Горе греха, Крашенинников Николай Александрович, Год: 1915 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 22 минут(ы)

Николай Крашенинников

Горе греха

Светлой памяти А. П. Чехова.

I.

Надежда Павловна торопливо одевалась в своем будуаре. В кружевном платье, стоившем около тысячи рублей, в высокой модной прическе и огромной шляпе, накладывавшей заметную тень на верхнюю половину лица, она казалась себе самой красивой женщиной в мире. Надменная улыбка плавала на ее губах, когда она смотрелась в зеркало. Любила она в себе и безукоризненное изящество линий лица, и яркие, точно накрашенные, губы, и безмятежно ровный матовый цвет висков. Но всего больше ей нравились ее голубые глаза. Казалось, всегда они пламенели и в то же время были полны слабой, беспомощной покорности, так очаровывавшей мужчин.

Окончив свой туалет, Надежда Павловна еще раз опрыскала себя английскими духами и сделала несколько шагов к двери будуара. Через полчаса ей следовало быть в одном месте, и она запоздала.

Поэтому она нахмурилась, и подвижное лицо ее выразило неудовольствие, когда на пороге комнаты она столкнулась с Петром Николаевичем, ее мужем, красивым, молодым, с близорукими, тоже голубыми, глазами и розовым лицом, похожим на женское.

— Куда-то едешь? — мягко спросил Петр Николаевич. — На долго?

Надежда Павловна нервно пожала плечами.

— Ну да, еду, — нетерпеливо бросила она. — Расспросы, приставания… Ты знаешь, я не люблю.

Петр Николаевич как-то особенно усмехнулся, Надежда Павловна чуть заметно вздрогнула и сказала, торопясь:

— Я думала, что тебя нет дома.

— Я только что приехал… — Он говорил медленно, как будто лениво. — Мне хотелось с тобой поговорить. Впрочем, тебе необходимо ехать.

Он так подчеркнул ‘необходимо’, что Надежда Павловна поглядела на него встревожено. Но лица мужа ей не было видно: наклонившись, он целовал ее маленькую руку с острыми ногтями, похожую на кошачью, всю унизанную кольцами и сверкавшую. Стоявшие на камине часы пробили полдень. Надежда Павловна взглянула на часы с беспокойством. Петр Николаевич выпустил ее руку и, медленно отойдя, сел в кресло.

— Поезжай… что же, — с длинным зевком проговорил он.

Голос его неприятно разнесся по маленькой комнате, сплошь уставленной дорогими безделушками, ламповый тюльпан слабо зазвенел тоскливым звуком… Надежде Павловне вдруг сделалось страшно, и она решила прикрыть нахлынувшее на нее чувство резкостью.

— Что за разговоры? — крикнула она. — Вы стали вести себя как последний мещанин! Неужели уж вы совсем отвыкли от порядочности?

Она рассчитала, что наступил удобный момент выехать из дому. С деланной небрежностью она сорвала с письменного стола свою сумочку и направилась к выходу, но по дороге запнулась за ковер.

— Римлянин вернулся бы назад! — шутливо уронил Петр Николаевич.

Надежда Павловна обернулась и увидела, что он сидит бледный, с унылым лицом, и его шутка показалась зловещей… Хотела было остановиться, чтобы потребовать у мужа объяснений, но вспомнила, что опоздала, и, махнув рукой, поспешно вышла из комнаты.

И сейчас же ее охватила робость… Она как будто избегала объяснений с мужем. Ей пришло в голову, что он может истолковать себе это для нее невыгодно… И она подалась к будуару, где слышалось какое-то необычное покашливанье Петра Николаевича, точно он задыхался. Сердце ее сжалось от мучительного предчувствия, но сейчас же что-то иное родилось в уме, и она восторженно улыбнулась.

— Сейчас… иду!.. — точно отвечая на чей-то тайный зов, сказала она.

И вышла в прихожую.

Ожидала ее горничная Таня. Она подала Надежде Павловне дорогой, сшитый по последним модным картинкам, сак и забежала вперед, чтобы отворить двери.

Надежда Павловна остановилась пред ними недовольная.

— Зонтик забыла я, Таня, — сказала она горничной.

‘Римлянин вернулся бы назад’, — вспомнилось ей, и жуткое, тоскливое чувство обожгло мозг. Ей и в самом деле стало страшно ехать.

Мысль, что Петр Николаевич как-то особенно кашляет в ее будуаре, что у него перед ее выходом, было такое страшное, унылое лицо, спутала ей ноги. Но подошла Таня с зонтиком и вперила в нее свои, полные любопытства, маленькие калмыцкие глаза. Надежда Павловна пожала плечами и вышла на улицу.

II.

Извозчиков подле не было, пришлось пройти довольно много по тротуару, прежде чем попалась на дороге пролетка. Надежда Павловна села в нее не торгуясь и с трепетом следила за движением часовой стрелки, уже давно пробежавшей цифру двенадцать… Постепенно, убаюкиваемая рессорами, она несколько ожила и улыбнулась, в ушах уже не слышался сдавленный кашель мужа, и на душе стало ровнее.

Она подъехала к одному дому на Трубной площади и щедро расплатилась с извозчиком, после этого оправила на лице темный вуаль и с замиранием сердца скользнула мимо расфранченного швейцара вверх по лестнице. На третьем этаже, в полутемном уголке, перед дверью стоял человек в котелке, весьма приличной наружности, — очевидно, лакей. Увидав вошедшую даму, он засуетился, начал кланяться и подал ей ключ. Чувствуя дрожь по всему телу, Надежда Павловна протянула руку и взяла его.

— Постучат три раза, — лениво сказал человек в котелке.

Он толкнул рукою дверь, та открылась. Надежда Павловна робко вошла в комнату, и слышны были в дверь удалявшиеся шаги лакея.

Внезапное омерзение мгновенно заполнило ее душу, и комната, куда вошла она, показалась отвратительно темной. Осмотрелась. Постепенно начала успокаиваться. Квартира была обставлена комфортабельно, с претензией на шик: была бронза и мебель хорошего мастера. Надежда Павловна загляделась на вещи, все казалось ей интересным и было ново, на свидание она вышла впервые, и обстановка его невольно заинтересовала ее. Случайно взгляд ее упал на красивые алебастровые часы в роде урны, они показывали час дня и напомнили ей о том, что тот, для которого она пришла, не только не встретил ея, как было условлено, но даже опоздал явиться на целый час… Надежда Павловна поморщилась. Она привыкла к поклонению мужчин, поклонялся ей ‘даже муж’, — пронеслось в голове.

И сейчас же всплыл сам собой вопрос, зачем же она собралась сегодня его обманывать. Что Петр Николаевич любил ее, было вне сомнения, она знала, что он неглупый, очень честный и воспитанный человек, красивый и нескучный. Краска залила лицо Надежды Павловны, когда в голове ее появилась мысль о том, что она изменяет просто от пресыщения, только от скуки. Скользнуло и оцарапало, — не было никаких оснований изменять мужу. Вспомнила, что много читала в романах о семейных ссорах и ‘преступной любви’, но там всегда грех оправдывался тяжестью обстановки, являлся вынужденным.

Ничего подобного в ее жизни не было. В жажде к чему-либо придраться, припоминала она историю своего знакомства с тем, кого ждала. И много было обидно-случайного в той слишком заурядной истории.

III.

Недели две тому назад Надежда Павловна была с мужем в увеселительном саду. Давались там опереточные спектакли, и гастролировал модный молодой артист, по фамилии Бельский, предсказывали ему блестящую будущность. Шли ‘Корневильские колокола’. Театр шумно аплодировал Бельскому, и арию ‘Мои скитанья’ ему пришлось повторить сряду раз восемь. Артист пел с ленивой и томной грацией, хороший грим удивительно красил его лицо, и со сцены казался он очень интересным. Надежда Павловна, не всегда внимательная слушательница, заинтересовалась и красотой, и свежим голосом Бельского, но больше всего его своеобразной манерой петь, его ленивым изяществом, так и выказывавшим в певце баловня женщин. Выло ясно, как избалован он женским вниманием. Не сомневалась, что он знал множество женщин, в другом это показалось бы ей отталкивающим, в этом же, очень красивом, эффектно одетом, который вдобавок очаровывал всех свежим и гибким голосом, это ей особенно понравилось, артист много бы потерял в ее глазах, если бы по нем не было видно, что он любимец красивых женщин, с личностью актера она сливала исполняемую им роль, и тайное желание обладать красивым, вероятно, капризным и легкомысленным мужчиной раздражало ее. Она глухо волновалась, осматривая возбужденные и ставшие некрасивыми лица дам, на которых ярко читалась раздраженная чувственность… и все женщины казались ей противными.

Во всем театре Надежда Павловна казалась себе самой красивой, поэтому ей думалось, что именно она имеет преимущественное право на внимание певца. Слово ‘внимание’ она истолковала себе в глубине души так откровенно, что ее лицо в одно мгновение заалело, и она с беспокойством повернулась к мужу посмотреть, следил ли он в тот момент за нею.

Петр Николаевич сидел в ложе за ее креслом и, стараясь поддерживать на лице выражение заинтересованности, тихонько зевал в афишу. Увидав обращенное к нему лицо жены, он красиво склонился к ней и приблизил к ее руке свои глаза и губы, как бы затем, чтобы поцеловать ее. Движение мужа и весь его вид сказали Надежде Павловне, что тот ее любит, и ей стало стыдно только что промелькнувшей в голове мысли. Стараясь казаться вполне спокойной, она ласково посмотрела на него и спросила медленно:

— Ну, как тебе нравится… он?

Голос ее перед концом фразы осекся, и она смутилась, подумав, что выдала себя мужу. Подняла на него неуверенные глаза, и ей чудилось, что украла она у него что-то дорогое, ему принадлежавшее… Она думала, что Петр Николаевич станет бранить актера или смеяться над ним, и судила так по себе: если бы какая-нибудь женщина спросила ее о том, как она находит певца, — она, из тайного эгоистического чувства, непременно стала бы находить в нем недостатки. Надежда Павловна думала, что. муж скажет:

— Так себе… Ничего… Кривляется очень…

Поэтому она очень удивилась, услышав от него:

— Как певец и артист он великолепен.

Она посмотрела на мужа с благодарностью.

— ‘Милый’, — мелькнуло у нее в голове. И она вся зарделась, задавши себе вопрос: для кого из двух вырвалось у нее ласкающее слово… Сначала она решила: для мужа! — но, взглянув на его лицо, подумала:

— Он, конечно, хороший, добрый… — и остановилась, горя стыдом.

IV.

И казалось ей невыносимо отвратительным, что она почувствовала влечение к совершенно незнакомому ей человеку, и так скоро, цинично-просто, увидавши его всего один раз. Надежда Павловна терялась в хаосе мыслей, набравшихся в голову, было страшно сознавать в себе это новое чувство, казавшееся ей отвратительно скользким и липким… И хотелось думать, что обще оно всем.

— Все так… — бормотала она С капризным, жестоким упрямством и нехорошо усмехалась… потому что не верила.

Оглушительный треск аплодисментов заставил ее вздрогнуть.

Она подняла глаза и везде: в ложах, в партере, в купонах, на галерее увидела женщин, возбужденных и чувственных. У всех их было приделано по лицу Надежды Павловны: у всех были сладострастные голубые глаза, искаженные чувственностью черты лица, бесстыдные губы… Она перевела взгляд на сцену. Небрежно усмехающееся красивое лицо актера смотрело на нее. И вся фигура его показалась ей ходульной, недостойной внимания. Скользнула взглядом по мужу. Глаза его были устремлены на жену с легким смешком и, казалось, говорили:

‘Смотри, какие вы пошлые! Как мало вам надо’…

В конце спектакля к ним в ложу зашел театральный рецензент Пахомов, нелюбимый артистами за свои всегда желчные статьи, человек больной и раздражительный, но интересный.

Пахомов женщин ‘не признавал’ и бесцеремонно бранился в их присутствии, небрежно он поздоровался с Надеждой Павловной и сел в углу, вытянув длинные как жерди ноги. Петр Николаевич заговорил с Пахомовым, тот бранил Бельского и называл его ‘кривлякой’. Надежде Павловне было неприятно слушать желчные речи хроникера, но вступать с ним в спор она не решилась.

— Единственный аванс его — морда смазливая, — заключил раздражительный критик и вышел, почему-то не простившись с Надеждой Павловной.

И стало ей жаль того, который пел, которого так оскорбляли, когда же критик ушел, не подавши ей на прощание руки, Надежда Павловна оскорбилась и за себя. Ей представилось, что Пахомов презирает ее и, что-то уже предчувствуя, нарочно обошел ее при прощании… Хотела было двинуться, поднять голову, как бы затем, чтоб показать, что душа у нее большая и сильная, но сейчас же почувствовала себя связанной, попыталась усмехнуться, но не смогла и поняла со страхом, что с нею. Сделалось и жутко и неприятно в одно и то же время. И мысль о Бельском слабо дрожала в душе. И почему-то казалось ей, что счастье с ним будет красивым и интересным.

По окончании спектакля Надежда Павловна не уехала из сада, а осталась с мужем поужинать. Сидя вдвоем за большим столом, она печально размышляла о том, что их только двое… и думала: недостает важного.

Петр Николаевич старался занимать жену: усаживал ее на самые удобные места, так чтобы ей были видны исполнявшиеся на открытой сцене ‘номера’ и суетившаяся публика, заказывал ее любимые кушанья и с оживлением говорил что-то длинное и, судя по выражению его глаз, смешное… Но Надежда Павловна не слушала мужа, она лишь рассеянно улыбалась ему, сама же блуждала глазами по ярким панно потолка галереи, по массе разноцветных электрических лампочек, развешанных по колоннам и стенам. Она думала о том, как странно и нелепо зажглось в ней новое чувство: достаточно было всего раз увидать ей Бельского, чтобы увлечься так малодушно. И казалось Надежде Павловне, что зародилось в ней чувство под влиянием резких, оскорбительных слов Пахомова, но она сейчас же отвергла эту мысль, потому что его было нельзя оскорбить… Придумала было, что увлеклась талантом, но должна была отказаться и от этого, потому что жив был в душе цинический голосок, твердивший ей, что захвачена она лишь одной его внешностью. Надежда Павловна поняла, что ей нравятся его тонкие черты, его губы, глаза… И вся встревожилась от смутного ощущения.

— При чем же тут музыка… оперетта, талант? — шептала она пылавшими губами, с острою грустью и беспомощным недоумением. Она быстро повела глазами, как бы желая узнать, не заметил ли кто, что с нею?.. И вдруг близ себя увидела Бельского.

V.

Он стоял вместе с критиком Пахомовым, и женщины внимательно разглядывали его. Подметив их взгляды, Надежда Павловна вспыхнула от смутной ревнивой злости, закусила губы и склонилась к столу… Затем осторожно стала приподнимать глаза… Чувство неподдельного восхищения засветилось в ее взгляде. Артист и вне сцены показался ей красивым. Он был одет в черное английское пальто и блестящий высокий модный цилиндр. Правда, лицо его бесконечно разнилось от недавно виденного розового балованного лица с закрученными кверху усами и острой бородкой, но и второе лицо, находила Надежда Павловна, было не менее хорошо. Тонкий оттенок изящной грусти носило оно, гладко выбритое, казалось худым и утомленным. Модное пальто с отложными рукавами, широкий английский клапан на талии и, в особенности, лощеный цилиндр отдавали будничным, но Надежда Павловна сейчас же заметила в Бельском алую свежесть губ. Стало стыдно от какой-то мысли и она растерянно покосилась на мужа.

Долго смотрела в сторону Пахомова, втайне желая, чтоб он подошел вместе с артистом. Пахомова она уже ненавидела и, несмотря на это, усмехалась ему приветливо, почти зазывно. Когда же это не помогало, и театральный критик по-прежнему не оборачивался в ее сторону, Надежда Павловна, собравши все силы, сделала невинное лицо и сказала мужу:

— А вот и Пахомов.

Петр Николаевич обернулся в ту сторону, куда указала жена, прищурил свои близорукие глаза и, вероятно думая, что Надежда Павловна желает видеть его приятеля, крикнул довольно громко:

— Пахомов, Пахомов!

Надежда Павловна побледнела. Она заметила, что рецензент подходит один. Ненависть к больному, небрежно одетому человеку снова охватила ее, но тотчас же лицо ее вспыхнуло от удовольствия, когда она увидала, что, отойдя несколько тагов, Пахомов повернулся назад, шепнул Бельскому что-то и повел его, слегка упиравшегося, с собою. Бельский подходил к ней.

— Тащу на буксире, — объявил Пахомов, обращаясь к Петру Николаевичу. — Здравствуй, приятель, еще раз.

Он обернулся к Надежде Павловне и сказал небрежно-насмешливо:

— Надежда Павловна. Наш сигноре. Прошу любить и жаловать. Касторини, Мазини, Рицини… и прочее.

Надежда Павловна тревожно взглянула на мужа. Петр Николаевич смотрел на нее добродушно и ласково, с тем же добродушием он пожал руку Бельскому и пригласил подошедших сесть.

— Не хотел идти. Скромность, видите ли, египетская, — скрипел над ухом Надежды Павловны хроникер. Было заметно, что он подвыпил, этим и объяснялись его развязные разговоры с Надеждой Павловной и то, что он решился поболтать в компании, где была женщина. Из его разговоров с артистом Надежда Павловна узнала, что Пахомов с Бельским были на ‘ты’, и это неприятно ее удивило, затем услышала, что певец был его товарищем по гимназии и дружит с ним, Пахомовым, ‘от юных лет’. Надежду Павловну удивило и то, что рецензент, несмотря на дружбу, так жалит Бельского в своих фельетонах, и впервые некоторое уважение к ‘газетчику’ всплыло у нее на душе. Рецензент называл певца кривлякою и за столом, Надежда Павловна смотрела на Бельского большими глазами, ожидая его возражений, негодования… Но ничего подобного не было. Артист лишь улыбался на все нападки хроникера и первый хохотал его остротам. Надежде Павловне сначала показалось, что Бельский боится газетного человека, брови ее двинулись. К тому же она заметила, что певец много теряет, когда сидит, снявши цилиндр, с непокрытой головой: волосы у него были неестественно блестящие и редкие, сильно завитые.

Но вскоре она отбросила свою мысль об его трусости, как недостойную, ей представилось, что тот не возражает Пахомову из гордости и превосходства. Эта мысль ей понравилась, с ней она и осталась.

Надежде Павловне сделалось ужасно весело. Захотелось шалить и прыгать как ребенку. Она понимала, что душит ее охватившая мысль… и не казалось нужным бороться с нею.

Она сказала мужу, что желает слушать цыган, и Петр Николаевич ласково усмехнулся и отправился распорядиться насчет кабинета. С ним пошел и захмелевший Пахомов. Надежда Павловна осталась с Бельским одна.

Стало вдруг жутко…

Она побледнела, артист, заметив это, склонился к ней внимательно. Надежда Павловна нерешительно улыбнулась ему и спросила:

— Давно вы поете?

Она не слышала слов, которыми ответил ей Бельский, но и не надо было его слов, оживленно, с горящими глазами, вдруг заговорила она, какого громадного успеха его была свидетельницей, как хорошо жить людям таланта и славы, как они должны быть счастливы.

— Чем же я могу быт особенно счастлив? — медленно спросил Бельский.

Она сейчас же ответила весело, с задором:

— Тем, что вам все доступно. Вам хорошо жить, беспечно, спокойно.

Бельский близко склонился к ее лицу и глухо проговорил, блестя глазами:

— Я не хочу спокойствия. Вы помните, где-то сказано: ‘Я прокляну эту ночь, если она будет спокойной’.

Надежда Павловна посмотрела на него изумленно и радостно… отшатнулась от него в жгучем страхе. Сейчас же ощутила его легкое рукопожатие и усмехнулась ему рабской усмешкой.

В этом было и все, Надежде Павловне страшно подумать, что объяснение произошло так быстро… и через какие-то две недели она уже очутилась в квартире Бельского.

И не было никаких особенных объяснений в любви, не было оживленных речей, красиво звучавших слов, как это происходит на сцене. В жизни все случилось обидно просто. Он нескромно шепнул ей одну фразу, пожал руку, указал адрес. Она обманула мужа, взяла извозчика и приехала на свидание. И, вся затрясшись пред пошлостью обстановки, среди которой была должна согрешить, она вскинула глаза кверху и беззвучно шепнула:

— Господи!

И страстно потянуло ее прочь от чужой комнаты, от ее бархата и бронзы, где все отдавало грехом. Тоскливо осмотрелась она по сторонам, мысль о муже беспокойно вступила в сердце. Страх все увеличивался, бурей пронеслась в голове острая мысль, что еще немного — и все будет кончено. И встала она и подошла к двери с тем, чтоб бежать. Но ноги не повиновались и уйти не было сил. А с лестницы уже доносились легкие торопливые шаги.

— Бельский!

Сердце ее замерло.

VI.

Бельский вошел торопливо и грациозно. Он был в дорогом цилиндре и в коротком английском пиджаке, на пальцах его блестели бриллианты, красивая трость была в руке. Надежда Павловна скользнула по нему взглядом и, отвернувшись к стене, закрыла лицо- руками, как девочка. Она не рисовалась, ей действительно было страшно и стыдно, все лицо ее пылало и обжигало пальцы, лишь маленький, чуть заметный холодок доставляло золото колец.

‘Обручальное!’ — подумала она. Жутко стало. И еще подумала: — ‘с чего? с чего?’

Бельский подошел к ней, торопливо обнял, вполголоса, как бы с мягким укором прошептав высоким, чрезвычайно приятным голосом: — Ай, ай!.. — и, держа за талию, подвел к креслу и усадил в него.

Надежда Павловна все не отнимала рук от лица…

Плечи ее вздрагивали, Бельский нежно пытался отнять ее пальцы, Надежда Павловна качала головой и всхлипывала. Бельский ждал терпеливо и привычно, когда пройдет первое ощущение новизны и страха. Он опустился перед Надеждой Павловной на одно колено и что-то бормотал над ее ухом.

Когда волнение Надежды Павловны немного поулеглось, она, все еще не отнимая рук от лица, посмотрела одним глазом в щелку меж пальцами. Она увидела Бельского стоящим перед ней на коленях, и его поза показалась ей театральной. Ей представилось, что она уже видела его в точно такой же позе в оперетке, и когда он сделал движете к ее лицу, Надежда Павловна отшатнулась в ужасе и крикнула со слезами:

— Не надо! Не надо!

Бельский близко склонился к ней и, наконец, отвел от лица ее руки. Она взглянула на него с испугом, широко раскрытыми, беспомощно детскими глазами и тотчас же отвернулась, но он поймал ее на этом движении и торопливо поцеловал в щеку, слегка ударившись о нее носом и уколов бритым подбородком.

Надежда Павловна почувствовала, что поцелуй был некрасив, и опять отвернулась, снова ей захотелось бежать, но она понимала, что теперь уже поздно и что ее так не выпустят. Она взглянула на Бельского умоляюще… Тут же заметила, что на лице его много морщин, что зубы его нехороши, что из ушей росли волосы… и поняла, насколько некрасиво и это, Надежда Павловна видела его днем в первый раз, — после перваго знакомства она встретилась с ним только однажды, опять в увеселительном саду, вечером и при электрическом освещении, замеченное лишь теперь ее покоробило. Это лицо уже вовсе не напоминало того, прекрасного, из театра. Оно было тускло и вполне обыденно. Волосы были жирны и завиты, глаза показались Надежде Павловне странными, они были двуцветные: карие у зрачков и голубые к внешнему краю радужной оболочки. Бельский дышал ей на щеку, обдавая ее тяжелым запахом сигар, и это рвало последнюю дымку поэзии… Очарование улетучивалось, огромный страх загромождал душу.

— Что я делаю? Что делаю? — лепетала Надежда Павловна, ежась под объятиями Бельского.

Его крепкие, мускулистые руки оплетали ее как сетью, и ей было ясно, что она беспомощна перед силой мужчины.

Как во сне слушала она бархатный голос, говоривший ей, что счастье только одно на земле и что всякий человеке — кузнец своего счастья. Потом она перестала разбирать слова, было слышно лишь жужжание, мягкое, переливчатое и приятное. Через несколько времени она увидала близ себя глаза, сначала горевшие огнем, потом усталые. Они ей понравились, на душе сделалось легче. Она поняла, что отступление отрезано… Попреж- нему замечала она на лице морщины, но это не отвращало теперь, потому что она уж не видела перед собою божества, а лишь обыкновенного красивого человека. Одного такого, именно мужа, она потеряла, но тем больше представлялось оснований держаться за этого. И, обвив его шею руками, она спросила тоскующим голосом:

— Будешь ли ты любить меня всю жизнь?

И тот отвечал, ни минуты не колеблясь:

— Буду любить тебя всю жизнь.

Надежда Павловна знала, что мелодичный голос прозвучал искренно, но она знала также, что сказанное им была — ложь. Но было приятно слушать и эту музыкальную ложь, и она заставила его повторить клятву.

Живое ощущение страха и горя примешивалось на душе к тому чувству, которое звала она счастьем. Было и светло и темно, и радостно и грустно, и тоскливо и весело, — был хаос. Горечь плыла по сердцу. Настало время расстаться, и последние остатки смутной радости вдруг улетучились, и напала подавляющая тоска. Она почувствовала, что этот для нее -в настоящее время то единственное, что заполняет теперь огромную пропасть, образовавшуюся на ее жизненном пути. Целуя его, она вдруг заплакала, а он уходил прочь, немного ленивый, немного беспечный, грациозный и утомленный, может быть, уходил он от нее к другим женщинам, — Надежда Павловна боялась спросить. Она отдавала все, а он только часть, может быть, он думал уже о других. Инстинктом она чувствовала, что ей всеми силами следует поддерживать в себе праздничное, светлое настроение, явившееся в начале, без него было бы страшно глянуть на дома, на улицы, на людей… на мужа. Бельский ушел, а она, сидя в кресле, стала думать о том, что он скоро снова придет… что они будут видеться, будут, будут… несмотря ни на что.

И вместе с надеждой росла в ней уверенность, что она и в самом деле счастлива, казалось, что прочь уходит тоскливое, острое чувство сомнения, мысль о совершенном грехе тушевалась в мозгу… и искусственно вызванные мечты о счастье разбегались по сердцу, наполняя душу восторженной уверенностью, что светло будет дальше…

VII.

Она вышла из подъезда, осмотрелась. Солнце ярко и радостно обливало лучами улицы и дома, но на душе от этого света сделалось тоскливо. Надежда Павловна заробела… но сейчас же вспомнила о том, что было, и постаралась улыбнуться.

Улыбнулась она слабо, одними губами, а глаза бегали беспокойно по сторонам.

— Кажется, хорошо! — мечтательно прошептала она.

И показалось снова, что все нравится ей в огромной, гремящей Москве: и высокие, давно некрашеные дома, и гористые, неустроенные улицы, и нарядные торопливые люди. Улыбаясь, добрела она до бульвара, около которого рядами выстроились извозчики-лихачи.

‘Поеду кататься, — внезапно мелькнуло в голове. — Еще рано… домой…’

Слово ‘домой’ Надежда Павловна Проговорила чуть слышно и стыдливо, вся затуманенная, точно вспомнила о чем-то страшном, перед чем следовало ей казаться спокойной и улыбаться фальшиво. И как бы желая поскорее отделаться от неприятной мысли, она быстро вскочила в пролетку и.крикнула:

— Пошел!

Извозчик что-то спросил, и Надежда Павловна увидела перед собой его огненно-рыжее широконосое лицо. Она не сразу поняла его и с удивлением смотрела на его кудластые волосы, на желтые глаза.

— Прямо… все прямо. — Она откинулась к спинке экипажа.

Ей почудилось, что извозчик усмехнулся, в голове

Надежды Павловны промелькнула мысль, что тот принял ее за распутную, и она болезненно сморщилась. Затем опять вспомнила о Бельском, снова загорелось лицо, и она проговорила упрямо и капризно, как бы подбадривая себя:

— Пусть… Пусть…

Неслышно катилась дорогая пролетка по камням мостовой, чуть подрагивая на неровностях, вместе с этим тихо и радостно дрожало что-то и в самой Надежде Павловне. И она твердила себе, что дрожит в ней душа ликующая… Вздыхала, щурила глаза, и страстно хотелось ей, чтобы никогда не кончалось ее светлое, праздничное настроение, чтобы та, напоенная, как казалось ей, счастьем улыбка, которая трогала ее красные точно вишни губы, так и не сходила с них.

‘Теперь заснуть бы…’ Она томно потягивалась, и солнце пригревало ее, убаюкивали рессоры… и то, что мимо глаз быстро мелькали предметы и люди, действовало на нее усыпляюще… И никогда сон не казался ей таким приятным и обольстительным: он выростам перед нею в каком-то знакомом образе.

Она усмехнулась и сказала печально:

— Как хорошо!

Резкое ощущение холода и страха нахлынуло на нее. Перед глазами нарисовалось внезапно лицо мужа, бледное, страшное, обезображенное мученьем и злобой, захотелось вскрикнуть, бежать прочь.

Она сделала неопределенное движение… и не поняла сама, в какую сторону, раскинула руки, как бы призывая кого-то. Глаза раскрылись, забытье рассеялось, пролетка тихо плелась по улице, извозчик говорил что-то насчет дороги.

VIII.

Почтительная насмешка звучала в его голосе, Надежда Павловна сморщилась, поглядела вокруг, казалось, улица двигалась, конка, звеня, проезжала мимо, переполненная народом, смотревшим тоже насмешливо, как будто бы смеялся над Надеждой Павловной и кондуктор, испитой мужичок, с большой рыжей сумкой, и коренастый городовой, с кирпичным усталым лицом. Сначала она нахмурилась, потом засмеялась. Собственный смех неприятно прозвучал в ее ушах и тяжелым камнем лег на душу. Надежда Павловна сгорбилась, точно ее пригибало к земле. Ей представилось, что она маленькая и бессильная… и мучительно захотелось ей от людей помощи, внимания и сочувствия, чтобы как можно больше добрых было на ее стороне.

‘Лихачу я дам двадцать рублей’, — решила она.

Ласково посмотрела на его спину, украшенную косым рядом стеклышек, вправленных в фольгу, на воротничок его ‘манишки’, перетягивавший ярко- красную потную шею, изрезанную складками, и грязная шея показалась ей очень красивой. Ей нравились и намазанные маслом волосы извозчика, и его пояс, и светло-каряя лошадь, и даже дребезжание пролетки. Вдруг она заметила, что приближается к дому, и вся затряслась, и побледнела, и крикнула:

— По бульвару, направо!

Кремль был совсем в противоположной стороне от дома, поэтому ее потянуло в Кремль. Ей думалось, что будет это интересно… А главное, хотелось быть дальше. В Кремле все осматривала она с жадным, почти ребяческим вниманием, забывшись, усмехалась прохожим, яркому небу, золоту и серебру, блестевшим на куполах церквей. И говорила себе, что кругом действительно хорошо… и все обстоит благополучно.

Из Кремля они выбрались на площадь, въехали на Тверскую. Надежда Павловна робко и смущенно перекрестилась перед Иверской часовней, увидавши, что ее лихач снял шапку и истово, по-московски, крестится. Она попыталась даже заглянуть с экипажа во внутрь часовни, переполненной молящимся народом и зажженными свечами. Но ей почудилось, что темный облик иконы строго глянул на нее, — и она вздрогнула и изменившимся голосом крикнула:

— Скорее!..

Пролетка промчалась мимо университета, и вид его почему-то подействовал на Надежду Павловну успокоительно. Ей понравилось и самое здание, и памятник… Приятно всплыло в голове, что Петр Николаевич никогда не учился в университете, что он не получил настоящего образования, и был самый заурядный человек… Хотелось как-нибудь унизить его… тогда было бы легче на сердце… а, прежде всего, бежать прочь хотелось, как можно дальше… Но часы показывали шесть. Она долго всматривалась в циферблат, ничего не видя, когда же поняла, что близко свидание с мужем, желание бежать обострилось до боли. — ‘Неужели сейчас?., увидеть его?., сейчас?..’ — Она даже вскрикнула, осмотрелась по сторонам, ища спасенья. Растерянный взгляд ее упал на одноэтажное облезлое желтоватое здание с надписью ‘Кухмистерская’. Брезгливо покосилась она на проржавевшую вывеску, но мгновенно в мозгу промелькнула мысль, что она будет в безопасности в этом маленьком и неказистом доме. Во всех ресторанах ее видеть привыкли, там она могла столкнуться и с мужем, и с многочисленными знакомыми. Надежда Павловна обернулась назад, еще раз оглядела здание, мимо которого уже проехала, и велела извозчику повернуть назад. Подъехав к кухмистерской, она торопливо вышла из пролетки, дала лихачу два десятирублевика. и велела подождать. Получив деньги, тот внимательно пересмотрел их и гаркнул по-солдатски:

— Здравствовать желаем, барышня! Я подожду-с.

— ‘Он на моей стороне’, — нелепо пронеслось в ее голове, и на душе сделалось ровнее.

У дверей кухмистерской Надежда Павловна увидала нищего, здоровенного мужика с волосатым лицом, в сапогах и калошах. Брезгливое чувство опять повело ее губы, но она попыталась приветливо ему усмехнуться и дала пять рублей. Нищий торопливо зажал золотой в руке и пошел прочь, Надежде Павловне показалось, что он даже не взглянул на данную ему монету. Она удивилась, посмотрела ему вслед обиженно. Ей представилось, что он все знает и презирает ее… Сейчас же подошел и другой нищий, старый, с серою бородою и георгиевским крестом на зеленом от времени ватном пиджаке. Надежда Павловна и ему дала пять рублей. Старик весь вздрогнул и сделал губами: ‘Апп…’, точно захлебнулся, потом стал низко кланяться и ворочать глазами.

Надежда Павловна поняла, что он обрадовался, и засмеялась. Ей хотелось, чтоб старик был так же счастлив, как она… А самой вдруг сделалось грустно. Она попыталась усмехнуться и сказала печально:

— Как хорошо!..

IX.

Смущение охватило сердце, когда Надежда Павловна взялась за ручку входной двери, и та тихо скрипнула. Прихожая была темная, вся увешанная мужскими пальто, среди которых очень много было студенческих. Женской накидки она не заметила ни одной, и это увеличивало ее робость.

Но ей понравилось то, что в прихожей никого не было. Надежда Павловна могла оправиться, и через несколько секунд овладела собою. Повесив свой богатый сак поверх студенческих пальто, она подошла к порогу обеденной комнаты и осторожно заглянула туда. Вся зала была переполнена посетителями. Студенческие сюртуки и, чаще, тужурки мелькали черными, зелеными и серыми пятнами, и было приятно смотреть на них.

Надежде Павловне пришло в голову, что ее роскошное платье не подходит к общей простецкой обстановке… Она покраснела, но отступать было поздно, шурша платьем, к ней подходила горничная. Надежда Павловна с заметною неловкостью присела за свободный столик, близ самой двери, и опустила глаза на скатерть, местами мокрую и заплатанную.

— Что прикажете? — услышала она молодой и гибкий голос.

Подняла глаза и увидала перед собою круглое, совсем смуглое и еще детское лицо с маленьким, слегка вздернутым носом, бойкими черными глазами и розовым ртом, волосы девушки были опалены щипцами и зачесаны по-модному, маленькая белая батистовая наколка в форме бабочки придавала ей сходство с мотыльком, быстро порхала она между столами и имела привычку размахивать головой и пухлыми небольшими руками, красивой формы, но с нечистыми ногтями. Надежда Павловна посмотрела на горничную с удовольствием. Потеплело на сердце от ее взгляда, лицо девушки было доброе, мягкое, расплывчатое и наивное, казалось, она не могла подозревать ни в чем нехорошем, по ее глазам, правда, было заметно, что она удивляется визиту богатой барыни, но в этом видит лишь причуду, каприз, глаза ее никак не напоминали взгляд мужа, испытующий и печально-внимательный. Они словно говорили ей, плутовские и веселые:

‘Знаю я тебя, ах, знаю! Сиди, затейница!’

Стало весело, все происшедшее вдруг показалось легкой, забавной причудой, нисколько не серьезной и необременительной… Думалось, что ничего не было позади, хотелось дышать полною грудью, радоваться лету, воздуху, солнцу, студентам.

Надежда Павловна посмотрела вокруг с благодарностью. Ей так было хорошо в небольшой зале, заставленной столами, за которыми сидели такие добрые и умные, понимающие лица. Уходить не хотелось. Она дружелюбно улыбнулась горничной, спросила, как ее зовут, нашла, что Маша очень красивое имя, и осведомилась о том, какия кушанья может она получить.

Маша вскинула на посетительницу недоумевающие глаза, точно удивлялась тому, что она не знает меню кухмистерской, и начала перечитывать:

— Суточные щи, телячьи ножки, грудинка…

Еще она что-то говорила и перебирала складки чистенького фартучка, а Надежда Павловна, не понимая, смотрела на девушку ласковыми глазами, любовалась ею и думала:

‘Милая Маша…’

Ей хотелось расцеловать девушку в пухлые губы, так похожие на розовые черешни, хотелось расспросить, любит ли она кого-нибудь, и много ли посетителей заглядывается на ее бархатные глаза.

— Телячьи ножки, грудинка, — повторяла вслед за горничной Надежда Павловна, она чувствовала стоявший в комнате запах табаку, горячих русских щей, и то и другое казалось ей приятным. Она спросила себе щи и ножки и засмеялась чему-то немного стыдливо, немного радостно. Вспомнила двуцветные глаза, так ярко блестевшие в темноте, завитые волосы… и вдруг ощутила желание, чтобы он был здесь же, рядом с нею, сидел бы около, смотрел бы ей в глаза, говорил бы с нею и ел бы эти самые кушанья… И чтоб не стояло за ними никакого прошлого, а были бы они брат и сестра, учились бы: он в университете, она — на курсах… ходили бы в обществе серых тужурок каждый день сюда обедать, спорили бы, хохотали заразительно весело и легко…

Очарование все теснее и теснее окружало ее, а потом сразу, точно по удару, рассеялось. Она вздохнула протяжно, с всхлипыванием, поглядела вокруг виноватыми и печальными глазами, вспомнила все.

Ей хотелось подсесть к студентам и заговорить с каждым из них ласково-ласково… Хотелось всмотреться внимательнее в их молодые глаза, чтобы выведать в них, умели ли они любить, были ли любимы и, в особенности, следует ли любить так вот… как недавно она… там, в комнате… ни с того, ни с сего… грехом.

Маша подошла, гремя тарелками, поставила убогую солонку, помятую перечницу и в засиженной мухами баночке горчицу. Облитую скатерть она прикрыла салфеткой, тоже средней чистоты и усеянной мелкими дырочками. Из кушаний она прежде всего подала на стол тарелку с гречневой кашей, от которой Надежда Павловна с испугом отодвинулась, и суточные щи, крепкий запах капусты распространился, казалось, по всей комнате, на поверхности щей плавали не то обваренные мухи, не то пленки мяса, Надежда Павловна сначала брезгливо поморщилась, затем тихо улыбнулась и налила себе щей полную тарелку, которых, однако, не ела, а для видимости лишь подносила к губам.

X.

И опять она вздрогнула. Мысль о муже всплыла на душе. Она увидала перед собою голубые, как и у нее, близорукие глаза Петра Николаевича, его полное румяное лицо, очень похожее на женское, с красивыми губами… Вспомнила, что когда-то была сильно влюблена в мужа и очень счастлива с ним. Потом это счастье поблекло. Появилось другое. Может быть, со временем поблекнет и это, откроется возможность нового, третьего… и так далее.

Надежда Павловна похолодела, она поняла, что это значит, и широко раскрытыми глазами осмотрелась по сторонам.

‘Спасите!’ хотелось крикнуть ей, но голоса не было. Кругом по-прежнему стучали ножами и вилками, ели с заразительным аппетитом и, чудилось, спешили куда-то… Тонкое, едва уловимое чувство- задора вдруг затеплилось в ее душе и стало разгораться в крови. Она тряхнула головой, высоко приподняла ее, глаза ее засверкали и, потемнев, сделались влажными.

— Ах, все равно! — прошептала она. — Все равно, — сейчас я люблю и любима.

Тяжелое сомнение в красивом человеке с двухцветными глазами запало в ум.

— Что, если? — Она слабо откинулась к спинке стула. Ей представилось, что стены в зале обрушились и под ногами ее раскрылась черная яма. Жадно ища в окружающем спасенья, она остановилась на двух прекрасных глазах, смотревших на нее загадочно и упорно. Она вся подалась к этим блестящим глазам и проговорила:

— Маша, Маша!

Опять увидала себя в столовой, все было по-прежнему, стены не двигались. Никто ничего не заметил. Разве у нее голова закружилась, — что?

— Маша, скажите, — негромко заговорила она, доверчиво и дружелюбно улыбаясь девушке. — Бы такая хорошенькая. Ведь за вами, наверное, здесь все ухаживают?

Убиравшая тарелки горничная выронила из рук сначала одну тарелку, потом еще несколько и покраснела.

— Ах, что вы сказываете! — в смущении пробормотала она и, склонившись, начала прибирать осколки. А Надежда Павловна смотрела на нее, улыбаясь, и по лицу ее видела, что она отгадала.

— И вы не решились бы… — хотела было спросить она, но внезапно мысль, что слова ее циничны, обожгла ее мозг. Надежде Павловне показалось, что она отвратительна и физически… и сознание своего уродства стало угнетать ее. Она печально взглянула на Машу, перевела взгляд на молодых мужчин, обедавших за столиками… и вдруг увидала в маленьком зеркале свое бледное, правильное, удивительно красивое лицо. Своими голубыми дальнозоркими глазами она ясно разглядела в стекле все черты… и не могла не найти, что она хороша. Мысль о внутреннем безобразии стушевалась сейчас же, она гордо выпрямилась и усмехнулась.

‘Хороша, хороша!’ было написано на стенах, эти же слова сверкали на потемневшем потолке, искрились в зеркале, на лице Маши, на тюле окон. Надежда Павловна бросила на стол золотой и, надменно кивнув Маше головой, вышла из залы…

Ея извозчик почтительно ей поклонился, Надежда Павловна уселась в экипаж и, посмотрев на часы, сгорбилась, веки глаз задрожали: золотая стрелка указывала семь. Следовало отправляться домой. Она вздрогнула и покосилась в сторону дома мужа с жутью и отвращением…. Затем стала высчитывать минуты, во сколько можно будет доехать. И каждая секунда казалась ей чудной, как жизнь. Решив оттянуть на полчаса возвращение к мужу, она приказала лихачу ехать в противоположную сторону и как можно быстрее, чтобы дальше уйти от того, что так грозило.

Пролетка плавно катилась по улице, и Надежда Павловна ощущала в душе присутствие огромного счастья от мысли, что отдаляется от дома, где жил ее муж. Ей хотелось хоть издали повидать уголок, где она была, как казалось ей, счастлива, и она проехалась по Трубной площади, все лицо ее вспыхнуло, когда завидела она тот дом, откуда вышла такая радостная и вместе с тем печальная, потом проехала она и мимо театра, в котором пел тот, кого она, как думалось ей, любила. С напряженным вниманием всматривалась она в черные стекла окон… и было печально, что стекла тусклы и темны. Неумолимо огромное, подавляющее чувство ужаса надвигалось на душу.

Она взглянула на небо. Все оно из чудного голубого вдруг перекрасилось в молочно-серый цвет, тусклой пеленой оно задернулось, как саваном, и возвращение к мужу казалось необходимым, как смерть… Стало безумно страшно. И то, что было меж нею и красивым человеком с двуцветными глазами, уж вовсе не представилось близким и необходимым, в глубине души все чаще и чаще мелькало желание, чтобы то, происшедшее, оказалось сном. Стал накрапывать дождь. Надежда Павловна вздрогнула от первых капель, упавших на лицо и руки, они показались ей холодными и в то же время жгли… Лицо запылало, болезненно закружилась голова, когда она подъехала к дому. Не решилась сразу выйти из экипажа, было страшно.

‘Дальше! Дальше!’ хотела крикнуть она.

Извозчик смотрел на нее с удивлением… и Надежда Павловна вспыхнула перед его взглядом и сгорбилась, как побитая собака.

Надо было выходить. Извозчик все смотрел ей в лицо и теперь улыбался уже грубо, точно все понимая. Напрягши мускулы рук, она поднялась и вышла из экипажа. Умирало сердце, закушенные губы не раздвигались, в глазах темнело… а в голове тяжело горели жуткие мысли.

——————————————————————————

Источник текста: Крашенинников Н. А., Тени любви : Рассказы. — Москва: Моск. кн-во, 1915. — 207 с. , 21 см. — (Собрание сочинений, Т. 6). С. 21—50.

Распознание, современная орфография: В. Есаулов, 19 апреля 2016 г.

Николай Крашенинников

Горе греха

I.

II.

III.

IV.

V.

VI.

VII.

VIII.

IX.

X.

Читайте также: