Горой, Мамин-Сибиряк Дмитрий Наркисович, Год: 1886 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 17 минут(ы)

Скачать в PDF

Скачать в FB2

Д. Н. МАМИНЪ-СИБИРЯКЪ

ПОЛНОЕ СОБРАНЕ СОЧИНЕНЙ

СЪ ПОРТРЕТОМЪ АВТОРА И КРИТИКО-БОГРАФИЧЕСКИМЪ ОЧЕРКОМЪ П. В. БЫКОВА.

ТОМЪ ОДИННАДЦАТЫЙ

ИЗДАНЕ T-ва А. Ф. МАРКСЪ : ПЕТРОГРАДЪ

ГОРОЙ.
Изъ лтнихъ скитанй по Уралу.

Путешественники, которые теперь перезжаютъ черезъ Уральскя горы по желзной дорог, даже приблизительно не могутъ себ представить всхъ тхъ неудобствъ и затрудненй, съ какими прежде неизбжно былъ соединенъ этотъ перевалъ изъ Европы въ Азю, или наоборотъ — изъ Ази въ Европу.

Въ начал семидесятыхъ годовъ мн случилось хать изъ Петербурга въ Зауралье. Студенческе сборы невелики: тощенькй чемоданчикъ, подушка, пледъ — и больше ничего. До Перми путешестве въ лтнее время — я халъ въ начал юня — обставлено всми удобствами цивилизаци: до Нижняго по желзной дорог, а отъ Нижняго — на пароход. Все шло отлично, и черезъ пять дней я былъ въ Перми.

Итакъ, я въ Перми съ восемью рублями въ карман, а нужно еще сдлать на лошадяхъ больше трехсотъ верстъ, притомъ приходилось хать или убйственнымъ сибирскимъ трактомъ на Екатеринбургъ, или еще боле убйственнымъ гороблагодатскимъ на Тагилъ. Первый путь былъ для меня длинне, но можно было скоре найти компаньона, второй — короче, но приходилось ждать компаньона. Получалось что-то въ род сказочной ‘розстани’, гд расходились три пути-дороги: по первой подешь — самъ будешь сытъ, конь голоденъ, по второй подешь — конь сытъ, самъ голоденъ, и т. д. Съ восемью рублями въ карман далеко не ускачешь, и мн пришлось прождать въ Перми цлыхъ восемь дней, вроятно, по числу рублей, пока выискался попутчикъ.

Погода стояла отличная. Отъ Перми до Кыновскаго завода считается около 200 верстъ, и мы прохали этотъ конецъ ровно въ сутки. Въ Кыну намъ приходилось разстаться,— мой попутчикъ долженъ былъ хать гороблагодатскимъ трактомъ дальше, къ Тагилу, а я предпочелъ отправиться ‘горой’, т.-е. вверхъ по р. Чусовой. Мн случалось тутъ здить не разъ, и я всегда съ особеннымъ удовольствемъ длалъ этотъ перевалъ верхомъ по бурлацкимъ тропамъ, такъ какъ тутъ на разстояни семидесяти верстъ пути до самой Межевой Утки, гд была тогда демидовская пристань, не встртишь ни одного колеса. Это замчательно дикй и глухой уголокъ, оставшйся какъ-то въ сторон отъ всякой цивилизаци,— и теперь тамъ нтъ колесныхъ дорогъ. Уральская желзная дорога окончательно убила эту позабытую Богомъ и людьми сторону, потому что прежде она оживала хоть на время навигаци, когда по рк Чусовой съ ранней весны до поздней осени сплавлялись заводске и купеческе караваны, а нынче грузы идутъ желзнымъ путемъ.

Поврье, что если разъ не повезетъ, такъ не будетъ счастья до самаго конца, оправдалось на мн самымъ блестящимъ образомъ. Оставшись въ Кыну, я никакъ не могъ найти верховой лошади и проводника на проходъ до Межевой Утки. Прежде всегда были лошади, и своя цна установилась — три рубля за пару лошадей. Я обходилъ весь заводъ, но никто не соглашался везти дальше ближайшей чусовской деревушки Деменевой. Чтобы не сидть въ Кыну, пришлось согласиться и на это, хотя въ Деменевой было всего пять дворовъ и трудно было разсчитывать на подводу.

— Да ужъ врно теб говорю: въ Деменевой завсегда лошади есть,— уврялъ меня старикъ-проводникъ.

— А если нтъ?

— Ну, тогда на лодк подымутъ…

— Да вдь до Уткина лодк ходу двое сутокъ?.. Верхомъ-то я утромъ изъ Кына, а къ вечеру на Утк… Да и дорого на лодк.

— Ужъ это обнакновенно, на коняхъ куда способне. Ужъ это что говорить… Тропами пятьдесятъ верстъ будетъ — не будетъ, а водой вс семьдесятъ. Не близкое мсто лодку-то подымать. Только лошади въ Деменевой завсегда есть…

Выбирать было не изъ чего, и пришлось согласиться съ гипотезой, что въ Деменевой непремнно должны быть лошади.

Мы выхали раннимъ лтнимъ утромъ чуть свтъ. И рка Чусовая и весь Кыновскй заводъ еще были подернуты туманной мглой. Этотъ Чусовской заводъ считается однимъ изъ очень красивыхъ на Урал, но мн положительно не нравится,— ужасно дикое мсто, и весь заводъ точно спрятался въ глубокой горной разслин. Прямо изъ завода наша дорога пошла въ гору, открывая горную панораму съ каждымъ шагомъ впередъ все шире и шире. Рка Чусовая съ вершины горы казалась такой обыкновенной рчонкой, которую только вотъ курицы не перебродятъ. Кругомъ обступили ее непривтливыя и высокя горы, заставляя выдлывать такя колна и кривулины, точно ползла змя. Мн больше всего не правится здшнй лсъ — угрюмый, непривтливый, и эти болота, которыя не только въ низкихъ мстахъ, гд имъ самъ Богъ веллъ быть, по и на горахъ. Послднее просто возмутительно. Подымаешься-подымаешься по каменистой дорог въ гору, и вдругъ верстъ на пять разляжется самая непролазная болотина, гд приходится хать то по колно въ грязи, то по такимъ еланямъ, гд несчастная лошадь прыгаетъ съ мостовины на мостовину точно по клавишамъ фортепано. Тутъ можно и ногу сломать и голову, а главное — такъ навихаетъ въ сдл, что не скоро разогнешься. Впрочемъ, это только первая, самая скверная станця, я дальше дорога идетъ берегомъ Чусовой и дешь даже съ удовольствемъ.

Несмотря на хорошую погоду и сравнительно хорошую дорогу, мы въ Деменеву прхали часовъ черезъ пять. Деменева раскидала свои пять избушекъ на лвомъ высокомъ берегу Чусовой, и можно только удивляться, что заставляетъ крещеныхъ людей жить въ этой трущоб.

— Эй, кто живъ человкъ есть!..— кричалъ старикъ, поочередно подъзжая къ избушкамъ и постукивая кнутовищемъ нагайки въ оконца.— Барина я привезъ, коней надобно… Эй, живая душа, выходи!..

Вс пять избъ точно вымерли, и только въ одной мелькнули блыя дтскя головки и сейчасъ же спрятались. Въ самой послдней избушк откликнулась какая-то больная старуха.

— Никого нту, родимые… и званья никого нтъ!— слышался разбитый старческй голосъ.

— Да вымерли, что ли?..

— Зачмъ вымирать… Мужики-то разбрелись по убившимъ баркамъ, ну и бабешки съ ними и двки. По цлковому поденщины платятъ двчонкамъ… вотъ какое дло. Въ Тесовомъ броду убившая барка, подъ Высокимъ Камнемъ.

— Ну что я теперь буду длать?— накинулся я на проводника:— вдь а теб говорилъ, что лошадей нтъ… а?.. ну?..

— Вотъ поди жъ ты, какъ оно тово…

— Что же я здсь буду длать?..

Мой старикъ, видимо, былъ сконфуженъ и долго чесалъ кнутовищемъ у себя за ухомъ. Потомъ движенемъ головы передвинулъ свою шляпу съ уха на ухо и убжденнымъ голосомъ проговорилъ:

— Чего-нибудь вретъ старуха, баринъ… Какая-нибудь да есть живая душа!..

Мы спшились. Старикъ пошелъ въ избу, а потомъ я видлъ, какъ онъ перелзалъ черезъ прясло въ сосднй огородъ. Черезъ четверть часа послышался разговоръ и даже смхъ. Мой проводникъ перелзалъ опять черезъ прясло, но теперь въ сопровождени какой-то бабы, которая не безъ кокетства толкала старика въ шею.

— Вонъ какую я теб зврину привелъ,— весело заговорилъ старикъ, появляясь въ ворогахъ,— почище другой лошади-то будетъ. Параха, вотъ теб и баринъ…

— Лошади есть?— спросилъ я ухмылявшуюся Параху.

— Каке у насъ кони, баринъ…

— Такъ какъ же?

— А ужъ не знаю…

— Ты зачмъ же ее привелъ въ такомъ случа?— накинулся я опять на старика.

— Можетъ, у сусдей у кого кони есть?— заговорилъ старикъ.

— И у сусдей нтъ… Семишкина кобыла охромла, у другихъ кони въ пасев. Да и каке у насъ кони… Меринъ одинъ, да и тотъ кривой.

— Этакое пропащее мсто!— выругался старикъ и даже бросилъ свою шляпу о-земь.— Параха, такъ какъ же мн съ бариномъ быть?..

— Увезешь назадъ въ Кынъ,— хладнокровно отвтила Параха, почесывая одной голой ногой другую.

Средняго роста, съ бойкимъ лицомъ и высокой грудью, эта Параха была по-деревенски завидная баба. Ветхй, истрепанный сарафанишко изъ линючаго и гнилого ситца сидлъ на ней съ тмъ особеннымъ щегольствомъ, какъ ходятъ только заводскя бабы. Здоровая, загорлая Параха глядла вообще козыремъ, какъ вс чусовскя бабы, побывавшя на сплавахъ.

— Придется, видно, теб, баринъ, на душегубк ркой подыматься,— ршилъ наконецъ старикъ:— вотъ Параха въ лучшемъ вид предоставитъ… Предоставишь, Параха?.. Вонъ и лодки валяются: любую да лучшую выбирай.

Параха помялась для церемони, а потомъ согласилась.

II.

Наши сборы были недолге. Параха сбгала въ избу захватить понитокъ и краюшку хлба, наказала что-то семилтней босоногой двчонк, потомъ перемолвилась чрезъ окошко съ больной старухой — и все тутъ. Было часовъ около десяти утра, и въ воздух чувствовался наливавшйся лтнй зной. Наши лошади стояли, понуривъ головы, и тяжело отмахивались грязными хвостами отъ жужжавшихъ слпней. Мы спустились подъ гору, къ рк, гд на берегу валялось до десятка лодокъ-однодеревокъ, извстныхъ подъ названемъ душегубокъ. Назване самое подходящее, потему что, когда я помстился въ одну изъ такихъ скорлупъ, а за мной стала Параха съ легкимъ шестикомъ въ рукахъ, борта лодки отдлялись отъ воды всего какимъ-нибудь вершкомъ запаса.

— Надо бы съ барина на шкаликъ…— говорилъ старикъ, отталкивая лодку.

— За что это шкаликъ-то?..

— Какъ же… Вотъ какая баба-то: дерево смолевое, да и солдатка къ тому будетъ.

— Будетъ теб, мелево!..— огрызнулась Параха и такъ двинула шестомъ, что наша лодка полетла вверхъ стрлой.

Нужно сказать, что чусовляне, какъ мужики, такъ и бабы, никогда не здятъ въ своихъ душегубкахъ сидя, а непремнно стоя. Маленькое и короткое веселко лежитъ въ носу лодки только на случай, когда выдается особенно глубокое мсто, гд шестикъ не достаетъ, или когда приходится переплывать рку. Около берега лодка всегда идетъ на шестик, т.-е. пловецъ стоитъ на носу лодки и упирается шестомъ въ дно. Когда плывутъ двое, то можно полюбоваться,— душегубка летитъ впередъ, какъ щука. Съ непривычки такъ и кажется, что въ такой верткой и неустойчивой лодк вывернешься на десяти саженяхъ, особенно въ бойкихъ мстахъ, какъ чусовске переборы, гд струя бьется въ край лодки съ шумомъ и точно нарочно старается опрокинуть ее. Но стоило присмотрться къ той же Парах, какъ она твердо стояла своими голыми ногами и какъ ловко работала шестикомъ, чтобы всякй страхъ прошелъ навсегда.

— Вдь ты устанешь скоро?— спрашивалъ я, съ удовольствемъ растягиваясь по дну лодки.

— Зачмъ устану… сызмальства на вод бьемся… привышны… А пристану, такъ бечевой пойду… не впервой.

Параха молодцовато взмахнула шестомъ, который едва доставалъ до дна. Несмотря на малую лтнюю воду, Чусовая все-таки представляла и тенеръ громадную силу сопротивленя,— чувствовалось, какъ струя била въ дно лодки и точно не пускала ее впередъ. Падене въ нкоторыхъ мстахъ было настолько велико, что положительно приходилось плыть въ гору. Изъ сплавныхъ ркъ Чусовая въ этомъ отношени занимаетъ первое мсто.

День былъ великолпный. Скоро сдлалось до того жарко, что можно было изжариться въ собственномъ соку. А Параха все помахивала своимъ шестикомъ, и можно было только удивляться желзной выносливости этого на диво сколоченнаго тла. Вдь эта работа пойдетъ и часъ, и два, и три. Каждый шагъ впередъ покупался громаднымъ напряженемъ, а лодка шла ровнымъ, мрнымъ ходомъ, точно работалъ не человкъ, а машина. Изрдка Параха отмахивалась отъ одолвавшихъ ее мухъ, отирала потъ съ лица и съ улыбкой начинала опять мрять дно своимъ шестомъ.

Замчательная это рка Чусовая… Какъ вс настоящя красавицы, она хороша неувядающей красотой, которая въ каждое время года иметъ своеобразную прелесть. Весной — это дикй, неукротимый зврь, который играетъ съ ревомъ и стономъ, бросаясь на тснящя каменныя громады, осенью — это суровая, угрюмая рка, которая льется точно по высченному въ горахъ коридору, зимой — настоящая спящая красавица, скованная льдомъ и запушенная глубокимъ снгомъ. Теперь, лтомъ, Чусовая катится въ зеленыхъ берегахъ, мимо бойцовъ, горныхъ тснинъ и крутыхъ мысовъ лнивой струей, которая бурлить и бунтуетъ только на переборахъ. Что-то такое лнивое и сонное, ласковое и сильное чувствуется кругомъ… Вонъ и кустики распушились по берегу и свсили надъ водой свои зеленыя втки, вонъ густая сочная осока зеленымъ бархатнымъ ковромъ ушла въ самую рку, вонъ красуются на берегу заливные луга, дремучй хвойный лсъ, свже березняки и остальная лсная поросль. Откуда-нибудь изъ осоки бросается въ воду утиный выводокъ, тамъ насвистываютъ кулички и разная другая болотная мелочь. Всмъ и честь, и мсто, и покой, и только на голыхъ скалахъ остаются грязнобурыя полосы, обозначающя вешнй уровень воды. Глядя на развертывающяся предъ вами картины мирнаго горнаго пейзажа, какъ-то отказываешься врить, что эта же самая рка поднимается весной иногда на три сажени и сметаетъ, какъ пыль, не только траву и кусты, но многолтня деревья. Хороша именно эта дремлющая сила, которая отдыхаетъ теперь, какъ заснувшй богатырь.

Да, мирно и тихо кругомъ. Горячо печетъ уральское солнце. Кое-гд высыпетъ на берегъ мертвая деревушка, попадетъ гульная лошад, которая мирно пасется въ густой трав, обгонитъ лодка,— и опять зеленая пустыня охватитъ васъ своимъ чарующимъ покоемъ, точно плывешь въ какомъ-то сказочномъ царств. Вонъ и каменные дворцы, крпости, башни, валы… Тамъ, высоко-высоко надъ головой, по уступамъ и трещинамъ лпятся горныя ели и сибирске кедры, и кажется, что это не деревья, а живые люди. Вонъ спрятался за выступомъ скалы цлый военный отрядъ, выше на скал неподвижно торчитъ часовой, а тамъ изъ-за зубчатыхъ стнъ выглядываютъ одн головы сказочныхъ богатырей. Не хочется врить, что все здсь мертво и пусто. Воображене ищетъ движеня и жизни, глазъ придаетъ человческя формы дереву, ухо слышитъ и далекй звонъ, и окрикъ часовыхъ, и неясный гулъ тяжелыхъ шаговъ… Нтъ, это одна рка, сжатая въ каменныхъ берегахъ, разговариваетъ сама съ собой и разсказываетъ безконечную сказку.

Мечтаешь съ открытыми глазами и чувствуешь, какъ длаешься сильне и точно лучше. Даже Параха на время превращается въ сказочную улыбающуюся красавицу, которая ведетъ свою лодку куда-нибудь въ замокъ…

— Нон вода у насъ страшенная была по весн,— говоритъ Параха,— коломенокъ страсть сколько убилось… Больше внизу, у Кумыта подъ бойцами.

— У Молокова?

— И у Молокова и у Горчака… Слышь, семнадцать барокъ одинъ Горчакъ сълъ. Страсть была одна… Ну, и верховые бойцы тоже здорово играли. Сила не взяла на баркахъ-то… Человкъ сотня бурлачковъ перетонуло, сердешныхъ. Снга больно глубоки были, а весна выпала поздняя, дружная,— ну, рка и взыграла. Теперь чусевлянамъ на все лто хватитъ работы: металлъ добываютъ изъ воды, а потомъ грузить будутъ на полубарки да сплавлять по межени {Межень — лтняя вода.}.

— А подъ верхними бойцами тоже много убилось коломенокъ?

— По всей рк… Наши деменевске страсть сколь денегъ зарабливаютъ съ убившихъ коломенокъ.

— А ты?

— И я робила… только вышла домой-то робятишекъ провдать. Тоже гребтится… Въ деревн-то одна старуха осталась. Кому горе да разоренье, а намъ хлбъ… это съ убившихъ-то барокъ. Вонъ подъ Зайчикомъ ихъ шесть штукъ расшиблось… съ пшеницей шли. Ну, теперь который мсяцъ кули изъ рки на берегъ тащатъ да сушатъ, а пшеница такъ и претъ. Да вотъ самъ увидишь…

Мы разговорились. Меня заинтересовала жизнь такой глухой деревушки, какъ Деменева. Но Параха не умла разсказать, что было мн нужно, т.-е. о другихъ. О себ она говорила просто и толково. Неприглядная эта бабья жизнь. Она вышла за молодого парня, а потомъ мужа взяли въ солдаты. Куда-то подъ хивинца ушелъ. Посл мужа осталось двое ребятъ.

Куда же идетъ эта лошадиная бабья работа, заботы, непокрытая нужда? Мн становится жаль Парахи, собственно даже не Парахи, а той солдатки, которая сидитъ въ ней… Что-то такое темное и стихйно-злое есть въ человческой жизни, которое роковымъ образомъ становится поперекъ дороги, какъ вотъ эти чусовске бойцы.

— Скоро, видно, и Зайчикъ будетъ,— говоритъ Параха, налегая на свой шестикъ съ видимымъ усилемъ. Въ течене трехъ часовъ она отдохнула всего раза два, чтобы напиться.— Краюхина, Прова Михайлыча, слыхивали, можетъ?

Я назвалъ пристань, гд царилъ Провъ Михайлычъ.

— Онъ самый… Шесть барокъ убилъ нын. Разорится, говорятъ… Только нечисто дло вышло у него…

— А что?..

— Да такъ… нечисто. Грхъ случился…

— Какой грхъ?

— Разное болтаютъ: онъ на зайчиковскихъ мужиковъ жалится, мужики — на его… Всякъ свое говоритъ. Конечно, не баская слава про Зайчики ходитъ, ну, да мало ли что болтаютъ.

III.

Черезъ четверть часа показался длинный мысъ, на которомъ высыпала бойкая деревнюшка дворовъ въ двадцать. Она извстна подъ именемъ Зайчиковъ {Зайчикъ — вымышленное назване: между Кыной и Межевой Уткой такого бойца нтъ, какъ нтъ и деревни.} и получила свое назване отъ страшнаго бойца, который стоитъ немного повыше деревни. Еще подъзжая къ деревн, издали можно видть верхушку большой известковой скалы, она стоитъ въ крутой излучин, въ самомъ прибо, и весной здсь ежегодно бьются барки. Этотъ боецъ пользуется громадной извстностью у бурлаковъ, ‘игристый камешекъ этотъ Зайчикъ веселенькй’…

Странно то, что этотъ боецъ создалъ деревню. Нужно кому-нибудь вытаскивать убитыя барки, перегружать металлы и разный другой грузъ,— вотъ и выросла цлая деревушка. Страшный боецъ каждый годъ давалъ работу на цлое лто.

Видъ деревни, какъ вообще всхъ чусовскихъ поселковъ, не особенно привлекателенъ, и первое, что бросается въ глаза, это — необыкновенная близость лса. Нкоторыя избы стоятъ почти совсмъ въ лсу. По лини берега попадается нсколько покосовъ, есть даже пашня — и только. Скотина пасется въ лсу. Избы разставлены безъ всякаго порядка, постройка хорошая, благо лсу не занимать стать. Правый берегъ гористый, лвый, гд выдался мысъ, отлогй, и только вдали синется горный скалистый гребень. Вообще мсто непривтливое и дикое. Жители — раскольники безпоповщинскаго толка, или, какъ говорятъ на Урал, кержаки.

— Пустая деревня-то, вс на работ,— объясняла Параха, когда наша лодка ткнулась носомъ въ песчаный берегъ.

— Подъ бойцомъ?

— Подъ нимъ подъ самымъ. Вонъ, видишь, черныя кучи на берегу,— это все мокрая пшеница навалена. Около нея страсть сколько народу бьется…

— Ну что, устала?..

— Не то чтобы больно пристала, а только плечо ломитъ да поясница отниматься начала.

Параха улыбнулась, показавъ свои блые зубы. По уговору она обязалась доставить меня въ Зайчики и теперь, поздравляла съ приваломъ, какъ это длаютъ вс бурлаки. Взваливъ мои пожитки на плечо, она зашагала къ большой пятистнной изб, изъ воротъ которой бросилось на насъ штукъ пять собакъ.

— Пропасти на васъ нтъ…— ругалась Параха, отмахиваясь отъ собакъ моимъ чемоданомъ.— Эй, кто дома живъ человкъ есть!.. Сосипатръ-то дома?..

Изъ глубины темнаго двора, крытаго на раскольничй манеръ глухой крышей, послышался сначала старческй кашель, а потомъ несвязное бормотанье. Это и былъ Сосипатръ, лысый, сгорбленный старикъ, едва тащившй свои кривыя ноги. Онъ посмотрлъ на насъ изъ-подъ руки, какъ смотрятъ противъ солнца, и заговорилъ:

— Это никакъ ты, Параха… и съ бариномъ, надо полагать.

— Въ лсу нашла да вотъ привезла теб показать: можетъ, поглянется, а не поглянется — вези дальше.

— Куда везти-то?..

— На пристань, на Межевую Утку.

— Коней-то нтъ дома… въ пасев гуляютъ.

— Пошлешь за конямъ,— ршила Параха.

— А кто повезетъ?— спрашивалъ старикъ, продолжая разглядывать насъ изъ-подъ руки.

— Самъ повезешь… недалеко.

— Это на вершной-то?.. Востра больно! Изъ Деменевой везла барина-то?..

— Изъ Деменевой… Да ты что насъ въ избу-то не зовешь, ддка?.. Баринъ поись хочетъ и чайку испить… Провъ-то Михайлычъ, видно, у тебя проживаетъ?

— Видно, у меня… Ну, заходите, имъ, въ избу. Спитъ Провъ-то Михайлычъ…

Мы вошли въ темный дворъ, поднялись по крылечку и очутились наконецъ въ изб, гд на лавк спалъ Провъ Михайлычъ, а напротивъ сидла какая-то молоденькая двушка въ яркомъ кумачномъ сарафан.

— Это ты, Лукерья?— удивилась Параха, складывая мое имущество на лавку.

Лукерья ничего не отвтила, а только указала глазами на громадную фигуру Прова Михайлыча, лежавшаго на лавк подъ окномъ.

— Да вдь онъ, сказывали, прогналъ тебя?— шопотомъ говорила Параха, здороваясь.

— Сперва прогналъ, а потомъ опять вытребовалъ,— шопотомъ отвтила Лукерья, искоса взглядывая на меня.— Замаялась я съ нимъ, Паранюшка.!

— Легкое мсто сказать: вотъ какое дерево… Вотъ что, Лукерьюшка, спроворь барину моему самоварчикъ. Я говорила Сосипатру, да вдь онъ забудетъ. Есть самоваръ-то у васъ?..

— Какъ же, есть… У Прова Михайлыча свой есть. Я сама поставлю, скоре дло-то будетъ.

Когда Лукерья вышла изъ избы, Параха сообщила шопотомъ, что эта Лукерья и есть ‘главная причина’ всему длу.

— Какому длу?

— Ну, убившя барки, значитъ… отъ нея все горе Прову-то Михайлычу. Вотъ ужо подете, такъ Сосипатръ дорогой-то все обскажетъ…

Пока старикъ ходилъ въ лсъ за лошадьми и пока Лукерья ставила самоваръ, я пошелъ размять ноги. Деревня вся точно вымерла, и только оставались одн собаки. Вс были около убитыхъ барокъ. Я пошелъ по берегу къ бойцу. Большя темныя кучи, на которыя указывала давеча Параха, оказались цлыми валами изъ кучъ съ пшеницей. Нсколько кучъ были изъ чистаго зерна, которое ‘горло’ на солнц. Ближе можно было уже слышатьпрогорклый запахъ зерна.

Нсколько женщинъ были заняты разборкой мокрыхъ кулей, другя разсыпали пшеницу, третьи переносили ее на носилкахъ изъ одной кучи въ другую. На самомъ берегу и въ вод бродили десятки мужиковъ, разбиравшихъ убитыя барки и вытаскивавшихъ кули изъ воды на берегъ. Въ вод и на берегу торчали обломки барочнаго лса, разобрано было только дв барки, а четыре оставались еще въ вод. Он сидли неглубоко, и можно было видть разбитыя части,— у одной выворочено было плечо, другая стояла съ выхваченнымъ бокомъ, у третьей расщепало корму и т. д.

— Богъ помочь!— поздоровался я съ работавшими.

— Спасибо…

Громадныя насыпи почернвшаго зерна ужасно походили на муравьиныя кучки, а ходивше по нимъ люди — на муравьевъ. Я сунулъ руку въ одну изъ насыпей,— внутри было горячо. Вытащенную изъ воды пшеницу негд было просушить, и она теперь горла въ этихъ насыпяхъ.

— Былъ хлбушка, а сталъ навозъ,— замтилъ старикъ, очевидно, наблюдавшй за работой.

— Отчего мало рабочихъ у васъ?— спросилъ я.

— Да гд ихъ взять-то?.. Негд взять,— вотъ и пачкаемся. По всей Чусовой нон наколотило барокъ-то, ну, народъ и разбжался. Нашъ-то кормилецъ Зайчикъ вонъ какую работу наработалъ… страсть глядть. Въ шести-то баркахъ девяносто тысячъ зерна было… Охъ-хо! согршили мы, гршные! Вонъ двкамъ по цлковому въ день платимъ, а он, курвы, и знать не хотятъ… испотачились работой.

— Сколько барокъ разобрали?

— Да, видно, вторую кончаютъ, а тамъ еще четыре стоитъ въ вод. Не знаю ужъ, когда это мы и подымемъ ихъ. Главное, сила не беретъ насчетъ народу. А Провъ-то Михайлычъ свое… закутилъ не на животъ, а на смерть. Тоже обидно, хоть до кого доведись.

Я прислъ на груду барочныхъ досокъ и смотрлъ на работу. Разговаривавшй со мной старикъ отправился къ работавшимъ бабамъ и, вроятно, изъ желаня показать свою энергю, началъ ихъ ругать на чемъ свтъ стоитъ. Бойкя чусовлянки, бродившя по пшениц голыми ногами, огрызались, а потомъ подняли старика на смхъ. Эта сцена съ берега перешла въ воду, гд хохотали надъ расходившимся старикомъ мужики.

— Палкой-то, ддка, палкой валяй бабенокъ!— поощряли голоса.— Дуньку первую лупани…

Не дождавшись конца этой горячей сцены, я пошелъ къ самому бойцу, до котораго было съ полверсты. Это была известковая скала, выдвинувшаяся въ рку однимъ ребромъ. Наверху лпились мелкя елочки, точно сбжавшяся въ игр дти. Кругомъ разросся угрюмый ельникъ. Рка текла подъ самой скалой, съ тихимъ ропотомъ облизывая подноже бойца. При яркомъ солнечномъ свт получалась оригинальная картина, пожалуй, немножко дикая, но во всякомъ случа полная своеобразной прелести. Глазъ искалъ чего-то страшнаго въ этомъ бойц, но страшнаго ничего не было,— такихъ ‘камней’ по Уралу разбросаны миллоны. Но весной — другое дло… Вы не узнали бы картины, когда Зайчикъ начиналъ ‘играть’. Рка подъ бойцомъ, клокочетъ и превращается въ пну, глухой ревъ несется далеко, точно борются на смерть два разъяренныхъ чудовища.

IV.

— А вдь коней-то я не нашелъ, баринъ,— объявилъ мн Сосипатръ, когда я вернулся въ деревню.

— Вотъ теб разъ… Такъ какъ же я-то буду?..

— Ужъ не знаю, родимый мой. Бгалъ-бгалъ по лсу-то, точно скрозь землю провалились мои кони. Съ боталами ходятъ, далеко слышно… А ты попей чайку покедова, можетъ, они сами подойдутъ къ тому времю. Оводъ гонитъ изъ лсу скотину-то…

— А на лодк нельзя подняться?

— Да кто повезетъ-то?.. Некому, родимый… Работы у насъ не изработать. Кормилецъ-то нашъ далъ вонъ какую задачу…

— Какой кормилецъ?

— А Зайчикъ… Имъ кормимся: чего пошлетъ, то и жуемъ. Ласковый онъ до насъ… Въ прошлую весну барку съ мдью ушибъ, въ позапрошлую весну сортовое желзко,— кажинный годъ хлбъ даетъ. Въ самъ-дд, ступай въ избу, тамъ Лукерья все спроворила, а тмъ времемъ, можетъ, и кони подойдутъ.

Ничего не оставалось, какъ итти въ избу и ‘заняться чайкомъ’. Положене было самое безвыходное, и я обругалъ проклятую дорогу: не повезло съ самаго начала,— значитъ, такъ пойдетъ и до конца.

Въ изб киплъ самоваръ, а за самоваромъ сидлъ самъ Провъ Михайлычъ и пилъ чай. Тутъ же стояла на стол бутылка водки и лежала въ газетной бумаг какая-то мудреная закуска. Провъ Михайлычъ принадлежалъ къ разряду настоящихъ великановъ, и его лохматая голова точно была привинчена къ широкимъ плечамъ. Грязная ситцевая рубашка была разстегнута, и изъ-подъ нея выставлялась богатырская волосатая грудь. Около стола сидли и Лукерья съ Парахой и тоже пили чай. Лукерья была двушка лтъ семнадцати, блокурая, свженькая, съ розовыми губами и такими красивыми срыми глазами. Въ простомъ народ рдко попадаются вообще красивыя-женщины, а блокурыя въ особенности. Въ этой Лукерь еще сохранилось что-то дтское, что пропадаетъ въ зрлой женской красот.

— Пожалуйте…— хрипло проговорилъ Провъ Михайлычъ, тяжело поднимая голову: — а водки прикажете?

— Нтъ, благодарю.

— Ваше дло… Значитъ, мы съ Парахой выпьемъ.

— Я и то выпила, Провъ Михайлычъ… Напьюсь пьяная,— нехорошо будетъ.

— Ну, ну… съ солдатки нечего взять: вся своя.

Параха, видимо, конфузилась, но съ устатку ей хотлось выпить. Посл нкотораго ломанья она взяла рюмку и выпила ее какъ-то по-куричьи, маленькими глотками и закинувъ голову назадъ.

— Отлично…— похвалилъ Провъ Михайлычъ и сразу выпилъ дв рюмки, не моргнувъ глазомъ, точно два гвоздя заколотилъ.

— Охъ, захмелла я…— плаксиво жаловалась Параха, вытирая губы рукавомъ рубашки.— На теб будетъ грхъ, Провъ Михайлычъ.

— Ладно, ладно… Мн ужъ заодно маяться-то.

Мы долго пили чай молча. Параха улыбалась и все толкала локтемъ молчавшую Лукерью. Провъ Михайлычъ долго смотрлъ въ налитый чаемъ стаканъ и задумчиво повторялъ: ‘Да… дда-а!’. Въ изб было страшно жарко. Гд-то жужжала муха. Вошелъ старикъ Сосипатръ и по мужицкой вжливости раскланялся со всми.

— А… старый колдунъ!— протянулъ Провъ Михайлычъ.— Хочешь чаю?

— Спасибо, родимый мой… Смолоду-то что-то не привыкъ я къ вашимъ чаямъ, а на старости лтъ гршить не приводится.

Старикъ подслъ на лавочку и улыбавшимися глазами посмотрлъ на раскраснвшуюся Параху.

— Охъ, шь тебя мухи съ комарами…— бормоталъ Сосипатръ,— размалла!

— И то размалла…— соглашалась Параха и кокетливо закрыла лицо рукавомъ,— все Провъ Михайлычъ… его грхъ.

— Прову-то Михайлычу не привыкать съ бабами возиться… Одна Лукерья чего стоитъ.— Ты опять, старый чортъ?!— закричалъ Провъ Михайлычъ и ударилъ по столу кулакомъ.

— Дло говорю… Али не поглянулось?..

— Ты еще поговори у меня!.. Возьму стараго чорта за ногу да прямо въ воду.

Женщины переглянулись и хихикнули

— Въ воду?— не унимался Сосипатръ: — этакое ты слово сказалъ, Провъ Михайлычъ… А ужъ теб-то надо бы ровно знать, какая она такая эта самая вода бываетъ.

— Не тронь, Сосипатръ,— вступилась неожиданно Лукерья,— твое разв это дло?..

— А ты чего заступаешься… а?..

— А вотъ заступаюсь…

— Утопить бы тебя, курву… Слыхала?.. За хвостъ да и бросить, какъ кошку… Ишь выискалась тоже… Убжала, небось, какъ тогда бурлаки наступили… не поглянулось!..

Провъ Михайлычъ слушалъ эту ругань, а потомъ неожиданно засмялся. Старикъ посмотрлъ на него, плюнулъ и выбжалъ изъ избы.

— Ишь, какъ его разбираетъ, колдуна…— смялся Провъ Михайлычъ.

Лукерья сердито посмотрла на пьянаго купца и опустила глаза.

— Ну, ты чего на меня-то сердишься, Луша?— ласково заговорилъ Ировъ Михайлычъ и потянулся своей волосатой рукой къ двушк, но Лукерья еще дальше отодвинулась отъ него.

Къ моему удивленю, лошади дйствительно пришли, сами, и черезъ часъ посл чая мы уже выхали изъ деревни. Сосипатръ халъ на рыжей кобыл безъ сдла рядомъ со мной и смшно болталъ голыми ногами, когда лошадь пускалась трусцой. Мы прохали мимо разбитыхъ барокъ, гд теперь все было тихо. Народъ только-что пообдалъ и отдыхалъ, кому гд показалось лучше. Большинство искало спасенья отъ лтняго зноя въ тни кустовъ, нкоторые заползли подъ барочный ломъ, изъ-подъ котораго выставлялись только одн ноги, а двое спали прямо на солнц, раскинувшись въ самыхъ отчаянныхъ позахъ.

— Такъ это вашъ кормилецъ?— спросилъ я Сосипатра, когда мы прозжали мимо бойца.

— Прямой кормилецъ… А то какъ же по-твоему?.. Цлая деревня около него кормится… По-твоему, камень, молъ, и вся тутъ. Тоже камень камню розь, родимый мой. Тоже вотъ вода… Поглядть, такъ оно самое простое дло, а ежели головой своей подумать хорошенько, такъ она, вода-то, точно-что вода, да не просто.

— А какая же вода?..

— Такая… Она вонъ какъ подыграла Прова-то Михайлыча. Вотъ теб и вода. Тыщъ пятьдесятъ рублей выдула изъ кармана-то единымъ духомъ. Вотъ она какая…

Меня заинтересовалъ этотъ разговоръ. Старикъ былъ разговорчивый, и мы болтали всю дорогу. Лошади знали дорогу и не нуждались въ поводьяхъ.

— Теперь взять Прова Михайлыча,— разсуждалъ Сосипатръ,— богатенный купецъ по Чусовой, денегъ у его — страсть. А отъ кого жить пошелъ? Отъ матушки Чусовой… Сначала по малости сплавлялъ разную кладь, больше по межени на полубаркахъ, а потомъ, какъ въ силу вошелъ, и развернулся. Вонъ сколько хлба нон скупилъ, да не привелъ Господь до конца, значитъ, довести: Зайчикъ не пустилъ… Стой!.. Будетъ баловаться. Ты играть, и я съ тобой поиграю. Вотъ и вышла игрушка…

— Какая игрушка?

— Ну, а которая въ изб съ нимъ сидитъ… Лукерья эта самая. Изъ-за нея вдь все дло вышло. Раньше-то Провъ Михайлычъ степенный человкъ былъ, а какъ разбухъ отъ своихъ денегъ,— дурь эта самая въ немъ и заходила. Жена своя есть, дочь на возраст, а онъ себ вонъ Лукерью припрегъ… И курва только двчонка!.. Обошла мужика, окружила совсмъ… Плачетъ вдь онъ безъ ней, какъ ребенокъ безъ матери. Нечистое дло, однимъ словомъ.

— Откуда она, Лукерья-то?

— Да наша же, чусовская, съ верхнихъ пристаней откедова-то. Ну, путался съ ней Провъ-то Михайлычъ, а тутъ весна, надо караванъ сплавлять. Ну, все наладилъ, казенку {Казенка — барка съ каютой.} выстроилъ, а въ казенку-то вотъ эту самую Лукерью посадилъ. Какъ это по-твоему: ладно или неладно?.. Матушка-земля всякй грхъ въ себ терпитъ, а вотъ вода-то не любитъ этого, пакости-то нашей не любитъ. Набралъ Провъ Михайлычъ что ни есть лучшихъ сплавщиковъ, поставилъ на свои барки бурлаковъ въ полной мр, только плыви… А оно вышло не такъ. Тридцать лтъ по Чусовой-то плавалъ Провъ Михайлычъ, понадялся, ну, а тутъ и казенку и другя барки подъ Зайчикомъ и убило.

— Да вдь не у него одного барки нынче разбило?

— У другихъ другее, родимый мой… У другихъ-то изъ шести барокъ одну убьетъ, много дв, а тутъ вс шесть Зайчикъ сълъ. Это ужъ не спроста. Вода не хотла поднимать его-то озорство. Раз такъ добрые-то люди плаваютъ?.. Тутъ надо съ молитвой да со страхомъ, а онъ придумалъ въ казенк, съ Лукерьей обниматься. Ты какъ полагаешь насчетъ этой воды?.. Вдь она вся живая, она чувствуетъ… да. Посмотри-ка, какъ наша Чусовая примется по весн свои разговоры разговаривать: только стонъ стоитъ. Это она веселится, кормилица. Тогда, какъ убило подъ Зайчикомъ казенку-то, такъ Лукерью едва вытащили изъ воды, совсмъ было-захлебнулась. Самъ-то Провъ Михайлычъ какъ осетеръ плаваетъ, ну, онъ ее и выволокъ на берегъ… Тутъ опять бурлаки накинулись на нее, на Лукерью.

— А они за что накинулись?..

— За это за самое, что изъ-за нея вс досыта воды нахлебались. Тоже понимаютъ… Такъ разстервенились — страсть. Въ воду хотли бросить. Едва она тогда убжала. Ну, а потомъ Провъ-то Михайлычъ нарочно за ней, курвой, посылалъ. Я же и здилъ…

1886.

Д. Н. МАМИНЪ-СИБИРЯКЪ

ТОМЪ ОДИННАДЦАТЫЙ

ГОРОЙ.Изъ лтнихъ скитанй по Уралу.

Читайте также:

ГОРОЙ.
Изъ лтнихъ скитанй по Уралу.