В. Ф. Ходасевич
В. Ф. Ходасевич
Город Разлук
Город Разлук
В Венеции
I
II
III
КОММЕНТАРИИ
КОММЕНТАРИИ
Город разлук, Ходасевич Владислав Фелицианович, Год: 1911
Время на прочтение: 6 минут(ы)
Ходасевич В. Ф. Собрание сочинений: В 4 т. Т. 3: Проза. Державин. О Пушкине. — М.: Согласие, 1997.
Не внешний вид, не то, что дается впечатлениями зрительными, всего более поражает путника, впервые приехавшего в Венецию: к этому достаточно подготовлен он прочтенными книгами, виденными изображениями, рассказами знакомых. Но неизгладимо внедряется в память ее тишина.
Оглушенный грохотанием поезда, вы выходите из вагона и среди суеты вокзальной пробегаете по длинным коридорам, торопливо расплачиваетесь с носильщиком, и только усевшись в гондолу, только отъехав уже от пристани — вдруг изумляетесь: почему же так тихо?
И в самом деле: вы в большом городе, в час позднего утра, когда пора бы уже проснуться всему городскому гулу, — а вас окружает нежданная, странная тишина.
Редкие всплески весла, далекий гудок парохода, еще более отдаленный, дребезжащий голос часов, идущий словно из самого неба, — вот и все. Да еще где-то стучит молоток по камню.
Протяжно кричит гондольер, — и вы сворачиваете в маленький канал, тесный и темный. Покрытые плесенью стены резко и прямо падают в воду. Но вот какой-то перекресток — и вы видите, как от дома к дому перекинулся узкий мостик, залитый солнцем. Солнечные зайчики, отраженные ленивой водой канала, беззвучно снуют по каменным перилам. Откуда-то сбоку появляется женщина в черном платке. По невидимым ступеням взбегает она на изгорбину мостика и так же беззвучно, как солнечный отсвет, исчезает в узкий проход.
А с другой стороны, еле шурша, проходит человек в сером пиджаке и круглой соломенной шляпе. Профиль его проплывает по небу, — и снова нет никого. Въехав под мост, в сыром и прохладном сумраке, встречаете вы огромную барку. Еле приметным движением скользит она мимо вас. Седой старик, в рубахе, расстегнутой на груди, с засученными рукавами, стоит на корме и, напрягаясь, огромным веслом толкает барку вперед. Он похож на Харона.
О, легкие тени венецианского утра! Вы, похожие на людей, — только лукавые призраки. Не в жутком сумраке ночи, но в добела раскаленном и трепетном воздухе дня проплываете вы словно из кулисы в кулису. Да, из сырого Аида поднялись вы сюда, на поверхность земли, еще раз погреться на солнце, мелькнуть и исчезнуть. Знаю, любо вам обмануть наивного путника, на миг облекшись воздушной плотью, ибо велика ваша тоска по земле и велика жажда проникнуть в круг тех, кто живет. Привет вам!
На восточной окраине города расположен парк, так называемые Giardini publici. В нем можно созерцать безобразный памятник Гарибальди, похожий на те угловатые гротики, которыми украшаются комнатные аквариумы. Из него даже каплет вода.
Однако с венецианским парком считаться не следует: это изобретение позднейшее и непопулярное. Посещают его разве только заезжие гости, скучающие по ‘природе’. Венецианцы туда не ходят, и это вполне естественно.
Город, особенно современный, есть уход от природы, но уход вынужденный, невольный. Потому-то муниципальные учреждения всего мира так заботливо охраняют свои чахлые насаждения: хотя бы иллюзии природы просит дряблое и нерешительное сердце горожанина. Сад — бессмысленный рудимент городского организма.
Не такова Венеция. Природу отвергла она сознательно и свободно. Укрепив зыбкую свою почву, она не поколебалась скрыть ее под сплошным каменным покровом. Можно было бы сказать, что стихии венецианца суть вода, воздух, огонь и камень. Тощие деревца, кое-где выглядывающие из-за каменных стен, здесь до очевидности не нужны, да их, слава Богу, и немного.
Я не хочу сказать, что Венеция с каким-то ожесточением изгоняет природу. Нет, она просто поворачивается к ней спиной.
В представлении венецианца мир, обитаемый человеком, есть город — совокупность жилищ. Недостаток места заставил Венецию сузить улицы свои до последних пределов, и венецианец, отказавшись от лошади как средства передвижения, преодолевает пространство пешком, ходя по своим закоулкам, как по коридорам одного гигантского здания. Он с такой же простотой ходит по своему городу, как мы по своей квартире.
В Венеции есть только комнатные животные: собаки и кошки. Из птиц — одни голуби, но все они гнездятся на Пьяцце, кормясь из рук прохожих. Если бы прекратить продажу кукурузы перед собором св. Марка, в Венеции не было бы и голубей: им осталось бы или улететь на материк, или умереть с голода.
Из всех городов земного шара Венеция наименее может считать себя чем-нибудь обязанной природе. Напротив, вся она — какое-то изумительное и нарочитое создание человека. Блистательно возникновение этого города наперекор природе, и многозначительно каменное его однообразие. Венеция — прообраз титанической дерзости и неизбежной ограниченности человеческого ума. Венеция есть причуда гения, и оттого в этом городе, таком прихотливом и странном, полном прекраснейших образцов барокко, менее всего хочется быть естественным.
Там, где в минувшие времена карнавал продолжался шесть месяцев, где полгода ходили в масках, простота теряет всякую цену. Жизнь становится игрой, опасной и тонкой.
Потому так понятны и милы подведенные брови, нарумяненные губы и слишком заботливо обутые ноги венецианок. Потому так влекут нас их черные шали и ночные певучие шаги по звонкому камню.
Хотел бы я посмотреть на того чудака, который первый пустил по свету сплетню, будто Венеция — прекрасный приют для влюбленных. Конечно, одно из двух: или он был наивен, ужасно наивен, до трогательности, до того, что уже невозможно на него сердиться, — или же это был злой старикашка, завистливый и беззубый, решивший подставить петушью свою ножку всем, кто послушает коварного его совета.
Нигде так легко не расстаешься с надеждами и людьми, как в Венеции. Там одиночество не только наименее тягостно, но наиболее желанно. И вовсе не для того, чтобы сосредоточиться, уйти в себя, но напротив: чтобы забыть себя, потерять былое, сделаться одним из тех, кто часами сидит на набережной, глядя в туманную даль лагуны или на узкую башню San Giorgio.
Венеция — город разлук.
В былые, счастливые дни караваны кораблей приставали к богатым ее пристаням, толпы чужеземных купцов и матросов, хлынув на набережную, волнами вливались в ее закоулки. Отцы, сыновья и мужья то прибывали домой, то уходили в море. Здесь, на родных островах, были они такими же случайными гостями, как темнолицые пронырливые мавры и белокурые безвольные рабы-славяне. Здесь века научили людей спокойно встречаться и расставаться безбольно. Стремительное возвышение Венеции и ее несметные богатства, привезенные со всех концов мира, были только достойными трофеями тех, кто спокойно и вольно в любую минуту готов был покинуть свой город, свою семью, всех любимых и близких — ради опасного плавания или дерзкого набега.
И в наши дни, по вечерам, когда схлынет с Пьяццы разноплеменная толпа, когда затихнут на риве окрики гондольеров, — хорошо забраться в кафэ, возле театра Fenice, долго сидеть там, а потом еще дольше слоняться из улицы в улицу и думать о том, что ведь вот — ничего не стоит вдруг, ни с того ни с сего, пойти к себе, завязать чемодан и уехать.
Но трудно уехать отсюда домой, в Россию. Здесь научаешься любить камни, черную воду каналов, соленые испарения моря, рыжие занавески на окнах да людей, проходящих, как тени.
Но горько и скучно помыслить, что дома ждут начатые дела, волнующие известия, близкие люди, что там снова воскреснут былые привязанности. Здесь хочется не любить и не хочется быть любимым. Венеция — город разлук.
Для того, кто задумал пропасть навсегда без вести, — путь лежит через Венецию: здесь скоро разлюбишь былое, от всего оторвешься без боли и легко пойдешь куда глаза глядят. Недаром слово ‘Аргентина’ здесь у всех на языке. Почему? Да так… Пришлось плохо — взял и уехал куда-нибудь за океан. Аргентина так Аргентина.
Легкий и нежный холод здесь вливается в сердце. И дуновения его кажутся счастьем нетленным, вечным.
Нет, не пускайте влюбленных в Венецию. Там цепи становятся паутиной. Там учишься великому искусству: разлюблять.
Город разлук. — Московская газета. 1911. 23 сентября.
В Венеции судьба неожиданно соединила, сблизила Ходасевича и Бориса Александровича Грифцова (1885—1950). 3 августа 1911г. Ходасевич сообщал А. И. Чулковой в Париж: ‘Валандаюсь с Грифцовым, Катя уехала в Москву, — и он очень мил на холостом положении’ (РГАЛИ. Ф. 537. Оп. 1. Ед. хр. 39). В это же время уехала в Москву и Евгения Муратова. Оставленные возлюбленными, приятели бродили по улочкам Венеции, переживая ‘страшную сладость в смущении, что любовь прошла’, — как писал Б. Грифцов в автобиографической повести ‘Бесполезные воспоминания’ (Берлин: Изд-во писателей, 1923). Ср. со ст-нием Ходасевича ‘Нет ничего прекрасней и привольней, чем навсегда с возлюбленной расстаться…’ (1925—1926).
Совместность пережитого связала и их произведения множеством сюжетных линий, персонажей, тональностью, а порой текстуальными совпадениями. Особенно это касается рассказа ‘Дни в Венеции’ (30 августа — 1 сентября 1911 г.), который Б. Грифцов посвятил ‘Вл. Ходасевичу’, и очерка ‘Город разлук’. В другом рассказе Б. Грифцова, ‘Неверное сердце’, в автобиографическую историю вплетен любовный сюжет Ходасевича и Е. Муратовой, их встреча в Венеции. Рассказы Б. Грифцова, неопубликованные, оставшиеся в рукописях (РГАЛИ. Ф. 2171. Оп. 1. Ед. хр. 17), Ходасевич знал, возможно, слышал их в чтении автора.
И в более поздние годы, неоднократно, в стихах и прозе, обращаясь к венецианским впечатлениям, к теме ‘город разлук’, Ходасевич менял тональность, освещение. Заехав в Венецию в 1924 г., он жаловался В. Г. Лидину: ‘Для Венеции нужна беззаботность, точнее — способность предаваться чистому лиризму (любой окраски). А вот ее-то и поубавилось’ (письмо от 18 марта 1924 г. — см. т. 4 наст. изд.).
Со временем лирическая тональность сменилась трагической опустошенностью. В 1934 г., вновь обратившись к венецианским воспоминаниям, автор ‘Европейской ночи’ не нашел ни романтической возлюбленной, ‘царевны’ (‘изумительного и нарочитого создания’), ни романтического города-причуды. Тему прозаического отрывка он обозначил словами ‘О трех женщинах’, сделав героиней своей ‘уличную женщину 2-го разряда’ (или ‘женщину в зеленом’), её старуху-мать и дочь.
Только начало задуманного рассказа перекликается с очерком ‘Город разлук’: ‘Венеция. Свобода. Безделье. Вдвоем. Вживание в жизнь гор<,ода>, к<,а>,к в жизнь природы. Час дня, погода = обеду, 5 час. = чаю, вечером музыка на Пьявоне. Отливы толпы равны отливам моря’.
‘Женщина в зеленом’ — сквозной персонаж рассказа Б. Грифцова ‘Дни в Венеции’, своеобразная ночная душа Венеции, жизнь которой состоит из череды влюбленностей, короткого счастья и раз? лук. Рассказ кончался словами: ‘Да, накануне отъезда я еще раз видел нашу женщину в зеленом. Ее снова можно назвать так, потому, что она была опять в зеленом платье, одна, нескладная, печальная. Она металась в часы ночные по пьяцце, посмотрела так печально и дико и исчезла за углом прокураций’.
Историю ‘женщины в зеленом’ Ходасевич перенес в свой рассказ, заземлив ее. На этот раз он писал не о молодом счастье любви и счастье разлуки, не о мимолетности чувств — о невозможности повторить пережитое, об усталости и отсутствии желаний, когда к жизни привязывает ответственность за близких: слово ‘святость’ множество раз повторено в рассказе. Само понятие счастье меняется: ‘Всем надо счастья. Счастье — это тепло, сытость, покой… Конечно, — раньше было. Ведь вот — влюбился же, б<,ыл>, счастлив, дурак. И, главное, она была сыта, и дев<,очка>,, и старуха’. Правда, и это короткое счастье оказалось случайным: ‘Лживый флорен<,тиец>,. Право, жаль, что проза… И жаль, что не сыта. И дев<,очка>,, и мать. И что не прочно все’. За этим следовала неожиданная яростная концовка: ‘А я свободен! А мне ничего не надо! А у меня нет желаний!’ (АБ. Ф. Карповича).