, уронив на руки голову, примирено говорила потухшим голосом:
— Ну, хорошо… Хорошо… Я все тебе скажу… Только, ради Бога, не надо так глядеть… Клянусь тебе — ничего тут нет дурного!.. Ничего!.. Впрочем, есть, конечно… Есть… О, Господи!… Это же пытка!..
Она была так беспомощна и в то же время так близка ему, так много раз обласкана, что у него больно сжалось сердце… Но он был полон гневного ожидания и торопил:
— Говори же, говори!..
— Я скажу… Я скажу… Только ты, пожалуйста, не гляди так ужасно… Сядь сюда… Поверь же мне, что ничего такого… Но, Боже мой… Я, действительно…
Но не приходили нужные слова, не смела, не умела сказать то, что было надо и что казалось жутким…
Она чувствовала, как мучается он, как он застыл со сгорбленной спиною, с искаженным мукою лицом и ждет… Скорее надо было как-нибудь ему сказать, и она сказала внезапно, строго, откуда-то вдруг взявшимся грубыми, короткими словами:
— Ну, да… Ну, да! Я сделала выкидыш!.. Он меня лечил… И я больна сейчас!..
Она сидела на кровати сгорбленная, жалкая и будто ждала, что он сейчас обрушит на нее потолок и раздавит ее, убьет…
Но он почему-то вдруг затих, лицо его вытянулось, окаменело, и сам он весь подался к ней, сомкнул ладони у подбородка и тихо-тихо простонал:
— Да что ты говоришь?!
С тех пор и началось…
Она, действительно, была больна, поминутно раздражалась, быстро стала дурнеть, озлобляться на все окружающее…
Тяжелым, безобразным сценам не было конца.
Аполлон уже сам возил ее к доктору Квитко, следил за ее режимом, сердился, когда она съедала что-либо не по рецепту, и по целым дням ходил подавленный и угнетенный.
Когда же она вдруг забывала о болезни и, туго затянувшись в корсет, спешила куда-нибудь для развлеченья, он не выдерживал и снова грубо оскорблял ее:
— Ты не отдаешь себе отчета в том, на что ты способна! Ты… ты просто похотлива! И для этой похотливости ты совершила преступление и с легким сердцем развлекаешься!..
Она вдруг сбрасывала с себя нарядное платье, топтала его ногами, разбивала об пол флакон с духами и билась в истерике до тех пор, пока Аполлон не начинал за ней ухаживать и вымаливать прощенье…
Так тянулось девять лет. Плавнины не однажды собирались разойтись, но не расходились и жили мучаясь и негодуя.
На десятом году супружества Агнии Сергеевне пошел тридцатый год. она была свежа и хороша собою, болезнь ее прошла, и большие, темные глаза не утрачивали грустного загадочного блеска, когда она бывала в обществе мужчин.
Аполлон Борисович очерствел и охладел к жене и как будто уже не замечал ее особенно открытых декольте, деланного смеха и подозрительного увлечения работой в патронате совместно с прокурором Торским.
Вместе с тем, несмотря на свои тридцать семь лет, Аполлон Борисович ярко облысел, отяжелел, и любимая им архитектура уже не увлекала его, как прежде, когда он видел в ней служение творчеству, хотя недавно получил руководительство постройкою народного дома.
Он вяло вычерчивал примерные наброски для фронтона, выходило тяжело и угловато, он откладывал работу до другого времени, ожидая настроения, а время шло, срок для представления сметы истекал.
В один из вечеров, после ряда неудачных эскизов, Аполлон Борисович внезапно раздражился на свою судьбу и почему-то вспомнил, что жена его, изгнавши первый плод, останется бездетной.
В это время она вошла к нему сказать, что без него был председатель строительного комитета и просил его поспешить со сметой. Он не глядел на жену, но слышал шелест ее нового платья, и уловил резкий запах модных духов. Он знал, что она идет на сомнительное заседание патроната, но все-таки спросил, не поднимая головы:
— Куда это вы опять?..
— Что за тон? — надменно отозвалась она.
Он поглядел на нее, увидев глубокое декольте и ядовито подчеркнул:
— У тебя пудра лежит кучами!..
Агния Сергеевна сверкнула глазами:
— Вы очень любезны!..
— Взгляни на себя в зеркало!
— Прошу мне не указывать!.. — негодующе сказала она, и неподвижный, злобный взгляд ее остановился на его нахмуренном лице.
— Скажите пожалуйста!.. — протянул он, и вдруг жена показалась ему ненавистной. Ему захотелось бросить в эти злые, жесткие глаза горячего песку, и он сказал:
— Вот они какие, благодетели-то угнетенных… Ха, ха!.. Наставники и покровители!..
Агния Сергеевна задрожала от негодования.
— Что это за намеки?.. Я прошу вас…
— Оставьте вы, пожалуйста!.. Какие там намеки, когда все ясно… Подумаешь — объединились на служение ближнему… Один — неумолимый обвинитель, а другая…
— Что?.. Что, другая?..
Аполлон Борисович увидел искаженное злобою лицо жены и исступленно закричал:
— Детоубийца!..
Агния Сергеевна учащенно заморгала, пошатнулась и тяжело упала на застланный коврами пол.
Аполлон Борисович сначала закричал:
— А-а, началась опять комедия!..
Но в ту же минуту затворил дверь в кабинет, чтобы не вошла прислуга, и склонился над женой.
Она лежала бледная, и большие незакрытые глаза ее с расширенными зрачками глядели прямо на огонь.
Он испугался, поднял ее и положил на оттоманку… На одних носках сбегал в столовую, принес воды и, смачивая ей виски, стонал:
— Ну, будет уж!.. Черт знает, что такое… Ну, Агния!.. Ах, Боже мой!..
Не знал, где валериановые капли, и сам побежал в аптеку…
И вот, открывши дверь на крыльцо, он споткнулся о тяжелый узелок, который запищал… Нагнулся, посмотрел: в простом клетчатом одеяле и еще каких-то тряпках шевелились маленькие руки, а маленький беззубый рот выкрикивал:
— Ми-я-а… Ми-я-а!..
— Вот еще сюрприз!.. — проворчал Плавнин и хотел было идти дальше, но забыл, куда пошел, остановился, помахал по осеннему воздуху рукою и сам себе сказал:
— Ведь, околеет тут!..
И позвонил в свою квартиру.
Вышла горничная. Аполлон Борисович сконфуженно полу вопросом, полу приказанием сказал:
— В несите его, пожалуйста!.. Пока пусть побудет… А завтра отвезем в приют… Не околевать же ему тут!..
Неохотно и стыдливо хорошенькая горничная понесла ребенка в комнаты…
— Куда его, барин, прикажете?..
— Да я не знаю… Погодите… Пока в гостиную уж, что ли… Гость, ведь, тоже…
И засуетился, захлопотал… Побежал в свой кабинет, где Агния Сергеевна уже сидела на оттоманке и, потирая тонкою рукою лоб, смотрела в пол усталыми, заплаканными глазами.
— Тебе лучше, нет?.. — заговорил Аполлон Борисович. — Я побежал было в аптеку, да… Представь себе — нам подкинули ребенка!..
— Этого еще не доставало!.. — глухо вымолвила Агния Сергеевна.
— Но ты не беспокойся… Завтра отвезут его в приют… Я утром же скажу по телефону…
Агния Сергеевна сидела неподвижно все в том же положении и молчала.
— Тебе раздеться нужно… — посоветовал ей муж. — Иди, разденься да приляг… Подождет твой патронат.
— Позвони Торскому, что я сегодня не приеду… — сказала Агния Сергеевна и медленной, усталой походкою пошла к себе.
Оставшись один в кабинете, Аполлон Борисович долго стоял, опершись одной рукой о край письменного стола, собираясь о чем-то подумать, что-то сделать, но память захлопнулась для мысли и для дел, и он с досадой проворчал, махнув рукою:
— А-а, как все это глупо, безобразно!.. — и по собственному адресу негодующе бросил:
— Образованный, интеллигентный человек!..
И вспомнил о проекте, о визите председателя, о будущем народном доме, для которого все еще не мог найти определенного законченного стиля.
Из гостиной донесся резкий писк.
— Вот еще ирония судьбы!.. — с досадой буркнул он и направился в гостиную.
Около ребенка хлопотали горничная и пожилая, бледнолицая кухарка.
— Как же не кричать ему: мокрехонек лежит!.. — говорила она с упреком в голосе. — Ишь, гляди-ка: парнишка… Да сытенький какой!..
Из одеяльца выпала записка. Горничная наклонилась, а Аполлон Борисович взял и прочел полуграмотные слова:
‘Не покиньте, люди добрые. Дитенок не виноват. Крещен. Зовут Кирилой’.
— Ну, не реви… Небойсь, есть хошь! — умело пеленая ребенка, говорила старая кухарка. — Сейчас возьму тебя к себе, а то тут не дашь покоя…
И чтоб удостоверить свою опытность, добавила, не обращаясь ни к кому:
— Пятерых сама родила, да только одному Бог веку-то не дал… Либо оспа, либо корь, либо другая хворь какая — придет и унесет в могилу…
Из спальни беззвучно и медленно шла Агния Сергеевна. Аполлон Борисович, встретив ее на средине комнаты, с улыбкою сказал:
— Мальчонка!.. Вот и паспорт… — он подал ей записку.
Она небрежно прочитала, свернула бумажку в трубочку и подошла к кухарке, которая завертывала толстенькие, дрыгающиеся ножонки мальчика и шутливо ворчала:
— Не лягайся, не лягайся!.. Вот я те как скручу, дак будешь знать, как по чужим-то людям без спроса с этих-то пор шататься!.. Ишь, разревелся, прости Бог!..
Агния Сергеевна внимательно взглянула на сморщенное от криков личико ребенка и, сдвинув брови, попросила стряпку:
— Да ты утешь его!.. Болит что-нибудь у него, что ли?..
— Какое болит!.. Как сбитый весь… Крестьянска кровь-то, надо быть… Ишь, одеялко-то крестьянское… — она проворно подхватила ребенка на руки и начала трясти.
Аполлон Борисович с любопытством заглянул в лицо жены и полупримиренно засмеялся ей:
— Не правда ли, забавная картина!..
Но Агния Сергеевна смотрела на ребенка новыми, никогда невиданными Аполлоном Борисовичем глазами, в которых вспыхнули огоньки и любопытства, и жалости, и как будто ласки…
— А ну-ка, дай, Ермиловна, я подержу его…
— На-тко, барыня, возьми!.. Ишь, Бог-от не нашел тебя своим, дак хучь чужого подержи.
— Какой тяжелый!.. — прошептала Агния Сергеевна, расширив ласково заулыбавшиеся глаза. — Сколько же ему времени, как ты думаешь, Ермиловна?..
— Да не сейчасошный… Должно, кормленый уж. Ишь, шарит рылом-то…
Ребенок замолк, прислонился к упругому, почти девическому бюсту женщины и тыкался беззубым ртом в тонкий батист ее капота…
— Он хочет есть! — вдруг зазвенела Агния Сергеевна и засмеявшись, точно от щекотки, протянула ребенка Ермиловне. — Возьми его: он хочет есть!..
Но когда Ермиловна взяла ребенка, Агния Сергеевна снова наклонилась над ним, рассматривая его розовое, пухлое личико.
— Вихрястенький, курчавый какой!.. А ну-ка дай, Ермиловна, я еще подержу его.
Аполлон Борисович продолжал смотреть на жену, которая, казалось, забыла о его присутствии и о том, что было в кабинете час тому назад. Оживившись и повеселев, она смеялась около человечка, качала его на руках, играя им, как маленькая девочка куклою…
Затем, прижав ребенка к груди и подняв задорно смеющееся и торжественно-сияющее лицо на мужа, она вдруг проговорила молодым веселым голосом:
— А знаешь что: я его возьму себе!
— Ну, что за фантазия! — ответил он, но нерешительно, и ласково глядел в ее глаза, такие новые, простившие и полные любви к чему-то неизведанному и большому.
— Нет, я возьму его! — решительно и не переставая улыбаться, говорила она и неумело качала ребенка на руках, смотрела на него и, улыбаясь, повторяла:
— Возьму, совсем возьму!
Ермиловна постояла, поглядела на барыню, хлопнула по бедрам сухими крючковатыми руками и наставительно произнесла:
— Возьми-ка, да вскорми!.. Это Господь тебе утеху посылает… Возьми, барыня, возьми!
— Ну, что же, если хочешь… Я ничего не имею против, — сказал Аполлон Борисович и тоже для чего-то взял из рук жены и покачал ребенка. — Добро пожаловать!.. Добро пожаловать, мой сударь! — пошутил он, глядя в узенькие синеватые глаза ребенка, и снова передал его жене.
— Бери! Назовем его Кирилл Аполлоныч!.. — добавил он и, весело осклабившись, пошел в свой кабинет.
На другой день председатель патроната Торский, низенького роста, шустрый, с крашеными волосами и стеклянным глазом человек, два раза приезжал к Агнии Сергеевне и оба раза не застал ее дома.
Она с утра захлопоталась. Прежде всего по газетным объявлениям ездила, искала няню. Затем покупала ванночку, кроватку, детское белье.
А когда возник вопрос о том, где поместить ребенка, Агния Сергеевна озабоченно подошла к мужу и сказала— Аполлон! Пока я Кирика устрою в спальне… Там теплее… А тебе пока придется спать в кабинете… Можно?
Аполлон Борисович пожал плечами.
— Ну, что же. Я должен быть гостеприимным… Делай, как находишь лучше.
В следующие дни он посмеиваясь, с веселым любопытством выходил из кабинета посмотреть, как три разные между собою женщины дружно купают ‘незнакомого мужчину’ и кипятят для него разбавленное молоко, как затем хлопочут возле него, суетливо бегая по комнатам квартиры.
— Вот, действительно, не было печали!.. — улыбался Аполлон Борисович. — Всех на ноги поставил, как будто князь сиятельный какой…
Но говорил он это без тени недовольства, напротив с тайной, неопределенной радостью.
Впрочем, настроение его было приподнято, быть может, потому, что эти дни были удачными в работе. Подогретый оживлением в доме, он без труда наметил общие черты проекта, и дело быстро стало двигаться вперед.
— Скажи, пожалуйста! — сказал он как-то Агнии Сергеевне. — Можно подумать, что этот шельмец мальчонка внес с собою что-то такое, этакое… Тьфу! Не сглазить бы!.. Ты слышишь: я суеверным становлюсь…
Вместо ответа Агния Сергеевна озабоченно сообщала ему о каких-либо нововведениях в доме, либо о забавном происшествии с ребенком… А однажды сообщила, что отказалась от работы в патронате, и что Торский рассердился.
Аполлон Борисович с интересом следил за поведением жены и в тайне опасался, как бы она не охладела к ‘игре в материнство’, как он думал про себя.
Однажды после целого дня увлекшей его работы, он вошел к жене.
У кроватки няни не было. Она была на кухне. Значит Кирик спит.
Аполлон Борисович уселся поудобнее возле жены, читавшей книгу, и некоторое время молчал, искоса рассматривая ее полузатененный профиль. Глубокой тишиной и вдумчивым покоем веяло с ее опущенных ресниц. Аполлон Борисович впервые проникся к ней невольным уважением и покорно ждал, пока она сама заговорит.
Но она как будто не слыхала, что он вошел, и по-прежнему читала страницу за страницей. Он приподнялся и увидел давно прочитанные строки старой книги Льва Толстого.
— Как работа подвигается? — спросила она вдруг, закрывая книгу.
— Хорошо. Скоро окончу…
— А стиль?
— И стиль нашел… Оригинальный… И представь — не без участия ‘его сиятельства’ Кирилла Аполлоныча.
— То есть?
— Очень просто: работая, я не переставал немного философствовать о жизни. И появление этого молодого человека на нашем горизонте весьма мне пригодилось. Признаться, я таки порядком фантазирую на этот раз: мне хочется в стиль народного дома вложить призыв к работе, к бодрой светлой жизни… И это у меня выходит… Да…
— А я вот возвращаюсь к старине… Захотелось почитать Толстого… И тоже что-то странное со мной творится… Как будто я вернулась в прошлое и сызнова учусь… И вообще…
Аполлон Борисович улыбнулся:
— А не раскаешься ты, что увлеклась вот этою забавой? — он указал на кроватку.
— Не знаю… — вздохнув, ответила Агния Сергеевна. — Мне просто хотелось взять на себя что-нибудь… А то уж очень пусто стало на душе… Ты думаешь, от радости я что-нибудь искала? Потом, я как-то вдруг почуяла, что действительно виновата…
— Ну, полно… Не надо вспоминать!.. — нахмурившись сказал Аполлон Борисович.
— А я думаю: наоборот. Мне даже хочется пойти к священнику и все, все рассказать ему, покаяться…
— Вот глупости!.. — кратко сказал он и, взяв ее руку, нежно погладил.
Помолчали, конфузливо и непривычно приласкав друг друга.
Затем, как бы желая устранить неловкость, он встал, дружески пожал в своих ее руку и серьезным тоном проговорил:
— Поживем, увидим!.. Может быть, еще и поработаем!.. Ну материнствуй, милая, а я пойду кончать проект.
Он улыбнулся ей и бодро зашагал к себе в кабинет.