ГОРОДСКИЕ ПЬЯНИЦЫ
ГОРОДСКИЕ ПЬЯНИЦЫ
|
|
Болтин. ‘Прим. на лексикон’. П. С. 243. |
ПРИМЕЧАНИЯ
ПРИМЕЧАНИЯ
Городские пьяницы, Прыжов Иван Гаврилович, Год: 1864
Время на прочтение: 6 минут(ы)
Прыжов И. Г. Очерки русского быта
М.: Институт русской цивилизации, 2017.
Так отзывался о народе один из русских историков прошлого века. С тех пор много утекло воды, много переменилось. На народ уж больше не глядят как на подлого пьяницу, и пьянство в народе представляется уже не как безусловный порок, а как печальный факт, обусловленный историческими судьбами. Народ не мог не пить, не мог не пьянствовать. С XVII века и до окончательного введения откупов курить вино и варить пиво дозволено было черному духовенству, дворянам, детям боярским, приказным людям, людям гостиной и суконной сотни — словом, всем, исключая народа: народу определено пить водку в кабаке. Мы видели, что такое ‘кабак’, что такое ‘верные целовальники’, мы знаем, что терпел народ, знаем, что единственным счастием его было ‘завить горе ремешком, хлебнуть сиротской слезы’. Совершенно в другом положении было общество, на стороне которого были и всевозможные права, и довольство, и большая свобода, и просвещение, но общество пьянствовало и пьянствует нисколько не меньше народа. Попробуем войти в кабак XVII века.
Судя по описанию орловского кружечного двора, в 1679 году кабак представлял следующий вид. Войдя на двор, огороженный дубовым тыном, мы видим сосновую избу в три сажени, при ней клеть с приклетом такой же меры и погреб с выходом, построенный из дубового дерева. Двери и ворота запираются железными цепями и крюками. Кроме шести таких цепей, есть еще цепь о двенадцати звонах с ошейником — для пса или для человека — для кого случится (Белев. библ. II. Прилож. С. 14). В избе на стене висит светец, уши железные, у печи лежат топор и рогачи, и где-нибудь на полке хранится клин, который пьяным вставляли в рот и завязывали сзади. Кроме ставцов и ковшей, в кабаках находится разная посуда: яндова, осьмуха, полуосьмуха, воронка большая медная, а для мелкой продажи крюки — чарки с крючком вместо ручки, висевшие по краям яндовы {Изгнанные из употребления откупщиками крючки в настоящее время снова вошли в жизнь: столь живуча сила обычая.}. За стойкой сидит целовальник, и если кабак казенный, то в углу сидят подьячие, которые пишут, сколько и кому продано вина, выдают кабачные памяти, сбирают явочные пошлины и пр. Летом кабак пуст, но зимой и по праздникам, особенно на святой и на масляной, полон с утра и до ночи. Гости кабацкие разделяются на два главные рода — одни придут, выпьют и уйдут, другие вечно сидят и пьют. Пьющие на кабаке опять разделяются на два рода: одни — пьяницы из народа, так называемая голь кабацкая: это нищие, беглые, бродяги, воры, мастеровые. Между ними мужчины и женщины. Другие же — пьяницы, вышедшие из городского общества, называемые кабацкими ярыгами. Это — духовные, бояре и подьячие. Здесь преимущественно мужчины, ибо женщина в ‘обществе’ загнана и лишена даже права пойти в кабак. Пользуясь актами, изданными правительством и частными людьми, мы имеем самые подробные известия о городских пьяницах.
С самого XVI века идет непрерывный ряд обличений против ‘запойственного жития’ духовных особ. Курбский, ‘Стоглав’, дополнения к Судебникам, все Соборы, Иван Грозный, Алексей Михайлович, Духовный Регламент — все твердят об одном и том же. Выписью 1552, данной царем Иваном Васильевичем Берсеневу и Хованскому, запрещается в Москве ‘священническому и иноческому чину в корчмы входити и в пьянстве упиватися, празднословить и даяти, а которые учнут по корчмам ходити и учнут в пьянстве упиватися и по дворам и по улицам скитаться пьяными, таких ловить и брать с них заповедь, как и с ‘простых бражников’, и потом рассылать в монастыри’. Судебником 1552 года запрещается ‘попам по корчмам ходити и в пьянстве упиватися’… …К посетителям кабаков присоединялись толпы подьячих и приказных. Кабак был и отчасти остался до сих пор единственным народным присутственным местом. Здесь писались жалобы, доносы на помещиков, здесь впоследствии составлялись фальшивые пачпорты, здесь — есть предание — подьячий писал мужикам просьбу об уничтожении ‘волостей’ (Худяков. Материалы для изучения народной словесности. С. 10). К подьячим присоединялись более и более и нередко и дворяне, и другие горожане, которые, по свидетельству иностранцев, целые дни проводили в кабаках, и из этих-то городских пьяниц выработался мало-помалу замечательный тип ‘кабацких ярыг’, существующих благополучно до сих пор (‘Нищие на святой Руси’. С. 160). Это были круглые нищие и отъявленные пьяницы. Толпясь у кабаков, они выглядывали человека, которого могли бы споить и обобрать, останавливали проходящих и униженно вымаливали у них ‘чарочку винца Христа ради’. Целовальники делали с ними что хотели. В 1628 году в Шуе был откупщиком ‘москвитин’ Мишка Никифоров с товарищами. Эти откупщики бьют челом царю, что у них в Шуе на ‘государевом кабаке’ ночью 18 декабря учинился грех: упала свеча от постава с огнем и загорелась на полу рогожа, а в то время в кабаке валялся на полу ‘в ярыжных князь Иван Гундоров’. Вскочил князь и учал тое рогожу гасить, и на нем, князе Иване, порченки загорелись, и ноги от тех порченок потлели. А на князе Иване, продолжает челобитная, есть ‘черная немочь’, и он ‘ныне (?) тою немощию болен лежит, что ведают многие посадские люди и отец его духовный’, а князь Иван ‘по многим городам на кабаках валяется’, то вели, государь, явку тому записать, и если князю Ивану на твоем, ‘государеве кабаке’ случится смерть, то чтоб нам, государь, от тебя в пене не быть. Так торопились донести царю шуйские откупщики, хотя Гун-доров, сгоревший (сожженный) в кабаке, тут же на месте и умер. Начинается дело, из которого открываются многие печальные подробности тогдашнего отношения Москвы к областям. Мы уже видели, что в Шуе откупщиком был ‘московитин’, т. е. родом из Москвы. Откуп он получил, вероятно, по милости московских подьячих и, приехав в Шую, стал безнаказанно совершать всякие злодеяния. 8 декабря он привез из Москвы грамоту, по которой велено было отдать ему шуйский кабак, бывший до того по вере у выборных людей, именно у головы Ивана Володимерова, которого велено было во всем счете ‘и долговые, и напойные’ (т. е. что должны были пьяницы, что они напили в долг) отдать ему, Мишке, в откуп и ему же отдать запасы и питье, и всякий кабацкий завод, и кабацкий двор, оцепив все это посадскими людьми, и взять за все деньги, и выслать их в Москву, а Володимерову выдать расписку в получении. Воевода, боясь казни, тотчас же сдал новому откупщику кабак со всем кабацким заводом, верного голову Володимерова счел по приходным и расходным книгам и стал требовать у откупщика расписки, но он расписки не давал, а 14 декабря уехал в Москву жаловаться на бывшего верного голову, а вместо себя оставил своих товарищей, Постничка Семенова с четырьмя человеками, которые даже и в откуп не были записаны. Воевода, боясь ответственности, стал требовать у Постничка с товарищами отписи в принятии кабака и отписи опять не получил, а между тем откупщик, живший все еще в Москве, подал новую жалобу уж на самого воеводу, что он 16 декабря Постничка Семенова с товарищами на привязи мучил и в тюрьму сажал, ‘в кабацких дворовых денгах’, а в заводных и кабак с амбарами запечатан стоял и пития не было, а Постничко с товарищами три недели (?) сидели в тюрьме, да еще вымучил с них двадцать Рублев денег, да ведро вина, да приставы и людишки воеводы взяли у них полсема денег’. Воевода отвечает, что все это неправда, и с своей стороны доносит, что Постничко Семенов с товарищами 18 декабря ночью сожгли в кабаке до смерти князя Ивана Гундорова, ‘обертя его в рогожину’. Я, прибавляет воевода, писал уже об этом в Москву (да не получил ответа), а князь Гундоров, пролежав у откупщиков в анбаре одиннадцать дней, 29 декабря взят был отцом своим князем Иваном Гундоровым. Царь приказал исследовать это дело губному старосте, Флору Кишкину Кишкин также норовит откупщику и тянет дело до мая месяца, а 29 мая воевода жалуется на него, что он написал ложный обыск, а писал тот обыск дьячок Ивашка Семенов, ведомый вор. Чем кончилось это дело — неизвестно. Должно думать, что дело о сожжении повелено предать забвению, а откупщик с губным старостой стали распоряжаться в Шуе, как у себя в доме. В 1635 году шуяне жаловались царю, что поймали они у Флора Кишкина разбойника Федора Заявецкого, который, чтоб выпутаться, стал клепать посадских людей разбойничьими покупками, а Кишкин начал печатать у них домы. Около этого же самого времени (1634) существовал другой знаменитый ‘кабацкий ярыга’, князь Федор Пожарский. Дяди его, князья Михайло и Дмитрий Пожарские, жалуются на него царю и пишут, что племянник их ‘на государевой службе’ в Москве заворовался, пьет беспрестанно, по кабакам ходит, пропился донага и стал без ума, а дядей своих не слушает, хотя они всеми мерами его унимали, били ‘и на чепь и в железо сажали’. ‘Поместьице твое, государь, — пишут они, — царское жалованье давно запустошил, пропил все, и ныне, государь, в Можайске с кабаков нейдет, спился с ума, а унять его не умеем. Вели, государь, его из Можайска взять и послать под начал в монастырь, чтоб нам, ‘холопем твоим’, впредь от тебя, государь, в опале не быть’. Царь написал об этом можайскому воеводе и велел прислать Пожарского в Москву, в разряд. Вместо прекращения подобных кабацких ярыг, с течением времени они все больше и больше увеличивались. Случалось, и дворяне пропивали имения, и одни из них шли промышлять по кабакам, другие — в клубы, третьи делались сводчиками, стряпчими. Пропив все с цыганками, они сами становились цыганами и начинали торговать лошадьми. К подобным дворянам присоединялись толпы ‘чиновников’, сменивших старых подьячих и приказных, и целая армия цеховых и мещан, для которых кабак сделался единственным убежищем в жизни. Между тем, исключая кабаков, вырастали притоны кутивших господ, ‘трактиры’ с клубами табачного дыма, с дикими криками, стуком киев ‘в отдельной’ комнатке, где маркер обделывает какого-нибудь господчика. Барство развратило все трактиры и гостиницы, никуда нельзя войти без того, чтоб тебя не приняли за ‘барина’, т. е. за человека, способного кидать даром деньги. Но видно мало было трактиров с одними ‘машинами’. Вся Москва с прошлого года усеялась ‘трактирами’ с арфистками, русскими и немецкими, с танцами, с хорами музыкантов. Эка, подумаешь, веселятся. Но сволочь, пившая, как мы видели, некогда в одних кабаках с Пожарскими и Гундоровыми, давно уже живет особняком, сделав кабак как будто какой-то собственностью людей своего класса. Число городских пьяных увеличивается неимоверно. У них явился даже новый праздник — ‘понедельник’. По понедельникам, как и по воскресеньям, все кабаки набиты битком. Число кабацких пьяниц определяется лучше всего числом кабаков. Кабаков в Москве в 1847 году было 206, в 1862 — 218, а вместе с трактирами и другими питейными заведениями — 371, а в 1863 — кабаков 919, а вместе с другими питейными заведениями — 3168. Экая роскошь, подумаешь! Великое благодеяние для людей, которые, по их же словам, ‘хлебают сиротские слезы, завивают горе ремешком!’
Текст по: ‘Развлечение’. 1864. No 22.