Г. В. ПЛЕХАНОВ
СОЧИНЕНИЯ
ТОМ XIII
ПОД РЕДАКЦИЕЙ Д. РЯЗАНОВА
ГОСУДАРСТВЕННОЕ ИЗДАТЕЛЬСТВО
МОСКВА * 1926 * ЛЕНИНГРАД
Голлабрун и Ка-льен-тзе
(‘Искра’ No 66 от 15 мая 1904 г.)
_________________
Голлабрун и Ка-льен-тзе, Плеханов Георгий Валентинович, Год: 1904
Время на прочтение: 6 минут(ы)
Таково заглавие одной из статей г. Бернэ, который печатает в ‘Le Temps’ свои ‘Propos Militaires’ и который, как говорят, принадлежит (Бернэ — псевдоним) к числу самых крупных военных авторитетов Франции. Эта статья написана им по поводу того, что какой-то русский военный писатель сравнил недавнее Тюренченское сражение (французы назвали его сражением при Ка-льен-тзе от имени главного пункта русской позиции) с битвой при Голлабруне (часто называющейся у нас Шенграбенской битвой), во время которой Багратион с семитысячным отрядом мужественно отражал в ноябре 1805 года нападение трех французских дивизий и отступил только в одиннадцать часов вечера, потеряв половину своих людей. Русскому военному писателю, как видно, приятно было вспомнить об этой битве, чтобы лестным сравнением с нею выставить в возможно более благоприятном свете храбрость русских войск, так стойко сопротивлявшихся на реке Ялу превосходным силам неприятеля. Г-н Бернэ находит, однако, это сравнение не совсем удачным: сражение при Голлабруне было необходимо для того, чтобы прикрыть отступление армии Кутузова, которому угрожала участь генерала Мака, принужденного сдаться на капитуляцию при Ульме, на реке же Ялу ‘Засулич не прикрывал ничего, и он, может быть, совершил ошибку, позволив вовлечь себя, — за 150 верст от главных сил армии, — в серьезное столкновение, в котором он мог все потерять и от которого армия не могла получить никакой пользы’. Слова: ‘может быть’ стоят здесь лишь для того, чтобы удовлетворить строгим требованиям французской вежливости. На самом деле г. Бернэ, — как это показывает вся его статья, — очень твердо убежден, что сражение при Гюренчене было ровно никому не нужно и что генерал Засулич только Даром погубил тысячи человеческих жизней и тем потратил много драгоценных сил, которые очень и очень могли бы пригодиться русской армии в другом месте {Просим заметить, что мы оставляем в стороне вопрос о том, действовал ли ген. Засулич по собственному усмотрению, или же по приказанию.}. Но именно это совершенно нерасчетливое отношение к силам своей собственной армии и составляет, по мнению г. Бернэ, отличительную черту психологии русских военачальников. Французский военный авторитет вспоминает, как описана голлабрунская битва в ‘Войне и Мире’ Толстого, и не без наивности называет героя этой битвы, грузина Багратиона, чисто русской фигурой’. Эта ‘чисто русская фигура’ особенно сильно поражает г. Бернэ вялостью своих движений, отсутствием всякого почина и равнодушием к участи солдата. Г-н Бернэ приводит то место в романе. Л. Толстого, где изображено, как Багратион, увидев, что французское ядро убило казака, ‘равнодушно отвернулся, как будто говоря: стоит ли глупостями заниматься!’ Толстой умышленно подчеркивает это отсутствие почина и это равнодушие, как довод в пользу того своего мнения, что роль начальника на войне равна нулю, а все зависит от настроения войска. ‘Как знать,— говорит г. Бернэ, — не доказывает ли пример Ка-льен-тзе, подобно Голлабруну, что мнение великого писателя справедливо? Начальство не обнаружило там, насколько известно, ‘и особенной проницательности, ни большой деятельности, между тем как войско, наоборот, выказало ту непобедимую стойкость и ту безграничную преданность, которые всегда являлись главными свойствами русского солдата’. Далее, г. Бернэ приводит цифры потерь, понесенных нами на реке Ялу и, указав на то, что в некоторых частях отряда генерала Засулича они достигали до 25 % наличного состава, говорит: ‘Эта огромная пропорция достигалась нами, французами, только в самые кровавые дни нашей военной истории: при Маренго, при Ваграме или при Ватерло, она превосходит все пропорции, отмеченные, к чести наших солдат, во время войны 1870 года. Даже в сражении при Виссембурге, которое похоже на битву при Ка-льен-тзе как по упорной энергии войска, так и — увы! — по слабости командования, цифра наших потерь была сравнительно невелика, в ‘Revue d’Histoire’ мы читаем, что первый стрелковый полк, пострадавший более всех остальных, потерял в этом сражении лишь 518 человек из 2.270 своего наличного состава’. Эти слова заключают в себе горькую, хотя и позолоченную пилюлю. Уже одно напоминание о сражении при Виссембурге, — которое останется в военной истории печальным памятником не только ‘слабости’, как выражается вежливый галл, а полной неспособности французских военачальников 1870—1871 гг., — является весьма чувствительным уколом самолюбию наших свыше. Это последнее предположение кажется нам наиболее вероятным Но подтвердится оно, — если подтвердится, — разве лишь в отдаленном будущем, — как выражается Щедрин, лет через тридцать в ‘Русской Старине’, ‘архистратигов’. Далее г. Бернэ колет еще больнее. Он противопоставляет японцев, одержавших победу на реке Ялу, русским, потерпевшим поражение: между тем как победители стараются утаить истинную цифру людей, выбывших у них из строя, побежденные громко кричат о своих великих и бесплодных потерях. Это обстоятельство кажется г. Бернэ очень характерным для всей нашей системы. ‘В русскую систему не входит умолчание о том, что без всякой нужды (pour rien) вытерпели их войска, русские гордятся своими потерями, как подвигом, невозможным для солдат других стран, и как главной чертою, которая их отличает, которая, в конце концов, является главным их козырем в теперешней игре и которая позволяет им не опасаться за будущее’. Русским хочется показать, что на реку Ялу русский солдат пришел таким же, каким он был при Голлабруне, и что он не разучился умирать. ‘Русское начальство тоже не изменилось, — едко прибавляет военно-литературный представитель наших союзников: — подобно тому, как Багратион равнодушно отворачивался от убитого казака, оно до сих пор охотно выказывает полное равнодушие к смерти солдата’.
Каждый из нас прекрасно знает, что в этих последних словах нет никакого преувеличения. Наше военное начальство, совсем не полагаясь на свои собственные знания и таланты, уповает только на мужество того самого солдата, которого оно бессовестно обкрадывает во всякое время, со всех сторон и под всевозможными предлогами, которого оно бьет по лицу, наказывает (в разряде штрафованных) розгами и награждает лишь никому и ничего не стоящим ‘царским спасибо’ да цинически насмешливым титулом ‘святой скотины’. Оно и прежде нимало не дорожило жизнью нижних чинов, не дорожит ею и теперь. В этом отношении, — равно как и в смысле полного отсутствия всякого сознания своей нравственной ответственности перед своей страною,— оно совершенно неисправимо и, как две капли воды, похоже на тех восточных рабов-сановников, — евнухов и царедворцев, — которые некогда предводительствовали полчищами персидских царей и других азиатских деспотов. Г-н Бернэ очень хорошо подметил эту отличительную черту наших ‘отцов-командиров’ и очень недурно сделал, поднеся им свою горькую пилюлю. Он был совершенно прав, когда ставил им на вид, что со времени голлабрунской битвы, — т. е. в течение ста лет, ознаменовавшихся невероятно быстрыми успехами военной науки, — они не только ничему не научились, но даже многое позабыли. И этот упрек, раздавшийся из Франции, свидетельствует о том, что союзники, так долго имевшие нелепо-преувеличенное мнение о нашей военной силе, начинают замечать свою ошибку. Правда, они до сих пор еще не видят всей громадности этой ошибки. Даже скептический г. Бернэ, по-видимому, искренно верит в то, что, благодаря стойкости нашего солдата, наши предержащие власти могут ‘и но опасаться за будущее’. Но это не так. Чем больше развиваются производительные силы современного общества, тем более совершенствуется военная наука, а чем более она совершенствуется, тем труднее становится воевать, не имея в руках других ‘козырей’, кроме стойкости. Это чрезвычайно убедительно показывает нынешняя русско-японская война, в течение которой на долю России не досталось ни одного успеха. Да и сама стойкость, производящая такое выгодное впечатление на французского военного писателя, вряд ли составляет такое неоспоримое свойство русского солдата, каким она кажется г. Бернэ и каким она несомненно была в прежнее время. Франсуа Кенэ говорил когда-то: ‘Pauvres paysans — pauvre royaume’ (бедны крестьяне — бедно королев-ство). Мы можем, несколько изменяя смысл его слов, сказать без всякого риска ошибиться: изнурены голодом крестьяне — плохи солдаты. А мало ли у нас теперь таких местностей, в которых голод стал хроническим явлением и в которых выросло целое поколение, — и именно поколение, находящееся теперь под российскими знаменами,— редко наедавшееся досыта и страдаю-щее тем, что врачи называют физиологической нищетою? Солдаты, происходящие из этих несчастных местностей, если бы даже они имели самую искреннюю готовность ‘лечь костьми’, органически не могут быть выносливыми, а следовательно и стойкими. И по мере того, как к участию в кампании будут привлекаться солдаты, происходящие из голодающих местностей, стойкость русских войск будет падать в быстро возрастающей прогрессии.
Это несомненно, но это еще дело более или менее близкого будущего. Сейчас российский солдат, происходящий, главным образом, из местностей, еще не испытавших ужасов хронического голодания, пока еще продолжает сохранять за собой славу изумительной стойкости. Новое наше поражение нимало не уменьшает этой его славы: кровавое и так страшно неудачное для нас дело 13 мая лишний раз выставило нашего солдата в очень лестном для него свете. Но то же неудачное дело опять обнаружило полную неспособность наших полководцев: достаточно сказать, что мы потеряли почти всю артиллерию,— факт, от которого вряд ли удастся отолгаться нашим, столь искусным во лжи, ‘отцам-командирам’. Под впечатлением этой новой неудачи, г. Бернэ и его читатели сделают, вероятно, новый шаг в своем разочаровании и вряд ли уже будут верить, что в войне с Японией Россия может ‘не опасаться за будущее’.
Правительство Николая II чувствует, что для всех очевидная неспособность его полководцев может окончательно подорвать веру в его военное могущество и, вообще, в его состоятельность, и вот оно заставляет генерала Куропаткина телеграфировать царю, что взятие японцами Кин-чеу было им предвидено и ничего в его планах не изменяет {См. ‘La Suisse‘ от 30 мая (нового стиля).}. Выходит, что и это наше поражение составляет лишь часть ‘строго обдуманного плана’ наших военных действий. Это поистине изумительный план: он так ‘строго обдуман’, что позволяет ‘предвидеть’ окончательное поражение российской армии. Теперь со дня на день можно ожидать известия о том, что японцы на голову разбили самого автора этого остроумного плана, генерала Куропаткина. Но если российскому войску придется испытать эту новую неудачу, то она, конечно, не смутит предводительствующего им хитрого Улисса. Даже находясь в плену у японцев, он сумеет послать в Петербург успокоительную телеграмму, в которой поведает удивленному миру, что он очень хорошо предвидел свое поражение. Жалкие люди! Смешные шарлатаны! Они не теряют надежды ‘ублагоудивить’ своими ‘благоглупостями’ весь цивилизованный мир, между тем как весь цивилизованный мир начинает проникаться вполне застуженным презрением и к ним самим, и ко всей их ‘системе’…
Статья эта была уже набрана, когда в газетах появилось известие о том, что генерал Куроки разбил Куропаткина недалеко от Ляояна. Английская пресса утверждает, что русское войско покинуло свою позицию, оставив свою артиллерию в руках неприятеля. Мы еще пока не знаем, что это: газетная ли утка, или же новый решительный шаг к осуществлению ‘строго обдуманного’ плана нашего дальновидного главнокомандующего. Этот вопрос, конечно, очень скоро разрешится в том или другом смысле. Но уже и теперь несомненно, что Куропаткин находится в критическом положении. Это видят все, кроме Николая II, который, ничего не ‘предвидя’, охотно верит всему тому, в чем уверяет его придворная клика. Римляне недаром говорили: кого Юпитер захочет погубить, у того он отнимет разум. Правда, что у Николая II и отнимать-то было нечего.