Гоголь, Елисеев Григорий Захарович, Год: 1891 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 47 минут(ы)

Гоголь *).

*) Въ бумагахъ покойнаго Г. З. Елисеева, предоставленныхъ имъ въ распоряженіе Н. К. Михайловскаго, сохранилась неоконченная статья о Гогол, которую мы и предлагаемъ вниманію читателя. Мы думаемъ, что, не смотря на свою оборванность, она представляетъ извстный интересъ. Письма Гоголя, на которыхъ она главнымъ образомъ основана, нын изданы въ гораздо боле полномъ вид въ четырехъ томахъ г. Марксомъ подъ редакціей г. Шенрока. ‘Русское Богатство’ еще къ нимъ вернется. Ред.

22 октября 1833 года, когда Гоголю было 23 года, онъ въ письм къ матери, предлагая ей совты о воспитаніи своей младшей сестры, проситъ боле всего ‘внушить ей правила религіи — это фундаментъ всего. Говорите ей, что Богъ все видитъ, все знаетъ, что она ни длаетъ. Говорите ей поболе о будущей жизни, опишите ей всми возможными и нравящимися для дтей красками т радости и наслажденія, которыя ожидаютъ праведныхъ, и какія ужасныя муки ждутъ гршныхъ. Нужно сильно потрясти дтскія чувства и тогда они на долго сохраняютъ все прекрасное. Я испыталъ это на себ. Я очень хорошо помню какъ меня воспитывали. Дтство мое донын часто представляется мн. Вы употребили все усиліе воспитать меня какъ можно лучше.— Я помню, я ничего сильно не чувствовалъ. Я на все глядлъ, какъ на вещи, созданныя для того, чтобы угождать мн. Никого особенно не любилъ, исключая только васъ, и то только потому, что сама натура вдохнула это чувство. На все я глядлъ безстрастными глазами. Я ходилъ въ церковъ потому, что мн приказывали, или носили меня. Я ничего не видлъ кром ризъ, попа и дьячковъ. Я крестился потому, что видлъ, что вс крестятся. Но одинъ разъ — я живо какъ теперь помню этотъ случай — я просилъ васъ разсказать мн о страшномъ суд, и вы мн, ребенку, такъ хорошо, такъ понятно, такъ трогательно разсказали о тхъ благахъ, которыя ожидаютъ людей за добродтельную жизнь, и таеъ разительно, такъ страшно описали вчныя муки гршниковъ, что это потрясло и разбудило во мн всю чувствительность, это заронило и произвело впослдствіи во мн самыя великія мысли.— Я вижу ясне и лучше многое, чмъ другіе. Въ немногіе годы и много узналъ особенно по этой части. Я изслдовалъ человка отъ его колыбели до конца, и отъ этого ничуть не счастливе. У меня болитъ сердце, когда я вижу, какъ заблуждаются люди. Толкуютъ о добродтели, о Бог, а между тмъ не длаютъ ничего. Хотлъ бы, кажется, помочь имъ, но рдкіе, рдкіе изъ нихъ имютъ свтлый природный умъ, чтобы увидть истину моихъ словъ’.

Изъ этихъ словъ видно, что религіозное настроеніе въ Гогол существовало съ самаго дтства. Но оно въ теченіе его литературной дятельности долго ни въ чемъ рзко не обнаруживалось ни въ его жизни, ни въ письмахъ, ни въ сочиненіяхъ. Аксаковъ (С. Т.) говоритъ, что первый толчекъ къ его сильному возбужденію данъ былъ смертью Пушкина. Смерть Пушкина произвела сильное впечатлніе на Гоголя. Вотъ что по поводу ея писалъ онъ къ Плетневу отъ 16-го марта 1833 годаизъ Рима:

‘Что мсяцъ, что недля, то новыя утраты, но никакой всти нельзя было получить хуже изъ Россіи. Все мое наслажденіе, все высшее наслажденіе исчезло вмст съ нимъ. Ничего не предпринималъ я безъ его совта. Ни одна строка не писалась безъ того, чтобы я не воображалъ его передъ собою. Что скажетъ онъ, что замтитъ онъ, чему посмется, чему изречетъ неразрушимое и вчное одобреніе свое,— вотъ что меня только занимало и одушевляло мои силы. Тайный трепетъ невкушаемаго на земл удовольствія обнималъ мою душу… Боже! ныншній трудъ мой, внушенный имъ, его созданіе… Я не въ силахъ продолжать его. Нсколько разъ принимался за перо — и перо падало изъ рукъ моихъ.— Невыразимая тоска!’

Авторъ ‘Записокъ о жизни Гоголя’, откуда мы заимствуемъ это письмо, замчаетъ: ‘Гоголь лишился въ Пушкин совтника, сильнаго помощника въ исполненіи литературныхъ предпріятій. Мы знаемъ изъ ‘Переписки съ друзьями’, что первыя главы ‘Мертвыхъ душъ’ читаны были уже Пушкину, а въ ‘Авторской исповди’ говорится даже, что сюжетъ ‘Ревизора’, ‘Мертвыхъ душъ’ были даны Гоголю Пушкинымъ. Слдовательно, можно предполагать не безъ основанія, что Пушкинъ много содйствовалъ Гоголю въ созданіи если не типовъ, то плана его комедіи и поэмы. Вспомните теперь, какъ скоро были написаны одни за другими такія созданія, какъ ‘Тарасъ Бульба’, ‘Ревизоръ’ и первая часть ‘Мертвыхъ душъ’, вмст съ другими мене замчательными пьесами, и посмотрите, что длаетъ Гоголь по смерти Пушкінна. Пишетъ и жжетъ. У него нтъ ободряющаго авторитета, нтъ равносильнаго генія, который указалъ бы ему прямой путь поэтической дятельности, словомъ, смерть Пушкина положила въ жизни Гоголя такую же рзкую грань, какъ и перездъ изъ Малороссіи въ столицу. При жизни Пушкина, Гоголъ былъ однимъ человкомъ, посл его смерти сдлался другимъ’.

Со всмъ этимъ можно согласиться. Но чтобы со времени смерти Пушкина, Гоголь немедленно сдлался боленъ и духомъ и тломъ, какъ говоритъ Аксаковъ, и потомъ уже никогда не выздоравливалъ совершенно, и что смерть Пушкина была одною изъ причинъ всхъ болзненныхъ явленій его духа, вслдствіе которыхъ онъ задавалъ себ неразршимые вопросы, на которые великій талантъ его, изнеможенный борьбою съ направленіемъ отшельника, не могъ дать удовлетворительныхъ отвтовъ, это ни изъ чего не вадно. Во все время пребыванія за границею — съ мая 1836 года по 27 сентября 1839 года, и во время пребыванія своего съ этого времени въ Москв, вплоть до новаго вызда за границу 18 мая 1840, Гоголь года не былъ ни особенно тяжко боленъ и въ своемъ поведеніи и обращеніи съ другими былъ такимъ же, какъ и всегда, письма его за это время были веселыя и шутливыя,— однимъ словомъ, ни въ чемъ не видно было сильнаго пробужденія религіознаго направленія. Авторъ записокъ приводитъ одинъ только фактъ, гд замтно высказалось религіозное чувство Гоголя,— это приглашеніе Гоголемъ извстнаго миссіонера-архимандрита Макарія на уроки къ своимъ сестрамъ, которыхъ Гоголь взялъ изъ патріотическаго института, гд он учились, и помстилъ въ Москв. Гоголь пишетъ своему другу и товарищу отъ 29 декабря 1839 года, между прочимъ, что онъ былъ въ Петербург, взялъ оттуда сестеръ и хочетъ ихъ поселить въ Москв, и продолжаетъ: ‘къ счастью моему, сюда пріхалъ архимандритъ Макарій, мужъ извстный своей святою жизнью, рдкими добродтелями и пламенною ревностію къ вр. Я просилъ его, и онъ такъ добръ, что, не смотря на неимнье времени и кучу длъ, прізжаетъ къ намъ и поучаетъ сестеръ моихъ великимъ истинамъ христіанскимъ. Я самъ по нсколькимъ часамъ останавливаюсь и слушаю его, и никогда не слышалъ я, чтобы пастырь такъ глубоко, съ такимъ убжденіемъ, съ такою мудростью и простотою говорилъ’. Но фактъ приглашенія Гоголемъ къ своимъ сестрамъ на уроки архимандрита Макарія, какъ и вниманіе къ этимъ урокамъ самого Гоголя, одни не могутъ служить доказательствомъ начавшагося уже въ это время сильнаго религіознаго возбужденія, когда во всемъ остальномъ онъ оставался, по свидтельству Аксакова, такимъ, какимъ былъ и прежде. Изъ Москвы въ конц октября онъ съ семействомъ Аксакова отправился въ Петербургъ, чтобы взять тамъ двухъ сестеръ своихъ изъ Патріотическаго института. Въ продолженіе дороги въ Петербургъ онъ былъ очень веселъ и заставлялъ хохотать своихъ спутниковъ. Въ конц декабря съ тмъ же семействомъ и двумя своими сестрами онъ возвратился въ Москву. Здсь,— разсказываетъ Аксаковъ,— Гоголь началъ читать у насъ ‘Мертвыя души’ и въ разное время прочелъ шесть главъ. Читалъ также отрывки изъ комедіи ‘Тяжба’ и начало итальянской повсти ‘Анунціата’, которая была передлана въ статью ‘Римъ’. Кром того, въ эту же поздку въ бытность въ Петербург, Гоголь говорилъ Аксакову, что кром труда, завщаннаго ему Пушкинымъ, совершеніе котораго онъ считаетъ задачею своей жизни, т. е. ‘Мертвыхъ Душъ’, у него составлена въ голов трагедія изъ исторіи Запорожья, въ которой все готово, даже до послдней нитки въ одежд дйствующихъ лидъ,— что это его давнищнее любимое дитя,— что онъ считаетъ, что эта пьеса будетъ лучшимъ его произведеніемъ и что ему будетъ слишкомъ достаточно двухъ мсяцевъ, чтобы переписать ее на бумагу’.

18-го мая 1840 г. Гогодь отправился изъ Москвы въ Римъ, съ общаніемъ непремнно воротиться черезъ годъ. Осенью въ Рим Гоголь захворалъ и съ нимъ произошло, кром того, что-то чудное, по его выраженію, что произвело въ немъ, въ его настроеніи, коренной переворотъ. Первое увдомленіе о перенесенной болзни Готоль послалъ П. А. Плетневу отъ 20 октября 1840 г., однако въ этомъ письм ни слова не говорится о томъ, что случилось съ нимъ что-то чудное, и самое письмо не отличается ничмъ отъ прежнихъ писемъ. Гоголь разсказываетъ только о своей болзни, объясняя ее тмъ, что онъ, ‘обрадовавшись своимъ проснувшимся силамъ, почуя просыпающееся вдохновеніе, которое давно уже спало въ немъ, перешелъ черезъ край, и за напряженіе не во время, когда нужно было отдохновеніе, заплатилъ страшно. Не хочу вамъ говорить и разсказывать, продолжаетъ Гоголь, какъ была опасна болзнь моя. Гемороидъ мн бросился на грудь, и нервическое раздраженіе, котораго я въ жизнь никогда не зналъ, произошло во мн такое, что я не могъ ни лежать, ни сидть, ни стоять. Уже медики махнули было рукой’,— но Гоголь веллъ положить себя въ дорожную коляску, проздилъ три дня и нсколько поправился. ‘Но,— продолжаетъ онъ,— я самъ не знаю, вышелъ ли я еще совершенно изъ опасности. Малйшее какое-нибудь движеніе, незначущее усиліе, и со мною длается не знаю что. Страшно, просто страшно! Я боюсъ. А какъ было хорошо началось дло! Я началъ такую вещь, какой, врно, у меня до сихъ поръ не бывало,— и теперь изъ подъ самыхъ облаковъ, да въ грязь!’

Письмо къ Аксакову отъ 28-го декабря 1840 года, также съ увдомленіемъ о болзни, но совершенно въ другомъ тон, нисколько не похожемъ на прежнія письма Гоголя, въ немъ звучитъ торжественный тонъ высокаго религіознаго настроенія, а письмо иметъ цлью не столько сообщить свднія о перенесенной болзни, сколько передать то чудесное, что совершилось и продолжаетъ совершаться въ Гогол, письмо это находится по тону и содержанію въ связи съ слдующими двумя письмами къ тому же Аксакову — письмомъ отъ 5-го марта 1841 года и другимъ письмомъ вслдъ за этимъ. Религіозная экзальтація Гоголя, выражающаяся въ письм отъ 28-го декабря, идетъ все crescendo въ этихъ письмахъ. Передадимъ здсь ихъ подрядъ.

Первое письмо Гоголь начинаетъ извиненіемъ, что не отвчалъ долго Аксакову, потому что былъ боленъ и не хотлъ огорчать его извстіемъ о своей болзнй. ‘Теперь,— продолжаетъ онъ,— я пишу вамъ, потому что здоровъ, благодаря чудной сил Бога. Много чуднаго совершилось въ моихъ мысаяхъ и жизни! Вы въ вашемъ письм сказали, что врите въ то, что мы увидимся опять. Какъ угодно будетъ всевышней сил! Можетъ быть, это желаніе, желаніе сердецъ нашихъ, сильное обоюдно, исполнится. По крайней мр, обстоятельства идутъ какъ будто къ тому’. Дале Гоголь говоритъ, что, кажется, онъ не получитъ мста, о которомъ для него хлопотали. ‘Другое,— продолжаетъ онъ,— обстоятельство, которое можетъ дать надежду на возвратъ мой — мои занятія. Я приготовляю теперь къ совершенной очистк первый томъ ‘Мертвыхъ Душъ’. Перемняю, перечищаю, много перерабатываю вовсе и вижу, что печатаніе ихъ не можетъ обойтись безъ моего присутствія. Между тмъ, дальнйшее продолженіе его выясняется въ голов моей чище, величественне, теперь я вижу, что можетъ быть со временемъ кое-что колоссальное, если только позволятъ слабыя мои силы. По крайней мр, не многіе знаютъ, на какія сильныя мысли и глубокія явленія можетъ навести незначущій сюжетъ, котораго первыя невинныя, скромныя главы вы уже знаете. Болзнь моя много отняла у меня времени, но теперь я, слава Богу, чувствую даже по временамъ свжесть, мн очень нужную’. Дале, сказавъ о польз для него холоднаго лченія водою и о польз дороги, онъ продолжаетъ: ‘въ моемъ прізд къ вамъ (т. е. въ Москву), котораго значенія я даже не понималъ въ начал, заключается много, много для меня. Многое, что казалось мн прежде непріятно и невыносимо, теперь мн кажется опустившимся въ свою ничтожность и незначительность, и я дивлюсь, ровный и спокойный, какъ я могъ ихъ когда-либо принимать близко къ сердцу…

‘Да, другъ мой, я глубоко счастливъ,— говорилъ Гоголь въ письм отъ 5-го марта,— не смотря на мое болзненное состояніе, которое опять не много увеличилось. Я слышу и знаю дивныя минуты. Созданіе чудное творится и совершается въ душ моей и благодарными слезами не разъ теперь полны глаза мои. Здсь явно видна мн святая воля Бога: подобное внушеніе не происходитъ отъ человка, никогда и не выдумать ему такого сюжета. О, если бы еще три года съ такими свжими минутами! Столько жизни прошу, сколько нужно для окончанія труда моего, больше ничего мн не нужно. Теперь мн нужны необходимо дорога и путешествіе, оно одно, какъ я уже говорилъ, возстановитъ меня — теперь я вашъ: Москва моя родина. Въ начал осени я прижму васъ къ моей русской груди. Все было дивно и мудро расположено вншнею волею — мой пріздъ въ Москву и мое ныншнее путешествіе въ Римъ, все было благо. Никому ничего не говорите ни о томъ, что я буду къ вамъ, ни о томъ, что я тружусь, словомъ: ничего. Но я чувствую какую-то робость возвращаться одному. Мн тягостно и почти невозможно теперь заняться дорожными мелочами и хлопотами. Мн нужно споеойствіе и самое счастливое, самое веселое, сколько можно, расположеніе души, теперь меня нужно беречь и лелять’. Дале Гоголь проситъ, чтобы за нимъ пріхали Щепкинъ, Михаилъ Семеновичъ, и Аксаковъ, Константинъ Сергевичъ. ‘Меня,— продолжаетъ Гоголь,— теперь нужно лелять не для меня, нтъ. Они сдлаютъ не безполезное дло! Они привезутъ съ собою глиняную вазу. Конечно, эта ваза теперь вся въ трещинахъ, довольно стара и еле держится, но въ этой ваз теперь заключено сокровище. Стало быть, ее нужно беречь’.

Вслдъ за этимъ, въ письм къ Аксакову, Гоголь высказываетъ желаніе отложить печатаніе ‘Ревизора’, съ приложеніями, которыя онъ только отослалъ къ нему, или, по крайней мр, выпустить его въ свтъ до осени. ‘По крайней мр,— говоритъ Гоголь,— такъ говоритъ благоразуміе и опытность. Теперь на одинъ мигъ оторваться мыслью отъ святого труда своего для меня уже бда.— Трудъ мой великъ, подвигъ мой спасителенъ. Я умеръ теперь для всего мелочнаго’.

Едва ли существовалъ когда-нибудь авторъ, который имлъ бы такое колоссально великое мнніе о предпринятой имъ работ, какое высказываетъ Гоголь. Онъ находится въ искренней и несокрушимой увренности, что разъ предположенная имъ работа осуществится, будетъ осчастливлена вся Россія. Гоголь и не смотритъ на свою работу, какъ на собственную: ‘подобное внушеніе не происходитъ отъ человка, никогда не выдумать ему такого сюжета’. Эта работа — вдохновеніе Божіе. Гоголь смотритъ на себя не боле, какъ на глиняную вазу, въ которую Богу угодно было ниспослать это вдохновеніе, и которую надобно всячески беречь до того времени, пока она успетъ передать свту заключающееся въ ней. Какъ дошелъ Гоголь до такого ясновднія въ себ божественнаго вдохновенія, до сознанія въ себ нкоторымъ образомъ посланничества свыше? Какимъ-нибудь видніемъ, бывшимъ ему, или процессомъ собственныхъ своихъ мыслей? Судя по тому, что въ письм къ Аксакову, отъ 28 декабря, вслдъ за извстіемъ, что только благодаря чудной сил Бога онъ воскрешенъ отъ болзни, отъ которой не думалъ встать, онъ помщаетъ извстіе о томъ, что ‘много чуднаго совершилось въ моихъ мысляхъ и жизни, да и жизни’,— можно, пожалуй, подумать, что было что-нибудь вншнее въ самой жизни, что дало толчокъ къ новому строю всей жизни. Но Аксаковъ объясняетъ это проще. ‘Должно поврить, что много чуднаго совершилось съ Гоголемъ,— говоритъ онъ,— потому что онъ съ этихъ поръ измнился въ нравственномъ существ своемъ. Это не значитъ, что онъ сдлался другимъ человкомъ, чмъ былъ прежде, внутренняя основа все же лежала въ немъ, даже въ самыхъ молодыхъ годахъ, но она скрывалась, такъ сказать, наружностью вншняго человка. Отсюда начинается постоянное стремленіе Гоголя къ улучшенію въ себ духовнаго человка, преобладаніе религіознаго направленія, достигшаго впослдствіи, по моему мннію, такого высокаго настроенія, которое уже несовмстимо съ тлеснымъ организмомъ человка. Я не спрашивалъ Гоголя въ подробности, что съ нимъ случилось, частію изъ деликатности, частію не желая насиловать его природной скрытности, а частію потому, что боялся дотрогиваться до такихъ предметовъ и явленій, о которыхъ одно воспоминаніе могло его разстроить. Слова самого Гоголя въ этомъ письм утверждаютъ меня въ томъ мнніи, что онъ началъ писать ‘Мертвыя Души’, какъ любопытный и забавный анекдотъ,— что только впослдствіи онъ узналъ, говоря его словами, ‘на какія сильныя мысли и глубокія явленія можетъ навести не значущій сюжетъ’,— что впослдствіи мало-помалу составилось это колоссальное созданіе, наполнившееся болзненными явленіями нашей общественной жизни, что впослдствіи онъ почувствовалъ необходимость исхода изъ этого страшнаго сборища человческихъ уродовъ, необходимость примиренія’. Можно было бы согласиться съ Аксаковымъ, что Гоголь до новаго строя въ своемъ направленіи дошелъ процессомъ собственной своей мысли, хотя и не тмъ, который предполагаетъ Аксаковъ. Ни на своего ‘Ревизора’, ни на ‘Мертвыя души’ Гоголь никогда не могъ смотрть, какъ на любопытные и забавные анекдоты, уже потому, что мысли ихъ даны были ему Пушкинымъ, онъ давалъ имъ очень серьезное значеніе и, напротивъ, возмущался тми, которые не хотли видть сквозь смхъ его твореній невидимыхъ слезъ, затмъ, онъ никакъ не имлъ намренія въ ‘Мертвыхъ душахъ’ представить сборище уродовъ, напротивъ, въ самой основ этого творенія предполагалась за уродами свтлая сторона, которая имлась въ виду съ самого начала и высказывается въ нсколькихъ мстахъ въ первомъ том ‘Мертвыхъ душъ’. Стало быть, примиреніе имлось въ виду въ самомъ план ‘Мертвыхъ душъ’. Но возможенъ былъ другой процессъ собственной мысли, который могъ породить въ Гогол потребность новаго строя жизни. Тмъ боле, что есть основаніе предположить, что Гоголь былъ, повидимому, такого убжденія, что вс умственные дары, которые даны человку отъ природы, онъ разрабатываетъ самъ, посредствомъ труда, и можетъ этимъ только неутомимымъ трудомъ докопаться до всего, что въ немъ есть цннаго. Вотъ что пишетъ онъ старшей сестр своей Анн, въ письм, писанномъ почти въ это же самое время, въ март или апрл 1841 года:

‘Твои чувства, временами тобою ощущаемыя, довольно врны, милая сестра Анна, что теб кажется, будто ты здсь мимоздомъ, это такъ. Мы вс здсь мимоздомъ, и вс долго не пробудемъ. Но дло въ томъ, что мы здсь мимоздомъ не по своенравному случаю, не для какого-нибудь пустяка. У Бога нтъ пустяковъ. Мы присланы сюда съ тмъ, чтобы исполнить порученіе, на насъ возложенное Пославшимъ, безъ чего не можемъ получить ни награды, ни правъ на будущую жизнь. Только на слова твои, что теб не хочется даже выкладываться, замчу, что это даже не въ твоей вол. И хотлъ бы выложить все изъ дорожнаго своего экипажа, но какъ это сдлать, когда и самъ не знаешь, что въ теб положено и гд. Несчастія, скорби, потрясенья и удары всякаго рода, вотъ что иногда заставляетъ выступить изъ насъ то, что дремлетъ въ душевномъ хранилищ нашемъ. На нихъ, какъ на оселк, мы пробуемся, испытываемся, обнаруживаемъ себ самихъ себя и, наконецъ, узнаемъ, что лежитъ въ насъ. Но блаженъ тотъ, кто, не дожидаясь скорбей и испытаній, исполняетъ просто заповдь, данную Богомъ по изгнанію изъ рая: въ труд и пот снсть хлбъ свой. Его отъ многаго спасетъ эта заповдь. Его силы укрпляются, его способности развиваются. Дятельность покажетъ ему, что дйстительно лежитъ въ немъ: ибо токмо на дл можетъ узнать человкъ свои дйствительныя силы. Безъ него и мысли о себ самомъ мечтательны и ошибочны. Воображеніе же такъ любитъ задвать насъ… Что теб жаль самой себя, это также понятно, какъ и желаніе быть счастливой. Мы вс должны хотть этого. Счастье отъ насъ. Насъ Богъ зоветъ къ счастью ежеминутно, но мы сами счастье отталкиваемъ. Вотъ мой совтъ. Молись Ему о томъ, чтобы Онъ далъ теб совтъ. Онъ милосердъ. Онъ сказалъ: ‘толцыте и отверзется вамъ’.

Но спрашиваемъ: путь труда единственный ли путь для открытія всхъ хранящихся въ душ человка сокровищъ, и всякій-ли можетъ исключительно этимъ путемъ надяться обрсти все, что въ немъ положено. Повидимому, и при самомъ труд Гоголь для молящихся находитъ не невозможнымъ содйствіе и высшей силы. А кром того, неизвстно, какъ представлялъ себ Гоголь дйствія Божества въ нравственномъ порядк міра, думалъ-ли онъ, что душа человческая, даже при помощи Божьей, можетъ только разрабатывать въ себ то, что въ ней было уже положено отъ рожденія, или нкоторыя, по крайней мр, избранныя души удостоиваются вншнихъ, не въ нихъ положенныхъ, не изъ нихъ взятыхъ, а прямо отъ Бога исходящихъ божественныхъ откровеній. Мы думаемъ, что именно послдняго взгляда держался Гоголь и былъ твердо увренъ, что чудное твореніе, предносившееся теперь его уму, было прямое божественное откровеніе. Это онъ прямо говоритъ словами, что ‘подобныя внушенія не происходятъ отъ человка, что человкъ никогда не выдумаетъ такого сюжета.’ Это же самое даетъ онъ понять, называя себя вазой, имющей цну потому только, что въ нее положено не принадлежащее ей сокровище. Въ письм къ Данилевскому, писанному въ то же почти время (7 августа 1841 г.), онъ изображаетъ себя въ вид посланника Божья, котораго слово властно для всхъ, котораго никто не можетъ не послушаться, упрекая своего друга за то, что онъ до сихъ поръ безцльно таскается по свту, ни къ чему себя не пристроилъ, онъ совтуетъ,— нтъ, не совтуетъ, а требуетъ, чтобы онъ немедленно поселился въ своей деревн Семеренькахъ:

‘Оглянись вокругъ себя и протри глаза: все лучшее, что ни есть, все вокругъ тебя, какъ оно находится везд вокругъ человка и какъ только одинъ мудрый узнаетъ это, и часто слишкомъ поздно. Неужели до сихъ поръ не видишь ты, во сколько разъ дйствія въ Семеренькахъ можетъ быть выше всякой должностной и ничтожно видной жизни со всми удобствами, блестящими комфортами и проч., и проч.— даже жизни, невозмутимо праздно протекшей въ пресмыканіяхъ по великолпнымъ парижскимъ кафе! Неужели до сихъ поръ ни разу не пришло теб въ умъ, что у тебя цлая область въ управленіи, что здсь, имя одну только крупицу, ничтожную крупицу, и сколько-нибудь занявшись, можно произвесть много для себя вншняго и еще боле для себя внутренняго? И неужели до сихъ поръ страшатъ тебя дтски повторяемыя мысли насчетъ мелюзги, ничтожности занятій, неспособности приспособить, примнить, завести что-нибудь хорошее и проч., и проч… все, что повторяется безпрестанно людьми, кидающимися съ жаромъ за хозяйство, за улучшеніями и перемнами и при томъ плохо видящими въ чемъ дло? Но слушай: теперь ты долженъ слушать моихъ словъ, вдвойн властно надъ тобою мое слово, и горе кому бы то ни было не слушаться моего слова! Оставь на время все, все, что ни шевелитъ иногда въ праздныя минуты мысли, какъ бы ни заманчиво и ни пріятно оно шевелило ихъ. Покорись и займись годъ, одинъ только годъ своей деревней. Не заводи, не совершенствуй, даже не поддерживай, а войди во все — слдуй за мужиками, за приказчикомъ, за работниками, за плутнями, за ходомъ длъ, хотя бы только для того, чтобы увидть и узнать, что все въ неисправимомъ безпорядк, одинъ годъ! и этотъ годъ будетъ вчно памятенъ въ твоей жизни. Клянусь, съ него начнется заря твоего счастья. Итакъ, безропотно и безпрекословно исполни сію мою просьбу. Не для себя одного,— ты сдлаешь для меня великую, великую пользу. Не спрашивай, въ чемъ именно заключается эта просьба и польза, теб не узнать ея, но когда придетъ время, возблагодаришь ты Провидніе, давшее теб возможность оказать мн услугу. Ибо первое благо въ жизни есть возможность оказать услугу. И это первая услуга, которую я требую отъ тебя не ради чего-либо: ты самъ знаешь, что я ничего не сдлалъ для тебя, но ради любви моей къ теб, которая много-много можетъ сдлать. О, врь словамъ моимъ! Властью высшею облечено отнын мое слово. Все можетъ разочаровать, обмануть, измнить теб, но не измнитъ мое слово.— Прощай! шлю теб братскій поцлуй и молю Бога, да снидетъ вмст съ нимъ на тебя хоть часть той свжести, которой объемлется нын душа моя, восторжествовавшая надъ болзнями моего хвораго тла.— Ничего не пишу теб о римскихъ происшествіяхъ, о которыхъ ты спрашиваешь. Я уже ничего не вижу передъ собою, и во взор моемъ нтъ животворящей внимательности новичка. Все, что мн нужно было, я забралъ и заключилъ въ себ, въ глубину души моей. Тамъ Римъ, какъ святыня, какъ свидтель чудныхъ явленій, совершившихся надо мною, пребываетъ вченъ, и какъ путешественникъ, который уложилъ уже вс свои вещи въ чемоданъ и усталый, но спокойный, ожидаетъ только у подъзда кареты, понесущей его въ далекій, врный, желанный путь, такъ я, претерпвъ урочное время своихъ испытаній, изготовленъ внутреннею и вншнею отъ міра жизнью, покойно, неторопливо на пути, начертанному свыше, готовъ идти, укрпленный и мыслью, и духомъ’.

Въ этомъ письм Гоголь говоритъ со своимъ другомъ, какъ посланный свыше пророкъ. Онъ не только убжденъ въ непреложной ист н того, что говоритъ, но смотритъ на все имъ сказанное, какъ на заповданное свыше, и подобно древнимъ угрожаетъ неминуемымъ бдствіемъ за неисполненіе его глаголовъ. Такъ не могъ бы говорить человкъ, не удостоврившійся какимъ-нибудь несомнннымъ, по крайней мр, для него лично, знаменіемъ въ непреложной истин его словъ.

Болзненное разстройство Гоголя сопровождалось очень нердко такими нервными состояніями, въ которыхъ самое незначущее случайное обстоятельство могло быть принято имъ за выраженіе высшей воли. Въ письм къ одной изъ своихъ ученицъ изъ Москвы, въ бытность свою здсь въ 1844 году въ март, Гоголь пишетъ о своей болзни: ‘я былъ боленъ, очень боленъ, и еще боленъ донын внутренно. Болзнь моя выражается такими страшными припадками, какихъ со мною еще никогда небыло, но страшне всего мн показалось то состояніе, которое напомннло мн ужасную болзнь мою въ Вн, а особливо когда я почувствовалъ то подступившее къ сердцу волненіе, которое всякій образъ, пролетвшій въ мысляхъ, обращало въ исполина, всякое незначительно-пріятное чувство превращало въ такую страшную радость, какую не въ силахъ вынести природа человка, а всякое сумрачное чувство претворяло въ печаль, тяжкую, мучительную печаль, и потомъ слдовалъ обморокъ, наконецъ, совершенно сомнамбулическое состояніе’. Въ такихъ состояніяхъ возможны были виднія, которыя могли быть приняты и перетолкованы Гоголемъ за знаменія свыше. Но и не допуская никакихъ галлюцинацій чисто болзненнаго состоянія, можно, при той сильной религіозности, какую имлъ Гоголь съ дтства, предположить, что онъ въ своемъ высшемъ посланичеств убдился иллюзіей своей вры въ непосредственное познаніе воли Божьей, которое, чрезъ молитву, онъ признавалъ возможнымъ для всхъ людей, въ особенности для поэтовъ. Вотъ какъ онъ объясняетъ это въ письм къ Языкову отъ 4-го марта 1843 года:

‘Отъ тебя не такъ далеко время писанья и работы. Остается испросить вдохновенья. Какъ это сдлать? Нужно послать изъ души нашей къ Нему стремленіе. Чего не поищешь, того не найдешь,— говоритъ пословица. Стремленіе есть молитва. Молитва не есть словесное дло, она должна быть отъ всхъ силъ души и всми силами души, безъ того она не возьметъ. Молитва есть восторгъ. Если она дошла до степени восторга, то она уже проситъ о томъ, чего Богъ хочетъ, а не о томъ, чего мы хотимъ. Какъ узнать хотніе Божье? Для этого нужно взглянуть разумными очами на себя и изслдовать себя: какія способности, данныя намъ отъ рожденія, выше и благородне другихъ, тми способностями мы должны работать преимущественно и въ сей работ заключено хотніе Бога, иначе он не были-бы намъ даны. Итакъ, прося о пробужденіи ихъ, мы будемъ просить о томъ, что согласно съ Его волею. Стало быть, молитва наша прямо будетъ услышана. Но нужно, чтобы молитва эта была отъ всхъ силъ души нашей. Если такое напряженіе, хотя по дв минуты въ день, соблюсти въ продолженіе одной или двухъ недль, то увидишь слдствіе непремнно. Къ концу этого времени въ молитв окажутся прибавленія. Вотъ какія произойдутъ чудеса. Въ первый день нтъ еще ни одной мысли въ голов твоей: ты просишь просто вдохновенія. На другой или на третій день, ты будешь говорить просто: дай произвести мн въ такомъ то дух. Потомъ на четвертый или на пятый съ такою-то силою. Потомъ окажутся въ душ вопросы: какое впечатлніе могутъ произвести задумываемыя творенія, и къ чему могутъ послужить? И за вопросомъ въ ту же минуту послдуютъ отвты, которые будутъ прямо отъ Бога. Красота этихъ отвтовъ будетъ такова, что весь составъ уже самъ собою превратится въ восторгъ, и къ концу какой-нибудь другой недли увидишь, что уже все составилось, что нужно: предметъ и значеніе его, сила и глубокій внутренній смыслъ, словомъ все, стоитъ только взять въ руки перо и писать. Но повторяю вновь: молитва должна быть отъ всхъ силъ души. Естествоиспытатели скажутъ, что это не мудрено, что постоянное напряженіе можетъ возбудить силы человка, но пусть будетъ по ихнему, пусть это произошло именно отъ того, что одна нерва толкнула другую, какъ оно, впрочемъ, и справедливо, но когда дойдешь, наконецъ, до результата, то увидишь ясно, какъ и въ силу чего это возникло. А извстно, что теоріи т только не ложны, которыя возникли изъ опыта. Для меня удивительне всего то, что т именно люди, которые признаютъ Бога только въ порядк и гармоніи вселенной и отвергаютъ всякія внезапныя чудеса, хотятъ непремнно, чтобы тутъ совершилось чудо, чтобы Богъ вошелъ вдругъ въ нашу душу, какъ въ комнату, отворивши тлесною рукою дверь и произнесши слово во все услышанье всмъ.’

Изъ этого подробнаго наставленія о томъ, какъ всякій человкъ, посредствомъ усердной молитвы, можетъ достигнуть божественнаго откровенія или внушенія, мы имемъ основаніе предполагать, что наставленіе это добыто Гоголемъ изъ собственнаго опыта, что не какимъ-нибудь откровеніемъ, а именно этимъ совершалось то чудное въ мысляхъ и въ жизни, о которомъ онъ писалъ Аксакову (отъ 28 декабря 1840 года). Недаромъ, передавая Языкову примту святыхъ молчальниковъ, что приходъ Бога въ душу узнается по почувствованному вдругъ умиленію и сладкимъ слезамъ, безпричиннымъ слезамъ, но которыхъ изъяснить не могутъ слова, Гоголь прибавляетъ, что хотя это возможно лишь для людей совершенно праведныхъ, но есть, однако же, такіе избранники, которыхъ Богъ возлюбилъ отъ дтства для благихъ, великихъ своихъ намреній и посщаетъ невидимо, доказательствомъ чего служитъ внезапно находящій на нихъ восторгъ и ихнія слезы. Свидтельство это такого рода, что во всякую минуту жизни надъ нимъ задумаешься. Это самое именно происходило съ Гоголемъ, когда онъ писалъ свои письма отъ 28-го декабря 1840 года и отъ 5-го марта 1841 г. Такъ припомнимъ послднее письмо: ‘Я глубоко счастливъ не смотря на болзнь… я силенъ и знаю дивныя минуты… Сознаніе чудное творится и совершается въ душ моей и благодарственными слезами не разъ теперь полны глаза мои… здсь явно видна святая воля, подобное внушеніе не происходитъ отъ человка, никогда не выдумать ему такого сюжета’.

Итакъ, Гоголь смотрлъ на себя какъ на Божьяго избранника, котораго Богъ возлюбилъ съ дтства, чтобы совершить чрезъ него внесеніе истиннаго свта въ Россію, черезъ это чудное созданіе, которое творилось и совершалось въ его душ. Созданіе это было ‘Мертвыя души’. Такъ какъ оно могло осуществиться въ этомъ внушенномъ свыше идеал, въ какомъ предносилось уму Гоголя, только по мр нравственнаго очищенія своей души и приближенія ея къ идеалу христіанской чистоты, то Гоголя непрестанно должны были колебать сомннія прежде всего и боле всего на счетъ его нравственной чистоты: такъ ли хорошо очистилъ онъ свою душу, чтобы былъ достоинъ продолжать свою работу, настолько ли онъ ясно понимаетъ божественное внушеніе и настолько ли умло прилагаетъ его къ русскому обществу, какъ это предносится въ находящемся въ душ его идеал?

Въ своей ‘ Авторской исповди’ Гоголь говоритъ о себ, что съ того времени, какъ онъ сталъ задумыватьей о своемъ будущемъ, а это началось очень рано, въ то время, когда его сверстники думали только объ играхъ,— мысль о писательств никогда не приходила, хотя онъ всегда мечталъ, что онъ пріобртетъ извстность. Первые опыты сочинительства, которые онъ длалъ въ послдніе годы пребыванія своего въ школ, были вс въ лирическомъ, серьезномъ род. Ни онъ самъ, ни другіе, не подозрвали задатковъ сатирическаго и комическаго таланта, хотя съ раннихъ лтъ примчали въ его сужденіяхъ о людяхъ умнье подмтить и представить такія черты, которыя ускользали отъ вниманія другихъ. Это было не простое передразвиваніе, а способность угадать, что будетъ говорить и длать человкъ въ тхъ и другихъ случаяхъ, съ удержаніемъ его характерныхъ особенностей, какъ въ мысляхъ, такъ и въ рчахъ, эту способность угадывать образъ и складъ мыслей и рчей въ тхъ или другихъ положеніяхъ Гоголь до писательства упражнялъ лично для собственнаго развлеченія. ‘На меня находили,— говоритъ онъ,— припадки тоски, мн самому необъяснимой, которая происходила можетъ быть отъ моего болзненнаго состоянія. Чтобы развлечь себя самого, я придумывалъ все смшное, что только могъ выдумать. Выдумывалъ цликомъ смшные лица и характеры, поставляя ихъ мысленно въ самое смшное положеніе, вовсе незаботясь о томъ, зачмъ это, для чего и кому выйдетъ отъ этого какая польза’… Вотъ почему въ первыхъ своихъ произведеніяхъ явился писателемъ веселымъ, который заставлялъ всхъ смяться также безотчетно и беззаботно, какъ смялся самъ. ‘Можетъ быть, съ лтами,— говоритъ онъ,— прошла бы его тоска и ему не оказалось бы надобности разилекать себя, тогда началось бы и его писательство’. Но Пушкинъ заставилъ его взглянуть на эту способность серьезно. ‘Онъ уже давно склонялъ меня,— говоритъ Гоголь,— приняться за большое сочиненіе, но одинъ разъ, когда я прочелъ ему одно небольшое изображеніе небольшой сцены, но которое, однако-жъ, поразило его больше всего прежде мною читаннаго, онъ мн сказалъ: ‘какъ съ этой способностью угадывать человка и нсколькими чертами выставлять его вдругъ всего, какъ живого, съ этой способностью не приняться за большое сочиненіе! Это просто грхъ’! Вслдъ за этимъ онъ началъ представлять мн мое слабое сложеніе, мои недуги, которые могутъ прекратить жизнь мою рано, привелъ мн въ примръ Сервантеса, который хотя и написалъ нсколько очень замчательныхъ и хорошихъ повстей, но если бы не принялся за ‘Донкихота’, никогда бы не занялъ того мста, которое занимаетъ теперь между писателями, и въ заключеніе всего отдалъ мн собственный сюжетъ, изъ котораго онъ самъ хотлъ сдлать что-то въ род поэмы и котораго онъ бы, по его словамъ, не отдалъ никому другому (мысль ‘Ревизора’ принадлежитъ также ему). На этотъ разъ я и самъ уже задумался серьезно,— тмъ боле, что стали приближаться такіе годы, когда самъ собою приходитъ запросъ всякому поступку: зачмъ и для чего длаешь? Я увидлъ, что въ сочиненіяхъ своихъ смюсь даромъ, напрасно, самъ не зная зачмъ. Если смяться, такъ ужъ лучше смяться сильно и надъ тмъ, что, дйствительно, достойно осмянья всеобщаго. Въ ‘Ревизор’ я ршился собрать въ кучу все дурное въ Россіи, какое я тогда зналъ, вс несправедливости, какія длаются въ тхъ мстахъ и въ тхъ случаяхъ, гд больше всего требуется отъ человка справедливости, и за одинъ разъ посмяться надъ всмъ. Но это, какъ извстно, произвело потрясающее дйствіе. Сквозь смхъ, который никогда еще не появлялся во мн въ такой сил, читатель услышалъ грусть. Я почувствовалъ, что уже смхъ мой не тотъ, какой былъ прежде, что не могу уже быть въ сочиненіяхъ моихъ тмъ, чмъ былъ дотол, и что самая потребность развлекать себя невинными, беззаботными сценами окончилась вмст съ молодыми моими лтами, посл ‘Ревизора’ я почувствовалъ боле, нежели когда-либо прежде, потребность сочиненія полнаго, гд было бы уже не одно то, надъ чмъ слдуетъ смяться. Пушкинъ находилъ, что сюжетъ ‘Мертвыхъ душъ’ хорошъ для меня тмъ, что даетъ полную свободу изъздить съ героемъ всю Россію и вывести множество самыхъ разнообразныхъ характеровъ’. Гоголь принялся за работу, не составивъ предварительнаго плана, въ надежд, что смшной проектъ, которымъ занятъ Чичиковъ, самъ собою наведетъ на множество разнородныхъ лицъ и характеровъ и представитъ множество смшныхъ явленій, которыя надобно будетъ только перемшивать съ трогательными сценами. Но на первыхъ же порахъ Гоголъ долженъ былъ бросить такую безцльную работу. На каждомъ шагу являлся вопросъ: къ чему это? Отчего, для чего говорить о такихъ-то явленіяхъ? Изображать такой-то характеръ? Вмсто любви къ работ, Гоголь почувствовалъ къ ней что-то въ род отвращенія: ‘все у меня,— говоритъ онъ,— выходитъ натянуто, насильственно и даже то, надъ чмъ я смялся, становилось печально’. Оказалось, безъ предварительнаго плана писать невозможно. Надобно было создать сначала планъ для ‘Мертвыхъ душъ’. Обдумывая внимательно этотъ предметъ, Гоголь поставилъ, наконецъ, себ задачею изобразить въ ‘Мертвыхъ душахъ’ нравственную природу русскаго, выставить преимущественно т высшія свойства русской природы, которыя еще не всми цнятся справедливо, и преимущественно т низшія, которыя еще недостаточно всми осмяны и поражены… ‘Словомъ, хотлось, чтобы по прочтеніи моего сочиненія предсталъ какъ бы невольно, весь русскій человкъ, со всмъ разнообразіемъ богатствъ и даровъ, доставшихся на его долю, преимущественно передъ другими народами, и со всмъ множествомъ тхъ недостатковзь, которые находятся въ немъ, также преимущественно передъ всми другими народами.

‘Я думалъ, что лирическая сила, которой у меня былъ запасъ, поможетъ мн изобразить такъ эти достоинства, что къ нимъ возгорится любовью русскій человкъ, а сила смха, котораго также у меня былъ большой запасъ, поможетъ мн такъ ярко изобразить недостатки, что ихъ возненавидитъ читатель, если ихъ нашелъ даже въ себ самомъ. Но я почувствовалъ въ то же время, что все это возможно будетъ мн сдлать въ томъ только случа, когда узнаю очень хорошо самъ, что, дйствительно, въ нашей природ есть достоинство и что въ ней, дйствительно, есть недостатки’.

Это заставило Гоголя заняться сначала изслдованіемъ человка и души человческой вообще. ‘Я оставилъ,— говоритъ онъ,— на время все современное, я обратилъ вниманіе на узнаніе тхъ вчныхъ законовъ, которыми движется человкъ и человчество вообще. Книги законодателей, душевдцевъ, наблюдателей за природой человка, отъ исповди свтскаго человка до исповди анахорета и пустыяника, меня занимали, и на этой дорог не чувствительно, почти самъ не знаю какъ, я пришелъ ко Христу, увидвши, что въ немъ ключъ къ душ человка, и что еще никто изъ душезнателей не восходилъ на ту высоту познанья душевнаго, на которой стоялъ онъ… Я не успокоился до тхъ поръ, покуда не разршились мн нкоторые собственные мои вопросы относительно меня самого, и только когда нашелъ удовлетвореніе въ нкоторыхъ главныхъ вопросахъ, могъ приступить вновь къ моему сочиненію, первая часть котораго еще понын составляетъ загадку, потому что заключаетъ въ себ нкоторую часть переходнаго состоянія моей собственной души, тогда какъ еще не вполн отдлилось во мн то, чему слдовало отдлиться’.

Посл того, какъ было покончено изслдованіе человка и души человческой вообще, Гоголь приступилъ къ изученію Россіи.

Первую часть ‘Мертвыхъ душъ’, которая имла цль изобразить преимущественно низкія стороны русской природы, Гоголю писать было легко потому, что самый существенный матеріалъ, необходимый для разработки характеровъ разнообразныхъ персонажей, выведенныхъ въ этой части, доставлялъ онъ самъ, его собственная личность. Отвчая одному изъ своихъ друзей на вопросъ: отчего герои ‘Мертвыхъ душъ’, будучи далеки отъ того, чтобы быть портретами дйствительныхъ людей, будучи сами по себ свойства совсмъ непривлекательнаго, неизвстно почему близки душ, точно какъ бы въ сочиненіи ихъ участвовало какое-нибудь обстоятельство душевное? — Гоголь говоритъ: ‘герои мои близки душ, потому что они изъ души: вс мои послднія сочиненія — исторія моей собственной души. А чтобы получше все это объяснить, опредли себ себя самого, какъ писателя. Обо мн много толковали, разбирая кое-какія мои стороны, но главнаго существа моего не опредлили. Его слышалъ одинъ только Пушкинъ. Онъ мн говорилъ всегда, что еще ни у одного писателя не было этого дара выставлять такъ ярко пошлость жизни, умть очертить въ такой сил пошлость пошлаго человка, чтобы вся эта мелочь, которая ускользаетъ отъ глазъ, мелькнула бы крупно въ глаза всмъ. Вотъ главное мое свойство, одному мн принадлежащее и котораго точно нтъ у другихъ писателей.

‘Это свойство съ большой силою выступило въ ‘Мертвыхъ душахъ’ и герои въ нихъ вовсе не злоди, прибавь я только одну добрую черту любому изъ нихъ, читатель помирился бы съ ними всми. Но пошлость всего вмст испугала читателей. Испугало ихъ то, что одинъ за другимъ слдуютъ у меня герои одинъ пошле другого, что нтъ ни одного утшительнаго явленія, что негд даже и пріотдохнуть или перевести духъ бдному читателю, и что по прочтеніи всей моей книги, кажется, какъ бы только вышелъ изъ какого-то душнаго погреба на свтъ Божій. Мн бы скоре простили, если бы я вывелъ картинныхъ изверговъ, но пошлости не простили мн. Русскаго человка испутала его ничтожность боле, чмъ вс его пороки и недостатки… Итакъ, вотъ въ чемъ мое главное достоинство, но достоинство это не развилось бы въ такой сил, если бы съ нимъ не соединялось мое собственное душевное обстоятельство и моя собственная душевная исторія. Никто изъ читателей моихъ не зналъ того, что, смясь надъ моими героями, онъ смялся надо мною.

‘Во мн не было какого-нибудь одного слишкомъ сильнаго порока, который бы выдавался видне всхъ моихъ прочих пороковъ, все равно, какъ не было также никакой картинной добродтели, которая могла бы придать мн какую-нибудь картинную наружность: но за то, вмсто того, во мн заключалось собраніе всхъ возможныхъ гадостей, каждой понемногу, и при томъ въ такомъ множеств, въ какомъ я еще не встрчалъ досел ни въ одномъ человк. Богъ далъ мн многостороннюю природу. Онъ поселилъ мн также въ душу, уже отъ рожденія моего, и нсколько хорошихъ свойствъ, но лучшее изъ нихъ, за которое не знаю какъ возблагодарить Его, было желаніе быть лучшимъ. Я никогда не любилъ моихъ дурныхъ качествъ’.

Дале Гоголь говоритъ, что откройся ему вс дурныя качества, которыя онъ имлъ, вдругъ разомъ, онъ бы повсился, но они стали открываться передъ нимъ постепенно, мало-по-малу, и по мр того, какъ они начали открываться, у него чуднымъ внушеніенъ свыше усиливалось желаніе избавиться отъ нихъ. Наконецъ, ему пришла счастливая мысль передавать ихъ своимъ героямъ. ‘Съ этихъ поръ,— говоритъ Гоголь,— я сталъ надлять своихъ героевъ, вверхъ ихъ собственныхъ гадостей, моею собственною дрянью. Вотъ какъ это длалось: взявши дурное свойство мое, я преслдовалъ его въ другомъ званіи и на другомъ поприщ, старался себ изобразить его въ вид смертельнаго врага, нанесшаго мн самое чувствительное оскорбленіе, преслдовалъ его злобою, насмшкою и всмъ, чмъ ни попало. Если бы кто видлъ т чудовища, которыя выходили изъ-подъ пера моего вначал, для меня самого, онъ бы точно содрогнулся. Довольно сказать теб только, что когда я началъ читать Пушкину первыя главы изъ ‘Мертвыхъ душъ’ въ томъ вид, какъ он были прежде, то Пушкинъ, который всегда смялся при моемъ чтеніи (онъ же былъ охотникъ до смха), началъ понемногу становиться все сумрачне, сумрачне и, наконецъ, сдлался совершенно мраченъ. Когда же чтеніе кончилось, онъ произнесъ. голосомъ тоски: ‘Боже! какъ грустна (но, врне, гнусна) наша Россія!’. Меня это изумило. Пушкинъ, который такъ зналъ Россію, не замтилъ, что все это каррикатура и моя собственная выдумка. Тутъ-то я увидлъ, что значитъ дло взятое изъ души и душевная правда, и въ какомъ ужасающемъ для человка вид можетъ ему быть представлена тьма и пугающее отсутствіе свта. Съ этихъ поръ я сталъ уже думать только о томъ, какъ бы смягчить то тяжолое впечатлніе, которое могли произвести ‘Мертвыя души’. Я увидлъ, что многія изъ гадостей не стоятъ злобы: лучше показать всю ничтожность ихъ, которая должна быть навки ихъ удломъ. При томъ мн хотлось попробовать, что скажетъ вообще русскій человкъ, если его поподчуешь его же собственною пошлостью. Вслдствіе давно уже принятаго плана ‘Мертвыхъ душъ’ для первой части поэмы требовались именно люди ничтожные. Эти ничтожные люди ничуть, однако жъ, не портреты съ ничтожныхъ людей, напротивъ, въ нихъ собраны черты съ тхъ, которые считаютъ себя лучше другихъ, разумется, только въ разжалованномъ вид изъ генераловъ въ солдаты. Тутъ, кром моихъ собственныхъ, есть даже черты моихъ пріятелей, есть и твои. Я теб это покажу посл, когда будетъ теб нужно, до времени это моя тайна’.

Въ заключеніе письма Гоголь говоритъ своему другу, что теперь будетъ понятно, почему онъ, Гоголь, не выставлялъ читателю явленій утшительныхъ и не выбралъ въ своихъ героевъ добродтельныхъ людей. ‘Ихъ въ голов не выдумаешь, пока не станешь самъ хоть сколько-нибудь на нихъ походить, пока не добудешь постоянствомъ и не завоюешь силою въ душу нсколько добрыхъ качествъ, мертвечина будетъ все, что ни напишетъ перо твое, и какъ земля отъ неба будетъ далеко отъ правды. Выдумывать кошмаровъ я также не выдумывалъ, кошмары эти давили мою собственную душу: что было въ душ, то изъ нея и вышло’.

Письмо это помчено 1843-мъ годомъ, мсяца не означено. Слдовательно, писано спустя два года или около того посл письма къ Аксакову отъ 28 декабря 1840 года, въ которомъ онъ разсказывает о томъ чудномъ внушеніи, которое онъ получилъ свыше. Заключеніе письма ясно говоритъ, что Гоголь въ это время не считалъ себя настолько нравственно очищеннымъ, чтобы могъ исполнять работу, которой требуетъ второй томъ ‘Мертвыхъ душъ’. Онъ только начинаетъ или продолжаетъ работу надъ своею душою, согласно тому божественному внушенію, которое получилъ. Какія средства и пути предписывались ему этимъ внушеніемъ для своего нравственнаго очищенія, и вообще для пріобртенія свдній, которыя нужны ему для самой работы надъ вторымъ томомъ, мы можемъ сдлать объ этомъ нкоторыя соображенія по его переписк за это время, что и постараемся исполнить впослдствіи, а теперъ будемъ продолжать повствованіе, такъ сказать, о вншнемъ ход работы.

Въ письм отъ 6-го октября 1843 г. Гоголь пишетъ о ход своей работы слдующее: ‘Чмъ боле торопишь себя, тмъ мене подвигается дло. Да и трудно это сдлать, когда уже внутри тебя заключился твой неумолимый судья, строго требующій отчета во всемъ и поворачивающій всякій разъ назадъ при необдуманномъ стремленіи впередъ. Теперь мн всякую минуту становится понятнй, отчего можетъ умереть съ голоду художникъ, тогда какъ кажется, что онъ можетъ большія набрать деньги. Я увренъ, что не одинъ даже изъ близкихъ мн людей говоритъ: ‘ну, что бы могъ сдлать этотъ человкъ, если бы захотлъ! ну, издавай онъ всякій годъ по такому тому, какъ ‘Мертвыя души’ — онъ могъ бы себ доставить двадцать тысячъ годового дохода’. А того никто не разсмотритъ, что этотъ томъ со всми его недостатками и грхами непростительными, стоитъ почти пятилтней работы, стало быть, можетъ назваться вполн выработаннымъ потомъ и кровью. Я знаю, что посл буду творить полнй и даже быстре, но до этого еще не скоро мн достигнуть. Сочиненія мои такъ связаны тсно съ духовнымъ образованіемъ меня самого, и такое мн нужно до того времени вынести внутреннее сильное воспитаніе душевное, глубокое воспитаніе, что нельзя и надяться на скорое появленіе моихъ сочиненій. Признайтесь: не показался-ли я вамъ страннымъ въ наше послднее свиданіе, не откровеннымъ и не общительнымъ, словомъ: страннымъ? Не могъ я вамъ показаться иначе, какъ такимъ. Захлопотанный собою, занятый мыслію объ одномъ себ, о моемъ внутреннемъ хозяйств, объ управленіи моими непокорными слугами, находящимися во мн, надъ которыми слдовало вознестись — иначе какъ разъ очутишься въ ихъ власти — занятый всмъ этимъ, я не могъ быть откровеннымъ и свтлымъ, это принадлежность безмятежной души. А моей душ еще далеко до этого. Не потому я молчу теперь, что не хотлъ бы говорить, но потому молчу, что не умю говорить и не нашелъ бы словъ даже, какъ разсказать то, что захотлъ бы разсказать. Но я заговорился, кажется… Впрочемъ, это слово изъ моей душевной исповди. А душевная исповдь должна быть доступна всегда сердцу близкаго намъ друга’.

Чмъ дале идетъ время, тмъ съ большимъ усердіемъ работаетъ Гоголь надъ своимъ христіанскимъ воспитаніемъ. Въ 1845 году одной близкой къ нему дам онъ пишетъ:

‘О себ самомъ относительно моего душевнаго внутренняго состоянія не говорилъ я ни съ кмъ. Никто изъ нихъ (литературныхъ друзей) меня не зналъ. По моимъ литературнымъ разговорамъ всякій былъ увренъ, что меня занимаетъ только литература и что все прочее ровно не существуетъ для меня на свт. Съ тхъ поръ, какъ я оставилъ Россію, произошла во мн великая перемна. Душа заняла меня всего, и я увидлъ ясно, что безъ устремленія души моей къ ея лучшему совершенству, не въ силахъ я былъ двинуться ни одной моей способностью, ни одной стороной моего ума во благо и въ пользу моимъ собратьямъ, а безъ этого воспитанія душевнаго, всякій трудъ мой будетъ временно блестящій, но суетенъ въ существ своемъ. Какъ Богъ довелъ меня до этого, какъ воспитывалась незримо для всхъ душа моя, это извстно вполн Богу, объ этомъ не разскажешь, для этого потребовались бы томы, а эти томы все бы не сказали всего. Скажу только, что милосердіе Божіе помогло мн въ стремленіи моемъ и что теперь, какимъ я ни есть, хотя вижу ясно неизмримую бездну, отдляющую меня отъ совершенства, но вмст вижу, что я далеко отъ того, какимъ былъ прежде’ (28).

Въ другомъ письм, писанномъ немного ране этого, именно 3-го ноября 1844 года, онъ такъ объясняетъ свое отношеніе къ писательству:

‘Какъ умный человкъ, онъ (Самаринъ) правъ тмъ, что взглянулъ на меня со стороны артиста, но онъ пропустилъ не бездлицу: онъ пропустилъ ту высшую любовь, которая гораздо выше всякихъ артистовъ и талантовъ, и можетъ быть равно доступна какъ умнйшему, такъ и простйшему человку. Онъ не можетъ также знать того, что я давно уже гляжу на человка не какъ артистъ, но милосердіе Бога помогло мн глядть на него иначе: я гляжу на него, какъ на брата и это чувство въ нсколько разъ небесне и лучше. Ремесло артиста мн пригодилось теперь только въ помощь, имъ мн только доведется доказать на дл мою любовь, о чемъ молю Бога безпрестанно и о чемъ прошу васъ также помолиться’.

Съ своей новой точки зрнія христіанина, Гоголь хотя и не отрицалъ прежнихъ своихъ произведеній, но и не давалъ имъ особенной цны, въ особенности не признавалъ ихъ значенія въ дл развитія его душевнаго состоянія. Въ отвтъ на письмо своей пріятельницы А. О. Смирновой, которая писала ему, что у нихъ долго шли разсужденія и споры о томъ, какая у него душа, хохлацкая или русская, онъ пишетъ отъ 24-го декабря 1844 года: ‘Я самъ не знаю, какая у меня душа, хохлацкая или русская. Знаю только то, что никакъ бы не далъ преимущества ни малороссіанину передъ русскимъ, ни русскому передъ малороссіаниномъ. Об природы слишкомъ щедро одарены Богомъ, и какъ нарочно, каждая изъ нихъ порознь заключаетъ въ себ то, чего нтъ въ другой. Ясный знакъ, что он должны наполнить одна другую. Для этого самыя исторіи ихъ прошедшаго быта даны имъ не похожія одна на другую, дабы порознь воспитались различныя силы ихъ характеровъ, чтобы потомъ, сліявшись воедино, составить собою нчто совершеннйшее въ человчеств. На сочиненіяхъ же моихъ не основывайтесь и не выводите оттуда никакихъ заключеній о мн самомъ. Он вс писаны давно, во времена глупой молодости, пользуются пока незаслуженными похвалами и даже не совсмъ заслуженными порицаніями, и въ нихъ виднъ покамстъ писатель, еще не утвердившійся ни на чемъ твердомъ. Въ нихъ точно есть кое-гд хвостики душевнаго моего состоянія тогдашняго, но безъ моего собственнаго признанія ихъ никто и не замтитъ, и не увидитъ’

Изъ письма, писаннаго черезъ три мсяца посл этого, именно отъ 2-го апрля 1845 г., къ тому же лицу, видно, что работа Гоголя идетъ плохо, что онъ ею недоволенъ, потомъ, вроятно, на приглашеніе пріхать въ Россію, онъ пишетъ: ‘пріздъ мой мн былъ бы не въ радость. Одинъ упрекъ только себ видлъ бы я во всемъ, какъ человкъ, посланный за дломъ и возвратившійся съ пустыми руками,— которому стыдно даже и заговорить, стыдно лицо показать’.

Въ новомъ письм тому же лицу черезъ два мсяца отъ 25-го іюня 1845 г. мы видимъ Гоголя въ полномъ разочарованіи, недовольнымъ собою, всми своими сочиненіями и въ особенности ‘Мертыыми душами’:

‘Вы коснулись ‘Мертвыхъ душъ’ и просите меня не сердиться за правду, говоря, что исполнились сожалніемъ къ тому, надъ чмъ прежде смялись. Другъ мой, я не люблю моихъ сочиненій, досел бывшихъ и напечатанныхъ ‘Мертвыхъ душъ’, но вы будете несправедливы, когда будете осуждать за нихъ автора, принимая за каррикатуру, за насмщку надъ губерніями, также какъ прежде были несправедливы, хваливши. Вовсе не губерніи, и не нсколько уродливыхъ помщиковъ, и не то, что имъ приписываютъ, есть предметъ ‘Мертвыхъ Душъ’. Это покамстъ еще тайна, которая должна была вдругъ, къ изумленію всхъ (ибо ни одна душа изъ читателей не догадалась), раскрыться въ послдующихъ томахъ, если бы Богу было угодно продлить мою жизнь и благословить мой трудъ. Повторяю вамъ вновь, что это тайна, и ключъ отъ нея покамстъ въ душ у одного только автора. Многое, многое даже изъ того, что, повлдимому, было обращено ко мн самому, было принято вовсе въ другомъ слысл. Была у меня точно гордость, но не моимъ настоящимъ, не тми свойствами, которыми владлъ я, гордость будущимъ шевелилась въ груди,— тмъ, что представлялось мн впереди. Счастливымъ открытіемъ,— которымъ угодно было вслдствіе Божіей милости озарить мою душу,— открытіемъ, что можно быть далеко лучше того, чмъ есть человкъ, что есть средства и для любви… Но не кстати я заговорилъ о томъ, чего еще нтъ. Поврьте, что я хорошо знаю, что я слишкомъ дрянь, и всегда чувствовалъ боле или мене, что въ настоящемъ состояніи моемъ я дрянь и все дрянь, что ни длается мною, кром того, что Богу угодно было внушить мн сдлать, да и то, сдлано было мною далеко не такъ, какъ слдуетъ’.

Весь 1845 г. Гоголь боллъ. Лченіе холодною водою немного поправило его, но на болзнь онъ продолжалъ жаловаться и въ начал 1846 года. Въ письм Плетневу, отъ 18-го ноября 1845 г. онъ пишетъ:

‘Посылаю теб свидтельство о моемъ существованіи на свт. Существованіе мое точно было въ продолженіе нкотораго времени въ сомнительномъ состояніи. Я едва было не откланялся, но Богъ милостивъ: я вновь почти оправился, хотя осталась слабость и какая-то странная зябкость, какой я не чувствовалъ досел… скажу теб только, что много, много въ это трудное время совершилось въ глубин души моей, и да будетъ благословенна во вки воля пославшаго мн скорби и все то, что мы обыкновенно пріемлемъ за непріятности и несчастья. Безъ нихъ не воспиталась бы душа моя, какъ слдуетъ для труда моего, мертво и холодно было бы все то, что должно быть живо, какъ сама жизнь, прекрасно и врно, какъ сама правда’.

Въ другомъ письм, отъ 12-го февраля 1846 г. къ тому же Плетневу, онъ пишетъ: ‘Тяжки и тяжки мн были послднія времена, и весь минувшій годъ былъ такъ тяжелъ, что я дивлюсь, какъ вынесъ его. Болзненное состояніе до такой степени (въ конц прошедшаго и даже въ начал ныншняго) было невыносима, что повситься или утопиться казалось какъ бы похожимъ на какое-то лкарство и облегченіе. А между тмъ, Богъ такъ былъ милостивъ ко мн въ это время, какъ никогда дотол. Какъ ни страдало мое тло, какъ ни тяжка была болзнь тлесная, душа моя была здорова, даже хандра, которая приходила прежде въ минуты боле сносныя, не посмла ко мн приближаться. И т душевныя страданія, которыхъ я досел испытывалъ много и много, замолкнули вовсе, и среди страданій тлесныхъ выработались въ моемъ ум…(?) такъ что во время дороги и предстоящаго путешествія я примусь съ божьимъ благословеніемъ писать, потому что духъ мой становится въ такое время свжимъ и расположеннымъ къ длу. О, какъ премудръ въ Своихъ длахъ Управляющій нами! Когда я разскажу теб потомъ всю чудную судьбу мою и внутреннюю жизнь мою (когда мы встртимся у родного очага) и всю открою теб душу, все ты поймешь тогда до единаго во мн движенія и не будешь изумляться ничему тому, что теперь такъ тебя останавливаетъ и изумляетъ во мн… Скажу теб, что не дла литературы и не слава занимали меня въ то время, какъ ты думалъ, что она только и составляетъ жизнь мою. Ты принялъ платье за то тло, которое должно было облекать платье. Душа и дло душевное меня занимало и трудную задачу нужно было разршитъ, передъ пользою которой ничтожны были т пользы, которыя ты мн поставилъ на видъ. Богу угодно было послать мн страданія тлесныя и душевныя и всякія горькія и трудныя минуты, и всякія недоразумнія тхъ людей, которыхъ любила душа моя, а все на то, чтобы разршилась во мн та трудная задача, которая безъ того не разршилась бы во вки. Вотъ все, что могу теб сказать впередъ: остальное все договоритъ теб мое твореніе, если угодно будетъ святой вол ускорить его’.

Мы останавливаемся съ большимъ вниманіемъ на переписк Гоголя въ 1845 году. Годъ этотъ былъ замчательный въ жизни Гоголя: въ этомъ году онъ въ первый разъ предалъ сожженію написанный имъ второй томъ ‘Мертвыхъ душъ’. Принято обыкновенно думать, что Гоголь совершилъ это въ ненормальномъ состояніи своихъ умственныхъ способностей, что онъ находился въ это время въ такомъ же мрачномъ настроеніи, въ какомъ былъ и въ свои предсмертные часы, когда ‘Мертвыя души’ подверглись такому же ауто-да-фе во второй разъ. Но и при вторичномъ сожженіи ‘Мертвыхъ душъ’ предшествовавшее ему мрачное состояніе, если и было дйствительное, то было непродолжительное: въ три часа ночи Гоголь сжегъ ‘Мертвыя души’, а на другой день онъ съ раскаяніемъ объявилъ объ этомъ графу Т — ву, жаллъ, что у него не взяли бумагъ, когда онъ отдавалъ ихъ на храненіе тому же графу Т — ву, и приписывалъ сожженіе ихъ вліянію злого духа и съ того именно времени впалъ въ мрачное уныніе, въ которомъ находился до самой смерти. Въ 1845 году мы не видимъ ничего подобнаго. Онъ былъ очень боленъ и переносилъ сильныя тлесныя страданія.

Лченіе холодною водою, хотя не уничтожило болзни, но значительно ослабило ее, и Гоголь хотя и жалуется на свои страданія, но вмст съ тмъ говоритъ, что какой-нибудь боли душевной, душевнаго угнетенія не чувствуетъ никакого, что даже обычная прежде хандра къ нему не прикасалась. Итакъ, не мрачное настроеніе духа, вслдствіе болей физическихъ, было причиною перваго сожженія ‘Мертвыхъ дупгь’. Судя по тому, что онъ пишетъ Плетневу, общая ему разсказать подробно судьбу свою и внутреннюю жизнь, изъ чего Плетневъ пойметъ вс движенія и не будетъ ничему удивляться, надобно полагать, что съ Гоголемъ произошло то же самое, что въ декабр 1840 года, когда постило его, какъ онъ объяснялъ въ письм къ Аксакову, божественное озареніе. При постоянномъ стремленіи къ нравственному усовершенствованію, при непрерывной работ надъ собою въ этомъ направленіи, работ, соединенной всегда съ молитвою, Гоголю могло представляться въ вид озаренія свыше, что написанное не соотвтствуетъ поставленной задач ‘Мертвыхъ душъ’, служить ‘душ и душевному длу’ читателей, что тутъ для этой цли не сдлано того-то, опущено то-то. И вотъ, слдуя этому представленію, принятому за внушеніе свыше, онъ сжигаетъ написанное. И это дйствіе не только не повергаетъ его въ уныніе, а приводитъ, какъ сейчасъ увидимъ, въ восторгъ. Когда всть о сожженіи второго тома дошла до Россіи, то, вроятно, многіе обратились къ Гоголю съ вопросами: какъ, зачмъ, почему — совершилось такое чудовищное для нихъ, почитателей Гоголя, дло? — вотъ какъ отвчаетъ онъ одному изъ такихъ вопрошателей, въ 1846 году, въ своей ‘Переписк съ друзьями’.

‘Зачмъ сжегъ второй томъ ‘Мертвыхъ душъ’, что такъ было нужно. Не живетъ аще не умреть, говоритъ апостолъ. Нужно прежде умереть для того, чтобы воскреснуть. Не легко было сжечь пятилтній трудъ, произведенный съ такими болзненными напряженіями, гд каждая строка давалась потрясеніемъ, гд было много такого, что составляло мои лучшія помышленія и занимало мою душу. Но все было сожжено, и при томъ въ ту минуту, когда, видя передъ собою смерть, мн очень хотлось оставить посл себя хотя что-нибудь обо мн лучше напоминающее. Благодарю Бога, что далъ мн силу это сдлать. Какъ только пламя унесло послдніе листы моей книги, ея содержаніе вдругъ воскресло въ очищенномъ и свтломъ вид, подобно фениксу изъ костра, и я вдругъ увидлъ, въ какомъ еще безпорядк было то, что я считалъ уже порядочнымъ и стройнымъ. Появленіе второго тома въ такомъ вид, въ какомъ онъ былъ, произвело бы скоре вредъ, нежели пользу. Нужно принимать въ соображеніе не наслажденіе какихъ-нибудь любителей искусствъ и литературы, но всхъ читателей, для которыхъ писались ‘Мертвыя души’. Вывести нсколько прекрасныхъ характеровъ, обнаруживающихъ высокое благородство нашей породы, ни къ чему не поведетъ. Оно возбудитъ только пустую гордость, хвастовство. Многіе у насъ уже и теперь, особенно между молодежью, стали хвастаться не въ мру русскими доблестями и думаютъ вовсе не о томъ, чтобы ихъ углубить и воспитать въ себ, но чтобы выставить ихъ на показъ и сказать Европ: ‘Смотрите, нмцы! мы лучше васъ’! Это хвастовство губитель всего!.. Нтъ, бываетъ время, когда нельзя бываетъ устремить общество или даже все поколніе къ прекрасному, пока не покажешь всю глубину его настоящей мерзости, бываетъ время, что даже вовсе не слдуетъ говорить о высокомъ и прекрасномъ, не показавши тутъ же ясно, какъ день, путей и дорогъ къ нему для всякаго. Послднее обстоятельство было мало и слабо развито во второмъ том ‘Мертвыхъ душъ’, а оно должно было быть едвали не главное, а потому онъ и сожженъ. Не судите обо мн и не выводите своихъ заключеній: вы ошибетесь, подобно тмъ изъ моихъ пріятелей, которые, создавши изъ меня свой собственный идеалъ писателя, сообразно собственному образу мыслей о писател, начали было отъ меня требовать, чтобы я отвчалъ ими же созданному идеалу. Создалъ меня Богъ и не скрылъ отъ меня назначенія моего. Рожденъ я вовсе не затмъ, чтобы произвести эпоху въ области литературной. Дло мое проще и ближе, дло мое есть то, о которомъ прежде всего долженъ подумать всякій человкъ, не только одинъ я. Дло мое душа и прочное дло жизни. А потому и образъ дйствій моихъ долженъ быть проченъ, и сочинять я долженъ прочно. Мн не зачмъ торопиться, пусть ихъ торопятся другіе. Жгу, когда нужно жечь, и, врно, поступаю какъ нужно, потому что безъ молитвы не приступаю ни къ чему’.

По мр того, какъ Гоголь все дале и дале шелъ по пути нравственнаго усовершенствованія, ему стало представляться недостаточнымъ ограничиться изображеніемъ однихъ только лучшихъ и дурныхъ качествъ русской природы, оставивъ читателя безъ руководства, какъ разрабатывать въ себ лучшія качества. Уже въ письм къ Языкову, писанномъ въ 1844 г., Гоголь говоритъ о третьемъ том ‘Мертвыхъ душъ’. Предлагая Языкову разныя темы для его лирическихъ обличеній, Гоголь совтуетъ ему сдлать сильное лирическое воззваніе къ людямъ, не брегущимъ о душ своей, не брегущимъ до того, что она почти совсмъ потерялась у нихъ, превратилась въ плоть. ‘Завопи воплемъ, говоритъ онъ, и выставь такому человку вдьму — старость, къ нему идущую, которая вся изъ желза, предъ которою желзо есть милосердіе, которая ни крохи чувства не отдаетъ назадъ и обратно. О, если бъ ты могъ сказать имъ то, что долженъ сказать мой Плюшкинъ, если доберусь до третьяго тома ‘Мертвыхъ душъ’. Долженъ-ли былъ этотъ томъ быть послднимъ, т. е. по прежнему плану содержать лучшія качества русской природы, или быть только продолженіемъ второго тома и показывать всмъ дороги и пути къ высшему и прекрасному, какъ это намчено въ вышеприведенномъ нами письм, т. е. восполнить то главное, что мало и слабо было развито въ сожженномъ второмъ том ‘Мертвыхъ душъ’, за что т и подверглись сожженію,— однако жъ такого общаннаго Гоголемъ показанія для всякихъ путей и дорогъ къ высокому и прекрасному въ отдланной форм ‘Мертвыхъ душъ’ не явилось. Такимъ показаніемъ дорогъ и путей къ высокому и прекрасному, по намренію Гоголя, должна была служить вскор изданная имъ книга: ‘Избранныя мста изъ переписки съ друзьями’. Книга эта была приподнятіемъ завсы съ душевнаго дла Гоголя, раскрытіемъ для публики нкоторыхъ изъ тхъ душевныхъ дйствій и подвиговъ, которые онъ считалъ необходимымъ для своего нравственнаго усовершенствованія. Но раскрытіе это не было полнымъ, какъ показываетъ уже самое заглавіе книги, и не предполагалось быть. Въ предисловіи къ книг Гоголь говоритъ, что изъ своихъ послднихъ писемъ, которыя ему удалось получить назадъ, выбралъ только то, что относится къ вопросамъ, занимающимъ нын общество,— исключивъ при этомъ все то, что могло получить смыслъ только посл его смерти, такъ и то, что могло имть значеніе только для немногихъ. Между тмъ для пониманія душевнаго дла Гоголя и его самого нужны были именно, можетъ быть, т письма, которыя были писаны для немногихъ, можетъ быть только при помощи ихъ и могъ быть найденъ ключъ хотя къ нкоторому разумнію Гоголя. Изданное же безъ всякого поясненія собраніе разнородныхъ писемъ, большею частью самаго ординарнаго характера, но вмст съ тмъ поражавшихъ мстами странными воззрніями, не совмщавшимися съ тмъ понятіемъ, какое имли вс о личности Гоголя, собраніе это произвело въ русской публик всеебщее недоумніе и разочарованіе.

Прежде, однако жъ, чмъ начать рчь объ этомъ, постараемся выяснить внутреннее душевное дло Гоголя, характеръ тхъ дйствій и подвиговъ, которые онъ считалъ необходимымъ совершить посл того, какъ извстнымъ божественнымъ внушеніемъ удостоврился въ возложенной на него свыше миссіи совершить трудъ, долженствующій пролить на всю Россію особенный свтъ, и вмст съ тмъ получилъ планъ, какъ его исполнить и какъ нравственно воспитать свою душу, чтобы удостоиться привесть его въ исполненіе.

Съ того времени, какъ Гоголь сталъ воспитывать свою душу, т. е. впалъ въ преобладающее религіозное настроеніе, онъ съ одной стороны возбудилъ такое же настроеніе во многихъ своихъ близкихъ знакомыхъ, съ другой, естественно сблизился съ многими новыми лицами такого же настроенія, которыя прежде или вовсе не были съ нимъ знакомы, или не были къ нему до тхъ поръ близки. Изъ всхъ этихъ лицъ около него образовалось особое общество людей, воспитывающихъ свои души. Это общество не было регламентировано, не имло никакихъ особыхъ уставовъ и правилъ, но оно внутренно сознавалось принадлежащими къ нему, какъ христіаиское братство, какъ братство людей, ршившихся воспитывать свою душу. Въ письм своемъ А. О. С — ой отъ 24-го октября 1844 года, разсказывая о томъ, что многіе изъ его знакомыхъ ‘подозрваютъ его въ двуличности или какой-то Макіавелевой штук’ и точно боятся его, онъ пишетъ, что это сначала сердило его и онъ желалъ оправдаться, хоть оправдываться было не въ чемъ, такъ какъ никакихъ обвиненій не высказывалось, что теперъ онъ предоставилъ все это времени и, бывши въ Москв и Петербург, избгалъ всякихъ объясненій, чмъ скоре отталкивалъ, чмъ привлекалъ пріятелей. ‘Мн,— продолжаетъ Гоголь,— нуженъ былъ душевный монастырь. Вамъ это теперь понятно, потому что мы сошлись съ вами вслдствіе взаимной душевной нужды и помощи, и потому имли случай, хотя съ нкоторыхъ сторонъ, узнать другъ друга, но они этого не могли понять. Изъ нихъ, вы сами знаете, никто не воспитывается, стало быть всякій поступокъ они могли перетолковать по своему’. Въ письм 1845 г. г-ж NN., говоря о недоразумніяхъ по отношенію къ нему литературныхъ пріятелей, Гоголь пишетъ: ‘всего этого, что произошло со мною (со времени его душевнаго воспитанія), не могли узнать мои литературные пріятели. Въ продолженіе странствованія, моего внутренняго душевнаго воспитанія, я сходился и встрчался съ другими родственне и ближе потому, что уже душа слышала душу, а потому и знакомство завязывалось прочне прежняго. Доказательство этого вы можете видть на себ. Вы были знакомы со мной прежде и въ Петербург, и въ другихъ мстахъ, но какая разница между тмъ знакомствомъ и знакомствомъ въ Ницц! не кажется-ли вамъ самимъ, что мы другъ друга какъ будто только узнали? Въ послднее время у меня произошли такія знакомства, что съ одного другого разговора уже обоимъ казалось, какъ будто вкъ знали другъ друга… Христосъ не повелвалъ намъ быть друзьями, но повелвалъ бытъ братьями. Да и можно-ли сравнить гордое дружество, подчиненное законамъ, которые начертываетъ самъ человкъ, съ тмъ небеснымъ братствомъ, котораго законы начертаны на небесахъ? Т, которыхъ души загорлись такою любовью, сходятся сами между собою, ничего не требуя другъ отъ друга, никакихъ не произнося клятвъ и увреній, чувствуя, что связь такая уже вчная, что разсердиться они не могутъ, потому что все простится и трудно бы имъ было выдумать чмъ оскорбить другого. Есть много достойныхъ людей, которые думаютъ, что они христіане, но они христіане только въ мысляхъ, но не въ жизни и не въ дл: они не внесли еще Христа въ самое сердце своей жизни, во вс дйствія свои и поступки. Есть также и такіе, которые потому только считаютъ себя христіанами, что отыскали въ евангельскихъ истинахъ кое-что такое, что показалось имъ подкрпляющимъ любимыя ихъ идеи. А потому вы испробуйте сами NN. (одного литератора), заговорите съ нимъ о такихъ пунктахъ, на которыхъ узнается какъ далеко ушелъ человкъ въ христіанств, испробуйте его мнніе о другихъ христіанахъ: отзывается-ли онъ о нихъ, какъ христіанинъ, и если, по словамъ вашимъ, онъ иметъ въ васъ такую же нужду, какъ вы во мн, то сдлайте для него то, что предписываетъ вамъ истинная братская любовь, уврачуйте что найдете въ болзненномъ состояніи, умягчите съ небесною кротостью что зачерствло, не показывайте моихъ писемъ ни ему, никому’.

Итакъ, люди, съ которыми теперь сближался и среди которыхъ онъ мало-по-малу сдлался центромъ, были люди христіански воспитывающіе свою душу, чмъ они и отличали себя отъ другихъ, иногда во всхъ отношеніяхъ достойныхъ, но не заботившихся о христіанскомъ воспитаніи своей души.

Въ чемъ состояло это воспитаніе?

Первое условіе, необходимое для этого воспитанія, была постоянная молитва за себя и за всхъ, неукоснительное обращеніе къ Богу при всякомъ начинаніи, при всякомъ затрудненіи, при всякомъ дл, съ испрошеніемъ его благословенія и помощи. Молитв Гоголь придавалъ самое важное значеніе въ жизни. Съ нкоторыми лицами благочестивыми онъ велъ переписку, которая вся почти состояла въ просьб молитвъ за него и въ благодарности за эти молитвы. Въ собственной усиленной молитв съ устремленіемъ всхъ силъ своихъ къ Богу онъ видлъ надежный путь для непосредственнаго сближенія, для полученія откровеній. Мы видли уже изъ письма его къ Языкову, какъ можно получить черезъ молитву свыше божественныя внушенія даже въ литературной работ. Онъ не сомнвался, что черезъ усердную молитву можно получить даръ для исцленія больныхъ. . В. Чижовъ, это товарищъ по служб въ университет, жившій съ нимъ въ 1843 году въ Рим, разсказываетъ о немъ, между прочимъ, такой случай, въ доказательство тогдашняго сильнаго религіознаго напряженія въ Гогол: ‘Въ то время одна дама, съ которой я былъ очень друженъ, сдлалась сильно больна. Я посщалъ ее иногда нсколько разъ въ день и обыкновенно приносилъ извстіе о ней. Гоголь зналъ ее только по наслышк. Однажды, когда я опасался, чтобы у ней не было антонова огня въ ног, Гоголь просилъ меня зайти къ нему. Я захожу, и онъ посл коротенькаго разговора спрашиваетъ: ‘Была ли она у святителя Митрофана? — я отвчаю: ,,не знаю’.— Если не была, скажите ей, чтобы она дала обтъ помолиться у его гроба. Сегодня за нее здсь сильно молился одинъ человкъ, и передайте ей его убжденіе, что она будетъ здорова. Только пожалуйста не говорите, что это отъ меня’. По моимъ соображеніямъ,— прибавляетъ Чижовъ,— это былъ самъ Гоголь, потому что изъ всхъ знакомыхъ больной, тогда былъ въ Рим, кром меня, еще одинъ только Р — въ, человкъ весьма добрый, благородный, но, кажется, не изъ молящихся. Онъ полюбилъ эту даму, но все-таки не до такой степени, чтобы за нее усердно молиться’.

Но молитва должна обнаруживаться не въ словахъ только, а въ длахъ. ‘Молитва святое дло,— пишетъ Гоголь матери,— но помните, что она ничтожна, если не сопровождена святыми длами. Молитву длъ, а не молитву словъ требуетъ отъ насъ Іисусъ. Не думайте, чтобы вы были, бдны для того, чтобы помогать другимъ. Для этого не можетъ быть бденъ человкь. Не богатствомъ, не деньгами мы можемъ помогать другимъ, но гораздо боле мы можемъ помогать сердечнымъ участіемъ, душевнымъ словомъ, воздвигни, ободряя, падшій духъ’.

Сообразно такому взгляду на молитву, вся жизнь воспитывающихъ душу должна была быть какъ бы продолженіемъ молитвы, выражаться въ постоянной любви другъ къ другу и попеченіи другъ о друг. Въ обыкновенномъ ход жизни старалась просвтить другъ друга въ истинахъ христіанскихъ. А. О. С — ва разсказываетъ, что во время пребыванія Гоголя въ Ницц въ 1843 г. онъ почти каждый день обдалъ у нея, и посл обда сейчасъ вытаскивалъ изъ кармана тетрадь выписокъ изъ святыхъ отцовъ и читалъ, но не Илліаду уже, какъ прежде. Иногда читалъ сочиненія Марка Аврелія и съ умиленіемъ говорилъ: ‘божусь Богомъ, что ему недостаетъ только быть христіаниномъ’. Въ то время на нее иногда находила непонятная тоска. Гоголь списалъ собственноручно 14 псалмовъ и заставлялъ ее учить ихъ наизусть. Посл обда онъ спрашивалъ у нея урокъ, какъ спрашиваютъ у дтей, и лишь только она хоть немножко заикалась на слов, онъ говорилъ: ‘не твердо’, и отсрочивалъ урокъ до другого дня. Затмъ, если въ сред воспитывающихъ душу что-нибудь случалось особенное, что выходило изъ порядка обыкновенной жизни — не ладилось что-нибудь въ длахъ, находило недоумніе и сомнніе, какъ поступить въ такомъ или другомъ случа, возникало недовріе къ своимъ силамъ,— тогда или по его просьб или даже безъ просьбы ему приходили на помощь его товарищи и помогали своими совтами и наставленіями. Писемъ по такимъ случаямъ много помщено Гоголемъ въ ‘избранныхъ мстахъ переписки’. Но гораздо важне и интересне т письма, которыхъ нтъ тамъ, которыя вызваны были нуждами чисто душевными — невріемъ и отчаяніемъ въ своемъ спасеніи, уныніемъ и т. д., и т. д. Успокоить такого рода страждущихъ, утшить, ободрить, влить надежду и упованіе, Гоголь былъ великій мастеръ….

Въ письм къ Шевыреву, напечатанномъ въ ‘Избранныхъ мстахъ’ подъ заглавіемъ: ‘Совты’, Гоголь объ этой своей дятельности по даванію совтовъ говоритъ слдующее:

‘Уча другихъ, также учишься. Посреди моего болзненнаго и труднаго бремени, къ которому присоединились еще и тяжелыя страданія душевныя, я долженъ былъ вести такую дятельную переписку, какой никогда у меня не было дотол. Какъ нарочно, почти со всми близкими душ моей случилисъ въ это время внутреннія событія и потрясенія. Все какимъ-то инстинктомъ обращалось ко мн, требуя помощи и совта. Тутъ только узналъ я близкое родство человческихъ душъ между собою. Стоитъ только хорошенько выстрадаться самому, какъ уже вс страдающіе становятся теб понятны, и почти знаешь, что нужно сказать имъ. Этого мало, самый умъ проясняется: дотол скрытыя положенія и поприща людей становятся теб извстны, и длается видно, что кому изъ нихъ потребно. Въ послднее время мн случалось даже получать письма отъ людей, мн почти вовсе незнакомыхъ, и давать на нихъ отвты такіе, какихъ бы я не сумлъ дать прежде. А между тмъ я ничуть не умне никого. Я знаю людей, которые въ нсколько разъ умне и образованне меня и могли бы дать совты въ нсколько разъ полезнйшіе моихъ, но они такъ не длаютъ и даже не знаютъ, какъ это сдлать. Великъ Богъ, насъ умудряющій! И чмъ же умудряющій? Тмъ самымъ горемъ, отъ котораго мы бжимъ и хотимъ скрыться. Страданіями и горемъ опредлено намъ добывать крупицы мудрости, не пріобртаемой въ книгахъ. Но кто уже пріобрлъ одну изъ этихъ крупицъ, тотъ уже не иметъ правъ скрывать ее отъ другихъ. Она не твоя, но Божье достояніе. Богъ ее выработалъ въ теб: вс же дары Божьи даются намъ затмъ, чтобы мы служили ими собратьямъ нашимъ. Онъ повеллъ, чтобы ежеминутно учили мы. другъ друга. Итакъ, не останавливайся, учи и давай совты’. Дале Гоголь говоритъ, что каждое наставленіе и совтъ, который даешь другимъ, его-то въ тоже время обращай и къ себ, имй всегда въ предмет себя прежде другихъ.

Причину, по которой очень многіе стали обращаться къ нему за совтами, Гоголь видлъ въ своихъ страданіяхъ. Но причина, почему вс стали обращаться къ нему за совтами, конечно, была не эта, а та общая симпатія и извстность, которую онъ пріобрлъ своими сочиненіями, для стоявшихъ близко къ нему его симпатическая личность, для всхъ же вообще, пользовавшихся его совтами, то искусство понимать человческую душу въ томъ или другомъ ея состояніи и дйствовать на нее тмъ или другимъ, смотря, что требуется для нея этимъ состояніемъ. Въ письм своемъ 1847 года Плетневу, который остерегалъ его не предаваться доврчиво людямъ и не полагаться на всякія слова и общанья, Гоголь отвчаетъ, что напрасно онъ представляетъ его прыткимъ, самолюбивымъ юношей, котораго можно усладить похвалами и всякими вжливыми обхожденіями со стороны значительныхъ людей, что онъ не обольщался словами человка даже и тогда, когда мене зналъ свтъ и былъ далеко невоспитанне теперешняго. ‘Драгоцнный даръ слышать душу человка,— говоритъ Гоголь,— мн, уже былъ издавна дарованъ Богомъ, и въ неразвитомъ моемъ состояніи онъ уже руководилъ меня въ разговорахъ съ людьми и передо мной сами собой отдлялись звуки истинные отъ звуковъ фальшивыхъ въ одномъ и томъ же человк’.

Вотъ этимъ великимъ даромъ — слышать душу человка, примчать, что производитъ въ ней дисгармонію, и умньемъ тронуть такія въ ней струны, которыя бы уничтожили въ ней эту дисгармонію и привели ее въ спокойное и даже радостное состояніе, Гоголь и пріобрлъ себ популярность въ качеств совтодателя. Въ мастерств примняться къ данному состоянію человка говорить или писать такъ, какъ требовало это состояніе, Гоголь, говорятъ, не имлъ себ равнаго.

Въ 1844 году на С. Т. Аксакова, человка въ то время уже очень почтенныхъ лтъ, неизвстно отчего напала страшная хандра, какъ можно судить по письму Гоголя. Ему стало представляться, что онъ не мало жизни провелъ въ бездйствіи и праздности, что длалъ много длъ недостойныхъ, что ему необходимо перемниться и начать новую жизнь. Все это онъ откровенно, какъ видно изъ письма Гоголя, объяснилъ послднему. И вотъ что Гоголь написалъ ему отъ 16 мая 1844 года въотвтъ.

‘Я получилъ ваше милое и откровенное письмо. Прочитавъ его, я мысленно васъ обнялъ и поцловалъ, и потомъ засмялся… Все это ваше волненіе и мысленная борьба есть больше ничего, какъ дло нашего общаго пріятеля, всмъ извстнаго, именно Чорта. Но вы не упускайте изъ виду, что онъ щелкоперъ и весь состоитъ изъ надуванья. Изъ чего вы вообразили, что вамъ нужно пробуждаться или повести другую жизнь? Ваша жизнь слава Богу такъ безукоризненна, прекрасна и благородна, какъ дай Богъ всмъ подобную… Одинъ упрекъ вамъ слдуетъ сдлать въ излишеств страстнаго увлеченія во всемъ: какъ въ самой дружеской привязанности и сношеніяхъ вашихъ, такъ и во всемъ благородномъ и прекрасномъ, что ни исходитъ отъ васъ. Итакъ, глядите твердо впередъ и не смущайтесь тмъ, если въ жизни вашей есть пустые и бездйственные годы. Отдохновеніе намъ нужно. Такіе годы бываютъ въ жизни всхъ людей, хотя бы они были самые святые. А если вы отыскиваете въ себ какія-нибудь гадости, то этимъ слдуетъ не то, что смущаться, а благодарить Бога за то, что они въ насъ есть. Не будь въ насъ этихъ гадостей, мы бы занеслись Богъ знаетъ какъ, и гордость наша заставила бы насъ надлать множество гадостей, несравненно важнйшихъ… Итакъ, ваше волненіе есть просто дло чорта. Вы эту скотину бейте по морд и не смущайтесь ничмъ. Онъ, точно мелкій чиновникъ, забравшійся въ городъ будто бы на слдствіе. Пыль запуститъ всмъ, распечетъ, раскричится. Стоитъ только немножко струсить и податься назадъ — тутъ-то онъ и пойдетъ храбриться. А какъ только наступить на него, онъ и хвостъ подожметъ. Мы сами длаемъ изъ него великана, а въ самомъ-то дл онъ чортъ знаетъ что. Пословица не бываетъ даромъ, а пословица говоритъ: хвалился чортъ всмъ міромъ завладть, а Богъ ему и надъ свиньей не далъ власти. Его тактика извстна: увидвши, что нельзя склонить на какое-нибудь скверное дло, онъ убжитъ бгомъ, а потомъ подойдетъ съ другой стороны, въ другомъ вид, нельзя ли какъ нибудь привести въ уныніе, шепчетъ: смотри какъ у теоя много мерзостей — пробуждайся, когда не зачмъ и пробуждаться, потому что не спишь, а просто не видишь его одного. Словомъ: пугать, надрать, приводить въ уныніе это его дло. Онъ очень знаетъ, что Богу не любъ человкъ унывающій, пугающійся, словомъ: неврующій въ его небесную любовь и милость: вотъ и все. Вамъ слдовало бы просто не глядя на него выполнить буквально предписанье (читать книгу, подаренную Гоголемъ съ совтомъ читать), руководствуясь только тмъ, что дареному коню въ зубы не глядятъ. Вы бы, можетъ быть, нашли только подтвержденіе тому, чему вы вруете и въ васъ есть, и тогда становилось бы все ясне и утвердительне на своихъ мстахъ, воцаривъ чрезъ то строгій порядокъ въ самую душу’.

Совсмъ въ другомъ тон другое, писанное въ слдующемъ году, по случаю полученнаго отъ Аксакова горестнаго извстія, что онъ потерялъ глазъ и опасается за другой. Вмсто жалости и соболзнованія письмо принимаетъ тонъ жесткій и даже суровый, иметъ видъ упрека за недовріе къ благости Божьей. Издатель ‘Записокъ’, приводя его, замчаетъ, что въ немъ утшенія Гогодя холодны, ‘въ которыхъ, повидимому, мало участвовало сердце’.

Но когда подумаешь, то становится понятнымъ, почему Гоголь принимаетъ здсь тонъ, нисколько не похожій на тонъ предыдущаго письма. Тамъ скорбь Аксакова происходила отъ пустой хандры, нагнанной собственнымъ измышленіемъ. А потому легко было прогнать эту хандру, обративъ все дло въ шутку юмористическимъ изображеніемъ бса, который старается смутить добрыхъ людей, указавъ при этомъ на несомннныя достоинства Аксакова и на то, что безъ недостатковъ нтъ человка въ семъ мір. Здсь представлялось горе не выдуманное, а слишкомъ реальное, и притомъ большое, какъ потеря глазъ. Сожалніемъ и соболзнованіемъ можно было только увеличить тоску и уныніе, въ которомъ и безъ того находился человкъ, испытывающій подобное бдствіе. Надобно открыть другіе, высшіе горизонты и на нихъ устремить мысль страждущаго. И вотъ почему письмо получаетъ, повидимому, такой холодный видъ, идущій якобы не отъ сердца.

‘И вы больны, и я боленъ,— пишетъ Гоголь.— Покоримся же тому, кто лучше насъ знаетъ что намъ нужно и что для насъ лучше, я помолимся Ему о томъ, чтобы помогъ намъ умть покориться Ему. Вспомнимъ только одно, что въ Его власти все и все Ему возможно. Возможно все отнять у насъ, что мы считаемъ лучшимъ, а въ награду за то дать намъ лучшее всего того, чмь мы дотол владли. Отнимая мудрость земную, даетъ Онъ мудрость небесную, отнимая зрніе чувственное, даетъ зрніе духовное, съ которымъ видимъ т вещи, предъ которыми пыль вс вещя земныя, отнимая временную, ничтожную жизнь, даетъ намъ жизнь вчную, которая передъ временной тоже, что все передъ ничто. Вотъ что мы должны ежеминутно говорить другъ другу. Мы, еще досел не привыкнувшіе къ вчному закону дйствій, который совершается для всхъ непреложно въ мір, и желающіе для себя непрерывныхъ исключеній, мы, малодушные, способны позабывать на всякомъ шагу то, что должны вчно помнить, наконецъ, мы, неимющіе даже благородства духа ввриться Тому,кто стоитъ того, чтобы на него положиться. Простому человку мы ввряемся, который даже намъ не показалъ и знаковъ, достаточныхъ для доврія, а Тому, кто насъ окружилъ вчными свидтельствами любви своей, Тому только не вримъ, взвшивая подозрительно всякое Его слово. Вотъ что мы должны говорить ежеминутно другъ другу, о чемъ я вамъ теперь напоминаю, о чемъ вы мн напоминайте’.

Однимъ изъ главныхъ душевныхъ подвиговъ Гоголя была его непрестанная забота о всхъ воспитывающихъ душу, также и вообще о всхъ тхъ, кто обращался къ нему за совтомъ, какъ въ обыкновенныхъ длахъ житейскихъ, онъ немедленно спшилъ съ помощью, которая оказывалась нужною, пособіемъ или наставленіемъ или указаніемъ пути, совтомъ, такъ особенное вниманіе оказывалъ къ потребностямъ душевнаго дла, какъ скоро такія въ комъ нибудь представлялись. Онъ считалъ наивысшимъ долгомъ христіанской любви просвтить и направить на путь истины заблудшагося, успокоить сомннія и поддержать колеблющагося, ободрить унывающаго, умиротворить раздраженіе волнующагося, смягчить и облегчить душевныя боли скорбящаго. Приступая къ каждому изъ такихъ длъ, онъ предварительно молился Богу, прося его о томъ, чтобы онъ помогъ ему оказать требуемую помощъ въ такомъ вид, чтобы отъ этого дйствительно вышла польза для души больной, а не причинилось еще большее для нея безпокойство. Въ 1845 году вышелъ съ Гоголемъ такой случай. Одна дама изъ круга близкихъ къ нему лицъ, узнавъ изъ письма Гоголя, писаннаго къ другому лицу, что Гоголь поручаетъ этому лицу деньги съ изданныхъ тогда его сочиненій откладывать для поддержки являющихся молодыхъ талантовъ, остановила это распоряженіе впредь до новаго увдомленія Гоголя — остановила потому, какъ писала она, что у Гоголя есть своя семья, мать и сестры, которыя требуютъ помощи, что, кром того, нельзя-же и самому Гоголю сидть голодомъ, да что, наконецъ, и жертвовать пока еще нечмъ. Распоряженіемъ г-жи NN. Гоголь остался очень недоволенъ, отвчалъ ей предлиннымъ письмомъ, въ которомъ доказывалъ необходимость сдланнаго имъ пожертвованія и что его никакимъ образомъ не должно было останавливать, въ заключеніе же письма писалъ слдующее: ‘Сужденія ваши, кром того, что невпопадъ,— они лишены силы сердечнаго убжденія, въ нихъ отсутствіе того, что можетъ тронуть душу. Прежде, нежели писать, помолитесь Богу, чтобы онъ вамъ далъ слово убжденія, взгляните также на самихъ себя, имйте для этого на стол духовное зеркало, т. е. какую-нибудь духовную книгу, въ которую можетъ смотрться душа ваша. Вс мы вообще слишкомъ привыкли къ рзкости и мало глядимъ на себя въ то время, когда длаемъ другому упреки. Очень чувствую, что и я говорю вамъ въ этомъ письм, можетъ бытъ, слишкомъ дерзко и самоувренно. Такова природа человческая, повсюду перельетъ и все доведетъ до излишества, даже защищая самое святое дло, она покажетъ въ своихъ словахъ увлеченіе человческое, стало быть, низкое и не достойное предмета. Добрый мой другъ, будемъ смиренны въ упрекахъ относительно другихъ, но не относительно насъ съ вами. Мы люди свои’. Изъ этихъ словъ видно, что, кром молитвы, передъ тмъ, какъ обращаться къ кому съ совтомъ или упрекомъ по душевному, онъ находитъ, чтобъ подающій посмотрлъ прежде всего на самого себя. Это та же самая мысль, которую онъ, какъ мы видли, выражаетъ и въ стать ‘Совты’, напечатанной въ ‘Избранныхъ мстахъ’. Каждое письмо, которое онъ писалъ къ другимъ по душевному длу, было вмст съ тмъ поводомъ взглянуть въ свою душу, посмотрть, не закралось-ли и въ нее, что заслуживало бы также упрека или также наставленія, какіе находилъ сдлать другому. Понятно посл этого, почему Гоголь такъ высоко смотрлъ на свою переписку и почему считалъ полезнымъ выдать свои письма въ свтъ, въ твердой увренности, что они послужатъ тмъ показателемъ путей къ высокому и прекрасному, которое онъ находилъ нужнымъ дать обществу прежде, чмъ въ ‘Мертвыхъ душахъ’ будутъ выведены и показаны лучшія свойства русской природы. А можетъ быть это было только подготовительнымъ матеріаломъ или правильне сказать, что по надеждамъ Гоголя должно было вызвать этотъ матеріалъ, когда читающіе его книгу и не согласные съ нею будутъ писать и выкладывать правду обо всемъ.

Въ предисловіи къ ‘Переписк’, Гоголь говоритъ, что онъ издаетъ эту книгу потому, что онъ хилъ и чувствуетъ, что долго не проживетъ, а теперь отправляется въ отдаленное путешествіе, во время котораго все можетъ случиться, потому издаетъ эту книгу въ искупленіе безплодности прежде имъ напечатанныхъ сочиненій, такъ какъ въ издаваемыхъ письмахъ, по признанію тхъ, къ кому они были писаны, находится боле нужнаго человку, чмъ въ его прежнихъ сочиненіяхъ. Такое заявленіе Гоголя о безплодности всхъ его прежнихъ сочиненій съ перваго взгляда можетъ представиться страннымъ, такъ какъ въ это самое время, когда Гоголь писалъ такое предисловіе, онъ заботился объ изданіи своихъ прежнихъ сочиненій. Но надобно имть въ виду, что здсь сочиненія разсматриваютоя чисто съ христіанской точки въ значеніи ихъ для душевнаго дла и въ этомъ только отношеніи сравниваются съ издаваемою теперь перепискою, письма которой, по оцнк тхъ, воспитывающихъ свою душу людей, къ которымъ они писаны, содержатъ боле нужнаго для христіанина, чмъ прежнія сочиненія.

Въ дополненіе къ этому собственному заявленію Гоголя, мы должны принять слдующія обстоятельства.

Гоголь говоритъ о себ, что онъ въ молодые годы никогда не думалъ быть писателемъ, мечтою его была всегда государственная служба, и онъ, даже посл первыхъ блестящихъ опытовъ на литературномъ поприщ, утвердился здсь навсегда не прежде, какъ окончательно убдившись, что на писательской можно служить также государству, какъ и на прямой служб. Въ такомъ убжденіи онъ принялся за писаніе ‘Мертвыхъ душъ’ и такъ смотрлъ все время ихъ писанія за границей на себя, какъ на состоящаго въ дйствительной государственной служб. Вотъ почему, когда первый томъ ‘Мертвыхъ душъ’ былъ конченъ, публика, принявшая его съ восторгомъ, съ нетерпніемъ ожидала второго, а второй томъ Гоголю, вслдствіе совершившагося въ немъ переворота, не давался. Онъ сильно тяготился этою своею неисправностію по служб и писалъ, какъ мы знаемъ, А. С — вой, что ему стыдно хать въ Россію, какъ человку, котораго послали за дломъ, и который теперь долженъ пріхать съ пустыми руками. Посл сожженія второго тома въ 1845 г., эта мысль должна была давить его еще боле, теперь нельзя было даже самому себ сколько-нибудь приблизительно опредлить, когда онъ будетъ въ состояніи не то, что кончить свою книгу, а даже прочно начать такъ, чтобы она подходила къ уровню его новыхъ идеаловъ. Надобно было необходимо представить публик такое, изъ чего бы видно было, что онъ не сидитъ даромъ, и что было бы для нея если не боле, то ничуть не мене полезно ‘Мертвыхъ душъ’, въ новомъ предносящемся въ его мысляхъ вид. Такимъ именно подаркомъ для публики представлялось ему изданіе ‘Переписки съ друзьями’.

Къ этому присоединилось еще другое обстоятельство. Въ то время, когда Гоголя постило озареніе свыше, произведшее въ немъ такой огромный внутренній переворотъ, онъ въ благодарность Богу за это озареніе далъ, вроятно, обтъ совершить путешествіе въ Іерусалимъ, поклониться святому гробу. Такъ мы предполагаемъ, потому что по прізд изъ-за границы въ Москву, гд прежде онъ намревался пробыть долго, вскор здсь разнесся слухъ, что Гоголь собирается хать за границу, Аксаковы сначала не поврили этому, но потомъ спросили самого Гоголя, ‘правда-ли это’, Гоголъ отвчалъ неопредленно: ‘можетъ быть’. Вскор, однако-жъ, сказалъ ршительно, что детъ и не можетъ здсь оставаться доле, потому что не можетъ писать и что такое положеніе разрушаетъ его здоровье. Черезъ нсколько дней посл этого объявленія,— продолжаетъ Аксаковъ,— часовъ въ 7 посл обда, вдругъ вошелъ къ намъ Гоголь съ образомъ Спасителя, съ сіяющимъ и просвтленнымъ лицомъ и сказалъ: ‘Я все ждалъ, что кто-нибудь благословитъ меня образомъ, но никто не сдлалъ этого. Наконецъ, Иннокентій благословилъ меня и теперь я могу объявить, куда ду: я ду къ Гробу Господню’. Гоголь провожалъ преосвященнаго Иннокентія и этотъ на прощаніе благословилъ его образомъ. Гоголь увидалъ въ этомъ указаніе свыше. Одна пожилая женщина, любимая и уважаемая Гоголемъ, сказала ему, что она будетъ ожидать отъ него описанія святыхъ мстъ. Гоголь отвтилъ: ‘Можетъ быть и опишу вамъ ихъ, но для этого мн надобно очиститься и быть готову’. Какъ путешествіе въ Европу было дломъ самымъ обыкновеннымъ въ нашемъ культурномъ общсств, такъ, напротивъ, путешествіе въ Іерусалимъ, со временъ Петра, между образованными людьми нашего общества встрчается, какъ рдкое явленіе. Натурально, что намреніе такого вполн свтскаго писателя, котораго сочиненія никакъ не давали основанія предполагать въ немъ глубоко-религіознаго человка, хать въ Іерусалимъ для поклоненія Гробу Господню, удивило и изумило всхъ. Даже ближайшіе друзья Гоголя, какъ Аксаковы, знавшіе о совершившемся въ немъ внутреннемъ переворот и усилившемся въ немъ религіозномъ настроеніи, все-таки не могли объяснить себ, какіе именно мотивы располагаютъ его, человка больного, предпринять столь трудное и отдаленное путешествіе. Интересно письмо, въ которомъ, между прочимъ, на этотъ вопросъ отвчаетъ Гоголь Аксакову…

Г. З<. Елисеевъ.

‘Русское Богатство’, No 1, 1902.

Читайте также: