Голгофское христианство, Солнцева Н. М., Год: 1992 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 8 минут(ы)

———————

Публикуется по: Солнцева Н. М. Китежский павлин: филологическая проза. Документы. Факты. Версии. М., 1992. С. 45-60.

———————

Что означало голгофское христианство для русского общества, для русской литературы начала века, для голгофской жизни России между двух революций?.. И в истории литературы, и в истории религии это явление как-то не очень занимает исследователей. Но именно философия голгофского христианства максимально впитала в себя все особенности того времени, всю амальгаму мятежности, революционности, идей о необходимости голгофской крови ради светлого будущего и — идей глубоко нравственных, поистине христианских, немыслимых без любви и сострадания к ближнему. Движение это было связано, прежде всего, с именем о. Валентина Свенцицкого, проповедником монашества в его наиболее аскетической форме, идеологом православия вкупе с борьбой с самодержавием. Свенцицкий как идеолог и как образ присутствовал в поэзии голгофских христиан — и Клюева в том числе. Брихничёв посвятил ему энергичные, воинственные строки:
Пощады не будет…
Награды за подвиг не ждите.
Мир в злобе пребудет…
Но вы неустанно идите…

И о. Валентин шёл неустанно…

Николай Клюев мог считать себя духовным чадом Свенцицкого. Свенцицкий практически благословил его на поэтический труд. Свенцицкий увлёк его идеями голгофского христианства… за ними грезилось царство Божие на земле, освобождение земли от рабства.

Идеи мироутверждения и мироотрицания лежат, очевидно, в основе всех европейских и восточных философий. Мироотрицание было внесено в европейскую мысль христианством: Христос отрицал царство Божие на земле. Веря в близкий конец мира, он проповедовал о царстве Божием на небе, о царстве Божием сверхъестественном — там зло будет побеждено волею Бога. С тех пор философская мысль силилась угадать, отрицал ли Христос только тот мир, что лежал во зле, или мир вообще.

Ведь увидел Альберт Швейцер в Христовом учении отрицание именно мира зла — а это в свою очередь предполагало необходимость земных дел, деятельной любви, всего того, что отличало мысль европейскую от индийской (‘Мировоззрение индийских мыслителей. Мистика и этика’). В эпоху позднеклассическую, до конца средневековья, западная философия отрицала царство Божие на земле, в эпоху Ренессанса в Евангелии углядели мотивы деятельной любви… Ничего неожиданного не было в том, что в России в период предреволюционных, революционных и послереволюционных потрясений идея деятельной любви ради земного Божьего царства зазвучала как идея борьбы за социальную справедливость, за всеобщее равенство, за отмену собственности. Конечно, образ царства Божия на земле вовсе не воспринимался у русских мыслителей как образ абсолютный, как мир, рождённый после второго пришествия Христа. Но голгофское христианство твёрдо верило в конец мира грешного, мира этого, как верил апостол Пётр в то, что ‘придёт же день Господень, как тать ночью, и тогда… Небеса с шумом прейдут, стихии же, разгоревшись, разрушатся, земля и все дела на ней сгорят’ (2 Петр. 3, 10).

Путь освобождения, по Свенцицкому, путь голгофский. Сегодня это прочитывается как путь революционный. Валентин Свенцицкий же полагал, что это всё равно что взять крест и идти на распятие. Но распятие — не во имя смерти и муки, а во имя вечной жизни. Весь мировой процесс — Голгофа.

Парадокс был в том, что в своих философских размышлениях Свенцицкий исходил из философских и нравственных исканий Фёдора Михайловича Достоевского, человека, осудившего и бесовство, и страдания. Свенцицкий соглашался с Достоевским, Свенцицкий с ним и спорил. Мысль Достоевского о том, что каждый из нас за всех виновен, Свенцицкому казалась лишь робким намёком на правду: голгофское понимание мира означало виновность не за всех, а во всём. Допустим, пятно на совести человечества — это и пятно на совести человека, а каждый постыдный поступок человека постыден для всего мира.

В 1911 году Свенцицкий опубликовал свою литературоведческую и философскую работу ‘Жизнь Ф. М. Достоевского’, в которой он и высказал основную суть голгофского христианства, голгофского миропонимания. Он писал: ‘Но если пережить до конца вместе с его героями их муку, как пережил её Достоевский, то не к отчаянию придёшь, а к ‘гимну’, к Осанне! Это не будет самодовольная религия обычного христианства, — это будет религия христианства голгофского. Гимн и осанна не будут приятно услаждать слух, — пройдя через горнило сомнений, они будут подымать душу на великий жизненный подвиг’¹.

Итак, царство Божие на земле через подвиг христианского воинства. И Иван Карамазов, и Раскольников — голгофские христиане, так как голгофским страданием поют гимн Богу, думая, что хулят Его: совесть побеждает в Раскольникове, и не бунтовал бы Иван, если б не любил людей и не верил в правду.

Христианство в понимании Валентина Свенцицкого было окрашено народничеством, почвенничеством. Вот и сам Достоевский, как считал Свенцицкий, верил в народную правду, в то, что религиозное чувство живёт только в простом народе. Народ — вор, пьяница, груб и неразвит, но он в страданиях и в терпении сердцем познал живого Христа. Очевидно, Клюев и явился для Свенцицкого тем человеком из народа, который познал истинного, живого Христа.

Новый путь России, новая жизнь… Всё это Свенцицкий также почерпнул у Достоевского. Это ведь Фёдор Михайлович написал в 1877 году о трёх идеях, трёх путях, что встали перед миром:

— католический, с принудительным благополучием, с насильственностью как нервом папства, с французским социализмом и его опять же насильственной идеей единения,

— протестантский, всеотрицающий, знамя германцев, взваливших на себя роль мирового судьи, устроителя судеб всех народов,

— славянский, наконец.

Славянский путь, по Свенцицкому, только зарождается, но уже несёт в мировую историю нечто новое. Достоевский увидел нового человека в Пушкине, русском человеке, способном воплотить в себе дух и культуру других народов, будь то испанец в ‘Дон Жуане’ или мусульманин в ‘Подражании Корану’. Всемирность, по Достоевскому, а теперь и по Свенцицкому, — основная черта русского национального духа. Отсюда и историческая роль России, всемирное назначение русского народа: русский человек — всечеловек, брат всех людей.

Достоевский для Свенцицкого — явление пророческое, предугадавшее конечные дали — а они открываются лишь ‘очам пророков Божиих’².

Философия голгофского христианства, конечно, основывалась на любви. И это подтверждается Свенцицким в его выдающемся труде ‘Диалоги’, талантливом философском катехизисе, в диалоге Неизвестного и Духовника о бессмертии и Боге, об искуплении, о Церкви, о таинствах, о законе и благодати, о прогрессе и конце мировой истории. Свенцицкий верил в человека как носителя идеи Бога, свободной воли, начала свободы — и этот человек призван к действенной любви. Духовник наставлял Неизвестного: ‘Поэтому, если постигнуть тайну Существа Божия, — читай в слове Божием то, что говорится там о действии любви в мире’. Духовник ссылался на мысль св. Василия Великого из его ‘Шестоднева’: ‘Целый мир, состоящий из разнородных частей, Бог связал каким-то неразрывным союзом любви в единое общение и единую гармонию, так что части по положению своему весьма отдалённые одна от другой кажутся соединенными посредством симпатии’. Духовник поучал: ‘Если ты спросишь: что такое Бог по существу, мы ответим: любовь. Это слово недоступно нашему разумению, но доступно нашему чувствованию. Если же ты спросишь дальше, что такое любовь по существу, ты так же не получишь ответа, как при вопросах о сущности физических явлений’. Хочешь постигнуть тайну Бога — читай в Слове Божием то, что говорится в учении о действенной любви³.

Голгофская смерть Иисуса как искупление чужих грехов — разве это не совершенное выражение действенной любви ради царства Божия на земле? Моление за распинавших Его, прощение Своих врагов более всего отражало абсолютную любовь, соответствие воли человека и воли Бога. Жертвенность, любовь и единение воли человеческой и воли Божией — это и есть основы философского учения голгофских христиан.

<...> Голгофские христиане жаждали новых заветов и нового пророка. Они были борцами. И в издательском деле, и в проповедях, и в поэзии. <...>

И вот ‘поэт Божией милостью’, наконец, открылся. Клюев стал не только автором ‘Новой Земли’ (в тринадцатом номере журнала было напечатано его стихотворение, переданное Брихничёву Блоком: ‘Под вечер’), не только героем статей ‘Новой Земли’, но и проповедником Нови, Новой Земли, он стал тем, кому виден берег Земли Обетованной. <...>

1912 год приносит новый триумф. В издании журнала ‘Новая Земля’ увидела свет вторая поэтическая книга Николая Клюева ‘Братские песни’. На этот раз предисловие к сборнику написал сам Валентин Свенцицкий. Он убеждён: творчество Клюева невозможно подвести под явление общепринятого порядка, он больше чем художник, поэт и писатель, песни его — пророческий гимны голгофе, гимн тому голгофскому сознанию, которое вмещает в себя ‘не только мученичество, не только смерть — но и победу, и воскресение’⁴. Стоп. А как же Голгофа без воскресения — у епископа Михаила (Семёнова)? Значит, и в самом голгофском христианстве не было единой идеи. И вот что интересно: предисловие к ‘Братским песням’ должен был написать епископ Михаил. Почему не написал — не знаем. Возможно, были личные осложнения, отлучение от священнослужения (старообрядческий Собор запретил о. Михаилу заниматься проповедями как раз накануне выхода ‘Братских песен’). Возможно, были и мотивы идейные, мировоззренческие. Если Клюев пел о воскресении, зачем было писать предисловие о. Михаилу?..

Свенцицкий услышал в песнях Клюева отзвуки тех песен, которые пели мученики Колизея и древние братья на испанских кострах. Но слышался в них и новый голос — голос освобождённого мира, ‘прощёной земли’.

‘Братские песни’ были представлены читателям как новое религиозное откровение, сам Николай Клюев — как новый пророк!

Валентин Свенцицкий увидел в поэзии Клюева два начала: вселенское, с правдой вселенского религиозного сознания, и национальное, в котором вселенское начало раскрылось в чертах глубоко русских:
Не того в отшедшем жаль,
Что надеждам изменило,
Жаль, что родины печаль
Жизни море не вместило.

Свенцицкий убеждал читателей в том, что песни Клюева — о грядущем царстве Божием на земле, во плоти, не подчинённой законам тления и смерти: всякая тварь должна услышать благую весть, всякая тварь должна стать свободной.

Книга Николая Клюева привлекла к себе внимание и светского и религиозного читателя. Многих покорил романтизм и истовость клюевских строф.
Их откинуты забрала.
На кольчугах крест горит,
И ни ад, ни смерти жало
Духоборцев не страшит.

Возможно, задумав книгу, Николай Клюев уже знал, что ей предназначено выразить новое религиозное учение. Незадолго до выхода в свет ‘Братских песен’ он советовался с Александром Блоком: ‘Новая Земля’ предлагает издать книгу — что-то вроде ‘Песни братьям’, но только он не вполне уверен, что его поэзия так уж отвечает задачам новоземельцев. Он несколько растерялся от такого внимания к нему голгофских христиан. Он открывается Блоку: ‘Быть может, новоземельцы и искренне веруют, что мои песни ‘отклик Елеонских песнопений’. Я вовсе сбит с толку’⁵. Но отступать поздно. Да и хороший гонорар сулят. До него доходят вести о том, что по Москве распространяются его письма, в московских старообрядческих церквях, в Николоямском переулке распевают его стихи ‘Поручил ключи от ада…’ и ‘Под ивушкой зелёной…’. Впрочем, может, всё это от лукавого. Он чувствует, что вокруг него идёт суета, его приобщают к движению. Ему это не льстит. Он спокойно замечает Блоку по поводу слухов о церковных песнопениях на его стихи: ‘Не знаю, врут или правду пишут’⁶. Он даже сомневается, стоит ли издавать книгу, не повредит ли она ‘с художественной стороны’. Но Блок успокаивает его, советует книгу издавать.

<...> Как бы то ни было, он решается на издание ‘Братских песен’ как гимна голгофских христиан, как поэтического пророчества их вероучения:
За непреклонные врата
Лишь тот из смертных проникает,
На ком голгофского креста
Печать высокая сияет.

Голгофские христиане в поэзии Николая Клюева становятся пастырями, поводырями, которые ведут людей к Свету. Он посвящает одно из своих стихотворений голгофской христианке Валентине Брихничёвой и представляет её заступницей всех скорбящих:
О туманах, о северном лете,
О пустыне моленья твои,
Обо всех, кто томится на свете
И кто ищет ко Свету пути.

Вот так, воспевая голгофское братство, которому уготованы хлеб и новое вино, он проговаривался… он писал о земной женщине как о Богоматери. Да и сам человек представлялся ему братом Сына Божия: он, человек, выйдя из мира тьмы, может греть ‘тихим светом’, как и Пресветлый Христос. Выступив под голгофским знаменем, Клюев не изменил себе, своему гордому хлыстовскому сознанию.

<...> В своих ‘Братских песнях’ Николай Клюев пророчил бессмертие: под смоковничьи купы соберутся племена, воспоёт хор небесный, жизни Царь Дариносимый воссядет вечерять с людьми-братьями — и человеку будет дарована вечность. Поэт призывал служить заутреню любви, довериться ‘радужным ладьям’, он предсказывал ‘всеомывающее пламя’ и вечность: ‘продлится миг, как долгий век…’

Но среди вот таких к миру обращённых гимнов голгофского ли, хлыстовского ли братства вдруг тихо и сокровенно Клюев скажет своё тайное слово, своё истинное откровение о Боге, произнесённое без оглядки на учителей и покровителей. И в этом откровении он по-настоящему свободен, по-настоящему несчастен, усталый и растерянный человек. Слово его легко, как душа, и просто, как исповедь:
Позабыл, что в руках:
Сердце, шляпа иль трость?..
Зреет в отчих садах
Виноградная гроздь.
Впереди крик: ‘нельзя’,
Позади: ‘воротись’.
И тиха лишь стезя,
Уходящая ввысь.
Не по ней ли идти?
Может быть, не греша,
На лазурном пути
Станет птицей душа.

Есть в святоотеческой литературе понятие прелести. На какое-то время Клюев было поддался этой прелести, прельстился, слукавил. Как-то не шли ему наряды пророка голгофского братства, пророка объединения, партии. Уж больно он был самовит. Но Клюев, с его талантом, с его крестьянской мощью — годился в пророки. Он как святой старец Аарон, пророк с фресок новгородской церкви Спаса на Нередице: в нём тоже эта крестьянская сила, эта народная мощь. Клюев нужен был голгофскому братству.

В мае 1912 года журнал ‘Новая Земля’ прекратил своё существование. Но уже в декабре выходит в свет новый журнал голгофских христиан — ‘Новое вино’. По этому поводу Брихничёв писал Валерию Брюсову: ‘Общими усилиями поэтов, пророков, реформаторов приготовлены сосуды для чудесного нектара. Они есть, уже готовы те, сильные мехи — которые не убоятся Нового вина’⁷. Поэты, пророки, реформаторы… и в том числе Николай Клюев.

<...> Интересен Клюев Гумилёву и другим: он, Клюев, символизирует смену литературных школ, конец ‘изжитой культуры’⁸. А Гумилёв сам, сам шёл к созданию новой школы — ведь уже в конце октября 1911 года состоялось первое организационное заседание ‘Цеха поэтов’… Выходят в свет ‘Братские песни’ — и Гумилёв утверждается в своём мнении: Клюев несёт в себе новую поэтическую культуру. И поэзия его — вовсе не сектантство! Нет! Его поэзия суть высокое устремление к ‘небесному Жениху’. А вот вступительная статья В. Свенцицкого грешит именно сектантством, ‘сектантской узостью и бездоказательностью’⁹! Похоже, Гумилёв решил ‘драться’ за Клюева. Он нападал на голгофское братство, обвиняя его в стремлении обесценить поэзию Клюева попытками свести её к ‘пересказу учения Голгофской церкви’. В сентябре Клюев становится членом ‘Цеха поэтов’… В отходе Клюева от голгофского христианства Брихничёв вполне мог увидеть предательство, измену.

ПРИМЕЧАНИЯ

¹Свенцицкий В. Жизнь Ф.М. Достоевского. М. 1911. С. 53.

²Свенцицкий вспоминал слова Вл. Соловьёва, сказанные над гробом Достоевского: ‘Жизнь творят люди веры. Это те, которые называются мечтателями, утопистами и юродивыми, — они же пророки, истинно лучшие люди и вожди человечества. Такого человека мы сегодня поминаем’.

³Цитируется по машинописи, предоставленной О. Н. Вышеславцевой, вдовой художника Н. Н. Вышеславцева.

⁴Клюев Н. Братские песни. М., 1912. Предисловие В. Свенцицкого, С. VI.

⁵Александр Блок. Новые материалы и исследования. М., 1987. Кн. 4. С. 514.

⁶Там же.

⁷РГБ, ф. 386, к. 78, ед. хр. 18, л. 12.

⁸Цит. по: Гумилёв Н. Письма о русской поэзии. М., 1990. С. 136-137.

⁹Там же. С. 149.

ПРИМЕЧАНИЯ

Читайте также: