Л. А. Авилова
Горюнъ.
Горюн, Авилова Лидия Алексеевна, Год: 1914
Время на прочтение: 5 минут(ы)
Л. А. Авилова. Счастливецъ и другіе разсказы
С.-Петербургъ. Типографія М. М. Стасюлевича В. С., 3 л., 28, 1896
OCR Бычков М. Н.
Викторъ Петровичъ обдалъ. Онъ сидлъ въ небольшомъ ресторанчик и съ нескрываемой скукой оглядывалъ постителей. Вс столики залы были уже заняты, когда у входа показалась небольшая фигура въ потертомъ пиджак, съ худощавымъ, болзненно-бледнымъ лицомъ. Новый поститель искалъ глазами свободнаго мста и нершительно подошелъ къ столику, занимаемому Викторомъ Петровичемъ.
— Позволите? — робко освдомился онъ, отодвигая стулъ. Викторъ Петровичъ слегка поклонился.
— Сегодня можно похлебку и макароны по-итальянски,— сообщилъ вполголоса лакей, наклоняясь къ незнакомцу.
— Такъ вотъ, пожалуйста,— кивнулъ ему тотъ. Лакей скрылся. Въ то же время Виктору Петровичу подали жаренаго рябчика и судокъ съ салатомъ. Викторъ Петровичъ взялъ вилку, ткнулъ ею въ рябчика и сдлалъ гримасу.
— Рестораномъ величаются,— проворчалъ онъ,— а рябчика зажарить не умютъ!
— Изволите говорить? — встрепенулся незнакомецъ.
— Нтъ… Я собственно про здшніе порядки… Помилуйте скажите — рябчикъ! Не рябчикъ, а лягушка какая-то.
Незнакомецъ поглядлъ на тарелку и по блдному лицу его пробжала легкая судорога.
— Пережарился, подгорлъ…— ворчливо продолжалъ Викторъ Петровичъ.
— Птичка-съ… Жалко-то какъ! жалко…
— Ну, жалть-то особенно, положимъ, чего-же! — слегка удивленно возразилъ Викторъ Петровичъ,— а вотъ что цны они берутъ настоящія…
Незнакомецъ вспыхнулъ.
— Помилуйте-съ! разв я про цну, и вообще… Пережарено, недожарено — для меня не суть важно. А вотъ-съ что подали ее вамъ что люди — это поймали, замучили, перышки общипали, лапки обрубили…
Викторъ Петровичъ лукаво прищурился.
— Эге! Да вы вегетаріанецъ, что ли?..
— Дйствительно, трупами не питаюсь. Достачно злаковъ, плодовъ… Впрочемъ, признаюсь, я еще пока и молочное мъ, и яйца.
— Послушайте,— сказалъ Викторъ Петровичъ, разрзая рябчика,— вы не обидьтесь, но это ваше вегетаріанство прямо-таки чепуха. Скажите, не все-ли равно этому рябчику, я его съмъ или вы съдите? Для васъ особо сейчась стрлять не побгутъ.
Лицо незнакомца сложилось въ грустную улыбку.
— Ложно понимаете-съ,— тихо сказалъ онъ. — для меня, дйствительно, не побгутъ… И вотъ-съ, хотя я держусь мннія, что пословица ‘одинъ въ пол не воинъ’ по мысли вредна и постыдна-съ, но въ настоящемъ случа я воинъ поневол. Проникнутъ сознаніемъ.
Викторъ Петровичъ высоко поднялъ брови.
— Не понимаю васъ.
— Сознаніемъ проникнутъ-съ. Увижу на стол птицу-ли, рыбу-ли, и тутъ же у меня вся картина ихъ избіенія, такъ сказать, борьба ихъ непобдимаго жизненнаго инстинкта, выражающагося безсильными сопротивленіями, трепыханіями, судорогами… это съ одной стороны, и безпощаднымь кулинарнымъ ножомъ съ другой. Все это въ глазахъ, въ сознаніи и — не могу-съ!
Викторъ Петровичъ улыбнулся.
— Это, простите, сударь мой, ничто иное, какъ блажь, сентиментальность! Горе какое нашли! Трепыханія… А какъ въ людяхъ это трепыханіе: нищета, позоръ, необразованность… Надъ птичками-то плакать, такъ вдь это разорваться, разорваться придется.
Незнакомецъ съежился.
— Да-съ, именно, именно душа разрывается. Поглядишь кругомъ: Боже мой, что этого страданія разлито! что слезъ! что воплей! Всюду это великое, непрестанное страданіе, именуемое жизнью. Я врю такъ,— возбужденно продолжалъ онъ,— у человка есть многое, что застилаетъ ему его духовное зрніе и заставляетъ находить счастье и красоту во всемъ, на что падаетъ его взоръ. Если это нчто, ослплявшее его, случайно отпадетъ, жизнь представится ему такой, какой она есть на самомъ дл. Часто подъ словомъ жизнь подразумваютъ все личное, установленное и устроенное людьми, нтъ! жизнь — это природа, это ея законы-съ. Жизнь — это листъ, который долженъ увянуть, человкъ, который долженъ страдать и умереть. Страшно жить среди страданій, ловить ухомъ вс эти стоны и вопли, глядть, какъ течетъ кровь однихъ и какъ жадно, алчно пьютъ ее другіе.— Онъ кончилъ шопотомъ, съ трудомъ владя нервными, вздрагивающими губами.
Викторъ Петровичъ слушалъ.
— Скажите,— началъ онъ,— я заране извиняюсь за свой вопросъ, но онъ вынужденъ. У васъ въ жизни было много горя?
Незнакомецъ потупился.
— Я понимаюсъ: вы ищете корень. Въ такомъ случа я позволю себ сказать нсколько словъ о своей жизни. Рекомендоваться не буду, мое имя значенія не иметъ, скажу только, что такихъ, какъ я, не мало теперь. Такъ вотъ-съ… про жизнь. Если вы полагали, что я терплъ нужду, терялъ близкихъ людей, разбивалъ свое сердце, какъ говорится, въ романахъ, то это напрасносъ. Всего у меня было, какъ и у многихъ прочихъ, но суть не въ томъ-съ. Важно олно: съ дтства у меня натура чуткая, отзывчивая. Въ ранней молодости стихи пописывалъ. Высшихъ наукъ не осилилъ, нтъ! Къ другому меня тянуло: музыкой я увлекался. Ага! вы полагали, что меня судьба подъ каблукъ подмяла, а я музыкой увлекался! На скрипк игралъ. И, знаете, все это я горячо любилъ: и литературу, и поэзію, и скрипку свою. Будь у меня почва другая, подготовка, я хочу сказать, быть можетъ, совсмъ другой изъ меня человкъ бы вышелъ, а тутъ впослдствіи и оказалось. Этой музыкой, да стихами я себ только душу открылъ. Однако, я по порядку… Игралъ я на скрипк, писалъ стихи и все бы ничего, да попалъ какъ-то въ кружокъ и вотъ-съ меня гд захлестнуло.
— Какой же кружокъ?
— А такъ-съ. Все больше такіе же люди, какъ я: душа открыта, а пріять ей нечего. Міръ перевернуть хотли. Да-съ, кружокъ… Только мы и длали, что читали, да разсуждали, разсуждали, да читали… Корень-то искать изволили. Ага! не понимаете еще? Говорю вамъ — почва… Книги читали все прекрасныя и въ нихъ эта великая идея гуманности, любви безконечной, это, знаете, братство, глубокое пониманіе всего живушаго, страдающаго… Читаешь и внутри тебя кричитъ, обидно кричитъ этакое щемящее сознаніе собственнаго ничтожества, эгоизма, безсердечія… Стыдно-съ! самому передъ собою стыдно! Другой человкъ какъ поступилъ бы? Полагаю, сталъ бы искать, какъ эти идеи и чувства свои въ жизнь ввести, онъ работать бы сталъ, другой-то. А у насъ ни умнья, ни подготовки, ни вры въ себя. Все это больное, бередящее въ душу вошло, засло, носимъ мы всю эту боль въ себ, тратимъ ее на птичку… Поврители, иной разъ отъ людей прячешься: бдняга какой-нибудь, или, скажемъ, нищая и на рукахъ у нея ребеночекь, холодъ, голодъ-съ… Подаешь ей пятакъ. Отчего пятакъ? Отчего не снять шубу и отдать ей? у меня дв комнаты — одну ей? Отчего! Оттого, что любви настоящей нтъ, умнья нтъ, силы нтъ. Помилуйте, какъ же это я къ себ нищихъ наберу? А сознаніе есть-съ, и боль… Я сколько разъ замчалъ, что у всякой великой идеи непремнно найдутся свои жертвы, горюны, такъ-сказать. Заберетъ ихъ идея, чувство, теченіе, въ лапахъ держитъ, мучитъ… Безъ горюновъ нельзя. На нихъ общество съ усмшкой смотритъ, презираетъ ихъ. Несправедливосъ. Изволили читать ‘Первую ступень?’ Такъ вотъ-съ, для идеи, для того, чтобы идея въ жизнь воитла, горюны-то и нужны, какъ первая ступень. Приведу другое сравненіе: художникъ пишетъ картину. Картина задумана, выношена, она вся тутъ яркая и живая передъ вдохновеннымъ взглядомъ творца, но… художникъ, не приступая къ ней, длаетъ еще эскизы, наброски… Пусть онъ позже сомнетъ ихъ, броситъ, они служили для передачи его вдохновенія, они вошли въ цлое геніально-задуманной картины. Насъ подомнутъ, насъ истопчутъ, пусть! Мы послужили, какъ могли: мы чувствовали и страдали.
Викторъ Петровичъ сердито оттолкнулъ тарелку.
— Спичку! — крикнулъ онъ лакею.
— Однако надо же жить самому,— заговорилъ онъ, закуривая.— А такъ, ежели видть во всемъ только одну зіяющую язву…
Маленькій человкъ радостно встрепенулся.
— Язву-съ? А истина! Ага! вы думали, что мы, горюны, только и длаемъ, что глядимъ себ подъ ноги? Нтъ-съ, мы выше видимъ, выше… Что жъ? когда вся эта жизненная нагота, ея ложь, ея несовершенство, когда все это на ладони, разв можно сомнваться, что смерть физическая не предлъ, что міръ идетъ дальше, идетъ къ чему-то великому, свтлому, какъ солнце, и что это солнце увидятъ вс. Да-съ! и вы, и я…
Викторъ Петровичъ улыбнулся.
— Признаюсь откровенно,— сказалъ онъ,— для меня не суть важно, увижу я это солнце, или увидите его вы одни. Все это прекрасно, конечно, но живемъ мы на земл и ничто земное намъ не чуждо. Признайтесь,— лукаво подмигнулъ онъ,— разв не вспоминаются вамъ порой… ну, хотя бы стихи и… Неужели же такъ ужъ ровно ничего? Я хочу сказать: ни одного романа, увлеченья, интрижки? А?
Маленькій человкъ съежился, возбужденіе его улеглось и онъ какъ бы еще больше поблднлъ и осунулся.
— Цль жизни одна, это усовершенствованіе. Все прочее обманъ, дурманъ-съ! — тихо и нехотя проговорилъ онъ.
Викторъ Петровичъ только поглядлъ на него, губы его насмшливо дернулись и въ глазахъ промелькнуло смшливое выраженіе.
— Такъ-съ,— протянулъ онъ, побарабанилъ пальцами по столу и позвалъ лакея, чтобы разсчитаться. Незнакомецъ вяло и разсянно лъ свои макароны.
— Очень сожалю, что, кажется, возмутилъ васъ,— сказалъ Викторъ Петровичъ,— во всякомъ случа я радъ…— Онъ всталъ и съ прежней насмшливостью въ глазахъ поклонился собесднику.
Тотъ встрепенулся.
— Простите! еще минутку, будьте добры,— заторопился онъ.— Мн все равно, а если еще когда-нибудь встртите горюна, пощадите его, не смйтесь надъ нимъ. Иной, бываетъ, на ходули влзетъ, смшно-съ! Но отчего влзетъ-то? Силенокъ на дло не хватаетъ, а на душ-съ… нехорошо на душ у горюна!