Горная дорога из Дагестана в Ширван через Кунакенты, Бестужев-Марлинский Александр Александрович, Год: 1834 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 8 минут(ы)

А. А. Бестужев-Марлинский

**Горная дорога из Дагестана в Ширван* через Кунакенты**

Опальные: Русские писатели открывают Кавказ. Антология: В 3 т.

Ставрополь: Изд-во СГУ, 2010. — Т. 1.

11 апреля, 1834. Шамаха.

Долой с коня! Нет возможности держаться в седле по такой крути. Иду, и кованые каблуки мои скользят по камням, грудь хочет разорваться от напряжения — да мне это не первинка! Завиваю хвост коня около руки, и конь почти волоком взносит меня в гору, нечего сказать: премилое средство совершать живописные путешествия! Пригласил бы я с собой какого-нибудь петербургского щеголя протанцевать галопад по этим острым кремням: перед лицом — подковы лошади, справа — утес, которого так и подмывает рухнуть вам на голову, слева — обрыв до дна ада, назади — крутая, витая, скользкая лестница, построенная водопадами под руководством кавказских чертей, — и если он не разлетится в курительный порошок от здешних вихрей иль не изорвется в папильотки на шипах скал и терновников до полудороги, то, наверно, ему на полжизни станет рассказов и на всю жизнь раскаяния. Зато что за дивные виды на каждом шагу, при каждом повороте ущелия! Проложите сюда чугунную дорогу, осветите газом пещеры — логовища барсов, нажарьте из них котлетов на парах и постройте гостиницы там, где блестит теперь винтовка горского разбойника, так будьте уверены, что английские милорды и набобы не пожалеют тысяч фунтов стерлингов за виды, которыми пользуюсь я теперь за восемь копеек на версту¹.

Редеет лес, и я без сожаления раскланиваюсь с ним, он наг, он не оделся еще в общий мундир весны — в зелень. Он не дает ни приюту от дождя, ни тени от солнца. Немногие заржавленные непогодою пни провожают меня до границы лесорастения и машут, как ведьмы, длинными сухими космами плюща. Теперь уж около меня одни купы кустарников вылезли из расселин, будто кочующие семьи цыган, и греются на солнышке, а вот эти два терна вцепились друг другу в волосы — ни дать ни взять наши русские мужички на ярмарке, а вот уж только чахлый вереск качает головою, словно не верит, дожить ли ему до завтра, и потихоньку кашляет от ветра. Вот один мох краснеет по скалам, точно румяна по щекам старушки. Это уже последняя борьба органической жизни с неорганическою природою: далее природа спит беспробудным, каменным сном, завернувшись в саван вечного снега, далее уже растут одни знаки восклицания и водятся только ветры, вьюги и восторги чувствительных путешественников.

Как ни расположен я был шутить всем и надо всеми, но когда достиг до вершины хребта, отделяющего Кубинскую область от Шамахинской, когда оглянулся кругом, я обомлел от наслаждения, как будто неожиданно встретив глаз на глаз ее — душу моей души, как будто ангел принес мне весть прощения. Здесь, да, здесь, где больше неба, чем земли, человек должен с досадою бросить кисть и резец, забыть свой бледный, бедный, нищенский язык. Нет силы выразить, нет средства удержать в себе чувства удивления, которое заставляет перекипать сердце через край, которое зажигает душу и рассыпает ее врозь лучами…

Взгляните на восток: там, вдали, в глубине, между синью неба и дали, видите ли вы, как яснеет полоса оживленного серебра? Это Каспийское море. Но кто скажет, где граница гор с морем? Где кончится море и начинается небо? Вот она — эта гармония, слышимая одной душе, сливающая в один лад, в один блеск и земное и небесное. Вот радуга прекрасного, возникающая как мост между миром и богом.

Любуюсь вновь и вновь… Прекрасно! До того прекрасно, что невольные слезы навертываются на глазах. Солнце вровень со мною, словно горящий корабль, плывет в яхонтовом океане воздуха, прыщет, пышет лучами, льет позолоту света, наводит чернеть теней на далекие волнистые хребты. Из-за них кой-где пробивается молодая зелень полей, а по ней узорно вьются ручьи и речки, и вся эта картина улыбается вам из мрачных рам ущелия, жива, ярка, блестяща, как вешний сон юноши, недоступна и далека, как потерянный край Эдема. Лучами и кругами расходятся от меня горы, выникают, выглядывают друг из-за друга, то иззубренные дождями, то пробитые навылет трещинами, инде чернея дремучим лесом, там красуясь полосами снегов или рассыпаясь в холмы, которые, как эмиры в зеленых чалмах, сидят под тению палат падишаха мира.

А между тем облака тянутся над хребтами, как вереницы перелетных гусей, или взбираются по ребрам утесов, подобные стадам горских овинов, оставляя пряди волны своей на острых, как терния, гребнях, или отдыхают, как верблюжий караван, богатый грузом дождей, у башни керван-сарая. Вот одна туча, расширив крылья словно белый орел, зыблется над пропастью, хочет пасть и засыпать ее… Другая уж пала и замерзла на теме Шах-дага, но не теперь, нет, — в день творения! Такая ж туча и под ногами моими: снег ее так чист, что грех пятнать его следом своим. Боишься дохнуть, чтоб не затмить паром этого светлого неба, чтоб не заразить тлетворным дыханием человека тонкий нагорный воздух. И кажется, право, здесь никогда еще не был человек: так все дико, пустынно и девственно кругом! Нигде не видать ни замка, ни города, ни селенья, нигде ни борозды, ни дороги. По крутизнам чуть заметны кой-где черные следы молний да стежки, проторенные вешними потоками, и одни лишь потоки говорят с окрестностью, свергаясь по камням или низвергая их долу, да ропщет лес, да ветер свищет порою. Не слышно подковы путника или топора селянина: здесь царствует природа, а не люди.

Но придет время, люди найдут на тебя, и ты упьешься их потом, как теперь росою небес, и они заселят твои заветные ущелия и теснины, запылят тебя высевками общественной жизни, загрязнят, притопчут до самой маковки, истопчат твое сердце рудниками и каменоломнями, извлекут наружу твои внутренности, выворотят, исказят, обстригут тебя, увещают побрякушками своего ничтожества, заставят работать на свою жадность, сделают тебя наемником своих прихотей, научат ветры гор свистать свои жалкие песни, принудят водопады твои молоть кофе и в девственных снегах твоих станут холодить мороженое. Конечно, человек выиграет, но поэт проиграет в эту перемену. Он не найдет тогда ни одного пустынного уголка, где бы спрятать от света сердце свое, где бы мог он наедине вдохнуть в себя природу и на свободе выплакать душу звуками. Мелочные люди выживут даже шакалов из пещер, отнимут гнезда у орлов и подложат в них кукушкины пестрые яйца, — одним словом и наконец удобство убьет величие равно в области мысли, как в области общежития. Ты будешь красивее, Кавказ, — но будешь ли ты прекраснее? Ты можешь стать лучше — но лучше так, как есть!

Мне так отрадно и легко — так легко, что кажется, будто из плеч моих развиваются, расцветают крылья, кажется, стоит ударить пятой в этот порог небожителей — и улететь за взорами в небо, умчаться домой, к звездам-сестрам! О, великую, божественную мысль зарыла природа в сердце гор, этих каменных исполинов земли, чистою радостью увенчала их темя! Здесь поникаешь перед нею с благоговением, потому что достигаешь сюда с опасностию, потому что отсюда легче разгадываешь ее промысел. Снизу, глядя на эту громаду гор, изумление поражает человека, но сверху уже удивление, то есть сознание прекрасного, овладевает вами — сознание гордое и независимое, потому что оно склоняется пред тем, что лучше нас. Прекрасное есть заря истинного, а истинное — луч божества, преломленный о вечность. Вот почему это чувство возникает в душе, как воспоминание былого! Оно знакомо, оно родственно ей. Гляжу на Кавказ — и кажется, я не впервые здесь, кажется, колыбель моя качалась волнами вон того водопада и ветры гор убаюкивали меня в сон, кажется, я бродил по этим хребтам во дни моего ребячества, когда божий мир был моим ровесником!

И кто ж сказал, что я не был ровесником миру? Разве пылинки, составляющие мое тело, не современны ему? Разве душа моя не жила довечно в лоне провидения?..

Спускаюсь к Ширвани, стране солнца, самой богатой хлебом в Кавказской области. Передо мной развивается изумрудное море холмов, пересеченное черными хребтами и задвинутое от севера заснеженными горами Лезгистана, Кази-Кумыка и Ели-су, от запада — стеною Карабахских гор. Конь мой скользит на хвосте или метко перепрядывает с обломка скалы на другой обломок, заваливающий узенькую тропинку, по которой и через которую с шумом несутся ручьи тающих снегов. Иногда, огибая угол утеса, он храпит и пятится назад от испуга, не находя опоры для копыт, — а пропасть ущелия зияет и рычит внизу, как пасть чудовища, как гортань неизмеримого удава, которого обаятельное дыхание непреодолимо влечет к себе жертву из глуби леса и может высосать жаворонка даже из выси небес. Брось повода, отдай свою душу богу, а тело коню, не пускай своего взора слететь с края пропасти, в которую боится заглянуть само солнце, не пускай, или он увлечет за собою и сердце твое.

——

— Чапар-хан², где же Шайтан-кюприси, чертов мост, которым меня столько пугали? Где он? Или сбежал, как сам его строитель, в отчаянии от хитрости и смелости человека?

— Мы уж давно его переехали, — отвечает погонщик. Так бывает со всеми нашими страхами: ждешь их лицом к лицу — глядь, уж они за нами!

— Однако ж, — говорит словоохотный чапар, очень довольный, что я завел с ним речь, — однако ж, ага, черту в самом деле не стало житья от нашего брата человека. С вашего приказа сказать, жил он сперва при дворе персидского падишаха, но так как он не сумел хвостом своим выводить такие же выкрутасы, как выводят мирзы на ферманах, и спина его не смогла сгибаться в двадцать пять перевертов, как у всякого придворного, так его, беднягу, отдубасили однажды по пятам и вытолкнули за высокий порог шегин-шаха³. С разбитым носом и поджавши хвостик, удрал, убежал он в город⁴. ‘Дай-ка, — подумал он, — пущусь я в торговлю. Горожане народ глупый: я видал, как придворная сволочь надувает их и на сладкие слова удит червончики из их карманов’. Вот продал он ножовщику рога свои на черенки, вместо оленьих. Рад черт абазам* — а не знает того, что они оловянные. Поймали, схватили его чауши* с поддельными деньгами — никто не берет черта на поруки — давай фелакку⁵, валяй его по пятам. Насилу вырвался, бежит, миляга, без оглядки в поле. Гадает, думает, умом-разумом раскидывает. ‘Заживу, говорит, с поселянами. Поселяне — люди простые, черные, темные: обмануть их — безделка, их разве ленивый не обманывает!’. Вот и попадается ему навстречу мужичок.

‘Селям алейкюм!’

‘Алейкум селам!’

‘Куда идешь, добрый человек?’

‘Вдоль по дороге’.

‘Славная погода!’

‘Да, лучше нельзя выдумать для того, кто хочет утопиться!’

‘А-а, — подумал черт, — фазан сам летит на ястреба, не уйдет моих когтей его душенька. Надо поживиться хоть чухой его⁶, покуда он вживе. — А с чего тебе припала охота топиться?’ — спрашивает черт селянина.

‘Да есть нечего!.. Так хоть напиться вдоволь’.

‘Хорошо, брат, и это: а если я помогу тебе?’

‘О, так навечно я раб твой! Ты мой будешь хан, господин, отец родной, валлах, биллах, таллах!’

‘Послушай, мужичок, вот что мы сделаем: купим семян да засеем поле, это твое дело, только три четверти урожаю мне, а четверть тебе. Согласен ли ты?’

У мужичка сыплются искры из глаз от радости, а сердце словно медом обливается.

‘Не только три четверти, а все, что взойдет сверх земли, тебе отдаю: с меня довольно и корней’.

По сказанному, как по писанному, — ударили по рукам. Черт заложил одному факиру шубу свою за два томана*. Накупил мужичок семян петрушки и редьки, моркови и репки, засеял огород в три переклика, а черт мой ночей не спит, днем не присядет, таскает воду, отпугивает воробьев и без кожи дрожит, все барышей дожидается. Поспело все, сняли все на огороде. Мужик, человек совестный, отдал всю траву черту сполна, себе взял одни коренья. Диво да и только черту — мужик разъелся и разжился, а его травы и на базар не пускают. ‘Постой, рассуждает он, — теперь меня не проведешь. Я в один раз на два раза умнее стал’. Опять идет к мужичку, опят дает ему семян.

‘Только, приятель, говорят, не осуди, в это лето бери себе стебель, а корень-то изволь отдать мне’.

Мужик ударил рукой в руку.

‘И то дело! — говорит он. — Надо квит на квит навести’.

Сеет он, только сеет не овощи, а жита. Взошло все, как изумруд, налилось, как золото: жнет мужичок в полный серп да посмеивается, а черт дивится пуще прежнего: его корешков даже ослы не едят! Догадался, однако, он, и хоть поздно, а вложил палец в рот.

‘Ах вы, проклятые людишки! — вскричал бес, хвостом вытирая слезы: — Меня перехитрили во всем, а я же у вас за все про все виноват, на меня вы все-таки вьючите небылицы да напраслины. Живите себе одни: я между вами лишний!’

Ударился в землю, и с тех пор у нас про него ни слуху ни духу. Из чертовой кожи, что осталась в закладе у факира, тот сшил себе шубу, и говорят, болтают соседи, будто перепродал ее нашему кадию.

Примечания автора

1. За Кавказом поверстная плата на лошадь и версту 2 коп. серебром, равно по большим и проселочным дорогам.

2. Чапар — гонец, извозчик, погонщик, Чапар-хане — почтовый двор.

3. Государя государей.

4. Восточные народы беспрестанно употребляют плеоназмы: гюр, бах (гляди, смотри), ишляды, куртарды (сделал, кончил) и т.п. вы услышете десять раз в минуту.

5. Фелакка — доска с двумя скважинами, в которые проделывают ноги виновного: вздергивают пяты вверх и бьют палками.

6. Чуха — кафтан.

Примечания

Впервые — в ‘Библиотеке для чтения’, 1834 год, т. VI, в серии ‘Кавказские очерки’.

Стр. 144. Ширван — Ширванское ханство с главным городом Шемахой. Присоединено к России в 1805 году. В 1820 году ханское управление в Ширване было уничтожено.

Стр. 145. Абаз, или абас — персидская монета. Чауши — рассыльные, выполняющие и полицейские обязанности.

Стр. 146. Томан, или туман — персидская золотая монета.

Текст и примечания печатаются по источнику:

Бестужев-Марлинский А. А. Горная дорога из Дагестана в Ширван через Кунакенты // Бестужев-Марлинский А.А. Сочинения в двух томах. — Т. 2. — М.: Государственное издательство художественной литературы, 1958. — С. 202-208, 694.

А. А. Бестужев-Марлинский

Горная дорога из Дагестана в Ширван* через Кунакенты

Примечания автора

Примечания

Текст и примечания печатаются по источнику:

Читайте также:

**Горная дорога из Дагестана в Ширван* через Кунакенты**