Гоголевы дни, Амфитеатров Александр Валентинович, Год: 1909 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 30 минут(ы)

Скачать в PDF

Скачать в FB2

Амфитеатров А.В. Собрание сочинений В 10 т. Книга 1. Мемуары. Властители дум: Литературные портреты и впечатления

М.: ‘Интелвак’, 2003

ГОГОЛЕВЫ ДНИ

I
ПОСЛЕ ПРАЗДНИКА

Николай Васильевич — Александру Сергеевичу*)

*) Получено мною в дар от раскаянного перлюстратора Ивана Шпекина-внука. Ал. Ам—в.

Его высокородию милостивому государю
Александру Сергеевичу
Пушкину,
двора Е.И.В. камер-юнкеру.
По Тверскому бульвару, насупротив Страстного монастыря,
на собственном памятнике.
Здесь

Любезный друг, Александр Сергеевич!

Поздравь: меня открыли! Событие, наверное, уже известно тебе из газет и городской молвы. Я слышал даже, что тебя по случаю моего праздника вымыли. Приятно было узнать. Это обещает, что лет через тридцать, когда будут открывать памятник Виссариону Григорьевичу Белинскому или Ивану Сергеевичу Тургеневу, меня тоже помоют. Это хорошо. Чрезмерного франтовства не похвалю ни в ком, но время от времени умыться не мешает. Впрочем, в Москве о чистоплотности памятников усердно заботится климат. Еще накануне моего открытия начало мне на голову капать холодною водою. Такого ада я еще никогда не чувствовал. Предполагал сперва, не попался ли я в руки инквизиции, а тот, кого я принимал за скульптора Андреева, не есть ли сам великий инквизитор?

Праздники мои кончились. Сижу и отдыхаю от впечатлений. Вокруг меня ужасный беспорядок. Степан Пробка и дядя Михей ломают трибуны, с которых должна была смотреть на меня публика. Однако не смотрела, потому что выстроены они оказались по способу купца Абдулина: написано леса на двадцать тысяч, тогда как его и на сто рублей не было. Так что взмоститься на трибуну не представляло большого прибытка. Управец, дерзнувший на подобный опыт, — какой это смелый русский народ! — поскользнувшись оттуда с перекладины, шлепнулся оземь. А стоявший возле дядя Гучков, почесав рукою в затылке, только промолвил: ‘Эх, Ваня! Угораздило же тебя!’ — но сам на его место не полез.

Доволен ли я собой? Ты по собственному опыту знаешь, что все русские литературные монументы походят на пробку, которую, совершенно неизвестно по каким причинам, некто взял из графина и воткнул в пирожное. Я не исключение. Прибавь к тому, что тебя все-таки делал г. Опекушин, тогда как меня — г. Андреев. Москва уже выразила ему благодарность на банкете в честь мою, просвистав ему сперва из балета ‘Роберт и Бертрам, или Два плута’, а потом, просто: ‘Не лей ты мне, батюшка, медный истукан!’ В обильных лужах Арбатской площади вижу отраженную фигуру. Платье на ней совершенно неопределенное, похожее очень на женский капот. Впечатление — как от Плюшкина: ‘Ой, баба! Ой, нет!’ — ‘Конечно баба!..’ Подобный капот носил Акакий Акакиевич, прежде чем Петрович сшил ему новую шинель с серебряными лапками под аплике. Правда, с Акакия Акакиевича роскошную шинель эту немедленно сняли воры на такой же огромной и пустынной площади, как Арбатская, на которую меня задвинула ‘просвещенная заботливость московского городского управления’. Очевидно, из таких именно опасений г. Андреев и оставил меня кутаться в капот Акакия Акакиевича. В недостатке средств одеть меня приличнее сомневаюсь, так как слышал, что г. Андреев за истукан мой получил хороший гонорар.

А, впрочем, если говорить откровенно, то я и тому уже рад, что как бы то ни было и в каком бы то ни было виде, но все-таки существую. Были серьезные причины опасаться, что, когда спадет пелена с моего памятника, то вместо пьедестала и статуи откроется место, совершенно гладкое, как будто бы только что испеченный блин. Если ты вспомнишь, что закладкою моего монумента руководил генерал Рейн-бот и сообразишь рыночную стоимость употребленной на меня бронзы, то легко увидишь источники этой общественной тревоги. Генерал Рейнбот был большой поощритель всех искусств и мануфактурностей. Впрочем, государственную ассигнацию предпочитал всему. ‘Это вещь, — обыкновенно говорил он, — уж нет ничего лучше этой вещи: есть не просит, места займет немного, в кармане всегда поместится, уронишь — не расшибется’. Очевидно, этой предпочтительной генерала Рейнбота страсти к государственным ассигнациям единственно и обязан я почти невероятным для москвичей сохранением моего материала в целости.

Открывать меня набралось великое множество народа. Но тщетно искал я в толпе товарищей и наследников моих по литературе. Если кого и находил, то лицо его походило на лицо школьника, выбежавшего из секретной комнаты, куда начальник призвал его с тем, чтобы дать кое-какое наставление, но вместо того высек совершенно неожиданным образом. Первым впечатлением моим, когда упала пелена, было: здесь много чиновников. Затем, ослепленный пестротою мундиров, оглушенный пением кантаты, я уже ничего не видел — видел какие-то свиные рыла вместо лиц, а больше ничего. С перепуга едва не крикнул, как Агафья Тихоновна: ‘Пошли вон, дураки!’ Но снизу на меня смотрел экзекутор Яичница, косился городничий Антон Антонович Свозник-Дмухановский, поглядывали Свистунов, Пуговицын, Держиморда. У всех кавалерия через плечо. У кого кавалерия красная, у кого и голубая. Клянусь тебе, друг Александр Сергеевич, что в обществе этом я почувствовал себя таким несчастным и одиноким, что даже Ивану Васильевичу Тряпичкину был бы рад. Все-таки, как ни плох, пописывает статейки. Но и Тряпичкина не было. Почему? Хотелось спросить — и было страшно. Лицо Сквозника-Дмухановского сияло такою зловещею радостью, точно он всех бумагомарак, щелкоперов, либералов проклятых и прочее ‘чертово семя’ в самом деле узлом завязал, в муку стер, да — черту в подкладку! В шапку туда ему!

Не пришли литераторы, а между тем попасть на мое открытие было очень легко. Просьбу о билете надо было изложить письменно. Она поступала в комиссию всяких прошений. Комиссия всяких прошений, пометивши, препровождала ее к г. Гучкову. От г. Гучкова поступала она в комиссию построения, там делали всякие справки и выправки по этому делу. Главноуправляющий вместе с конторою в самоскорейшем времени полагал свою резолюцию, и дело было сделано. Удобство этого способа помимо выгод бумажного производства доказано уже тем обстоятельством, что решительно все родные, друзья и знакомые г-жи и г. Гучкова получили на все торжества открытия прекраснейшие места. А если петербургский голова г. Резцов жалуется, будто гг. Гучковы его в театр не взяли, так это он сам себя не взял. Стоило ему изложить свою просьбу на бумаге, и г. Гучкову очень было бы приятно. Он, знаешь, этак любит в скучное время прочесть что-нибуць забавное. Да и зачем г. Резцову уже так понадобилось в театр? Замечательного немного было в афишке: играли г. Поплевин и девица Зяблова, прочие лица были и того менее замечательны.

Не без страха высматривал я в толпе, вокруг меня пестревшей, генерала Гершельмана. Это чрезвычайно обидчивый человек. Он может простить все, что ни говорят о нем самом, но никак не извиняет, если это относится к чину или званию. Он гораздо строже даже небезызвестного тебе майора Ковалева. Тот полагал, что в театральных пьесах можно пропускать все, что относится к обер-офицерам, но на штабс-офицеров никак не должно нападать. Генерал же Гершельман требует, чтобы и театральные пьесы, как скоро выводится в них какой бы то ни было военный, разрешались или запрещались к представлению военными же цензорами, сообразно чину и роду оружия изображенного офицера. Хотя в пьесах моих военные, находящиеся на действительной службе, не участвуют, но, памятуя диффамацию, учиненную мною некому поручику Пирогову, я предвкушал встречу с генералом Гершельманом без всякого удовольствия. Но, к счастью, незадолго до открытия моего генерал Гершельман должен был покинуть Москву, хотя и после долгого вооруженного сопротивления. Что касается своего цензурного проекта, то покуда, кажется, генерал Гершельман остался с носом, в чем, как ты видишь, и заключается существенная разница между ним и майором Ковалевым, который, напротив, имел несчастие носа своего лишиться.

Генерал Рейнбот также не присутствовал при моем открытии, так как был в этот день внезапно отозван к одному правителю контрольной комиссии, где было собрание, хотя и не очень приятное, многих чиновников и офицеров его корпуса. В том числе гг. Моисеенко, околоточный Владимиров, вся полиция и все интендантство.

Фамилия правителя контрольной комиссии — сенатор Гарин. Кажется, это тот самый приехавший по именному повелению из Петербурга чиновник, о котором докладывает жандарм в конце ‘Ревизора’. Не знаю, остановился ли он в гостинице, но всех требует к себе, после чего иные обращаются в вопросительный знак, а другие только посвистывают либо вздыхают: ‘Вот тебе, бабушка, и Юрьев день!’ От российской Государственной думы приветствовал меня — как бы ты думал, кто? Крестник мой, Хомяков Коля, покойного Алексея Степаныча, помнишь, сынок. Такой бойкий был мальчик. Я думал, что тоже, как отец, будет писать стихи, — ан, теперь его рукою не достанешь. Председатель. Может укоротить и продлить, по своему желанию, присутствие, подобно древнему Зевесу Гомера, длившему дни и насылавшему быстрые ночи, когда нужно было прекратить брань любезных ему героев или дать им средство додраться. Отец был большой умник, но, верно, покойница матушка Колина, когда была брюхата им, перепугалась чего-нибудь, потому что, взглянувши на лицо крестника, никак нельзя подумать, чтобы он был путный человек. Впрочем, цветист в словах и любит ‘уснастить’ речь, что придает весьма едкое выражение многим его сатирическим намекам. С подчиненными ему народными представителями отечески строг, но не жесток и больше ничего не требует, как только оказывай ему преданность и уважение, уважение и преданность. Если же преданности и уважения не встречает, то немедленно едет в Смоленскую губернию, в собственную деревню, чтобы погубить жизнь с мужиками. Чуть-чуть было не вышло подобного приключения и по поводу моего открытия. Видишь ли, в праздник пожаловал также бывший председатель первой Государственной думы, С.А. Муромцев, и московская публика настолько ему обрадовалась, что совершенно забыла о Коле Хомякове. Глупая публика! Как будто ей не все равно, которая по счету Дума и какой председатель! Когда господину Муромцеву аплодировали больше, чем Коле, последний, зажмурив глаза и открыв рот, готов был зарыдать самым жалким образом, наподобие Алкида, которого укусил за ухо Фемис-токлюс. Ну, — думаю, — сейчас соберет чемодан и уедет в Сычевку. Однако спасибо ректору Мануйлову, выручил, — встал и напомнил:

— Господа! А вот — крестник Гоголя! Золотой возраст! После чего Коля сделался совершенно в духе и, раскланиваясь, остроумно отвечал:

— Смотри письма Гоголя: издание Маркса, редакция Шенрока, страница 224-я, примечание 2-е.

Собственно говоря, мне не совсем ясно, какие достоинства прибавляет к талантам председателя Государственной думы то, что я был его крестным отцом. Но, должно быть, есть тут какая-то скрытая убедительность, потому что в неприятные для Коли Хомякова государственные минуты, титул ‘крестника Гоголя’ становится для него крепким щитом. А русская печать подчеркивает этого ‘крестника’ с такою же выразительностью, как Анна Андреевна попрекала Добчинского, что я, мол, у вас крестила вашего Ванечку и Лизаньку, а вы вот как со мной поступили!

Что сказать тебе, любезный Александр Сергеевич, о речах, произнесенных в честь мою? На площади, у памятника, говорил один А.Е. Грузинский. Русский оратор— такой чудак: до тех пор пока не войдет в комнату, ничего не расскажет. А.Е. Грузинский назвал меня ‘триумфатором, но лишь на свой, особый лад’. Это похоже на ‘генерала, да только с другой стороны’, и я совершенно смущен теперь: что же я — больше или меньше настоящего триумфатора? Г. Грузинский успокаивает, что — больше. Но потом в университете профессор Сперанский переубедил меня, что меньше. Оказалось главною моею заслугою, что меня выбрали некогда в почетные члены Московского университета. А выбрали за то, что были равно дружны со мною Тимофей Николаевич Грановский и Михаил Петрович Погодин. А сам я был, дескать, ни славянофил, ни западник, ни красавец, но и недурной наружности, ни слишком толст, ни слишком тонок, нельзя сказать, чтобы стар, однако ж и не так, чтоб молод. Я хотел заметить профессору, что он горько и оскорбительно ошибся, навязывая мне чичиковские приметы, но не успел, так как заговорил виконт Мельхиор де Вогюэ. Виконт заключил речь таким комплиментом, какой разве только приличен одной девице, с которой идут танцевать. Тем не менее европейскими представителями я не слишком доволен. Георг Брандес — мало что не приехал, но еще вместо приветственного письма нацарапал такую дрянь, что разобрать нельзя. Что-то вроде: ‘Уповая на милосердие Божие, за два соленые огурца особенно’, и подписано: ‘Обмокни’. Профессор Лирондель, — можешь себе представить, иностранец, француз этакий с открытою физиономией, белье на нем голландское, белизною равное в некотором роде снегам, — рассказывал битых полчаса, что я был плохой профессор, и студенты петербургского университета не хотели слушать моих лекций. Какой-то итальянец смешал Коробочку с Улинькой Бетрищевой и назвал ее la bella signora {Прекрасная сеньора (ит.).}. А г. Жюль ле Гра обругал меня мужиком, зарезавшим курицу, которая несла золотые яйца. Во всю жизнь не был так трактован! И — добро бы от Собакевича, а то — от француза!

Что француз в сорок лет такой же ребенок, каким был в пятнадцать, так вот давай же и мы! Князь Е.Н.Трубецкой сделал выговор тройке, птице-тройке, зачем слишком быстро скакала. Спасибо еще, что не оштрафовал за быструю езду без принятия предосторожностей. Но, увы, все им сказанное я уже слышал раньше от того губернаторского кучера, который попрекал Селифана, зачем он не своротил направо. Князь любит иногда заумствоваться прозой. Видно, что наукам учился. Заметил, что цель человека все еще не определена, если он не стал наконец твердою стопою на прочное основание, а не на какую-нибудь вольнодумную химеру юности. Тут князь весьма кстати выбранил за либерализм, и поделом, всех молодых людей. Но замечательно, что в словах его была все какая-то нетвердость, как будто бы тут же сказал он сам себе: ‘Эх, брат, врешь ты, да и сильно!’

Некоторые из ораторов пытались пускаться в политику. Иные рассуждали с жаром, но большая часть была таких, которые на весь мир и на все, что ни случается, смотрят, ковыряя пальцем в своем носу. Оно, конечно, не всякий человек имеет, примерно сказать, речь, то есть дар слова. Натурально, бывает иногда, что, как обыкновенно говорят, косноязычие… да, или иные прочие подобные случаи, что, впрочем, происходит уже от натуры. В общем, все что-то говорили, но недоговаривали,— вроде казака Чуба, который, посидев в мешке у Солохи, приобрел необыкновенную осторожность слова. Так что хотел спросить:

— Как ты, Голова, залез в этот мешок?

А спросил:

— А дозволь узнать: чем ты смазываешь свои сапоги, смальцем или дегтем?

Как попал в мой мешок московский городской голова, Н.И. Гучков, этого, я полагаю, и сама Солоха не объяснит. Скажи, что он мне? родня что ли? И что я ему такое — нянька, тетка, свекруха, кума, что ли? Из-за какого же дьявола, из чего, из чего он хлопочет обо мне, не дает себе покою, нелегкая прибрала бы его совсем? А просто черт знает из чего. Поди ты, спроси иной раз человека, из чего он что-нибудь делает. Боюсь, не звали ли этого голову Гучкова прежде Кочкаревым. Праздник мой, он, конечно, сделал, как луна делается в Гамбурге, то есть прескверно. Только и сумел, что наставить на Арбатской площади соломенных вех, чтобы было похоже на планировку. Не всякий голова голове чета!

Когда г. Гучков стал у моего памятника раздеваться, я думал: не устыдился ли он, что я сижу на пьедестале в — цур тоби! — каком-то поповском подряснике, и не хочет ли предложить мне свою крылатку. Но г. Гучков только одобрил ‘просвещенную заботливость московского городского управления’ и поручил г. Брянскому свято хранить меня, каков я есть, в капоте. А затем опять оделся как ни в чем не бывало. Стоило раздеваться!

Но кто же этот голова, возбудивший такие невыгодные о себе толки и речи? О! этот голова важное лицо на Москве. Вся Москва, завидевши его, берется за шапки. Голове открыт свободный ход во все московские тавлинки. В городской Думе, несмотря на то, что власть его ограничена несколькими голосами, голова берет верх. ‘За все, — говорит,— с головы спросят, и потому слушаться! беспрекословно слушаться! не то, прошу извинить!’

Покончив с речами, понесли мне адреса. Покорнейше благодарю! И вам того же желаю! Но я все ждал, когда же кто-нибудь вынет из-под фрака бумагу, свернутую в трубочку и связанную розовою ленточкою, и скажет: ‘Мужички’.

Но мужичков-то на празднике моем и не было. Ни дяди Митяя, ни дяди Миняя. Не удостоился быть званым ко мне Петр Савельев Неуважай-Корыто, остались за дверями Аба-кум Фыров, Колесо Иван и Коровий Кирпич. Прибыла, правда, сорочинская депутация: помещик Малинка (внук того сорочинского заседателя, от которого ни одна ведьма не ускользала) и волостной старшина Солопий Черевик. Но Н.И. Гучков не допустил их ко мне. Крикнул в окно: ‘Куда лезешь, борода? пошли! пошли! не время, завтра приходите!’ Так Малинка с Черевиком и просидели мой праздник на крыльце университетском. Хорошо еще, что Свистунов и Держиморда не убрали их куда-нибудь подальше.

Родне моей Н.И. Гучков позволил войти, ничего. И Быковым, и Головням. Помню таких, рад был видеть. Это родня настоящая. А вот в газетах неправду пишут, будто нашелся возле меня Гоголь-Яновский, артист. Черт знает его, откуда взялся, говорит — родственник: ‘Дядюшка! дядюшка!’ — и руку целует, соболезновать мне начнет, вой такой подымет, что уши береги. Верно, спустил денежки, служа искусству, либо театральная актерка выманила, так вот он теперь мне и соболезнует.

Надо навести о нем справки у В.А. Гиляровского, он же Гиляй. Сведений нахватал тьму! Знает обо мне, чего я сам не знаю и чего даже не было вовсе, а объясняет с таким жаром, что не помнит себя. Два таких Юрия Милославских теперь в природе: он и Иван Леонтьевич Щеглов. Завели пренеприличный обычай ездить ко всем моим родным и знакомым, — ив Миргород, и в Сорочинцы, и в Диканьку, а в хозяйстве упущения… да и лошадей их корми сеном.

Приключения с г. Валерием Брюсовым не берусь тебе объяснить. Ведь это история, понимаешь ли: история, сконапель истуар {История (случай) Сконапеля (ит.).}. Явился, вооруженный цитатами с ног до головы вроде Ринальдо Ринальдини, и скандальозу наделал ужасного. Говорил такие речи, что, признаюсь, у меня не станет духа произнести их. Вся зала сбежалась, председатель плачет, все кричит, никто никого не понимает, — ну просто оррер, оррер, оррер! {Ужасно, ужасно, ужасно! (ит.)} Но каково же после этого декадентское воспитание? Ведь это просто раздирает сердце, когда видишь, до чего достигла наконец безнравственность.

Хорошо еще, что случился тут харьковский профессор Багалей. Хотя он генерал какого-то даже вовсе постороннего ведомства, но шум поднял такой, всех распушил! Всех там этих декадентов, символистов, всех начал откалывать и гвоздить.

‘Да вы, — говорит,— что! — говорит, да вы,— говорит, — это! — говорит, да вы, — говорит, — литературы своей не знаете! да вы, — говорит, — искусство-продавец, — говорит’. Испуганные декаденты бросились кто как попало в окна и двери, чтобы поскорее вылететь, но не тут-то было: так и остались там, завязнувши в дверях и окнах. А меня профессор Багалей похвалил:

— Не знаешь, — говорит, — чему удивляться: верности ли и сходству с оригиналами или необыкновенной яркости и свежести кисти. Хвала вам, художник! вы вытянули счастливый билет из лотереи. Виват, Николай Васильевич! Прославляйте себя и нас. Мы умеем ценить вас.

Зачем же, однако, изображать бедность, да бедность, да несовершенство нашей жизни? Был истинно отрадный момент и на моем празднике. Слышу вдруг:

— Желаю, — говорит, — чтобы скорее, — говорит, — наступило, — говорит, — время, — говорит, — когда творения, богатые русскою мыслью и словом, станут доступными всему русскому народу, когда все русские без исключения воспользуются благими плодами просвещения.

Батюшки, — кто бы такой? Только не стихами выражается, а то совсем бы Николай Алексеевич Некрасов:

Эх, эх! придет ли времечко

(Приди, приди, желанное!),

Когда мужик не Блюхера

И не маркиза глупого, —

Белинского и Гоголя

С базара понесет!

Но Михайло Васильевич Ломоносов разочаровал меня: ему, хоть и приземист его памятничек, с университетского двора виднее.

— Нет, — говорит, — это не Некрасов. Некрасов давно помер и тоже всенародного памятника дожидается. Это не Некрасов, а г. Георгиевский.

— Как, — говорю, — тот самый, который?..

— Тот самый, который!

— Зачем же он здесь?

— Представитель министерства народного просвещения.

— Того самого, которое?..

— Того самого, которое!..

— Зачем же оно здесь?!

А г. Георгиевский продолжал обещать, что он и г-н Шварц непременно достигнут того, что мужик, идя за плугом, будет в то же время читать книгу о громовых отводах Франклина, или Виргилиевы георгики, или химическое исследование почв.

А еще говорят, будто г. Шварц — немец. Нет, это дед его был немец, да и тот не знал по-немецки.

На этом радостном проявлении просветительной искренности позволь, дорогой друг, прервать письмо и мысленно проститься с тобою! Нуждаюсь в отдыхе. К тому же встревожен: из Петербурга телеграфируют, будто Меньшиков написал три миллиона строк в доказательство, что я был яростный черносотенец. Три миллиона строк! Что это за скверный город! Только где-нибудь поставь какой-нибудь памятник, черт их знает, как откудова нанесут всякой дряни!

Будь здоров. Любящий тебя

Николай Гоголь

P.S. Новый адрес мой: Арбатская площадь, собственный монумент. А, впрочем, время дачное. Пиши лучше по старому на Даниловское кладбище. Что-то мне монумент этот не того…

II
ВПЕЧАТЛЕНИЯ

Праздник Гоголя прошел невесело. В газетах гораздо более было сведений о том, кто не приехал на праздник, чем о прибывших.

Отказался Ключевский.

Не приехал Короленко.

Уклонился Кони.

Не мог быть Брандес.

Получен отказ от К.Р.

Не прибыль Крамарж.

Устранились поляки.

Отсутствовал Шпильгаген.

Не торжество, а какой-то ‘листок отъезжающих’.

Г. Валерий Брюсов присутствовал, но, по телеграммам судя, подвергся за что-то великому освистанию. Телеграммы говорят: за то, что основным элементом гения Гоголя определил — способность к преувеличению. Ничего не понимаю. Если и сказал, что же тут преступного? Преувеличение, то есть гипербола, неизбежное и естественное орудие сатиры. Какой же Гоголь был бы сатирик, если бы он не был гиперболистом? От Аристофана до Ювенала, от Петрония до Рабле, от Сервантеса до Свифта, от Вольтера до Гейне, от Фонвизина до Салтыкова — способность к гиперболическому изображению действительности, умение смотреть на жизнь сквозь микроскоп, выдающий увеличением все ее мелкие мерзости, столько же необходимы сатирическому таланту в отрицательной половине его деятельности, сколько и положительный идеал, во имя которого он творит свои разрушения. Так что — либо телеграммы передают о г. Валерии Брюсове не то, что было, либо — свистать ему не за что {Прочитав превосходный этюд г. Валерия Брюсова — ‘Испепеленный’, я окончательно убедился, что критик-поэт ни за что ни про что принял в чужом пиру похмелье и сделался жертвою праздничного идолопоклонства и, может быть, общественного предубеждения против литературной школы, которая считает г. Брюсова главой. Во всяком случае претерпел не по справедливости, а во имя общих мест и ‘условных лжей’.}.

Лев Николаевич Толстой раньше ставил Гоголю хорошие и дурные отметки за мораль, а теперь в интервью с сотрудником ‘Биржевых ведомостей’ не весьма уважительно отнесся и к медному кумиру Гоголя, и к памятнику нерукотворному — творчеству его как художника-мыслителя.

Максим Горький считает Гоголя мрачным мизантропом, который развлекался, издеваясь над людьми.

А.И. Куприн сделал любопытнейшее признание, что его литературное поколение уже ничем не обязано Гоголю, а сам он сознательно познакомился с Гоголем, выучился понимать и любить его лишь много лет спустя после того, как сделался писателем и получил известность.

Я много думал над этим купринским — как будто, на первый взгляд — парадоксом. Да. Это правда. Чеховым кончился гоголевский период русской литературы. Я сказал это еще пять лет тому назад, в некрологе бедного Антона Павловича {См. во 2-м издании моих ‘Курганов’ (СПб, 1909. ‘Обществ<енная> польза’).}. Болеть великий период этот начал еще в семидесятых годах, но к смерти его повернуло в восьмидесятых. Чехов был последний русский гоголевец — литератор, вышедший по прямой линии из ‘Шинели’. И наше поколение восьмидесятников было последним, которое могло еще смолоду воспринимать Гоголя более или менее непосредственным национальным впечатлением, не нуждаясь в комментировке историческими данными эпохи и места действия. Живы были отцы, на свежей памяти которых реформы Александра Второго переродили гоголевские типы в щедринские. Живы были деды — сами еще гоголевские типы. Когда я вспоминаю калужские уездные города, в которых протекло мое детство: Лихвин, Мосальск, Мещовск, даже подмосковный Подольск, — конечно, это были еще города Гоголя на добрую треть, если не на всю половину. Что ни вспомнишь старика тех времен, то — если не из Гоголя, так из Сухово-Кобылина либо из Островского в первом его творческом периоде. Еще бродил по земле состарившийся капитан Копейкин, древний, но живой помещик Ноздрев, живой Земляника. Тридцать лет спустя заброшенный даже в такую глушь, как восточно-сибирский Минусинск, я уже не встречал там гоголевских типов in persona {Лично, собственной персоной (лат.).}. Много аватаров Чичикова, Сквозника-Дмухановского, Хлестакова и т.д., но никого, о ком можно было бы сказать: вот Сквозник-Дмухановский — как он у Гоголя, вот таким надо играть Тяпкина-Ляпкина, да не с этого ли господина списан Ноздрев? Род существует, но вид вывелся, подобно тому, как — благоденствует кошачья порода, но давно уже вымерли пещерные львы. Типы вечны, но они уже улетели от узкой действительности в широкую всечеловеческую область обобщений, перестали быть конкретными, стали символами. Собакевич, Ноздрев, Манилов— нарицательные имена, до сих пор классифицирующие общество. Но кто теперь в классификации этой заботится хотя бы о таких подробностях, что Собакевич, Ноздрев, Манилов, Плюшкин—деревенские помещики, Бобчинский и Добчинский — городские помещики, что Люлюков, Растаковский и Коробкин — отставные чиновники, а Земляника, Тяпкин-Ляпкин, Шпекин — на действительной службе? Кому интересно, что они служат не по назначению, а по дворянским выборам и т.д.? Эти оттенки уже и для нас терялись, но отцы наши находили в них огромное значение и в тонком различении их наслаждались Гоголем, конечно, осязательнее и подробнее, чем мы, восьмидесятники. А мы, восьмидесятники, с Чеховым во главе, — подробнее и осязательнее, чем люди девяностых годов, к которым принадлежит г. Куприн. Им приходится воображать то, что мы — хоть и старое — успели еще видеть собственными — хоть и детскими — глазами. О ‘Вишневом саде’ не раз говорилось, что топор Лопахина вырубил вместе с историческими деревьями Раневской, о которых ‘упоминается в энциклопедическом словаре’, последние липы ‘Дворянского гнезда’. Это совершенно верно, но несколько узко, потому что родные липы были не только у Лаврецких и Калитиных, а имелись они и у Маниловых, Собакевичей, Плюшкиных, Тентетниковых,— и лопахинский топор хватил по всем по ним без разбора, кто из господ благороден, мил и симпатичен, кто противен и пошл. Просторна была при Гоголе Россия. Чудные сады описывал Гоголь, и дешева была земля под ними: так дешева, что даже Плюшкину не приходила в голову мысль продать родовой сад свой на сруб. Но вот — сады одряхлели и стали дешевле земли, на которой произрастали. Двадцать четыре года приглядывался к ним Антон Павлович глазами сострадательного, но безутешного фаталиста и — накануне собственной смерти — велел им тоже умирать. Махнул рукою. ‘Лопахин, руби!’

Если наше восьмидесятное поколение было последним по конкретной любви к Гоголю, то оно же было и первым, которое стало выбиваться из-под его художественной диктатуры. Реалисты шестидесятых годов, народники семидесятых — бесповоротные, фанатические гоголевцы. Помяловский, Левитов, Слепцов и др. — по письму — типические искры Гоголева гения, скользящие по темным углам русской жизни, подобно синим огням, на которые в чудесной поэме Максима Горького распалось святое сердце могучего Данко. Авторитет Гоголя как несравненного мастера незаменимой манеры слова покачнули Достоевский (хотя сам гоголевец до мозга костей), Глеб Успенский и Толстой, показавшие русскому обществу, что столь же глубокие идеи и яркие картины, как у Гоголя, можно выражать гораздо более простым и ясным языком. Тем не менее наши — так сказать — дяди и старшие братья: поколение Короленко, Эртеля, Мачтета, Гаршина — в манере письма — шли за Гоголем в гораздо большей мере, чем за кем-либо из его преемников, исключая, пожалуй, Тургенева. Вернее сказать, это было поколение смеси из Тургенева и Гоголя. Особенно Короленко. ‘Лес шумит’, ‘Иом Кипур’, ‘Слепой музыкант’, ‘В дурном обществе’ — несомненный Гоголь и часто очень хороший Гоголь. Превосходно вышло, что в день открытия памятника так ярко чествовали Короленко. Никто из старых, еще здравствующих писателей не заслуживает имени ученика и как бы наследника Гоголя более чем он.

Восьмидесятники, — с Чеховым, врачом по образованию, психологом-атомистом по складу таланта, нашедшим новую форму рассказа, — а она, в свою очередь, потребовала от русского языка новой фразы, — первые посмели усумнить-ся в художественной непогрешимости Гоголя. Не только за ‘Переписку с друзьями’ и ‘Авторскую исповедь’ (этого-то и отцы наши не приняли и нам не велели), не только за плохие мнимоисторические статейки ‘Арабесок’ (эти-то и отцам нашим казались ненужною ложкою дегтя в бочке меда), но и за многое другое, что ранее принималось на веру, как непреложный стих из вечного корана красоты. Я помню ужас и негодование отца моего, — а он был очень умный и талантливый человек, и, даром что в рясе, тонкий, чуткий эстетический критик, — когда я осмелился сказать ему, что я не прихожу в восторг от описаний природы, так частых у Гоголя и столько прославленных. И действительно, чересчур уж литературны они, и красивое звучное слово часто съедает в них правду наблюдения. Какая-то смесь гения с безвкусием, яркой поэзии и глубокого художественного чутья с риторическою шумихою и вычурным празднословием, способным в громозвучной пустоте своей произносить самые невероятные пошлости и общие места. Особенно любопытен как образец подобного смешения прекрасного с нелепым пресловутый отрывок — ‘Чуден Днепр при тихой погоде…’ — неизбежный хрестоматический мучитель гимназистов и гимназисток, вынуждаемых заучивать его наизусть. Это — на редкость крутой зигзаг от великого к смешному и опять в великое. Слова — как музыка. Великолепное andante {Спокойно, размеренно (ит., муз.).} вступления и грандиозное stretto {Ускорение движения в конце музыкального произведения (ит.).} бурного финала, furioso lamentabile {Иступленно-жалобно, скорбно (ит., муз).}, с чудным эпизодом о старой матери казака. Но середина симфонии, эта — ‘редкая птица долетит до середины Днепра’, эти звезды, из которых будто бы ‘ни одна не убежит от Днепра — разве погаснет на небе’, — раздутый клубок на редкость фальшивых гипербол и нисколько не прочувствованных слов. И так-то почти всегда у Гоголя. В картинах природы он громадный, но неискренний техник, мастер очаровательного звука, в котором, однако, есть нечто стеклянное — рукодельное и искусственное, лишенное пантеистической отзывчивости, столь глубокой, например, у Пушкина, Тютчева, Фета, Чехова. Искусственность, с которою Гоголь воспринимал впечатления природы, почти всегда выдает себя в его описаниях каким-либо неожиданным ‘мещанским’ прорывом в сухость или даже пошловатость. Так — знаменитая ‘украинская ночь’, совершенство словесной музыки, испорчена приторным образом ‘прекрасного ветренника — ночного ветра’ и коробит уши прозрачно ремесленною фразою: ‘Весь ландшафт спит’ {В этих строках я почти дословно сошелся с представителем совершенно чуждой мне литературной школы — г. В. Брюсовым. В своем ‘Испепеленном’ он остановился с отрицанием на тех же отрывках из описаний Гоголя, противопоставляя их деланности художественную простоту ‘Украинской ночи’ Пушкина в ‘Полтаве’. Ал Ам—в.}. В гениальной музыке бесовской ночи, когда очарованный Хома Брут мчит на спине своей ведьму, режет уши прозаический эпизод русалки: ‘Облачные перси ее, матовые, как фарфор, непокрытый глазурью, просвечивали пред солнцем по краям своей белой, эластически-нежной окружности’. Это — описание лампового колпака, а не женской груди. Роскошный аккорд плюшкинского сада грубо разрешается в педантическое рассуждение о том, как природа исправляет ‘окончательным резцом своим’ ‘грубоощутительную правильность’ человеческого искусства и согревает ‘хлад размеренной чистоты и опрятности’. Любопытно, что в черновых набросках Гоголя (например, во 2-й части ‘Мертвых душ’) описания гораздо проще: очевидно, автор не успел принарядить их для публики согласно требованиям хорошего слога и подморозить тепло их ‘хладом размеренной чистоты и опрятности’ {Впрочем, на это есть прямое указание в воспоминаниях о Гоголе С.Т Аксакова. Ал. Ам—в.}.

Из картин природы и гипербол в лирических отступлениях Гоголя (‘Русь’, ‘Тройка’ и т.д.) родилось впоследствии красивое земноводное от литературы, называемое ‘стихотворением в прозе’. Тургенев освятил его и упрочил знаменитым своим сборником. В настоящее время ‘стихотворение в прозе’ — излюбленная форма, в которой пробуют силы свои молодые писатели. Это понятно. Это — естественное движение по линии наименьшего его противления. Никаким другим видом творчества нельзя обмануть себя более лестно относительно размеров и обещаний своего таланта, как ‘стихотворениями в прозе’. Ритмическая мелодия слова подменяет логическое течение мысли, маленькая идейка, облеченная в риторику почти что языка богов, распухает, будто под увеличительным стеклом, в философское глубокомыслие, нагромождение металла звуков и жупела образов сходит за чувство и темперамент.

Описания почти совсем вымерли в русской художественной литературе. Пейзажное письмо Гоголя отразилось в Гончарове, но уже значительно упрощенное и мощно усовершенствованное в сторону чистого, здорового реализма. В живописи Тургенева оно еще напоминает о себе некоторою манерностью мазка, но и то уже изредка и слабо: Тургенев создал свою, новую школу. В послетургеневской литературе, — А.И. Куприн прав, — пейзаж Гоголя исчезает совершенно. И — если последним гоголевским садом был ‘Вишневый сад’ А.П. Чехова, то и тайну степей гоголевских досказала России чеховская же ‘Степь’. Досказала и тоже умерла, распаханная и застроенная тем же Лопахиным, который вырубил ‘Вишневый сад’. В настоящее время в степи ‘куренка пустить некуца’, и потомки кузнеца Вакулы, Чуба, Солопия Черевика давно уже ‘помандровали’ на поиски новых степей в унылую дорогу, за дальний Амур, вероятно, предварительно устроив внукам Ивана Федоровича Шпонь-ки и Афанасия Ивановича Товстогуба здоровеннейшие ‘аграрные беспорядки’. А, может быть, и сам пасечник Рудый Панько не оставлен был на прощанье без красного петуха. Замечательно, что в русской живописи пейзаж стал развиваться только после того, как он замер в русской литературе. Весь русский пейзаж вырос после Гоголя и Тургенева. Точно книга передала его полотну за ненадобностью. Дружба Чехова и Левитана в этом отношении тоже символична. Левитан — великий декоратор чеховской сцены. Вырождение обывательского века — последний вздох старокулыурной России — было бы не вполне ясно, если бы художник не взял на себя задачу, мимо которой прошла литература: не показал бы потомству грустной природы, среди которой угасла эта изничтоженная жизнь.

III

Нечто прямо-таки тошнотворное, невыносимо пошлое, глупое, лживое, кустарно-подделочное, да и малограмотное, представляет собою текст кантаты в честь Гоголя, написанной для ‘соединенного хора учащихся всех учебных заведений г. Москвы’. Сохраню эту прелесть, ‘да ведают потомки православных’.

В стольном городе, Москве родной,

Собрался народ со Руси святой.

Он принес привет сыну славному,

Что (!) дарил людей тихой радостью…

Действительно! Вскрыл ‘Русь святую’, как гнойный нарыв, и открыл ей целый мир населяющих ее Сквозников-Дмухановских, Собакевичей, Чичиковых, Хлестаковых… Как тут ‘тихой радостью’ не исполниться? И, конечно, для ‘тихой радости’ Гоголь и писал ‘Ревизора’, ‘Мертвые души’ и ‘Шинель’, из которой вышла вся русская литература страдающей совести, с мучительным гением Достоевского во главе!

Поучал людей, как на свете жить,

Заставлял сквозь смех тихо слезы лить…

Опять тихо! Ах вы, тихони, тихони! Уж хоть бы в ваших тихих омутах черти водились!

Воспитал к любви, к святой родине.

По Руси пошли гусляры-певцы…

Давно все померли. И гусли-то теперь разве в археологическом музее да в оркестре В.В. Андреева увидишь. Равно как и кобзу.

Кобзари пошли, пошли лирики…

Эка, подумаешь, счастье какое! Именно ведь затем жил и работал Гоголь, чтобы ‘пошли’ на Руси Петры Потемкины и Сергеи Городецкие. И это дивное — ‘пошли’… Истинно — ‘пошла писать губерния’!

Понесли они миру Божьему

Вести новые, благодатные…

Как-то: ‘Ярь’, ‘Перун’, ‘Необузданные скверны’, ‘Балаганчик’… То-то покойному Николаю Васильевичу ‘тихая радость’! Кстати, один из пошедших лириков г. Брюсов, уже наговорил о Гоголе чего-то столь приятного и уместного, что публика требовала его удаления с кафедры.

Вот настал для них праздник радостный,

Притекла толпа всенародная,

Принесла ему до земли поклон

За все доброе, что посеял он.

Шлет привет ему степь украинска,

Шлет привет ему тихий, славный Дон…

Почему же, однако, приветствовать Гоголя избраны только сии окраины? Не настаиваю на мятежном Кавказе, злоумышляющей Финляндии, коварной Польше и развращенной политическими ссыльными Сибири. Но, кажется, и любезно-верная Калуга могла бы, и державному Петербургу не грех? С калужскою губернаторшею Гоголь даже в идейной переписке состоял. Если же для привета Гоголю кантата избирает исключительно местности, где водятся казаки, то — кроме донских — имеются ведь еще казачьи войска: уральское, кубанское, тверское, сибирское, амурское. А ‘степь украинска’ теперь даже и обессказочена. Запорожцы вымерли еще раньше кобзарей, и вспоминать о них в ‘неделимой’ Руси неблагонадежно. Называется украинофильством и подлежит полицейскому ведению г. Пихно.

Вся великая, неделимая…

Вот гг. Витмер и Меньшиков, вырабатывающие ныне проект продажи Польши немцам, покажут вам, какова она — ‘неделимая’…

Русь поет ему славу громкую,

Всенародную

Славу.

Обыкновенно, подобные высокоторжественные кантаты сочиняются по конкурсам на премию. Неужели и это идиотство выработано конкурсом? Можно подумать, что мы — в первом акте ‘Прекрасной Елены’:

Народы Греции! Греция глупеет!

IV

В.Г. Короленко в своей ‘Трагедии писателя’ утверждает, что Гоголь умер не столько от болезни, сколько от ‘страха смерти’, наследственного в его семье. Точно так же преждевременно и, по-видимому, без определенной болезни скончался на 45-м году жизни и отец великого писателя.

В доказательство того, насколько твердо жило и громко говорило в самом Гоголе предчувствие, что жизнь его коротка и смерть придет за ним много раньше, чем свершит он в пределе земном все земное, В.Г. Короленко приводит несколько выразительных цитат из писем Гоголя. В том числе: ‘Увы! Здоровье мое плохо, а гордые замыслы… О, друг, если бы мне на 5 лет еще здоровье…’

Короленко отмечает: ‘Это писано в 1838 году. Через 5 лет он умер’.

И не думал. Гоголь умер в 1852 году. 1852-1838 = 14.

Небрежная ошибка в вычитании разрушительно отозвалась на остроумном доказательстве В.Г. Короленко. Умирать от страха смерти в течение пяти лет — еще куда ни шло. Но 14 лет — это уже из пародии Брет-Гарта на романы Фенимора Купера: ‘Она умерла с горя по своем женихе ровно 25 лет спустя после того, как индейцы его оскальпировали’.

В статье В.Г. Короленко цитата поставлена в соседство с другою так, что можно понять, будто Гоголь обращает восклицание свое к В.А. Жуковскому. В действительности, жалоба эта находится в письме к М.П. Погодину, из Неаполя, от 20-го августа 1838 года.

ПРИМЕЧАНИЯ

Печ. по изд.: Амфитеатров А. Заметы сердца. СПб., б.г.

I. После праздника

С. 32. Николай Васильевич — Александру Сергеевичу, — Очерк, посвященный 100-летию со дня рождения Н.В. Гоголя, написан в форме послания автора ‘Мертвых душ’ к А.С. Пушкину. 26 апреля 1909 г. в Москве состоялись юбилейные торжества и открытие памятника Гоголю. 27 апреля 1909 г. в Обществе любителей российской словесности прошло торжественное заседание, на котором В.Я. Брюсов прочитал полемический доклад ‘Испепеленный. К характеристике Гоголя’, а князь Е.Н. Трубецкой произнес яркую речь ‘Гоголь и Россия’. Другие выступления и материалы об этом событии опубликованы в книге ‘Гоголевские дни в Москве’ (1910). Брюсов и Амфитеатров обменялись своими публикациями о Гоголе, при этом Амфитеатров в письме к Брюсову 4 июня 1909 г. отметил неожиданный для него факт ‘непроизвольного совпадения некоторых взглядов’.

...на собственном памятнике.— Бронзовый памятник А.С. Пушкину (скульптор А.М. Опекушин) на Тверском бульваре в Москве (ныне на Пушкинской площади) был торжественно открыт 6-8 июня 1880 г.

Белинский Виссарион Григорьевич (1811-1848) — критик.

С. 32. …от раскаянного перлюстратора Ивана Шпекина-внука. — Имеются в виду почтмейстеры, как и Иван Кузьмич Шпекин, персонаж комедии Гоголя ‘Ревизор’.

С. 33. Андреев Николай Андреевич (1873-1932) — скульптор, график, театральный художник, автор памятников в Москве Н.В. Гоголю (1904-1909), А.И. Герцену и Н.П. Огареву (1918-1922), А.Н. Островскому (1924-1929).

Степан Пробка, дядя Михей — неточно названы персонажи ‘Мертвых душ’. У Гоголя: плотник Степан Пробка и каретник Михеев, а также два ‘дяди’ — Митяй и Миняй.

Купец Абдулин — персонаж комедии Гоголя ‘Ревизора’.

Гучков Николай Иванович (1860-1935) — предприниматель, общественный и политический деятель. В1905-1913 гг. — московский городской голова. Один из основателей ‘Союза 17 октября’. Член правления чайной фирмы Боткиных (до 1916 г.), председатель Русско-американской торговой палаты (1913-1917 гг.).

Опекушин Александр Михайлович (1838-1923) — скульптор, автор памятников А.С. Пушкину в Москве (1880), М.Ю. Лермонтову в Пятигорске (1889) и др.

‘Роберт и Бертрам, или Два плута’ (1841) — балет итальянского композитора Чезаре Пуньи (Пуни, 1802-1870), неоднократно ставившийся в России, в том числе в Большом театре в 1893 и 1906 гг. (музыку дописывали П.И. Чайковский, Ц. А. Кюи и др.).

Впечатление — как от Плюшкина: ‘Ой, баба! Ой, нет!’…— Из ‘Мертвых душ’ Гоголя.

Акакий Акакиевич Башмачкин — центральный персонаж повести Гоголя ‘Шинель’ (1836-1842).

С. 34. …закладкою моего монумента руководил генерал Рейнбот… —Анатолий Анатольевич Рейнбот(1868-1918) — градоначальник Москвы с января 1906 до осени 1907 г. Был обвинен в превышении власти, растратах и подлогах, снят с поста и предан суду. Расследование длилось до 1911 г. и завершилось вынесением незначительного наказания. Генерал продолжил службу в армии под новой фамилией: Резвой.

Агафья Тихоновна — купеческая дочь, героиня комедии Гоголя ‘Женитьба’ (1833).

С. 35. …экзекутор Яичница… городничий Антон Антонович Сквозник-Дмухановский… Свистунов, Пуговицын, Держиморда. — Персонажи комедии Гоголя ‘Женитьба’ и ‘Ревизор’.

С. 35. Иван Васильевич Тряпичкин — адресат послания Хлестакова, героя комедии Гоголя ‘Ревизор’.

…играли г. Поплевин и девица Зяблова… — Названы персонажи ‘Мертвых душ’, провинциальные актеры.

С. 36… .генерал Гершельман остался с носом... — Об этом цензурном и судебном деле сообщила газета ‘Русское слово’: ‘Вчера в окружном суде при закрытых дверях слушалось дело директора-распорядителя Издательства тов-ва И.Д. Сытина, привлеченного к ответственности за издание брошюры Амфитеатрова ‘Фантастические правды’. Брошюра посвящена изображению событий в Прибалтийском крае. Комитет <цензурный> усмотрел в брошюре признаки оскорбления должностных лиц. Суд оправдал Сытина’ (Русское слово. 1909.18 ноября. No 265). Сергей Константинович Гершельман (1853-1910) — генерал от инфантерии, военный писатель. В русско-японскую войну успешно провел боевые операции под Мукденом. В 1906 г.— московский генерал-губернатор. С 1909 г.— командующий войсками Виленского военного округа.

Майор Ковалев — персонаж повести Гоголя ‘Нос’ (1836).

Поручик Пирогов — персонаж повести Гоголя ‘Невский проспект’ (1833-1835).

Гарин Николай Павлович (1861-?) — в 1905 г. директор департамента полиции. С конца 1905 г. — сенатор. В 1907-1909 гг. участвовал в сенаторских ревизиях, выявивших множество злоупотреблений, в частности, в деятельности московского градоначальника А.А. Рейнбота.

С. 37. Хомяков Николай Алексеевич (1850-1925) — юрист. Избирался во II, III и IV Государственные думы. С 1907 по 1910 гг. — председатель III Думы. Сын А.С. Хомякова.

Гомер — древнегреческий поэт, которому приписывается создание ‘Илиады’, ‘Одиссеи’ и других произведений.

Муромцев Сергей Андреевич (1850-1910) — юрист, публицист, земский деятель. В 1877-1884 и 1906-1910 гг.— профессор Московского университета. С октября 1905 г.— один из основателей и лидеров конституционно-демократической партии (кадетов). Председатель I Государственной думы. Председатель Суда чести при Обществе деятелей периодической печати и литературы.

...наподобие Алкида, которого укусил за ухо Фемистоклюс. — Эпизод ‘Мертвых душ’ Гоголя. Алкид и Фемистоклюс — дети Манилова.

С. 38. ...спасибо ректору Мануйлову… — Александр Аполлонович Мануйлов (1861-1929) — экономист, публицист. С 1901 г.— профессор политэкономии и статистики, с 1908 г.— ректор Московского университета. В 1907-1911 гг.— член Государственного совета. В 1911 г. в знак протеста против политики министра народного просвещения подал в отставку с поста ректора и отказался от звания профессора. С 1913 г. — редактор газеты ‘Русские ведомости’. В марте-июле 1917 г. — министр народного просвещения Временного правительства. С 1924 г. — член правления Госбанка СССР.

Маркс Адольф Федорович (1838-1904) — с 1869 г. петербургский книгоиздатель. С 1870 г. выпускал самый популярный в России еженедельный журнал семейного чтения ‘Нива’ (1870-1918, пробные номера вышли в 1869 г., в приложении — собрания сочинений, географические атласы, альбомы).

Шенрок Владимир Иванович (1853-1910) — литературовед. Автор ‘Материалов для биографии Н.В. Гоголя’ (т. 1-4, 1892-1898), издатель и комментатор книги ‘Письма Н.В. Гоголя’ (т. 1-4, 1901).

Анна Андреевна, Добчинский — персонажи комедии Гоголя ‘Ревизор’.

Ванечка, Лизонька — персонажи ‘Мертвых душ’.

Грузинский Алексей Евгеньевич (1858-1930) — историк литературы, переводчик, педагог. С 1886 г. преподавал на Высших курсах Герье, в Московской консерватории, с 1911 г. — профессор Московского университета. Участник московского литературного кружка ‘Среда’. В 1909-1922 гг.— бессменный председатель Общества любителей российской словесности.

Сперанский Николай Васильевич (1861-1921) — педагог, переводчик, профессор Московского университета.

Грановский Тимофей Николаевич (1813-1855) — историк, с 1839 г. — профессор Московского университета, лидер русских западников.

Погодин Михаил Петрович (1800-1875) — историк, прозаик, драматург, публицист, издатель журналов ‘Московский вестник’ (1827-1830) и ‘Москвитянин’ (1841-1856). Автор воспоминаний об А.С. Пушкине и др.

С. 39. …чичиковские приметы… — Чичиков — герой ‘Мертвых душ’ Гоголя.

С. 39. Мельхиор. — Вогюэ Эжен Мелькиор де (1848-1910) — французский прозаик, драматург, литературовед, автор книг и статей о русской литературе.

Георг Брандес (1842-1927) — датский критик. Основной его труд — ‘Главные течения в европейской литературе XIX века’ (т. 1-6, 1872-1890).

Лирондель, Жюль ле Гра — французские литературоведы, участвовавшие в гоголевских торжествах.

Коробочка, Улинька Бетрищева, Собакевич — персонажи ‘Мертвых душ’.

Трубецкой Евгений Николаевич (1863-1920), князь — религиозный философ, правовед, общественный деятель.

Селифан — кучер Чичикова из ‘Мертвых душ’.

С. 40. Казак Чуб, Солоха — персонажи повести Гоголя ‘Ночь перед Рождеством’ (1831).

Кочкарев — персонаж пьесы Гоголя ‘Женитьба’. Но, возможно, А. Амфитеатров имел в виду и журналиста Николая Александровича Кочкарева (1877-1926). См. также примеч. к с. 47.

С. 41. Брянский — один из псевдонимов Сергея Викторовича Потресова (1870-1953), критика, поэта, переводчика. В 1901—1917 гг. сотрудничал в московской газете ‘Русское слово’. С 1917 г.— в эмиграции.

Тавлинка — плоская овальная табакерка из дерева или бересты для нюхательного табака.

Ни дяди Митяя, ни дяди Миняя. — Названы персонажи ‘Мертвых душ’.

Петр Савельев Неуважай-Корыто, Абакум Фыров, Колесо Иван, Коровий Кирпич — персонажи произведений Гоголя. Неуважай-Корыто — персонаж сатирического романа М.Е. Салтыкова-Щедрина ‘Дневник Провинциала в Петербурге’: он здесь сотрудник газеты ‘Старейшая Всероссийская Пенкоснимательница’, под которой подразумеваются газета ‘С.-Петербургские ведомости’ и ее сотрудники В.Ф. Корш, В.В. Стасов, К.К. Арсеньев и др.

Малинка, Солопий Черевик — персонажи повести Гоголя ‘Сорочинская ярмарка’.

И Быковым, и Головням.— Быковы: сестра Гоголя Елизавета Васильевна (1823-1864), ее муж Владимир Иванович (7—1866), их сын Николай Владимирович, автор биографических разысканий о Гоголе. Вероятно, имеется в виду также Петр Васильевич Быков (1844-1930) — поэт, прозаик, историк литературы, библиограф, под редакцией которого в 1908 г. вышло собрание сочинений Гоголя. Головни: сестра Гоголя Ольга Васильевна (1825-1907), ее муж Яков, их дети Василий и Николай.

С. 41. Гоголь-Яновские — фамилия родителей Н.В. Гоголя. С. 42. Гиляровский Владимир Алексеевич (1853, по другим сведениям 1855-1935) — журналист, прозаик, поэт, ‘король репортеров’, написавший знаменитые книги ‘Трущобные люди’ (1887), ‘Москва и москвичи’ (1926), ‘Мои скитания’ (1928), ‘Записки москвича’ (1931) и др. Автор статей о Гоголе. Гиляровский также первым установил точную дату и место рождения Гоголя.

Юрий Милославский — герой романа Михаила Николаевича Загоскина (1789-1852) ‘Юрий Милославский, или Русские в 1612 году’ (1829).

Иван Леонтьевич Щеглов (наст. фам. Леонтьев, 1856-1911) — прозаик, драматург, театровед, автор воспоминаний об А.П. Чехове.

Приключения с г. Валерием Брюсовым… Явился, вооруженный цитатами... — Имеется в виду доклад ‘Испепеленный’ В.Я. Брюсова (см. примеч. к с. 32).

Ринальдо Ринальдини — герой романа ‘Ринальдо Ринальдини, предводитель разбойников’ (1797-1800, рус. пер. 1802-1803) немецкого прозаика Христиана Августа Вульпиуса (1762-1827). Героини ‘Мертвых душ’ с этим романтическим ‘разбойником поневоле’ сравнивают Чичикова, приехавшего в их город якобы с целью увезти губернаторскую дочку при содействии Ноздрева.

Багалей Дмитрий Иванович (1857-?) — профессор русской истории в Харьковском университете. Член Государственного совета.

Эх,эх! Придет ли времячко… — Неточная цитата из поэмы Некрасова ‘Кому на Руси жить хорошо’ (гл. II. Сельская ярмонка). У Некрасова:

Эх! Эх! Придет ли времечко,

Когда (приди, желанное!..)

Дадут понять крестьянину,

Что рознь портрет портретику,

Что книга книге рознь?

Когда мужик не Блюхера

И не милорда глупого —

Белинского и Гоголя

С базара понесет?

С. 43. Николай Алексеевич Некрасов (1821-1877/78) — поэт, прозаик, редактор-издатель журналов ‘Современник’ (1847-1866) и ‘Отечественные записки’ (совместно с М.Е. Салтыковым-Щедриным с 1868 г.).

…Михайло Васильевич Ломоносов… приземист его памятничек, с университетского двора виднее. — Имеется в виду памятник М.В. Ломоносову, установленный перед зданием Московского университета на Моховой в 1876 г. (скульптор С.И. Иванов).

Георгиевский Лев Александрович (1860-?) — филолог, педагог, с 1908 г. — товарищ министра народного просвещения.

С. 44. Шварц Александр Николаевич (1848-1915) — филолог, профессор Московского университета, государственный деятель. В 1908-1910 гг. — министр народного просвещения, противник университетского самоуправления.

...о громовых отводах Франклина... — Имеются в виду труды по электричеству Бенджамина Франклина (1706-1790), американского просветителя, естествоиспытателя, государственного деятеля, одного из авторов Декларации независимости США (1776) и Конституции 1787 г.

Виргилиевы георгики — дидактическая ‘Поэма о земледелии’ — ‘Георгики’ (36-29 до н.э.) римского поэта Марона Публия Вергилия (70-19 до н.э.).

Меньшиков Михаил Осипович (1859-1918) — один из ведущих сотрудников газеты ‘Новое время’ (работал около 20 лет). В начале 1900-х гг. опубликовал несколько статей о ‘еврейской опасности’, ‘инородческом заговоре’, о социал-демократии как партии ‘еврейской смуты’, вызвавших полемику и создавших ему репутацию антисемита и охранителя. 20 сентября 1918г. расстрелян большевиками.

II. Впечатления

С. 45. Ключевский Василий Осипович (1841-1911) — историк, публицист, педагог. Автор ‘Курса русской истории’ (ч. 1-5, 1904—1922). Крупнейший представитель русской историографии.

Короленко Владимир Галактионович (1853-1921) — прозаик, публицист, с 1895 г. — соредактор (вместе с Н.К. Михайловским) петербургского журнала ‘Русское богатство’.

Кони Анатолий Федорович (1844-1927) — юрист, общественный деятель, выдающийся судебный оратор. Член Государственного совета, сенатор, почетный академик (1900). Автор многих трудов и мемуаров.

С. 45. КР — псевдоним поэта, переводчика, драматурга, великого князя Константина Константиновича Романова (1858-1915), президента Петербургской Академии наук (с 1889 г.).

Крамарж Карел (1860-1937) — один из лидеров партии младо-чехов (1890-1918), ставший в 1918-1919 гг. главой первого правительства Чехословакии.

Шпильгаген Фридрих (1829-1911) — немецкий прозаик, автор популярных социально-политических романов (‘Один в поле не воин’, 1867-1868, и др.).

Аристофан (ок. 445 — ок. 385 до н.э.) — древнегреческий поэт-комедиограф, ‘отец комедии’.

Ювенал Децим Юний (ок. 60 — ок. 127) — римский поэт-сатирик.

Петроний Гай (?-66) — римский писатель, занимавший высокие должности при дворе императора Нерона и называвшийся ‘арбитром изящества’. Заподозренный в заговоре, был в 66 г. принужден Нероном покончить самоубийством.

Рабле Франсуа (1494-1553) — французский прозаик, автор памятника культуры эпохи Возрождения—романа ‘Гаргантюа и Пантагрюэль’ (1533-1564).

Сервантес Сааведра Мигель де (1547-1616) — испанский прозаик, поэт, драматург. Автор шедевра мировой литературы, романа ‘Хитроумный идальго Дон Кихот Ламанчский’ (1605-1615) и других произведений.

Свифт Джонатан (1667-1745) — английский писатель, автор романа ‘Путешествие Гуливера’ (1726) и др.

Вольтер (наст. имя Мари Франсуа Аруэ, 1694-1778) — французский писатель и философ-просветитель. С его именем в России связано распространение вольтерьянства, т.е. духа свободомыслия.

Гейне Генрих (1797-1856) — немецкий поэт, публицист.

Фонвизин Денис Иванович (1744/45-1792) — драматург, прозаик, публицист.

Салтыков Михаил Евграфович (псевд. Н. Щедрин, 1826-1889) — прозаик, публицист, классик сатирического жанра.

… Толстой раньше ставил Гоголю хорошие и дурные отметки за мораль… — Имеется в виду беседа журналиста, драматурга и актера Сергея Петровича Спиро ‘Толстой о Гоголе’ (Русское слово. 1909. 24 марта. No 68). Толстой вручил собеседнику ‘листки из дневника’, в которых содержатся его пометки с пятибалльными оценками, поставленными при перечитывании ‘Выбранных мест из переписки с друзьями’ Гоголя. Здесь же выражено отрицательное отношение Толстого к памятнику Гоголю и предстоящему его чествованию, повторенное затем еще в нескольких интервью другим изданиям, в том числе ‘Биржевым ведомостям’. О ‘гоголевских днях’ Толстой заявил здесь свою давно выношенную и не раз высказанную позицию: ‘Я не могу никак сочувствовать этому чествованию, так же как не могу приписывать вообще искусству того значения, которое принято в нашем так называемом высшем, но в действительности низшем, по нравственному складу, обществе. И поэтому, по моему мнению, если бы каким-нибудь чудом провалилось, уничтожилось все, что называется искусством и художеством, то человечество ничего не потеряло бы’ (цит. по изд.: Интервью и беседы с Львом Толстым. Сост., вступ. ст. и коммент. В.Я. Лакшина. М., 1986. С. 344-347).

С. 46. Максим Горький (наст. имя и фам. Алексей Максимович Пешков, 1868-1936) — прозаик, драматург, публицист, литературно-общественный деятель.

Куприн Александр Иванович (1870-1938) — прозаик, публицист, критик. С 1919 г. — в эмиграции, в конце мая 193 7 г. вернулся в СССР.

Александр II (1818-1881) — российский император (с 1855 г.), осуществивший ряд реформаторских преобразований, в том числе отмену крепостного права в 1861 г.

Сухово-Кобылин Александр Васильевич (1817-1903) — драматург, автор трилогии: комедии ‘Свадьба Кречинского’ (1854), драмы ‘Дело’ (1861) и комедии-шутки ‘Смерть Тарелкина’ (1869).

Островский Александр Николаевич (1823-1886) — драматург, заложивший основы национального репертуара русского театра.

С. 47. Капитан Копейкин, Ноздрев, Земляника, Чичиков, Сквозник-Дмухановский, Хлестаков, Тяпкин-Ляпкин, Ноздрев, Собакевич, Манилов, Плюшкин, Бобчинский, Добчинский, Люлюков, Растаковский, Коробкин, Шпекин — персонажи произведений Гоголя. Не исключено, что Амфитеатров имеет также в виду своих современников — журналистов, подписывавшихся или имевших фамилии персонажей Гоголя. Например, Капитан Копейкин — псевдоним сотрудника юмористических газет В.И. Топоркова. Хлестаков — так подписывали фельетоны, пародии, юморески пятеро журналистов-сатириков: А.А. Козлов, В.М. Дорошевич, Я.Д. Земский, А.Д Курепин и Л.А. Фейгин. Псевдонимы публициста Георгия Георгиевича Эккерта (1856-?) — И.К. Шпекин и Ф.А. Люлюков. Коробкин — фамилия двух журналистов: Николая Ивановича и Сергея Семеновича.

С. 48. Лаврецкие, Калитины — персонажи романа Тургенева ‘Дворянское гнездо’ (1859).

Тентетников Андрей Иванович — молодой просвещенный помещик, либерал и вольнодумец из 2-го тома ‘Мертвых душ’.

Помяловский Николай Герасимович (1835-1863) — прозаик, автор цикла ‘Очерки бурсы’ (1862-1863).

Левитов Александр Иванович (1835-1877) — прозаик, очеркист.

Слепцов Василий Алексеевич (1836-1878) — прозаик.

Успенский Глеб Иванович (1843-1902) — прозаик, создатель очерковых циклов ‘Нравы Растеряевой улицы’ (1866), ‘Власть земли’ (1883) и др.

Эртель Александр Иванович (1855-1908) — прозаик, автор романа ‘Гарденины, их дворня, приверженцы и враги’ (1889).

Мачтет Григорий Александрович (1852-1901) — прозаик, поэт, журналист. Автор песни ‘Замучен тяжелой неволей…’ (1876).

Гаршин Всеволод Михайлович (1855-1888) — прозаик, критик.

С. 49. ‘Переписка с друзьями’ — ‘Выбранные места из переписки с друзьями’ (1847) Гоголя.

‘Авторская исповедь’ (1847) — статья, написанная как ответ на полемику вокруг книги ‘Выбранные места из переписки с друзьями’. Озаглавлена и впервые опубликована С.П. Шевыревым в кн.: Сочинения Н.В. Гоголя, найденные после его смерти. М., 1855.

‘Арабески’ (1835, ч. 1-2) — сборник повестей и статей Гоголя.

‘Чуден Днепр…’, ‘Редкая птица...’ — из повести ‘Страшная месть’ (1832) Гоголя.

С. 50. Фет Афанасий Афанасьевич (наст. фам. Шеншин, 1820-1892) — поэт.

Хома Брут — персонаж повести Гоголя ‘Вий’ (1834).

С. 51. Гончаров Иван Александрович (1812-1891) — прозаик, автор романов ‘Обыкновенная история’ (1847), ‘Обломов’ (1859), ‘Обрыв’ (1869), очерка ‘Фрегат ‘Паллада’ (1855-1857), литературно-критических статей.

С. 52. Вакула, Чуб — персонажи повести Гоголя ‘Ночь перед Рождеством’ (1831).

С. 52. Иван Федорович Шпонька — герой повести Гоголя ‘Иван Федорович Шпонька и его тетушка’ (1830).

Афанасий Иванович Товстогуб — персонаж повести Гоголя ‘Старосветские помещики’ (1832).

Рудый Панько — персонаж книги Гоголя ‘Вечера на хуторе близ Диканьки. Повести, изданные пасечником Рудым Панько’ (1831-1832).

Дружбы Чехова и Левитана… — Живописец Исаак Ильич Левитан (1860-1900), учившийся вместе с братом Чехова Николаем Павловичем в Московском училище живописи, ваяния и зодчества, стал на долгие годы близким другом его семьи. С 1885 г. переписывался с А.П. Чеховым (сохранились только 45 писем Левитана, чеховские им утрачены).

С. 53. ...в оркестре В.В. Андреева… — Имеется в виду первый оркестр русских народных инструментов (‘Великорусский оркестр’), организованный в 1888 г. балалаечником-виртуозом и композитором Василием Васильевичем Андреевым (1861-1918).

…чтоб ‘пойти’ на Руси Петры Потемкины и Сергеи Городецкие. — Петр Петрович Потемкин (1886-1926) — поэт, один из ведущих сотрудников журналов ‘Сатирикон’ и ‘Новый Сатирикон’, входил в руководящее ядро литературного кафе ‘Бродячая собака’, театров ‘Летучая мышь’, ‘Кривое зеркало’, ‘Дом интермедии’. Сергей Митрофанович Городецкий (1884-1967) — поэт, прозаик, драматург, переводчик. Потемкин и Городецкий дебютировали книгами стихов: первый — ‘Смешная любовь’ (1908), второй — ‘Ярь’ и ‘Перун’ (обе 1907), восторженно принятыми критикой.

С. 54. ‘Балаганчик’ (1906) — лирическая драма Александра Александровича Блока (1880-1921).

…с калужскою губернаторшею Гоголь даже в идейной переписке состоял. — Имеется в виду Александра Осиповна Смирнова-Россет (1809-1882), фрейлина императорского двора, дружившая с В.А. Жуковским, А.С. Пушкиным, П.А. Вяземским, А.С. Хомяковым, М.Ю. Лермонтовым, Н.В. Гоголем, И.С.Аксаковым. С 1832 г.— жена Николая Михайловича Смирнова (1807-1870), калужского (1845-1851) и петербургского (1855-1860) губернатора. Переписка Смирновой с Гоголем стала основой трех глав в его книге ‘Выбранные места из переписки с друзьями’ (1847): ‘Женщина в свете’, ‘О помощи бедным’ и ‘Что такое губернаторша’.

С. 54. Давид — царь Израильско-Иудейского государства в конце II в. — ок. 950 до н.э. В Библии о нем повествуется как о юноше-пастухе, победителе Голиафа, полководце, царе, составителе псалмов, мессии.

Пихно Дмитрий Иванович (1853-1913) — публицист.

С. 55. Витмер Александр Николаевич (1838-1916) — публицист, драматург.

С. 56. Брет-Гарт. — Гарт Фрэнсис Брет (1836-1902) — американский прозаик.

Купер Джеймс Фенимор (1789-1851) — американский прозаик, автор популярных историко-приключенческих романов.