Голод и патриотизм, Свенцицкий Валентин Павлович, Год: 1911 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 11 минут(ы)

———————

Публикуется по: Свенцицкий В. Собрание сочинений. Т. 3. Религия свободного человека (1909-1913) / Сост., коммент. С. В. Черткова. М., 2014.

———————

ГОЛОД И ‘ПАТРИОТИЗМ’

Что такое ‘патриотизм’?

Патриотизм — это шампанское.

Когда народ питается тюрей из картофеля и опилок, умирает от цинги и тифа — это называется голодом. Когда на рауте у графа Бобринского пьют за славу России — это называется ‘патриотизмом’.

Права на исключительное пользование ‘патриотизмом’ предъявляют в наши дни националисты во главе с Меньшиковым и ‘вдовствующим братом’ А. Столыпиным (выражение кн. Мещерского).

Вопрос о национализме — старый и больной вопрос русской жизни. Казалось одно время, после знаменитой полемики Вл. Соловьёва с славянофилами, что ‘национальный вопрос в России’ решён окончательно и бесповоротно.

По существу, оно так и было.

Теоретическое славянофильство рухнуло. И если теперь снова выплывают на свет Божий ‘национальные вопросы’, то вовсе не как ‘идейное возрождение’, а как практика жизни. ‘Философия’ — перешла в ‘политику’. Искренний пафос Аксакова — в шампанское графа Бобринского.

Что же общего между голодом и ‘патриотизмом’?

Очень много.

Если бы все были одинаково сыты, не на что было бы пить шампанское. Другими словами, если бы не было голода, не было бы ‘патриотизма’.

Таким образом, те, кто говорят: ‘Диета помогает’, — правы. Очень даже помогает: она даёт ‘жизнь’ современному патриотизму и веселит сердце человеческое…

Надо правду сказать, такое взаимоотношение голода и патриотизма — совершенно новое. Русское общество таких вещей ещё не слыхивало.

Всяко бывало. Ставили патриотизм в связь с бородами, с кафтанами, с париками, с борзыми собаками и даже с лакейскими ливреями. Но теперешняя связь его с голодом — это наше, собственное, над этим можно плакать или утешаться — уж это у кого какой вкус. Но признать за последнее слово современности неизбежно должен всякий.

—————

‘Патриотам’ на Руси живётся прекрасно.

Они управляют страной, ведут её к ‘славе’ и ‘счастью’. Земли у них много. Их окружает почёт и уважение. В благодарность за всё это народ они не забывают: как только выдаётся случай, сейчас же пьют шампанское и говорят восторженные речи о терпении, трудолюбии и покорности русского мужика.

Такая идиллия продолжается до тех пор, пока губернаторы доносят, что в деревне всё благополучно.

— Святая Русь, — умиляются патриоты, — ах, славянофилы! Как они правы…

Но когда в министерство внутренних дел начинают поступать ‘тревожные сведения’, настроение на патриотических раутах меняется, и хотя шампанское пьют по-прежнему, но говорят уже совсем другие речи:

— Мужик — дармоед, лентяй, вор… Прочтите ‘Наше преступление’ Родионова — замечательно!..

Особую ненависть в патриотах возбуждает слово: Голод!..

— Неправда! Ложь! Обман! Жидовские газеты!.. Нет голода… Урожай необычайный…

В этом почти стихийном стремлении ‘патриотов’ откреститься от голода — вскрывается вся подлинная сущность нашего ‘шампанского патриотизма’.

Если народ по-настоящему любили бы, по-настоящему бы любили страну, то весть о страшном несчастии, на неё надвинувшемся, заставила бы чутко отзываться и душой, и сердцем. Когда с любимым человеком случается несчастье, мы склонны скорей преувеличивать опасность. Так и здесь. Если бы любили ‘святую Русь’, ‘покорных’ мужиков, — скорее преувеличили бы ужасы голода.

А теперь:

Оренбургский епископ печатает: во многих селениях крестьяне обращались к священнику с просьбой отслужить последнюю литургию перед голодной смертью. Помогите!..

— Ложь! — кричит ‘Колокол’, — не было этого. Неправда. Запросить губернатора. Запросить министра. Запросить!.. Клевета!

Из Глущицы Николаевского уезда Самарской губернии телеграфируют: тысячи голодных со слезами просили священника разрешить им резать лошадей и есть конину.

— Жидовская интрига! Революция!.. Подкуп!..

Отчего же такая боязнь признать факт голода?

При настоящем патриотизме — это было бы необъяснимо. Но при нашем ‘патриотизме’ — это ясно как день.

Если правда, что люди умирают от голода, то:

1) Всё-таки стыдно пить шампанское.

2) Неспокойно на душе: а вдруг ‘терпения’ у русского мужика не хватит.

3) Надо ‘принимать меры’ к оказанию помощи.

Правительству самому сделать это трудно, а общество допустить ‘опасно’. Что же остаётся?

Да только и остаётся кричать:

— Ложь! Жиды! Клевета!..

ГОЛОД И МОНАСТЫРИ

На Россию снова надвигается страшное бедствие — голод.

В губерниях Тобольской, Уфимской, Пермской, Симбирской, Казанской, Саратовской — солнце буквально выжгло дотла и траву, и хлеб, и даже лес, потому что благодаря засухе всюду начались лесные пожары. Всё это я видел собственными глазами.

Из Сибири, с сожжённых мест, люди буквально бегут в ужасе перед голодной смертью. Коров и лошадей кормить нечем. Сено дошло до 70 копеек за пуд. И чтобы скотина всё равно не подохла с голоду, её продают за бесценок, за 5-6 рублей! Телята идут по 80 коп., а овцы по 30 коп.

Людям грозит полное разорение. Если они даже могут перебиться до весны — всё равно весной им не справиться: нечем будет пахать землю. Голод выметет всё дочиста с мужицкого двора — и лошадей, и коров, и птицу. Кулаки скупят последние крестьянские наделы. Всё это грозит неисчислимыми бедствиями для России.

Одна из самых неоспоримых истин, что человеку надо есть. Человек не может жить без куска хлеба. Но русская жизнь упорно восстаёт против этой истины. И вынуждает вечно работающего и вечно недоедающего мужика — ‘жить’ и не ‘есть’ уж вовсе.

Россия и голод — стали словами нераздельными. И мы перестали понимать весь ужас ‘голода’. Сытый голодного не разумеет. И чем-то бесконечно ‘отвлечённым’ рисуется нам картина ‘голодных губерний’. Мы знать не хотим, что за словом ‘голод’ стоит медленная страшная смерть, болезни, тупое безысходное горе. Что дети умирают на глазах матерей. И просят, и плачут, и кричат: ‘Мама, хлеба!’ А у матери у самой пересохло во рту от голода и некуда пойти, не у кого просить. Люди с ума сходят от страданья, убивают детишек, не в силах видеть их мучений. Продают своих дочерей, как это было в Тетюшском уезде. Если бы картины голода не были от нас так далеко, если бы мы не читали об них равнодушно в газетах, а видели непосредственно своими глазами, — даже каменное сердце дрогнуло бы, и мы не смели бы спокойно спать, когда рядом творится такой ужас.

Но разве меняется что-нибудь от того, что не рядом, а за 500, за 1000 вёрст.

Голодным начинают организовывать помощь. Правительство, земство, частные лица. Но всё это капля в море. И такая помощь обычно не удовлетворяет и десятой доли нужды.

А между тем, в России есть полная возможность спасти голодных людей. На это хватило бы и средств, и работников: если бы на путь борьбы с голодом вступили наши монастыри.

Русские монастыри и богаты, и рассеяны по всем концам страны. Они могли бы организовать помощь, осветив дело религиозно. Это было бы самое благородное, самое достойное начинание людей, посвятивших себя Богу: накормить голодного. Это было бы делом поистине святым и справедливым, так как монастырь бы отдал средства тому же народу, который по крохам приносил их в обитель.

Это было бы делом творческим и живым, потому что русский монастырь тем самым вступал бы на путь общественного служения.

ГОЛОД И ЦЕРКОВЬ

В борьбе с голодом правительство вступило на совершенно новый путь.

В самые мрачные времена реакции никогда оно не решалось воспрещать людям делать то, что есть не только неотъемлемое его право, но и священнейшая обязанность, прямое исполнение одной из главнейших заповедей Божиих: накормить голодного.

Голодный просил у вас есть, и вы не дали: вы не дали не голодному, а Мне, Христу — и потому недостойны Царствия Божия.

Русские граждане лишены возможности исполнить эту заповедь.

Просит Христос.

А правительство говорит: не давайте. Мы сами накормим.

И всё это потому, что предстоят выборы в четвёртую Государственную думу, и подающие голодному хлеб ‘могут’ заняться агитацией…

Но не будем спорить. Пусть с ‘высшей государственной’ точки зрения — это необычайно ‘мудро’. Пусть правы те, кто думает, что не так важно кормить голодных, как добиться избрания правых депутатов. Пусть так.

Но почему бездействует Церковь?

Неужели нашу Церковь, наши монастыри могли бы заподозрить в преступной агитации? Неужели и для Церкви убедительны слова представителей светской власти:

— Не давайте — мы сами накормим.

Неужели у Церкви хватит равнодушия отвернуться от Христа, когда он, в образе нищего, просит есть, ибо ‘алчет’?

Ведь если бы все монастыри, все церкви отчислили на борьбу с голодом 5% своих доходов, то и тогда не осталось бы в России ни одного голодного. Если бы все монастыри в голодающих местностях, все церкви в опустошённых сёлах организовали бы бесплатные столовые, то не было бы ни одного случая смерти от недоедания на ‘святой’ Руси.

Давно ли епископ опубликовал в газетах, что голодные просят отслужить последнюю литургию, чтобы встретить голодную смерть.

Почему Церковь только ‘служит’? Почему только литургия?

Не о едином хлебе жив человек. Но нигде не сказано, что он может жить без хлеба одной молитвой!

В годину, когда правительство по своим ‘высшим’ соображениям не позволяет ‘посторонним лицам’ кормить голодных, бездействие Церкви — не простое ‘равнодушие’, а страшный, непростительный грех.

///В 1910-х гг. российские монастыри тратили на общественные нужды лишь 2,5% доходов, которые превышали 20 млн руб. в год (втрое больше был монастырский капитал в банках). Через 10 лет Господь покарал Православную Российскую Церковь, попустив коммунистам изъять её святыни для ‘борьбы’ с тем же голодом.///

СТЫДНО ЛИ ПИСАТЬ О ГОЛОДЕ

Газеты полны ‘публицистических статей’ о голоде.

Некоторые литераторы считают при этом своим ‘нравственным долгом’ пококетничать:

— Ах, нам стыдно писать о голоде…

— Да почему же?

— А потому, что мы пишем и читаем свои статьи, запивая их кофе и заедая филипповскими калачами с маслом.

Так вот: стыдно ли, в самом деле, писать о голоде?

Я лично в такой ‘чуткой совести’ не вижу ничего, кроме кокетства перед собой и перед своими читателями.

Если стыдно писать — то нисколько не стыднее, чем жить.

Если можно вообще жить, когда люди ‘дохнут с голоду’, когда крестьяне обращаются к священникам с просьбой ‘отслужить последнюю литургию перед голодною смертью’, если можно не только жить, но и пить вино и есть несколько блюд за обедом, — можно и писать. Даже должно писать, чтобы хоть сколько-нибудь уменьшить свою вину перед народом. Сам, мол, по слабости, по духовному ничтожеству своему, живу, как ни в чём не бывало, так вы хоть помогите.

И если уж писателю стало искренно стыдно писать, то он обязательно сейчас же по-иному начнёт жить, а потому и стыдиться ему не придётся.

Но я верю всё же, что русским литераторам действительно чего-то стыдно. И я думаю, что причина этого смутного чувства лежит очень глубоко, в общем сознании вины перед народом. Это сознание вины обостряется в период страшного народного бедствия. Кроме этой основной причины, есть другая, более внешняя, если так можно выразиться, ‘профессиональная’.

И в самом деле: писатель пишет о голоде — и получает за это деньги!

Если собрать всю сумму уплаченных в России гонораров за ‘голодные статьи’, получится сумма, на которую можно прокормить не одну сотню, а может быть, тысячу крестьянских семей.

Это, действительно, — стыдно!

Но выход отсюда очень прост: всем русским литераторам отказаться в пользу голодающих от гонораров за статьи о голоде.

‘КОЛОС РЖИ’

///Организованный в больших городах по инициативе Русского общества охранения народного здравия однодневный сбор пожертвований в пользу голодающих. 22 февраля 1912 в Петербурге было собрано 180 тыс. руб., 16 марта в Москве — 210 тыс. руб.///

День ‘колоса ржи’ — настоящий праздник:

Вспомнили о мужике.

Внешняя картинка та же, что и в день ‘белой ромашки’. Только хорошо, что вместо белого цветка — не искусственный, а настоящий колос ржи, тот самый колос, над которым трудился голодающий теперь мужик. Остальное всё то же: те же автомобили, те же барышни, те же кавалеры с ‘кружками’ и плакаты с надписями ‘Колос ржи’.

Всё это внешнее, больше похожее на забаву, на весёлый карнавал.

Но в сегодняшнем празднике всё же чувствуется и другая какая-то нота.

Должно быть, ‘колос ржи’ многим напомнил о наших грехах перед народом, у многих, должно быть, шевельнулась совесть: вспомнили, что весь сытый Петербург создан теми, кто добывает ржаные колосья, как крот всю жизнь свою живёт в землянках, в сырости, в холоде, — и в благодарность за весь труд свой, за всё страдание своё не имеет даже куска хлеба.

Барышни подходили и говорили: пожертвуйте на голодающих! И я не видел никого, кто бы ‘отвернулся’.

Я видел несколько лиц, очень взволнованных. Один господин, очень седой и почтенный, шёл по Невскому с ‘колосом ржи’ в руках. Уронил его и сначала не заметил, — но потом быстро вернулся, поднял и стал бережно очищать от грязи. Носится в воздухе какая-то серьёзная дума, к ‘колосу ржи’ отношение как к символу. Точно этот маленький колос выражает собой страдание народное, и к нему подходят с уважением и с чувством вины своей.

На плакатах надписи: ‘Каждый, кто опустил хотя бы 5 коп., накормит одного голодного, пострадавшего от неурожая’.

Эта надпись придаёт особый, ‘обязательный’ смысл каждому опускаемому пятачку. И Петербург, видимо, спешит, несмотря на всю холодность свою, оплатить хоть маленькую часть своего долга голодному ‘мужику’.

Петербург — вспомнил о мужике. Слава Богу!

‘Каждый купивший хотя бы на 5 коп. — накормит одного голодного’.

Слова эти огненными буквами должны были бы гореть на нашей совести всегда, каждый день, а не только в день ‘праздника’ колоса ржи.

Ведь как немного надо? Всего 5 коп. — и один голодный — сыт.

И спросите по совести любого петербуржца: жалко ли ему этих 5 копеек, даже если бы давать их каждый день. Я уверен, что почти все ответят:

— Не жалко.

Почему же не дают?

Не по злости, не по скупости, а по страшной русской халатности: покуда не укажут как, не подойдут с кружкой — сам по себе никто пальцем не пошевельнёт.

— Не стоит возиться — и без нас сделают. Велики ли деньги — 5 копеек. Всё равно всех не накормишь.

И вот оказывается, что накормишь.

Если бы все, кому не жалко, — а таких громадное большинство, — ежедневно бы вносили по 5-10-20 к. на голодающих, т. е. ту сумму, которую каждый, не замечая, тратит на папиросы, на газеты, — если бы все сделали так — в России давно бы уж не осталось ни одного голодного.

Чтобы облегчить забывчивым вносить эту плату, можно было бы городским управлениям (разумеется, с разрешения ‘высшего начальства’) обложить население: добровольным ежедневным налогом в пользу голодающих.

Пока этого нет, приходится радоваться хотя бы одному дню, когда сытый, утопающий в роскоши Петербург вспомнил о ‘колосе ржи’ и о тех, кто, сам голодая, кормит нас, праздных, нас, развратных, нас, сытых — этим колосом.

Народ-мученик терпит нас, прощает нам. Простит он и ‘колос ржи’ — и с благодарными слезами, которых мы не стоим, за помощь скажет: спасибо.

—————

День ‘колоса ржи’ прошёл, как говорится, ‘блестяще’. Судя по тому, что на улицах не было ни одного человека — от расфранчённой барыни до последнего дворника, — у которого не красовался бы на груди ‘колос ржи’, денег соберут много. Даже городовые и околоточные признали, что голод есть, и вставили в свои петлицы ржаной колос.

Таким образом, ближайшая задача ‘праздника’ — материальная помощь голодным — будет достигнута.

Уже одному этому можно порадоваться.

Но кроме ‘ближайшей цели’ ‘праздника’, можно порадоваться и другому — внутренней его стороне: день ‘колоса ржи’ во многом и к лучшему отличался от дня ‘белой ромашки’!

Не знаю, потому ли, что ‘голод’ всем ‘понятен’, или потому, что вина наша перед голодными уж очень очевидна, — но день ‘колоса ржи’ не был в такой степени похож по настроению своему на ‘барскую забаву’, как день ‘белой ромашки’. Было много серьёзного, хорошего и подлинно народного.

Был большой соблазн осудить ‘праздник’ за некоторые внешние черты. В самом деле, разодетые барышни, продающие по ‘пятачку’ ржаные колосья! Собирать на ‘голодных’ и в то же время надеть на себя шубу, за один воротник которой ‘голодного’ можно кормить целый год. ‘Ржаной колос’, как живой укор, безусловно, ‘резал глаз’ на фоне меховых муфт и бархатных туалетов.

Но все эти черты доказывают, что желание помочь — лицемерие. Господская жизнь так далеко ушла от мужицкой, что нет уже непосредственного сознания и чувства, что сеятель наш и кормилец действительно есть мужик, что все мы его хлеб едим, его труд ‘присваиваем’. Дни идут за днём, и мы привыкаем к мысли, что вся наша просвещённая жизнь откуда-то с неба сваливается и что живём мы на ‘свои средства’, а вовсе не на мужицкой шее.

В глубине души у каждого остаётся всё же смутное чувство какой-то несправедливости, какой-то вины перед народом. Но чувство это вспыхивает с большей или меньшей силой только на минуты исключительные.

И прежде всего, разумеется, в эпоху народного горя.

У отдельных людей иногда свершаются неожиданные ‘перевороты’ — они раздают ‘всё имение своё’ и начинают жить с народом и как народ.

Господская масса на такой подвиг, разумеется, неспособна.

Слишком одряхлела она духовно, слишком изнежилась, развратилась, обессовестилась.

Осудить за это очень легко. Но это уже общий грех, грех всей жизни, а не специально для ‘колоса ржи’.

Вот почему ржаные колосья рядом с блестящими туалетами, как бы это по внешности ни резало глаз, — в общем, свидетельствовали о хорошем. Не о перерождении душ, конечно, — уж какое там перерождение, — а об искреннем чувстве ‘стыда’ перед голодным народом и об искреннем желании помочь ему.

Многое было поистине трогательно. Особенно глубокое впечатление производило то, что колос ржи был не искусственный, как белая ромашка, — а настоящий. Я уверен, что многие петербуржцы впервые сегодня увидели настоящий колос ржи, — до сих пор знали его только по картинкам. И вот, этот колос у каждого в руках. У каждого в руках было именно то самое, над чем для нашей роскошной, праздной жизни всю жизнь свою трудится мужик и что мы отнимаем у него, заставляя умирать с голоду.

Скрытая мысль эта чувствовалась во всём.

И когда продавцы ‘ржаного колоса’ подходили и говорили: ‘Пожертвуйте на голодающих!’ — ‘жертвовали’ не только те, у кого ещё не было в руках колоса, но и те, у которых были целые пучки. И не потому, что ‘неловко перед барышней’, а потому, что стыдно перед теми, во имя которых просили ‘жертвовать’.

Празднику помогла и погода.

Не было ни дождя, ни тумана. Оттепель. Хороший день ранней весны. В воздухе ещё чувствуется зимний холод, а солнце уже греет по-новому.

И порядку в ‘праздник’ больше, чем в день ‘белой ромашки’, говорят, продавцов около 4000. Колос ржи разнесён по всему Петербургу.

Меня интересовало, чувствуется ли ‘праздник’ на окраине. Я прошёлся по узким переулкам Новой Деревни.

Это было около 12 часов дня, и здесь у всех уже на груди были приколоты колосья.

Я видел такую сцену. Два подростка спорили:

— Настоящий колос?

— Где настоящий…. Дурак ты… Разве настоящий будут покупать?

— А ты ковырни.

— И ковырну.

— Ну и ковырни.

Мальчик растёр колос и торжествующе сказал:

— Видишь, настоящий? Ага!

Другой мальчик захохотал:

— Вот и остался без колоса!

Тот понял, видимо, что действительно остался без колоса, и начал плакать навзрыд. Колоса было жалко — не одному этому мальчику. Его было жалко всем. Все относились к ржаным колосьям в этот день так, как должны бы относиться всегда: серьёзно, бережно, с сознанием, что за ними стоит многострадальный русский народ.

В день ‘колоса ржи’ собрали много денег. Это хорошо.

В этот день многое пережили — и это тоже не пропадёт даром!

ГОЛОД И ‘ПАТРИОТИЗМ’

—————

ГОЛОД И МОНАСТЫРИ

ГОЛОД И ЦЕРКОВЬ

СТЫДНО ЛИ ПИСАТЬ О ГОЛОДЕ

‘КОЛОС РЖИ’

—————

Читайте также: