Реми де Гурмон
Реми де Гурмон
![[]](https://electronic-library.ru/wp-content/uploads/2023/05/text_52_goncourt-1.jpg)
—————————————————-
Гонкуры, Гурмон Реми Де, Год: 1896
Время на прочтение: 8 минут(ы)
Хотя литературные движения последнего времени создались вдали от Гонкура и он имел гордость или слабость не интересоваться ими, все же не найдется в настоящее время ни одного ‘символиста’, значительного и решительного в своих воззрениях, который отказался бы выразить от всего сердца хвалу автору ‘Madame Gervaisais’ [‘Госпожа Жервезэ’ (фр., роман, 1869)] . Сомнение, омрачившее блестящие похороны Александра Дюма или менее торжественные похороны Доде, разрешилось тут сиянием очевидным, уверенностью чистою и простою: Гонкуры были писателями великими.
В них было все: оригинальность, производительность, разнообразие.
Оригинальность составляет первый дар, загадочный и грозный: без нее все остальные качества писателя бесполезны, вредны и даже несколько смешны. Смешно, если писатель трудолюбивый и образованный, но не блещущий талантом, гордясь своими разнообразными способностями, громоздит для себя пьедестал величия из многочисленных томов своих произведений. Более достоин славы гений неровный и внезапный, который проявляется капризными вспышками или неожиданным сиянием единственного и не повторяющегося луча. Гонкуры принадлежат к разряду гениев постоянных и не слабеющих. Если их нельзя причислить к полубогам, то они займут место среди героев, свершивших ряд подвигов, равных деянию единичному и грандиозному. Каждая книга Гонкуров является таким прекрасным деянием. Каждое их произведение обладает своей особой, новой красотой.
Гонкуры были историками, которые к событиям прошлого применили документальную систему Огюстена Тьерри. Вместо пышного парада видений, они дали нам картину XVIII века во всей его живости и искренности. Молодо рисуется он в типичном анекдоте и выступает светло в улыбке современных женщин. Как выражается он в костюмах того времени, в какой-нибудь записке, гравюре, в уличном крике, в эпиграмме, в модном слове. Такого рода история не может быть названа историей в полном смысле этого слова. Но это единственный вид истории, которая еще может интересовать людей, ставших скептиками от чрезмерного чтения. Читатель хотел бы уловить различие событий, а не сводить к единству все их разнообразие. Если удерживать из истории только главнейшие факты, все, поддающееся сравнению и обобщению, то, как говорил Шопенгауэр, совершенно достаточно утреннюю газету сличить с Геродотом. Всякое сближение событий отдаленных и фактов современной жизни, всякое повторение прошлого в настоящем, очевидное и фатальное, производит бесполезное и скучное впечатление. Боссюэ отвергает все это. Первой оригинальностью Гонкуров было то, что они создали историю из ее осколков. С той поры возникло целое новое движение, интерес к любопытным мелочам. Появление ‘Истории французского общества во время революции и директории’ открывает новую эру, новую эпоху собирания безделушек. В слове этом нет ничего унизительного. Говоря исторически, безделушка некогда называлась реликвией. Это вещь, свидетельствующая перед лицом настоящего о существовании прошлого. В этом смысле музей Карнавале, если взять самый ясный пример, есть создание Гонкуров, и если бы он купил историческую связь кабинета Отейль, он вполне естественно мог бы переменить свое наименование.
Исторический труд Гонкуров, оставляя в стороне созданное ими движение и влияние, имеет бесспорную ценность. Прежде всего, они ввели особенную манеру ‘писать’ историю. Писать не разговоры, не рассуждения, а книги. Они берут Марию Антуанетту не как тему, а как мотив, вокруг которого собираются мелкие факты из жизни королевы. Узнав ее развлечения, слова, платья, прически, они легче могли проникнуть в ее душу, правда, озабоченную разными политическими комбинациями, но все же занятую в то же время и удовольствиями, и гардеробом, и парикмахером. Все эти мелочи, которые солидными людьми 1855 года считались пустяками, не помешали Гонкурам раньше других открыть подлинную роль королевы и показать, что все нити политики завязывались вокруг ее тонких и опасных пальцев. Ключ от загадки, которого тщетно искали ‘серьезные’ историки и специалисты, был найден Гонкурами, быть может, в коробочке с мушками. Но факт тот, что наши его именно они.
Период собственно исторических писаний Гонкуров закончился в 1860 году. Не меняя своих приемов, они обратились тогда к событиям современной жизни с теми же требованиями, какие они предъявили к документам прошлого: с требованиями реальной правды.
Искание правды кажется предприятием призрачным и парадоксальным. При некотором терпении можно иногда добиться точности, а при известной добросовестности — правдивости. Таковы основные свойства истории. Их можно найти и в романах Гонкуров. Вымыслы Гонкуров внушают особенное доверие. По ним можно изучать настоящую, действительную жизнь. События, перенесенные в роман по соображениям необходимости, далеки от искажения и только сильнее подчеркнуты. Искусство, разместив их по местам и логически осветив, придало им больше жизненности. Реализм не выставляет тут напоказ своей демократической грубости, до которой он опустился позднее. Эмпирические явления общественной жизни он рассматривает с деликатностью, как доктор рассматривает самые грязные раны: с жалостью, с презрением, с радостью, но всегда с аристократическим чувством превосходства. Это дар людей, стоящих выше низменной жизни, склоняющих к ней свой ум, но не прикасающихся к ней своими руками. Они смотрят в своих романах пронизывающим взглядом с высоты. Они выше своих героев. Они никогда не разрешают себе никакой фамильярности. Но они никогда не бывают и высокомерными.
Как беспристрастные наблюдатели, без определенных верований, без социальных убеждений, они идут в жизнь, храбро подставляя грудь мечу. После удара они отмечают свое ощущение. Таким образом, у них образуется запас достоверных свидетельств, непосредственную правдивость которых они испытали на самих себе. Записи эти хранятся у них в мозгу или спрятаны в коробке. Отсюда они черпают свои знания, когда нужно описать ощущение действующего лица, подобное тому, какое они пережили сами. Какие-нибудь невольные признания, крик естества в человеке, знаменательная ценность улыбки, взгляда, жеста — все воспринимают они с полным вниманием. Желая воспроизвести в своей элементарной правдивости язык детей, они заставляли себя целыми днями неподвижно просиживать на скамье Тюильри, застыв в притворном сне, чтобы не спугнуть чирикающих воробьев. Оба они страстно любили подслушивать у дверей жизни. Они искали тайн, как ищут маленьких раковин в песке дюн. Переживший брата Эдмон Гонкур до последнего часа сохранил потребность знать все, что происходит, смотреть в окно, поднимать шторы и занавески. Все, что не могло логически уместиться в романах, стало содержанием ‘Дневника’ — этой огромной памятной книги писателя-реалиста.
Реалистом называют писателя, который перерабатывает кропотливые наблюдения над обычной жизнью. Но писатель, который является только реалистом, лишь наполовину и даже меньше чем наполовину романист. Это стало ясно видно тогда, когда реализмом начал пользоваться жалкий Шанфлери. Как метод, реализм выдуман романтиками. В подражание Гете, они хвалились тем, что в их творениях правда смешана с поэзией. Позднее одни из них, оберегая только культ поэзии, через Мюссе дошли до Октава Фелье, а другие, откинув всякую поэзию, идя от Стендаля, пришли к сухому анализу Дюранти. Но последнего никакие усилия не могли поднять из могилы. Между тем Флобер, не выносивший никакого реализма, продолжал традиции Шатобриана. Гонкуры возобновили и обновили настоящий романтизм, романтизм Бальзака. Если подойти к их произведениям вплотную, если припомнить ‘Rene Mauperin’ [‘Рене Мопрен’ (фр., роман, 1864)] , ‘Soeur Philomne’ [‘Сестра Филомена’ (фр., роман, 1861)] или даже трагическую ‘Germinie Lacerteux’ [‘Жермини Ласерте’ (фр., роман, 1864)] , то придется признать, и когда-нибудь это признают наверное, как бы парадоксально это ни казалось после надгробной речи Золя, что Гонкуры были романтиками. Эдмоном Гонкуром, написавшим ‘La Faustin’ [‘Актриса Фостен’ (фр., роман Эдмона Гонкура, 1882)] , завершается цикл, начатый Бальзаком.
Ни в одном из их романов, начиная с ‘Charles Demailly’ [‘Шарль Демайи’ — фр., роман, 1860] и кончая ‘Chrie’ [‘Милочка’ (фр., роман Эдмона Гонкура, 1884)] , нет никакой аффектации бесчувственности, холодной иронии, свойственной последующим произведениям почти всех учеников Золя. В них замечается даже склонность к жалости и нежности, доходящей до сдержанной и чистой сентиментальности. ‘Rene Mauperin’ — книга, полная скрытых слез. ‘Soeur Philomne’ рождена чувством. Если освободить этот роман от наносного реализма, который загромождает и искажает его, то после ‘Atal’ он был бы самой трогательной и чистой историей любви. Тут метод помешал гению. Но гений и традиция победили метод.
Продолжая прежний литературный период, Гонкуры в братском союзе с Гюставом Флобером начинают в то же время и новый. Когда появилась ‘Germinie Lacerteux’, Золя смотрел, как играет луна в лазурных водах реки, окаймленной ивами, как купается Нинон, нежно напевая баркаролу. Бесполезно настаивать: весь натурализм в его общедоступной форме ведет свое происхождение от ‘Germinie Lacerteux’. Это сильное и смелое произведение было только эпизодом в целой эпопее Гонкуров. Вслед за ним вышла ‘Manette Salomon’ [‘Манетт Саломон’ (фр., роман, 1867)] , потом ‘Madame Gervaisais’, произведение, дающее чрезвычайно острый анализ болезненного мистицизма. Однако, история истеричной служанки имела самое решительное влияние на дальнейшее развитие натурализма, как понимали его Золя и его непосредственные ученики.
Владычество Гонкуров простиралось не только на одну школу. За исключением, может быть, Вилье де Лиль Адана, не было писателя, который не подпал бы под их влияние на протяжении двадцатилетия с 1869 до 1889 г. Орудием их власти был стиль.
К Гонкурам применяют потерявшее ходкость выражение: ‘художественное письмо’. Они, несомненно, создали его и, таким образом, стали врагами всех тех, кто лишен собственного стиля и, конечно, всех работающих наспех журналистов, чье ремесло в том, так сказать, и состоит, чтобы не ‘писать’. Писать по примеру Гонкуров — значит ковать новые метафоры, начинать фразу только неиспользованными образами или образами, переработанными и насильно измененными в лаборатории собственного мозга. Писать — значит еще многое другое и, в особенности, это значит иметь особый дар и особенную чувствительность. Но усилием воли и трудом можно приобрести почти самостоятельный стиль, естественно развивая в себе свойственную каждому человеку способность выражать свою мысль словами. Найти фразы, еще никем не использованные и, в то же время, ясные, гармоничные, верные, живые, очищенные от всякого ораторского пустословия, от общих мест, фразы, в которых даже самые обыкновенные слова, как музыкальные ноты, приобретают определенную ценность, помещаемые на известных местах, фразы немного вымученные, с искусно введенными вставками, которые сначала сбивают с толку, но потом, когда улавливаешь тон и механизм аккорда, чарующие слух и ум, фразы, которые движутся, как живые существа, дышат восхитительной, им внушенной жизнью, как создания какого-то магического искусства: такова задача литературного стиля.
Если отведать этого вина, то уже не захочется более пить обыкновенного настоя мелких писателей.
Если бы Гонкуры могли стать популярными, если бы понятие стиля проникло в средние умы! Говорят, у афинской толпы это понятие существовало.
Кроме оригинальности стиля и литературного, исторического и художественного значения Гонкуров, нельзя не удивляться их плодовитости. Это относится и к тому из них, который продолжает свою деятельность и поныне. Это не обычная и обильная жатва строк, собранных в снопы бесконечных книг, не плодовитость Жорж Санд, подобная плодоносному труду социального животного, но творчество разумное и целесообразное. Это целый ряд созданий, намеченных сознательною мыслью среди всех возможных концепций, созданий разнообразных, в которых Гонкурами не упущено ничто существенное, ни один из плодов от древа жизни. Действительно, самые прекрасные продукты, разнообразные по форме, цвету и вкусу — все это собрано в их произведениях: о человеке, о вещах, о жизни они сказали все, что могли сказать, сказали методично, следуя тайному плану, вероятно составленному в первые же годы работы. Оставшись один, Эдмон Гонкур завершил общее дело произведениями, которые, при известных недостатках, обладают и крупными достоинствами. ‘La Faustin’ и ‘ChИrie’ доказывают, что оба брата обладали гением, и что умерший завещал оставшемуся ту часть этого гения, которую он мог бы унести с собой в могилу. Как бы то ни было, второй из Гонкуров был несколько менее суров и подчинялся правилам реализма с меньшим раболепием. В произведениях, подписанных им одним, тон ровнее, нежность глубже, жалость человечнее. Мало найдется книг столь трогательных, как ‘Братья Земганно’ [роман Эдмона Гонкура, 1879] , и мало найдется книг более проницательных, чем ‘Проститутка Элиза’ [роман Эдмона Гонкура, 1875] . Страницы, на которых он высказывает свой ужас перед безмолвием этих мест публичного заточения, заставили бы уничтожить это отвратительное учреждение, если бы мы были народом, способным еще к элементарным чувствам милосердия.
Наконец, чтобы выразить общее впечатление, какое производит картина их двуединой жизни, так благородно продолженной одним из них до глубокой старости, мы должны сказать: Гонкуры были чудесными hommes de lettres [писателями — фр.] . Этим словом, столь униженным теперь, Виктор Гюго подписался однажды на контракте: ‘литератор’. Еще с большим правом мог бы так подписать свое завещание Эдмон Гонкур. Это был человек пера, как были некогда люди мундира и люди шпаги. Он был им всем существом, просто, гордо, до страдания, до мании, как это доказала история с японскими монографиями, которые представились бы ненужными и даже нелепыми, если бы они вышли из-под пера другого автора. Он писал, чтобы реализовать себя, чтобы выразить свои ощущения, свое удивление, свой вкус, свое отвращение. Иной заботы — никакой, и вообще, какое удивительное бескорыстие! Во всякое другое время никто бы не подумал хвалить Эдмона Гонкура за его пренебрежение к деньгам и к уличной известности, потому что любовь исключает все на свете, и кто любит искусство, тот любит только его. Но после всех примеров алчности, показанных за последние двадцать лет биржевыми деятелями литературы, ее кулисами, справедливо и необходимо возвеличить пред лицом людей, живущих ради денег, тех, кто жил ради идеи и ради искусства.
Место Гонкуров в истории современной литературы, быть может, не меньшее, чем место Флобера. Этим они оба обязаны своему стремлению, новому и даже оскорбительному в сплошь риторической литературе минувших дней, стремлению не подражать никому. Это произвело революцию в мире литературы. Флобер был многим обязан Шатобриану. Но было бы трудно назвать учителя Гонкуров. Они завоевали для себя и для всех талантов мира право строгой самостоятельности, право художественно-артистического эгоизма, право писателя признавать себя таким, каков он есть, минуя всякие образцы, всякие правила, всякий университетский педантизм, всякую литературную кружковщину, право стать лицом к лицу с жизнью, со своими личными ощущениями, со своей мечтой, со своими идеями, право создавать свою собственную фразу и даже, в пределах гения языка, свой собственный синтаксис.
Гонкуры, таким образом, завершили дело Виктора Гюго, который гордился именно тем, что освободил живое слово от лексикона. Они заключили развитие романтизма, окончательно установив свободу стиля.
Первое издание перевода: Книга масок. Лит. характеристики /Реми—де—Гурмон, Рис. Ф. Валлотона Пер. с фр. Е. М. Блиновой и М. А. Кузмина. — Санкт-Петербург: Грядущий день, 1913. — XIV, 267 с., портр., 25 см. — Библиогр.: с. 259-267.