Алексей Будищев
Алексей Будищев
Горькая правда
Горькая правда
—————————————————-
Горькая правда, Будищев Алексей Николаевич, Год: 1901
Время на прочтение: 5 минут(ы)
Когда Надежда Павловна подъезжает к своей усадьбе, кругом воцаряется египетская тьма, и вся равнина, на которой брошена усадьба, превращается в чернильную кляксу.
Двое суток тому назад Надежде Павловне пришла в голову идея заглянуть в свое именье и кстати обревизовать управляющего, приглашенного ею заглазно два года тому назад. Ревизию свою ей хотелось произвести внезапно, и потому телеграммы о своем прибытии она не давала, намереваясь прожить сутки или двое не в своем деревенском доме, как это она делала обыкновенно, а во флигеле управляющего.
И вот она едет на ревизию.
Между тем, пока ямские кони везут ее среди чернильной кляксы к освещенным окнам флигеля, Надежду Павловну вновь осеняет идея: назваться вымышленным именем и рассказать целую историю, будто она едет туда-то, боится волков и просит о ночлеге. Таким образом она превесело проведет целый вечер, а утром откроет свое инкогнито. Эта мысль наполняет ее таким весельем, что она готова хлопать в ладоши.
Через час, вся свежая и благоухающая, она уже сидит за чайным столом и пьет чай вместе со своим управляющим-агрономом Адарченко. В комнате светло и уютно. На всех предметах лежит печать профессии юного агронома. В углах торчит засушенное просо в сажень ростом, у письменного стола портрет красивой тирольки-коровы с великолепными формами, под столом тыква, похожая на Монблан. И все это очень нравится Надежде Павловне. Они сидят и пьют чай. Она в каком-то соблазнительно-шелестящем наряде, он в грубых высоких сапогах и грубого сукна куртке, из-за которой пестреет расшитый ворот малороссийской рубахи, завязанный красной лентой. Ее лицо все движется и играет, как шампанское, жизнью, весельем, смехом, а он угрюм. Очевидно, присутствие женщины его стесняет, — и его лицо, юное и симпатичное, принимает выражение тупого, чисто хохлацкого упрямства. Она сыпет на него вопросами, атакует его и так, и сяк, и эдак, а он хмурит бровь, сутулится и отвечает ей фразами сухими и отрывистыми, как пистолетный выстрел.
— Вот, например, ваша хозяйка, — болтает Надежда Павловна, играя глазами, — я слышала, она очень милая, умная и веселая женщина. Почему же вы не заехали в Москву познакомиться с ней, когда ехали мимо. Вы дикарь, вы ужасный дикарь! Ну разве же можно быть таким необщительным?
— Почему вы знаете, что Надежда Павловна умная и милая женщина? — угрюмо спрашивает ее, в свою очередь, Адарченко.
— Я слышала, мне говорили.
— Вам соврали, она хлупая, — говорит Адарченко, произнося букву ‘г’ по-хохлацки с сильным придыханием, почти как х.
По лицу Надежды Павловны скользит легкая тень смущения. Однако, она сейчас же оправляется.
— Почему вы думаете, что она глупая?
Адарченко угрюмо сутулится.
— Я не думаю, а знаю это наверное по ее письмам, — отвечает он, — она хлупая и безхрамотная. Она пишет мне: ‘Сколько десятин вы думаете засеять на будущий ход пшеном?’ Во-первых, пшено написано через ‘е’, а засеять через ‘c’, а, во-вторых, каждый дурень знает, что сеют не пшено, а просо.
По лицу Надежды Павловны снова скользит тень смущения.
— Ну, это такие пустяки… — говорит она, шелестя платьем.
— И при этом она очень скупа, — угрюмо продолжает Адарченко, — жестокосерда и на рабочих смотрит, как на скотов. Пишет мне: ‘Не дорохо ли вы платите за работы?’ Дорохо платите! Это за лошадиный труд-то! А на что ей деньхи? На хлупыя тряпки? По Москве хфорсить?
— Ну уж вы… — смущенно шепчет Надежда Павловна, но Адарченко ее перебивает.
— Хфакт, — говорит он, произнося букву ‘ф’ с сильным придыханием, — хорькая правда!
Он пожимает плечами, сутулится, и все его юное лицо дышит искренним презрением. Надежда Павловна слегка ежится под его взглядом.
— А многие умные люди, — пробует она защищаться, — всегда говорили ей, что у нее нежное сердце, тонкий ум…
— Мужчины ховорили? — перебивает ее Адарченко.
— Мужчины.
— В хлаза?
— И… и… в глаза.
— Какой же дурень скажет женщине в хлаза, что она хлупа, как охлобля? — вопросом отвечает ей Адарченко. — А вы бы послушали, что эти же самые мужчины ховорят о ней за хлаза? Вы не слышали, а я слышал. Доронин, Сапожников, Сихизмундский, все соседи, близко ее знающие, вы послушали бы, как они о ней отзываются за хлаза?
— Как?
— Так же, как вот и я. Хлупая, нахлая, подлая.
Надежда Павловна едва не подскакивает с кресла. Ей хочется крикнуть: ‘как вы смеете, наглый вы человек!’ Но она спрашивает:
— Это за что же?..
Она опускает загоревшиеся глаза, разглядывает кольца на своих тонких пальцах и гневно теребит кружева. По ее движениям, резким и порывистым, видно, что она раздражена до последней степени, что ей хочется бить посуду, но она сдерживается. Адарченко сутулится еще больше.
— А вы не слышали ее истории с мужем? — спрашивает он ее.
При этом вопросе глаза Надежды Павловны тухнут, лицо слегка бледнеет, а на ее лбу, под глазами и в углах губ, появляются тени.
— Н-нет… то есть да… то есть не совсем… — шепчет она.
— У нее был муж, — с расстановкой говорит Адарченко, — умный, честный, дельный, человек, вот именно, каких мало. Она от него сбежала с каким-то хнусным хфертом. Хфлиртовать захотела, сына с собой взяла, а мужу дочку оставила. А потом пишет мужу: ‘давай меняться, мне девочки больше нравятся’. — Это нехлупо? — спрашивает Адарченко Надежду Павловну.
Та молчит и сидит, опустив глаза. Адарченко переставляет ноги и продолжает:
— А девочка захворала корью и умерла: корь застудили, не дохлядели. А кому было за ней смотреть? Отцу некогда, — отец с утра до ночи по полю мычится, деньги добывает, жене на хфлирт. А хорничная мне ховорила, девочка перед смертью все мать звала: ‘мама, мама, мама!’ — Это не подло? — спрашивает Адарченко Надежду Павловну.
Та молчит, тени на ее лице растут. Ресницы и уголки ее розовых губ начинают вздрагивать.
— Если бы она знала об этом, то поверьте… — наконец, шепчет она.
— Что знала? — упрямо перебивает ее Адарченко, — что больные дети мать к себе зовут? Если она не знала об этом, значит, она холая дура!
Он встает и взволнованно ходит из угла в угол по комнате. Порою он подходит к окну и глядит на чернильную кляксу, чернеющую за окнами, а его лицо сразу выражает собою и бесконечную жалость к погибшей девочке и бесконечное презрение к ее матери.
— Да, — говорит он, слоняясь от угла до угла, — если бы не нужда, я бы не стал и работать для такой хнусной женщины. На что ей деньхи? Да, нужда, ничего не поделаешь. Брату двадцать рублей в месяц высылать надо. А где их взять?
Между тем Надежда Павловна сидит в своем кресле с потемневшими глазами и думает: ‘почему ей никогда в жизни не говорил ничего подобного ни один мужчина? Зачем ей льстили всегда и все? Зачем ей лгали? Зачем ей внушали в семье, в школе, в обществе, что покорять мужские сердца и блистать — самое почетное занятие для женщины? За что ее заставляют теперь выслушивать такие тяжкие оскорбления?’
Ей делается жалко самое себя до слез. Адарченко слышишь рыдания и оборачивается, Надежда Павловна сидит в кресле, поставив локти на стол и глубоко втиснув тонкие и бледные пальцы в крутые завитки черных волос. Ее голова трясется, она рыдает.
‘Вот еще штука-то!’ — думает Адарченко, он подходит к ней, трогает ее за плечо и говорит:
— Вы о чем? Что с вами? Да будет же вам! Вам жалко девочки? Да? Вот видите, вам жалко, мне тоже жалко, до слез жалко, а мать в три хода ни разу не заглянула на ее мохилку! А вы еще за нее заступаетесь! Да будет же вам! — трогает он ее за плечо.
Однако, Надежда Павловна продолжает рыдать, и Адарченко с тоской думает: ‘чем бы ее утешить?’
При этом он вспоминает, что когда женщины плачут, им дают воды. Он подходит к самовару, берет стакан и цедит в него дымящейся воды.
— Нате вот, выпейте, — сконфуженно говорит он, поднося стакан к губам женщины.
Та делает глоток и тотчас же отстраняет стакан рукою. На ее губах скорбная улыбка, в глазах слезы.
— Вы мне весь рот обожгли, — говорит она, — вода горяча!
Она снова начинает плакать. Тем временем Адарченко бережно несет стакан к окну и ставить его на подоконник.
— Я вот сейчас остужу, вы подождите, не плачьте, — говорит он и думает:
‘Вот чудная женщина! Святая женщина! Какое нежное сердце! Однако, я разжалобил ее на свою шею!’
Он снова сконфуженно подходит к ней и начинает ее утешать.
— Послушайте, перестаньте! — теребит он ее за плечо. — Ведь девочка, может быть, умерла и не оттохо, что у нее мать убежала. Дети вообще часто мрут. Это уже их хфортуна такая. В деревнях вон 50 процентов умирает. Хфакт. И мать ее, наверное, прекрасная женщина. Ведь мужчинам верить нельзя. Они за хлаза о всех женщинах скверно ховорят. В хлаза лебезят, а за хлаза ругают…
Он долго говорит все в том же роде с каплями пота на лбу и слезами в глазах. Ему от души жаль эту чуткую к чужому горю женщину.
Мало-помалу лицо Надежды Павловны начинает светлеть, и через четверть часа оно все играет, как шампанское.
Только в концу вечера она на минуту задумывается. Как она раскроет, однако, завтра утром свое инкогнито?
Источник текста: Сборник рассказов ‘Распря’. Санкт-Петербург: тип. Спб. т-ва ‘Труд’, 1901 г.
Исходник здесь: Фонарь. Иллюстрированный художественно-литературный журнал.