Гофманская капля, Даль Владимир Иванович, Год: 1846

Проза
Время на прочтение: 68 минут(ы)
Скачать в PDF

СОЧИНЕНІЯ В. И. ДАЛЯ.

ПОВСТИ И РАЗСКАЗЫ.

ТОМЪ I.

Изданіе третье.

ИЗДАНІЕ КНИГОПРОДАВЦА-ТИПОГРАФА М. О. ВОЛЬФА.

С.-ПЕТЕРБУРГЪ,
Гостиный дворъ, NoNo 17 и 18

МОСКВА,
Петровка, домъ Михалкова, No 5

1883.

ГОФМАНСКАЯ КАПЛЯ.

Повсть.

Зала благороднаго собранія стариннаго удльнаго, а нын губернскаго города Тугарина, освщена была какъ щитъ на потшныхъ огняхъ. Свтъ падалъ сквозь цльныя зеркальныя стекла, недавно выписанныя дворянствомъ въ честь новаго губернатора и на прощанье со старымъ, яркая полоса ложилась во всю ширину зданія поперегъ улицы, загроможденной каретами, колясками, дрожками: кучера и выносные расхаживали въ толп любопытнаго народа и заглядывали въ окна, въ окнахъ мелькали головы, проносились попарно, и подавали зрителямъ на улиц поводъ къ разнымъ толкамъ и замчаніямъ.
Молодой кучеръ, котораго баринъ недавно обзавелся выписанными изъ Казани пролетками, гордо подбоченивался и, глядя на яркія окна, передвигалъ по временамъ шляпу съ уха на ухо. ‘Вотъ они’, — сказалъ онъ товарищу: — ‘близнецы наши, вишь несутся: что ни есть лучшихъ выбираютъ барышень!’
— Нтъ,— замтилъ тотъ: — намедни одинъ изъ нихъ, видалъ я у предводителя, съ прокурорскою тещею пустился, да такъ вотъ и разсыпается мелкимъ бсомъ передъ ней!
— Ужь нечего сказать, что уметъ угодить на всякаго,— сказалъ опять первый: — и на вс руки удалъ, хоть куда хочешь. Хватъ дтина такой, откуда что у него берется!
— Да который же это изъ нихъ, вотъ что пронесся по окнамъ?
— А Богъ ихъ разберетъ, я, признаться, о сю пору не распознаю ихъ. Это, говорятъ, Ефремъ Поликарповичъ — это Малахій Поликарповичъ, а поглядишь — все одно, не распознаешь, ровно оборотни какіе.
— А что ты шутишь? да, можетъ статься, и правда, что оборотни, то одинъ на двое разсыплется, то двое въ одного сойдутся…
— Вотъ штука, парень! Куда же онъ кости да мясо свое днетъ, какъ двое-то въ одного сойдутся?
— Куда! ты говори! кто, братъ, съ кмъ поведется, съ тмъ и спознается.
— Ну?
— Ну, и только. Теб костей своихъ некуда двать: а люди сказку сложили про скатерть хлбосолку, сапоги самоходы да шапку-невидимку, такъ съ чего-нибудь да взяли.
— Извстно, взяли съ чего…
— А съ чего?
— Да съ чего! съ того и взяли, что сказка. На то она сказка.
— Анъ быль!
— Ой ли быль?
— То-то и есть, братъ.
Между тмъ, балъ былъ въ самомъ разгар, губернаторъ, предсдатели палатъ, прокуроръ, часть совтниковъ и членовъ, врачебная управа — это все сидло въ особой комнат за зелеными столами, и только пятый выходилъ иногда, смнившись, освжиться въ танцовальную залу, гд было столько свта, блеска, пригожества и веселья, — гд все было шумно, празднично, великолпно, все кипло жизнію, суетой, все плясало, прыгало, бгало, всякій разсказывалъ, хохоталъ — одинъ только Иванъ Максимовичъ, который здитъ въ собраніе для того, чтобъ выспаться, вздремнулъ подъ шумокъ въ углу, на креслахъ, сложивъ руки на груди, потому что он вокругъ живота не сходились, и одобрительно киваетъ головой, какъ будто соглашается съ говоромъ ста человкъ, сидвшихъ и расхаживавшихъ взадъ и впередъ въ одной съ нимъ зал. Вице-губернаторъ, причисляя себя еще къ молодежи, управлялъ пляской, фигурами, музыкой и оживлялъ радушнымъ усердіемъ своимъ къ этому длу цлое собраніе, а Иванъ Максимовичъ былъ, казалось, отъ природы на то назначенъ, чтобъ нехотя потшать и забавлять людей. И чмъ же? иной вкъ бьется изъ того, чтобъ посмшить людей, надсдается и надрывается, чтобъ сорвать съ толпы одобрительный хохотъ, и скромное желаніе это не всегда ему удается, Иванъ Максимовичъ, напротивъ, не длалъ ровно ничего съ вдома своего для общей пользы и увеселенія, и собственно бездйствіемъ своимъ смшилъ до упаду. Онъ только сидлъ и дремалъ, выходилъ изрдка на воздухъ освжиться, спрашивалъ стаканчикъ горячаго, или закусочку, и опять садился дремать, а между тмъ, никто не могъ видть его безъ радушнаго смха.
— Вы мало танцуете сегодня, — сказала мимоходомъ молодая дама въ золотистыхъ кудряхъ, мило улыбаясь. Она расхаживала подъ руку съ подругой и поравнялась въ это время съ двумя мужчинами, изъ которыхъ одинъ невольно обратилъ бы на себя вниманіе ваше при нечаянной встрч. Это былъ статный молодецъ, который ловкими пріемами своими бросался въ глаза при первомъ взгляд. Въ ту же секунду обратился онъ почтительнымъ и вжливымъ движеніемъ къ золотистой молодой женщин, сказавъ: ‘О, и вамъ не дамъ покоя за этотъ упрекъ: приглашаю васъ на вс сегодняшніе танцы, на весь вечеръ!…’ и, не давъ ея отвтить на это, прибавилъ самымъ незамтнымъ для другихъ образомъ два словечка шопотомъ — и она, зарумянившись слегка, какъ будто нехотя улыбнулась, склонила голову и молча прошла дале. На лиц ея еще нсколько времени посл этого носилось какое-то туманное облако, какой-то слдъ скромнаго раскаянія, для чего, она сама вызвала черноволосаго, ловкаго и статнаго юношу на эту пару словъ.
— Смю ли просить васъ на кадриль?— сказалъ нсколько робко молодой человкъ въ адъютантскомъ мундир… Тряхнувъ слегка золотистыя кудри свои, красавица подняла голову, неожиданность предложенія и легкое смущеніе видимо рисовались на лиц ея. Въ самомъ дл что отвчать? Молодой мужчина въ черномъ фрак, съ которымъ она сейчасъ пошутила, пригласилъ ее, шутя или въ правду, на вс слдующіе танцы, стало быть, уже во всякомъ случа на первую, посл этого разговора, кадриль,— а тутъ новое приглашеніе, отказать — какъ-то неловко, не достаетъ духу, можетъ быть, первый отвтилъ только шуткой на шутку… а можетъ быть, и нтъ? Тогда могутъ выйти непріятности, отъ которыхъ столько предостерегали ее опытныя дамы, по крайней мр, онъ самъ объ ней Богъ всть что подумаетъ… могутъ даже подумать…
Нсколько томительныхъ для обоихъ секундъ прошли въ этомъ быстролетномъ размышленіи, и золотистая невольно, сама не зная, что она длаетъ, отвчала: ‘я уже приглашена — извините’.
И вслдъ затмъ, едва слово это вырвалось и адъютантъ, пожавъ плечами и покраснвъ, раскланялся, какъ ей стало досадно на необдуманный отвтъ свой, и жаль молодаго адъютанта, который, казалось, былъ огорченъ этимъ отказомъ:
— Что ты это?— спросила у нея подруга, неотходившая отъ нея весь вечеръ:— кто же тебя пригласилъ? съ кмъ ты танцуешь?
— Да разв онъ меня не пригласилъ на…
— Кто онъ? когда? помилуй, Ольга! это шутка, неужто ты считаешь себя обязанною? Да разв такимъ образомъ приглашаютъ? Разв это водится? Да, или ты, можетъ быть, сама очень довольна.
— Ахъ, не говори такъ, стало быть, я сдлала глупость, но когда же мн было обдумывать… Право, я такъ смшалась: какъ же теперь это поправить? Бога ради…
Посл многихъ аховъ и большихъ страховъ изъ опасенія дурныхъ послдствій отъ этихъ запутанныхъ дипломатическихъ отношеній, дло развязалось благополучно, братъ подруги Ольгиной, чрезъ посредство сестры, выручилъ преступницу, принявъ все на себя и протанцовавъ съ нею кадриль, потомъ явились вдругъ, какъ дв стрлы, пущенныя съ одной тетивы, два кавалера въ черныхъ фракахъ, похожихъ другъ на друга какъ подобранная пара листковъ съ одного дерева, они оспоривали другъ у друга счастіе танцовать съ Ольгой, и одинъ изъ нихъ сказалъ: ‘не уступлю никому, я былъ первый, я въ рук, я давно уже приглашалъ васъ’… Музыка грянула, и Ольга, тряхнувъ, по милой привычк своей, слегка золотистыми кудрями, подала ему руку, тутъ послдовало, во время танца, какое-то объясненіе, которое показывало, что она бдненькая, не могла уже выбиться изъ подъ нравственнаго вліянія своего черноокаго кавалера. Потомъ уже дошла, наконецъ, очередь до свтлорусаго адъютанта, который скромно и прилично, но настойчиво подстерегалъ своей очереди, и тутъ, наоборотъ, перевсъ нравственнаго вліянія явнымъ образомъ былъ не на сторон силы, какъ во время танца съ черноокимъ, а на сторон изящества, олицетвореннаго въ Ольг.
Еще часъ — и этотъ хаосъ мелкихъ разсчетовъ, видовъ, страстей и страстишекъ — чистыхъ, непорочныхъ желаній, насущныхъ помышленій, вліяній и помышленій всякаго рода, исчезъ и разнесся по всмъ концамъ города. Зала собранія затихла, окна ея потемнли… но участники и участницы развезли по обителямъ своимъ богатый запасъ, пищу для ума и сердца, на цлую недлю, можетъ быть, иной или иная на цлый вкъ. Не скоро размотается этотъ клубокъ мыслей, чувствъ, столкновеній, сродства, взаимныхъ приключеній и размолвокъ, брошенныхъ тутъ и тамъ невзначай замчаній, таинственныхъ намековъ, вопросовъ и загадокъ — то очень простыхъ, но тмъ не мене полновсныхъ, то опять такихъ, двусмысленныхъ, иносказательныхъ, а потому и весьма важныхъ… Впечатлнія, остатки думъ и чувствъ и самыя послдствія ихъ были неодинанаковы: одному грезилось во всю ночь самая глупая карта изъ цлой колоды, какъ онъ выражался, чухонское окно, четверка пикъ, которая убила его франковку и этимъ испортила всю игру, на другомъ лежалъ, настоящимъ стеганымъ тюфякомъ, какой-то толстый, пестрый господинъ, въ синихъ наплечникахъ и аломъ кушак, съ рзной или долбленой рожей — и это былъ бубновый король, который душилъ соннаго какъ домовой. Третій слышалъ музыку сферъ, подымался, леталъ въ огромной зал собранія, но толкался головою въ потолокъ и не могъ выбиться на просторъ, четвертый падалъ стремглавъ съ какой-то страшной крутизны, и вздрагивая просыпался, храбрился на яву и не могъ понять, чего онъ труситъ во сн, пятый, напротивъ, побждалъ всхъ противниковъ своихъ однимъ махомъ руки во сн, и, просыпаясь, думалъ: какъ бы это хорошо, еслибъ такъ было и наяву! Была и такая бдняжка, которая плакала во сн, громко всхлипывая: ей казалось, будто какое-то сатанинское созданіе держало ее въ когтяхъ своихъ и смотрло на нее жадными глазами, налившимися кровью.
Да, жизнь наша, раздленная сномъ и бдніемъ на дв части, представляетъ въ двухъ частяхъ этихъ дв отдльныя жизни. Одна изъ нихъ остается въ памяти нашей, и въ ней-то собственно заключается все наше земное бытіе, другая, безсознательная, существующая, однакожь, не мене того сама по себ и отдльно — проходитъ, не оставляя ни памяти, ни слда. Но можетъ ли она быть безъ всякаго значенія, смысла и связи? А въ чемъ значеніе это состоитъ, когда и гд оно для насъ объяснится?..
Но обратимся къ своимъ тугаринцамъ. Не только множество безсвязныхъ сновъ родилъ балъ этотъ, который мы описали, но и не мене того послдствія его изобличались наяву.
Еслибъ можно было сдлать сводъ всего того, что было сказано, пересказано, говорено, болтано, переболтано, разболтано въ теченіе слдующихъ за баломъ дней,— сколько тутъ было заключеній, умозрній, догадокъ, обмолвокъ, размолвокъ, удовольствія, надеждъ, неудовольствія, злобы и горя — о, конечно, еслибъ не было слдующаго затмъ воскресенья, гд все это можетъ принять иной видъ, распутаться и запутаться снова, то не знаю, какъ и чмъ все это могло бы кончиться!
Настало утро, понедльникъ, весь городъ протиралъ глаза и припоминалъ сонъ свой и вчерашній балъ.
— Какіе у нея глаза!— сказалъ Буслаевъ, адъютантъ военнаго губернатора:— какіе глаза! видлъ ты? Или ты слона-то и не привтилъ?
— Примтилъ,— отвчалъ его товарищъ, правитель канцеляріи Горнилинъ:— какъ не примтить! глаза большіе, голубые, пожалуй, лазоревые!
— И только?— продолжалъ Буслаевъ.— Не пиши, пожалуста, картины своей такимъ потертымъ помазкомъ, не прикасайся такого предмета, молчи лучше! Тебя не обдало этимъ лучезарнымъ тепломъ, иначе бы ты воспвалъ глаза ея поразвязне! Большіе и голубые! Что твои большіе и голубые? въ томъ-то и загадка, что они малы и велики, голубые, когда имъ надо быть голубыми, и каріе, и срые, и черные, когда имъ надо быть карими, срыми и черными! О, я бы, кажется, могъ теперь же воспть глаза эти, не запинаясь’ звучными октавами!
— Пой же!— закричалъ Горнилинъ, воспламенившись въ свою очередь:— а я буду хоть вторить и подыгрывать,— взялъ въ руки гитару и уДирилъ по струнамъ.
И Буслаевъ заплъ говоромъ подъ созвучные лады гитары:
— ‘Глаза, глаза, осыпьте вы меня, подъявши соболины вки, струями серебра пловучаго, дождемъ хрустальнымъ окатите! вы, искрометные, вы сыплете роскошно, расточительно тьмы отблесковъ души, души небесной!…
‘О, поскупитесь, тороватые!’ — подхватилъ Горнилинъ: ‘дарите взглядомъ этимъ достойныхъ себя, сыпьте серебро свое на доблестную душу, не сыпьте апельсиновъ…’ или бишь, ‘бисера…’
— Передъ Горнилинымъ и ему подобными!— закричалъ Буслаевъ, вырвавъ у товарища гитару.— Выпуклое стекло какой-нибудь косморамы боле займетъ и утшитъ вашу братью, чмъ алмазное яблоко ольгиныхъ очей!
— Да,— продолжалъ Горнилинъ:— тамъ видъ пообширне будетъ, пообстоятельне и поразнообразне.
— Невжа!— подхватилъ опять Буслаевъ!— что можетъ быть въ этомъ скудельномъ, нищенскомъ мір обширне и разнообразне этихъ очей? Я вижу въ нихъ вселенную. Не стану и говорить о душ, которая сказывается въ этихъ глазахъ,— нтъ, объ этомъ съ вашимъ братомъ говорить нечего, но посмотри только простымъ, холоднымъ наблюдателемъ на эту зеницу, на эту живую игру и силу выраженій: ни минуты не стоитъ она спокойно, а отвчаетъ на вс, вс душевныя движенія! то сомкнется въ поко, въ хол, въ нг — и передъ тобою свтлоголубой глазъ, томный, чувствительный, воспріимчивый, ты готовъ растаять, какъ воскъ, и пасть… или нтъ, не ты, а кто-нибудь другой, кто это чувствуетъ, то глазъ этотъ расширяется немного, блеснувъ сокровенной искрой, и открываетъ въ средин своей темный зрачокъ необъятной глубины и свтлости, то зеница эта вдругъ вовсе отступится отъ своего зрачка, исчезнетъ, расширившись до самой окраины своей, и глазъ темнетъ, и длается изъ темноголубаго каримъо наконецъ, передъ тобою черный, какъ смоль, глазъ, который жжетъ огнемъ, на что и куда ни взглянетъ — тряпье мигомъ въ пепелъ и золу, одно чистйшее золото, одна тольк выжига всплываетъ королькомъ…
— Такъ, дружище!— сказалъ вздохнувъ Горнилинъ, помолчавъ немного:— все это прекрасно, да вотъ что: не умю я вставлять мыслей и чувствъ своихъ по-твоему въ такую великолпную оправу рококо, я думаю просто, что эта двица чистая, непорочная въ душ, которая во сн и наяву дремлетъ еще въ младенческомъ невдніи своемъ, колышется съ мотылькомъ на стебельк и листочк, съ солнечнымъ лучомъ на зыбкой струйк, но что въ этомъ? когда гляжу на нее, меня жалость беретъ и духъ захватываетъ, томитъ истома. На долго ли все это? Всякая поэзія дана какъ греза, а проза, нагая существенность, запуская понемногу кошачьи когти свои въ глубину, добирается у насъ къ сроку не только до вещественнаго сердца, но и до духовной души. Она скована, приросла къ костямъ и къ мясу и не выбьется до поры изъ путъ своихъ, не устоитъ, среди небывалаго рая своего, противу насущной, грязной жизни, въ которую попадаетъ по невол, какъ и вс мы, потому что живемъ на свт. Къ чему же все это? Къ тому, чтобъ, неминуемо, опаливъ крылья выспренняго полета, расхаживая между остальною плотскою братіею пшечкомъ, по уши въ трязи, затоптать непорочное вдохновеніе свое подъ ноги, дать его топтать кому угодно и, обманувшись въ надеждахъ, въ сладкихъ и пречистыхъ мечтахъ своихъ, въ самой жизни, въ людяхъ, въ себ самой, прозрть, наконецъ, этими голубо-карими глазами въ бездну нечистотъ мірскихъ, въ эту юдольную жизнь, и, изнемогая подъ непосильнымъ бременемъ черствой, грубой и наглой вещественности ея, заломить руки и, расплываясь слезами, воскликнуть: о, я несчастная, обманутая!…
Буслаевъ слушалъ рчь эту, самъ заломивъ руки и уставивъ въ старшаго товарища большіе глаза, наконецъ, помолчавъ, сказалъ:
— Но разв она не можетъ достаться достойному?
— Достойному! гд же эти небожители? укажи на нихъ, О, кичливый юноша! Разв ты не изъ той же плоти созданъ, какъ и вс мы гршные? разв не ждетъ и тебя съ нею участь одна и та же: общаго разочарованія, толкотня вокругъ домашняго очага, горохъ, огурцы и капуста,— словомъ, жизнеплотская, вещественная? Не въ томъ дло, другъ, кому она, голубоокая твоя, достанется, а въ томъ, что всхъ насъ ждетъ одна участь, что всякое общанное на земл блаженство есть чистое надувательство, а всякое ощущеніе блаженства — временной хмль, чадъ, и посл просыпа больно заломитъ голова, заноетъ и защемитъ сердце. Зачмъ, для чего это такъ устроено — не знаю, но оно такъ, слдовательно, такъ и быть должно и, слдовательно, положимъ, къ лучшему, но гд это лучшее — мы также не знаемъ, видимъ только, что не здсь. Кичливый умъ нашъ и высокомрное сердце — вотъ источники этого ложнаго положенія, въ которое поставлены вс мы, все такъ называемое хваленое образованное общество. Блаженъ, кто убиваетъ залетныя, заносчивыя грезы свои потовымъ трудомъ, не давая разгула духовному началу своему, придетъ срокъ — и духъ возцарствуетъ на вол. А кто, не къ мсту нжа плоть свою досугомъ, взыграетъ жаворонкомъ и заликуетъ соловушкой, тотъ не жилецъ нашъ: онъ подъ часъ самъ отъ себя не скажется дома. Между тмъ, такъ мы ростемъ, такъ мужаемъ: насъ учатъ смолоду жить духовною жизнію, чтобъ потомъ разучиваться, какъ управимся, самоучкой, чтобъ вкъ гоняясь за счастіемъ, со дня на день боле отъ него удаляться, копаться муравьемъ въ наносныхъ кучкахъ тли, воображая, что мы входимъ по золотымъ ступенямъ въ баснословный храмъ истины и свта,— словомъ, чтобъ, выбившись изъ силъ, пасть безъ памяти въ какомъ-то чаду, въ житейскомъ угар, и очнуться — если доведется еще на бду очнуться, съ какою-то заглохшею пустотою въ груди и въ голов, гд все исчезло, что было смолоду насажено,— потому что насажены-то были вербочки съ бумажными листьями, золотыми яблочками и восковыми фигурками,— и гд все поросло не бумажнымъ, а живымъ, корневымъ чертополохомъ…
— Губернаторъ васъ проситъ,— сказалъ вошедшій деньщикъ Буслаева.— Буслаевъ, бывъ уже въ мундир, схватилъ шляпу и побжалъ, а Горнилинъ спокойно слъ за письменный столъ свой и принялся за бумаги. Онъ проворчалъ только про себя: ‘И тутъ то же, что и всюду, пишешь, пишешь — будто на письм свтъ стоитъ, ину пору запишешься до того, что самъ этому повришь, и что, кажется, если не сдлаешь на то письменнаго распоряженія, то и солнышко завтра не выйдетъ и не будетъ пятницы либо вторника. А какъ разсудишь по совсти, то, право, роздалъ бы всю бумагу, сколько есть ея на бломъ свт, ребятишкамъ на зми, а перья на морковные пистолеты. Но вотъ до чего мы запутались въ своихъ понятіяхъ, вотъ до чего мы, — безъ сомннія, по чрезвычайной образованности своей, — все выворотили наизнанку: связку бумагъ мы называемъ дломъ, а самое дло, существенное исполненіе на дл, къ чему все должно бы стремиться — мы называемъ… да не называемъ вовсе: для этого нтъ у насъ и названія. Переписка изъ средства чуть ли не обратилась въ цль, и мы добросовстно воображаемъ, что сдлали дло, когда исписали нсколько листовъ бумаги!
— Пойдемте къ близнецамъ, Илья Львовичъ, — сказалъ губернаторъ Буслаеву:— надобно посмотрть на новыя чудеса ихъ, на дагерротипные портреты, да оттиснуть и свои бакенбарды съ принадлежностію, благо не красками росписываютъ, такъ, глядя на портретъ, можно будетъ подумать, что и сдинъ еще нту!
До близнецовъ всего было пути какихъ-нибудь 100 саженъ, но подали, по обычаю, коляску четверней. Бдный человкъ! Ему нельзя даже пройтись по городу, какъ на шему брату, потому что это неприлично, по понятію тугаринцевъ, и надлало бы тревоги на цлую недлю! Въ самомъ дл, положеніе этихъ людей иногда жалко: куда ни повернись, гд ни пошевелись — везд слдятъ за тобою десятки ногъ и глазъ, покоя и простора нтъ, гд бы ты ни стоялъ, что бы ни длалъ, всегда и везд ты выходишь какъ на показъ, всюду есть и должны быть свидтели, наблюдатели, услужливые и почтительные, послушные, покорные, исполнительные… но безъ свидтелей и наблюдателей можно быть разв только въ своемъ кабинет. Какъ это должно быть скучно, какъ утомительно!..
Близнецы были оба дома и приняли желаннаго гостя съ большимъ умньемъ. Трудно описать, въ чемъ заключалось это умнье. Свтская вжливость, предупредительность, уваженіе — это не мудрено найдти ныньче во всхъ свтскихъ людяхъ, обтершихся въ хорошемъ обществ, но въ близнецахъ было еще что-то особенное, какое-то благородство и ловкость во всхъ пріемахъ, обнаруживающія скромное чувство собственнаго достоинства, избавляющее гостя отъ нсколько тягостнаго для него чувства, что всякое движеніе, стараніе и забота хозяина относятся собственно къ нему, къ гостю, и что все то, что длается, длается собственно для него. Умнье это, ловкость, свтская развязность близнецовъ, скрадывали очень искусно даже самый видъ одолженія и покрывали вс дйствія ихъ лоскомъ обыкновеннаго приличія. Умнье это было, можетъ статься, не послднею причиною, почему все тугаринское общество было безъ ума отъ близнецовъ. Они обворожили, обошли всхъ, какъ лшій обходитъ путника, и никто не могъ выпутаться изъ непосредственнаго ихъ вліянія.
Давно уже губернаторъ собирался навстить близнецовъ, чтобъ осмотрть вс чудеса ихъ, о которыхъ весь городъ не могъ наговориться. Въ самомъ дл, домъ ихъ представлялъ крайне замчательное собраніе предметовъ изящества, рдкостей всякаго рода и въ то же время мастерства и искусства самихъ хозяевъ. Трудно было придумать что-нибудь, чего бы они не умли сдлать своими руками, и притомъ едва ли не лучше, нежели кто-нибудь иной. Убранство комнатъ было у нихъ таково, что обратило бы на себя вниманіе даже въ столиц, въ губернскомъ же город, хотя бы это былъ и Тугаринъ, можетъ быть, ничего подобнаго не бывало. Сверхъ того, почти все, что только въ дом ихъ обращало на себя вниманіе постителей, было собственной ихъ, близнецовъ, работы, чему даже трудно было бы поврить, еслибъ и самая мастерская ихъ не была для всякаго открыта.
Губернаторъ вошелъ. Въ первой, довольно обширной комнат, или такъ называемой зал, разставлены были съ большимъ вкусомъ художественныя произведенія всхъ родовъ. Комната была въ два свта: отступя аршина на три отъ каждой изъ продольныхъ стнъ, расположены были въ одинъ рядъ, попарно, мраморныя изваянія въ полный человческій ростъ, на цвтныхъ стоялахъ, верхъ надъ этими изваніями забранъ былъ почти сплошь превосходными картинами разной величины: большія висли надъ самыми статуями, меньшія наполняли промежутки, образуя въ общности узоръ въ вид сводовъ, которыхъ пятки сходились надъ каждою парой статуй. Сверхъ того, рядъ этотъ былъ завшанъ также точно картинами и съизнанки, отъ оконъ. Такимъ образомъ, зала раздлена была, продольною двойною колоннадою, на средній и на два боковые участка, изъ которыхъ каждый былъ убранъ и украшенъ особо. Въ лвомъ — разставлена по простнкамъ старинная мебель самой высокой работы прошлыхъ вковъ: все это было изъ цльнаго дуба или орха, съ выпуклой рзьбой, съ широкими карнизами и затйливыми на нихъ сухариками, съ плодами, цвтами, головками, цлыми человческими тлами, зврями, баснословными животными и со множествомъ прикрасъ тогдашняго времени, все это было сработано, какъ работали прадды наши, чтобъ стало на сто лтъ съ походомъ, не щадя ни припасовъ, ни труда. Мебели фанерной или наклейной и съ нарзкой, какъ ее начали длать уже съ половины прошедшаго вка, здсь не было вовсе. На этихъ вещахъ разставлена была различная посуда и другая старинная утварь — серебряная и золотая, вальяжной работы, съ слоновой костью, черепахой, раковинами, кораллами, жемчугомъ и драгоцнными каменьями. На каждое блюдо, кружку, кубокъ, рогъ, ковшъ, чарку, стопу, горку, ендову или корабликъ можно было заглядться, и ныншнимъ облизаннымъ стопамъ нашимъ, или поддльнымъ на живую нитку чашамъ рококо было бы стыдно стать рядомъ съ этими полновсными произведеніями искусства.
По правую руку, или въ правомъ участк, по простнкамъ и подъ окнами, расположены были музыкальные инструменты всхъ родовъ, величинъ и народовъ, начиная отъ гудка и балалайки до контрбаса, отъ рожка и соплки до семидесяти двухъ русскихъ роговъ, отъ серинетки до органовъ и рояля. Тутъ же, у одного окна, была придлана съ большимъ искусствомъ эолова арфа, о которой народъ бредилъ удивительными нелпицами. Когда въ сумерки окно это растворялось и гусли-самогуды начинали издавать нжныя и полныя созвучія свои, то народъ стоялъ толпами подъ окномъ и слушалъ до самой полуночи, припоминая сказку объ Иван Царевич, о жаръ птиц и о гусляхъ-самогудахъ, о которыхъ досел слыхивалъ только въ сказкахъ, а теперь видлъ ихъ наяву. Въ другомъ ряду обоихъ боковыхъ участковъ, то есть насупротивъ оконъ и задъ съ задомъ со статуями, было расположено оружіе, охотничье вооруженіе и припасы и даже капканы, западочки и ловушки всхъ сбыточныхъ родовъ, начиная отъ мышеловки, удочки и птичьихъ цапковъ до пятипудоваго медвжьяго капкана, рогатины и китовыхъ багровъ. Ружья, пистолеты, сабли и ножи всхъ народовъ красовались тутъ же среди щитовъ, скиръ, бердышей, копій, кистеней, чекановъ и мечей. По средин залы стоялъ великолпный рояль со всми принадлежностями, съ запасомъ нотъ на вычурныхъ рзныхъ полочкахъ и особымъ, не мене затйливымъ устройствомъ для освщенія.
Все это было показано губернатору съ надлежащими поясненіями и въ порядк, одно за другимъ, его водили то Ефремъ, то Малахій Поликарповичи, и онъ, обращаясь къ тому или другому съ вопросомъ, никогда не зналъ наврное, кто изъ нихъ передъ нимъ: такъ они были другъ на друга похожи. Если они стояли рядомъ, то ихъ не трудно было отличить: Малахій былъ пониже, похудощаве и поблдне лицомъ, но порознь никто почти ихъ не различалъ. Народъ утверждалъ, что если хорошенько вглядться въ старшаго, въ Ефрема, то за нимъ всегда стоялъ и Малахій, что даже изъ глазъ Ефрема, если въ нихъ пристально всмотрться, выглядывалъ на глубин зрачка братъ его Малахій. Эта странная сказка была какъ-то сплетена съ общимъ у насъ народнымъ поврьемъ, что въ глубин глаза каждаго человка сидитъ другой человкъ, почему и самый зрачокъ иногда называется человчкомъ. Разршеніе загадки этой, впрочемъ, очень просто и заключается въ томъ, что въ зрачк всегда отражаются, какъ въ зеркал, окрестные предметы, и что каждый изъ насъ можетъ увидть себя въ зрачк своего собесдника.
Въ слдующихъ затмъ покояхъ близнецовъ, были расположены рабочія или мастерскія ихъ. Разсматривая тамъ начатыя работы — картины, мраморныя изваянія, мебель, ружья, токарныя, гончарныя и другія работы всхъ возможныхъ родовъ — губернаторъ не могъ надивиться этому небывалому соединенію въ однихъ и тхъ же двухъ лицахъ всхъ искусствъ и художествъ.
— Но, ради Бога, сказалъ онъ, наконецъ:— объясните мн хотя одно: когда у васъ достаетъ времени на все это? Я ршительно становлюсь въ тупикъ, не говорю уже о непонятномъ для насъ искусств вашемъ, о томъ, что вы знаете и умете все, длаете все, но, помилуйте, васъ только двое, даже помощниковъ у васъ не видать… когда же вы успваете? Это непонятно? Неужели слухи, которые носятся на этотъ счетъ, справедливы?
— О, не врьте слухамъ!— отвчалъ одинъ изъ нихъ: — вы сами знаете, что такое значитъ народная болтовня…
— Однакожь,— возразилъ губернаторъ:— какъ же вы мн эту загадку объясните? Говорятъ, вы вовсе не нуждаетесь въ сн, и у васъ, не въ примръ намъ гршнымъ, въ суткахъ двадцать четыре рабочіе часа?
— Это придумали отъ нечего длать,— сказалъ улыбаясь близнецъ:— въ сказк этой, вроятно, подало поводъ то, что мы, вообще, точно мало спимъ, а иногда посидимъ и ночью, если заработаемся, какъ случается со всякимъ.
Разговоръ этотъ, казалось, былъ непріятенъ Таганаеву, и онъ, вслдъ затмъ, заговорилъ о другомъ.
Буслаевъ разсматривалъ все съ большимъ вниманіемъ, онъ также поневол изумлялся этой, можно сказать, сверхъестественной дятельности и всеобъемлемости дарованій, но ему даже и это невольное сознаніе было въ тягость: онъ не наслаждался тмъ, что видлъ, а терплъ и выдерживалъ только поневол, немогши оставить своего начальника. Близнецы, не таясь, показали въ мастерской своей вновь начатые рзные шкафы, точно работы XVI вка, недоконченные антики благо мрамора, серебряную посуду въ работ… словомъ, объяснилось, что вс чудеса эти были издлія самихъ близнецовъ, хотя вс эти вещи, по крайней мр въ глазахъ тугаринскихъ знатоковъ, ровно ничмъ не отличались отъ подлинниковъ, которыхъ, впрочемъ, также никто не видалъ. Но у Буслаева въ то же время щемило сердце, само не зная по комъ и по чемъ. Въ одной изъ статуй, Буслаевъ, къ ужасу своему, узналъ Ольгу, хотя сходство это было скрыто довольно искусно: его оскорбила нагота изваянія и, сверхъ того, выраженіе лица, въ которомъ были столь чуждыя Ольг наглыя и страстныя черты.
Близнецы были противны Буслаеву при всемъ его удивленіи къ ихъ геніальной даровитости, Ольга съ золотыми кудрями своими, кажется, замшалась какъ-то въ это дло и застила Буслаеву, становилась между нимъ и каждой картиной, статуей или другимъ предметомъ, а какъ она была не просвирнина дочь, то сквозь нее ему и нельзя было видть. Буслаевъ съ нетерпніемъ ожидалъ конца этого посщенія.
Дагерротипный портретъ губернатора былъ сдланъ, какъ длаютъ ихъ нынче — въ нсколько секундъ, потомъ вставленъ въ приготовленную заране богатую рамочку и врученъ почетному постителю. Таганаевъ предложилъ Буслаеву то же, этотъ хотлъ отговориться, но приличіе требовало, наконецъ, уступить, и не усплъ онъ приссть, какъ и ему также вручили готовый портретъ его. Выраженіе было какое-то злое, искаженное, но Буслаевъ понималъ, что можетъ винить въ этомъ только себя самого, поблагодарилъ и положилъ портретъ въ карманъ. Близнецы при прощаньи просили позволенія прислать губернатору нкоторыя вещи, которыя ему особенно понравились, одинъ изъ нихъ сдлалъ даже то же предложеніе адъютанту его, но этотъ, самъ не памятуя чмъ и какъ, отговорился, и спшилъ вонъ вслдъ за своимъ начальникомъ.
Деньщикъ губернатора, суеврный олончанинъ, любившій притомъ, при спопутности, лишнее выпить, разсказывалъ дворн, по прізд домой, такія чудеса, какихъ не видывали не только наяву, но и во сн, самъ губернаторъ и Буслаевъ: деньщикъ уврялъ, что, стоя, въ передней и заглядывая въ двери, онъ видлъ, какъ вс статуи эти ворочались, потягивались и звали каждый разъ, когда губернаторъ съ адъютантомъ отъ нихъ отворачивались, онъ уврялъ, что близнецы Таганаевы то сходились вмст и сплавлялись въ одного человка, то опять раздвоивались и даже расходились на-трое, что третій близнецъ былъ еще мене, сухощаве и блдне втораго. Онъ уврялъ, клялся и божился, что комната, по частямъ, застилалась внезапно густымъ туманомъ, словно маревомъ, въ которомъ кишила какая-то чертовщина, а тамъ опять выростали т же мраморы и картины, а туманъ ложился на вещи свжей позолотой, и проч.— Черти, такъ черти и есть! прибавилъ деньщикъ и плюнулъ. Иные дивились этому разсказу, крестились и ужасались, другіе смялись, увряя, что у деньщика съ похмлья семерило въ глазахъ.
Въ тотъ же день вечеромъ, въ людской губернаторской случилось, ради праздника, нсколько постителей обоего пола, было угощеніе и бесда обо всякой всячин, заставили деньщика повторить все, что онъ видлъ утромъ, и толковали объ этомъ долго и обстоятельно.
— Они-таки точно, говорятъ, съ нечистымъ знаются!— замтилъ поваръ.
— Чего знаются, — подхватилъ старый кучеръ: — такипросто самъ сатана въ нихъ, да и только. Это ехидна, змій-василискъ во образ человка, отъ того ему дьяволъ и служитъ.
— Откол жь они берутся, эти зми?— спросилъ кто-то.
— А вотъ откуда, — отвчалъ кучеръ, — вотъ, полубарыни, чай, знаютъ спорышокъ, — продолжалъ онъ, указавъ на дворовыхъ женщинъ: — спорышокъ — маленькое яичко, выносокъ куриный, послдній, что ли, говорятъ и всего-то съ солдатскую пульку. Ну, вотъ, это все ничего, потому что снесла его курица, хоть и ошиблась, а то и птуху приводится ину пору этакой спорышокъ снести, ровно куриный выносокъ.
— Птуху!— воскликнули иные, между тмъ, какъ другіе подтверждали это, и кучеръ продолжалъ:
— Да, птуху, только на рдкость, во сто лтъ одинъ разъ,— во сто лтъ, то есть, одинъ только такой птухъ найдется, и снесетъ. Старые люди отъ ддовъ слышали, что птухъ въ это время закружится на одномъ мст, захлопаетъ крыльями, заоретъ, запоетъ по обычаю своему, да и снесетъ яичко. Вотъ теб и штука: яичко не величко, да въ немъ что сидитъ, спроси,— такъ и узнаешь кузькину матушку, да! Кто знаетъ что поболе нашего, такъ его не обманешь яйцомъ этимъ. Вонъ, знахарь какой-нибудь съ разу толкъ дастъ въ немъ, а нашему брату, разумется, не въ догадъ. Коли такое яйцо попадется двк, да она его шесть недль день и ночь проноситъ подъ мышкой, такъ и выведетъ изъ него эту самую ехидну, то есть змя-василиска. Онъ-то какъ вылупится, такъ и поклонится названной матери своей, двк этой, всею нечистою силой преисподнею, и станетъ службы служить на двку-ту всякія: что ни задумай она, что ни загадай, все тутъ. Вотъ онъ служитъ службы, а самъ отпрашивается у нея на волю, а какъ только обманетъ ее, выпросится, либо заслужить волю за три службы большія, то и пойдетъ по свту ходить да бдокурить. Добра отъ него не жди: все худо да худо, куда ни пришелъ, все бда около него, а самому ничего, самъ онъ, ровно нечистый, и перекидывается во что захотлъ, и мару всякую на людей напускаетъ и что хочетъ, то и проказитъ.
— А какую жь это онъ мару напускаетъ, дядюшка?— спросилъ робко подчиненный кучера, выносной мальчишка.
— Какую,— отвчалъ тотъ:— ты, щенокъ, что разумешь? а вотъ какую: отведетъ теб глаза, да и только. Вотъ у насъ на ярмарк появился такой: лежатъ колоды, бревна, онъ теб въ одинъ конецъ въ бревно влзетъ, и пролзетъ его насквозь, ровно бъ теб вотъ въ трубу какую, а въ другой конецъ и вылзетъ. Народъ стоитъ кругомъ, не надивуется, а тутъ сторонніе мужики подъхали съ сномъ, имъ-то вишь и не усплъ онъ глаза т отвести, и не вдогадъ, они глядятъ со стороны: что молъ народъ чему дивится? Братцы, да вдь онъ не въ колоду лзетъ, нешто не видите: онъ по земл, собака, ползетъ, подл бревна! А тотъ и вскочилъ: ‘Вы, говоритъ, чего сюда глазть пришли? а что воза ваши горятъ, этого и не видите?’ Глядь,— анъ сно-то и горитъ, вотъ оно что!
— А какой же ему конецъ будетъ, дядя, этому змію?— спросилъ форейторъ, едва переводя духъ.
— А извстно какой,— продолжалъ кучеръ:— провалится сквозь землю, какъ конецъ придетъ, живымъ огнемъ сгоритъ: вотъ самъ изо-рта полымя выпуститъ, да такъ самъ по себ и сгоритъ на мст, и головешки не останется, пропадетъ да и только.
Обществу, собравшемуся въ застольной на двор губернаторскомъ, все это показалось хоть и страшно, но весьма правдоподобно. Были, правда, вольнодумцы, какъ, напримръ, буфетчикъ едька, который утверждалъ, что все это враки, что у деньщика спохмлья голова вертлась и въ глазахъ семерило, но большинство было на сторон врующихъ, и грозили даже едьк, что когда-нибудь ему за вольнодумство будетъ худо.
Между тмъ, въ этотъ же вечеръ, въ одномъ изъ видныхъ каменныхъ домовъ Тугарина, стройная какъ тополь молодая двушка вошла въ свою почивальню, одиннадцать ударило, она остановилась въ дверяхъ, положила руку на грудь, вскинула глаза кверху, вздохнула и опять опустила голову, будто ей было что-то очень тяжело. Осмотрвшись затмъ, одна ли она, посмотрла также, плотно ли опущены сторы у окна, притворила тихо дверь, прислушалась во вс стороны, и, наконецъ, достала изъ-за косыночки записку и робко подошла къ уборному столику, на которомъ стояли дв свчи и большой пучокъ прекрасныхъ цвтовъ. Она присла, склонила голову и, развернувъ записочку, начала ее медленно читать. Грудь ея всколыхалась зыбью не отъ вншней бури, а отъ внутренняго волненья. Читая все одн и т же три строки, она оперлась на локоть, опустивъ голову на руку, и золотистыя кудри засыпали собою и руку, и лицо ея. Толстая въ руку коса была обвита вокругъ гребня, и, вмст съ этими кудрями, показывала необычайное богатство и роскошь волосъ. Наконецъ, она опрокинулась въ креслахъ назадъ, закинувъ голову, зажмуривъ глаза я опустивъ руки на колна, какъ утомленная до нельзя. Она, казалось, дремала, но вки быстро дрожали. Въ этомъ положеніи была она изумительно хороша и живописна. Какой превосходный, изящный очеркъ, какая свжесть и прозрачность продолговатаго лица, внезапно открывшагося отъ разсыпавшихся въ об стороны кудрей! какой изящный станъ, какая удивительная соразмрность склада въ плечахъ, груди и лебяжьей ше… Но ей послышались шаги: она внезапно выпрямилась на креслахъ и открыла глаза… глаза, которые описалъ уже Буслаевъ, и описалъ врно, сказавъ, что они бываютъ и голубые, какъ самая яркая незабудка, и черные, какъ крыло ворона. Это замчательное и довольно рдкое свойство глаза человческаго основывается на томъ, что зеница бываетъ голубая, а отверстіе ея, или зрачокъ, какъ всегда, темный или черный, а какъ зрачокъ суживается и расширяется, то зеница иногда почти вовсе исчезаетъ въ узенькой полоск, и вся средина глаза является черною. Прибавимъ къ этому, что зеница суживается и образуетъ голубой глазъ при разсмотрніи близкихъ предметовъ, или при умственномъ напряженіи къ тому, а расширяется она и образуетъ черный глазъ при взгляд на предметы отдаленные или при игр воображенія, представляющяго, хотя бы то въ переносномъ смысл, отдаленные, мечтательные предметы. Посему описанное нами явленіе всегда служитъ доказательствомъ чрезвычайно пылкаго, бглаго и заносчиваго воображенія и души, способной къ внезапнымъ, нжнымъ и страстнымъ впечатлніямъ. У этихъ людей, въ особенности, если это женщина, глазъ всегда загорается особеннымъ блескомъ, какъ выраженіемъ этой же чрезвычайной живости и воспріимчивости воображенія и пламенной души.
Шаги вскор затихли. Ольга успокоилась, оборотивъ голову и встртивъ передъ собою глазами зеркало, она углубилась въ него взоромъ и задумалась опять такъ же упорно, какъ и прежде, когда, зажмурившись, закинула головку на спинку креселъ. Въ это время, она видла въ зеркал большіе черные глаза, что и служитъ яснымъ доказательствомъ, что она, несмотря на пристальный взглядъ свой, разсматривала въ зеркал не себя, иначе, по близости предмета, у нея, конечно, былъ бы глазъ голубой. Записочка все еще была у нея въ рукахъ, и еслибъ вы подошли тихонько съ боку, то прочитали бы:
‘Съ позволенія вашего и почтеннйшей матушки вашей, спшу представить вамъ образчикъ цвтовъ моей самоучковой работы. Врьте, что я пользуюсь милостивымъ позволеніемъ этимъ съ истиннымъ наслажденіемъ. Съ глубочайшимъ почтеніемъ и проч.

Вашъ Ефремъ Таганаевъ’.

‘Братъ Малахій завидуетъ мн и просилъ позволенія присоединить нсколько цвтковъ отъ себя, но я, какъ само собою разумется, не позволилъ. Извините!’
Она взглянула на огромную связку яркихъ, превосходныхъ цвтовъ и стала ихъ слегка поглаживать пальчиками, наслаждаясь ихъ нжно бархатною поверхностью. Какъ будто снова изумившись этому, она привстала и принялась ихъ тщательно разсматривать. Такъ, цвты, листья, лепестки, тычинки, пупочки — все это перяное, все изъ самоцвтныхъ, яркихъ перьевъ, но если отнести цвтокъ отъ глаза только на разстояніе локтя, то можно бы побожиться, что это живые цвты. Махровый макъ, гвоздика, шапочки, и особенно маргаритки — это непостижимое подражаніе природ,— и все это длаетъ онъ самъ, думала она:— какой вкусъ, какое умнье!
Она долго смотрла на цвты, держа ихъ передъ собою въ рукахъ и, склонившись надъ ними головой, будто хотла упиться ихъ душистыми, невидимыми парами, но прекрасная на видъ гвоздика была мертва и не душиста. При этой задумчивой недвижности взора, глаза Ольгины, конечно, не разъ темнли и голубли, загорались блескомъ и потухали, смотря по ходу безотчетныхъ чувствъ ея, но вдругъ эти глаза заволоклись туманомъ, потомъ крупная слеза расплылась по всему яблоку, потомъ какая-то дрожь пробжала по всему тлу, слезы внезапно полились ручьемъ, и она, не выпуская пучка цвтовъ изъ рукъ, накрыла ими все лицо и долго еще стояла въ этомъ положеніи.
О чемъ, зачмъ эти слезы,— этого она не была бы въ состояніи объяснить. Постараемся сдлать это за нее.
Ольга была воспитана, къ сожалнію, не на земл, гнздышко ея, выкормившее столько пріемышей, находясь среди самаго шумнаго и многолюднаго въ Россіи города, было отгорожено такъ прочно и плотно отъ дйствительности въ физическомъ и нравственномъ отношеніи, что она оперилась, сдлалась лтною, вспорхнула и полетла, не прикоснувшись еще ни ножками своими до земли безъ паркетной подстилки, ни чувствами своими до чего-нибудь вещественнаго, ни, наконецъ, разсудкомъ и воображеніемъ до бывалаго и сбыточнаго. Въ такомъ состояніи спустилась она изъ поднебья подъ кровлю родительскаго дома, въ Тугарин, молодежь ударила тревогу при первомъ появленіи въ обществ этой райской птички: она порхала беззаботно, какъ мотылекъ, и смотрла на встъ и на общество въ какой-то цвтистый, радужный калейдоскопъ глазами то черными, то карими, то лазоревыми, и потому видла не дйствительность, а то только, что могли представить ей необузданное воображеніе ея и зашитыя въ китайскій башмачокъ понятія. Будучи идоломъ отца и матери, людей довольно образованныхъ и зажиточныхъ, Ольга не была стснена дома ничмъ и не успла еще разочароваться, оберегаемая родителями отъ всякихъ насущныхъ столкновеній, она еще пла, смялась и порхала, наслаждаясь властію, силою и избыткомъ двственныхъ прелестей своихъ, и была несказано счастлива, сама не зная и не вдая съ, чего и почему. На долго ли такое счастье?
Также безотчетно она теперь плакала и вздымала грудь свою глубокими вздохами, но какъ блаженство ея происходило отъ этого незримаго владычества надо всмъ и отъ сказочныхъ понятій о жизни — такъ и слезы текли теперь по угрожающему безмятежной жизни этой разстройству. Ольгу невозможно было вовсе уберечь отъ наружныхъ вліяній, отъ ядовитаго дыханія свта, нельзя было поставить ее восковой фигурой на вербочку и не прикасаться къ ней, она уже нсколько разъ, въ послднее время, была поражена враждебно холодною и суровою дйствительностію, хотя и не видала еще желзныхъ когтей этого стоглаваго чудовища, затмъ она встртилась съ Буслаевымъ, узнавъ въ немъ съ перваго взгляда врнаго, покорнаго и безотвтнаго раба. Буслаевъ сталъ навщать родителей ея часто, они предвидли то, что могло случиться, и не думали тому противиться, Буслаевъ былъ ей дружка по всему, сердце ея только было взыграло радостію, какъ утренній жаворонокъ, трепещущій въ вышин надъ землею — какъ вдругъ передъ нею сталъ этотъ загадочный человкъ, близнецъ Таганаевъ, и мгновенно потрясъ и помутилъ всю душу ея, подчинилъ ее себ однимъ взглядомъ, приковалъ къ себ и господствовалъ надъ нею почти какъ надъ рабыней… Ольга не понимала тутъ ничего, сердце ея надрывалось и радостію, и грустію, но оно страшно томилось отъ какой-то неизвстности, оно билось, какъ птичка въ клтк, какъ мотылекъ, опалившій крылья, упавшій на землю и обратившійся внезапно изъ воздушнаго жильца въ ползучаго, землянаго червя… она испугалась этого неизвстнаго ей досел чувства и одн только слезы могли доставить ей временное облегченіе, а сонъ — забвеніе. Вотъ источникъ этихъ слезъ.
Со времени поселенія близнецовъ въ Тугарин, стали частенько появляться пожары, и было подозрніе въ поджогахъ: народъ, безъ всякаго повода и смысла, утверждалъ, что это происходило отъ близнецовъ. Хлбъ нсколько вздорожалъ, показался падежъ на скотъ — и въ этомъ народъ винилъ Таганаевыхъ. Самое прозваніе ихъ, какъ носились слухи въ народ, было взято отъ какой-то проклятой горы на Урал, изъ которой-де черти таскаютъ по ночамъ золото бадьями и разсыпаютъ его по доламъ и по угорьямъ. Гора Таганай есть, кончено, на Урал, но сколько извстно, въ ней нтъ золота, и черти не ходятъ за нимъ туда съ бадьями. Таганай извстенъ только дикостью своею, и самая подошва его едва доступна для коннаго путника, а на вершину, усаженную по всему гребню отвсной зубчатой скалой, въ род какихъ-то развалинъ, съ трудомъ взбирается пшій. Таганай также извстенъ, между прочимъ, какъ мсто нахожденія гранатовъ. Но молва судила объ этомъ иначе. Народъ говорилъ, что близнецы ‘въ себ жито держатъ’, хотя этому изреченію нельзя было пріискать никакого смысла, потому что Таганаевы хлбомъ не торговали, не сяли и незакупали его, а ли, вроятно, не боле, какъ и всякій иной. Но народъ ненавидлъ Таганаевыхъ по крайней мр столько же, сколько образованное общество имъ безусловно удивлялось, и ненавидлъ безъ причинъ, а по какому-то чутью или предубжденію, считалъ ихъ въ связи съ нечистой силой и, взваливая на нихъ всякое зло, всякое бдствіе и несчастіе, разсказывалъ на ихъ счетъ страшныя нелпости.
Извстно по стократному несчастному опыту, что никакое народное бдствіе — холера, неурожаи, голодъ, пожары, палы, и проч., не приписываются народомъ естественному стеченію обстоятельствъ: чернь всегда ищетъ и находитъ виновника, и доводы, и доказательства этому тмъ убдительне для черни, чмъ они нелпе. Точно то же случилось и тутъ. Во всемъ, что было дурнаго, виноваты были близнецы, оправданій никто отъ нихъ не спрашивалъ и не принималъ, а молв невозможно зажать рта, потому что говоръ ея разносится незримыми устами.
Буслаевъ, съ благородными, возвышенными, можетъ быть, нсколько залетными чувствами своими и воображеніемъ, былъ поставленъ близнецами въ какое-то странное положеніе. Онъ страстно привязался къ Ольг, и со дня первой встрчи съ нею у него была одна дума, одно желаніе и стремленіе, чтобъ заслужить благосклонность ея,— о любви онъ почти не смлъ мечтать — и просить ея руки. Онъ всми средствами и усиліями старался обратить на себя ея вниманіе и устранить другихъ соискателей, и первое время, казалось, начиналъ въ этомъ успвать, но вдругъ явился близнецъ этотъ, или близнецы, и, выворотивъ на изнанку вс мры и предположенія его, поселили въ немъ лихорадочное безпокойство и поразили параличомъ всю дятельность его на этомъ поприщ.
Странно, но самый скромный и невинный шагъ Буслаева, если онъ имлъ какое-либо отношеніе къ этому предмету, выходилъ теперь неудаченъ, и даже нердко оказывался неумстнымъ. Смшно и глупо было бы приписывать это Таганаевымъ, которые большею частію не могли имть на это никакого вліянія, но Буслаеву невольно мерещились эти зловщія птицы день и ночь, во сн и наяву.
Тугаринское общество приглашено было на загородную закуску, обдъ и вечеръ, устроенные въ обширномъ саду, который принадлежалъ хозяину празднества, мстному откупщику питейныхъ сборовъ. Баринъ этотъ праздновалъ именины супруги своей, крещеной еврейки и задавалъ пиръ на славу.
На этомъ веселомъ праздник, куда былъ приглашонъ весь городъ и никто не замедлилъ прибыть, гд гости пировали и забавлялись, каждый по своему вкусу и желанію, почти круглыя сутки,— на этомъ праздник одинъ изъ близнецовъ показалъ себя опять въ полномъ блеск мужества, ловкости и искусства. Другой братъ его не пріхалъ по нездоровью, но правда, что этотъ съ честію отвчалъ за двоихъ: и смшно, и странно было видть, какъ обращающіеся къ нему со всхъ сторонъ съ разговоромъ поперемнно называли его одинъ Ефремомъ, другой Малахіемъ Поликарповичемъ, онъ же, привыкнувъ къ этому недоразумнію и вполн издавна съ нимъ освоившись, одинаково отзывался и отвчалъ на тотъ и на другой зовъ, не подавая изъ вжливости даже вида, что въ немъ обознались.
Тутъ были въ саду устроены игры, гимнастическіе снаряды и упражненія всхъ родовъ, до которыхъ ныншній начальникъ губерніи былъ большой охотникъ: почему услужливый хозяинъ праздника и позаботился всми силами угодить этому вкусу, сдлавшемуся, впрочемъ, въ Тугарин, со времени прибытія губернатора, всеобщимъ. Вся тугаринская молодежь состязалась въ ловкости и сил на площадк передъ зданіемъ, мжду тмъ, какъ барыни и двицы, разсыпавшись по открытымъ окнамъ и на огромномъ крыльц съ навсомъ, присутствіемъ своимъ оживляли ристалище и подстрекали самолюбіе соперниковъ.
Давно уже кто-то замтилъ странность природы человческой, состоящей въ томъ, что мы безъ особеннаго огорченія готовы уступить кому-либо, по заслугамъ, первенство въ умственныхъ способностяхъ, но большая часть изъ насъ крайне раздражительны, если намъ приходится признать себя побжденными въ какихъ-либо тлесныхъ упражисніахъ. То же обнаруживалось и здсь: за чтобы ни принимался Таганаевъ — за кегли, карусель, прыганье съ шестомъ и безъ шеста, бганье въ запуски, за перетяжку черезъ палку или рука съ рукой, наконецъ, за стрльбу въ цль изъ лука, пистолета и винтовки,— во всемъ онъ выходилъ до того побдителемъ, что ему не могло быть въ числ гостей ни одного соперника. Каждому совстно было выказать ребячество свое и негодованіе на то, въ чемъ никто не виноватъ и чему въ сущности всякій только заведовалъ, но многіе не могли скрыть этого чувства, и одна только чрезвычайная любезность самого близнеца и умнье его обращаться примиряли съ нимъ, хотя по наружности, оскорбленныхъ его соперниковъ. Онъ нисколько не искалъ случая выказать ловкость, силу и искусство свое, а, напротивъ, вступалъ въ состязаніе не иначе, какъ когда самое приличіе не позволяло уклониться отъ вызова или приглашенія, не вымазавъ какого-то неумстнаго упрямства или пренебреженія. Но обстоятельства сами собой были до того странны, что поводъ этотъ преслдовалъ его, такъ сказать, шагъ за шагомъ, и что такимъ образомъ, близнецъ, при всей скромности своей, почти не сходилъ съ поприща. Едва оканчивалъ онъ однимъ ударомъ партію кеглей, какъ человка два-три изъ побжденныхъ въ стрльб или иномъ упражненіи уже приглашали его помриться съ ихъ противникомъ, и обоимъ, при обязательныхъ пріемахъ Таганаева, нельзя было отъ этой чести отказаться. Такимъ образомъ, не только сами соучастники, такъ сказать, натравливали Таганаева другъ на друга, но и зрители и даже зрительницы, вмшиваясь иногда въ общій говоръ и одобряя ловкость того или другаго молодаго человка, вызывали его на состязаніе съ близнецомъ, который всегда выходилъ побдителемъ, оставляя всхъ за собою.
Въ такое положеніе былъ поставленъ нсколько разъ въ теченіе этого дня добрый, но разсудительный и влюбленный до безумія Буслаевъ. Онъ и безъ того ненавидлъ Таганаева, можетъ быть, угадывая въ немъ, не по соображеніямъ, а по безотчетному чувству, соперника, теперь, же онъ не зналъ куда дваться отъ негодованія и злобы, а между тмъ, сохранилъ еще столько присутствія духа и спокойствія, чтобъ понять, что онъ самъ сдлался бы смшонъ, еслибъ обнаружилъ такое ребячество. И вотъ въ чемъ состояла тайна искусства и наслажденія близнеца: озлобить человка противъ себя, вывести его изъ всякихъ предловъ терпнія, но связать его въ то же время законами нашихъ условныхъ приличій и удержать ничмъ ненарушаемымъ спокойствіемъ своимъ и обязательнымъ обращеніемъ въ границахъ свтской вжливости. При всемъ томъ, Таганаевъ умлъ, однакожь, мастерски выказать, гд считалъ это нужнымъ, перевсъ силъ своихъ или искусства, и въ этотъ день, между прочимъ, какъ будто въ предостереженіе всмъ недоброжелателямъ своимъ, не безъ намренія, можетъ быть, сажалъ изъ пистолета пулю въ пулю, отходя, въ вид шутки, все дальше и дальше отъ цли, а наконецъ, когда неосторожная кукушка, Богъ всть откуда взявшись, принеслась, какъ ястребъ, между деревьями, то онъ также спокойно пронизалъ ее пулькой, и, засмявшись, будто съигралъ какую-нибудь самую обыкновенную шутку, передалъ пистолетъ и отошелъ въ сторону, заговоривъ съ кмъ-то вовсе о постороннихъ предметахъ.
Народъ, который глазлъ на пиръ этотъ съ улицы, черезъ узенькія щели промежъ досками забора, не только объяснялъ и толковалъ виднное имъ по-своему, но смотрлъ даже на все это совсмъ иными глазами. Такъ, народная молва утверждала посл, что и другой братъ или близнецъ ходилъ всюду слдомъ за первымъ, подавалъ ему пистолеты, сажалъ прямо изъ руки пулю въ цль, а когда близнецъ убилъ въ летъ кукушку, то народъ уврялъ, что какой-то чертенокъ держалъ ее вплоть передъ нимъ, растянувъ за крылья. Подобнаго вздора много ходило молвой, и нкоторые даже утверждали, что видли тутъ не только двухъ, но и всхъ трехъ братьевъ, но что третій мелькалъ тамъ и сямъ, какъ тнь, устроивалъ также все, что было нужно для успха Ефрема, мшалъ въ чемъ могъ другимъ и дразнилъ всхъ людей языкомъ. Подобныя нелпости каждый разъ ходили въ народ, когда одинъ изъ близнецовъ гд-либо показывался и обращалъ на себя вниманіе, не умя объяснить себ ловкость или искусство человка, котораго онъ ненавидлъ, народъ придумалъ такія, обыкновенныя въ быту его, толкованія и стоялъ за нихъ горою. Замчательно, что въ такихъ случаяхъ невозможно было узнать или дослдиться, отъ кого именно подобный вздоръ выходилъ, ‘вс говорятъ’, ‘народъ говоритъ’ — этимъ ограничивались вс свднія.
О убитой кукушк народъ въ особенности толковалъ довольно много. Даже стрлкамъ и охотникамъ диво это казалось несбыточнымъ. Есть народное поврье, что бываетъ наговоренное ружье съ портикомъ, т. е. когда знающій человкъ прицлится имъ въ птицу, то она отъ него уйти не можетъ, чертенокъ, ухвативъ ее и растопыривъ за крылья, держитъ прямо передъ дуломъ, не опасаясь самъ быть раненымъ, птица бьется и трепещетъ, но не можетъ вырваться, а когда охотникъ выстрлитъ, то чертенокъ бросаетъ ее на земь и самъ исчезаетъ. Все это вполн согласовалось съ тмъ, что народъ, т. е. неизвстно кто именно видлъ въ щели забора,— и потому въ застольныхъ, людскихъ и переднихъ никто не сомнвался въ истин этой нелпицы, которая пересказывалась и въ высшемъ обществ то вслухъ, какъ чистая нелпость, то шопотомъ, какъ странность, въ которой недоумвали.
Буслаевъ былъ на этомъ праздник сильно встревоженъ, разсянъ и какъ-то не въ своей тарелк. Онъ подходилъ нсколько разъ съ осторожностью къ Ольг, замчалъ, что близость его отзывалась въ ней какимъ-то волненіемъ и даже внутреннимъ раздоромъ, она измнялась въ лиц, была не совсмъ спокойна, то сама первая обращалась къ нему въ разговор, то какъ будто опять въ томъ раскаявалась и избгала новой встрчи, но онъ не зналъ, какъ все это объяснить, въ пользу ли свою или нтъ, въ тоск, въ какомъ-то отчаяніи и изнеможеніи онъ желалъ убраться изъ этого шумнаго сборища въ уединеніе, но, по занимаемой имъ должности, не смлъ ухать ране своего генерала.
Смирившись подъ этою необходимостью, Буслаевъ отшатнулся подъ вечеръ отъ остальнаго общества и, забившись въ крайній конецъ сада, прислъ въ задумчивости на разсыпавшуюся дерновую скамью, прислонивъ раскаленную голову свою къ дереву. Мысли его, однакожь, не отрывались отъ ликующаго общества, въ которомъ была и она, Ольга, а раздававшаяся издали музыка представляла его воображенію ее же, Ольгу, какъ она несется вихремъ, едва касаясь пола, съ головкою, обсыпанною золотистыми кудрями, въ внк изъ блыхъ лилій… ‘и врно съ нимъ‘ подумалъ онъ, и почти готовъ былъ вскочить и бжать туда, чтобъ удостовриться въ этомъ предположеніи, но онъ одумался, на лиц его выразилась какая-то сострадательная улыбка, и онъ, забывшись, махнулъ слегка рукою, сказавъ: ‘Богъ съ нею, это ея воля!’
Успокоившись немного, онъ услышалъ не вдалек отъ себя разговоръ: двое крестьянъ, можетъ быть, садовники или работники, стояли, глядли издали по прямой просади на пирующихъ, и одинъ что-то жарко разсказывалъ.
— Вся дворня, братецъ ты мой, была при этомъ дл, вотъ что!— говорилъ одинъ изъ нихъ: — за споромъ дло стало, а было это у Крапивникова, въ Долгушк. Онъ насмхаться, вишь, сталъ надъ коноваломъ, а коновалъ былъ сторонній,— ‘что? не умешь’, говоритъ, ‘отворить кровь?’ коновалъ и говоритъ: что де не первую тысячу починать придется мн, коли баринъ прикажетъ кинуть кровь мерину, а кинуть надо, не то лошадь пропадетъ.— ‘Ну’, говоритъ тотъ: ‘надо-то надо, въ этомъ не спорю, да не за свое дло берешься, братъ, не умешь’. Баринъ приказалъ, коновалъ принялся, что жь? вдь истыкалъ всю лошадь, ни капли не пошло: вотъ все одно, что стну либо доску долби! Сперва осерчалъ было коновалъ, давай да давай постукивать колотушкой, а тамъ ужь и руки опустились, и присмирлъ, и повинился: ты-де, стало быть, больше моего знаешь, виноватъ я, не погуби, батюшка, отпусти! ‘Ступай!’ говоритъ: ‘да сегодня не кидай смотри: руда не пойдетъ. Завтра можно’. Вотъ что!
Буслаевъ, обративъ невольно вниманіе на этотъ дикій разсказъ, подошелъ и спросилъ, кто это такой штукарь, что заговариваетъ кровь?
— А вотъ близнецъ-отъ, — сказалъ крестьянинъ, указавъ на домъ, гд въ это время раздался какой-то дружный, веселый хохотъ…
— Опять близнецъ, опять онъ!— подумалъ бдный Буслаевъ:— нигд нтъ мн отъ него покоя… Что это за человкъ? чего онъ хочетъ? зачмъ онъ здсь? откуда онъ взялся?
Буслаевъ обратился скорыми шагами на одну изъ дорожекъ, ведущихъ къ дому, но чмъ ближе онъ подходилъ къ нему, тмъ медленне длались шаги его. Яркое освщеніе въ большой зал ослпило его на время, но когда онъ прозрлъ, то увидлъ прямо передъ собою, на другомъ конц залы, Ольгу въ краснорчивомъ молчаніи во время занимательнаго для нея разсказа Таганаева. Музьща замолкла, и чета эта стала расхаживать по зал, Буслаевъ замтилъ, что Таганаевъ первый тронулся съ мста, а Ольга за нимъ послдовала, ей вскор показалось неловко продолжать прогулку, обращая на себя всеобщее вниманіе, она безпрестанно снова алла, потупляла глаза, поглядывала изъ-подъ длинныхъ рсницъ съ безпокойствомъ по сторонамъ, но не смла или не могла отстать отъ неровнаго товарища своего и слдовала за нимъ, какъ прикованная невидимою цпью. Онъ же, казалось, вовсе не замчалъ этого и ловкими, развязными пріемами своими умлъ придать этой насильственной бесд видъ строгаго приличія и почтительности. Какъ будто сжалившись, наконецъ, надъ своею жертвою, Таганаевъ непринужденно остановился у стула, спросилъ Ольгу, не угодно ли ей, можетъ быть, приссть, и ей казалось въ эту минуту, что она бы упала безъ чувствъ, еслибъ ей пришлось пройтись съ близнецомъ еще разъ-другой по зал.
Уже многіе изъ пожилыхъ гостей тароватаго хозяина слдовали примру мраморныхъ статуй Таганаева и звали, уже блонды и кружева, несмотря на драгоцнность свою, принимали видъ мене казистый и походили на обвисшія тряпки, старички, кром тхъ, которые не покончили еще игры своей, сидли тутъ и тамъ въ растяжку на креслахъ, сложивъ руки, закинувъ головы, и дремали, уже Иванъ Максимовичъ выспался, ожилъ, ходилъ и поглядывалъ, нельзя ли гд выпить и закусить, словомъ, балъ уже подходилъ къ концу, когда ухалъ губернаторъ, а за нимъ и бдный Буслаевъ. Друга своего Горнилина онъ уже засталъ дома.
— Скажи мн, ради Бога, — говорилъ Буслаевъ Горнилину, когда и этотъ день кончился, по примру прочихъ, когда вс разъхались, и на дач откупщика огни погасили и смерклось, какъ смеркается на остальномъ неоткупщичьемъ Божьемъ мір:— скажи и мн, ради Бога, Горнилинъ, что ты видлъ, слышалъ и чувствовалъ сегодня,— наконецъ, что ты думаешь обо всемъ этомъ?
Горнилинъ сидлъ въ халат, съ трубкой, готовясь отойти ко сну, а Буслаевъ стоялъ передъ нимъ въ мундир, какъ пріхалъ съ бала, застегнутый на вс крючки и пуговицы.
— О чемъ же обо всемъ этомъ?— спросилъ Горнилинъ.
— О чемъ! объ Ольг и… и… и объ этомъ человк, если это человкъ, о Таганаев!
— Я думаю, что Ольга влюблена въ него, и жалю объ ней. Онъ не любитъ ни ея, ни кого-либо инаго, кром себя. Онъ волочится за нею, какъ у насъ выражаются, не по праву, не по сердцу, а просто по обычаю молодецкому, и потому мн ея жаль.
— Но, ради Бога, скажи, что же мн длать? Я не могу доле смотрть на это, я не могу этого снести!..
— Какъ не можешь — можешь! Мало ли что на свт бываетъ невыносимо, а между тмъ, мы выносимъ все.
— Это ты меня утшаешь, да?
— Да, другъ мой, именно утшаю, обтерпишься современемъ, почерствешь, будешь мене раздражителенъ, и успокоишься.
— Горнилинъ, не говори мн теперь этимъ холоднымъ, разумнымъ языкомъ: ты язвишь меня, говори такъ, какъ съ человкомъ въ моемъ положеніи говорить должно! Послушай: ты знаешь, я живу, я дышу теперь только Ольгой, назови это какъ хочешь — дурачествомъ, ребячествомъ, но я знаю, я, что это такое, и я теб говорю, что я прозябалъ только, какъ былинка — нтъ, кисъ, какъ плесень, до знакомства съ нею, и умру безъ нея, но вотъ теб рука моя: еслибъ я зналъ, что она съ нимъ будетъ счастливе, нежели со мною, я бы торжественно самъ отрекся отъ своего блаженства…
— Стой, другъ, — закричалъ Горнилинъ въ нетерпніи: — стой! Куда ты занесся? Ты меня спрашиваешь, ты меня хочешь слушать? Ну, такъ слушай же спокойно, сколько можешь, завладй же на пять минутъ сердцемъ своимъ посредствомъ разсудка, и слушай: сдлай милость не великодушничай, потому что это здсь вовсе не у мста. Ты, какъ я тебя знаю, дйствительно добръ, благороденъ и великодушенъ, но здсь, въ настоящемъ случа, употребить этихъ качествъ въ дло нельзя, негд. Здсь ваша рчь еще впереди, никто не спрашиваетъ, да и вроятно не спроситъ, угодно ли теб будетъ отказаться отъ Ольги, — отказаться отъ того, что теб еще вовсе не принадлежитъ, а еслибъ она теб принадлежала, еслибъ теб дано было право владнія ею,— тогда позволь надяться, другъ, ты заговорилъ бы иначе и не показалъ ни для кого въ мір этой великодушной уступчивости.
— Ты правъ, Горнилинъ, это такъ. Ты умне, разсудительне меня, но, ради Бога, скажи, что мн длать?
— Дай руку, другъ, и слушай: напередъ всего, соберись съ разсудкомъ, успокойся, и для этого оставайся дома на цлую недлю, не показывайся въ обществ, я теб общаю слдить за всмъ и наблюдать, но ты оставайся дома и положись на меня.
— А потомъ?
— А потомъ увидишь: утро вечера мудрене. Если будетъ надежда, ршись и дйствуй, если же нтъ, если тутъ все для тебя потеряно — тогда мужайся, тогда пришло время опереться на доблесть свою и чувство собственнаго достоинства. Тогда теб здсь житья не будетъ, брось все на время и пускайся съ посохомъ странника въ путь. Свтъ не клиномъ передъ тобой сошелся, а что дале, то все шире, да шире. Вотъ мой совтъ, мой завтный наказъ другу, и ты его исполнишь!
Буслаевъ обнялъ Горнилина, пожалъ ему руку и скорыми шагами молча удалился. Ему было совстно показать лицо свое, по которому бжали горючія слезы.
Не мудрено было ему, впрочемъ, исполнить завтъ друга, на первый случай, по-крайней-мр: отъ сильнаго волненія и огорченія, какъ докторъ уврялъ, — у него внезапно прикинулась рожа къ лицу и заставила просидть дома дв недли. Докторъ, видно, отгадалъ тайну его, приписавъ рожу именно этой причин — и Буслаевъ, какъ-будто пристыженный, молчалъ.
У губернатора сдлалась сильная головная боль, которая, впрочемъ, черезъ сутки прошла, и докторъ это приписывалъ чрезмрнымъ занятіямъ его, нердко длившимся далеко за полночь. Глухая молва, ходившая по городу, въ этихъ двухъ ничего незначащихъ случаяхъ нашла опять нчто чрезвычайное и связала его, по обыкновенію, съ непріятелями своими, близнецами: дагерротипные портреты, снятые ими съ губернатора и съ Буслаева, были причиной болзни того и другаго. Увряли, будто каждый человкъ, съ кого близнецы снимали портретъ, непремнно заболвалъ, и приводили этому множество примровъ, по которымъ, конечно, не всегда можно было наводить справки.
— Родимые мои, — говорила всесвтная тугаринская про- или приживалка, извстная подъ именемъ капитанши: родимые мои, вдь это дло богопротивное, поличія человческаго, кром ликовъ святыхъ, писать нельзя, да и не съ добрымъ же умысломъ это длается? Надъ поличіемъ твоимъ, все одно, что надъ слдкомъ, либо надъ волосками, коли худой человкъ, что худое задумаетъ — сдлаетъ. Вотъ у насъ, въ Богородскомъ узд, это при мн было, въ мою память: разъзжалъ, видишь ли, какой-то формасонъ, и кто даковъ и откуда взялся, ничего не знаютъ, а формасонъ настоящій, и въ блой пуховой круглой шляп. Разъзжаетъ себ, словно добрый какой, а самъ въ свою вру обращаетъ, и много даритъ золотомъ за то, а еще больше сулитъ впередъ. Вотъ кто согласится, того и закабалитъ себ, и запишетъ въ книгу свою, а пишетъ онъ, вишь, не по-крещеному, — пишетъ отъ стны, ровно татаринъ. Вотъ, записавъ, да поличіе съ него и сыметъ, такисловно живой сидитъ, весь тутъ, только что въ блой шляп напишетъ, да еще разв вотъ, что души нтъ: а привяжетъ и душу! Запишетъ и денегъ дастъ, а поличіе-то увезетъ съ собой, а какъ только кто опять откинется отъ фармасонской вры его, да покается, такъ онъ, родимые мои, поличіе-то поставитъ, и самъ блую шляпу на себя опять наднетъ, да изъ пистолета ему блу грудь и прострлитъ, какъ прострлитъ — такъ тотъ человкъ сердечный, хоть за тысячу верстъ будь, Богу душу и отдастъ! Да, батюшка, сама видла, сама, я много лтъ на свт прожила, много что знаю и видала!
Разсказъ этотъ ходилъ по городу въ двоякомъ вид: иные передавали его глазъ на глазъ, съ тмъ же простодушіемъ, какъ слышали, пожимали плечами и длали свои замчанія и примненія, другіе, напротивъ, разсказывали его какъ новую, замысловатую выдумку капитанши, которая подслуживалась всегда и везд очень кстати, знала кому и чмъ угодить и выручить на бдность за услугу свою, ощущительную благодарность.
Вслдъ за пирушкой у откупщика, занемогла и Ольга. Она простудилась, выходя нсколько разъ посл танцевъ на широкое крыльцо, въ садъ, а можетъ быть, даже выпила неосторожно стаканъ лимонада. У ней сдлалась сильная головная боль, которая, по словамъ доктора, явно принадлежала къ числу ломотныхъ или ревматическихъ, болей, называемыхъ также простудными и другими названіями, это, по мннію его, не подлежало никакому сомннію, потому, между прочимъ, что при этомъ у Ольги обнаруживалась и лихорадка, и больная жаловалась на чувство, будто голова стянута желзнымъ обручемъ. Нашлись, однакожь, люди, которые, положивъ въ основаніе аксіому, что доктора ничего не смыслятъ, намекали шопотомъ на внокъ изъ блыхъ лилій, который былъ, какъ извстно, собственной работы Таганаева и имъ же поднесенъ Ольг въ числ другихъ цвтовъ. Докторъ, услышавъ гд-то объ этомъ, но не дослышавъ за недосугомъ, или не понявъ въ чемъ дло, вообразилъ, что у Ольги на голов былъ внокъ изъ настоящихъ живыхъ лилій, измнивъ на этомъ основаніи, мнніе свое о болзни Ольги, онъ объздилъ весь городъ и разсказывалъ всюду, какъ ршенную вещь, что у Ольги голова разболлась совмъ не отъ простуды, чему онъ и въ начал болзни, по качеству припадковъ, никакъ не могъ врить, но что болзнь приключилась отъ сильнаго наркотическаго запаха цлаго внка изъ живыхъ лилій, которыя въ особенности на ночь, то есть по захожденіи солнца, испаряютъ самый вредный и одуряющій запахъ, и надвать такой внокъ на голову онъ никому не совтовалъ.
Относительно этого внка, мы должны объяснить еще, что Ольга, сбираясь на извстный пиръ откупщика, долго стояла въ раздумь передъ уборнымъ столикомъ своимъ и въ какой-то нершимости перебирала розовыми пальчиками золотую цпочку и бусы, и головной обручикъ, не ршаясь, чмъ убрать волнистые и золотистые волосы свои и поглядывая во все это время на превосходные цвты Таганаева. Ей, кажется, хотлось бы убрать голову свою этими цвтами, но какое-то темное чувство приличія удерживало ее отъ этого, такъ что она даже не взяла въ руки цвтка и не прикинула его на мсто, чтобъ увидть, каково-то онъ будетъ ей къ лицу. Въ это время вошла къ ней мать и стала торопить Ольгу, потому что отецъ уже одлся и не любитъ въ такихъ случаяхъ долго дожидаться, видя нершимость Ольги, она выбрала превосходный внокъ изъ блыхъ лиліи и положила ей на голову. Ольга опустилась передъ матерью молча на одно колно, не возражая ни слова, но съ чувствомъ, будто приноситъ себя на жертву неограниченной дочерней любви своей. Откуда чувство это и въ какой связи оно было съ этимъ ничтожнымъ по себ случаемъ — этого не знаемъ.
По поводу нездоровья губернатора, Буслаева и даже Ольги, пошла опять странная молва, доходившая изъ застольной, черезъ переднюю или двичью, въ барскіе покои. Это было повтореніе той же безсмыслицы, какъ двка вывела изъ птушьяго яйца змя, который на нее служилъ, но только съ нкоторыми измненіями противъ разсказа кучера. Двка, изволите видть, вывела этого змя изъ птушьяго яйца, проносивъ его шесть недль подъ мышкой — это врно, змй служилъ на нее чортову службу, и она помыкала имъ какъ хотла, — и это все такъ, но, при одной изъ служебъ этихъ, чортъ попалъ невзначай въ рукомойникъ и никакъ не могъ оттуда выскочить, и вотъ по какому поводу: двка, для забавы своей, затяла смутить и соблазнить какого-то раскольника, поселившагося въ лсу. Змй порядилъ чорта на эту службу, но пустынникъ, смекнулъ въ чемъ дло, предложилъ нечистому выкупаться въ глиняномъ, висячемъ рукомойник, искуситель вскочилъ туда, а отшельникъ накрылъ его деревяннымъ крестомъ. Въ этомъ отчаянномъ положеніи, по уши въ вод, чортъ просидлъ по крайней мр сутки, покуда змй усплъ отыскать и снарядить человка для подаянія ему помощи. Для этого-то именно подосланъ былъ имъ Таганаевъ, человкъ склонный ко всмъ внушеніямъ искусителя, по неизвстному побужденію, отыскалъ онъ жилище отшельника, услышалъ въ рукомойник плачевный голосъ закабаленнаго батрака, снялъ крестъ и выпустилъ плнника, но съ уговоромъ, на честное слово, чтобъ чортъ оказалъ ему большую и важную услугу. Изъ благодарности чортъ открылъ Таганаеву всю тайну связей своихъ со змемъ и съ несчастною двкою, научивъ его, какъ обмануть двку эту и завладть ея пріемышемъ. Готовый на все, Таганаевъ усплъ, наконецъ, посл продолжительныхъ усилій, войти въ тсныя связи съ названною матерью василиска, пригвоздилъ однажды, въ лунную ночь, тнь ея къ стн избы, заткнувъ осиновый колочекъ въ сучокъ, этимъ отчаяннымъ и ршительнымъ средствомъ онъ принудилъ ее передать ему врнаго слугу ея, а затмъ, покинулъ ее на произволъ судьбы и самъ пользуется теперь неограниченно черною силою этого таинственнаго змя. Народъ уврялъ, что нкоторые даже видли чудище это, какъ оно, въ облак дыма, летаетъ въ трубу и изъ трубы у Таганаева, что видть его можно только по ночамъ извстныхъ въ народ черныхъ дней, и что для этого должно обмыть себ глаза отваромъ травы заря и смотрть на трубу Таганаева однимъ глазомъ изъ-за угла сосдняго дома, такъ чтобъ закрыть имъ половину трубы.
Мы уже упомянули, что народъ приписывалъ близнецамъ и чуму на скотъ, и пожары, и, наконецъ, угрожающій голодъ. Хлбная мышь, извстная подъ названіемъ житничка, появилась въ большомъ числ и истребляла послдніе запасы хлба въ зерн. Таганаевъ сказалъ гд-то въ обществ, что у него есть хорошее и врное средство отъ этихъ мышей, и на предложеніе губернатора изъявилъ полную готовность осмотрть запасныя жилища и истребить мышей, сказавъ, однако же, что онъ долженъ сдлать это самъ, потому что дло это требуетъ осторожности и извстныхъ пріемовъ.
Какъ только распространился слухъ, что Таганаевъ объзжалъ ближайшія къ городу запасныя житницы и заговаривалъ тамъ мышей, то разсказамъ объ этомъ не было конца. Мыши были изгнаны, въ этомъ никто не спорилъ и не сомнвался, въ народ ходили даже презатйливыя подробности о чин или порядк, который соблюдался мышами при поголовномъ переселеніи ихъ изъ житницъ въ чистое поле, но въ то же время, народъ былъ увренъ, что это было не къ добру, что Таганаевъ съ дьявольскимъ лицемріемъ принялъ на себя это спасительное дло, а самъ, безъ всякаго сомннія, напустилъ при этомъ случа какую-нибудь бду, которая будетъ еще гибельне первой.
Вслдъ затмъ, распространилась молва, что зерновой хлбъ въ нкоторыхъ житницахъ ожилъ, что хлбъ побрелъ пшій во вс четыре стороны, что сдлался даже лтнымъ и вс запасы разлетлись. Эта всть взволновала народъ и уже необходимо было принять нкоторыя предосторожности для предупрежденія безпорядковъ. Донесенія мстныхъ смотрителей и даже дворянъ, подтвердили истину народной молвы, которой сущность состояла въ слдующемъ: хлбная моль внезапно развелась въ несмтномъ числ, наскомое это кладетъ по яичку въ каждое зерно, тамъ выводится гусеничка, выдаетъ до-чиста все зерно, до тончайшей наружной оболочки его, залегаетъ тамъ же личинкой, а когда, наконецъ, выползаетъ молью и длается лтною, то тащитъ за собою эту оболочку зерна, даже подлетываетъ съ нею, покуда отъ нея не освободится. Это извстное явленіе, если оно происходитъ въ большихъ размрахъ, поражаетъ умы въ невжественномъ народ и всегда подаетъ поводъ къ сверхестественнымъ толкованіямъ. Въ самомъ дл, странно и поразительно видть, какъ цлые запасы хлба внезапно, въ глазахъ вашихъ, исчезаютъ, у васъ засыпано нсколько сотъ или тысячъ четвертей, и въ теченіе какихъ-нибудь сутокъ, вамъ остается только растворить вс ворота и отдушины житницы, стоять и смотрть сложа руки, какъ хлбъ вашъ выползаетъ и вылетаетъ, а затмъ, вымести и вычистить пустые закромы: хлба не осталось ни зерна. Хлбъ ожилъ, хлбъ пошелъ пшій, хлбъ полетлъ — это обыкновенныя выраженія при такомъ случа, который приписывается всегда порч, урок, напуску, злому умыслу какого-нибудь человка. На сей разъ въ этомъ гласно обвинялся близнецъ или близнецы.
На бду, Таганаевъ, пренебрегая этою молвою и насмхаясь надъ нею, очутился въ базарный день на площади, за дломъ ли онъ пошелъ, или по случаю прогулки, но весь базаръ пришелъ въ волненіе, толпы буйной и отчаянной черни его окружили, требовали, чтобъ онъ отпустилъ порчу, чтобъ онъ не держалъ обилія, а выдалъ хлбъ, шумъ и крикъ увеличивался до неистовства, Таганаевъ увидлъ, что ему остается только искать спасенія въ томъ, чтобъ куда-нибудь скрыться, начинали уже рвать и толкать его спереди, съ тылу и съ боковъ, страшныя угрозы и проклятія сыпались на него со всхъ сторонъ. Пользуясь своею ловкостью, онъ внезапно схватилъ одного мужика, который навалился на неҐо съ довольно ршительнымъ намреніемъ, подсунулъ его ближайшимъ изъ буйной толпы, вмсто себя, а самъ, перескочивъ черезъ нсколькихъ человкъ, скрылся за бывшій вблизи колодезь и, какъ самъ посл говорилъ, достигъ благополучно своего дома. Все это очень просто, но народъ говорилъ не то: Таганаевъ, изволите видть, перекинулся у него въ рукахъ въ крестьянина, котораго никто на базар не зналъ и который неизвстно когда и куда двался, Таганаевъ сбилъ съ ногъ семерыхъ мужиковъ, успвъ заплести каждому изъ нихъ по колтуну, а самъ, въ виду всхъ, вскочилъ въ колодезь, около восьми саженъ глубиною, и пропалъ, если же онъ теперь дома, или въ иномъ мст на бломъ свт, то, безъ сомннія, вылзъ опять изъ-подъ земли.
Шумъ и волненіе на базар привлекли туда новыя толпы любопытныхъ, полицію, а наконецъ, пріхалъ даже и самъ губернаторъ. Народъ стоялъ, не сходя съ мста, вокругъ колодезя, глядлъ туда, аукалъ, кидалъ каменья, спускалъ бадьи и, покачавъ ихъ во вс стороны, подымалъ снова, закидывалъ багры и крючья — словомъ, народъ утверждалъ, что близнецъ сидитъ въ колодез. Съ трудомъ только толпу разогнали, пославъ всхъ по домамъ, и поставили хожалаго по близости дома Таганаева, опасаясь, чтобъ чернь не покусилась на новые безпорядки.
Между тмъ, время шло да шло своимъ чередомъ, и повсть наша, подвигаясь впередъ вмст со временемъ, пережила лто и осень, давно уже вступила въ зиму и собиралась встрчать весну. Великій постъ былъ на исход. Поживетъ ли она, вмст съ весною природы, и до своей весны?
Буслаевъ выздоровлъ, но, несмотря на все стараніе врнаго друга своего, Горнилина, не получалъ во все время своей болзни никакихъ особенныхъ извстій, пшій и лтный хлбъ, а затмъ происшествіе на базар, занимали вс досужіе языки Тугарина, и, кром этихъ странныхъ и несчастныхъ случаевъ, ничего не было слышно о Таганаев, который самъ на это время счелъ за лучшее остаться на нсколько дней дома. Ольга же, также не вызжавшая первые дни по нездоровью, не явилась въ воскресенье на бал дворянскаго собранія, и злые языки не упустили тотчасъ же замтить, что тутъ не было и двухъ главныхъ поклонниковъ ея. Выздороввъ, Буслаевъ воспользовался первымъ случаемъ, чтобъ побывать въ дом родителей Ольги. Это было вечеромъ, отецъ ея жилъ довольно открыто, и Буслаевъ засталъ тамъ небольшое общество. Ему непритворно обрадовались, и сама даже Ольга, изобличивъ, для опытнаго наблюдателя, въ первую минуту появленія Буслаева, неравнодушіе свое къ нему, вскор побдила въ себ это волненіе и смущеніе и сдлалась мила, ласкова и развязна, въ ней только замтна была повременамъ какая-то необычайная робость.
Она сла за флигель, играла и пла, затмъ, пли и другіе, плъ и Буслаевъ съ нею вмст, стоя за ея стуломъ. Онъ не могъ отвести глазъ отъ этихъ роскошныхъ, золотистыхъ кудрей, отъ полныхъ блыхъ плечъ и рукъ, и съ жадностью прислушивался къ нжному, мягкому голосу ея, который выражалъ мгновенно, противъ воли скрытыя чувства пылкой и чувствительной ея души. Буслаевъ замчалъ уже нсколько разъ, когда стоялъ противъ Ольги у флигеля, что, когда глаза ея, расширясь, темнли и длались, наконецъ, черными, то голосъ ея былъ твердъ, звученъ и смлъ, когда же, напротивъ, глаза ея голубли, принимали какой-то нжный лазоревый отливъ съ поволокою, то голосъ ея длался мягче, нжне, боле томнымъ, и даже иногда дрожалъ.
Ольга взяла какой-то новенькій дуэтъ и пригласила Буслаева попробовать его. Она была потверже его въ музык, и потому сдлалась на этотъ разъ учительницей, а онъ послушнымъ ученикомъ. Урокъ этотъ былъ мене ‘занимателенъ для прочихъ собесдниковъ, и они занялись по сторонамъ разговоромъ, частію съ хозяиномъ и хозяйкой дома, частію же съ двумя, бывшими тутъ, подругами Ольги.
— Вы, кажется, разсяны?— сказала она Буслаеву, который сбивался два-три раза сряду.
— Я васъ не видалъ такъ давно, такъ давно,— отвчалъ онъ:— а теперь…
— А теперь что же? думаете о другомъ?
— О нтъ, Ольга Николаевна, объ васъ я думаю, не о другомъ — объ васъ, и потому-то все другое забываю!
Ольга немного смутилась, вскинула голову, мило тряхнула кудрями, взяла аккордъ и, перебирая клавиши рояля, спросила: вы разв были нездоровы?
— Лицо мое пострадало нсколько отъ тзки, сказалъ Буслаевъ, — и Ольга, вздрогнувъ едва замтно, Богъ-всть почему припоминала въ ум, какъ зовутъ Таганаева и какъ Буслаева, и опомнившись, что Ефремъ или Малахій и Илья не могутъ быть тзками, успокоилась. Буслаевъ продолжалъ: — Но я слышалъ, Ольга Николаевна, что вы были не совсмъ здоровы?
— Право? нтъ, это было пустое, головная боль. Почему же вы это знаете?
— Я знаю также, что вы заболли отъ недоразумнія: на васъ были цвты, блыя лиліи, до того превосходно поддланныя, что у васъ отъ мнимаго сильнаго запаха ихъ заболла голова.
— О, да вы и насмхаться умете! Это нашъ добрый Карлъ Ивановичъ выдумалъ на меня такую напраслину. Но я все-таки разсердилась на этотъ внокъ, я не хочу его боле надвать, не хочу его видть…
— Право? Скажите, ради Бога, вы не шутите?
Буслаевъ при этомъ вопрос не могъ скрыть удовольствія, поразившаго его по случаю такой вовсе неожиданной всти.
У Ольги разгорлось не только лицо, но даже грудь, которая взволновалась боле обыкновеннаго, и руки, на лиц выразилось какое-то страданіе, глаза поголубли, потускнли, и губки ея показывали, что она почти готова была заплакать, она чувствовала, что положеніе ея длается чрезвычайно неловкимъ, что ей нельзя отвчать молчаніемъ на одушевленный страстный вопросъ Буслаева, а между тмъ, у нея не доставало для отвта ни силы, ни разсудка, она не знала, что отвчать. Буслаевъ сидлъ, утонувъ въ мечтахъ, съ нею рядомъ, уставилъ на прекрасное лицо ея свои глаза и ждалъ, однако же, этого отвта также въ какомъ-то странномъ недоумніи.
Отвчать Ольг, конечно, было нечего, но могъ ли, при такихъ обстоятельствахъ, и самъ Буслаевъ, съ своей стороны, продолжать разговоръ, не сдлавъ разв перехода къ погод или иному невинному обстоятельству? могъ ли онъ высказать то, что въ эту минуту сжимало и тснило грудь, что огнемъ растекалось по жиламъ его, воспламеняя все его тло, до послдняго суставчика мизинца?
Еслибъ не было этого ненавистнаго врага рода человческаго, Таганаева — конечно, пара недоговоренныхъ словъ могла бы сказать много, почти столько, сколько въ сущности Буслаеву было нужно, но невыразимо странныя отношенія и положеніе этого человка измняли все дло, Онъ стоялъ какимъ-то, мрачнымъ привидніемъ между Ольгой и Буслаевымъ, затемняя ему Божій свтъ и застя передъ этимъ краснымъ солнышкомъ. Если было ршиться Буслаеву говорить, то надо было говорить много, надобно было объяснить все, очистить совсть свою, свалить гору съ плечъ и разъяснить эти запутанныя сосложенія и сочетанія. Буслаевъ осторожно оглянулся, подобный разговоръ казался ему неумстнымъ, невозможнымъ.
Не получая отвта на пристальный, озабоченный вопросъ свой и растаявъ мало-по-малу вблизи златокудрой Ольги, онъ, однакожь, продолжалъ вполголоса:
— Еслибъ вы знали, Ольга Николаевна, какъ часто у меня по васъ болетъ сердце — отъ искренняго, душевнаго участія, отъ желанія вамъ добра и всхъ благъ, за которыя я бы съ наслажденіемъ отдалъ жизнь свою…
— Вы пугаете меня, — отвчала Ольга робко, обративъ къ нему голову.— Разв мн угрожаетъ что-нибудь? скажите!… И разв я… разв вы думаете… разв бы я согласилась искупить свое спокойствіе или счастіе вашимъ?
Какая-то всеобщая тревога вокругъ забывшейся четы и шумные со всхъ сторонъ возгласы заставили ихъ опомнится, Ольга безсознательно ухватилась за стоящій передъ ною листокъ нотъ, а Буслаевъ вскочилъ торопливо и чего-то сильно испугавшись: Таганаевъ только что вступалъ въ залу. Ловко и развязно онъ раскланивался, между тмъ, какъ со всхъ сторонъ сыпались на его шумныя привтствія.
Раскланявшись съ хозяиномъ и хозяйкой, онъ тотчасъ же обратился къ Ольг, которая, казалось, даже и не старалась скрыть своего смущенія, или, врне сказать, своего пораженія: она была очень блдна и съ трудомъ только отвчала на нсколько самыхъ обыкновенныхъ вопросовъ. Онъ сказалъ ей еще нсколько общихъ словъ — и та же зависимость, то же порабощеніе, которое мы уже замтили и прежде, видимо овладли бдной плнницей. Она уже не смялась боле, она была сильно взволнована и съ трудомъ удерживалась отъ глубокихъ вздоховъ, она безпрестанно украдкой приглядывалась и прислушивалась въ ту сторону, гд стоялъ, сидлъ или ходилъ этотъ загадочный человкъ, который, съ своей стороны, завладлъ всеобщимъ вниманіемъ и участіемъ на весь вечеръ. Когда онъ слъ за рояль, шумно ударилъ по клавишамъ, бойко пробжалъ по нимъ вверхъ и внизъ и огласилъ залу превосходнымъ, звучнымъ баритономъ своимъ, то приковалъ къ себ всеобщее вниманіе, только изрдка слушатели были поражены какимъ-то страннымъ чувствомъ удивленія и ужаса, когда голосъ Таганаева внезапно, такъ сказать, раздваивался и самъ себ вторилъ, но вслдъ затмъ, онъ опять входилъ въ обыкновенные предлы свои, и едва уловимые, двойственные звуки навсегда изчезали. Ольга сидла въ это время съ выраженіемъ какой-то важной задумчивости на лиц, обративъ постоянно темные, большіе глаза свои на этого непонятнаго человка.
Когда же, наконецъ, кто-то осмлился вспомнить Буслаева и робко, украдкой поискать его глазами, то Ильи Львовича давно уже не было въ комнат, даже не было въ дом, и никто не замтилъ, его ухода. Увидвъ что онъ сдлался лишнимъ, какъ пятое колесо въ телег, онъ втихомолку убрался, хотя сердце его надрывалось съ отчаянія и боли.
Горнилинъ замтилъ по первому взгляду такое грустное расположеніе Буслаева и пріискивалъ средство успокоить его, но опасался заговорить невпопадъ, чтобъ не растревожить его еще боле. Буслаевъ ходилъ скоро взадъ и впередъ, между тмъ, какъ Горнилинъ сидлъ за работою, но вслдъ затмъ Буслаевъ кинулся ничкомъ на диванъ, растянувшись во всю длину его, подложивъ закинутыя кверху руки подъ голову и уставивъ глаза въ потолокъ, тогда Горнилинъ всталъ съ нкоторымъ безпокойствомъ и расхаживалъ въ свою очередь по комнат мрными шагами. Никто не говорилъ ни слова.
— Горнилинъ, — сказалъ, наконецъ, Буслаевъ, вскочивъ и свъ на диванъ: — я сейчасъ разсчиталъ, что ты старе меня не боле какъ годами шестью, скажи мн, откуда взялась въ теб эта опытная премудрость, это спокойствіе и сухой, прозаическій взглядъ на все житейское?
— Откуда?— отвчалъ тотъ, пожавъ плечами: — откуда все берется, отъ корня или смени, отъ солнца, дождя, воздуха и втра… фіалка и лопушникъ растутъ нердко на одной и той же почв. Не думаю, впрочемъ, чтобъ я въ этомъ отношеніи представлялъ что-нибудь особенное, а, можетъ быть, ты собственно слишкомъ не спокоенъ теперь, и потому смотришь на меня такими не мудрыми глазами.
— Но, послушай, неужели ты никогда не былъ влюбленъ? Скажи мн, другъ, признайся, разскажи… мн хочется слышать это отъ тебя!
— Зачмъ же ты называешь это признаніемъ? То, что я могу разсказать объ этомъ, я не таю ни отъ кого — ничего же человческаго не отрекаюся, какъ сказалъ латинскій мудрецъ — и готовъ подлиться опытностью, чувствами и понятіями своими со всякимъ, кто приметъ въ нихъ участіе. Теб же, другъ, радъ говорить объ этомъ съ теплымъ чувствомъ дружбы. Но не думай, чтобъ я испыталъ что-либо чрезвычайное, нтъ, похожденія мои въ сущности очень просты и повторились надо мною, можетъ быть, надъ сотымъ или тысячнымъ, но обстоятельства, при которыхъ я прошелъ испытаніе это, мелочная обстановка главной и весьма обыкновенной картины, были довольно разительны и поучительны, по крайней мр собственно для меня, надъ которымъ все это сбывалось.
Горнилину казалось, что Буслаевъ перешелъ внезапно въ довольно спокойное или по крайней мр въ боле разсудительное расположеніе, что въ немъ пробудилась какая-то жажда спокойно слушать разсказъ о близкомъ ему теперь предмет, и полагалъ, что этимъ расположеніемъ должно воспользоваться. Онъ прислъ къ нему на диванъ и началъ разсказъ свой:
— Ты знаешь, что я остался круглымъ сиротой съ восьми лтъ и почти не помню своихъ родителей: помню темно заботливую, ласковую мать, которая сама чесала меня каждое утро и учила молиться, помню, какъ сквозь сонъ, больнаго, хилаго отца, который долго лежалъ на смертномъ одр, такъ что въ памяти моей остались не разъ слышанныя мною отъ постороннихъ людей слова: ‘Когда бы уже Господь милосердый прекратилъ страданія его’.
‘Наконецъ и это исполнилось, а вслдъ затмъ, очень скоро, скончалась матушка, будто она жила только для того еще на свт, чтобъ высидть до конца у изголовья этого страдальца. Дядя мой остался моимъ опекуномъ, отдалъ меня въ школу, потомъ въ гимназію, наконецъ, въ университетъ. Дядя этотъ былъ въ сущности холоденъ и равнодушенъ ко мн, и къ этому я привыкъ, не зная лучшаго, я не замчалъ даже этого, а почиталъ и уважалъ дядю безусловно. Никогда не приходило мн и въ голову подумать, не только спросить о томъ, не было ли у меня какого наслдства и все, что длалъ для меня дядя, я принималъ за чистое благодянье. Я перешелъ отъ родителей своихъ къ нему въ руки и продолжалъ почитать себя у него точно въ тхъ же отношеніяхъ, какъ въ родительскомъ дом.
‘Когда мн минуло двадцать два года и я кончилъ ученіе, то дядя заперся однажды со мною, при какихъ-то особенныхъ околичностяхъ, въ свою комнату, былъ добре и ласкове обыкновеннаго, напутствовалъ меня на предстоящее мн поприще жизни золотыми наставленіями и поученіями и слегка коснулся того, что отецъ мой оставилъ небольшое наслдство собственно на мое воспитаніе, что имущества этого, однакожь, не достало на необходимые по сему расходы, и что онъ, дядя, не щадилъ для меня своего — въ чемъ я и не думалъ сомнваться и не усомнился бы, вроятно, по ныншній день, еслибъ онъ не вздумалъ прибавить къ этому, съ какимъ-то смущеніемъ и почти скороговоркой, нсколько словъ, совершенно противорчащихъ сказанному, а именно: что доброжелательство его ко мн, къ сожалнію, вовлекло его въ нкоторыя не совсмъ удачныя предпріятія, при которыхъ онъ пострадалъ отъ неблагонамренныхъ людей, и потерялъ и свое, и остатокъ моего достоянія. Я молчалъ, не смя даже спросить объясненія этой загадки, а дядя тутъ же подсунулъ мн для подписи какія-то изготовленныя имъ бумаги, сказавъ, что порядокъ требуетъ тутъ подписи моей, въ удостовреніе согласія моего и признательности относительно всего сдланнаго имъ для меня въ продолженіе моего несовершеннолтія. Само собою разумется, что я подписывалъ имя и фамилію свои тамъ, гд дядя указывалъ мн пальцемъ, не призадумавшись ни на минуту. Этимъ, какъ я уже впослдствіи удостоврился, дядя прекратилъ навсегда вс счеты свои по опек надо мною и надъ небольшимъ бывшимъ имуществомъ моимъ.
‘Но я все еще ничего не подозрвалъ. Я кончилъ экзаменъ, готовился на службу и мн надо было одться, я обратился къ дяд, по старой привычк, испрашивая его приказаній на этотъ счетъ.— Я ужь думалъ объ этомъ, сказалъ онъ мн: — и, право, нахожусь въ большомъ затрудненіи. Я не въ состояніи пособить теб, остается одно: у тебя осталось еще отъ матери семейство людей, дай мн довренность, я постараюсь сбыть ихъ повыгодне, и ты можешь тогда одться и снарядиться хорошо, разсчитывая смло на это пособіе.
‘Я исполнилъ приказаніе дяди и, не ожидая лишняго дня, тотчасъ же заказалъ себ мундиръ съ принадлежностью и всю одежду, можетъ быть, нсколько роскошне, чмъ бы слдовало, но во всякомъ случа въ твердой увренности, что я уплачу все это по сдланному дядей распоряженію. Между тмъ, время проходитъ, дядя откладываетъ дло со дня на день, говоритъ, что все еще не можетъ пріискать покупщика, — а я получилъ уже назначеніе, долженъ хать и не знаю какъ мн быть съ долгами. Вдругъ я слышу на сторон, что семья давно продана, приступаю къ дяд, представляю крайность своего положенія — и слышу отъ него, что онъ точно продалъ семью, но денегъ еще не получилъ, что получилъ и деньги, но только не вс, и наконецъ, что денегъ этихъ нтъ, что онъ употребилъ ихъ по своимъ крайнимъ надобностямъ и современемъ мн отдастъ.
‘Въ отчаяніи кинулся я къ товарищамъ, изъ которыхъ въ особенности одинъ, человкъ богатый, былъ со мною очень друженъ и, при всей бдности моей, оставался мн еще долженъ сотни дв рублей, по старымъ студентскимъ разсчетамъ. Это извстная истина, что нуждаются въ деньгахъ всегда боле зажиточные люди, всегда богатые бываютъ должниками бдныхъ и всегда ихъ надуваютъ. Мой задушевный другъ, которому я совстился досел.напомнить о небольшомъ долг его, самъ съ трудомъ только объ этомъ вспомнилъ, да и то не совсмъ ясно, онъ далъ мн также замтить, какъ неприлично требовать уплаты стараго долга, и въ особенности заводить рчь о такой бездлиц, о двухстахъ рубляхъ! Оскорбившись этимъ, по праву преимущества своего положенія передъ моимъ, онъ прогулялъ и проигралъ, правда, въ тотъ же вечеръ боле этой суммы, но денегъ не уплатилъ мн по сегодняшній день. Онъ теперь занимаетъ значительное мсто, составилъ себ имя и извстность въ обществ, и потому, конечно, не нуждается въ моемъ одобреніи.
‘Итакъ, родной дядя мой и такъ называемый другъ и товарищъ жестоко меня разочаровали. Я увидлъ, что долженъ искать помощи въ одномъ только себ и на себя одного надяться. Я взялъ ту только часть изъ заказанной одежды, которая была для меня необходима, убдивъ портнаго принять остальное обратно за извстное вознагражденіе, убдилъ его также поврить честному слову моему и получать исподволь уплату, потому что на нтъ и суда нтъ, и онъ, въ противномъ случа, не получилъ бы ничего.
‘Отправившись, затмъ, по назначенію, я положилъ себ святымъ правиломъ не издерживать ни одного мднаго гроша изъ жалованья моего на какое бы то ни было удобство или прихоть, за исключеніемъ однихъ только неизбжныхъ расходовъ для поддержанія жизни. Я лъ одинъ черствый хлбъ, въ полномъ и буквальномъ смысл слова, не могъ никуда показываться въ общество, и даже знаться съ товарищами: мн не во что было порядочно одться, но посл двухгодичнаго, жестокаго искуса этого я уплатилъ сполна долги свои и вздохнулъ свободно на вольномъ свт. Къ этому прибавлю еще, въ скобкахъ, что, упрекая не только дядю, но и себя, въ поступк нашемъ, въ безпутной продаж семьи, — продать которую я допустилъ только изъ крайности, между тмъ, какъ дядя промоталъ деньги, — я впослдствіи выкупилъ ее снова, и одного изъ членовъ этого семейства ты видишь въ лиц моего почтеннаго Якова.
‘Ты не можешь себ представить, съ какимъ блаженствомъ я вступилъ опять съ безукоризненною совстію въ общія права человчества, въ которыхъ для меня досел было сдлано такое тяжкое исключеніе. Я нердко бывалъ безъ сапогъ, сидлъ дома и сказывался больнымъ, и только подобными пожертвованіями и усиліями могъ удержать въ поко своего неумолимаго заимодавца, грозившаго мн черезъ каждыя дв почты подать на меня жалобу. Никто не зналъ моего положенія, я прослылъ не только чудакомъ, но и пьяницей, и негодяемъ, который совстится показаться людямъ въ глаза. На человка, который бгаетъ отъ общества, можно клеветать, какъ на мертваго — и люди длаютъ это отъ скуки и для забавы. Новый человкъ, особенно молодые люди, непремнно должны показываться въ своемъ кругу и въ обществ, когда ихъ сколько нибудь узнаютъ, тогда сплетни эти не такъ легко прилипаютъ и скоре обнаруживаются.
‘Когда испытанія мои кончились, когда я снова прилично одлся и вдругъ сталъ вести вовсе иной родъ жизни, то это обратило на себя всеобщее вниманіе, и досужій городишко заплелъ коклюшками на всхъ четырехъ концахъ своихъ такія кружева, что имъ, какъ нитк на клубк Бабы-Яги, не было конца. Тогда только я объяснилъ дло откровенно своему начальству, показавъ и подписанные окончательно счеты, а кружевницамъ предоставилъ выплетать, по усмотрнію, самые затйливые городки и узоры.
‘Я теперь захотлъ жить по-людски, думалъ, что и мн можно объявить скромное притязаніе на мірскія радости, суетныя скорби были мн уже извстны, и казалось, что имъ пришелъ конецъ, что колесо причудливой богини мчитъ меня теперь, за долготерпніе и твердость мою, безостановочно на высшую точку своего оборота.
‘Въ одномъ изъ домовъ, съ которымъ я познакомился черезъ дядю, была двушка, которая въ прежнее время вскружила мн голову. Нравъ у меня, какъ ты знаешь, не слишкомъ пылкій, а потому и въ любви моей не было никакихъ неистовствъ, но зато она проникла довольно глубоко и залегла тамъ, какъ говорится, на мертвомъ якор. Третій годъ уже я не видалъ этой двушки и ничего объ ней не слышалъ, потому что отнюдь не хотлъ вмшаться въ судьбу ея, не будучи въ состояніи предложить ей сцосную, по всмъ видимымъ соображеніямъ, участь, не мене того, мысли мои постоянно переносились къ ней, будучи ежеминутно готовъ услышать, безъ трепета и ропота, что она стала женою другого, я, однакожь, считалъ, верхомъ блаженства т мгновенія, когда позволялъ себ мечтать, что она можетъ быть еще свободна, можетъ быть, даже вспоминаетъ по-прежнему обо мн, и можетъ быть будетъ моею!’
— Опиши мн ее, — перебилъ Горнилина Буслаевъ: — какова она была собой? Или тебя это растревожитъ?
— Нтъ, другъ мой,— отвчалъ Горнилинъ, улыбаясь: — тогдашній Горнилинъ есть только двойникъ ныншняго — это не одно и то же лицо, я смотрю на него и на тогдашнія событія точно какъ на вытверженный романъ или разсказъ.
‘Описать ее… что жь теб въ этомъ? Пожалуй: она была не велика ростомъ, блокура, голубоглаза, очень стройна и тонка, но кругла, какъ хорошенькій ребенокъ, лицомъ она походила также на хорошенькое дитя, а живостію своего нрава и вчною готовностію хохотать надо всмъ, чмъ угодно было посмшить ее, она была чрезвычайно пріятною собесдницею всякаго общества. Она мгновенно оживляла, какъ волшебнымъ жезломъ, всякое собраніе, вечерокъ или домашній кружокъ, нельзя было не увлечься этою беззаботною веселостью и ребяческимъ радушіемъ. Припоминая ее теперь, я, конечно, не могу утверждать, чтобъ она была двушка необыкновенная по уму или по красот, — совсмъ нтъ, но она увлекала по мр приближенія къ ней и заставляла забывать все, кром собственно себя самой. Но оставимъ это… я въ угоду теб сдлался живописцемъ.
‘Итакъ, я ршился узнать судьбу этой двушки, и если она еще свободна, предложить ей себя во всегдашніе товарищи и сотрудники жизни, потому, любезный, что жить на свт безъ труда нельзя. Я узналъ, что она свободна, что даже отказала недавно какому-то жениху, что она стала теперь гораздо положительне и спокойне въ своемъ обращеніи и уже не съ такимъ наслажденіемъ хохочетъ. Боле я не могъ узнать ничего, но мн и этого казалось за глаза довольно, я нашелъ случай и отправилъ коротенькое письмецо прямо къ ней въ руки, съ тмъ, что если она только согласится, то я обращусь къ отцу ея, въ противномъ случа, я просилъ ее сжечь записку и не отвчать мн ни слова’.
— Что же, ты получилъ отвтъ?— перебилъ опять въ нетерпніи Буслаевъ: — или, бдный другъ мой, ты не получилъ отвта? Она тебя забыла?
— Отвтъ я получилъ, — продолжалъ Горнилинъ, устремивъ глаза прямо передъ собою на земь: — отвтъ я получилъ, и ты увидишь его въ подлинник, онъ еще цлъ, но я попрошу тебя угадать предварительно, въ чемъ бы отвтъ этотъ могъ состоять?
Буслаевъ вскочилъ тревожно и началъ опять ходить.
— Въ чемъ! ну, разумется: или да, или нтъ, или позвольте подумать, а соображая ныншнія обстоятельства твои, полагаю, что она отказала, ты опоздалъ?
— Ни то, ни другое, ни третье?
— Такъ что же? Стало быть, она отвчала ни то, ни с?
— Нтъ, — она отвчала очень ясно и положительно, можетъ быть, ясне и положительне, чмъ двица когда-либо въ ея положеніи отвчала.
— Да что же такое?
— Отгадай, отгадай хотя приблизительно: она, въ сущности, конечно, давала согласіе свое, но такое согласіе, которое было еще боле, нежели отказомъ, потому что длало бракъ нашъ невозможнымъ.
— Ты меня озадачиваешь, — сказалъ Буслаевъ.— Еслибъ я былъ теперь расположенъ шутить, то сказалъ бы: она, вроятно, соглашается, но съ тмъ условіемъ, чтобъ ты былъ невстой, а она женихомъ, потому что она не двица, не женщина, а мужчина!
— Напротивъ, потому-то собственно, что она была женщина, бракъ нашъ сдлался невозможнымъ, и, несмотря на это, въ твоемъ предположеніи, или въ одной части его, заключается разгадка.
— Нтъ, ужь не мучь же меня боле,— сказалъ Буслаевъ: — у меня голова кругомъ пошла, говори скоре…
— Пожалуйте сейчасъ къ губернатору, Семенъ Ивановичъ,— сказалъ посланный Горнилину, который въ одну минуту надлъ виц-мундиръ, бросилъ передъ Буслаевымъ на столъ записку и побжалъ.
Буслаевъ сидлъ и, не прикасаясь къ записк, разсматривалъ ее съ большимъ вниманіемъ со всхъ сторонъ. Владя тайной, онъ мучилъ самъ себя нсколько времени съ большимъ наслажденіемъ, стараясь отгадать содержаніе записки. Онъ нехотя воображалъ себ, что записка относится къ нему, что получена имъ отъ одной извстной особы и должна ршить его участь. Вскрывъ ее, наконецъ, и пробжавъ глазами, онъ вскочилъ съ восклицаніемъ: ‘опять онъ! опять этотъ…’ и опомнившись, что записка вовсе не относилась къ нему, сталъ перечитывать съ большимъ вниманіемъ слдующее:
‘Получивъ письмо ваше, я долго не могла опомниться, но первымъ желаніемъ моимъ, когда я пришла въ себя, было покаяться передъ вами и тмъ… но нтъ, я этимъ не могу уже ни успокоить совсти своей, ни заслужить вашего уваженія! Все равно, вы должны знать все: годъ спустя посл отъзда вашего, одинъ человкъ сватался за меня, его уже нтъ на свт, но черезъ него я сдлалась недостойною быть вашею невстой… Не могу писать боле отъ слезъ. Располагайте судьбою несчастной N. N.’
— Что же ты сдлалъ?— спросилъ вдругъ забывшись Буслаевъ, оглянулся и опомнился, что друга его нтъ.— Бдный!— сказалъ онъ: — такъ вотъ какія испытанія судьба на тебя положила, такъ вотъ какой крестъ досталось теб нести! И ты не упалъ, ты шелъ бодро впередъ и вынесъ его, этотъ крестъ, и вынесъ вмст съ нимъ чистую душу и доброе, благородное сердце! Ты не стуешь боле, на людей, потому что ничего не требуешь отъ нихъ, хотя и радуешься, нашедши что-нибудь хорошее, ты живешь не вн себя, а внутри, въ себ самомъ, отъ этого ты чуждъ самолюбія, тщеславія, корысти, отъ этого ты не знаешь скуки, не знаешь мелочныхъ и суетныхъ житейскихъ бдъ и огорченій, ты скромно уважаешь самаго себя — и люди не могутъ отказать теб въ уваженіи… А я? что я такое? Я самъ въ себ не нахожу еще ничего, кром растерзаннаго сердца, я ищу того, чего не достаетъ мн, вн себя, требую всхъ благъ земныхъ отъ свта, отъ людей — и наказываю самаго себя болзненнымъ, горькимъ чувствомъ, если коварный свтъ меня дурачитъ, или случай меня обманываетъ…
Горнилинъ воротился, сталъ противъ задумчиваго друга своего и старался разгадать его мыніи и чуства.
— Ну, что скажешь, другъ?— спросилъ онъ.
— Я? и ничего, и очень много, коли дло пошло сегодня на загадки, но ты доскажи мн сперва свое. Что же дальше?
— Письмо прочиталъ ты?
— Прочиталъ, разумется.
— Такъ говори ты: скажи, что бы ты сдлалъ на моемъ мст?
Буслаевъ подумалъ, развелъ руками, пожалъ плечами, прошелся по комнат и остановился съ какою-то ршимостью передъ другомъ своимъ, сложивъ руки на груди и поднявъ гордо голову.
— А вотъ что бы я сдлалъ, — отвчалъ онъ: — еслибъ я зналъ эту двушку прежде такъ хорошо и коротко, еслибъ столько любилъ и уважалъ ее, что ршился бы сдлать ей предложеніе, то подобное признаніе съ ея стороны не удержало бы меня ни отъ чего. Обычай подчинилъ намъ женщинъ до того, что одно имя наше въ глазахъ свта покрываетъ все, а женщина, которая ршилась на подобное признаніе, — это женщина необыкновенная, и я признаюсь, меня бы подкупила уже одна эта довренность. Повторяю, все зависитъ отъ того, какъ я ее зналъ и сколько я въ ней увренъ, но само по себ, обстоятельство это, кажется, не измнило бы моихъ чувствъ и намреній.
— Ты судишь благородно, — сказалъ Горнилинъ: — хотя, можетъ быть, нсколько мечтательно, но не спорю, быть можетъ, ты правъ. Я, съ своей стороны, въ то время, по крайней мр, не могъ чувствовать такъ, какъ ты теперь чувствуешь по чужому длу, а теперь не хочу растравлять старой раны позднимъ и безполезнымъ раскаяніемъ. Я оставилъ дло это и, кажется, оставилъ и самое намреніе когда-либо жениться.
— То есть, ты однакожь, зарока не кладешь на это?
— Нтъ, зарока не кладу, но вотъ, по крайней мр, причина, почему я до сихъ поръ еще холостъ, а покуда буду чувствовать и думать, какъ теперь, не стану себя неволить.
Въ продолженіе этого разговора Горнилина и Буслаева, жившихъ въ дом своего начальника, люди ихъ бесдовали въ людской губернатора о предмет, близкомъ къ этому разговору — о Таганаев. Опять было тутъ сказано и пересказано почти все то, что мы уже знаемъ, и, сверхъ того, пущено въ ходъ нсколько новыхъ событій или соображеній, истинъ или догадокъ, Богъ-всть откуда взявшихся.
— Тотъ, кто подчинилъ себ змя, высиженнаго или выношеннаго двкой изъ птушьяго яйца,— такъ говорилъ одинъ: — владетъ имъ ровно сто лтъ, до тхъ поръ, пока не придетъ другому птуху очередь снести яичко. Въ продолженіе этихъ ста лтъ, онъ можетъ перелинять и помолодть снова до трехъ разъ, каждые четверть вка, или въ другой срокъ, по произволу, а по истеченіе послдней четверти гибнетъ. Гибель эту или смерть Таганаева предсказалъ недавно какой-то юродивый села Пономарева, извстный во всей окружности подъ именемъ Аони-юродиваго: конецъ этотъ близокъ и совершится, когда воскресеніе будетъ въ субботу. По этому-то третій близцецъ уже исчезъ вовсе и является только въ вид какой-то тни, а второй — показывается все рже и рже, вс они должны вскор соединиться неразлучно въ одномъ Ефрем и погибнуть безъ слда въ одинъ ударъ.
— Онъ-таки, братцы,— сказалъ старый служитель Горнилина: — онъ-таки мн и не впервые попадается на глаза, этотъ чортовъ послушникъ. Видно онъ съ той поры вымолодился и продалъ чорту шкуру свою, а другую купилъ у него, да ужь я знаю, что это все онъ. Я по глазалъ его узналъ, и по тому, что это онъ и есть: и про того, что я видлъ, годовъ тому съ десятокъ, въ Москв, все то же говорили. Когда, вишь, мы съ молодымъ бариномъ жили еще въ Москв, а онъ обучался въ университет, на Тверской, а дядя ихъ жилъ подъ Новинскимъ, такъ на Ильинк жилъ Лакаловъ господинъ, хорошій знакомый дяди моего барина, тотъ самый, которому достались мы, когда дядя обманулъ моего Семена Ивановича, продалъ насъ этому Лакалову господину, а денежки прогулялъ. Вотъ у Лакалова и былъ сосдъ, хорошій знакомый ему, хлбъ-соль съ нимъ важивалъ и часто ходили одинъ къ другому на вечеръ, а у сосда этого, у Михева Григорья Ивановича, была дочь, прекрасная и превеселая барышня, и предобрая душа. Въ т поры и Семену Ивановичу никакъ приглянулась она, была она еще молоденькая, небольшая изъ себя, блокурая, какъ кровь съ молокомъ, и веселая, и добрая, все, бывало, шутитъ да все смется. Вотъ ужь когда Семенъ Ивановичъ ухалъ, а я попалъ въ чужія руки, къ Лакалову господину, такъ у Григорья Ивановича у Михева и пошелъ обивать пороги какой-то Господь его знаетъ и кто такой, и откуда, только это онъ и есть, это самый Ефремъ Поликарповичъ и есть, — только что не своей шкур теперь ходитъ. Этотъ-то бродяга и сманилъ было дочь у Григорья-то Ивановича, да посл и покинулъ ее, а самъ пропалъ безъ-всти, да отписалъ, говорятъ, самъ про себя, что померъ. Она, сердечная моя, вс глаза выплакала, на свтъ глядть перестала, да ужь посл слышно было, что пошла въ монастырь. Вотъ оно каково: а все это онъ, ужь я знаю, что онъ, вотъ онъ каковъ!
Между тмъ, вечеръ, въ смысл суточныхъ перемнъ, давно уже кончился, потому что время подходило къ полуночи, и вскор кончились также вечера въ Тугарин, въ смысл домашнихъ кружковъ, и кончился вечеръ у родителей Ольги. Но съ нею, съ бдною, случилось въ этотъ вечеръ что-то такое странное, такое необыкновенное, что едвали бывало съ кмъ другимъ съ тхъ поръ, какъ свтъ стоитъ. Мы описали уже приходъ Таганаева, любезность его, владычество надъ всми, и въ особенности надъ робкимъ и нжнымъ сердцемъ бдной Ольги, но мы не сказали одного: который, именно, это былъ изъ двухъ близнецовъ! Тугаринцы уже привыкли къ этому общему недоумнію и даже, какъ я упомянулъ, обыкновенно мало объ немъ заботились, близнецы были такъ тождественны во всхъ отношеніяхъ, что въ нихъ, казалось, вложена была даже одна общая душа, по крайней мр, одинъ всегда отвчалъ съ одинаковымъ удовольствіемъ за другаго, продолжалъ за него любой разговоръ, зная всегда и во всякое время почти все, что прежде говорилъ и длалъ другой, потому, вроятно, что братья длились дома всми чувствами и мыслями своими, но каково же было Ольг попасть въ такое же недоумніе, Ольг, которая была уже сама не своя въ присутствіи своего побдителя, словомъ, которая была къ нему совсмъ въ иныхъ отношеніяхъ, чмъ свтъ или общество?
Таганаевъ много, съ нею говорилъ въ этотъ вечеръ, ловко припоминалъ ей мелочныя, ничтожныя, но важныя, при такихъ отношеніяхъ, обстоятельства ихъ первой встрчи, знакомства, бесды, недомолвокъ, гласныхъ и нмыхъ разговоровъ, Таганаевъ обворожилъ Ольгу боле чмъ когда-либо прежде, заставивъ ее забыть ту робость, тотъ дтскій, безотчетный страхъ, который сковывалъ члены ея, отъ котораго у нея занимался духъ въ груди при одномъ вид этого человка, она забылась, она по-прежнему разыгралась опять какъ дитя, шутила, смялась, даже пла вмст съ нимъ, и пла еще смле и лучше обыкновеннаго, родители смотрли съ любовью на это милое созданіе и молились за нее въ душ, она забылась до того, что глядла опять голубыми глазами, что дтски лепетала о прошломъ, дорогомъ для нея времени, разсказывала вс обстоятельства своего воспитанія, припоминала и описывала подругъ, представляла въ лицахъ злыхъ и добрыхъ, обожаемыхъ и презираемыхъ бывшихъ наставниковъ и наставницъ своихъ, воспитанницъ и дамъ разнаго званія, словомъ, Ольга растаяла, какъ этого давно съ ней случалось, и по уход послднихъ изъ близкихъ знакомыхъ, составлявшихъ этотъ небольшой кружокъ, полетла прямо въ объятія отца и матери — счастливая, блаженная, какъ невста, не зная куда дваться отъ избытка благодатныхъ чувствъ, готовая зарыдать, не отъ печали, не отъ горя — отъ чистой, невыразимой, безотчетной радости…
И вдругъ она слышитъ, будто она говорила весь вечеръ съ Малахіемъ Поликарповичемъ, съ тмъ, котораго она досел мало видла и котораго, какъ ей казалось, вовсе не мудрено было отличить отъ Ефрема, полагала даже и была въ томъ уврена, хотя и никому этого не говорила, что отличитъ и узнаетъ Ефрема всегда и везд по одной походк, по голосу, по одному слову — по чувству, наконецъ, котораго не умла объяснить, но которое говорило ей каждый разъ безошибочно: онъ идетъ, онъ здсь… ‘Малахій?’ сказала она, улыбаясь, какъ человкъ, знающій боле прочихъ: ‘помилуйте, это былъ Ефремъ Поликарповичъ, можно ли вчно ошибаться и не распознавать ихъ, когда это такъ легко?’
— Нтъ, мой другъ, — сказалъ отецъ:— ты сама ошиблась, но я нисколько этому не удивляюсь. Онъ самъ сказалъ мн, что братъ его, Ефремъ, сегодня ухалъ потихоньку, во избжаніе новыхъ толковъ, къ Ивану Алексевичу въ деревню, гд житнички появились въ несмтномъ числ и опустошаютъ гумна. Боже мой,— прибавилъ старикъ:— когда этому бдствію будетъ конецъ… умилосердись!
Ольга смотрла съ недоврчивостью на отца, не знала, спорить ли ей, оставить ли дло это Нершеннымъ, она все еще была уврена вполн, что это былъ Ефремъ, она его называла такъ во весь вечеръ, онъ не только отвчалъ ей на это, какъ отвчаютъ всегда, когда говорятъ съ людьми въ обществ, но онъ… онъ отвчалъ ей какъ-то особенно, какъ человкъ, который слишкомъ хорошо знаетъ и чувствуетъ, что это именно онъ самъ и что говорятъ съ симъ, онъ даже безпрестанно, какъ нарочно, припоминалъ сегодня прошлое, и всегда говорилъ самъ о себ, какъ о себ, а не какъ о брат… О, это невозможно!
Но Ольга съ этой минуты какъ-то затихла, а мать, увидвъ, что она устала, благословила ее и отпустила ко сну. Ольга вошла въ свою комнату почти также точно, какъ въ тотъ вечеръ, когда разбирала по складамъ записку Таганаева, она остановилась, переступивъ завтный порогъ свой, и, вздохнувъ тяжело, призадумалась. Невыносимая мысль стала мучить ее: сомнніе, ужасное сомнніе овладло ею, невзирая на видимую увренность, — и она опять уже смотрла на вс окрестные предметы черными, большими, остойчивыми глазами, между тмъ, какъ алый румянецъ постепенно сбгалъ съ мраморнаго лица и груди. Внезапно мелькнула въ ней какая-то запутанная, неясная, но страшная мысль, которая была ей до такой степени противна и ненавистна, что бдная Ольга не была уже боле въ силахъ обознаться въ чувствахъ и мысляхъ своихъ и стояла, едва переводя духъ. Мысль или темный отголосокъ этотъ трудно выразить словами, не оскорбивъ чистаго сердца Ольги, потому именно что эта мысль мелькнула въ ней безъ словъ, безъ выраженій, а такъ, будто электрической искрой. Но сущность мысли этой все-таки состояла въ сознаніи, что она любитъ страстно — сама не зная кого, любитъ человка, котораго даже не можетъ распознать въ лицо и отличить отъ другаго — или отъ другихъ что, слдовательно, тутъ возможенъ обманъ, подлогъ — и она не въ состояніи его открыть. Эта таинственная и ужасающая двойственность явилась ей внезапно, какъ привидніе. ‘Двое… двое…’ подумала она,— и Буслаевъ, благородный, покорный, врный и нжный, стоялъ передъ очами души ея.— ‘Нтъ’, подумала она, тряхнувъ въ негодованіи головкой и отступивъ поспшно на шагъ: ‘нтъ, я говорю не о томъ… о, это опять иное… я говорю о тхъ… о томъ… и ихъ двое… Какъ, двое?.. Разв это можно, разв это сбыточно?.. двое, и я даже не могу распознать ихъ?..’ Ольга всплеснула руками, закрыла лицо и упала съ выраженіемъ совершеннаго отчаянія на изголовье своей постели. Черезъ нсколько минутъ, она встала, сорвала съ шеи платочекъ, будто онъ ее душитъ, будто ей не достаетъ воздуха, и пала на колни передъ стоявшимъ въ углу образкомъ, которымъ благословилъ ее, семнадцать лтъ тому назадъ, крестный отецъ.
Въ этомъ положеніи она стала видимо успокоиваться, опять полились слезы, и она сердечно шептала молитву.
Въ это время, мать Ольги вошла тихонько въ келійку ея, и, при вид дочери на колняхъ передъ иконою, ничего не подозрвая, остановилась, чтобъ не помшать ея вечерней молитв. Ольга оглянулась, увидла мать и полетла въ ея объятія. Ольг стало легче, она нсколько успокоилась, чувствовала въ себ боле силы и воли. Молитва ея была услышана. Оставшись одна, она еще разъ усердно помолилась, еще разъ горько поплакала, опять нсколько успокоилась и уснула.
Ровно въ полночь ударили въ набатъ, трещетки и барабаны прошли зловщимъ грохотомъ по всмъ улицамъ Тугарина… Мы упомянули выше, что въ теченіе лта было уже нсколько пожаровъ, одинъ вскор за другимъ, что подозрвались поджоги, и что народная молва безотчетно обвиняла ненавистныхъ для черни близнецовъ. Нсколько недль прошло спокойно, жители начинали уже забывать этотъ убійственный страхъ, который въ такихъ случаяхъ овладваетъ всми безъ разбора, уже мирные обыватели начинали засыпать по ночамъ спокойно, не выставляя за ворота сторожа съ дубинкой или бабу съ кочергой, — какъ вдругъ опять трещотка и барабанъ загремли, и испуганные на-смерть жители бросались спросонья къ окнамъ и за ворота, чтобъ увидть, гд и откуда грозитъ опасность. Ночь освтилась страшнымъ, зловщимъ заревомъ пожара, городъ ожилъ, улицы снова покрылись народомъ, крики и вопли огласили воздухъ, ворота, растворялись, и бочки съ водою катились со стукомъ и громомъ вдоль улицъ.
‘Кто горитъ? гд горитъ?’ спрашивали тутъ и тамъ испуганные и вскочившіе со сна, выбжавъ за ворота — и встрчные, бгущіе съ пожара или на пожаръ, большею частію отвчали: ‘Слава Теб, Господи, близнецы горятъ!’…
Домъ7 Таганаевыхъ былъ весь объятъ яркимъ пламенемъ, и дымъ черными тучами налегъ на подвтренныя строенія и разстилался клубомъ вдоль улицъ. Тьма народу сбжалась и все сбгались боле и боле, но вс до единаго стояли зрителями: ни одинъ человкъ не брался за дло. Въ этой огромной толп, обыкновенно столь шумной, торопливой, суетливой, господствовала какая-то величавая тишина, какое-то благоговніе, и никто не смлъ, въ настоящемъ случа, ‘противиться вол и попущенію Божію’, какъ народъ выражался, никто не трогался съ мста, не думалъ объ оказаніи помощи, объ утушеніи пожара, а вс, будто по взаимной клятв и соглашенію, предоставляли проклятое, по понятіямъ черни, жилище Таганаевыхъ на жертву карающей стихіи. Полицейскія пожарныя средства были въ Тугарин весьма слабы и, безъ помощи народа, ничтожны, но никто не приступалъ къ пожарнымъ трубамъ, несмотря ни на какія убжденія и понужденія, а бочки съ водою останавливались издали, запрудивъ собою вс улицы. Когда прибылъ губернаторъ, то уже не было никакой возможности спасти домъ близнецовъ, ни даже вынести что-нибудь изъ находящихся въ немъ сокровищъ, благоразуміе требовало подумать теперь только о томъ, чтобъ отстоять сосдей и не дать пожару распространиться. За это народъ принялся единодушно и съ необычайнымъ усердіемъ. Къ утру вся опасность миновалась, деревянный домъ Таганаевыхъ сгорлъ до тла, но сосдніе домы вс были отстояны.
Случай этотъ произвелъ необыкновенное дйствіе на весь народъ въ Тугарин. Напередъ всего, народъ вспомнилъ, что это было въ субботу передъ вербнымъ воскресеніемъ, то есть, въ день Лазарева воскресенія, или собственно тогда, когда воскресеніе бываетъ въ субботу. ‘Вотъ’ говорили вс единогласно: ‘вотъ разгадка замысловатой задачи Аоннюродиваго!’ Иной крестился и ужасался, другой благодарилъ Создателя за праведную кару, третій разсказывалъ неслыханныя страсти о томъ, какъ черти вылетали подюжинно изъ яраго пламени и, свиваясь клубками въ черномъ дыму, уносились по втру, народъ весь день толпился вокругъ пожарища, глядлъ съ ужасомъ на безобразную кучу углей, пепла и головней — то шепталъ и крестился, то изрыгалъ вслухъ свои безразсудныя проклятія, но никто не ршался пройтись по самому пожарищу, осмотрть вблизи, по врожденному любопытству, обгорвшіе остатки и поискать этихъ слитковъ золота, о которыхъ всякій толковалъ, и которыхъ при всмъ томъ всякій ужасался. Народъ уврялъ, что теперь всмъ бдствіямъ пришелъ конецъ и что больше голода не будетъ. Откуда взяться хлбу, объ этомъ не разсуждали, но всеобщая увренность въ скоромъ изобиліи его не мене того была причиною внезапнаго пониженія хлбныхъ цнъ на базарахъ, это обстоятельство, въ свою очередь, еще боле ободрило народъ и дало ему еще боле самоувренности.
Въ продолженіе пожара, никто не видлъ хозяевъ этого дома, въ которомъ, какъ равно и во двор его, вообще, было такъ мертво, пусто и тихо, какъ въ необитаемомъ зданіи. О причин пожара ничего нельзя было открыть, но явно было, что тутъ не было наружнаго поджога, огонь распространился снутри и обнялъ все зданіе прежде, чмъ кто-либо посплъ на помощь. Народъ утверждалъ, что домъ сгорлъ самъ своимъ огнемъ, не объясняя, впрочемъ, какой это былъ свой огонь и откуда онъ взялся.
Но гд жь жильцы этого дома? гд близнецы?— объ нихъ не было никакого слуха, озабоченный губернаторъ посылалъ искать ихъ по всему городу — но они пропали безъ всти. Вся прислуга ихъ состояла изъ трехъ человкъ, люди эти были строго допрошены, но и это не повело ни къ чему. По заведенному у Таганаевыхъ обычаю, люди находились постоянно въ удаленіи отъ господъ, черезъ дворъ, и являлись только по звонку, у господъ былъ свой ключъ или общая отмычка, которая отпирала и калитку, и вс двери въ дом, уходя со двора или возвращаясь домой, господа никогда не тревожили слугъ своихъ, которые спали всегда спокойно, не заботясь о томъ, дома ли господа ихъ или нтъ. Такъ было и въ этотъ вечеръ, Ефремъ Поликарповичъ воротился поздно изъ поздки своей и опять куда-то вышелъ, Малахій Поликарповичъ вышелъ въ сумерки, а возвратился ли кто изъ нихъ къ ночи домой, или нтъ, этого никто изъ прислуги не зналъ и не вдалъ.
Стали, наконецъ, по распоряженію начальства, разрывать груду пепла на пожарищ, чтобъ хотя отыскать обгорлые трупы близнецовъ, если они погибли, но и это было тщетно. Все сгорло до тла, мраморы разсыпались и едва оставили признаки жженой извести, изъ металлическихъ вещей сдлались безобразные, небольшіе слитки, кром того, не было никакого слда ни бывшихъ вещей, ни труповъ. Конечно, они могли сгорть вовсе въ этомъ страшномъ огн, и обратиться не только въ головню или въ уголь, но и въ пепелъ — въ сущности это не представляло ничего необыкновеннаго, но народъ былъ уже напередъ увренъ, что таинственный Таганаевъ сгоритъ именно такимъ образомъ, не оставивъ по себ никакого слда, и что это случится, когда воскресеніе будетъ въ субботу.
Къ вечеру, однакожь, распространился, Богъ всть откуда, другой, чрезвычайно дикообразный слухъ или молва, въ которой нельзя было добиться никакого человческаго смысла, не мене того, однакожь, вс, весь городъ и вс сословія жителей его, толковали объ этомъ, будучи поражены ужасомъ столь неожиданнаго событія, страшною смер тію въ огн двухъ братьевъ, составлявшихъ украшеніе и утху лучшаго общества въ Тугарин. Странная и безтолковая молва эта или сказка заключалась въ слдующемъ:
Мы упомянули уже, что въ окрестности Тугарина бродилъ по деревнямъ какой-то Аоня-юродивый. Народъ почиталъ его какимъ-то богоугоднымъ человкомъ, подавалъ ему при всякомъ случа богобоязненно ломоть хлба, при чемъ вошло въ обычай говорить: ‘Аоня, молись за гршнаго раба Божьяго такого-то’, и Аоня читалъ молитву. Денегъ не бралъ онъ никогда, и оплевывался отъ нихъ, кром чтенія молитвъ, никогда и ни съ кмъ не говорилъ за исключеніемъ весьма рдкихъ случаевъ, когда онъ благословлялъ или проклиналъ кого-нибудь, или же когда предрекалъ возмездіе за добрыя и дурныя дла и предсказывалъ въ двусмысленныхъ, темныхъ загадкахъ какія-либо событія. Итакъ, въ народ пошла молва, будто Таганаевъ, соединивъ въ одномъ лиц своемъ также и мнимыхъ братьевъ своихъ, но покинувъ, для обмана, тнь свою въ город, отправился, при закат солнца, скорыми шагами загородъ, исполняя тмъ наложенный на него завтъ или зарокъ, отъ котораго ему въ этотъ послдній часъ никакимъ образомъ нельзя уже было уклониться. Онъ встртился съ Аоней-юродивымъ, при самомъ закат солнца, на возвышенномъ холму. Свтъ померкалъ, воздухъ густлъ и становился мутне, лазорь и багрецъ одолвали на запад поперемнно другъ друга, въ нмомъ и величавомъ состязаніи, смотря по виду и положенію раскиданныхъ по небосклону облаковъ, въ которыя ударяли еще послдніе лучи солнца. Аоня стоялъ на возвышенности передъ близнецомъ, крестился и читалъ молитву. Таганаевъ остановился на мст, какъ замороженный, онъ какъ будто не могъ пошевелиться, на него внезапно нашелъ какой-то ледяной столбнякъ. Аоня крестилъ близнеца издали и вдругъ, захохотавъ, какъ безумный, пустился бгомъ на кругахъ около испуганнаго, полуобмершаго человка, которымъ онъ безусловно завладлъ. Описывая кругъ этотъ, какъ лошадь на прикол, Аоня входилъ постепенно въ какое-то неистовство, бсновался, ржалъ, прыгалъ, лягался и ломался, махалъ съ крикомъ руками, крутилъ головой,— но лишь только близнецъ, собравъ послднія силы свои, хотлъ пошевелиться, какъ тотъ, не останавливаясь, обращалъ на него лютые, налившіеся кровью глаза свои, искаженное судорожными порывами лицо, и, подымая руки, изрыгалъ какія-то невнятныя слова, тогда плнникъ стоялъ опять какъ вкопанный, какъ обмершій, не зная самъ, безотчетный ли ужасъ сковалъ суставы его, или невидимая и непостижимая сила наложила руки на удрученныя его плечи. Волосъ на голов его поднялся дыбомъ, глаза и уста широко разверзлись, дыханіе спиралось, колни подкашивались, дрожь пробиралась курчавой ледянистой волной по захребетью. Вдругъ Аоня заревлъ дикимъ голосомъ: ‘Ступай на смну!’ и, оборотившись на всемъ скаку въ средину круга, быстро устремился на полумертваго близнеца, несчастный, какимъ-то невольнымъ, мгновеннымъ порывомъ, будто воодушевленный отчаяньемъ и ужасомъ, сорвался съ мста и кинулся бжать изо всхъ силъ, но, не добжавъ до описаннаго Аоней круга, поворотилъ противъ солнца, въ противную сторону отъ того направленія, по которому бгалъ Аоня, пустился также бгомъ на кругахъ, между тмъ, какъ Аоня стоялъ уже, въ свою очередь, спокойно въ средин. Близнецъ былъ не въ силахъ остановиться, ни перескочить завтной черты описаннаго Аоней круга, ни своротить въ сторону, онъ бжалъ какъ взапуски и объ закладъ головы своей, описывая нсколько меньшій, кругъ внутри перваго.
Уже смерклось вовсе, а близнецъ все еще несется во весь духъ по тому же безконечному ободу, дыханіе его слышно издалече, а топотъ раздается какъ отъ полновсныхъ, тяжелыхъ конскихъ копытъ. Аоня дико вскрикивалъ, хохоталъ, взвизгивалъ — и, наконецъ, замолкъ, по временамъ только бормоталъ онъ что-то про себя, или начитывалъ шопотомъ. Небо заволоклось непроницаемыми, черными тучами, которыя быстро неслись отъ запада и грозно скоплялись надъ головами побдителя и побжденнаго, надъ малоумною головою получеловка, юродиваго, и надъ удрученнымъ челомъ этого таинственнаго человка, почитаемаго въ народ какимъ-то отступникомъ и предателемъ своей души. Черная ночь давно уже облекла всю окрестность сплошными потемками, несчастный уже не могъ видть своего неумолимаго мучителя и палача, даже не могъ слышать голоса его отъ шума, стука и свиста въ собственной своей голов, близнецъ слышалъ только въ нмомъ ужас, какъ глухо раздавался собственный топотъ его въ окрестности и въ какомъ-то отчаянномъ безпамятств, какъ будто гонимый неодолимою силой, несся все впередъ, возвращаясь безпрерывно на одно и то же мсто и пускаясь опять безостановочно по тому же безконечному кругу. Онъ учащалъ съ минуты на минуту на бгу скачки свои, сгарая внутреннимъ жаромъ своего дыханія, которое изсушило ему въ подошву запекшуюся кровью гортань, языкъ и губы. Все въ окрестности затихло, глубокая ночь объяла успокоившуюся природу, — а несчастный близнецъ все еще несется впередъ, отекшія, отяжелвшія ступни его падаютъ какъ чугунные песты на остывшую землю и гулъ раздается далече.
Вдругъ, издали, едва внятно, примчался по втру отголосокъ ранняго птуха, синее пламя мгновенно вспыхнуло по всему ободу таинственнаго круга — и Таганаева не стало. Аоня побрелъ молча съ холма, ворча про себя какія-то невнятныя рчи, и, не оглядываясь, исчезъ въ черныхъ потемкахъ. Вотъ, что разсказывалъ народъ.
Народное преданіе указываетъ на холмъ или курганъ, получившій съ этой поры названіе ‘чертова городища’, суеврные крестятся, прозжая по дорог мимо кургана въ городъ или изъ города, а смлые, какъ говорятъ, припадаютъ иногда по ночамъ въ отдаленіи къ битой, укатанной дорог и внятно слышатъ, какъ близнецъ все еще мчится конскою рысью по тому же зачарованному кругу. На сколько лтъ или вковъ наложена на него эта служба — неизвстно.
Между тмъ, какъ весь Тугаринъ пораженъ былъ этимъ необыкновеннымъ событіемъ, таинственною или, по крайней мр, странною гибелью Таганаевыхъ, между тмъ, какъ не одинъ только народъ, а вс сословія объ этомъ толковали, каждый по своему — образованный кругъ, какъ о дл чрезвычайно странномъ и непонятномъ, а народъ,— какъ о случа довольно простомъ и для него вполн объяснимомъ, — между тмъ, говорю, и друзья наши, Горнилинъ съ Буслаевымъ, сидли вечеромъ дома и въ разговор объ этомъ же предмет поглядывали другъ на друга съ какимъ-то недоумніемъ. Горнилинъ старался объяснить все естественнымъ порядкомъ, а Буслаевъ, нисколько не оспоривая сущности мннія своего друга, длалъ, однакожь, кой-какія довольно дльныя возраженія, и, между прочимъ, остановился на вопрос: куда же, наконецъ, двались Таганаевы? Неужели они въ самомъ дл сгорли дотла?
Въ эту минуту, Горнилина опять внезапно потребовалъ губернаторъ, и потому Буслаевъ продолжалъ начатый разговоръ мысленно одинъ и придумывалъ разршеніе на предлагаемыя самому себ загадки.
— Кто они таковы?— сказалъ онъ самъ себ: — и зачмъ они здсь поселились? Откуда у нихъ это богатство? Откуда эти необыкновенныя способности и дарованія, употребляемыя ими во зло? Явно, что искусство, ловкость и свднія одного дополнялись способностями и искусствомъ другаго, что здсь два необыкновенные человка, по чрезвычайному сходству своему другъ съ другомъ, такъ сказать, слились въ одного, который отъ этого сдлался въ глазахъ общества еще большимъ и непостижимымъ дивомъ, можетъ быть, даже ловкій подлогъ и фиглярство участвовали во всемъ этомъ столько же или еще боле, какъ искусство, почему знать? можетъ быть, даже мраморы и картины вовсе не ихъ работы, а все это выставлялось только на показъ, ради мороки, но съ какою цлью, для чего? Тутъ должно крыться что-нибудь необычайное…
Горнилинъ, взглянувъ на губернатора, тотчасъ увидлъ, по выраженію его лица, что и тутъ также случилось что-нибудь необыкновенное. Не говоря ни слова, губернаторъ подалъ ему черезъ столъ бумагу, сказавъ: ‘прочитайте’. Горнилинъ читалъ и по временамъ запинался отъ изумленія, а иногда перечитывалъ по нскольку строкъ опять снова, останавливаясь, припоминая и соображая въ ум своемъ разныя обстоятельства, относящіяся къ длу.
Въ бумаг этой говорилось о двухъ братьяхъ-близнецахъ, изъ которыхъ одинъ нсколько лтъ тому уже сосланъ былъ въ Сибирь за поддлку денегъ, но бжалъ оттуда и скрывался неизвстно гд, вроятно, подъ чужимъ именемъ, между тмъ, какъ другой братъ, отъявленный игрокъ и шулеръ, также пропалъ безъ всти, обыгравъ въ Москв молодаго человка на огромную сумму. Братья эти, было сказано дале, до того походятъ другъ на друга, что ихъ чрезвычайно трудно распознать, они притомъ необыкновенно ловки и искусны на вс руки и не принадлежатъ къ числу простыхъ мошенниковъ, скрывающихся въ толп и въ рубищ, а всегда втирались въ порядочное общество, гд образованностію своею, необыкновенными дарованіями и умньемъ блеснуть, не разъ уже ослпляли всхъ и отклоняли отъ себя всякое подозрніе.
Между тмъ, нын опять въ разныхъ мстахъ, впрочемъ, довольно отдаленныхъ отъ Тугарина, стали появляться въ большомъ числ весьма искусно поддланныя ассигнаціи, и нкоторые слды указываютъ именно на Тугаринъ, какъ на мсто ихъ производства, хотя длатели ихъ, можетъ быть, изъ хитрой предосторожности, не распускаютъ денегъ своей работы тамъ, гд сами проживаютъ. А какъ носятся слухи о какихъ-то близнецахъ Таганаевыхъ, обратившихъ въ Тугарин на себя общее вниманіе, то и предписывалось мстному начальству изслдовать подъ рукой, кто они таковы, откуда, чмъ занимаются и проч., а между тмъ, наблюдать за ними самымъ строгимъ образомъ.
— Ну, что скажешь?— спросилъ губернаторъ Горнилина, давъ ему напередъ время прочитать бумагу два или три раза. Горнилинъ пожалъ плечами, смотрлъ во вс глаза, и долго не зналъ, что сказать.— Стало быть, они — проговорилъ онъ, наконецъ, указывая на бумагу, — стало быть, они узнали заблаговременно даже объ этомъ, стало быть, подручники ихъ дали имъ знать, что ихъ ищутъ, что слды ихъ открыты?..
— Похоже на то, — отвчалъ губернаторъ — и теперь намъ остается одно: не теряя ни минуты распорядиться погоней по всмъ дорогамъ, Таганаевы были здсь такъ извстны, что ихъ зналъ почти всякій, разослать на почтовыхъ и съ открытыми листами людей, которые знали ихъ хорошо въ лицо, чтобъ имъ нельзя было укрыться гд нибудь въ чужой одежд — въ вид крестьянъ, отставныхъ солдатъ, монаховъ, или Богъ всть подъ какимъ нарядомъ: нтъ сомннія, что они на такой случай приготовлены. Идите и распорядитесь. Я уже послалъ за исправникомъ и полицеймейстеромъ.
Горнилинъ прибжалъ домой, слъ, запыхавшись, за письменный столъ, не отвчалъ ни слова Буслаеву, который и оставилъ его въ поко, видя, что онъ занятъ чмъ-то нужнымъ и спшнымъ. Но старикъ Яковъ, который возился въ комнат съ сапогами или со щеткой, несмотря ни на что, подошелъ къ своему барину и, какъ онъ все умлъ длать впопадъ и кстати, началъ изливать убжденія свои на счетъ тождества личности Таганаева и того человка, который былъ вхожъ у пріятеля Лакалова господина, то есть у Михева, и который обманулъ и покинулъ бдную дочь его. Конечно, подобное извстіе — будь оно справедливо или нтъ, должно было сильно растревожить Горнилина, но, привыкнувъ владть собою, особенно когда занятъ былъ служебными длами, — онъ продолжалъ писать, общавъ Якову поговорить объ этомъ обстоятельств въ другое время.
Когда дло это впослдствіи огласилось, то, конечно, подало новый поводъ къ безконечнымъ толкамъ и пересудамъ. Припоминали каждое слово, каждое движеніе близнецовъ въ продолженіе короткаго пребыванія ихъ въ Тугарин, и уже на все смотрли другими глазами и во всемъ видли явное и ясное подтвержденіе того, что теперь всякому было извстно.
Иванъ Максимовичъ очень перепугался по случаю пожара у Таганаева и всхъ страховъ, которые на этотъ счетъ ходили по городу. Съ нимъ едва не сдлалось удара, отъ котораго, разумется, спасъ его добрый Карлъ Ивановичъ, но съ этого времени Иванъ Максимовичъ вздрагивалъ частенько во сн и даже покачивался отъ слабости на стул, когда засыпалъ, по своему обычаю, въ углу танцовальной залы, подъ шумокъ, подъ музыку и пляску. Вздрагивая, онъ оглядывался съ изумленіемъ, протиралъ слегка глаза, улыбался сосдямъ и покачивалъ головой, будто соглашался съ ними во всемъ, и снова засыпалъ, усвшись на креслахъ своихъ какъ было удобне.
Съ того дня, какъ Таганаевы пропали безъ всти, народъ въ Тугарин и во всей окрестности успокоился и загладилъ послушаніемъ прежнюю вину свою — безразсудное волненіе и буйство, все пришло опять въ порядокъ, благоразумныя мры начальства приносили ожидаемую пользу, и нужда миновалась. Люди образованные и разсудительные приписывали послднее именно тому, что волненіе и безпокойства прекратились, что ложные слухи, безпрерывно тревожившіе умы, разсялись, и каждый, обратившись къ своему долгу, спокойно принялся за обычныя занятія свои, народъ же, напротивъ, былъ увренъ, что причиною всхъ бдъ было присутствіе ненавистныхъ близнецовъ или близнеца, и что съ гибелью его все должно было придти въ естественный свой порядокъ.
Губернаторъ, который любилъ своего адъютанта и зналъ черезъ Горнилина все до него относящееся, счелъ за лучшее дать ему время опомниться и придти въ себя, поэтому Буслаевъ внезапно получилъ предписаніе отправиться по различнымъ порученіямъ немедленно на другой край нашего государства. Предписаніе это было написано Горнилинымъ, въ присутствіи самаго Буслаева, который вовсе не подозрвалъ, что такое правитель канцеляріи въ эту минуту пишетъ съ такимъ усердіемъ, между тмъ, какъ они бесдовали вмст о происшествіяхъ и обстоятельствахъ, близкихъ къ сердцу и помысламъ одного изъ друзей.
Ольга, безотчетно испуганная при первомъ извстіи о страшной кончин Таганаева, упала въ безпамятств и прилежала нсколько дней въ бреду. Когда ей сдлалось дурно и мать, и отецъ сами отъ испуга потерялись, не зная, что начать, — тутъ, на бду или на счастье, случилась всесвтная проживалка, капитанша. Она схватила стклянку съ гофманскими каплями и вылила ее почти всю въ уста бдной Ольги, лежавшей безъ памяти, безъ дыханія, безъ біенія сердца, Карлъ Ивановичъ былъ этимъ чрезвычайно недоволенъ, усматривая въ капитанш какую-то вредную и опасную соперницу, отравительницу, посягающую, въ невжеств своемъ, на жизнь ближнихъ, онъ до того разсердился, что наскочилъ на нее птухомъ и чуть не прибилъ ее своею тростью. Всю послдующую болзнь Ольги онъ приписывалъ этимъ несчастнымъ гофманскимъ каплямъ и кричалъ по городу, что капитанша уморила было бдную Ольгу, и онъ, Карлъ Ивановичъ, едва только посплъ во время, чтобъ спасти ее, но жизнь ея, по глупости и дерзости этой бабищи, висла-де на волоск. Въ особенности, по мннію доктора, спиртовой и эфирный духъ капель этихъ долженъ былъ подйствовать гибельно на такой субъектъ, котораго тонкій мозгъ и обояніе почти за годъ передъ тмъ пострадали отъ вредныхъ испареній пахучихъ блыхъ лилій. Капитанша въ свою очередь клялась и божилась на всхъ перекресткахъ, что она дала Ольг одну только капельку, одну малйшую капельку гофманской эссенціи, и за это, сверхъ прозванія своего, капитанша получила съ этого времени еще и другое: гофманская капелька. Ольга во все время болзни своей держалась обими руками за руки отца или матери, или кого-нибудь изъ подругъ, ни за что не хотла остаться одна и не выпускала изъ рукъ своихъ того, за кого успвала ухватиться. Оправившись, она еще боле похорошла, сдлалась блдне или бле, нсколько задумчиве и спокойне, плавне и медленне въ движеніяхъ своихъ и пріемахъ. Долго еще она весьма неохотно вызжала.
Посл перваго свиданія съ Буслаевымъ, по возвращеніи его мсяца черезъ три изъ командировки, Ольга въ первый разъ опять улыбнулась по-прежнему, ожила и стала принимать участіе въ обществ. Глаза ея стали загораться опять тмъ же свтлымъ, яснымъ огнемъ и начали переливаться иногда опять изъ голубаго цвта въ карій и черный, — а этого давно уже не было замтно. Буслаевъ, кажется, не страдалъ боле, а наслаждался жизнію, полною блаженныхъ надеждъ. Горнилинъ спокойно и беззаботно ему улыбался.
Да, жить надеждой — всего надежне, чмъ мене потребуешь отъ существенности, отъ настоящаго, тмъ счастливе будешь.
Даль Владимир Иванович
Прочитали? Поделиться с друзьями:

Читайте также:

  1. Вор, Даль Владимир Иванович, Год: 1848
  2. Поверка, Даль Владимир Иванович, Год: 1848
  3. Искушение, Даль Владимир Иванович, Год: 1848
  4. Грех, Даль Владимир Иванович, Год: 1859
  5. Братец и сестрица, Даль Владимир Иванович, Год: 1857
  6. Говор, Даль Владимир Иванович, Год: 1848
  7. Капитанша, Даль Владимир Иванович, Год: 1848
  8. Сухая беда, Даль Владимир Иванович, Год: 1848
Электронная библиотека