ГОРБУНЪ.
ГОРБУНЪ.
ПОВСТЬ
ИЗЪ ПРОСТОНАРОДНАГО БЫТА.
——
——
——
Горбун, Новиков Евгений Петрович, Год: 1855
Время на прочтение: 54 минут(ы)
Въ Ульяновк, сколько ни запомнятъ старики, была всегда тишь, да гладь, да Божья благодать. Этакой патріархальной деревни поискать на-рдкость. Ульяновцы испоконъ-вка сидли на пашн. Владльцевъ имнья они никогда въ глаза не видали, и если какому-нибудь пытливому прозжему, которому нравилась дикая мстность деревни, случалось спросить: чьи они? они говорили, что Марьи Андреевны, фамиліи не спрашивай: какая-то мудреная. Прикащиковъ также не бывало тамъ сроду, а были только старосты. Въ послднее время, больше пятнадцати лтъ, ходилъ въ этой должности Сидоръ Терентьичъ. При немъ десятскимъ былъ Горбуновъ, еоктистъ Ивановъ, или, просто, еклиска Горбунъ, одинокій мужикъ и, по причин перешибеннаго ребра, неспособный къ полевой работ. Такъ оно и шло своимъ порядкомъ: помщица довольна была крестьянами, а крестьяне — помщицей, хоть бы вкъ вковать.
Но въ одинъ вечеръ нахала въ деревню земская полиція. Немного спустя, въ другую околицу въхалъ Василій Матвевичъ, прикащикъ сосдней богатой вотчины, Просчья, Борисовки тожъ. Ульяновцы только разинули рты, а на утро имъ было объявлено, что они принадлежатъ ужь не Марь Андреевн, а Борису Андреевичу.
Ужь Богъ-знаетъ какъ это случилось. Умерла ли Марья Андреевна, или, по стсненнымъ обстоятельствамъ, должна была разстаться съ имньемъ, неизвстно, только Сидоръ Терентьичъ былъ высаженъ за старостью лтъ, и на его мсто выбранъ другой мужикъ, моложе и расторопне, который долженъ былъ каждый вечеръ здить за приказаніями къ просцкому управляющему. Горбуновъ остался въ род земскаго при деревн, а, впрочемъ, прежнее все осталось по-старому: ни работъ не прибавлено, ни холста не набавлено, и даже сборъ курами и баранами былъ вовсе оставленъ.
Ульяновцы успокоились. Одинъ только Сидоръ Терентьичъ не унимался. Онъ согрвалъ свое стариковское сердце воспоминаніями о томъ, какъ, бывало, встанетъ раньше другихъ, куды! еще хочетъ только заря займаться, а онъ ужь съ палочкой обошелъ вс дворы, постучался во вс окна. Ходилъ онъ пшкомъ, а ныньче такъ новый староста все верхомъ здитъ, да, прости Господи, бговыя дрожки завелъ. Ну къ-чему пристало мужику въ бговыхъ дрожкахъ здить? Не его рылу! Опять же онъ жалованья не получалъ, ходилъ, можно сказать, изъ одной только ‘пузы’, а новому старост можно жить… ‘Онъ бы ужь такъ все пустыри надлалъ въ вотчин: вонъ, надысь, корову увязили, нигд мостовъ нту, а ему кому около этого ходить-обращаться? когды прідетъ мельникъ, самоваръ ставятъ, чаи пьютъ, прохлажаются, онъ подетъ, жену посодитъ туды пировать, а энтотъ прідетъ, свою посодитъ туды пировать. Нту, дитя, ты не староста, ты подпасокъ, а пастухъ — это Василій Матвевичъ. Да еще пастухъ-то негодный, о господскомъ добр нерадитъ’. При этомъ Сидоръ Терентьичъ не терялъ надежды, что ему когда-нибудь да прійдется умереть въ старостахъ.
А между-тмъ, дворъ Сидоровъ все больше-и-больше разваливался. Каждое утро старикъ пройдетъ мимо оконъ, покачаетъ головой на крышу, вздохнетъ и приговариваетъ: пьяница, пьяница! При всемъ томъ Сидоръ Терентьичъ дорожилъ своими гнилушками. Молодое поколніе, разумется, иначе судило объ этомъ. Пишетъ съ Москвы Тимоей Сидорычъ (зиму онъ въ Москв жилъ на фабрик, лтомъ, въ петровки, домой, приходилъ на работу). ‘Уповательно, пишетъ, батюшка, таперича и накатникъ новый настланъ, да и кровлю подновить безпремнно надыть, ты, батюшка, объ евтомъ отдумай, потому — житія нтъ, да и ребята наши оттел пришли, совсмъ, говорятъ, житія нтъ на вашемъ двор, говорятъ, а объ этомъ ты, батюшка, отдумай, да мн отпиши. А я посылаю теб сто рублевъ денегъ, и проситъ родительскаго благословенья сынъ вашъ Тимоей Сидорычъ’. А на лто Тимоей Сидорычъ заставалъ все по-старому: т же раскрытые верхи, т же сгнившія половицы, та же течь по угламъ. И опять засядетъ добрый труженикъ, зиму, глаза и руки надсаживать въ неблагодарной, въ безъименной работ. Смирный былъ человкъ, непитущій: ужь подлинно, все для дому, ничего для себя. Была еще сестра у него, Дарьею звать, и два меньшихъ брата, одинъ женатый, да куча ребятъ. Была и старуха, вторая хозяйка Сидора Терентьича, а дтямъ мачиха — всего-на-все тринадцать человкъ въ дом. Только не красна была жизнь на ихнемъ двор: такая въ семь борона, а все отъ старухи отъ Василисы: словно вражья сила угнздилась въ дом. Снохъ отбила отъ печки, старика съ ногъ смотала, бой-баба, одна только Маша не поддавалась ей. И какая же двка была эта Маша! Спросить можно у Филимона Васильевича: онъ долго за нею ухаживалъ.
За-то и Василій Матвевичъ былъ не простой какой-нибудь управитель: Блоусовы съ давнихъ поръ сидли въ Просчь наслдственными прикащиками. Породистая была семейка: съмолоду все красавцы, все продувные ребята, они, подъ-тридцать лтъ, остепенившись, вступали въ законный бракъ съ мщанкою изъ узднаго города К… или, по-крайней-мр, съ вольноотпущенною дворовою двкою. Смотрите, какъ въ зимнее утро Василій Матвевичъ детъ къ обдн въ село Расторгуево. Сытая тройка съ бубенчиками и съ бухарскою упряжью, весь народъ въ сбор… ‘дутъ, дутъ!’ раздается въ толп. Вотъ вылзаетъ Василій Матвевичъ въ бараньемъ тулуп: его и въ рогожк знаютъ, вылзаетъ Настасья Никифоровна въ лисьей шуб и въ кофточк на заячьемъ мху, за ними Филимонъ Васильичъ верхомъ. Вотъ какого шику задавала семья Блоусовыхъ!.. По одна была минута жестокая для самолюбія Филимонова: это когда прізжалъ въ деревню на три дня Борисъ Андреевичъ. Господи! какъ спала спесь, какъ прыть улеглась, какъ совстно ему было передъ дворнею! Борисъ Андреевичъ не любилъ баловства. Прикащикъ нарядилъ сынка въ длиннополый кафтанъ, съ перехватомъ и пуговицами, но все же въ кафтанъ, какой носятъ прикащики торговыхъ домовъ и даже крестьяне, торгующіе на сторон, веллъ снять часы съ золотою цпочкою, воротнички и жилетъ, отпустить волосы, завивавшіеся туго барашками, и выразить на лиц смиреніе. Но, вмсто смиренія, Филимонъ изобразилъ на лиц необъятную робость, когда позвали его въ кабинетъ. А ну, какъ спроситъ Борисъ Андреевичъ: ‘Василій Матвевъ! Что онъ ростетъ у тебя бобылемъ? Долго ли малому испортиться? Дай-ка ты мн его въ Москву годика на три, въ хорошую контору, мы его выучимъ’. Можетъ спросить — ручаться нельзя, эти господа все по-своему судятъ… Филимона дрожь пробирала. Баринъ только-что откушалъ и курилъ сигару, сидя на диван съ сосднимъ помщикомъ Сорокинымъ. Вотъ-вотъ, скажетъ: ‘ну, братъ, Филимонъ, прошло твое времечко, будетъ, пора за дло, я и самъ служу, работаю, сядь-ка, подемъ въ Москву’. Но баринъ спросилъ только, сколько ему лтъ, оглядлъ его съ ногъ до головы, улыбнулся и завелъ съ прикащикомъ другую матерію. Все обошлось какъ-нельзя-лучше. Борисъ Андреевичъ погулялъ съ тросточкой по селу, объхалъ въ тележк свои владнія, хоть и не вс, похвалилъ гречиху и просо, поклонился издали овсамъ, спросилъ на сходк, довольны ли мужики, и ухалъ, распростившись навки съ своею вотчиною. Потомъ, по рекомендаціи Василья Матвевича, куплена была и Ульяновка. Борисъ Андреевичъ зналъ Ульяновку только въ вид чернаго пятнышка, на западъ, или на сверъ, или на востокъ отъ своихъ родовыхъ владній — словомъ, вовсе не зналъ, что такое за Ульяновка. Но прикащикъ писалъ, что просцкіе утки и гуси переходятъ ручей, за которымъ начиналась ульяновская пашня, и живомъ-живутъ въ ульяновскомъ хлб, отчего нердко бываетъ перебранка между сосдями, и что, для округленья имнья, необходимо прикупить Ульяновку. И Борису Андреевичу стало мерещиться, что вотъ врзалась эта скверная Ульяновка въ самое сердце Просчья и не даетъ ему жить. Онъ даже, говоря съ женою о необходимости этой покупки, повернулъ такъ рукою по воздуху, что вотъ-молъ именно такъ-то округлится земля его… Ну, и купилъ.
При Ульяновк было много лсу, о которомъ прикащикъ писалъ Борису Андреевичу: ‘мелкій лсишка, я полагаю, на стройку негодный, все больше осинникъ, есть и дубки, да все мелочь’. А лсъ былъ именно строевой, небывалый подъ топоромъ, такой крупный и чистый, что на него ужь давно разбгались глаза у Савелья Артемьевича, богатйшаго мужика’въ сосдней экономической волости, который имлъ поблизости пильный заводъ и сплавлялъ барки на пристань. Часть этого лса была запродана Савелью Артемьевичу, но Василій Матвевичъ не разсудилъ увдомить объ этомъ Бориса Андреевича. Довольно съ него, чт онъ округлилъ себя отъ сосдей! И дйствительно, округливъ имнье, Борисъ Андреевичъ отдохнулъ, онъ чувствовалъ себя такъ легко, какъ посл добраго дла. Такимъ-образомъ по пословиц, и волки были бы сыты, и овцы цлы, еслибъ не случилось въ Ульяновк одного маленькаго происшествія…
Это было за мсяцъ до начала моего разсказа.
Густыя потмки лежали надъ Ульяновкой, когда молоджь деревенская стала сбираться въ крайній дворъ. Изба освтилась лучиной, и въ раскрытыя окна вынеслась дружно могучая псня.
Она зазвучала такъ далеко въ чистомъ пол, что даже въ Просчь одному изъ караульныхъ, которому снилась на деревн какая-то чепуха, захотлось проснуться. Онъ приподнялся на локт и застучалъ со всего размаха въ чугунную доску. Но псня не унималась, и мужикъ, совершенно очнувшись, пошелъ, съ досады, обходитъ дозоромъ усадьбу.
Въ изб былъ домовникъ.
При красномъ огн лучины освтилась самая разнообразная группа тридцати или боле парней и двокъ, либо чинно посвшихъ по лавкамъ, либо шнырявшихъ, куда глаза глядятъ, въ просторной изб. Багровыя лица ихъ, какъ таборъ цыганскій у лснаго костра, давали картин оттнокъ какого-то сумрачнаго величья, словно не на веселье сошлись они, а на тризну или поминки.
— Марья Сидоровна… шепталъ на ухо одной изъ посидлокъ Захаръ, по прозванью Пляскунъ, старостинъ сынъ, малый лтъ двадцати-двухъ, недурной изъ себя, но съ какою-то изношенною наружностью и съ наглымъ выраженьемъ въ глазахъ.
— Отстань, не хочу! отвчала она.
Маша была ростомъ невеличка, румяная и свжая, какъ бываютъ на Руси крестьянскія двки, когда он не перешли еще втораго десятка. Красавицею ее гршно было назвать, но черныя ея рсницы, подстать волосамъ, ея плутовскіе глаза, такъ словно и говорившіе: ‘полюби меня, авось либо и я тебя буду любить’, ея вздернутый носикъ и свженькія губки — все это вмст длало Машу какъ-то особенно-милою и заманчивою.
Захарка спрятался за веретено и оттуда умильно глядлъ на нее.
— Вришь ли, говорилъ онъ, придавая лицу своему выраженіе искренности:— я вотъ по теб истаялъ, нигд мста не найду.
— Да ты мн не любъ! отвчала двка, смясь.
— За что жь такъ, Марья Сидоровна?
Маша надула губки.
— Наплачешься потомъ, за тебя выйдешь. Сестры пойдутъ наговаривать, съ матерью, и… и… просто, ничмъ загоняютъ.
— А теб съ кмъ жить: съ матерью, съ сестрами, али со мною? спросилъ Захаръ убдительно.
— Нтъ, это шатко дло. Что ежели хушь бы ты со мною въ кругахъ хватался, а ты завсегда со всми вяжешься.
— Я бы и радъ хватался, да старый чортъ не велитъ, отвчалъ плачевно Захаръ:— а я буду таперь каждый разъ хвататься, какъ заведутъ. Ты только погляди на меня.
Маша взглянула на парня. Глаза его горли вовсе не цломудреннымъ огнемъ. На обветшаломъ лиц пробивались морщины… Она отвернулась.
Тутъ псня замолкла. Въ двери просунулась увсистая голова Тимоея Сидорыча. Какъ онъ ни нагибалъ ее, а все она стукнулась о перекладину.
— Здорово, парни! здорово, двки! сказалъ онъ, бросая безъ церемоніи свое нанковое полукафтанье.— А я къ вамъ гостя привелъ.
За нимъ шелъ черномазый, курчавый молодчикъ, переворачивая робко въ рукахъ пуховую шляпу. Во всей фигур его было что-то уютное, укладистое: такъ и несло отъ него самоваромъ и отцовскими пряниками. Усики только-что пробивались. Одтъ онъ былъ въ щегольскую бархатную поддвку по шелковой красной рубах и плисовымъ шараварамъ. Все это было съ иголочки новое.
— Блоручка… проворчалъ сердито Захаръ, отходя къ своимъ парнямъ: ему было стыдно за свое дырявое полукафтанье.
— Ну, чего застыдились, двки? продолжалъ Тимоей: — ай парень-то хорошъ? Знамо дло, не нашему рылу. Что губы-то прячете, ншто ихъ не видали?
— Да какже, стыдно, не бось! сказала вполголоса Марья, сестра его, пересмиваясь въ полоборота съ товарками.
— Стыдно, стыдно! повторилъ, передразнивая, Тимоей.— Эге, братъ, да и ты зарумянился! Ничего, подойди къ нимъ, ншто он съдятъ тебя? Вдь он не съдятъ.
— А мы очинно ради будемъ, подхватила Маша.
— Ну, ну, двки, не кошеливайся! А ты, Митя, полно стоять какъ оплеванный, выйдь на сердочку.
Митя, подвинутый на сердку, красня, раскланялся съ двками.
— Давайте, сестрицы, соловушк грамотку! сказала ршительно Маша, и вс двки, пріостановивъ работу, запли согласно величанье парню.
— Товарищъ! сказалъ кто-то изъ сельскихъ молодцовъ, подойдя къ Захарк, который грызъ себ ногти поодаль, и ударивъ его по плечу: — ужоль наше подшиблось село?
Захарка тряхнулъ волосами.
— У насъ свои припуски есть, сказалъ другой, подходя къ нимъ.
— Вдь мы къ нимъ въ вотчину не ходимъ, говорилъ третій:— зачмъ онъ пожаловалъ? какого дла?
Захарка крпился, но лицо его хмурилось и въ немъ проступало какое-то злостное выраженье.
— Не замай, Кирюха, вишь, не хочетъ! сказалъ первый парень, отстраняя другихъ:— онъ что-то сердовый.
Захарка не вытерплъ: — Ну смотрите жь, не выдавайте! сказалъ онъ.
Псня кончилась. Митя отвсилъ поклонъ, пошарилъ въ карман, вынулъ червонецъ и выложилъ чванно на столъ. Благородная монета прокатилась ребромъ по столу и съ грохотомъ упала подъ ноги псенницамъ. Двки тотчасъ же подхватили ее.
— Это, напримръ, не то, чтобы нашъ золотой, говорилъ Митя, наклонивъ надъ столомъ свою курчавую голову и бойко потряхивая кудрями: — а, почитай, что почище будетъ золотаго-то. Изъ-за моря къ намъ привозятъ купцы, напримръ, тамошніе, у нихъ тамъ разные этакіе платки продаютъ, что нашихъ и показать неможно противу тхъ, такъ мы ихніе, значитъ, платки покупаемъ, а они у насъ хлбъ забираютъ, ну, хлбъ-то, извстно дороже, а имъ безъ того пить, сть, нечего, такъ они намъ въ придачу вотъ эти самые червонцы даютъ.
— Растолковалъ, заморская птица, павлинъ! завершилъ громко Захарка. Кругомъ его разсмялись, а Митя смутился и покраснлъ.
— Чу! что такое? послышались двичьи голоса. Стала мертвая тишина.
— Ничего, сказала Маша, встрепенувшись:— Горбунъ поетъ.
Въ-самомъ-дл, съ того конца улицы доносилась до слуха унылая, протяжная псня. Звучный теноръ пвца то поднимался въ дикой энергіи, то переходилъ въ глухой стонъ. Казалось, что эти звуки вылетали съ усиліемъ изъ больной, чахлой груди. Въ голос были слезы:
Не вытерпть ретиву сердцу
Выйдти за Дунай-рку,
Ужь плаваютъ тутъ гуси, лебеди,
Ужь спрошу я, горюша горькая,
Ужь спрошу я гусей, лебедей:
Каково вамъ гуси, лебеди,
Каково вамъ плавать супротивъ воды?
Таково-то жить во чужихъ людяхъ.
Пвецъ затянулъ послднюю, трепещущую ноту, и все затихло. Только подъ окнами послышался кашель и чьи-то шаги по ступенямъ крылечка.
— Товарищи! ужь вы мово парня не бездольте, упрашивалъ, обходя земляковъ, Тимоей Сидорычъ.— Вамъ хорошо къ нему признаваться: вы сельные, а онъ-то съ чужой стороны. Хорошо, какъ добрый человкъ привтитъ, а какъ кто мимо пройдетъ, закубыритъ морду…
— А ты зачмъ приводилъ изъ чужаго села? спросилъ, подбоченясь, Захарка.
— Да я къ сестр приводилъ.
— Эхъ, Тимоха, не такъ говоришь! возразилъ одинъ разсудительный, парень:— ужь ты говори: въ гости привелъ, говори, а къ сестр не говори.
— Зачмъ приводилъ изъ чужаго села? повторилъ назойливо Захаръ.
— У насъ свои припуски есть, прибавилъ другой парень.
— Да, да, подхватили въ толп: — нашъ народъ завистной, у насъ молодецъ къ молодцу.
— Храбриться ништо, возразилъ Тимоей, расправляя хладнокровно жилистыя свои руки, какъ медвжьи лапы:— ну, давай, кто охочь, разойдемся на кулачки.
— Братцы! закричалъ Захарка: — что его слушать-то? Прійми его въ колья, энтого-то, хватай его зз воротъ.
— Разбойники! что вы это? Бога вы не боитесь! закричалъ, бросаясь имъ на встрчу еклиска Горбунъ.— Вся барщина да на одного молодца! Дерутся — по чести дерутся, конецъ наконецъ, а ужь это если — не хорошая драка. Нту, не моги, ребята!
Въ словахъ Горбуна, въ его голос, въ благородномъ выраженіи глазъ его было столько власти и силы, что вся ватага мгновенно отшатнулась. Захарка остался одинъ.
— Эхъ вы, трусы! сказалъ онъ:— чего испужались? Вдь сказано для игры…
— Для игры, Захаръ Тихонычъ? Нтъ, это что за игра, когды кровь такъ и содитъ, какъ изъ боровьевъ, и ужь животъ-то короткій? Захарка! прибавилъ Горбунъ, возвышая голосъ насмшливо, мало что ль я училъ тебя, бывалочи? Да есть ли у кого на двор что ни самая хорошая лошадь, и та на возъ не подыметъ, что я обломалъ объ тебя. То-то вдь, лобъ-то крутой, а ухи не добр долги…
Въ народ стали смяться.
— Ну-ка, еклиска, ну, ну, не робй!
— Про меня ужь нечего говорить, сказалъ угрюмо Горбунъ. Ужь я свои года выжилъ. Куды я гожусь таперича? Мертвый человкъ! Было время, точно… На! пропадай оно совсмъ! онъ махнулъ рукой: — не хочу говорить, тутъ-то мы въ гостчкахъ живемъ, туды-то широка дорога, оттель-то узка.
Горбунъ обвелъ свтлыми глазами всю избу. Маша и Митя стояли рядышкомъ.
— Здравствуй, Митя, сказалъ онъ.— Здорово живете, Марья Сидоровна… И бднякъ закашлялся, словно поперхнулся на этомъ привтствіи, багровыя пятна выступили на щекахъ его.— Слышь, ребята, прибавилъ онъ: — чай Василій Матвичъ вамъ за это спасибо не скажетъ. Вы знаете ли? у этого парня застои велики. Это сынъ Савелья Артмыча, крутицкаго богача, а Савелій Артмычъ нашему-то Василью Матвичу, не босъ, хлбосолецъ.
— Да мы ншто взаправду? началъ Захарка.
— Ты, Пляскунъ, погоди, твоя рчь впереди! сказалъ, грозя пальцемъ, Горбунъ.— Вдь я тебя знаю: хочется попасть въ головы, да еще разумъ не вышелъ. Ребята! вяжите глаза ему — живо!
— За что жь такъ? спросилъ Захарка, отбиваясь.
— Въ лычки! давай лыки сюда! закричалъ Горбунъ.
ляскуна, несмотря на отчаянное сопротивленіе, посадили середь пола съ завязанными глазами, потомъ, сложивъ вмст ремешки, нарзанные изъ лыкъ, сунули ему въ правую руку и велли держать. Еще долго Захарка метался, разбрасывая по полу лыки: его снова сажали. Сорванцы-ребятишки, наигрывая губами какой-то маршъ, скакали кругомъ его, какъ, должно быть, прыгаютъ дикари-людоды кругомъ своей жертвы, а толпа такъ и заливалась неистовымъ смхомъ.
— Ребята! сказалъ, выбившись изъ силъ, Пляскунъ: — моей мочи нту, отпустите повязку, а я буду сидть — что жъ?
— Не замай. Кричи: ползай, всходи на меня скомандовалъ Горбунъ.
— Ползай, всходи на меня! повторилъ съ досадой Пляскунъ.
— Вы, молодцы, въ одну сторону, двки въ другую. Кругъ Захарки разбирайтесь — вотъ такъ! Ты, Пляскунъ, держи лычки зажамши, да, мотри, не показывай: народъ, знаешь, плутоватый, прибавилъ онъ, взглянувъ пристально на Митю: — съ которой ему хотся попасть, молодцу-то, ужь углядитъ, которую лыку потянетъ. Ну таперь подходи, ребята, попарно. Митя, Маша, впередъ, не торопись, другъ дружку не перебивать! Разъ, два, три — хорошо! Таперь кажный по хвостику, тащи, ребята!
Рука Пляскуна пошла ходенмъ, вс пары разобрались, Митя съ Машей ухватились крпко за руки, какъ-будто боясь, чтобъ ихъ опять не розняли.
— Кто въ череду? спросилъ Горбунъ.
— Я, Митрій Савельевъ.
— Ну, Митя, ступай себ съ Богомъ домой, да мотри, не забудь отъ меня поклонъ Савелью Артмычу. Скажи, молъ, Горбунъ вашей милости кланяется. Не дальній, молъ, человкъ еклиска, а добро помнитъ. Мотри жь, не забудь.
Неловко и дико показалось Мит, когда, выбравшись на улицу, онъ очутился вдвоемъ съ хорошенькой Машей, съ которой, втеченіе цлаго вечера, онъ не усплъ и двухъ словъ перемолвить.
— Ну, прощайте, Марья Сидоровна, сказалъ онъ, немного помолчавъ.
— Погодите жь, я васъ до околицы провожу, отвчала Маша.
— Съ моимъ удовольствіемъ, на этомъ покорно благодаримъ, сказалъ Митя, кланяясь.
— А то какъ же? сказала Маша смясь.— Что ежели гостю надо чести подкинуть — нельзя же. У насъ это прозывается учливый народъ.
— Я у насъ все едино, Марья Сидоровна.
— Да что жь вы меня все Марьей Сидоровной кличете? Мы къ эхтому непривычны, меня вс Машей зовутъ.
— И у насъ такое же пословье: Митя, да Митя…
— А вы отколева?
— Вамъ нешто лестно знать? спросилъ Митя лукаво.
— Извстно. Неравно въ другорядъ сойдешься, чтобъ можно было признаться, отвчала находчивая двка.
— Мы съ вами неподалеку, версты четыре. Пафнутьевку знаете?
— Какъ не знать! Бывать не бывали, а знаемъ.
— Ну я оттел, когды вы знаете. А вотъ, Марья Сидоровна, подхватилъ онъ торопливо, мы съ вами сроду не видывались, а я васъ давно знаю.
— Какъ же такъ вы знаете? спросила Маша.
— Отъ Тимоея Сидорыча наслышанъ, отъ братца отъ вашего.
— А онъ что вамъ говорилъ про меня?
— Ну, онъ говорилъ, что вотъ, молъ, у меня сестра есть въ Ульяновк, да красовитая, молъ, такая, ни съ кмъ, говоритъ, несложна, съ двками-то, моя Маша, говоритъ, хушь я и не въ похвальбу, говоритъ, а ты погляди на ее, гд-гд ни пройдетъ, а на ее люди зарятся. Ну я и не вытерплъ, Маша, пришелъ.
У Мити стснилось дыханье. Маша молчала.
— Вотъ вы и осерчали, Марья Сидоровна, а я отъ души, какъ Господу Богу, такъ и вамъ, поврьте.
— Ужь я и не знаю теперь, какъ что сказать, отвчала Маша застнчиво: вы меня на смхъ подымете.
— Что вы, Марья Сидоровна? Али я выродокъ какой? Меня отецъ съ матерью не учили такъ-то смяться. Что вы? Я потому, что отъ чистаго сердца, вы не поврите…
— Да мн вотъ что, мн противу васъ стыдно, сказала двка, переминаясь: — вы, можетъ, объ насъ думали, какъ сами прибрамши, такъ и мы ходимъ, а мы, ишь, бленькое повязали…
Митя осмлился.
— Маша, прошепталъ онъ: — ты для меня во всемъ хороша, хушь бленькое, хушь что…
Говоря такъ-то, они дошли до околицы. Митя оглянулся съ сожалніемъ на пройденный путь.
— Ну, таперь давайте простимся, сказала она.
— Маша… приходить завтра?
— А что скажетъ Захарка?
— Опять все этотъ Захарка! отвчалъ Митя съ сердцемъ: — нешто ему какая власть запоручена?
— Какже! онъ мн женихъ.
Митя такъ и остолбенлъ.
— И взаправду женихъ? спросилъ онъ, скрпя сердце.
— Женихъ, да не суженый… Старостинъ сынъ… выдаютъ… а я не хочу, сказала Маша отрывисто.
Они вошли въ тнь развсистой ракиты, которая накрывала околицу густыми своими втвями.
— Что жь, Маша, приходить завтра? повторилъ Митя, наклоняя къ красавиц кудреватую свою голову.
— Приходи, Митя… отозвалась она, затаивъ дыханье…
Когда Маша возвращалась одна, улица была полна народу, расходившагося съ домовника: гд играли въ горлки, гд двки, сплетаясь въ связный кружокъ, распвали гулливую нескладицу, другія, подвертываясь къ парню съ завязанными глазами, били его по затылку, пока онъ распростертыми объятіями хваталъ впереди себя одну туманную мглу… А въ изб еклиска Горбунъ все причитывалъ. Но видно было по его разсянному взору, что мысль его была гд-то далеко. Слова звучали какъ-то глухо и невнятно. Ужь послднія пары выходили на улицу, лучина едва теплилась, а Горбунъ все причитывалъ, словно причитамъ его не было конца. А Захарка все крпился, сидлъ.
— Ну, таперь сказк конецъ, ложись спать! Голосъ Горбуна какъ-будто оборвался, послдній лучень, подброшенный подъ каблукъ Тимоея, погасъ. Все замолкло.
Пляскунъ сорвалъ съ глазъ повязку. Въ изб стояла непріятная тишина. Только два тяжелые парня полегли по залавкамъ и густо храпли, да мяукала кошка, облизывая лапу на перегородк. А мсячный лучъ прокрадывался въ избу, словно просилъ позволенія заглянуть туда.
Захарка злостно лягнулъ парней, которые что-то промычали во сн, и бросился вонъ.
— Куды ты, Захаръ? а Захаръ? кричалъ ему вслдъ Горбунъ.— Ступай спать. Вдь ихъ не догонишь.
— Я этого вечера не забуду, отвчалъ Захаръ.
Горбунъ поплелся домой. Все было пусто на улиц. Ночная сырость такъ и прохватывала бдняка. А мсяцъ, какъ огромный маякъ, разливалъ по окрестности свои влажно-холодные лучи, и зыбкая поверхность земли волновалась, какъ море, въ синихъ парахъ клубившагося надъ нею тумана.
Вернувшись въ свою хату, Горбунъ оглядлъ ея убогую внутренность, почернвшіе углы и стны, прислъ на лавочку, пригорюнился.
Въ-самомъ-дл, незавидная была его жизнь.
Онъ остался посл отца семи лтъ. Мірская сходка тотчасъ же прикинула его на хлбы двоюродному дяд, мужику одинокому, которому нужны были для дома подростки. Вдов, еклискиной матери, не нашлось мста въ деревн, она пошла побираться изъ милостыни, а еклиска остался у дяди служить ему батракомъ, не зная себ ни льготнаго часа, ни воскреснаго дня. За все это великое терпнье честный мальчикъ не выручилъ и спасибо, а принималъ только побои отъ дяди, или слышалъ отъ него нетрезвыя рчи. Сколько разъ ему приходило на умъ сказать помутившемуся отъ вина старику: ‘да вдь ты не отецъ мн, вдь есть еще на тебя и судъ Божій и мірская расправа’. Не сказалось, однакожь, ни разу, только мысленно проговаривалось: ‘эй! была не была! я на все готовъ!’ Въ этой невол заглохло дтство еклиски, прошли, какъ тяжелый сонъ, десять лтъ жизни его. И хоть бы одинъ выдался красный денкъ во все это долгое ненастье! Хоть бы кто приголубилъ сиротинку, согрлъ бы его словомъ прямаго участія… Напрасно! Въ пространномъ мір Божьемъ, гд и птицы вьютъ себ дружныя гнзда, и зврь находитъ другому на слдъ, ему, одинокому, вс люди были чужіе. Ребятишки, даже и т провожали его но деревн глупыми криками: ‘сиротка! сиротка!’ Долго прятался отъ нихъ еклиска, долго плакалъ онъ втихомолку, не столько отъ горя, сколько отъ стыда и досады. Ужь Богъ съ ними, что они его не любятъ, да что далось имъ это безродное, это нищенское его сиротство? Вдь онъ у нихъ, у богатыхъ, не отнималъ ни отца, ни матери! Живите же счастливо, добрые люди! И запуганный мальчикъ полюбилъ свое одиночество. Въ немъ люди казались ему добре, міръ краше обыкновеннаго. Лсныя птицы, правда, замахивались на него крыльями, но за-то привтно шумла надъ головою зеленая роща. Тамъ внутренній голосъ началъ шептать ему: ‘Не давайся въ обиду, дитя! Зачмъ выставлять на-показъ свои дорогія, свои кровныя слезы? Когда вс смются, лучше же смйся и ты!’ Такъ молча, незнаемо, подъ глазами яснаго неба, закрадывалась гордость въ больную душу еклиски. И онъ потерялъ съ годами свою прежнюю стыдливую робость. Глаза его ужь больше не прятались отъ людскаго взора, а зорко и смло глядли на встрчнаго, какъ-будто говорили ему: ‘иди, братъ, своею дорогою, міръ великъ, авось-либо и мы разойдемся въ немъ!’ Разъ — это было въ Пафнутьевк — въ зимнее морозное утро Савелій Артемьевичъ, выходя посидть за воротами, увидлъ проходившаго мимо блокураго, блднаго мальчика, онъ шелъ на-босу-ногу и несъ за плечами пучокъ такихъ новенькихъ, такихъ золотистыхъ лаптей. ‘Продаешь?’ — ‘Продаю’, отвчалъ гордо мальчикъ. Старикъ улыбнулся, забралъ вс лапти, расхвалилъ ихъ, заплатилъ за нихъ серебряный рубль и въ придачу вынесъ ему теплую обувь. Мальчикъ откинулъ подачку. ‘Возьми, не бось!’ сказалъ Савелій Артемьевичъ, ласково подмигивая подслповатыми глазами: ‘ну, будто отецъ подарилъ, умру, чтобъ было чмъ помянуть’. Съ этого слова, ужь Богъ знаетъ, какъ это случилось, не поздоровилось парню, не выдержалъ кремень, залился въ три ручья слезами и принялъ подачку. Но она съ-тхъ-поръ легла ему на совсти, какъ дурное дло. Нтъ, видно ужь такъ на роду ему было написано, заброшенному въ міръ какою-то вражьею силою, поквитаться съ жизнію въ-чистую, ничего не задолжать людямъ, а идти одному по Божьей дорог! О чемъ же думалъ онъ, когда изъ душнаго дома пускался бгомъ въ дальнюю рощу, ложась на траву, навастривалъ уши, ловилъ неразгаданный шопотъ листьевъ, и вдругъ закиваетъ головою съ улыбочкою, какъ-будто подсказала ему что понятное, что-то родное эта вчно-шумящая сосна? Съ какими мыслями глядлъ онъ на звздное небо, тамъ, на лугу, подальше отъ жилья человческаго, гд ребята караулятъ въ ночномъ лошадей, когда, подложивъ руки подъ голову, растянувшись во всю длину на холодной земляной постел, онъ жадно допрашивалъ звзды небесныя, затверживалъ наизусть ихъ причудливые образы? Вчныя звзды! кого караулите въ неб? Кто веллъ вамъ раскинуться по небу широкимъ хвостомъ какъ-будто огненнаго змя или мохнатою гривою сердитаго звря, кружиться ночь, кружиться другую, кружиться всю долгую, безсонную ночь — то ярко блеснуть, то затеплиться? И мнилось сиротинк, что и он тоже плачутъ, какъ онъ, и помнилось ему, какъ во сн, что у него былъ отецъ, который не отдалъ бы его въ наемныя руки, не пустилъ бы по міру горемычнаго. А вотъ
Богъ къ себ его взялъ, и горитъ онъ, быть-можетъ, въ неб путеводною звздочкою, но гд отъискать ее, когда вс равно сердцу милы? Тепле и уютне становилось еклиск подъ кровомъ этого неба, и плакали, на него глядя, задумчиво-склоненныя звзды Оріона, какъ заливающееся слезами лицо человческое.
Все перемелется — мука будетъ, говорится въ народ. И точно, все прежнее перемололось. Дядя опился въ лихой часъ и умеръ, еклиска остался хозяинъ въ дому, и зажилось ему такъ исправно, тякъ весело вдвоемъ со старухою-матерью… Доброе было время! Работалъ ли въ пол еклиска, учился ли грамот у приходскаго дьячка, сколачивалъ ли новую избу своими руками: что ни начнетъ, бывало, все спорилось доброму сыну! И люди стали добре къ нему. Ужь онъ теперь не бродяга, а человкъ осдлый, у него есть домъ и хозяйство, есть мать, современемъ будетъ семья. Отъ этого семейнаго чувства разошлось въ немъ сердце, какъ расходится природа отъ теплаго дыханія весны, когда втерокъ подуетъ съ юга надеждою хоть далекаго еще, но желаннаго лта. Съ небольшимъ въ двадцать лтъ, еклиска былъ по наружности образцовымъ снимкомъ съ нашего строгаго, стройнаго великорусскаго типа. Та же сила, тяжелая на подъемъ, но размашистая, та же скучная нга, лниво-развернувшаяся по всему пространству нашей необозримо-гладкой, перехваченной только небомъ равнины. Никто, какъ еклиска, не умлъ сидть сиднемъ по цлымъ часамъ на порог избы и коротать время пснію, или, поджавши ноги, задумчиво разсчитывать, сколько пролетло журавлей въ неб, и отчего это такъ бываетъ, что два журавля всегда впереди летятъ, и куда они путь держатъ. Но въ веселый часъ ему стоило только разойдтись въ молодецкой схватк съ товарищемъ въ-руконашную, или завиться въ горлкахъ далекимъ кольцомъ, на зло неповоротливой двк, и всякій сказалъ бы: врядъ ли этому гіаршо снести на плечахъ головушку? Ему не было равнаго на деревн ни смиренствомъ, ни удалью, за это его двки любили. Бывало, когда онъ рано утромъ вызжалъ въ поле, лишь только поравняется съ домомъ, сейчасъ подымалось окошко и выглядывало свженькое, словно росою умывшееся личико, или громоздкія ворота, скрипя на петляхъ, выпускали румяную молодицу, съ коромысломъ черезъ плечо, и она, какъ-бы невзначай перебивала дорогу еклиск. А онъ былъ малый степенный, честью поклонятся, честью и разойдутся. У него не было блажной повадки къ женскому полу — ни рчьми улестить, ни подъ закатъ солнца, когда тни ложатся, тулупомъ накрыть, для игры, какъ длали другіе ребята, разв только на праздникъ пройдется разъ-другой въ хоровод съ красною двушкою. А такъ, чтобъ выхватить двку изъ круга, потряхивать передъ нею кудрями, или упираться руками въ бочокъ, или, гіуще того, развалиться на постланномъ ею платк и, разнжившись, протянуть ей сапогъ: ‘на, возьми, разувай’, какъ въ псни поется — на все это у еклиски духу не доходило. И много кое-чего было чудного въ его обыча. Затянетъ ли веселую псню, подъ конецъ непремнно собьетъ ее на унылый ладъ. Смшитъ ли народъ Божій прибаутками, вдругъ оборвется — и занесетъ отъ нескладныхъ рчей его чмъ-то небывалымъ, словно вдругъ холодомъ пахнуло изъ раскрытой могилы. И потомъ опять, какъ-будто-бы не спроста, налетитъ на него такое бшеное веселье, такой неистовый смхъ, что и самымъ задорнымъ жутко становилось. Въ народ говорили, что проликъ со степеня его сбилъ, и что все это, можетъ-статься, не къ добру. И точно, еклиска въ эти минуты и самъ въ себ не былъ воленъ. Его что-то подталкивало и опять что-то осаживало. Рзвая молодость такъ и бжала въ обгонку съ молчаливымъ, плакучимъ дтствомъ, а оно, дразнясь, все заманивало: то прикидываясь блднымъ ребенкомъ, глядло на него въ хоровод нстуканными глазами, то, скрестивъ руки, повсивъ голову, садилось съ нимъ рядомъ и молча на вечеринк. Такъ выходи жь на честный бой, когда такъ, полно прятаться, задумчивый призракъ! Кого изъ насъ нелгкая вынесетъ, живую молодость или старообразое дтство?.. Напрасно! былаго не вычеркнешь, дтства не докличешься: оно заблудилось безъ выходу въ томъ далекомъ лсу, гл мальчикъ говорилъ молча съ своими любимыми соснами…
И вс эти воспоминанья связною нитью, но быстро промчались теперь передъ еклиской, а круглый мсяцъ глядитъ ему прямо въ глаза. И вотъ показалось ему, что въ облик этого мсяца проступило кровавое пятнышко…
Вотъ какъ это было. Помнится, лтъ шесть назадъ, въ такую же свтлую, холодную ночь. Онъ спитъ въ изб. Ему чудится, что вотъ-вотъ засвтился огонкъ на дальнемъ конц деревни, и потянулась оттуда багровая полоса, и какъ-будто мхами раздутый огонь забираетъ, забираетъ кругомъ себя, пылающія галки летятъ, подброшенныя невидимою, но страшною силою, прямо на ветхія крыши, и вмигъ защетинились гребни крутящейся подъ огнемъ соломы. Чу! благовстъ… нтъ, это не молитвенный звонъ, повторяются рзкіе удары смущеннаго колокола съ ужасающею торопливостью, ударъ за ударомъ, колоколъ не гудитъ, а бьетъ безъ отголоска, беззвучно и тупо. И вотъ выбгаетъ народъ, полусонные, угорлые люди снуютъ, какъ тни, съ ушатами, съ кольями, съ топорами, а пламя, разливаясь какъ море, ростетъ, все ростетъ, и лижетъ землю огнистыми струями, и вьется къ небу сердитыми гребнями — и зажглись облака надъ объятою пожаромъ деревнею…
еклиска не вытерплъ, онъ вскочилъ съ постели и выбжалъ на улицу.
Домовъ десять пылало, тамъ крыша проваливалась въ огненномъ сноп, тутъ трещали столтніе дубы, охваченные дымомъ, птицы, вытягивая горло, бросали на воздухъ безсильные крики, на тлющихъ балкахъ колыхались остовы избъ, обвитые огненными внцами, мычали коровы, блеяли овцы, метались съ неистовымъ ржаньемъ лошади, голосили женщины полунагія, съ грудными младенцами на рукахъ… спасенія не было. И вотъ, при зарев пожара, открылась въ сняхъ забытая колыбелка, и оттуда, высовываясь, ручонки малютки какъ-будто просили о помощи Бога и людей.
— Господи! спаси и помилуй! говорилъ народъ кругомъ и крестился.— Младенецъ-то, младенецъ… Братцы, кто удале?… Вдь это едя анюткинъ. Ишь мать-то на порог упала, жалко не бось. Ну, въ святой часъ, ребята!… Чего стоите? Бросайся! Тимоха, съ Богомъ, ступай… Что жь? никого нтъ охотниковъ? Съ нами крестная сила!…
И, сбросивъ съ себя полушубокъ, окатившись холодною водою, одинъ парень, съ крестомъ и молитвою, бросается, сломя голову, въ адскую бездну.
Два раза огонь, задуваемый втромъ, отбиваетъ зашатавшагося на ногахъ молодца, но десять ушатовъ дружно полились по слдамъ его, огонь, треща, уступаетъ, еще минуту — и истлвшія веревки обрываются на крючк, люлька падаетъ, но еклиска усплъ ужь выхватить полузадохшагося ребенка и снова является въ дверяхъ съ опаленнымъ лицомъ и руками.
— Забирай вправо!
— Нельзя, тутъ ступеньки обвалились.
— Ну, въ окошко вылзай, съ Богомъ.
— Тутъ полъ провалился.
— Какъ же быть?…
Отчаяннымъ прыжкомъ еклиска перескочилъ цлое огненное море и безъ чувствъ упалъ, съ младенцемъ, въ объятія толпы.
— Живъ — слава ты Господи, живъ! Ай-да еклиска! Дай Богъ здоровья! Слышь, братцы, онъ недвижимъ. Убился, что ль? А вотъ мотри… Эхъ, не даромъ досталось…
еклиска лежалъ весь въ крови. Обгорлая балка во время его воздушнаго странствованія упала ему на спину, перешибла плечо и вдавила ребро.
Съ той поры, ни много, ни мало, прошло шесть лтъ. Поговорили да и замолкли. Избы выстроились вновь, лучше прежнихъ, завели трубу на деревн. едя живъ и ростетъ, а бдный еклиска пошелъ горе мыкать съ перешибеннымъ ребромъ и съ прозвищемъ Горбуна.
Такъ вотъ что нашептывала теб родная сосна! Ботъ о чемъ плакали звзды! Вотъ что сулило дтство!
Погоди, добрый труженикъ, не все еще!
Весело было теб, когда, вырвавъ живую душу у смерти, отъ радости не помня ни ужаса, ни боли, ты упалъ ззмертво, а народъ съ благословеніями понесъ тебя на рукахъ?
А теперь?
Есть минуты въ жизни, минуты такого полнаго счастья, что и страданьями многихъ лтъ не выкупить ихъ человку.
А сердце не спрашивается: пріидетъ время, и ему нужно любить.
Горбунъ полюбилъ такою глубокою страстью, отъ которой разв только въ могил отдохнешь.
Онъ любилъ Машу, а она и не знала про эту любовь. Еслибъ знала, не поврила бы, еслибъ поврила, стала бы смяться.
А этого смха не вынесла бы гордая душа еклиски.
Онъ затаилъ свою бдную, свою нищенскую любовь, какъ скупой зарываетъ сокровище.
Два года терплъ онъ эту сладкую муку — и вря, и смясь, надъ собою, и надясь, боясь проговориться, боясь взглядомъ, движеньемъ, мыслью измнить тайн, которой онъ разъ навсегда судилъ умереть вмст съ нимъ.
Случалось, когда, въ вечернія сумерки, пригонятъ скотъ на ночлегъ, ужь и бабы накачали воду въ колодцахъ, по окнамъ замелькали огни, пыль длинною полосою стелется вдоль улицы, какою-то нгою дышетъ тогда деревенская картина — тогда, бывало, Горбунъ, садясь на порог избы своей, настроиваетъ сладкій голосъ на печальный складъ больной души. Тогда и Маша, тайкомъ выходя изъ сней, садится и слушаетъ, и на рзвыя черты набгаетъ легкая тнь. Больне-и-больне звучитъ псня Горбуна, она поетъ разлуку съ милымъ, поетъ страданья изврившейся любви, а Маша все пристальне слушаетъ, слушаетъ притаясь.
О чемъ же задумывалась рзвая двка? Какія чувства вторили безнадежнымъ порывамъ души Горбуна?
Она видла когда-то во сн курчаваго мальчика, съ вьющимися усиками, въ бархатной поддвк, въ козловыхъ сапожкахъ, съ горстью денегъ въ правой рук, откуда сыпалось, издавая серебристый звукъ при паденьи, все золото, чистое золото.
И вотъ они сошлись, узнали другъ друга, узнали и полюбили другъ друга.
Нтъ, Горбунъ, не стоитъ эта вертлявая двка одного вздоха чахлой груди твоей, одного прощальнаго движенья руки, возвратившей жизнь человку!
А сердце не спрашивается: ему нужно любить.
Одинъ! все одинъ!
‘Можетъ, Господь меня скоро къ себ возьметъ’, сказалъ онъ и вышелъ на улицу…
Верстахъ въ двухъ отъ Ульяновки, въ сторон, лежитъ старый погостъ, съ старою деревянною церковью. Стны ея поросли крапивой, а надгробные кресты, съ треугольниками наверху, какъ покойники, сложившіе на груди костлявыя руки, сторожатъ недвижно вчный сонъ и праведныхъ и гршныхъ.
Полночь. Спятъ вдали лса и деревни, окутанныя длинными тнями. Гд-то очень-далеко прокатились окрики караульныхъ, глухо раздался въ сторон, на ливад подъ рчкой, конскій топотъ ночнаго табуна, и потомъ все затихло. Такая тишь, что страшно становится… Давитъ грудь какъ-будто присутствіемъ невидимыхъ свидтелей, и нтъ никого, только онъ, съ своею совстью, съ своими гршными думами.
Вотъ онъ, бдняжка, крадется, озираясь при легкомъ шорох, по знакомой дорожк къ знакомой могилк. Только и осталось у него роднаго на свт, что эта могилка. Сюда, два года назадъ, проводилъ Горбунъ свою старуху-мать, здсь выплакалъ послднія слезы, къ этой могилк своими ногами протопталъ онъ дорожку, самъ вытесалъ кленовый крестъ, самъ написалъ на немъ: ‘Помяни ее, Господи, во царствіи Твоемъ!’ а имени не написалъ. Для кого жь? Онъ и такъ знаетъ, а его не станетъ, некому будетъ и помянуть. Одинъ разв едя помянетъ. Только у еди семья, сестра подростаетъ, такая хорошенькая, выйдетъ замужъ, и онъ къ ней пристроится. Нтъ, забудетъ и едя про Горбуна! Заляжетъ дорога къ старому кладбищу, отведутъ новый погостъ, поближе къ деревн — туда будутъ ходить…
Вотъ Горбунъ прилегъ на святую землю. Хорошо такъ лежать: боль въ груди унимается.
Онъ смотритъ туда, гд небо нагнулось къ земл съ своими мірами. Давно не бывало такъ чисто на неб. Опять звзды плачутъ, такъ и обливаются. Словно все небо расколыхалось. Вонъ журавлиная дорога перекинулась блою лентою отъ свера къ югу. На темномъ восток подымаются плавно семь звздъ сажара. Насупротивъ ихъ, съ закругленнымъ хвостомъ, упершись на заднія ноги, лось сторожитъ на холодномъ свер вковую добычу. Спутники жизни и смерти — звзды, не плачьте! проговорите хоть слово бдному малому!
Кому онъ нуженъ безъ роду и племени? Кто будетъ плакать о немъ? Могила безотвтна…
Вдругъ что-то зашевелилось. Изъ-за ближняго креста показалось худенькое личико семилтняго мальчика.
— едя! ты что ли?
— Я, дядя.
Мальчикъ подбжалъ къ Горбуну.
— Ну, чего теб, пострлнокъ?
— Я за тобой, дядя, о теб соскучился.
— Ну лзь туды, лзь. Ишь ты, озябъ, вотъ я тебя! говорилъ Горбунъ, и грозя и прижимая къ сердцу любимое дитя.
— Мн, дядя, страшно! (Глаза еди наполнялись слезами).
— Чего тутъ бояться? чего? (еклиску самого дрожь пробирала).
— Да какъ же, дядя! чай, тутъ нехорошо.
— Ничего, перекрестись. Они смирно лежатъ, не тронутъ, сказалъ Горбунъ, сильне убаюкивая мальчика.— Зачмъ ты ходилъ?
— Я, дядя, проснулся — въ изб, знаешь, потемки, а малютка въ сняхъ воетъ. Я этакъ перекрестился, хотлъ перевернуться, ужасть на меня и напала. Напала на меня ужасть, словно ты, дядя, ко мн пришелъ. Пришелъ, да этакъ ко мн, да и говоришь: что ты тутъ лежишь, говоришь! Такъ вотъ и говоришь: ‘что ты тутъ лежишь, говоришь, пойдемъ’. Ну я кое-какъ это перетерплъ, а малютка все воетъ. Я, это, перекрестился, выбжалъ въ сни, анъ мсяцъ глядитъ. Глядитъ это мсяцъ — ну я въ сни выбжалъ, а люлька-то качается, сама качается… нтъ никого. И все то разметано по полу. Ну, я тутъ ужь не взвидлъ ничего, да бжать, а самъ не оглядываюсь, словно кто за мною бжитъ, словно такъ слышу: тонъ, тонъ, за мною бгомъ. Вотъ я до околицы добжалъ, а ты, дядя, впереди идешь. Я такъ-то притаился, да за тобой слдомъ… ну, ужасть у меня и пошла.
— А старикъ-то гд?
— Караулитъ. Ттка-то тамъ осталась, такъ и храпитъ на всю избу.
— Ну, бги домой, разбойникъ, я сейчасъ буду.
— Нтъ, дядя, боюсь.
— Ну, погоди маленечко.
— А мн, дядя, такъ-то думается. Ты только не осерчай…
— Ну?
— Когды ты помрешь, на комъ я останусь?
— Зачмъ помирать, едя?
— А я вотъ что, дядя (мальчикъ глядлъ на еклиску своими большими глазами), когды ты помирать станешь, ты мн скажи: и я помру съ тобою.
— А ттка-то что жь?
— Тетка-то?.. Мальчикъ остановился въ раздумь.— Нтъ! я съ тобой помру. И мальчикъ опять принялся плакать.
— Полно, едя, нехорошо. Богъ не любитъ.
Онъ поцаловалъ ребенка. Долго крпился онъ. Наконецъ сердце его растопилось какъ воскъ. Такъ и подогнулись колни на материнской могил.
— Матушка! сказалъ онъ, обвивая крестъ исхудавшими руками: матушка, прости. Взгляни ты на меня, матушка, милостивно съ того свта. Не сбивай меня съ глазъ долой. Матушка! родимая!..
Все это, какъ сказано, происходило за мсяцъ до начала моего разсказа.
Обдня только-что отошла въ Крутицахъ. Отзваниваютъ въ новый, въ савельевскій колоколъ.
Вотъ наконецъ показался на паперти и Савелій Артемьевичъ. Онъ подвигается впередъ сановитою, медленною поступью, не глядитъ ни вправо, ни влво. Волосы и борода, самой яркой близны, слегка задуваемые втромъ, даютъ картинной наружности старика выраженіе спокойное и величавое.
Онъ кончилъ молитву, надвинулъ шапку на брови и началъ легонько спускаться по ступенямъ.
— Савелью Артмычу наше почтенье, наше нижайшее… сказалъ громогласно кто-то изъ сельскихъ тузовъ, обгоняя Савелья и откидывая шляпу съ видомъ полу-фамильярнымъ, полу-почтительнымъ.
Савелій оглянулся.
— А! какъ живете, какъ можете? сказалъ онъ небрежной сурдиной, продолжая спускаться.
— Вашими святыми молитвами, Савелій Артмычъ. А дома изволите быть сегодня?
— Врядъ-ли, не могу васъ заврить, сказалъ Савелій Артемовичъ: — мн на заводъ нужно. А блыя вки, прихлопывая, прибавляли безъ словъ: ‘ну, въ другой разъ побываешь — что за бда! Вдь дло твое, не мое!’
— А мн бы оченно-нужно было, дльцо, знаете, такое…
Тузъ потеръ самодовольно руки, какъ-будто хотлъ сказать:
‘Врешь, лисица, дло-то наше общее’.
— Ну, зазжайте, этакъ вечеркомъ. Такъ и быть, понжусь.
— Понжитесь… ха, ха, ха! Заря выгонитъ, заря пригонитъ. Нтъ, Савелій Артмычъ, это что-то не такъ. Безпремнно буду-съ. Прощенья просимъ.
Тузъ опять откинулъ шляпу и пошелъ своею дорогою, принимая поклоненье направо и налво.
Внизу, у паперти, стояла въ два ряда толпа нищихъ. Посл каждой обдни Савелій раздавалъ милостыню: у него была на это положенная сумма.
— Не тснитесь, не тснитесь, дло Божье! говорилъ Савелій Артемьевичъ, ползая въ широкій карманъ за кожанымъ мшкомъ.
А новый савельевскій колоколъ весело гудлъ надъ головой старика.
Наконецъ все замолкло. Въ замирающемъ отголоск слышне отдались голоса расходившихся прихожанъ и праздничная суматоха люднаго села.
— Савелій Артмычъ! да они васъ задавятъ, говорилъ проходившій мимо волостной голова, слегка приподнимая шляпу.
— Чего добраго! замтилъ улыбнувшись Савелій.— Говорятъ, не тснитесь!
— Экій народъ безотвязный! продолжалъ голова. Онъ оперся руками о суковатую палку и отслонилъ козырькомъ солнышко.— А вдь это баловство, Савелій Артмычъ. Вотъ я ихъ гнать велю въ другой разъ.
— Нтъ, Василій Петровичъ, рука коротка, отвчалъ съ всомъ Савелій.
— Богъ съ вами! что жь! дло доброе. Савелій Артмычъ, желанный ты мой, что жь? Честнымъ пиркомъ, да за свадебку. Чего мешкать-то?
— Старичку-то, старичку-то, говорилъ между-тмъ Савелій Артемьевичъ, протягивая руки къ слпому, стоявшему въ заднихъ рядахъ съ мальчишкою-вожатымъ.— Василій Петровичъ, самъ знаешь, кою Митя намтитъ, то и возьму.
— Ну, наладилъ одно да одно, перебилъ съ сердцемъ голова, и пошелъ дальше.
— Василій Петровичъ! а Василій Петровичъ! закричалъ ему вслдъ Савелій: — а какъ вонъ въ какой вотчин вода съ пескомъ замутилася, жена съ мужемъ разбранилася. На что нониче избушки маханькія постановлены? Тутъ, знаешь, ссорились. Мужъ да жена живетъ.
— Ну, ну, ладно! откликнулся голова.
Раздача кончилась, но старикъ не пропуститъ обдни, чтобъ не положить на могилахъ земнаго поклона. А курчавый, круглолицый Митя, давно ужь подвинувшій тележку къ воротамъ, зваетъ, соскучась, по сторонамъ.
— Здорово, сватъ. Какими судьбами?
Митя повернулъ голову. Передъ отцомъ его стоялъ Сидоръ Терентьевичъ, бывшій староста деревни Ульяновки, дряхлая стариковская фигура необыкновенно-жалкаго вида. Рыжеватые волосы, перешедшіе съ годами въ блдножелтый оттнокъ, покрывали низкій лобъ старика и свшивались надъ глазами, клочковатая борода дрожала на воздух вмст съ губами и подбородкомъ.
— Сапоги принесъ, мой кормилецъ, сапоги вашей милости, прошамшилъ скороговоркою старикъ, вынимая изъ-за пазухи пару вытяжныхъ сапоговъ.
— А! спасибо, спасибо! Савелій оглядлъ товаръ знатокомъ.— Что жь, сватъ, даровые, что ль? Онъ прищурилъ лукаво глаза.
— Что жъ, кормилецъ? хуть даромъ возьми. Мн не торговаться съ тобой.
Савелій расхохотался.
— Нтъ, сватъ, законъ не велитъ, сказалъ онъ серьзно.— Вотъ притча-то, на старости лтъ и меня соблазнила собака — сапоги вытяжные, а я вотъ въ осмткахъ ходилъ, да безъ рубцовъ, чтобъ ногу не потерть. А таперича дай-ка малому (Савелій показалъ на сына: Митя улыбнулся). Такой нон вкъ: идетъ мужикъ въ картуз, идетъ купецъ въ картуз, и не угадаешь никакъ таперича.
— А что дальше, отецъ мой, то мудрене пойдетъ, отвчалъ Сидоръ. Сошли съ луговъ цвты, да въ народы попали. Ноньче народъ все цвты стали. О, Господи!.. Сидоръ тяжелхонько вздохнулъ.