ГОЛОДОВКА.
ГОЛОДОВКА.
(Разсказъ).
II.
Голодовка, Салов Илья Александрович, Год: 1892
Время на прочтение: 18 минут(ы)
Въ первыхъ числахъ ноября въ описываемой мстности были такія метели, что всякое сообщеніе становилось не безопаснымъ. Вызжалъ изъ дома только тотъ, кого заставляла необходимость, вс же остальные сидли по своимъ угламъ. Снгъ валилъ хлопьями и, подхватываемый бурей, безпорядочно кружился въ воздух. Овраги и лощины были переполнены сугробами, а возвышенности чернли обнажившеюся и растрескавшеюся отъ засухи землей. Вшекъ еще не ставили, а дороги не были еще проложены. Плутали не только по ночамъ, но даже и середь бла дня, и плутали такъ основательно, что даже были случаи замерзанія. Какой-то нищій, переходившій изъ одной деревни въ другую, такъ-таки и не добрался до своей цли и замерзъ днемъ на полпути. Почта запаздывала на цлыя сутки, а заносы на желзныхъ дорогахъ останавливали позда.
Голодающій народъ радовался этимъ метелямъ и предсказывалъ на весну обильные дожди, которые, можетъ быть, дадутъ жизнь посохшимъ съ осени озимымъ посвамъ.
Въ такую-то именно непогодь пришлось мн возвращаться домой изъ узднаго города. Мн оставалось сдлать какихъ-нибудь верстъ десять, но наступали сумерки и я не шутя опасался за эти десять верстъ. хать приходилось противъ втра, а усталыя ямскія лошади, голодныя отъ безкормицы и по колно утопавшія въ рыхломъ снгу, насилу передвигали ноги. Дороги не существовало и ползли мы, руководствуясь лишь втромъ, да ободранными и объденными лошадиными трупами, еще съ осени валявшимися по прозжимъ дорогамъ. Словно посл кавалерійскаго сраженія валялись эти трупы и служили вшками, указывавшими дорогу и существующую въ мстности голодовку.
— Вдь, мы засвтло не доберемся?— замтилъ я ямщику.
— Не знай!— отвтилъ тотъ.
— А мы съ тобой не плутаемъ?
— Не надо бы…
И, указавъ кнутикомъ на полузанесенный снгомъ лошадиный скелетъ, добавилъ:
— Вотъ, вдь, онъ, Семкинъ-то меринъ!
— Ты почему знаешь, что это Семкинъ?
— Поди, при мн обдиралъ!… Съ почтой я въ ту пору халъ, а онъ обдиралъ. Ужь и горевалъ же, сердечный… Такъ вагона и не допахалъ…
И, нсколько помолчавъ, словно что-то соображая, добавилъ:
— Надысь ‘вертинара’ {Ветеринаръ.} возилъ какъ-то… Лошадь онъ потрошить въ Растоши здилъ… ‘Въ кишкахъ-то,— говоритъ,— одна земля’. Думали, лошадь отъ сибирки подохла, а она съ голоду: какіе корма-то были?… Посохло все!… Поневол землю грызть начнетъ. Чмъ-то весной пахать да бороновать будемъ?
— Да, дла незавидныя.
— Слышно,— продолжалъ ямщикъ,— гд-то мужички, бабьи бороны приспособлять зачали… Бабами бороновать собираются. Знамо, что баб весной-то длать?
— А вы своихъ лошадей чмъ кормите?
— Такъ… кое-чмъ.
— Однако?
— И листомъ, по лсу, значитъ, съ осени собирали, и соломой… а кое-когда и отрубей даемъ.
— А овса не даете?
— Ноня на овесъ-то хоть бы поглядть… У кого онъ есть — на смена блюдутъ… Ноня и сна-то не укупишь!
И, настегавъ лошадямъ спины, бока и ребра, онъ добавилъ, весело ухмыляясь:
— Только вотъ на кнут и вызжаемъ!
А метель все разыгрывалась да разыгрывалась и сумерки становились все гуще и гуще. Въ воздух происходило что-то ужасное и весь онъ, переполненный снгомъ, дрожалъ и стоналъ отъ бушевавшей бури. Я поминутно запахивалъ свою сурковую доху, но втеръ распахивалъ ее и пронизывалъ холодомъ. Усы и борода были покрыты льдомъ, а рсницы приходилось поминутно протирать, чтобы не дать имъ смерзнуться. Снгъ становился все глубже и глубже и сморенныя лошади ежеминутно останавливались. Прошло еще съ четверть часа и он совсмъ стали.
— И на кнут не выхали!— проворчилъ ямщикъ.
— Какъ же быть?— спросилъ я.
— Ужъ и не знаю, чего теперь длать.
— Да мы по дорог ли хали?
— Кубыть по дорог.
— А, можетъ, и плутаемъ?
— А кто-жь ее знаетъ!… Дороги-то званья нтъ… Ни дороги нтъ, ни вшекъ…
И, оборвавъ свою рчь, онъ вдругъ приподнялся на ноги и принялся не то разглядывать что-то, не то прислушиваться къ чему-то.
— Ты что это уши-то навострилъ?— спросилъ я не безъ волненія.
— Кубыть гд-то собака брехнула.
И мы оба замолчали, чутко настороживъ слухъ. Однако, я никакого лая разслыхать не могъ. Я слышалъ только неистовое завываніе втра, то стонущее, громыхающее, и приходилъ въ отчаяніе, предвидя необходимость провести безконечную ноябрьскую ночь среди стужи и метели! Но я, все-таки, продолжалъ прислушиваться и былъ моментъ, когда и мн тоже послышалось что-то похожее на лай собаки.
— Слыхали?— воскликнулъ ямщикъ.
— Слыхать-то слыхалъ… Только гд же это?
— Должно на живодеровской мельниц… Опричь не откуда.
— Стало быть, мы плутали?
— Мотри такъ,— согласился ямщикъ.
И онъ снова принялся хлестать лошадей, но он хоть бы съ мста.
— Постой! крикнулъ я.— Какъ ни бей, он, все-таки, не довезутъ.
— Чаго же теперь длать?
— А вотъ чего! Отпрягай лошадей и подемъ верхами.
— А сани-то?
— Сани выручимъ завтра.
— А какъ занесетъ ихъ, какъ не найдемъ завтра-то?
— Разыщемъ! Подними оглобли кверху, только и всего… Оглобли-то не занесетъ…
Ямщикъ выпрягъ лошадей и мы тронулись въ путь, направляясь на изрдка долетавшій до насъ собачій лай.
Немного погодя, чуть не окоченвшіе отъ стужи, мы добрались, наконецъ, до мельницы Живодерова. Стая громадныхъ, лохматыхъ собакъ съ дикимъ лаемъ встртила васъ саженъ за ста до мельницы. Он хватали за морды лошадей, ловили насъ за наги и такимъ образомъ сопровождая насъ до самаго крыльца живодеровскаго флигеля. Заслышавъ этотъ лай, на крыльцо выскочилъ самъ Живодеровъ съ фонаремъ въ рукахъ.
— Кто тамъ?— кричалъ онъ не то сердитымъ, не то испуганнымъ голосъ.— Кто тамъ?
— Мы, — отозвался я, полагая, что онъ узнаетъ меня по голосу.
— Да кто ты? Говори скоре.
Я назвалъ себя.
Живодеровъ даже фонарь поставилъ на полъ и радостно развелъ руками.
— А!— кричалъ онъ благодушнйшимъ тономъ.— Милости просимъ, вотъ не ожидалъ-то!.. Замерзли, поди? Пожалуйте скоре!
— Да вы прежде собакъ-то отгоните, — проговорилъ я, слзая съ лошади.
— Прочь,— крикнулъ онъ,— пошли прочь!
И, схвативъ какую-то метлу, принялся разгонять разсвирпвшую стаю. Наконецъ, собаки были прогнаны и я слезъ съ лошади.
— Какими судьбами?— удивлялся Живодеровъ, введя меня въ переднюю.— Ужь не заплутались ли?
— Да, плуталъ.
— Долго-ль въ такую нёпогодь!… Озябли, поди?
— Озябъ, очень озябъ.
— Такъ раздвайтесь же скоре!
И вдругъ, пріотворивъ дверь направо, принялся кричать:
— Матрена! Матрена, подъ сюда!
Вбжала Матрена.
— Помоги барину шубу-то стащить.
Матрена ухватилась за рукавъ и чуть не съ рукой стащила съ меня доху.
— А у меня, кстати, и самоварчикъ на стол,— говорилъ Живодеровъ.— Чайкомъ живо согретесь… Даже гость есть,— прибавилъ онъ, улыбаясь.— Не скучно будетъ.
— Кто такой?
— Капитанъ.
— Пушиловъ?
— Онъ самый-съ!
— Тоже съ дороги сбился?
— Нтъ-съ. Насчетъ денегъ. Въ большой нужд находится. Даже жаль старика… А, вдь, и хозяинъ хорошій-съ, и хлопотунъ,— проговорилъ онъ, понизивъ голосъ.
И затмъ, поддерживая меня подъ локоть, прибавилъ:
— Ну-съ, пожалуйте, пожалуйте-съ…
Мы вошли въ небольшую, довольно грязную комнату, которую Живодеровъ называлъ ‘зальцей’, и я увидалъ Пушилова:
— А, сосдъ дорогой!— вскрикнулъ онъ.— Какими судьбами?
Я разсказалъ ему, какими именно, и мы принялись за чай.
— И я тоже сбился съ дороги, — говорилъ капитанъ, — но только не съ той, съ которой сбились вы.
Это былъ мужчина лтъ пятидесяти слишкомъ, плотный, коренастый, съ довольно высокою грудью и приподнятыми плечами. На немъ былъ военный сюртукъ безъ погоновъ, въ петличк котораго красовался Георгій, и длинные сапоги, въ голенища которыхъ были вправлены штаны съ кантомъ. Коротко остриженные волосы, сдыя, нависшія на глаза брови и сдые же усы придавали ему какой-то суровый видъ, тмъ не мене, однако, капитанъ былъ самый добродушнйшій человкъ, не обидвшій, кажется, никого не только дломъ, но даже словомъ. Это былъ мой ближайшій сосдъ, хорошій знакомый, и потому нтъ ничего удивительнаго, что капитанъ сразу же повдалъ мн причину, заставившую его прізжать въ Живодерову.
— Деньги нужны,— говорилъ онъ,— такъ нужны, какъ никогда! И вотъ приходится на старости лтъ просить, кланяться, унижаться…
— Какое же тутъ униженіе?— замтилъ Живодеровъ.— А вы. думаете, мы-то не кредитуемся, что-ль? То же самое… Я вотъ и сейчасъ Михаилу Михайлычу должнымъ состою… То же самое… Безъ эфтаго, видно, никакъ не обойдешься…
— Твое дло совсмъ иное, — проговорилъ капитанъ, — совсмъ статья другая…
— А вамъ зачмъ деньги-то?— спросилъ я.
— А вотъ зачмъ-съ…
И капитанъ передалъ мн, что на-дняхъ имніе его назначено банкомъ въ продажу и что ежели онъ не добьется тысячи рублей, то онъ останется нищимъ.
— Неужели банкъ въ виду голода не далъ отсрочки?— спросилъ я.
— Проценты отсрочилъ,— перебилъ меня капитанъ,— но есть недоимки… И вотъ эти-то недоимки вынь да подай… Подать-то ихъ очень легко, а вотъ откуда, вынуть-то?— это вопросъ.
И вдругъ, обратясь къ Живодерову, онъ спросилъ:
— Ну, какъ же?
— Да такъ-съ,— отвтилъ Живодеровъ,— какъ я вамъ сказалъ, такъ и сдлаемъ.
Капитанъ ударилъ кулакомъ по столу.
— Да понимаешь ли ты, что, вдь, твои условія анаемскія?
И, повернувшись ко мн всмъ своимъ корпусомъ, онъ быстро заговорилъ:
— Знаете ли, на какихъ условіяхъ этотъ кощей даетъ мн тысячу рублей? Во-первыхъ,— продолжалъ онъ, загибая указательный палецъ,— чтобы я по письменному условію запродалъ ему сейчасъ же соотвтствующее количество ржи урожая будущаго года. Во-вторыхъ, съ цны, которая будетъ существовать въ то время, скостилъ бы ему съ каждаго пуда по четыре копйки, и, наконецъ, въ-третьихъ,— вскрикнулъ онъ, загнувъ третій палецъ,— чтобы въ позаимствованный капиталъ платилъ бы ему ежемсячно по три копйки на каждый рубль процентовъ… У насъ теперь только что начинается ноябрь,— продолжалъ капитанъ, все боле и боле возвышая голосъ,— а рожь поспваетъ въ іюл. Слдовательно, я долженъ ему уплатить проценты за восемь мсяцевъ, да, сверхъ того, съ каждаго пуда скостить по четыре копйки.
— Да, ужь что-нибудь одно,— вмшался я,— либо окостка, либо проценты…
— Про что же и я говорю!— вскрикнулъ капитанъ.— Вдь, это равносильно тому, что съ одного вола дв шкуры содрать!
— Эхъ, господа, господа,— перебилъ насъ Живодеровъ, все время слушавшій капитана съ какою-то плаксивою улыбкой.— Вамъ кажется, что я много прошу, а по-мн — мало!
— Мало,— вскрикнулъ капитанъ,— мало? И ты смешь это говорить?
— А ты постой, баринъ, не горячись,— продолжалъ Живодеровъ тмъ же плаксивымъ тономъ.— Ты разочти сперва, какой годъ-то ноня… Голодный, вдь!… Вдь, ежели теперича, къ примру, на т деньги, что ты у меня взаймы-то просишь, я ржи куплю, либо овса, такъ, вдь, мсяца черезъ три я рубль на рубль возьму… Вотъ ты и посчитай!… Вдь, голодовка-то не каждый годъ бываетъ!… Когда еще дождешься такого года!… Венъ Гришка то, знаешь, поди, тотъ сразу капиталъ нажилъ… Сто тридцать тысячъ пудовъ ржи въ земство продалъ… Покупалъ-то по сорокъ копекъ, а продалъ-то по рублю тридцати за пудикъ… Да еще земстыо-то въ ножки ему поклонилось, что уступилъ, что продалъ… Вотъ ты теперь и посчитай, много-ли, мало ли я прошу съ тебя… Нтъ,— прибавилъ онъ, расчувствовавшись и со слезами на глазахъ,— не много я прошу съ тебя, а, напротивъ того, уваженіе теб длаю, потому что люблю и уважаю тебя какъ заслуженнаго человка!… Вотъ, что, баринъ, ты еще не знаешь, какая во мн душа есть… А душа во мн жалостливая…
— Это и видно.
— Право слово.
— Вижу, вижу.
И вдругъ, обратясь ко мн, онъ прибавилъ:
— Удивляюсь одному только, какъ это до сихъ поръ не выгонятъ его отсюда, какъ зловреднаго человка!… Вдь, выгоняютъ же жидовъ…
Живедеровъ даже расхохотался.
— Тогда къ кому бы ты за деньгами-то здилъ?
— Мало ли тутъ васъ, этакихъ-то!
— Тогла ужь всхъ выгоняй…
— И выгналъ бы!… Въ двадцать четыре часа всхъ бы вожь!
— По-военному, значить?
— Я бы васъ привелъ въ христіанскую вру!— горячился капитанъ и, вскочивъ съ мста, зашагалъ по комнат.
Живодеровъ опять залился самымъ добродушнйшимъ хохотомъ и на этотъ разъ даже запрокинулся назадъ, на спинку стула.
— И шутникъ же ты только, посмотрю я на тебя!— проговорилъ онъ и затмъ, обратясь ко мн, спросилъ:
— Еще чайку не прикажете ли?
— Нтъ, спасибо, довольно.
— А то выкушали бы.
— Нтъ, не могу.
— Согрлись, значитъ?
— Согрлся. А теперь я вотъ о чемъ попрошу васъ,— прибавилъ я, вставая съ мста.— Ужь вы позвольте мн переночевать у васъ.
— Понятное дло!— вскрикнулъ Живодеровъ.— Нешто возможно въ такую вьюгу?
— Гд же мн пристроиться?
— Это насчетъ спанья-то?
— Да.
— Такъ нешто съ этихъ поръ?.. Вдь, времени-то семь часовъ — только! Нтъ-съ, нтъ-съ,— прибавилъ онъ,— съ этихъ поръ опять не ложатся… А мы вотъ сперва водочки выпьемъ, закусимъ, а тогда вамъ и постельку приготовятъ…
И, проговоривъ это, онъ торопливо выбжалъ въ сосднюю комнату, крикнулъ тамъ Матрену и приказалъ этой Матрен убирать самоваръ. Затмъ крикнулъ какую-то Палагу, приказалъ ей слдовать за нимъ и куда-то исчезъ, хлопнувъ нсколькими дверями.
Это былъ старикъ лтъ шестидесяти слишкомъ, худой, нескладный, съ какими-то отвислыми узенькими плечами, впалою грудью, смуглымъ лоснившимся лицомъ и черными жиденькими волосами. Тощая клинообразная бородка, большіе, вчно слезившіеся глаза, искрошившіеся, черные зубы, торчавшіе какими-то клыками, и постоянно содрогавшаяся голова придавали ему какое-то особенно, хищническое выраженіе. И дйствительно, это былъ настоящій хищникъ, какихъ не мало развелось у насъ на Руси. Онъ словно паукъ свилъ себ на своей мельниц гнздо и высасывалъ кровь изъ каждой жертвы, запутавшейся въ его паутин. Это былъ мщанинъ, но мщанинъ, имвшій тысячи дв десятинъ земли и производившій торговлю всмъ, чмъ попало. Онъ торговалъ хлбомъ, кожами, скотиной… Занимался ростовщичествомъ и деньги для него были высшимъ идеаломъ. Тмъ не мене, однако, въ дом его, передъ иконами, постоянно теплились лампадки и онъ не пропускалъ ни единаго праздника, чтобы не побывать у обдни. Онъ строго соблюдалъ посты, скоромнаго не лъ и очень любилъ чтеніе священныхъ книгъ. Онъ читалъ житія св. отцовъ, проповди современныхъ знаменитыхъ проповдниковъ, но ни единое слово, вычитанное имъ, не западало въ его душу. Жилъ онъ грязно, грязно одвался и врядъ ли когда-нибудь умывался, ибо лицо его постоянно лоснилось, словно лакомъ покрытый коричневый сафьянъ, а руки постоянно были перепачканы. Вышелъ онъ въ ‘люди’ такъ же, какъ и большинству этого сорта людей. ‘Словно червякъ изъ навоза выползъ!’ — хвастался онъ, и дйствительно, выползъ онъ изъ навоза. Когда-то онъ былъ половымъ въ гривномъ трактир грязнаго узднаго города, разъзжалъ съ этимъ трактиромъ по сельскимъ ярмаркамъ, былъ маркеромъ, подлзалъ подъ, билліарды, обыгрывалъ подпившихъ игроковъ, а затмъ попалъ въ ‘молодцы’ къ одному купцу, занимавшемуся скупкой хлба. Купецъ былъ тоже своего рода хищникъ, и потому нтъ ничего удивительнаго, что ‘молодецъ’ Живодеровъ пришелся купцу по сердцу. Ловкій ‘молодецъ’ обмривалъ, обвшивалъ и, усматривая въ этихъ дяніяхъ своихъ смышленность и изобртательность, даже гордился и хвастался своими продлками. Бывши ‘молодцомъ’, онъ не только никакого жалованья отъ купца не получвлъ, но даже обязанъ былъ съ каждой сотни пудовъ купленнаго, хлба дать купцу извстное количество примра, весь же остальной примръ поступалъ въ его пользу. ‘Бывало,— хвастался Живодеровъ,— мужичокъ привезетъ пшеничку, начнетъ ее всить и все на стрлку всовъ глаза пялитъ, и того и не видитъ, что снизу-то, изъ-подъ пола, скалу-то съ гирями палочкой подпираютъ!’ Скопивъ такимъ путемъ капиталецъ, ‘молодецъ’ сдлался ‘хозяиномъ’, началъ скупать хлбъ по базарамъ, сдлался въ город ‘почтеннымъ’ человкомъ, купцы стали пожимать ему руку, а немного погодя онъ даже былъ избранъ въ члены магистрата. За службу свою въ этомъ учрежденіи онъ получилъ какой-то похвальный листъ за подписомъ и печатью, который и до настоящаго времени виситъ у него за стекломъ въ рамочк, въ его ‘зальц’, рядомъ съ изображеніемъ Троицкой лавры. Служа въ магистрат, онъ усплъ съ разсчетцемъ жениться, овдовть посл двухъ, трехъ лтъ супружеской жизни, и затмъ опять женился еще съ большимъ разсчетцемъ. Такимъ образомъ червякъ выползъ изъ навоза, купилъ себ участокъ земли, построилъ мельницу и изъ червяка превратился въ паука. Въ описываемой мстности мельявцу эту прозвали ‘дворянскимъ банкомъ’, ибо не было дворянина, который не занималъ бы у него денегъ, но мельницу эту смло можно бы назвать и ‘крестьянскимъ банкомъ’, ибо и крестьяне прозакладывали тамъ всю свою душу.
Теперь Живодеровъ уже старикъ, отецъ многочисленнаго семейства, поженившій нсколькихъ сыновей и выдавшій замужъ нсколькихъ дочерей, но, тмъ не мене, энергіи своей все еще не утратилъ и все еще продолжаетъ ‘трудиться’ и преумножать свое состояніе. Глядя на свою семью, онъ гордится, что далъ ей кусокъ хкба и поставилъ ее на ноги. Вся эта семья, конечно, безграмотная, была такая же чумазая, какъ и самъ отецъ.
Къ этому-то патріарху загнала меня метель.
Закуска и водка не замедлили замнить собою самоваръ и чашки. Незамедлилъ появиться и самъ Живодеровъ. Лоснившееся смуглое лицо его расплывалось въ самую благодушнйшую улыбку, причемъ черные клыки совершенно обнажились и высовывались изо рта, словно клыки кабана.
— Пожалуйте, пожалуйте, гости дорогіе!— говорилъ онъ, потряхивая головой и указывая рукой на принесенную закуску и водку.— Ужь извините, чмъ Богъ послалъ!
— Но почему?
— А потому, баринъ, что приходилось пеньки выворачивать, а въ рукахъ-то у него тупица одна… То же самое и желзныя дороги,— продолжалъ Живодеровъ,— чего онъ тамъ длать будетъ?..
— Мало ли чего: камень подвозить.
— А еще-то чего?
— Землю копать…
— Нтъ, шалишь, баринъ! Землю-то копать нашими мужиками разсчетовъ не будетъ. На земляныя-то работы настоящихъ землекоповъ привезутъ… Нашъ степной мужикъ ни съ заступомъ, ни съ тачкой управляться не уметъ… Все одно, что за фортаціяны его посади… И выходитъ, что окромя камня ему никакихъ дловъ не будетъ, а, вдь, за камень-то сливочекъ не дадутъ! Сливочки-то поснимаютъ не голодные, а сытые… Нтъ, ты голодному не мудреныя работы давай,— продолжалъ Живодеровъ,— а простыя, подходящія… Мало ли такихъ-то… Пущай проселочныя дорога прямыми сдлаютъ, канавами окопаютъ, деревцами засадятъ… да не кое-какъ, а чтобы каждое деревцо плетешкомъ оплели… У насъ вотъ березки хорошо принимаются, вязочки,— вотъ ими и засаживай…тогда и вшекъ не потребовалось бы, и народъ не замерзалъ бы и не плуталъ бы. Видли, поди, старинныя почтовыя дороги Вдь, любо смотрть на нихъ, а, вдь, все дло рукъ человческихъ… А сколько у насъ на проселкахъ-то горъ и овраговъ!… Ихъ заставь скопать, чтобы народъ прозжій могъ свободно по нимъ здить, не ломалъ бы осей, да головъ… Не мало у насъ и топкихъ мстъ, по которымъ нтъ ни прозда, ни прохода,— по такимъ топямъ гати понадлай, воду спусти, мосточковъ настрой… Вотъ такія работы нашему степняку по плечу и онъ на нихъ точно что заработаетъ копйку, а на мудреныхъ-то онъ только съ голоду помретъ… На все, братецъ ты мой, привычка нужда…
— Что же длать теперь?— вскрикнулъ капитанъ.
— Извстно что — кормить.
И, погрозя пальцемъ, добавилъ:
— А все мы сами виноваты!…
— Какъ такъ?
— Очень просто. Ты гласный?— спросилъ онъ, обращаясь жъ капитану.
— Гласный.
— А ты?
— Тоже,— отвтилъ я.
— Вотъ, значитъ, мы вс и виноваты!— вскрикнулъ онъ, весело расхохотавшись.— Мы, вдь, земскія-то деньги попусту тратимъ иной разъ, а вотъ земскихъ-то хлбныхъ магазиновъ у насъ нтъ ни одного. А будь-ка они, да засыпь-ка ихъ во-время хлбомъ, закупи этотъ хлбъ, когда его много, да когда онъ ни почемъ, вотъ и голодовки бы не было… завсегда запасы надо имть. Вы вотъ теперича нашего брата корите, что мы весь хлбъ закупили, а васъ-то нешто за фалды держали? У земства-то, слава Богу, денегъ-то побольше нашего. И вамъ бы хорошо было, и мужичку тоже самое. Нашему брату, коммерческому человку, безъ обмровъ и обвсовъ обходиться нельзя, потому иной разъ только на томъ и барышъ берешь, ну, а, вдь, земство не барышникъ и можетъ по чести поступать! Такъ-то, братцы,— ораторствовалъ Живодеровъ,— вотъ вы больницъ-то настроили… поглядишь на иную — словно дворецъ стоитъ, а про магазины то и забыли. Мало ли, много ли выдечили вы въ своихъ больницахъ, я не знаю, а безъ магазиновъ-то иного народу поморило. Вдь, ныншній то годъ голодный, все одно, что метель… Вотъ она какъ закручиваетъ!— прибавилъ онъ, прислушиваясь къ тоскливо-стонущему втру.— Какъ въ такую непогодь съ толку не сбиться, не замерзнуть! А будь-ка вшки, глядишь — и ничего бы. А, вдь, вшки-то, господа мои, надоть заране ставить, по чернотропу, а не въ метель.
И вдругъ, обратясь ко мн, спросилъ:
— У тебя вшки-то есть?
— Нтъ, не усплъ поставить,— отвчалъ я.
— А у тебя?
— Тоже.
— Надо поспвать.
Капитанъ долго слушалъ и смотрлъ на Живодерова не то съ досадой, не то гадливо, и вдругъ, круто повернувшись къ нему лицомъ, спросилъ:
— А у тебя много хлба?
— Слава теб Господи,— проговорилъ Живодеровъ и, обратясь къ иконамъ, только было занесъ руку, чтобы совершить крестное знаменіе, какъ вдругъ, увидавъ, что лампада погасла, закричалъ какимъ-то дикимъ, испуганнымъ голосомъ:
— Эй, кто тамъ? Жена, дти!… Скорй сюда, скорй!
Жена и дти чуть не опрометью выскочили изъ-за перегородки.
— Что случилось?— вскрикнула жена,— что такое, батюшка?
— Это что?— кричалъ Живодеровъ, указывая на лампадку.
— Господи, погасла никакъ!— прохныкала жена, всплеснувъ руками.
— Руками бы заправляла, такъ не погасла бы!
— Сейчасъ заправлю, батюка,— пробормотала старуха чуть слышно.
— Живо!
Одинъ изъ сыновей бросился къ икон, снялъ лампадку и вс исчезли за перегородкой
Когда лампадка была заправлена и зажжена и снова озаряла темные лики угодниковъ, ярко отражаясь на позолоченныхъ окладахъ иконъ, Живодеровъ перекрестился и проговорилъ:
— Благодареніе Создателю! Хлба у меня достаточное коичество. Своего, точно, не родилось, а купленнаго много. Вдь, я рожь-то на корню еще закупилъ.
— Такъ же, какъ и у меня закупать хочешь?— проворчалъ капитанъ.
— Вотъ, вотъ!— отвтилъ Живодеровъ, не смущаясь,— все такимъ же манеромъ.
— А много вагоновъ?
— Штукъ съ двадцать наберется.
— Это, значитъ, тысячъ двнадцать пудовъ?
— Нтъ, мотри, побольше будетъ,— проговорилъ Живодеровъ и, повернувшись къ двери, крикнулъ:— Ванятка! подъ-ка сюда на минутку!
Въ комнату, словно бомба, влетлъ молодой малый, чуть не до потолка ростомъ, и почтительно остановился передъ Живодеровымъ.
— Чего изволите, тятенька?— спросилъ онъ.
— Многоль у иксъ ржи-то ссыпано?
— Шестнадцать тысячъ, тятенька-съ…
— А пшеницы?
— А пшеницы десять.
— Ступай!
Ванятка скрылся.
— Самъ-то я, признаться, мало этимъ дломъ занинаюсь, дтей пріучаю…
— Чего же ты земству-то свой хлбъ не продаешь?— крикнулъ капитанъ, ударивъ кулакомъ по столу.— Мы чуть не съ того свта хлбъ тащимъ, а ты какъ собака на сн!
— Да, вдь, цнъ настоящихъ не даютъ-съ,— проговорилъ Живодеровъ, скорчивъ такое плачевное лицо, что у него даже слезы изъ глазъ потекли.— А, вдь, хлба у насъ порядочное количество… У нашего брата скупщиковъ имются запасы въ большихъ экономіяхъ… Мелкіе и средніе помщики, точно, не хуже мужиковъ голодаютъ, ну, а у большихъ хлбъ есть… И диковинное это дло,— прибавилъ онъ, растопыривъ и руки, и вс пальцы и пожимая плечами,— чего это земство скупится, словно какъ на свои деньги покупаетъ…
Тутъ ужь капитанъ не выдержалъ. Онъ вскочилъ съ мста,— стиснулъ кулаки, глаза его засверкали, лицо сдлалось багровымъ.
Вся эта исторія, наврное, кончилась бы дракой, еслибы вдругъ не вбжалъ въ комнату долговязый Ванятка.
— Тятенька!— кричалъ онъ перепутаннымъ голосомъ, — у васъ несчастіе!
— Что такое?— воскликнули мы вс и словно остолбенли. Даже капитанъ, и тотъ словно замеръ въ своей наступательной поз съ поднятыми кверху кулакцми.— Что такое?
— У насъ лошадь изъ конюшни увели.
— Какую?— вскрикнулъ Живодеровъ.
— Самую лучшую, самую хорошую!— завопила вдругъ жена изъ-за перегородки..
— Неужто жеребца?
— Жеребца, тятенька-съ,— отвтилъ Ванятка.
— Быть не можетъ!
— Врно вамъ говорю-съ.
Мы вс наскоро одлись, зажгли фонарь и пошли въ конюшню.
Но дойти до конюшни было не особенно легко. Порывистые напоры втра чуть не сбивали насъ съ ногъ и, распахивая наши шубы, заставляли насъ поминутно останавливаться. Цлыя горы снга преграждали намъ путь. Приходилось чуть не на четверенькахъ взбираться на эти горы и чуть не кубаремъ спускаться съ нихъ. Втеръ словно барабанилъ на нсколькихъ барабанахъ и неистово свисталъ въ ветлахъ, которыми была обсажена мельница. Онъ преклонялъ эти ветлы долу и отрывалъ отъ нихъ хрупкія замерзшія втки. Наконецъ, мы подошли къ конюшн. У растворенныхъ дверей ея толпился народъ и слышались десятки голосовъ.
— Что, прозвали?!— кричалъ Живодеровъ.— Во рту-то у васъ видно въ карты играли…
— Нисколько,— зашумла толпа,— ничуть!
— Гд же жеребецъ?
— Мы не причинны! Конюшня была на замк… собаки спущены… Вдь, вотъ онъ, замокъ-то…— проговорилъ одинъ изъ толпы, подавая сломанный замокъ,— на-те, смотрите!…
Замокъ оказался съ оторванною душкой.
Живодеровъ бросился въ конюшню, но тотчасъ же выбжалъ оттуда и, освщая снгъ фонаремъ, принялся разсматривать, нтъ ли какихъ слдовъ возл конюшни. Онъ обжалъ ее кругомъ, но слдовъ даже и не могло быть, ибо всякій слдъ тотчасъ же замтало снгомъ.
— Какіе теперь слды,— галдла толпа,— нешто возможно?..
— Они, воры-то, завсегда такую вьюгу поджидаютъ!— замтилъ кто-то.
— Имъ теперь масляница!— подхватилъ другой.
Послышался хохотъ.
А Живодеровъ все бгалъ, суетился и ахалъ.
Наконецъ, онъ остановился и обратился къ толп:
— Надо въ догонку скакать!— крикнулъ онъ.
Толпа было запротестовала, ссылаясь на вьюгу, но долговязый Ванятка выручилъ отца.
— Позвольте мн, тятенька!— вскрикнулъ онъ.— Я вьюги не боюсь… Я живою рукой изловлю!
И, не дождавшись отвта, обратился въ толп:
— Семка! Васька! Гряшка!… Садись на лошадей, подемъ вс!… Поди, вс-то не замерзнемъ… А мы безпремнно догонимъ,— продолжалъ онъ, задыхаясь отъ волненія.— Вдь, не пшкомъ же они воровать-то приходили, безпремнно на лошадяхъ, а лошади теперь у всхъ замореныя, тощія… Мы живо ихъ изловимъ, ей-Богу, тятенька!
— Ну, валяй!— кричалъ Живодеровъ, ободренный надеждой разыскать жеребца.— Догоните — водкой угощу и денегъ дамъ!
— Живо, братцы!— вскрикнулъ Ванятка. И немного погодя, цлая кавалькада, раздлившись на дв половины, поскакала на розыски жеребца.
Когда мы возвратились во флигель, то въ ‘зальц’ готовы уже были для васъ дв постели, состоявшія изъ двухъ громадныхъ пуховиковъ, нсколькихъ подушекъ и теплыхъ байковыхъ одялъ.
— Ужь извините,— говорилъ Живодеровъ,— что на полу укладываю. Какъ бы въ кроватяхъ-то клоповъ не было…— и, расшаркиваясь передъ нами, онъ пожалъ намъ руки, пожелалъ спокойной ночи и ушелъ за перегородку.
Немного погодя мы съ капитаномъ утопали уже въ мягкихъ пуховикахъ. Мы потушили огонь, но заснуть, все-таки, долго не могли. У меня изъ головы не выходилъ Живодеровъ съ своими амбарами, наполненными хлбомъ, а у капитана, вроятно, предстоявшая продажа имнія.
Ворочаясь съ боку на бокъ, старикъ тяжело вздыхалъ и охалъ, и замчалось по всему, что сонъ и покой были далеки отъ него. Наконецъ, онъ не выдержалъ и, повернувшись ко мн, спросилъ шепотомь:
— Вы не спите?
— Нтъ.
— Что мн длать?— прошепталъ онъ какимъ-то захватывавшимъ за сердце, болзненнымъ стономъ.— Что мн длать? Я совершенно голову потерялъ…
— Неужели нтъ исхода?— спросилъ я.
— Кром Живодерова, никого! здилъ я въ Питеръ,— продолжалъ онъ,— кланялся, умолялъ, унижался… Доказывалъ, что цлыхъ четыре года у меня былъ недородъ хлба, а ныншній, пятый, совершенно голодный… И все ничего!… Глухи и нмы!… А, вдь, у меня семья!… Старшая дочь только что институтъ кончила… Бдная двочка, вмсто отдыха, принялась за поиски уроковъ, но не могла найти… Искала мста гувернантки или бонны на самое хотя бы малое вознагражденіе, но вс эти мста заняты нмками, да швейцарками… Я все продалъ, что только можно было продать: лошадей, скотину, оставилъ только одну лошадь, да одну корову… Боже мой, Боже мой, что же мн длать? Вдь, я такой же голодающій, а такихъ, какъ я, тысячи… Почитайте, сколько имній продается…
— Вдь, у васъ, кажется, родственники были въ Петербург, — замтилъ я.
Старикъ даже съ мста привскочилъ.
— Есть, есть… родная племянница, которую я на рукахъ няньчилъ… За богатымъ, очень богатымъ человкомъ… въ Питер балы и банкеты задаютъ…
— Вотъ къ ней бы и обратились.
— Боже мой!— воскрикнулъ онъ,— былъ, былъ…
— Ну, что же?
— Въ Питер сердца черствыя,— проговорилъ онъ, вздохнувъ.— Меня отлично приняли, по-родственному, перетащили даже изъ меблированныхъ комнатъ къ себ домой, обласкали, а потомъ… выручить изъ бды отказались!… Да, да, отказались!— повторилъ онъ и тотчасъ же добавилъ:— А въ тотъ же день въ какомъ-то загородномъ трактир блины устроили! Наприглашали друзейэ пріятелей и на пятнадцати тройкахъ помчались за-городъ… Пригласили и меня…
— И вы здили?
— Похалъ. Думалъ, хоть подъ веселую руку помогутъ мн… Впрочемъ, что я говорю,— поспшилъ онъ поправиться,— не мн, мн лично ничего не надо, а семь моей… Но,— прибавилъ онъ,— жалость не коснулась ихъ черствыхъ сердецъ… и я поспшилъ покинуть Питеръ… Скажу вамъ больше,— чуть не вскрикнулъ онъ,— тамъ, въ Питер, розыскахъ я нашего мстнаго магната… (и онъ назвалъ помщика-милліонера, сосда по имнію, всю жизнь свою проживавшаго за границей), описалъ ему свое бдственное положеніе, свою нужду, просилъ у него денегъ подъ вексель,— понимаете ли?— подъ вексель, а не милостыню, но… но и тамъ встртилъ такое же черствое сердце.
— Въ такомъ случа,— замтилъ я,— надо кончать съ Живодеровымъ.
— Но, вдь, это петля…
— Почемъ знать?
— Мертвая петля…
— Авось извернетесь… авось банкъ одумается.
— Авось Богъ смилосердится!— добавилъ онъ и, уткнувшись лицомъ въ подушку, глухо зарыдалъ.
Наконецъ, я уснулъ.