Гнилые болота, Шеллер-Михайлов Александр Константинович, Год: 1864

Проза
Время на прочтение: 195 минут(ы)
Скачать в PDF

ПОЛНОЕ СОБРАНІЕ
СОЧИНЕНІЙ
А. К. ШЕЛЛЕРА-МИХАЙЛОВА.

ИЗДАНІЕ ВТОРОЕ

подъ редакціей и съ критико-біографическимъ очеркомъ А. М. Скабичевскаго и съ приложеніемъ портрета Шеллера.

ТОМЪ ПЕРВЫЙ.
Приложеніе къ журналу ‘Нива’ за 1904 г.
С.-ПЕТЕРБУРГЪ.

Изданіе А. Ф. МАРКСА.
1904.

ГНИЛЫЯ БОЛОТА.

ИСТОРІЯ БЕЗЪ ГЕРОЯ.

ВЪ ДВУХЪ ЧАСТЯХЪ.

ПОСВЯЩАЕТСЯ МОИМЪ ОТЦУ И МАТЕРИ.

ПРЕДИСЛОВІЕ АВТОРА.

Если читатель ищетъ въ роман занимательной завязки и потрясающихъ сценъ, если онъ считаетъ концомъ каждой исторіи смерть или, по крайней мр, женитьбу героя, если онъ признаетъ только ту завязку, которая основана на любви или уголовномъ преступленіи,— то совтую ему не тратить драгоцннаго времени и не читать этой исторіи. Въ ней нтъ ни потрясающихъ сценъ, ни любви, ни преступленія, ни героя. Вс ея дйствующія лица остаются до конца исторіи почти такими же, какими были на первой ея страниц. Дти немного подрастутъ, старики немного состарятся, но, можетъ-быть, каждому придется еще лтъ десять мыкаться по свту, коптить небо и преслдовать т же интересы, которые онъ преслдовалъ, если только у него таковые имлись. Въ характерахъ людей и въ общественной жизни не бываетъ скачковъ и внезапныхъ переворотовъ. Медленно осушиваются гнилыя болота! Перевороты изумляютъ своею неожиданностью только близорукихъ и глуховатыхъ людей, не знающихъ, что истинный переворотъ совершался въ теченіе многихъ трудныхъ лтъ. Близорукіе и глуховатые люди всегда видятъ и слышатъ выстрлъ и вздрагиваютъ въ испуг. Если бы они видли, какъ устанавливалось огнестрльное орудіе, какъ оно заряжалось, какъ прикладывался къ затравк фитиль,— имъ не пришлось бы вздрогнуть и испугаться…
Я романовъ не пишу. У меня накопилось множество записокъ близкихъ мн людей, и одн изъ нихъ я ршаюсь издать теперь. Быть-можетъ, читатель не поврить въ возможность существованія оконченной исторіи безъ свадьбы и смерти, и будетъ думать, что я ршился, по благому примру древнихъ и новыхъ русскихъ писателей, порадовать публику обрывкомъ будущаго великаго произведенія, показать кончикъ холста, на которомъ лтъ черезъ десять вырастутъ деревья, выстроятся дома, закопошатся неугомонные люди и широко раскинется голубое, прозрачное небо,— но гд теперь представляется любопытнымъ взорамъ недоумвающаго зрителя только одинокій стебель крапивы да кустъ цпкаго репейника… читатель ошибется. Эта исторія окончена, второго, дополнительнаго тома не будетъ. Она должна быть признана оконченною по тмъ же соображеніямъ, по какимъ признаются таковыми двадцатилтній юноша и семнадцатилтняя двушка, сіяющіе яркимъ румянцемъ здоровья, полные надеждъ на будущее и уже готовые къ жизни. Можетъ-быть, они еще на долгое время сохранятъ и яркій румянецъ, и прелесть молодыхъ лицъ, можетъ-быть, ихъ надежды станутъ еще полне и отчетливе, но, читатель, если вы когда-нибудь любили, не хотлось ли вамъ сохранить въ своей памяти свтлый образъ любимаго существа именно такимъ, какимъ онъ былъ въ минуту первой встрчи съ вами, въ пору его расцвтанія, когда вы чуткимъ сердцемъ предугадали, какой плодъ дастъ въ будущемъ едва распустившаяся благоухающая почка?
Чудныя, святыя мгновенія надежды на человческую личность, вры въ ея здоровыя силы! да не смутитъ васъ никогда голосъ угрюмой, во всемъ обманувшейся старости, твердящій: ‘Не врь ни во что! И мы видли такіе же цвты, но плодовъ отъ нихъ не было, цвты оказались пустоцвтомъ. Долгіе годы борьбы, страданій, трудовъ погубятъ молодое здоровье, утомятъ свжія силы и обмануть надежды. Высохнутъ эти полныя щеки, спадетъ съ нихъ румянецъ, и изъ-подъ высохшей желтой кожи мелькнетъ призракъ скелета. Отъ живого человка пахнёть и мертвецомъ!’ Страшныя слова, зловще сливаются они съ дребезжащимъ старческимъ смхомъ! И всмъ, кто молодъ и кто вритъ въ молодость, хочется сказать: ‘Неправда! Вы не видали такихъ цвтовъ: ваши цвты росли въ душныхъ теплицахъ, ихъ берегли отъ дыханія свжаго, вольнаго воздуха, и при первомъ его дуновеніи они должны были погибнуть. Мы ожидаемъ плодовъ не отъ такихъ цвтовъ’.
А кто ршитъ ихъ споръ?
Стократъ счастливъ тотъ, кто не слыхалъ словъ праздно сврившейся старости, кто унесъ въ своей памяти хотя одинъ милый образъ, который, какъ яркій лучъ, изъ мрака прошедшаго, озарялъ одинокую душу своей красотой, своей любовью и твердой врой въ свои силы. Счастливъ читатель, который окончилъ чтеніе хотя одного романа и не потупилъ въ отчаяньи головы, но поднялъ ее и бодро, и весело устремилъ свои взоры за героями въ ихъ будущую, неизвстную ему, читателю, жизнь, въ страну вымысла, созданную его пробужденнымъ воображеніемъ. Въ этой стран свтлые образы навсегда останутся свтлыми, и никакого пятна не наложитъ на нихъ наша грязная жизнь. Свтлое настроеніе охватитъ душу читателя и промелькнетъ въ его голов мысль: ‘еще можно жить на свт, еще есть хорошіе люди, они мн какъ будто знакомы’…
Знакомы, читатель, знакомы! Хорошихъ, простыхъ людей много, умйте только ихъ искать, сами о себ они не кричатъ: это тихіе, но гордые люди. Дурные длаютъ больше шуму…

10 октября 1863 года.

Часть первая.

I.
Мои родственники играютъ комедію, а я — двухлтній ребенокъ — не понимаю ея и плачу.

Въ одинъ изъ субботнихъ вечеровъ все наше семейство собралось около небольшого круглаго стола.
На стол шумлъ и соплъ самоваръ. Какъ старый, некстати болтливый другъ, посвященный во вс семейныя тайны, онъ добродушно напвалъ о томъ, что въ домашнемъ запас еще есть и чай, и сахаръ, и что никто изъ присутствующихъ не ляжетъ нынче спать, не согрвъ своего тла, достаточно продрогшаго въ одной изъ тхъ холодныхъ квартиръ, въ какихъ родятся, страдаютъ ревматизмомъ и гемороемъ и умираютъ отъ чахотки петербургскіе бдняки. Звуки этой веселенькой и безпечной, какъ беранжеровскій припвъ, псни успокоительно дйствуютъ на небогатыхъ людей, возвщая имъ минуту отдыха и собирая ихъ въ тсный кружокъ. Заслышавъ знакомую псню, собралась и наша семья. Мой отецъ оставилъ верстакъ и рубанки, отеръ широкою ладонью крупныя капли трудового пота, покрывавшія его большой, умный лобъ, и занялся чтеніемъ перевода одного изъ безконечныхъ англійскихъ романовъ. Матушка, чтобы не помшать отцу, вполголоса разговаривала со своею матерью, красивою женщиною, одтою въ щегольское шелковое платье, составлявшее рзкую противоположность съ простенькимъ нарядомъ ея дочери и со всей обстановкой нашего жилища. Я же, тогда еще двухлтій ребенокъ, сидя на высокомъ стул и ожидая подачки, обозрвалъ все окружавшее меня, озаренное неяркимъ свтомъ единственной сальной свчи. Взрослые и дти всегда занимаются этимъ дломъ отъ скуки, отыскивая, нельзя ли чмъ-нибудь поиграть. Свча озаряла предметы, хорошо извстные каждому небогатому русскому человку, принадлежащему къ сословію мщанъ или къ разночинцамъ. Неуклюжій самоваръ, дланный фтуле, какъ гласила надпись на немъ, фарфоровый чайникъ, приземистый и толстый, какъ купецъ, зажирвшій отъ празднаго сиднья въ лабаз и отъ вчнаго чаепитія, блыя фаянсовыя чашки и сахарница родной фабрикаціи съ нарисованными на нихъ срыми людьми, весьма похожими на воткнутыя въ землю головастыя булавки, съ срыми же цвтами и разрзанными дынями, весьма похожими на разгрызенные каленые орхи-двойчатки, ложечки польскаго серебра съ обглоданными краями, давно пожелтвшія и потерявшія свой недолговчный блескъ, слизанный вмст съ прилипавшимъ къ нимъ сахаромъ,— вотъ все, что было доступно моимъ глазамъ. Эти вещи и въ давнопрошедшія времена своей незавидной молодости были не изъ числа красивыхъ и, даже лежа на пыльномъ окн въ дрянной лавчонк, ни разу не заставили прохожаго остановиться и со вздохомъ подумать: ‘эхъ, чортъ побери, кабы деньги, всю бы, кажется, лавку откупилъ!’ Покупая ихъ, не думалъ справляться покупатель: дйствительно ли этотъ пузатый самоваръ дланъ фтуле, точно ли Зайцевъ произвелъ на свтъ эти чашки? Покупалъ онъ ихъ потому, что цна показалась сходною, отдавалъ своей хозяйк-жен, и начинала она помыкать ими, какъ помыкаютъ невзрачными бдняками, назначенными самой судьбой на помыканье. А теперь эти вещи такъ затерлись и обшмыгались, что не могли занять даже неприхотливаго вниманія ребенка и говорили ему лишь о недостаткахъ бдности, еще непонятной, но уже нисколько не привлекательной для него.
Мн хотлось, вроятно, найти что-нибудь лучшее, но и остальныя знакомыя мн принадлежности нашей комнаты, погруженныя въ полумракъ, были не казисте тхъ, которыя находились передъ моимъ носомъ. Сурово смотрли на меня изъ темныхъ угловъ и массивный шкапъ съ бронзовой отдлкой, и брюхастый комодъ, почти почернвшій, и стулья съ тяжелыми, потусклыми спинками и засиженными, клеенчатыми, твердыми, какъ дерево, подушками. Какъ фантастическій призракъ съ желтоватымъ лицомъ, отбрасывая по стн длинную тнь, висли часы съ огромнымъ, разрисованнымъ передкомъ, тяжело опускались ихъ свинцовыя гири, и маятникъ отчетливо и твердо выбивалъ свое вчное ‘тикъ-такъ’: что, дескать, вы ни толкуйте, а время идетъ и идетъ своимъ чередомъ. Прочія стны по верхамъ были голы, кром одной, гд красовался портретъ какого-то господина. Господинъ держатъ въ рук перо и словно наблюдалъ за тмъ, что длалось у насъ… У бдняковъ, самыхъ непрактичныхъ людей въ мір, почти всегда есть какая-нибудь завтная вещь, какой-нибудь чубукъ въ бисерномъ чехл, обкуренный неизвстно куда заброшеннымъ другомъ, какая-нибудь дрянная, немного вольнаго содержанія картинка, воспоминаніе проказъ молодости, обдланная въ голубую съ золотымъ бордюромъ рамку, замасленная и зачитанная книга, или что-нибудь тому подобное, обыкновенно ни на что негодное, не имющее никакой цны въ глазахъ постороннихъ людей и потому остающееся у владльца даже тогда, когда онъ, освобожденный отъ прочей поклажи услужливыми кредиторами, отправляется на казенные хлбы въ долговое отдленіе. У богачей нтъ подобныхъ вещей: у нихъ есть золото. На него купили они сотни друзей, равно имъ надовшихъ и постылыхъ, и уже, конечно, не можетъ радовать ихъ чубукъ, обкуренный однимъ изъ этихъ прихлебателей. За то же золото насмотрлись они до тошноты на самыя отвратительныя скоромныя картины, даже видли въ натур изображенныя на нихъ сцены. Не дорожатъ они какой-нибудь однажды прочитанной умной книгой, потому что у нихъ есть средства и время купить и прочесть новыя кннги, столь же умныя и столь же ненужныя для нихъ, какъ и старая. Богачъ не понимаетъ привязанности бдняка къ вещи, какъ къ другу,— бднякъ не постигаетъ пресыщенія и мертвящей апатіи богача. Такою любимою вещью-другомъ былъ для моего отца упомянутый портретъ. Отецъ сдлалъ къ нему прекрасную рамку, единственный красивый предметъ въ нашемъ жилищ, и, при перездахъ на новыя квартиры, заботливо пріискивалъ мсто для своего любимца. Въ этихъ случаяхъ происходилъ между моими родителями слдующій, памятный мн разговоръ.
— Гд ты думаешь, Вася, повсить портретъ своего Крылова?— спрашивала матушка.
— Я думаю, не на этой ли стн повсить?— говорилъ отецъ и прикладывалъ портретъ къ избранному мсту.— Посмотри, Соня, хорошо ли будетъ такъ?
— Не мшало бы пониже спустить
— Вотъ сюда?
Отецъ опускалъ портретъ пониже.
— Да, вотъ теперь какъ разъ, хорошо.
Семейный совтъ кончатся, важный вопросъ получалъ окончательное ршеніе,— гвоздь вбивался въ стну, и портретъ вшался. Нсколько минутъ отецъ любовался. ‘Дйствительно хорошо’, думалось отцу.
Знакомые предметы, знакомыя рчи! На вашъ счетъ высказалось столько остротъ и насмшекъ, что, наконецъ, бдные, простые люди сами стали стыдиться васъ, хотя именно въ васъ-то и таятся единственные источники отрады и поэзіи ихъ простой, незатйливо сложившейся жизни.
Я кончилъ обозрніе нашей комнаты. Оно продолжалось на дл не такъ долго, какъ вышло на бумаг, но я нарочно распространялся, потому что эта обстановка имла большое вліяніе на мой дтскій характеръ. Веселе мн не стало, игрушки не нашлось. Въ нашей квартир въ теченіе недли визжала отцовская пила, свистли рубанки, стучалъ молотокъ, раздавался веселый голосъ моей матери, и часто звучали разговоры нсколькихъ двушекъ, занятыхъ шитьемъ женскихъ нарядовъ, слышалось броженіе трудовой, честной и здоровой жизни. Въ описываемый же субботній вечеръ всевозможныя будничныя работы привелись къ концу, и въ дом царствовала тишина. Двушки ушли къ своимъ роднымъ, моя семья спшила насладиться заслуженнымъ отдыхомъ. Хорошая эта была тишина! Но не могъ же наслаждаться ею двухлтній ребенокъ. Дти — годовыя или пятидесятилтнія,— это все равно,— любятъ, чтобы ими занимались, если ихъ, видимо, не замчаютъ, они начинаютъ скучать и капризничать. Передо мною никто не хлопалъ въ ладоши, не картавилъ: ‘агу, Сясенька!’ и не выдлывалъ тхъ животики-надрывающихъ штукъ, которыя предназначаются старыми дтьми для развлеченія малыхъ дтей: я скучалъ. Разныя гримасы выражали мое нетерпніе, но ихъ не замчали! За гримасами непремнно послдовали бы слезы и крики: ‘мама, цаю!’ если бы мои глаза не остановились на предмет, такъ ярко озарявшемъ картину непривтной жизни. Блестящее, вспыхивающее пламя раздвоившейся свтильни сальной свчи овладло моимъ вниманіемъ. Наслаждаясь созерцаніемъ мерцающаго огонька, я, вроятно, разсудилъ, какое выгодное мсто займетъ эта свтлая игрушка посреди моихъ обглоданныхъ и увчныхъ солдатиковъ, давнымъ-давно побжденныхъ мною.
‘А ну-ка, возьми меня,— подмигивала игрушка,— поиграй!’ Я сталъ протягивать къ ней коротенькія ручонки. Никто, кром отца, хотя онъ и читалъ, не замтилъ моихъ движеній, и добрый отецъ поспшилъ исполнить желаніе любимаго сына: онъ подвинулъ ко мн свчу. Я быстро хватилъ огонь, и въ то же мгновеніе комната огласилась криками, полились долго подступавшія къ глазамъ слезы, благо представился подходящій случай поплакать. Тутъ-то и началась комедія, совершенно непонятная мн и только потому не вызвавшая моего смха. Разсказы о всхъ ея подробностяхъ и о множеств другихъ случаевъ изъ моей дтской жизни я слышалъ-по нскольку разъ отъ родителей и могу ихъ передать врно до мельчайшихъ подробностей.
— Что ты сдлалъ, Вася!— упрекнула матушка отца, подбгая ко мн и осматривая мою, выпачканную саломъ, но почти не обожженную руку.
— Далъ попробовать Саш, какъ жжется огонь,— хладнокровно отвтилъ отецъ, потомъ поправилъ свтильню и поспшилъ, приняться за прерванное чтеніе, какъ будто тутъ-то и было самое занимательное мсто въ роман.
— А-ахъ, варваръ, злодй!— закричала бабушка, путь не падая въ обморокъ, и вышла изъ себя отъ негодованія.— Нарочно подвинуть свчу: къ двухлтнему сыну, чтобы онъ сгорлъ, уродомъ сдлался!
— Сгорть-то я ему не далъ бы,— съ улыбкою отвчалъ варваръ:— а безъ этого урока, можетъ-быть, онъ и сдлался бы уродомъ.
— Это что за новости? Сдлался бы уродомъ безъ вашего глупйшаго урока? (Бабушка въ сердцахъ всмъ говорила: вы дуракъ, а не: ты дуракъ). Отчего же, скажите пожалуйста, другія дти не длаются уродами? Будьте столь добры, Василій Александровичъ, объясните!
Бабушка разводила пальцами, словно въ нихъ подергивало каждую жилку.
— Не длаются, потому что- Богъ милуетъ, или няньки берегутъ, у насъ же нянекъ нтъ, а на Бога надйся, да и самъ не плошай, говоритъ пословица,— серьезнымъ голосомъ объяснилъ отецъ.
Онъ былъ терпливый человкъ.
— Мужицкая пословица, какъ и вс пословицы! У васъ чувствъ родительскихъ нтъ, для васъ сынъ все равно, что муха: налетла на-огонь, сожгла крылья — туда и дорога! А теперь у ребенка рука-то разболится, и что еще съ ней будетъ — Богъ знаетъ. Pauvre enfant!
Отецъ упорно читалъ, но обвиненія и допросы не кончились.
— Опять борьба!— сказалъ звучный мужской голосъ.
Въ комнат уже съ минуту стоялъ матушкинъ братъ, красивый и стройный господинъ, совершенно неопредленныхъ лтъ, не то юноша, не то тридцатилтній мужчина. Дядя, повидимому, любовался семейной сценой и выжидалъ удобной минуты для своей фразы.
— Какая борьба! Я подвинулъ къ сыну свчу, а матушка отъ этого вспыхнула,— сострилъ отецъ, закрывая книгу и пожимая нжную дядюшкину руку.
— Il est fou, cher Pierre,— загорячилась бабушка и принялась на французскомъ язык съ величайшими подробностями длать изъ мухи слона.— Вразуми хоть ты его,— заключила она свой разсказъ.
— Peut-tre il а ses raisons.— небрежно замтилъ Пьеръ, муха показалась ему настоящимъ слономъ, и онъ уже считалъ себя призваннымъ для вразумленія отца.— Точно, странный урокъ! Твоя теорія воспитанія очень опасна,— продолжалъ онъ мягкимъ, неторопливымъ и вкуснымъ голосомъ, какъ человкъ, отыскивающій вкусъ въ новомъ, поданномъ на пробу кушань, и сталъ удобно усаживаться на диван, подложивъ подъ локоть подушку.— Опытъ — дло хорошее, но ребенку онъ можетъ обойтись дорого,— и игра не будетъ стоить свчъ. Ошибокъ, увлеченій, даже страданій наберется много,— но разовьютъ ли они въ немъ врный взглядъ на вещи? Вотъ въ чемъ вопросъ, какъ говоритъ Гамлетъ.
Начало послдней фразы произнеслось по-англійски.
— Ха-ха-ха!— засмялся отецъ.— Кто теб сказалъ, что у меня есть какая-нибудь теорія воспитанія? Я просто счелъ неудобнымъ, коверкая языкъ, объяснить сыну, что отъ огня будетъ пипи или биби… Я увренъ, что онъ не понялъ бы меня и заплакалъ бы точно такъ же, какъ заплакалъ теперь. Зато ему не вздумается въ другой разъ тянуться къ огню, и, значить, я избавилъ его въ будущемъ отъ ненужныхъ желаній и слезъ. Какая же тутъ теорія? И гд намъ выдумывать теоріи!
— Зачмъ же самоуниженіе? Зачмъ мщанство мысли и выраженія? ‘Гд намъ!’ Что же мы? безсмысленныя животныя, бездушныя машины? Я гораздо охотне предположу, что ты дйствовалъ во имя теоріи, убжденій, чмъ соглашусь съ твоимъ объясненіемъ поступка. Отвергая въ немъ теоретическое начало, ты прямо говоришь: сегодня я сдлалъ такъ, завтра я поступлю иначе, у меня нтъ никакихъ взглядовъ на дло воспитанія. Это полное сознаніе въ безсмысленности своигь дйствій.
— Ну, нтъ, взгляды-то есть, а все же, милый ты человкъ, теоріи воспитанія у меня не имется,— наукамъ я не учился! Я буду именно поступать такъ сегодня, иначе завтра, смотря по обстоятельствамъ. Это не теорія! Врь ты мн, что не намъ создавать теоріи,— убждалъ отецъ своего противника.
Дядя пожалъ плечами.
— Мысли, сейчасъ высказанныя тобою, уже есть теорія. Но ты не хочешь сознаться въ этомъ. У тебя упрямая и скрытная натура, ты настоящій русскій му-у-у…
Вмсто слова дядя, быть-можетъ, первый разъ въ жизни, испустилъ коровье мычаніе, подражаніе вышло такъ хорошо, что онъ даже сконфузился. Отецъ улыбнулся.
— Спасибо за комплиментъ! Выпьемъ лучше чайку, чмъ толочь воду въ ступ и спорить о словахъ.
— Отгого-то и длаются вс мерзости, пакости и пошлости у насъ на Руси, что разршеніе вопросовъ, обмнъ мыслей называется толченіемъ воды въ ступ,— горячо заговорилъ дядя и, врно, разршился бы отъ бремени долговязымъ незаконнорожденнымъ монологомъ о паденіи Россіи, если бы отецъ не испугался и не поспшилъ прервать его.
— Петръ Иванычъ, чай стынетъ-съ!— насмшливо крикнулъ отецъ.
Дядя подмтилъ выраженіе его голоса, еще разъ пожалъ плечами: пропащій, молъ, ты человкъ!— и принялся кушать чай.
Покуда горячилась бабушка и ораторствовалъ дядя, матушка вытерла мою руку, приложила клочокъ ваты къ пальцу и дала мн кусокъ сахару, булки и чаю, посмиваясь въ душ надъ этой бурей въ стакан воды.
Спустя нсколько времени, подобная исторія повторилась снова, только главная роль досталась не свч, а самовару, недавно вычищенному, ярко блествшему и наполненному кипяткомъ. Мн захотлось его погладить,— ну, и погладилъ. Но посл второй попытки я уже велъ себя весьма прилично. При появленіи свчей и самовара, я чинно складывалъ руки на стол или подъ нимъ и издали любовался коварными обольстителями. Я даже выказалъ очень раннюю способность сортировать въ одну группу однородные предметы, оказавъ равное съ самоваромъ почтеніе кофейнику, до котораго не дотрагивался ни разу. Посл этихъ уроковъ меня не боялись оставлять одного въ комнат, надясь на мое благоразуміе и опытность, и лестное довріе драгоцнныхъ родителей было вполн оправдано ихъ признательнымъ сыномъ.
Много подобныхъ вечеровъ и подобныхъ комедій совершилось въ дни моей дтской жизни, и я смотрлъ въ недоумніи на дйствующихъ лицъ, не зная, нужно ли мн плакать или смяться надъ ними. Такъ смотрятъ въ театр на говорящихъ актеровъ актеры безъ рчей, вызванные на сцену по вол автора пьесы, имъ неловко, они не знаютъ, какое выраженіе придать своему лицу, куда и какъ встать и куда двать свои руки, которыя,— вдь могъ же случиться такой казусъ!— вдругъ оказались такъ-таки совсмъ ни на что не нужными и лишними. Покуда придется мн играть эту незавидную роль, я постараюсь разсказать потихоньку моему читателю исторіи отца, бабушки, дяди и матери, время между тмъ промчится, и мн будетъ возможно выступить на сцену дйствующимъ лицомъ.

II.
Жизнь моего отца.

Въ начал ныншняго столтія какой-то простодушный добрякъ (много такихъ добряковъ было въ то время) привезъ изъ Малороссіи въ Петербургъ семилтняго сироту Василья Рудаго и, неизвстно для чего и почему, опредлилъ его въ театральное училище. Долго тосковалъ ребенокъ по роднымъ черешнямъ: и сочнымъ арбузамъ, по своей дтской вол, часто плавалъ онъ и звалъ какого-то Хому, но Хома, быть-можетъ, также тосковавшій по ребенк, не слышалъ призывовъ, и тщетно лились горячія слезы дитяти. Приходилось поневол примириться съ новою жизнью, потому что старая прошла безъ возврата, утихъ ребенокъ и покорился своей судьб… Два или три года французъ-балетмейстеръ — та самая личность, подъ палкой которой впервые началъ чахнуть Мартыновъ — истощалъ вс силы и средства, стараясь вывихнуть по-своему руки и ноги неуклюжаго мальчугана. Онъ напрасно испортилъ нсколько фунтовъ горячей французской крови, обломалъ объ ученика нсколько палокъ, назвалъ его разъ сто ‘свинъ, скотинъ, снъ, соломъ, войнъ дровъ’, и, наконецъ, передалъ его въ руки трубача-музыканта. Форма губъ мальчика заставила училищное начальство подозрвать въ немъ способность къ игр на труб. Въ т блаженно-наивныя времена оно руководствовалось только подобными соображеніями относительно способностей воспитанниковъ. И точно: дуть въ трубу ребенку было легче, чмъ, подъ палкою балетмейстера, становиться на носки и выдлывать антраша.
Василій Рудый окончилъ курсъ наукъ двадцати лтъ. Онъ умлъ, съ ошибками писать на трехъ языкахъ, правильно говорить на одномъ русскомъ и лихо волочиться за актрисами. Послдняя наука процвтала въ театральномъ училищ всегда, особенно же тогда. Игра на труб въ оркестр, волокитство, охота на Трухтанскомъ, Кругломъ и Батарейномъ островахъ и шумныя попойки въ пріятельскихъ кружкахъ, гд собиралась разносословная кутящая молодежь, наполняли жизнь молодого человка, быстро разрушая его здоровье. На четвертый годъ службы, Рудый почувствовалъ утомленіе и, по мннію докторовъ, долженъ былъ оставить трубу или познакомиться съ чахоткой. Умирать не захотлось. Пришлось искать новыя средства для подержанія существованія. Въ театр открылась вакансія суфлера. Рудый заслъ въ суфлерскую будку и принялся за дло. Сначала дло шло хорошо, но однажды роковыя 28 и 29 страницы репетируемой пьесы склеились вмст, и отецъ замшкалъ, подсказать реплику главному актеру. Артистъ, не имвшій позорной привычки учить роль, осерчалъ и ткнулъ ногою въ суфлера, такъ что тотъ едва усплъ закрыть лицо тетрадью. Поступокъ не выходилъ изъ предловъ театральныхъ нравовъ, но Рудый не перенесъ его, онъ вскочилъ съ мста, швырнулъ тетрадь въ лицо актеру и убжалъ изъ театра, убжалъ навсегда. Такъ кончилась первая и послдняя попытка отца суфлировать гд бы и кому бы то ни было. Вырвавшись изъ этого міра мелочныхъ дрязгъ и происковъ, наглыхъ бездарностей и забитыхъ дарованій, взяточниковъ и развратниковъ, втреныхъ любовниковъ и любовницъ, мишурныхъ героевъ и героинь, сдлавшихъ, изъ своей жизни одну длинную и отвратительную комедію, въ которой погибло, множество честныхъ и даровитыхъ личностей, опутанныхъ мелкою тиною гнилого болота, отецъ вдругъ очутился одинъ посреди шумной столицы, лицомъ къ лицу съ дйствительною жизнью,— съ жизнью безроднаго нищаго.
Мужикъ по рожденію, полуобразованный, не знающій жизни, забытый пошлыми пріятелями, онъ въ недоумніи размышлялъ, за что приняться. Долго размышлять не было времени, приходилось зарабатывать деньги на хлбъ. На первыхъ порахъ онъ переписывалъ ноты, исполнялъ всевозможныя порученія, бгалъ за ничтожную плату изъ одного конца города въ другой, истощалъ вс силы, чтобы зашибить копейку и не умереть голодной смертью гд-нибудь подъ заборомъ. Натерплся онъ мукъ отъ людей! Надо было имть много душевныхъ силъ и малороссійскаго упрямства, чтобы перешибить обухъ плетью, пробить стну лбомъ и не погибнуть нравственно. Отецъ пережилъ все, не погибъ и черезъ два года опредлился на службу.
Отецъ, брошенный судьбою въ одинъ изъ омутовъ нашей прошедшей жизни, былъ закруженъ водоворотомъ и не имлъ ни силъ, ни желанія задать себ вопросы: хороша ли эта жизнь? нтъ ли лучшей? Кругомъ него вс жили этою шумною, безпутною жизнью, весело посл пятаго стакана пунша лились увренія въ дружб, въ любви, громко звучали беззастнчивые поцлуи, въ немъ кипла молодая, неуходившаяся кровь,— о чемъ же было тутъ думать? чего желать? Онъ даже не понималъ, что не труба, а именно эта разгульная забубенность разрушала его малороссійскую натуру, требовавшую покойнаго и тихаго душевнаго счастія и готовую переносить вс физическіе труды и невзгоды. И вотъ теперь вдругъ онъ оглянулъ омутъ протрезвленными глазами: омутъ сталъ противенъ. Умъ началъ работать, заставилъ разглядть людей, вывести обо всемъ свои заключенія и, наконецъ, стряхнувъ грязь и болотную тину съ человческой личности, показалъ ее во всей ея природной красот. Въ молодомъ человк воскресъ ребенокъ-малороссъ, но ребенокъ съ твердою волею, съ могучими руками.
Люди, знавшіе отца прежде, не узнавали его по прошествіи роковыхъ двухъ лтъ. Онъ былъ лысъ и въ остаткахъ черныхъ кудрявыхъ волосъ проглядывала сдина. Между бровями врзалась глубокая морщина, придававшая его доброму лицу выраженіе суровой строгости. Онъ ходилъ тверже прежняго, поднявъ голову, никому не протягивая впередъ руки, не уступая дороги. ‘Я иду по законной правой сторон и не обязанъ сторониться, если встрчный вздумаетъ идти по лвой’, говаривалъ отецъ. Вы, вроятно, часто видли и сами разыгрывали ту уморительную уличную сцену, когда два встртившіеся человка толкаются то въ ту, то въ другую сторону, извиняются, краснютъ и снова сталкиваются носъ съ носокъ, проклиная въ душ другъ друга и снова извиняясь. Этихъ-то сценъ и не бывало съ отцомъ, онъ столбомъ останавливался передъ налетвшимъ на него человкомъ. и говорилъ: ‘а не возьмете ли вы вправо?’ Казалось, что, говоря, съ человкомъ, онъ думалъ: ‘что бы ты мн ни говорилъ, я теб не поврю: слова — втеръ. Покажи мн своими длами, что ты за птица, и, можетъ-быть, я стану тебя уважать. Теперь же ты иди своимъ путемъ, мы чужіе, ты мн не нуженъ’. И точно, люди, съ своимъ безцльнымъ добромъ и безсознательнымъ зломъ, были ему не нужны. Благодяній онъ не просилъ, злобы не боялся: онъ зналъ выносливость своихъ силъ. Притсненія длали его только сильне и тверже: огонь длаетъ изъ дерева пепелъ и превращаетъ гибкое желзо въ твердую сталь, отецъ былъ скованъ изъ желза. И люди сторонились отъ него, они боялись его проницательныхъ, заглядывающихъ въ чужую душу глазъ и не любили его холодной улыбки, молчаливо указывавшей имъ ихъ мелочность, подлость и пошлость. ‘Зврь!’ говорили они, встрчая отца, и, какъ-то мизерно съежившись, уступали ему дорогу.
Но, Боже мой, какое наивное, какое добродушное дитя въ душ былъ этотъ зврь! Мн кажется, только въ мужикахъ и въ малороссахъ могутъ соединяться эта упорная сила, мужественная смлость и наружная суровость съ наивнымъ добродушіемъ, младенческимъ простосердечіемъ и дтски-лукавою веселостью, не убиваемою ни годами, ни страданіями, ни ‘мертвыми домами’…
Часто гляжу я на твой портретъ, мой старый батько, и на портреты твоихъ угрюмыхъ усачей-земляковъ, и грустно мн, что ни одинъ художникъ не уловилъ въ вашихъ суровыхъ лицахъ того внутренняго свта, который видятъ въ нихъ даже малыя дти. Что дти видятъ его, это я знаю наврное. Иначе чмъ же объяснить ту доврчивость, съ которою сбгались къ теб, батько, всякіе ребятишки? И лазили они по теб, и тормошили остатки твоихъ лоснистыхъ волосъ, и тащили тебя на полъ. Осилятъ, бывало, тебя, неосиленнаго большими, и звонко, звонко хохочутъ… Громче всхъ смешься ты самъ, большое дитя, вылзая изъ-подъ кучи навалившихся на тебя ребятъ, и твердишь имъ: ‘не вс же вдругъ, не вс же вдругъ!’ Я знаю, что, глядя на эти сцены, благочестивыя черносалопницы, кормившія своихъ и чужихъ дтей пинками и подзатыльниками, набожно крестились и шептали: ‘вотъ,— на втеръ будь сказано,— разыгрался чортъ съ младенцами, не къ добру’… Ты чуялъ этотъ шопотъ, и мало-по-малу черносалопницы исчезли изъ нашего дома. Но чуешь ли ты, что теперь, читая эти строки, написанныя твоимъ сыномъ, сотни будто бы умныхъ, будто, бы развитыхъ людей, въ сущности такихъ же жалующихся на судьбу и праздныхъ черносалопницъ, осмютъ тебя, назовутъ эти сцены приторными, а тебя юродствующимъ старикомъ? ‘А пусть ихъ, на здоровье!’ слышится мн твой отвтъ и твердо опускаетъ твоя могучая рука тяжелый молотъ, расплющивая круглый кусокъ мди въ тоненькую пластинку. Вижу я тебя работающимъ на пожар, поднимающимъ съ улицы пьянаго мужика, отдающимъ послднюю копейку просящему, хотя этихъ копеекъ не много у твоей семьи. ‘Я ихъ заработаю’, оправдываешься ты передъ семьей. Часто тебя обманывали, часто говорили теб близкіе люди, что надо быть разборчиве и не давать денегъ каждому просящему.
— Что тутъ разбирать! Проситъ — значитъ деньги нужны.
— Можетъ-быть, на вино.
— Можетъ-быть,— лаконически отвчалъ ты.
Наша семья знала, чмъ объяснить этотъ странный взглядъ на благотворительность. Во время отставки, отецъ почти два мсяца пилъ, и только сила желзной води могла побдить эту страсть. ‘Вино иному нужне хлба,— объяснялъ отецъ:— сдлайте такъ, чтобы оно стало не нужно, и тогда, пожалуй, не давайте денегъ на него’. Такихъ характеристическихъ случаевъ, какъ пьянство, было много въ жизни отца, они образовали его взгляды на жизнь и на людей. Вс его убжденія сложились подъ вліяніемъ дйствительности, изъ книгъ онъ не почерпнулъ ничего, забавлялся иногда чтеніемъ переводныхъ англійскихъ романовъ, но читалъ съ толкомъ и любовью только басни Крылова. Воспоминаній онъ не любилъ ни горестныхъ, ни отрадныхъ. ‘Длать людямъ нечего, такъ они и перетряхаютъ ветошь’, ршилъ онъ, и жилъ настоящимъ.
Вотъ вся исторія моего отца.
Васъ, читатель, можетъ-быть, удивитъ эта личность, и вы назовете ее исключительною. Вы будете не правы. Вы могли не замтить этого типа, потому что вы ничего не замчали, что само не кричало о себ. Прочитайте снова большую часть любимыхъ, написанныхъ и прочитанныхъ вами, второстепенныхъ разсказовъ съ сытыми героями-помщиками, которымъ и хлбъ, и деньги валились съ неба, а не добывшей трудомъ. Что вы подмтили въ этихъ герояхъ? Почему избрали въ герои именно ихъ, составляющихъ меньшинство нашего общества? Не потому ли, что они приносили великую пользу, вели впередъ наше общество? Нтъ, тхъ, которые вели общество впередъ, вы не описывали, не могли, описывать, часто по независящимъ отъ васъ обстоятельствамъ, чаще же потому, что они не подъ-ростъ вамъ были. Этихъ же сытыхъ господъ вы описывали потому, что они сами кричали о себ, вы же просто писали подъ ихъ диктовку и не думали порыться въ ихъ душонкахъ. А молчаливые, полные испытанныхъ силъ, простые люди дла жили и умирали, не замченные почти никмъ, надъ ними разв только иногда глумились въ литератур, по поводу ихъ невзрачной одежды и неловкихъ манеръ, да толкали ихъ въ обществ за ихъ нечиновность. Теперь эти пошлыя отношенія приходятъ къ концу, но только приходятъ, не пришли. Между тмъ, эти люди были — сила. Сил нужна работа. Если находилась честная работа — сила шла на пользу, если нтъ — сила ужасала васъ, чистенькихъ и гладенькихъ, грязными, беззаконными и часто злодйскими длами. Когда проходилъ вашъ ужасъ, вы старались объяснить эти явленія, и тогда-то проявлялась во всемъ блеск ваша недальновидность. Вы рядили силу въ тотъ же плащъ, будто бы демоническихъ страстей, въ которомъ драпировались передъ вами ваши любимые крикуны. Ясно, что вы ея не понимали…
Но пора мн сказать, какое мсто получилъ отецъ. Ему нужно было получать опредленное ежемсячное жалованье и имть побольше, свободныхъ дней, чтобы порже имть удовольствіе быть подъ началомъ. Къ чиновничеству онъ чувствовалъ антипатію, некоронную службу со своимъ практическимъ умомъ онъ считалъ ненадежной. Если бы отецъ зналъ какое-нибудь ремесло, онъ совсмъ не сталъ бы служить, но ремеслу нужно было учиться, и на это требовалось время и денежное обезпеченіе. Отецъ поступилъ придворнымъ служителемъ… Тутъ-то я и сконфузился!
Въ какой азартъ пришли бы ветхіе люди отъ этого извстія. Знакомство съ сыномъ лакея! Лакей-холопъ! Онъ, можеть-быть, даже въ настоящую минуту дрогнетъ на козлахъ, слушаетъ площадныя остроты кучеровъ, дожидаясь какую-нибудь фрейлину, весело болтающую въ зал ветхихъ людей, и вдругъ въ ту же залу безцеремонно входитъ его сынъ, пожимаетъ руки гостямъ и хозяевамъ и начинаетъ разсказывать длинную-предлинную исторію жизни своего отца и своего дтства! Но не пугайтесь, я разскажу вамъ за это исторію моей бабушки, она родная — вы понимаете — дочь князя Тресково-Обухова, а родъ его происходитъ изъ мрака татарскихъ ордъ, когда-то терзавшихъ Россію. Sic transit gloria mundi!

III.
Жизнь моей бабушки.

Въ вкъ Екатерины и никакъ не ближе
Началось въ Россіи…

Въ 1786 году у княгини Тресково-Обуховой родился десятый ребенокъ, четвертая дочь. Плодовита была прабабушка! Княжна Елисавета родилась въ сорочк, крестнымъ отцомъ ея былъ великій князь Павелъ Петровичъ, на третьемъ году у нея стали безъ помощи папильотокъ виться волосы, и черные, большіе глаза начали немного косить. (Эта легкая косота досталась по наслдству и моей матери, а потомъ перешла и ко мн. Другого наслдства бабушка намъ не оставила.) Признаки несомнннаго счастья и безнадежность имть еще законныхъ дтей, такъ какъ князь-супругъ умеръ, заставили княгиню-мать любить меньшую дочь боле другихъ дтей. Двочку баловали, любимые ея слуги блаженствовали блаженствомъ крпостныхъ людей стараго времени, не нравившіеся ей не смли появляться въ барскихъ покояхъ. Такъ прошло около семи лтъ. По прошествіи ихъ, въ одинъ прекрасный вечеръ княгиня-мать поужинала и умерла, сидя въ ванн и заказывая крпостному повару обдъ на слдующій день. Распоряженій относительно будущности семейства, кром заказаннаго обда, не осталось никакихъ. Княгиня жила, какъ вс русскія княгини, не считая доходовъ и расходовъ и помня одну пословицу: noblesse oblige, гласящую, въ вольномъ русскомъ перевод, большому кораблю большое и плаванье. Широко голубушка плавала! Десять человкъ наслдниковъ осталось почти ни при чемъ. Шестеро уже взрослыхъ сыновей раздлили наслдственныя крохи довольно странно: сначала поругались, потомъ дло дошло до рукопашной схватки, и, наконецъ, длежъ окончился тмъ, что княжескій домъ былъ буквально разобранъ по кирпичу, и каждый братъ взялъ свою долю мусора. Этотъ длежъ долго занималъ петербургскихъ сплетницъ, и, я думаю, многія восьмидесятилтнія старухи до сихъ поръ помнятъ слышанные ими въ дтств разсказы о длеж князей Тресково-Обуховыхъ. Княжнамъ пришлось пріютиться у родственниковъ.
Княжна Елисавета попала въ домъ къ двоюродному брату покойной матери, къ бывшей знаменитости того времени, вельмож NN. Жизни въ его богатомъ дом не было. Вельможа былъ вдовъ, считалъ себя обиженнымъ, собирался на житье въ Москву, но не могъ разстаться съ Петербургомъ и хандрилъ. То вдругъ затворялся онъ въ своихъ хоромахъ и не принималъ никого, то вдругъ задавалъ блестящій пиръ, длалъ балъ и веселился наперекоръ себ, желая подразнить тхъ, кмъ, по его мннію, онъ былъ обиженъ, желая показать имъ, что его не тревожитъ обида. Дней съ пять посл бала онъ волновался и спрашивалъ у всхъ: ‘не изволили ли упоминать о моемъ бал и въ какомъ смысл разсужденіе обо мн имли?’ Отвтъ получался одинъ: ‘не говорили!’ Опять хандра, опять затворянье дверей, хожденье слугъ на цыпочкахъ, шепотня во всемъ дом и черезъ мсяцъ новый балъ, новые разспросы… Такой-то домъ сдлался пріютомъ княжны. Она пользовалась полною свободою просыпаться утромъ, одваться въ великолпные наряды, ходить до упада по комнатамъ, говорить по-французски, по-русски и по-англійски, сть и пить, сердиться на горничныхъ, смнять ихъ, глядть на стны роскошныхъ палатъ, звать до судорогъ и вечеромъ ложиться на пуховую постель подъ штофное одяло, вотъ вс прутики бличьяго колеса, по которымъ приходилось ей бгать, вертться и снова возвращаться отъ послдняго прутика къ первому, чтобы начать поутру ту же работу. Людей она не видала. На балахъ дяди видла пресмыкающихся, облитыхъ золотомъ, обшитыхъ кружевомъ, они приходили въ восторгъ отъ ея танцевъ съ шалью, кропали по этому поводу стишонки, но и восторгъ, и стишонки относились къ дяд-воспитателю, а не къ ней самой: ея не замчали, какъ невыгодную невсту. Новые, лучшіе люди, занятые дломъ, не посщали этихъ баловъ и давно называли вельможу старымъ сумасбродомъ. Въ будни княжна видла пресмыкающихся въ ливреяхъ, боявшихся любимицы-племянницы и знавшихъ, что первая жалоба вызоветъ грозу, отъ которой долго будутъ дрожать стекла въ богатыхъ хоромахъ. Княжна часто слышала отвратительную, гнусную, выработанную холопствомъ поговорку: ‘мы должны ваши ножки мыть и эту воду пить…’ и ей стали противны эти жалкіе холопы. Съ тоской глядла она на длинный рядъ блистающихъ холоднымъ блескомъ комнатъ, на мертвенно-покорныя лица слугъ, на мрачные портреты своихъ предковъ и родственниковъ, глядвшихъ на нее безпощадно строгими взорами. По цлымъ часамъ стаивала она передъ этими портретами и какъ-будто старалась допросить ихъ: неужели и вы такъ жили? неужели такими должны быть люди и жизнь? Предки молчали, а съ устъ княжны срывались горячіе упреки и предкамъ, и судьб. Ея вопросы не были слдствіемъ праздности и скуки. Нтъ, у нея была страстная, жаждавшая жизни натура. Я видлъ портретъ, писанный съ нея въ 1802 году, и онъ всегда пробуждалъ во мн страшное, горькое чувство. Она изображена на немъ въ простомъ русскомъ наряд, съ веретеномъ въ рук, среди небогатой крестьянской избы. (Обстановка была одною изъ прихотей вельможи.) Гладко причесаны ея черные, какъ вороново врыло, волосы, гордо приподнята верхняя губа, глаза немного сощурены, лвая ея рука облокотилась на столъ и поддерживаетъ голову, правая опущена по сарафану и готова выронить веретено. Тутъ съ одной стороны чудесная красота, властительная гордость и богатство, проглядывающее въ жемчужной повязк, съ другой стороны — крестьянскій нарядъ, бдная изба и выраженіе мучительной тоски. Когда я переставалъ смотрть на этотъ портретъ, то въ моемъ воображеніи исчезало все, и оставалось въ душ только одно выраженіе мучительной, безпредльной, безпощадной тоски. Такія женщины рдко покоряются гнетущимъ обстоятельствамъ и часто рвутъ путы, навязанныя на нихъ обществомъ, а страдаютъ он всегда. Судьба сжалилась, или, лучше сказать, жестоко насмялась надъ княжной: показала ей и жизнь, и людей.
Вельможа въ молодости посщалъ Англію, и въ ней боле всего потшалъ его шипящій, свистящій и отрывистый говоръ англичанъ. Онъ непремнно хотлъ, чтобы племянница знала англійскій языкъ, и нанялъ ей гувернантку, миссъ Скимполь, женщину незамчательную и очень ограниченную. Она прожила, держась прямо и вя морозомъ, восемь лтъ въ дом вельможи и ухала въ Англію. На ея мсто поступила миссъ Друри. Прекрасная собою и умная, миссъ Друри рзко отличалась отъ миссъ Скимполь и отъ толпы холоповъ. Она съ самой ранней молодости посадила себя на пользу своего семейства.. Она работала — чтобы оно могло отдыхать, она отказывала себ во всемъ — чтобы оно наслаждалось, она подавила, въ себ вспышки страсти — чтобы ея братья и сестры узнали всю сладость любви. Въ этомъ самоотверженіи для семьи была великая поэзія, но она была, неизвстна постороннимъ людямъ. Миссъ была умна и не желала осквернять поэзіи, составлявшей все счастіе ея жизни, пошлымъ удивленіемъ пошлой толпы.
Въ лиц миссъ Друри княжна увидла первую человческую личность. Эта личность смотрла на людей прямо, не нагибаясь передъ ними до земля и не становясь на саженныя ходули. Сначала она показалась княжн деревянной, потомъ просто чудачкою, наконецъ, воплощеніемъ всхъ добродтелей,— искомымъ идеаломъ. У каждаго человка есть чувствительная струна, стоитъ до нея дотронуться, и вы услышите, какія мелодіи способенъ издавать этотъ человкъ. Чувствительною струною миссъ были ея родные. Стоило княжн заговорить о нихъ, и англичанка оживлялась, длалась мягче, нжне. Она краснорчиво описывала быть своего семейства, наружность, характеры и занятія его членовъ. Былъ тутъ и отецъ-старикъ, читающій торжественнымъ голосомъ библію въ воскресный вечеръ, среди мирной семьи, и молоденькія, болтливыя сестры, шопотомъ передающія другъ другу свои невинные двичьи секреты, и братъ — красавецъ и умникъ, надежда и гордость родныхъ. Въ воображеніи княжны нарисовалась картина другой, непохожей на нашу, жизни, тихой, свободной, полной святого мира и торжественно-строгой тишины, эта торжественная тишина дйствовала на воображеніе двушки такъ, какъ дйствуетъ строгая простота немного темныхъ, старыхъ протестантскихъ церквей на путешественника, только-что оставившаго Римъ и его театральныя богослуженія, апостола Петра съ стразовымъ перстнемъ на пальц и шелковою тканью на мдныхъ плечахъ. Княжн сильно хотлось взглянуть на семью миссъ. Однажды пришло изъ Англіи письмо, извщавшее миссъ Друри, что ея братъ детъ на житье въ Петербургъ по дламъ торговаго дома гг. Сноршиль и компанія. Семнадцатилтняя княжна обрадовалась извстію и нетерпливо ждала прізда мистера Друри.— Дождалась.
Молодой англичанинъ, еще не превратившійся въ счетную книгу, что иногда длается съ англичанами на тридцатомъ году ихъ жизни, и не зараженный опытомъ, что длается съ ними во вс возрасты при первомъ удобномъ случа, превзошелъ вс ожиданія княжны и завоевалъ ея сердце. Оба были молоды, умны, хороши собою, жаждали счастья,— какъ же при такихъ условіяхъ не полюбить другъ друга? Полюбили. Видлись въ комнат миссъ почти ежедневно, просиживали вмст по цлымъ часамъ, мистеръ Друри даже забылъ на время о гг. Сноршиляхъ и компаніи. Дядя княжны не зналъ о свиданіяхъ молодыхъ людей, но если бы и зналъ, то не обратилъ бы большого вниманія на какого-нибудь иностранца-купчишку. А нужно было обратить вниманіе! Купчишка вздумалъ просить руку княжны. За предложеніемъ послдовало изгнаніе жениха и его сестры, за изгнаніемъ послдовалъ побгъ княжны, и совершилась тайная ея свадьба съ мистеромъ Друри.
Свадьбу устроилъ ухарь-братъ княжны. Она надлала много толковъ въ Петербург, который нсколько дней слушалъ варіаціи на тему: неравный бракъ. Потомъ какой-то геніальный, но не признанный композиторъ петербургскихъ толковъ пустилъ въ свтъ новыя варіаціи совсмъ на другую тему, и неравный бракъ и княжна забылись всми. Только дядя-вельможа, давнымъ-давно запоемъ хандрившій и не дававшій баловъ, потому что умерли и т, кого онъ думалъ сердить и дразнить своею веселостью, проклялъ теперь свою племянницу и ускакалъ въ Москву, тогдашній притонъ всхъ униженныхъ и оскорбленныхъ. О немъ даже и не толковали. Проклятая племянница зажила тихой семейной жизнью, наслаждаясь прелестью медоваго мсяца. Какое счастье жить тихой семейной жизнью, любить и быть любимой! Наслаждается любящая пара этимъ счастьемъ и не замчаетъ ничего, что длается кругомъ: вооружаются ли люди противъ нея комками грязи, сплетаютъ ли они, какъ тонкое кружево, запутанную сть затйливо-узорныхъ сплетенъ, собирается ли на темнющемъ неб грозная, неотразимая туча. Такого счастья дождалась и княжна. Счастливица!.. Но вотъ вопросъ: довольно ли человку, если въ продолженіе шестидесяти лтъ онъ насладится двумя мсяцами подобнаго счастья? Можно ли будетъ написать на его надгробной плит: ‘здсь покоится прахъ счастливаго человка!’ Не будетъ ли эта надпись безпощадно-злою и страшно-дкою ироніей? Если нтъ, то пишите смло на могильномъ крест каждаго умершаго голодной смертью нищаго: ‘здсь покоится прахъ сытаго человка’.
Мистеръ Друри былъ небогатъ, и потому новобрачнымъ пришлось вести скромную жизнь. Бабушка ничего не смыслила въ хозяйств и не могла быть помощницею мужу. Привычки и взгляды того круга, гд воспитывалась княжна, длали его членовъ неспособными, лишними и вредными, какъ только имъ приходилось вступить въ другую сферу жизни. Они умли расточать и не умли наживать. Молодая чета скоро почувствовала недостатки.
— Бетси, милая Бетси, надо быть экономне,— говорилъ мистеръ Друри своей супруг.
— Не жить же намъ, Джонъ, по-мщански!— отвчала Бетси.
— Отчего же не жить такъ, если нельзя иначе?
— Ты знаешь, что я не привыкла такъ жить.
— Но ты знаешь, что я не имю средствъ для боле широкой жизни.
— Джонъ, ты меня разлюбилъ!— выводила изъ этого разговора свое заключеніе Бетси и начинала плакать. Болотное или, если хотите, тепличное воспитаніе приносило свои плоды.
Мн хотлось бы говорить о счасть бабушки, описать его радужными красками, но я далъ себ слово ничего не выдумывать и строго придерживаться истины. Уже черезъ два мсяца посл свадьбы бабушка не была счастлива. Ея несчастье составляли и отсутствіе богатыхъ нарядовъ, и невозможность здить по баламъ, и необходимость ходить пшкомъ. Бднякъ считаетъ все это пустыми прихотями, но безъ этихъ прихотей не можетъ быть счастливымъ человкъ, выросшій въ богатств. Бабушка страдала, встрчая на петербургскихъ улицахъ блестящіе экипажи знакомыхъ людей, на нее наводила тоску афиша о вечернемъ спектакл, попавшаяся ей въ руки, и все это, какъ нарочно, металось въ глаза и дразнило своимъ блескомъ.
Джонъ, неизвстно откуда, доставалъ деньги и исполнялъ капризы избалованнаго ребенка. Ребенокъ, къ несчастію, былъ очень милъ. Такъ прошло около четырехъ дть, родился у бабушки сынъ, родилась дочь. Наконецъ, Джона потребовали съ полными отчетами по дламъ торговаго дома, запутаннымъ до-нельзя. Грустно было прощанье супруговъ, но еще грустне было извстіе, полученное изъ Англіи черезъ полгода посл отъзда Джона. Бабушк писали:
‘Имемъ честь извстить почтенную мистриссъ Друри, что во время перезда изъ г. С.-Петербурга въ г. Лондонъ у достоуважаемаго мистера Джона Друри, повреннаго но дламъ въ г. С.-Петербург торговаго дома гг. Споршиль и компанія, закружилась голова, и онъ упалъ за бортъ корабля въ море. Вс усилія матросовъ, въ крайнему сожалнію знакомыхъ и родныхъ покойнаго, остались тщетными, и спасти утопленника не смогли’. За симъ слдовала подпись одного изъ гг. Споршилей. Посторонніе люди говорили, что у Джона совсмъ не кружилась голова въ минуту паденія въ море, говорили, что онъ и не падалъ въ море, но бабушка не врила этимъ слухамъ. ‘Джонъ зналъ,— говорила она,— что я любила его не за деньги: я жила бы съ нимъ и въ бдности, съ милымъ сердцу человкомъ’… Тутъ шли разсужденія такого рода, что я не считаю, нужнымъ выписывать ихъ, любознательный читатель можетъ ихъ отыскать въ любомъ старомъ роман, подъ слдующими заглавіями: шалашъ въ лсу, рай подъ деревомъ и утоленіе голода сочными и длинными поцлуями. Разумется, все это говорилось отъ чистаго сердца, но все-таки Джонъ былъ правъ въ своемъ расчет, хотя немного позднемъ. Жить вмст они не могли, не разлюбивъ другъ друга, помириться съ родными при жизни Джона бабушка не могла, а безъ ихъ помощи не было средствъ вести роскошную или широкую жизнь. Джонъ былъ помхою, и онъ счелъ нужнымъ сократиться. У меня даже не поднимается руіса на обвиненіе Джона за то, что онъ вырвалъ бабушку на время изъ аристократическаго круга. Ея натура была создана для романа. Не явись Джонъ, явился бы какой-нибудь Григорій или Франсуа. Разница была бы только та, что Григорій, женившись на ней, заставлялъ бы ее шляться по роднымъ за примиреніемъ и за деньгами и вколотилъ бы ее въ гробъ, а Франсуа пожилъ бы съ нею, попвая псенки, и года черезъ два ухалъ бы на родину, не женившись на бабушк и бросивъ ее съ двумя незаконнорожденными дтьми.
Дтей, какъ уже сказалъ выше, у бабушки было двое, ихъ нужно было вырастить и воспитать. На это требовались деньги, а ихъ у бабушки въ день полученія письма изъ Англіи было ровно восемь гривенъ ассигнаціями…

IV.
Жизнь моего дяди.

Кто долго толкался въ большихъ и малыхъ, въ губернскихъ и уздныхъ городахъ нашей матушки Россіи и ознакомился съ физіономіями ихъ обитателей, начиная отъ заплывшаго жиромъ и отупвшаго купчины съ окладистой бородой и толстымъ носомъ въ вид поношенной туфли, до тощаго франта со стеклышкомъ въ подслповатомъ глазу, живущаго весьма подозрительными средствами,— тотъ, врно, знаетъ своеобразный, только у насъ возможный типъ обнищавшей барыни-аристократки, типъ, ведущій свое начало изъ временъ екатерининскихъ. Это личность истинно-трагическая, и тмъ боле грусти наводитъ она, что сама всмъ своимъ существомъ, всми поступками накупается на смхъ. Нанимаетъ она обыкновенно отдльный домикъ на курьихъ ножкахъ и передетъ изъ него только въ могилу, при ней доживаютъ свой скорбный вкъ двое или трое изъ ея уцлвшихъ крпостныхъ людей. Чмъ питаются эти дряхлые люди,— почти неизвстно, но что питаются они плохо,— это видно по ихъ испостившимся лицамъ, они похожи на мертвецовъ, которыхъ забыли положить въ гробъ и похоронить. Обыкновенно единственнымъ источникомъ доходовъ барыни бываютъ деньги богатыхъ родственниковъ-аристократовъ, осаждаемыхъ письмами этой бдной тетушки или троюродной бабушки. Ея прошлаго никто не знаетъ. Зачмъ и почему вышла она изъ своего круга и обнищала? почему — прапорщица Нитькина — она подписывается и величается всми княжной Дружиной-Суздальской или графиней Шемякиной?— все это покрыто мракомъ неизвстности. Въ жизни старушки былъ какой-то любовный романъ съ скандальною завязкой, но она старается не вспоминать о немъ, какъ о глупомъ и необузданномъ поступк. Когда-то давно, молодость, истинное чувство, кипучая страсть изорвали въ клочья и затоптали въ грязь пеленки, въ которыя пеленаютъ людей дикіе сословные предразсудки,— но молодость прошла и унесла порывы чувства, а на мсто ихъ, въ очерствломъ сердц проснулись и закопошились сожалнія о мишурномъ блеск. И вотъ старушка заботливо собираетъ клочья ею же разорванныхъ пеленокъ, сшиваетъ ихъ неврною дрожащею рукою и силится уврить всхъ людей, весь міръ, что пеленки цльныя, а не сшитыя. Люди въ сомнніи качаютъ головами, но, за давностью, не помнятъ событій ея жизни и не могутъ указать на истину. Зато личность старушки извстна всмъ въ город: и босоногимъ уличнымъ мальчишкамъ, показывающимъ ей языкъ, и высшимъ городскимъ властямъ, на которыхъ барыня сердита за ихъ непочтительность къ ней. Весь городъ знаетъ ея бархатный салопъ, подбитый мхомъ не то песцовымъ, не то волчьимъ, ея шляпку допотопнаго покроя съ обдерганными перьями, непремнно съ перьями, ея морщинистое лицо, большею частью нарумяненное и набленное (это не признакъ кокетства, но во время ея молодости блились вс княгини)… Вообще вся одежда носитъ печать того покроя, который былъ въ мод во дни ея расцвтанія, она является какой-то нетлнной муміей, перенесенной въ пеструю толпу ликующихъ людей и модныхъ одяній, сроватою, ветхою картинкою модъ прошлаго столтія, случайно попавшею въ блистающія близною страницы моднаго журнала за послдній годъ. Вс знаютъ ея отощавшаго лакея въ порыжвшей ливре съ безчисленнымъ множествомъ воротниковъ и въ громадной, треугольной, взъерошенной шляп, потупивъ голову, выступаетъ онъ за барыней и косо глядитъ на насмшливыя лица молодыхъ лакеевъ-зубоскаловъ… Неодолимою грустью ветъ отъ этихъ покойниковъ… Этотъ типъ барыни не важенъ самъ по себ, какъ отжившій свой вкъ и, мало-по-малу, зарывающійся въ могилу, но важно то, что и эти женщины были матерями законныхъ и незаконнорожденныхъ дтей, воспитанныхъ въ аристократическихъ преданіяхъ, плохо образованныхъ и озлобленныхъ бдностью. Эти дти играли и отчасти еще играютъ видную роль въ нашемъ обществ. Моя бабушка совершала жизненный путь при тхъ условіяхъ, какія образуютъ сейчасъ описанный типъ, стоило ей немного состарться и начать румяниться,— она сдлалась бы его представительницею. Читатель догадается, чмъ могъ сдлаться дядя подъ вліяніемъ бабушки.
Бабушка долго горевала по муж, являлись къ ней утшители, но она ихъ выгнала вонъ. Бабушка осталась врна первой своей любви, хотя и подписывалась на письмахъ княжной Тресково-Обуховой, даже забывая поставить слово: урожденная. Чтобы не умереть съ голоду, она обратилась къ братьямъ, давно дослужившимся до значительныхъ чиновъ, князьямъ въ т времена, какъ и всегда, чины шли скоро, и бабушка показывала мн одного старика-князя, который на восемнадцатомъ году имлъ дв иностранныхъ звзды, что ему папаша выхлопоталъ. Братья хладнокровно прочли трогательныя просьбы — письма сестры, однако въ помощи ей не отказали, не желая видть нищею одну изъ княженъ Тресково-Обуховыхъ: каждый братъ назначилъ ей по 25 рублей ассигнаціями ежемсячной пенсіи. На эти эти въ то время можно было жить сносно, но бабушка не умла разсчитывать. Ея жизнь была длиннымъ рядомъ роскошныхъ обдовъ и голодныхъ дней, шитья богатыхъ нарядовъ и закладыванья ихъ въ частныя руки, гд наряды и пропадали. Дти ея подросли, и настало время ихъ образованія. Она ршилась воспитывать ихъ дома. Для нкоторыхъ предметовъ наняла учителей, другіе преподавала сама. Что же она знала? Французскій и англійскій языки, танцовать и плохо писать по-русски: исписанная ею бумага походила на листъ, по которому въ продолженіе цлаго лта ходили мухи. Этимъ же премудростямъ научились и дти. Учитель, взятый для сына бабушки, не могъ справиться съ мальчикомъ. Ребенокъ былъ горячъ и гордъ. Одно строгое слово, сказанное ему, ожесточало его, а вмст съ нимъ и бабушку, затмъ слдовало изгнаніе учителя. И то сказать, хороши тогда были и учителя, нужно было имть очень здоровый желудокъ, чтобы переварить ихъ науку и обращеніе. Смна учителя продолжалась до тхъ поръ, пока дядя не вытолкалъ собственными своими руками одного семинариста. ‘Довольно мн учиться,— объявилъ онъ,— я знаю больше, чмъ вс эти поповичи вмст’. Бабушка подумала-подумала и ршила, что, врно, оно такъ и есть, какъ говоритъ Пьеръ. Пьеръ получилъ дозволеніе отдыхать отъ утомительныхъ трудовъ и ждать, когда прідетъ Василій, старшій братъ бабушки, отъ котораго ожидали протекціи и мста.
Во время изгнанія послдняго учителя, дяд Петру было 19 лтъ. Кумиръ бабушки — она думала черезъ него снова попасть въ аристократическій кругъ — избалованный донельзя, дядя поражалъ каждаго человка нжною красотою своего лица, ловкостью и кошачьей гибкостью тла, гордымъ и блестящимъ взглядомъ и рдкимъ умньемъ говорить. Его рчи то восхищали васъ поэтическою строкою изъ послдняго стихотворенія, пропущеннаго вами безъ вниманія гд-нибудь въ альманах, то поражали мткою остротою, не дядей выдуманною, но которою онъ умлъ ловко воспользоваться, то сверкали, какъ мелкіе брызги каскада, то смущали немногословнымъ рзкимъ приговоромъ. Такая разговорная гимнастика, какъ она ни пуста, важна для нашихъ изнывающихъ отъ скуки гостиныхъ, хозяевъ она спасаетъ отъ головоломной работы занимать гостей, гостей — отъ неприличной судорожной звоты. Хозяева и гости дорожать плясунами на фразахъ. Они дорожили и дядею. Онъ здилъ по баламъ, по театрамъ, и для полнаго его счастья недоставало только гвардейскаго мундира. У насъ юноши весьма часто попадаютъ въ кружки боле значительные, чмъ тотъ кругъ, къ которому они принадлежатъ. Когда одинъ изъ нихъ первый разъ появляется на пирушк людей высшаго полета, то друзья хозяина обыкновенно спрашиваютъ у него вполголоса: ‘кто сей юный?’ — ‘А чортъ его знаетъ,— въ театр познакомились, кажется, не тупица, а, впрочемъ, можетъ-быть, и пустой малый!’ Разговоръ тмъ и кончается, и юноша до-поры-до-времени считаетъ себя пріятелемъ важныхъ по рожденію господъ и, поступивъ на службу, иметъ удовольствіе видть, какъ эти господа начинаютъ не узнавать его, одтаго въ печальный костюмъ рыцаря чернильницы. Этихъ юношей можно раздлить на два разряда: къ первому принадлежать юноши-пролазы, обращающіеся изъ пріятелей важныхъ господъ въ ихъ агентовъ, разсыльныхъ и пажей, ко второму разряду относятся юноши, обманывающіеся насчетъ своего настоящаго положенія въ свт, они или длаются врагами прежнихъ пріятелей, или, разлученные съ ними во-время перемною мстопребыванія, считаютъ ихъ до гроба не только пріятелями, но и друзьями. Первые гадки, вторые жалки. Дядя принадлежалъ ко вторымъ, онъ познакомился съ молодежью, составлявшею цвтъ тогдашняго петербургскаго общества. Умная молодежь видла въ немъ только заносчивую рзкость и не спшила сойтись съ нимъ, отвчая на его поклоны поклонами и перебрасываясь съ нимъ нсколькими незначительными фразами, она оставляла его, вмст съ толпою ему подобныхъ людей, въ хвост своего кружка. Дядя зналъ, что длалось на пирушкахъ молодежи, но не зналъ, что говорилось въ ея кабинетахъ. Имена этихъ людей были громки, и дядя сталъ уврять себя, что онъ ихъ другъ. Глупо-гордые люди имютъ несчастную способность обманывать самихъ себя, приписывая себ небывалое значеніе, и начинаютъ зазнаваться, поднимать носъ, а это подниманье носа составляетъ истинное несчастіе ихъ жизни въ минуту паденія.
Въ 1824 году пріхалъ въ Петербургъ князь Василій и первымъ долгомъ счелъ поговорить съ бабушкой объ опредленіи ея сына. Князь предлагалъ мсто по статской, дядя бредилъ военной службой. Переговоры и споры длились долго и окончились ничмъ. Планы дяди улыбались бабушк. Она уже давно скучала объ аристократическомъ обществ, теперь передъ нею мелькнула надежда, хотя со временемъ, войти черезъ сына въ родной кругъ, и радовала ее дядина псня, ‘мои друзья похлопочутъ обо мн, послужу нсколько мсяцевъ юнкеромъ въ гвардіи, а потомъ надну эполеты и, наконецъ-то, сброшу съ себя это проклятое мщанское званіе…’ Катастрофа 14-го декабря разрушила безумные планы, въ слдующемъ году дядя уже не могъ найти ни одного изъ своихъ друзей: большинство изъ нихъ погибло въ арестантскихъ ротахъ и ссылк. Пришлось опять обратиться къ князю съ просьбою о мст.
— Высчь бы нужно прежде твоего сына,— сказалъ князь:— а потомъ дать ему мсто.
— Ну, счь-то его мое дло, а вы, князь, похлопочите о мст!— отвчала бабушка.
Князь и не думалъ совсмъ о томъ, что говорилъ, но, видя противорчіе, уперся.
— Нтъ, ma soeur, прежде выску, а потомъ опредлю.
— Что съ вами, князы Пьеръ не дитя, и кто же позволитъ вамъ его счь?— испуганнымъ голосомъ проговорила бабушка.
— Не дадутъ высчь — мста не дамъ!
— Богъ съ вами и съ вашимъ мстомъ, если такъ!— почти плача, говорила бабушка.
— Мало того, что мста не дамъ, но и пенсію прекращу, и братьямъ закажу, чтобы не давали. И умирай тогда со своимъ тунеядцемъ голодной смертью. По міру пойдете, гроша не брошу!— уже не говорилъ, но гремлъ князь.
Вспомнила бабушка разобранный по кирпичу наслдственный домъ и струсила. Она плакала, руки цловала у брата, ничего не помогло.
Ну, и позволила она высчь дядю. Дался ли онъ? Дался! И больно, очень больно его выскли, но все же черезъ полгода онъ вышелъ въ отставку и боле не вступалъ въ службу. Напрасно только потшилъ князь свою душеньку.
Катастрофа, сченье и шесть мсяцевъ службы измнили многое въ характер дяди. Прежде онъ либеральничалъ, поддлываясь подъ чужіе голоса, вычитывая изъ книжечекъ новыя идейки, любилъ положить на видное мсто въ своей комнат запрещенную книжку и прочитать изъ нея своему пріятелю нсколько самыхъ рзкихъ страницъ, все это было незлобиво, зелено и наивно. Теперь онъ сталъ дйствительно жолченъ, хворалъ отъ прилива жолчи. Его, какъ человка, вышедшаго изъ юношескаго возраста, перестали принимать въ свой кругъ молодые князьки и офицерики, ихъ слугой и разсыльнымъ онъ не могъ сдлаться, онъ сдлался ихъ врагомъ и превозносилъ своихъ шапочныхъ знакомыхъ, пропавшихъ со свта, называя ихъ своими друзьями. Князьки и офицерики были, въ самомъ дл, пусты, но не ихъ пустота вызывала брань дяди, онъ охотно покутилъ бы съ ними и выкинулъ бы какую-нибудь ухарскую штуку въ обществ Алисъ и Матильдъ. У него не было рысаковъ,— онъ ругалъ тхъ, которые катаются на рысакахъ, хотя самъ съ удовольствіемъ соглашался промчаться по Невскому проспекту. Онъ не умлъ служить,— причина ругать крапивное смя чиновниковъ, Богъ не сыпалъ ему съ неба денегъ и чиновъ,— онъ сдлался атеистомъ, его выскъ князь — онъ сталъ толковать о гнет семьи и еще о другомъ гнет… Вотъ источники его взглядовъ. Въ этихъ взглядахъ многое походило на убжденія мыслящихъ и честныхъ людей, но походило только по наружности, при нкоторой способности фразировать, дядя усплъ-таки привлечь къ себ многихъ юныхъ поклонниковъ.
— Вотъ детъ мой возлюбленный cousin, князь Григорій NN,— говаривалъ дядя своимъ поклонникамъ, гуляя съ ними по Невскому проспекту.
— Ты бываешь у него?— спрашивали поклонники.
— Нсъ-съ, я съ этими жалкими людьми незнакомъ, они прогнили насквозь въ своихъ отсталыхъ понятіяхъ.
И дядя разоблачалъ всю грязь князя Григорія NN.
— Лучше гибнуть безъ помощи, чмъ принимать ее изъ такихъ рукъ,— заключалъ ораторъ.
Поклонники удивлялись ему и его честности. Князь же Григорій даже не зналъ о его существованіи и приходился ему не двоюроднымъ, а какимъ-то другимъ братомъ, былъ, что называется, десятая вода на кисел, по-французски это выходило cousin. Сначала дядя и на гоненія напрашивался, посл же совершенно успокоился, купивъ по сходной цн что-то въ род внца… Какого? Не знаю.
Странное было то время! Посреди дйствительно честныхъ, жертвовавшихъ собою людей съ глубокими убжденіями, толкалось множество господъ, озлобленныхъ своею незначительностію, сердитыхъ на дождь, лившій сквозь щели ихъ собственнаго потолка. Они ругали дождь и не думали чинить щелей. Неопытная молодежь, не умя отличить фразъ отъ дла, слушала ихъ, восторгалась ими, и часто, еще не зная жизни, озлоблялась, т. е., теряла необходимыя въ дл жизни хладнокровіе и твердость. Врагамъ-староврамъ эти болтуны давали орудіе противъ тхъ началъ, которымъ они будто бы служили сами, враги видли ихъ внутреннюю пошлость, наводили ихъ на какое-нибудь грязненькое дльце, ловили, какъ рыбу, на золотой крючокъ и потомъ указывали встрчному и поперечному: ‘Вотъ каковы наши передовые! Вотъ они, щелкоперы!’ — хотя сами очень хорошо, лучше всхъ, знали, что не эти щелкоперы были передовыми. Они были тормозами нашего прогресса, марали честное дло своею грязью. У нихъ были и достойные наслдники-ученики: это были поддльные Чацкіе, поддльные Печорины, поддльныя заденныя средою личности, и только одинъ безсмертный Александръ Ивановичъ Хлестаковъ былъ чистйшею, неподдльною натурою, хотя и воспитывался въ той же школ. У наслдниковъ-учениковъ не было даже и жёлчности ихъ учителей: она иногда появлялась на кончик ихъ языка, но до бды не доводила, здоровья не разстраивала.
Но что же длала въ это время моя мать?
Работала.

V.
Жизнь моей матери.

Мн приходится теперь рисовать личность, передъ которою я всегда благоговлъ, личность хорошей русской женщины. Мн до сихъ поръ не случалось встртить вполн хорошаго описанія хорошей русской женщины, одно страдало ходульностью, въ другомъ краски были слишкомъ густы и ярки, третье вмсто хорошей руской женщины описывало дву идеальную, существующую на Руси только въ пылкомъ воображеніи русскихъ писакъ. Я тоже не слишкомъ хорошо исполню свою задачу (о чемъ и заявляю впередъ), потому что задача мн не подъ силу: сила-то у меня крохотная. Если бы меня спросили: какая отличительная черта хорошей русской женщины? я отвтилъ бы: простота, и попросилъ бы читать это слово такъ, какъ оно написано, и не смшивать его съ простоватостью, или простосердечіемъ. На вопросъ: что длала хорошая русская женщина въ то время, когда мужчина проповдывалъ, служилъ, билъ баклуши, создавалъ воздушные замки преобразованія людей и ругалъ настоящее положеніе длъ? я отвтилъ бы: работала. Мыслящіе люди поняли бы меня и пришли бы къ тмъ соображеніямъ и выводамъ, которые бгло выскажу я теперь людямъ немыслящимъ.
Хорошая русская женщина стоитъ неизмримо выше хорошаго мужчины. Переживъ сотую долю тхъ страданій, которыя выпали на долю ей, мужчина озлобляется, съ ней этого никогда не бываетъ. Принося самую малую долю пользы своею проповдью или службой, мужчина, какъ бы онъ ни былъ развитъ, начинаетъ гордиться въ душ своими заслугами, и только умъ спасаетъ его отъ самовосхваленія, о своей честности онъ говоритъ съ гордостью, какъ будто честность есть заслуга, а не обязанность,— и этой черты нтъ въ хорошей женщин. Она лишаетъ себя всхъ удовольствій, которыхъ никогда не лишитъ себя мужчина, и отдается всецло, какъ мать, жена или дочь, своимъ-обязанностямъ. Она, и только она, воспитала цлыя поколнія честныхъ и твердыхъ людей и никогда, даже передъ самою собою, не сводила итоговъ своихъ заслугъ, она даже скорбитъ о своей неспособности приносить пользу. Спросите всхъ вполн честныхъ людей, кому они обязаны всмъ тмъ, что въ нихъ есть хорошаго? Изъ ста девяносто девять отвтятъ: ‘женщин’. Она работаетъ за мужа въ деревн, она грудью отстаиваетъ въ среднемъ класс своихъ дтей отъ пьянаго или озобленнаго неудачами мужа, она спасаетъ отъ крайней пустоты и разврата людей высшаго круга, и за все это ее держатъ въ невол, въ невжеств, въ безправіи, оскорбляютъ, позорятъ и потомъ удивляются, если встртятъ падшую женщину! Но спросите ихъ: ‘кто виновникъ вашего паденія?’ Он отвтятъ: ‘мужчины’,— и будутъ правы. Ихъ воспитывали въ школ, которую создалъ мужчина, стараясь вырастить для себя хорошенькихъ и ловкихъ, но немыслящихъ самокъ, первая сухая учебная книга и первый растлвающій романъ, попавшіе въ ихъ руки, были подсунуты имъ и написаны мужчиною, первая сть, сплетенная отъ бездлья, для развлеченія отъ праздной скуки, была разставлена имъ опять тмъ же мужчиною, бросилъ ихъ онъ, а не он его, первый комъ грязи пущенъ въ нихъ его же рукою. Онъ хвастнулъ въ минуту пріятельскаго кутежа своею удачною интригой, и пошла женщина мыкаться по свту съ печатью развратницы, забросанная грязью такими же неразвитыми и падшими женщинами, какъ она, которыхъ также воспиталъ, также погубилъ мужчина. А виновникъ ея паденія клеймитъ ее страшнымъ русскимъ названіемъ, тмъ названіемъ, которое заставляетъ прохожаго отвернуться съ отвращеніемъ даже отъ покойницы, носившей его и утопившейся въ минуту безвыходной нищеты… И между тмъ, какъ любила мужчину хорошая русская женщина! Пошелъ ли хоть одинъ мужчина въ ссылку за падшей женщиной? Вы не найдете, вроятно, ни одного. А женщина шла, полная святой любви, считавшая свои ласки, свои заботы необходимыми для муха, и таилась жъ ней тайная надежда, быть-можетъ, смутная для нея самой, спасти всеспасающею любовью отъ отчаянія, или отъ новыхъ преступленій однажды падшаго человка. Не удерживали ее никакія страданія, никакія препятствія: переносила она бдность, холодъ и голодъ, брань и оскорбленія этапныхъ зврей и долгіе годы тяжелой жизни гд-нибудь въ глубин Сибири. Въ этой ршимости была ея высочайшая нравственность, и блднютъ предъ нею вс прославленныя дянія героевъ съ ихъ мишурнымъ блескомъ, барабанною славою и иміамными куреніями…
Моя мать не вынесла всхъ страданій, выпадающихъ на долю многихъ хорошихъ русскихъ женщинъ, она не имла нужды идти за преступникомъ-мужемъ въ Сибирь, но она носила вс признаки хорошей русской женщины, и потому я ршился подробно поговорить объ этомъ существ.
Матушка вынесла изъ уроковъ бабушки еще мене познаній, чмъ дядя. Почти постоянно одинокая, не слишкомъ любимая бабушкою, безъ причины оскорбляемая братомъ, она возилась съ куклами, шила имъ платья и вчно рылась въ лоскутьяхъ шелковыхъ матерій, полотна и коленкора, за что и получила отъ бабушки названіе лоскутницы. Маленькая лоскутница-мщаночка походила, какъ дв капли воды, на своего отца. Блдная, худенькая, съ голубыми жилками на вискахъ, она была миленькимъ и нжнымъ ребенкомъ. Находясь всегда дома, она сильно чувствовала недостатки въ дни безденежья и часто голодала въ то время, когда дядя рыскалъ по театрамъ и баламъ. Любя въ душ свою несчастную мать, она не любила ея расточительности. У нея родилась какая-то болзненная антипатія ко всякому вншнему блеску. Въ ея незрломъ еще дтскомъ ум со словомъ аристократы соединялось странное представленіе мотовства, бросанья денегъ на втеръ и голодныхъ дней. Голодные дни и аристократизмъ! Какія несовмстимыя понятія! Впрочемъ, чего не придумаетъ и не соединитъ дтскій умъ. Она часто помогала своей нян въ ея комнатныхъ работахъ, и бабушка сердилась.
— Не готовитесь ли вы, Софья Ивановна, въ горничныя?— спрашивала она иронически и отчасти строго.
— Это я отъ скуки длаю, мама, да и няня такая старая-старая, она устала,— отвчала матушка и, не обращая вниманія на насмшки брата, облегчала хлопотливые труды любимицы-старушки, крпостной няни, подаренной бабушк однимъ изъ братьевъ.
Однимъ изъ главныхъ наслажденій матушки было слушаніе сказокъ и псенъ няни, передававшихся ребенку дребезжащимъ, старческимъ и монотонно-баюкающимъ голосомъ, однимъ изъ лучшихъ утшеній была молитва.
Играя въ саду нанимаемаго бабушкою домика, матушка возбуждала зависть сосднихъ дтей нарядами своихъ куколъ. Дти разсказывали объ этихъ нарядахъ своимъ родителямъ, и нкоторые изъ родителей обратились къ матушкиной нян съ вопросомъ: гд покупаетъ ея барыня для куколъ своей дочери эти платья?
— Соничка, хочешь достать денегъ?— спросила однажды у матушки няня, она любила до безумія свою воспитанницу и хотла дать ей возможность заработать деньги, чтобы ребенокъ могъ купить хоть булку въ голодные дни.
— Гд же, няня, ихъ достать?— спросила двочка.
— А ты сшей нсколько такихъ платьицъ, какъ у твоихъ куколокъ, я ихъ продамъ, и теб денегъ принесу на новыя куклы.
Ребенокъ захлопать въ ладоши и радостно принялся за работу. Платья были сшиты, деньги получены и вмст съ ними полученъ заказъ новой работы. Десятилтняя двочка, играя, начала зарабатывать деньги, которыхъ не умлъ пріобртать никто изъ ея семьи. Нянька продавала готовыя платья и закупала матеріалъ для новыхъ работъ. Все это длалось тайкомъ отъ бабушки, и только случай открылъ ей тайну.
Разъ въ тяжелые дни безденежья, что случалось въ конц каждаго мсяца, бабушка ршительно не знала, что длать: сть было нечего, ни чаю, ни сахару, ни кофе не находилось въ дом, въ долгъ никто не давалъ. Бабушка исходила всюду, чтобы перехватать денегъ до перваго числа, и не достала ихъ нигд. Утомленная, грустная, возвратилась она домой, тяжело опустилась на диванъ и заплакала. Кажется, первый разъ въ жизни не оправдалась ея любимая поговорка: ‘Богъ дастъ, такъ и въ окно подастъ’.
— Что съ тобой, мама?— спросила матушка.
— У насъ сть нечего, Соня. Хоть бы Богъ меня прибралъ, эта жизнь мн невыносима.
— У меня, мама, есть деньги, можно будетъ купить покушать.
Соня побжала въ спальню къ своему комоду и принесла оттуда весь свой капиталъ.
— Откуда у тебя деньги?
— Извини, мама, я работаю на продажу кукольныя платья,— отвчала, красня, двочка и робко подняла большіе голубые глаза и взглянула на мать, ожидая, что та скажетъ.
Бабушка вертла въ рукахъ деньги, точно разсматривая, такія ли он, какъ другія, бывавшія досел въ ея рукахъ, и, наконецъ, тяжело вздохнула, ей трудно было поблагодарить, ободрить ребенка, такъ больно кольнули ея слухъ слова: работаю на продажу.
— Швея, швея-Софья!— проговорила она, машинально гладя по голов ребенка.— Швея, швея-Софья!— повторила она снова, качая головой, и въ этихъ грустныхъ, ироническихъ словахъ прозвучалъ скоре упрекъ, чмъ благодарность.
Однако, дло сдлалось: мать начала открыто брать работу, скоро куклы замнились дтьми, дти взрослыми. Двушка брала недорого за труды, и въ заказахъ не было недостатка. Часто была сыта бабушка на эти трудовыя деньги, и еще чаще выпрашивалъ ихъ дядя, ршаясь даже поцловать ручку сестры, что всегда смшило матушку. Впрочемъ, онъ въ минуты восторга ставилъ ее въ примръ всмъ, говорилъ, что у него за чудная сестра, что сильне всего сокрушаетъ его ожидающая ее судьба въ нашемъ глупомъ обществ: это еще боле смшило матушку. Такъ проводила она время двичьей жизни, трудясь и считая трудъ за игру: онъ былъ ей не тяжелъ, она шила, попвая тихимъ, но веселенькимъ голоскомъ любимыя русскія псни, переданныя ей няней, и никто никогда не зналъ, что длалось въ ея душ и какъ развитъ былъ ея умъ.
Девятнадцати лтъ Соня вышла замужъ за моего отца. Отецъ познакомился съ семействомъ бабушки черезъ дядю во время своей службы въ театр. Они встрчались на пикникахъ и на охот. Дядя пригласилъ отца къ себ, чтобы попасть за кулисы, и знакомство завязалось. Матушка и отецъ полюбили другъ друга.
— Гадкую жизнь вы ведете, Василій Александровичъ!— замтила однажды матушка отцу.
— Какъ гадкую? Напротивъ того: у насъ, у театральщины, славная, свободная жизнь,— отвтилъ отецъ и ожидалъ возраженія или согласія на высказанную имъ мысль, но матушка только посмотрла на него и покачала головой. Ему стало неловко отъ этого взгляда, и долгое время шевелился въ его ум возбужденный и оставленный безъ разршенія вопросъ.
Мсяца черезъ три отецъ снова сидлъ у матушкина рабочаго стола.— Вы правы, Софья Ивановна,— тихо говорилъ онъ, вертя въ рукахъ какой-то лоскутокъ.
— Въ чемъ?
— Помните кашъ разговоръ о театральной жизни?
— А! Ну, что же, поняли вы ее?
Матушка пристально поглядла на отца.
— Понялъ. Бросилъ. Только теперь жить нечмъ.
— Нужно работать.
Разговоръ принялъ другое направленіе.
Во время отставки отецъ не посщалъ семейства бабушки, но черезъ няньку матушк давалъ извстія о себ. ‘Я еще живъ,— писалъ онъ ей,— еще надюсь’. Эти дв фразы составляли письмо, расписывать листы не было времени, и матушка совершенно успокоивалась, она понимала этого человка и не боялась за него, покуда онъ надялся. Бабушка, вроятно, не согласилась бы на этотъ бракъ, если бы предложеніе не совпало со временемъ сченья дяди, когда она упала духомъ. Характеръ матушки тоже много содйствовалъ исполненію желанія молодыхъ людей.
Матушка рдко ршалась на какой-нибудь отважный поступокъ и даже всми силами старалась избгать такихъ поступковъ, но если она ршалась на него, то это значило, что онъ строго обдуманъ ею. Уже за нсколько дней она волновалась, взвшивала задуманное дло, горячо молилась и вдругъ совсмъ успокоивалась: ршеніе длалось непоколебимымъ. Я часто видлъ, какъ умла матушка молиться. Ея молитва но была чтеніемъ затверженныхъ наизусть фразъ, вкусною молитвою сытаго человка съ урочнымъ числомъ земныхъ поклоновъ и ‘Господи помилуй’, — она была живымъ разговоромъ съ Богомъ. Лицо матушки разгоралось, неслышное моленье постепенно переходило въ шопотъ, въ которомъ явственно слышались отрывистыя слова, пламенные вопросы. Такъ умютъ молиться только русскія женщины и юноши отъ двнадцати до шестнадцати лтъ, притсненные всми и ищущіе исходнаго пути. Я люблю такія молитвы, въ нихъ, рядомъ съ врой въ Бога, чуется еще боле твердая воля въ собственную силу, он только сосредоточиваютъ эту силу въ дни невзгодъ и воспитываютъ всевыносящее племя русскихъ женщинъ и юношей. Посл такихъ молитвъ, матушка, обыкновенно слабая и робкая, длалась необычайно твердою и ршительною, какъ будто тотъ Богъ, Котораго она такъ пламенно любила, Самъ становился рядомъ съ нею и говорилъ: не бойся! Я здсь. Такъ же молилась она и въ день, назначенный для объявленія бабушк ея ршенія выйти замужъ за Василія Александровича Рудаго.
Покойнымъ и нетрепетнымъ голосомъ объявила она бабушк свое желаніе.
— Надо бы спросить меня, согласна ли я отдать тебя замужъ за него,— строго сказала бабушка.
— Ты согласишься, мама, потому что я хочу быть его женою.
— А если я не позволю (да я и не позволю) выйти теб за какого-нибудь лакеишку, нищаго, мщанина?
— Онъ хорошій человкъ, мама, и я выйду за него замужъ, мы сами мщане, и генералы ко мн не присватаются, да я за генерала и не вышла бы.
— Мщане! мщане! что ты мн говорить о мщанств? ты знаешь, что я княжна по отц?
— Знаю, мама, а мы все-таки мщане, и ты, мама, не сердись на меня. Хуже будетъ, если я выйду замужъ безъ твоего позволенія.
Бабушка смутилась, начала плакать, говорила, сколько несчастій готовитъ ея дочери бдная жизнь, что она съ мужемъ умретъ голодною смертью и что бабушка не будетъ въ силахъ ей помочь.
— Мама, мы не попросимъ твоей помощи. Теб самой будетъ легче жить безъ меня. Ты не плачь, — я буду счастлива.
— Но что скажутъ родные!— воскликнула бабушка, хватаясь за соломинку, соломинка, какъ и надо было ожидать, сломилась.
— У меня, мама, кром тебя, нтъ родныхъ. Твои братья ни разу не спросили, жива ли я или нтъ. Они и никогда не спросятъ объ этомъ. Кто же будетъ говорить?
Разговоръ кончился попыткою бабушки упасть въ обморокъ, упреками въ матушкиной безчувственности и согласіемъ на бракъ. Василію Александровичу Рудому не было хлопотъ для полученія согласія: пришелъ, сдлалъ предложеніе, предложеніе приняли и назначили день свадьбы. Все сдлалось холодно, спокойно, точно вс приготовлялись къ этому событію въ теченіе нсколькихъ лтъ. Посторонній зритель не понялъ бы, какая скорбь и злоба кипли въ душ матери, урожденной княжны Тресково-Обуховой, отдающей дочь за придворнаго лакея, какихъ усилій стоило дочери ршиться привести въ исполненіе свое желаніе, какое презрніе питалъ къ жениху братъ невсты, пожимавшій руку будущаго своего родственника, и какъ любилъ невсту и не любилъ ея родныхъ этотъ женихъ. Каждый день разыгрываются на домашнихъ театрахъ такія же комедіи, и только актеры, ловко вызубрившіе свои роли, знаютъ, что длалось за кулисами, когда занавсъ былъ еще спущенъ, и они заботливо прикрывали головы париками и наводили на лица густой слой румянъ и блилъ.
Итакъ, внучка князя Тресково-Обухова вышла замужъ за придворнаго лакея. Съ нимъ невольно познакомился читатель, и я попрошу его продолжать это знакомство до конца исторіи гнилыхъ болотъ, ибо съ хорошими людьми полезно вести знакомство. Теперь пора мн поговорить и о себ, какъ я росъ и какимъ выросъ, кто меня обижалъ и кто приголубливалъ, какъ меня учили и чему научили. Главное — чему научили.

VI.
Жизнь моихъ родителей и мое дтство.

Жизнь моихъ родителей сложилась просто, буднично и шла тихо и однообразно, такъ свтлая рка прорываетъ ложбину въ такую ширину, на какую у нея хватаетъ силъ, и, покоряясь участи, катитъ свои волны въ извстномъ направленіи, прибиваетъ она къ берегу негодный для нея илъ и бревна, тамъ илъ обращается въ тучную почву, и говоритъ спасибо рк какой-нибудь бднякъ за выброшенное ею бревно, шипятъ ея волны вокругъ подводныхъ камней, лежащихъ на ея пути, не двигаются они съ мста и долго будутъ мшать ея спокойному теченію, не одна барка разобьется о нихъ въ щепы, не одна людская душа потонетъ на этомъ мст и пошлетъ проклятіе ни въ чемъ не повинной рк, и неизвстно, подточатъ ли когда-нибудь волны и время страшныхъ губителей благодатнаго міра.
Характеры отца и матери и предразсудки, тяготющіе надъ русской общественной жизнью, не позволяли моей семь заводить знакомства. Наше общество длится на множество муравейниковъ, и какъ въ годъ не объдешь изъ конца въ конецъ матушки Россіи, такъ въ годъ не перечтешь названій ея муравейниковъ. И каждый-то дйствуетъ во имя своихъ убогихъ интересцовъ и узенькихъ стремленьицъ, чаще же во имя полнаго ихъ отсутствія, каждый-то поетъ свою псню, и общая гармонія этихъ псенъ выходитъ похожею на что-то въ род кошачьяго концерта въ лунную мартовскую ночь, то слышится: ‘caro mio!’ то вдругъ пронесется въ воздух: ‘а вдь я тебя по зубамъ съзжу!..’ Отецъ, по мсту службы, принадлежалъ къ муравейнику придворныхъ служителей.
Гнздился этотъ муравейникъ,— тогда еще не было новопридворнаго дома съ общими спартанскими кухнями,— на наемныхъ квартирахъ, въ Измайловскомъ и Семеновскомъ полкахъ, и въ собственныхъ домикахъ на Петербургской сторон, въ Гавани и на Пескахъ, любимомъ мст жительства фельдъ-егерей. Его члены мужского пода носили названіе придворныхъ паточниковъ, и упрекались члены женскаго пола въ томъ, что будто бы они мужей на гущ пропили. Никакой историкъ не доберется до основанія этого типическаго названія и этого обиднаго упрека, принятыхъ всми на вру, и придется ему принять ихъ также на вру и утшить себя тмъ, что врно оно такъ и было. Историческихъ, не вншнихъ и не офиціальныхъ преданій въ муравейник много, но вс они незначительны, сохранилось, напримръ, преданіе о томъ, что жили два семейства истопниковъ въ ветхомъ-разветхомъ домик на углу девятой и десятой улицъ Песковъ, и былъ у пяти женщинъ, принадлежавшихъ къ этимъ двумъ семействамъ, одинъ салопъ, постоянно висвшій на гвоздик въ союзныхъ снцахъ, и когда одна изъ женщинъ появлялась на улиц въ коммунистическомъ салоп, то вс песочные жители знали, что остальныя четыре женщины сидятъ дома и пьютъ кофейныя переварки. Таковы и другія преданія, надъ ними можно бы глубокомысленно пофилософствовать, но это не мое дло. Создавая свой внутренній бытъ, муравейникъ, несмотря на свою микроскопическую малость, усплъ раздлиться на дв партіи: на плебеевъ и патриціевъ. Къ плебеямъ отошли работники, истопники, должностные помощники, повара и лакеи, къ патриціямъ пристали камердинеры, офиціанты, гофъ- и камеръ-фурьеры, посредствующимъ звеномъ между тми и другими являлись камеръ-лакеи и скороходы: они заглядывали и туда, и сюда, и при случа напивались до-пьяна въ обоихъ кружкахъ. Каждый членъ муравейника имлъ право говорить ‘ты’ тому члену, который одной степенью стоялъ ниже его. Гофъ-фурьеры позволяли себ расправляться съ истопниками кулакомъ, и истопники съ достойною подражанія покорностью подставляли свои спины. Члены каждаго кружка сходились между собою по случаю крестинъ, рожденій, именинъ, свадебъ и похоронъ, а совершеніе этихъ торжествъ у плебеевъ неизмнно пригонялось къ первымъ числамъ мсяца. Только похороны приходилось справлять, когда Богъ обрадуетъ, и мн не помнится, чтобы кто-нибудь продержалъ покойника въ дом, дожидаясь перваго числа. У патриціевъ пиры совершались во вс числа мсяца. Происходили эти торжества слдующимъ образомъ: посл первыхъ поцлуевъ, каждому гостю подносили на поднос по рюмк мадеры, отъ этого угощенія не освобождались даже восьмилтнія дти, потомъ вс садились и подвергали себя на нкоторое время искусу молчанія, хозяйка между тмъ разносила сладости. У плебеевъ подавались миндаль, изюмъ, пастила и крошеныя яблоки, у патриціевъ подавались цлыя яблоки, конфеты, обыкновенно выпрошенныя у придворнаго кондитера, поставившаго ихъ на казенный счетъ, мадера и водка полагались въ обоихъ кругахъ. За угощеніемъ начинались забавы: игра въ карты и танцы, женщины сплетничали, мужчины острили и проходились по водочк, женщины пили въ парадной комнат только мадеру, но привычный глазъ могъ подмтить, что он, безъ всякой надобности, очень часто выходили поодиночк въ спальню, или въ кухню къ хозяйк, и чуткій слухъ могъ подслушать, какъ отворялись тамъ дверцы завтнаго шкалика, что-то наливалось и выпивалось. Это была уже не мадера. Въ теченіе вечера каждая гостья считала нужнымъ удалиться разъ пять, и подъ конецъ вс становились очень веселы. Конецъ былъ не одинаковъ: у патриціевъ все оканчивалось тихо, поспорятъ, не отдадутъ другу проигранныхъ денегъ и разъдутся, у плебеевъ пиръ кончался пніемъ ‘Подъ вечеръ осени ненастной’. Шла иногда въ ходъ ‘Раиса, бдная Раиса’, эту псню, сколько мн помнится, очень часто пвала самымъ томнымъ голосомъ одна лакейша, теперь покойница, и бывало кончить, да вдругъ и заплачетъ. Молодежь же во весь вечеръ отдергивала не то французскія кадрили и польки, не то трепака, но каблуками вс стучали необыкновенно эффектно. Разговоры шли о князьяхъ, и часто городскія сплетни объ этихъ лицахъ вылетали изъ этого муравейника, схватившаго на лету дв-три фразы неостерегшихся господъ. Литературой въ муравейник не занимались, и какой-нибудь валяющійся на окн томъ ‘Таинственнаго Монаха’ доказывалъ не пристрастіе его владльца къ чтенію, но скоре его бережливость и способность хранить даже ни на что не годныя вещи. Вотъ вс свднія, ксторыя я могъ собрать о муравейник, закулисная, семейная его жизнь до насъ не касается: что намъ за дло до тайныхъ слезъ и безысходнаго горя?
Я распространился описаніемъ муравейника потому, что вс другіе похожи на него, измняются только частности, обстановка, сущность же остается та же самая, только немножко прилизанная, немножко причесанная. И вы, читатель, и мы вс, надутые собою и очень пустые на дл люди, виноваты въ ихъ существованіи и въ той неминуемой гибели, которая ожидаетъ честныхъ, умныхъ людей, причисленныхъ по случайнымъ обстоятельствамъ къ тому или другому муравейнику. Они или должны затвориться въ своемъ дом, или уничтожиться въ муравейник,— другого исхода имъ нтъ. Такая участь ожидала и моего отца.
Въ лучшіе, образованнйшіе круги онъ не могъ попасть: ‘не знатенъ онъ, не славенъ,— за что-жъ его любить?’ Ему нужно было гнуться, въ клубочекъ свертываться, чтобы шарикомъ прокатиться куда-нибудь повыше, а этого онъ не умлъ длать: широкъ въ кости былъ.
Отецъ и мать затворилась въ своей квартир и вели одинокую жизнь среди шумной столицы, отецъ служилъ, столярничалъ и отдыхалъ отъ трудовъ за чтеніемъ переводовъ англійскихъ романовъ, матушка шила по заказу платья. Они не скучали, но и не веселились. Сначала въ нашемъ дом часто появлялись разныя черносалопницы, вдовы бдныхъ чиновниковъ и армейскихъ офицеровъ, женщины, неизвстно какъ втирающіяся и въ барскія переднія, и въ бдныя жилища, вчно жалующіяся на судьбу и зорко поглядывающія, что длается въ чужихъ домахъ, это ходячіе сборники петербургскихъ слуховъ и сплетенъ. Матушк он скоро надоли своими злыми языками и жалобами на то, что имъ не надаетъ хлба съ неба, какъ падала евреямъ небесная манна. Она затворила отъ нихъ двери, но прежде постаралась освободить отъ ихъ вліянія ихъ дочерей, которыхъ матери считали за обузу и отъ которыхъ рады были освободиться на время. Матушка брала къ себ по три и по четыре двочки, пріучала ихъ къ труду, незамтно для самой себя передавала имъ свои честныя мысли, и, въ продолженіе нсколькихъ лтъ, воспитала множество хорошихъ двушекъ.
Дтей у моихъ родителей было трое, и вс умерли, доживъ до году. Этотъ возрастъ казался моимъ родителямъ роковымъ и, когда въ 1832 году я имлъ счастіе родиться, то меня берегли, какъ сырое яйцо. Родился я въ морозный, ясный и смющійся день, поплакалъ горько, какъ вс рождающіеся на свтъ люди, и все же остался жить, почувствовавъ неодолимую привязанность къ нашей холодной и болотистой земл. Роковой срокъ прошелъ, и читатель уже видлъ, какими уроками пользовался я на третьемъ году моей жизни. Дальнйшіе уроки отца касались также нравственнаго моего развитія, собственно науками занималась со мною матушка: она учила меня читать, писать и считать. Третьимъ и главнымъ моимъ воспитателемъ была бабушка. Она часто посщала насъ, потому что мы каждый день обдали, и исполняла въ нкоторомъ смысл роль русскихъ нянекъ, любящихъ разсказывать дтямъ волшебныя сказки и пть извстную всей Россіи псню: будешь въ золот ходить, чисто-серебро носить. Славный напвъ у этой псни, и хорошо она баюкаетъ въ дтств, плохо одно то, что многихъ убаюкиваетъ она на всю жизнь, и спятъ они, взрослые младенцы, въ гниломъ болот и ветхомъ рубищ покойнымъ, непробуднымъ сномъ праведниковъ, воображая, что уже ходятъ они въ золот и носятъ чисто-серебро, долго, долго длится волшебное сновидніе, и не дай Богъ никому очнуться отъ него не въ пору, не вовремя, а въ осенніе, непроглядные дни жизни. Баюкала меня бабушка волшебными сказками, а пуще разсказами о безпутномъ, великомъ, блестящемъ екатерининскомъ вк, описывала балы, маскарады, убранство барскихъ дворцовъ и садовъ, и пестрою толпою неслись передо мною роскошныя и румяныя маски нашей старой знати. Какія-то полновсныя фигуры съ гордой осанкой и чопорной выступкой видлись мн, и удивлялся я, что он могли такъ ловко и низко гнуться и шаркать ногами, какъ говорила бабушка. Какъ сказка изъ тысячи одной ночи, восхищали меня эти разсказы, переданные съ увлеченіемъ, съ паосомъ моею Шахеразадою. Когда я наивно спрашивалъ: ‘а у меня, бабуся, будутъ такія комнаты, такіе наряды?’ — то она съ полной увренностью отвчала: ‘разумется, будутъ, вырастешь большой, будешь служить, дослужишься, можетъ-быть, до генеральскаго чина и будешь богатъ. Вдь вотъ, mon petit, ко мн генералъ прізжалъ, такъ это мой родной брагъ, твой двоюродный ддушка, и ты такимъ же будешь’.
— Это тотъ, бабуся, что меня за щеку ущипнулъ, и я еще заплакалъ тогда?
— Да, да, тотъ самый… Только не надо такимъ плаксою быть, онъ тебя любить не станетъ.
— А зачмъ онъ щиплется?
— Онъ тебя приласкалъ.
— Разв такъ ласкаютъ, бабуся? Папа никогда не щиплется.
Бабушка не отвчала на мое разсужденіе, я отецъ исподтишка посмивался и шутя говаривалъ мн:
— Ну, Саша, покуда ты не генералъ, набей-ка мн трубку.
Будущій генералъ исполнялъ роль крпостныхъ Ванекъ и Гришекъ. Отецъ никогда не спорилъ съ бабушкою, не разочаровывалъ ея мечтаній, но лукаво подсмивался надъ ними и давалъ мн это чувствовать. Дядя не имлъ на меня въ раннемъ дств никакого вліянія, люди его закала не умютъ говорить съ дтьми, это для нихъ слишкомъ мелко.
Подъ вліяніемъ трехъ наставниковъ, росъ я въ одномъ изъ захолустіи Петербурга. Мн недоставало двухъ самыхъ лучшихъ учителей: природы и дтей-товарищей. Находясь постоянно въ город, постоянно въ душной комнат, видя вс домашніе недостатки, которыхъ отецъ и не считалъ нужнымъ скрывать отъ меня, я очень рано научился понимать и переносить невзгоды, сдлался задумчивымъ ребенкомъ и нердко просиживалъ, о чемъ-то мечтая и разговаривая съ самимъ съ собою. Неблестящая дйствительность и волшебныя, слишкомъ яркія грезы, навянныя бабушкою, мшались между собою, и мое воображеніе развилось до крайности сильно. У насъ, вообще, какъ будто нарочно, стараются развивать воображеніе дтей, не понимая того, что оно и само собою разовьется довольно сильно и на время остановитъ мыслительную способность ребенка, научить его мечтать и отучитъ думать. Я врилъ въ невдомый волшебный призракъ, управляющій всмъ міромъ, въ добрую фею, которая скоро должна прилетть въ нашъ домъ, превратить его въ роскошныя палаты и сдлать меня генераломъ,— большаго счастія я не могъ себ представить. Мой умъ спалъ и былъ неразвитъ. Онъ былъ до того неразвитъ, что я никогда не спрашивалъ себя: отчего длается то или другое на свт? Огонь жжется, потому что жжется, ножъ ржетъ, потому что ржетъ,— дале этихъ истинъ я не шелъ. Я видлъ цвты на нашихъ окнахъ, но не зналъ я, почему они растутъ. ‘Папаша посадилъ, оттого и растутъ’, отвтилъ бы я на подобный вопросъ. И если бы папаша вздумалъ посадить при мн въ землю свою трость и сказать, что изъ нея, какъ изъ жезла Ааронова, вырастутъ миндальные орхи,— я свято поврилъ бы его словамъ. Отсутствіе дтей сдлало изъ меня что-то въ род отупвшаго старика, ничего не знавшаго, не желавшаго знать. Любознательность пробуждается въ дтяхъ только дтьми. Ребенокъ охотно разговариваетъ съ ребенкомъ, большихъ онъ только слушаетъ и, встрчая въ дтскихъ играхъ и болтовн предметы, требующіе объясненія, онъ обращается за этимъ объясненіемъ въ большимъ. Безъ товарищей ребенка ничто и никто не подталкиваетъ на вопросы, онъ холодно смотритъ на окружающее его и составляетъ обо всемъ свои собственныя, превратныя понятія.
Такимъ оставался я почти до девяти лтъ, когда меня отдали въ ближайшую отъ нашей квартиры школу.

VII.
Ecole, Schule, школа для двицъ г-жи Соколовой
(во 2 этаж, по 3 лстниц, No кв. 21).

Вотъ всмъ знакомая вывска, прибиваемая въ стнамъ, большихъ и малыхъ домовъ, являющаяся по преимуществу на многолюдныхъ улицахъ, на бойкомъ мст. Ея крупныя буквы, какъ безграмотное объявленіе пронырливаго русскаго торговца, призываютъ простоватыхъ, но плодовитыхъ людей: ‘отдавайте, добрые люди, своихъ дтокъ въ школу госпожи Соколовой для изученія всхъ возможныхъ наукъ. Что ребятамъ-то баклуши бить, да васъ безпокоить, пора ихъ и за книжку усадить. Госпожа Соколова знатно усадитъ, будете довольны’. Тутъ же подвертываются мелкія буквы вывски и юлятъ, какъ выдранный за ушонки мальчуганъ съ Апраксина двора, выкрикивая пискливымъ дискантикомъ: ‘здсь, здсь, поврьте-съ мн, не далеко идти, только вотъ поворотите во двор налво, тутъ сейчасъ и будетъ третья лстница No 21, хоть только взгляните!’ — ‘Ншто заглянуть?— спрашиваютъ себя простоватые, по плодовитые люди, — ребята-то, и въ самомъ дл, отъ рукъ отбились, матери языки кажутъ, полно имъ баловаться,— ай заглянемъ!’ — ршаютъ они, заглядываютъ, проникаются должнымъ благоговніемъ передъ госпожей Соколовой и отдаютъ къ ней балующихся ребятъ, платя ей за временное освобожденіе отъ дтскаго нашествія ежемсячную трехрублевую подать. Госпожа Соколова начинаетъ жить съ нкоторой роскошью и почти не голодаетъ, что и было цлью всхъ ея стремленій. На какія выдумки не подвигаетъ человка призракъ голода! Объ этомъ у Льюиса есть очень краснорчивая страница, и страдаетъ она только маленькою неполнотой: онъ забылъ упомянуть о школахъ, основанныхъ людьми для избжанія отъ голодной смерти.
И меня судьба не спасла отъ г-жи Соколовой, и я, какъ веселый человкъ, отчасти благодаренъ ей за это. Госпожа Соколова, дочь статскаго генерала, выросла въ богатств, очень бурно и не очень нравственно провела свою молодость, и по смерти отца, умершаго подъ судомъ за кражу казенныхъ денегъ, осталась ни съ чмъ. Чтобы существовать, она открыла школу на имя меньшой сестры, окончившей свое воспитаніе въ институт. Эта двушка была болзненная, слабая, она цловала украдкою своихъ воспитанниковъ и воспитанницъ и трепетала передъ старшей сестрой, жившей ея трудами. Бдняжка принадлежала къ числу людей-нулей, имющихъ значеніе только тогда, когда впереди ихъ стоитъ единица. Человкъ-нуль даже своего собственнаго имени не иметъ, но заимствуетъ имя у впереди его стоящей единицы. ‘Вотъ супругъ нашей милой, добрйшей Амаліи Федоровны Вороновой’,— говоритъ хозяинъ своему гостю, знакомя его съ нулемъ, и нуль самодовольно ухмыляется, выражая тмъ свою гордую мысль: ‘видишь, брать, каковъ я гусь: на Амаліи Федоровн женатъ!’ Такою же женщиною-нулемъ была сестра госпожи Соколовой, и когда ее спрашивалъ незнакомый посторонній поститель: ‘не съ госпожей ли Соколовой я имю честь говорить?’ Она отвчала: ‘нтъ-съ, я сестра госпожи Соколовой’. Ей даже въ голову не приходило, что у нея такая же фамилія. Сестры съ помощью священника и танцмейстера, альфы и омеги, краеугольныхъ и единственныхъ камней нашихъ частныхъ школъ, учили дтей всмъ наукамъ. Право он имли только на содержаніе школы для двочекъ, но брали и мальчиковъ, вроятно, полагая, что и т, и другіе различаются въ дтств по одной одежд, безъ нея же были бы похожи, какъ дв капли воды, другъ на друга. Я помню т дни, когда въ школу прізжалъ какой-то господинъ съ орденомъ на ше и осматривалъ училище, предлагая два или три вопроса ученицамъ, въ эти дни мальчиковъ запирали въ спальню и однажды спрятали въ очень неприличный чуланъ. Это длается и понын во многихъ школахъ для двицъ. Великолпная г-жа Соколова въ эти дни вдругъ длалась мокрой курицей и стушевывалась. Ея сестра, бывало, совсмъ заробетъ и лепечетъ непонятныя, нечеловческія слова и, посл отъзда господина съ орденомъ на ше, цлуетъ еще крпче и звучне выпущенныхъ изъ засады учениковъ.
Ученикамъ задавали въ школ выучивать извстное число строкъ и страницъ изъ діалоговъ, географій, исторій, грамматикъ и ариметикъ. Задавалось отъ сюдова и до сюдова, эти слова, вмст со словами: зубряшка, долбяшка и тому подобными, принадлежатъ къ извстному языку, надъ разработкою котораго трудятся въ русскихъ училищахъ. По выслушаніи отъ сюдова и до сюдова, преподавательница задавала новый урокъ и вручала ученику или пропись, или задачу, стараясь написать ее подлинне, чтобы ученикъ не кончилъ ея ране двнадцати часовъ. Дти писали курсивными и простыми буквами, ршали задачи, или просто дла не длали, а тихонько разговаривали, играли въ перышки, ли булки, колбасы и тому подобные състные припасы, принесенные въ сумкахъ и наполнявшіе комнату разными возбуждающими аппетитъ запахами. Эти припасы часто длались предметомъ лотерей. Въ двнадцать часовъ кто уходилъ домой, кто оставался въ школ, а въ два часа начинались снова утреннія занятія. Въ четыре часа мы вс бжали домой, какъ изъ карантина, и уличные мальчишки кричали вслдъ бглецамъ: ‘школьники, разбойники, школу разбили, учителя погубили!’ Скука въ школ царствовала непомрная, звота одолвала всхъ, звнетъ, бывало, наставница, и заразитъ этотъ звокъ весь мелкій народъ: ‘а-а-а!’ съ глубокимъ протяжнымъ вздохомъ раздастся въ одномъ конц комнаты, и тотчасъ же слышится тотъ же звукъ въ другомъ конц, точно будочники между собой перекликаются: ‘слуша-а-ай! посма-а-трива-а-ай!’ Отъ скуки заводились разныя исторіи весьма дрянного свойства. О лотереяхъ я уже имлъ случай упомянуть. Предметами ихъ длалось все, что только могли сбыть съ рукъ ученики, не подвергая себя слишкомъ сильной брани и побоямъ отъ своихъ добрыхъ, но простоватыхъ родителей. Разыгрывались състные припасы слдующимъ образомъ: разыгрывающій завязывалъ узелокъ на платк, а четверо дтей, заплатившихъ ему по копейк, выдергивали концы платка, зажатаго въ кулакъ: кому доставался узелокъ, тотъ получалъ выигрышъ, это импровизированная лотерея. При разыгрываніи перьевъ, бумаги и картинокъ длались билеты, одна и та же вещь, иногда въ продолженіе недли, длалась предметомъ трехъ или четырехъ лотерей и приходила, наконецъ, къ своему законному первому владльцу. Но лотереи были самымъ невиннымъ развлеченіемъ. Въ училищ были и шестнадцатилтніе юноши и двицы, у первыхъ появлялись прыщи на лбу и пушокъ на верхней губ, вторыя успли начитаться украдкой переведенныхъ съ французскаго языка романовъ и шопотомъ сообщали своимъ подругамъ нкоторыя строки, поражавшія ихъ своею вольностью. Эти-то взрослые воспитанники я воспитанницы переписывались между собою и пожимали другъ другу руки въ танцкласс. Госпожа Соколова разъ имла случай поймать взрослаго ученика въ ту минуту, когда онъ въ темномъ углу передней поцловалъ одну изъ ученицъ, ученика не спровадили изъ школы (жаль было три рубля въ мсяцъ потерять), но поставили на колни посреди класса и пришпилили на спину билетъ съ надписью: ‘за дурное поведеніе’. Веселое лицо ученика дало случай его товарищамъ убдиться, что за такой проступокъ и наказанье не страшно…
Я, быть-можетъ, больше всхъ звалъ и скучалъ въ школ, для меня не существовало никакихъ развлеченій: въ перышки играть я не умлъ по своей неловкости, для переписки съ двочками и для поцлуевъ былъ слишкомъ малъ, лотереи мой отецъ называлъ мерзостью, и я съ нимъ согласился, проигравъ нсколько копеекъ. Сухая, глупая наука не шла мн въ голову, и часто разсуждалъ я съ самимъ собою, что науку придумалъ, врно, мой двоюродный ддушка, который, лаская, щиплется. Изъ всего выученнаго я хорошо запомнилъ только одно четверостишіе:
Всякія науки
Созданы для муки.
И лучше отъ скуки
Сидть сложа руки.
Гд-то находится теперь геніальный авторъ этихъ стишковъ? Я думаю, онъ и донын кропаетъ стишки и тайкомъ печатаетъ изъ къ какомъ-нибудь журнальчик, а въ школ онъ былъ сущая дрянь…
Главное несчастіе этой и другихъ такихъ же школъ составляютъ неумелость и неспособность ихъ содержательницъ. Потомъ вредятъ имъ близость къ классу кухни и гостиной: изъ первой доносятся до слуха учениковъ домашніе дрязи и побранки съ кухаркой, во вторую часто приглашаются дти, особенно любимыя содержательницею школы. Приглашенія возбуждаютъ и зависть, и ссоры между дтьми, и заставляютъ ихъ придумывать средства, какъ бы насолить любимцамъ. Любимцы приглашаются въ гостиную для разныхъ причинъ: одни просто для питья кофе, другіе для игры на фортепіано передъ гостями и для питья кофе, третьи для курьеза и для питья кофе. Меня приглашали для курьеза. Вводили меня безъ всякой видимой надобности въ гостиную, поили кофеемъ и гладили по головк, значительно перешептываясь. Посл смыслъ этого перешептыванья сталъ мн понятенъ. Въ немъ описывалась судьба моей бабушки, я часто слышалъ слова: ‘князь Тресково-Обуховъ’, и, должно-быть, гости искали на моей физіономіи чего-нибудь въ род наслдственнаго княжескаго клейма. Бабушка имла сплетницу крпостную кухарку, отъ нея перешло сказаніе о бабушкиной жизни къ нашей кухарк, отъ нашей къ школьной, отъ школьной къ г-ж Соколовой. Изъ такихъ источниковъ знала госпожа Соколова исторіи родителей каждаго воспитанника и каждой воспитанницы, точно она матеріалы для характеристики нашего общества собирала. Сплетня прола до мозга костей все русское общество. Она вноситъ раздоры въ семейства, ссорить знакомыхъ, портитъ дтей съ самой колыбели, открывая имъ разныя гадости жизни въ превратномъ вид. Сплетничаютъ на рынкахъ, въ гостиныхъ, въ департаментахъ, въ полкахъ, въ театр, въ собраніи. Сплетничаютъ наивно и съ тактомъ, добродушно и дко, хладнокровно и раздражительно. Сплетниковъ и сплетницъ можно раздлить на необразованныхъ и образованныхъ, послдніе раздляются на провинціальныхъ и столичныхъ. Провинціальные сплетники наивны до крайности и не скрываютъ страсти къ сплетн: ихъ описалъ Гоголь въ лиц дамы, пріятной во всхъ отношеніяхъ, и просто пріятной дамы. Сплетники столичные не такъ наивны и сплетничаютъ propos, не признаваясь даже передъ собою, что они сплетники. Они не подутъ нарочно съ какимъ-нибудь извстіемъ, но запомнитъ это извстіе, запомнятъ нсколько такихъ извстій и съ тактомъ, съ достоинствомъ передадутъ ихъ въ обществ такихъ же сплетниковъ, какъ они сами, передадутъ не иначе, какъ при удобномъ случа, кстати, propos, Нужно имть очень зоркій глазъ, чтобы уловить въ ихъ бесдахъ страсть къ сплетн и не счесть ихъ за простой салонный разговоръ, иную отвлеченную тему жуютъ и разжевываютъ научнымъ образомъ цлые полчаса и только потомъ уже раздастся желанное: ‘ propos! вы слышали, что моя кузина бжала отъ мужа?— это былъ тоже несчастный бракъ.’ — Тутъ-то и начинается бросанье грязью въ кузину. Также сплетничала и госпожа Соколова, она даже брала меня съ собою въ гости, какъ живое свидтельство правдивости ея разсказовъ о нашей семь, и не стснялась тмъ, что я не для развозовъ, а для ученья былъ отданъ въ ея школу. Мои родители не подозрвали сущности этихъ скандальныхъ исторій, но все-таки сердились на воспитательницу за то, что она приглашала меня съ собой въ гости, отнимая время у моего ученья. Черезъ годъ меня взяли изъ школы, видя безполезность моего пребыванія въ ней. Неучемъ вступилъ я въ нее, неучемъ вышелъ я, неучемъ и остался бы, пробывъ въ ней десятокъ лтъ, по сперва я не зналъ, что такое есть наука, теперь же я ее называлъ мукою и начиналъ ненавидть, злобно ненавидть.
Госпожа Соколова обидлась поступкомъ моихъ родителей, прискакала къ нимъ на квартиру, надлала дерзостей, объявила, что я лнивъ и отъ лности не сдлалъ успховъ въ ученьи, и что они люди необразованные, низкаго происхожденія и потому неблагодарные. Разумется, барын показали, гд въ нашей квартир находилась дверь. За что должны были мои родители благодарить ее, я не могу и донын придумать, но, желая поправить ихъ ошибку, спшу принести вамъ, госпожа Соколова, искреннюю мою благодарность. Вы научили меня понимать всю гадость подобныхъ вашей школъ. Дай вамъ Богъ здоровья, много лтъ счастливой жизни и поменьше учениковъ! Ищите новыя средства для поддержки своей жизни: побирайтесь подаяніемъ щедрыхъ людей, румяньте свое изношенное лицо, торгуйте своимъ гршнымъ тломъ, если оно кому-нибудь нужно,— но ради всего святого (вдь есть же что-нибудь святое и для васъ!) — не учите несчастныхъ дтей! Вамъ все простится на томъ свт, слышите: все! но ни тамъ, ни здсь не простится вамъ то, что вы надлали изъ-за куска насущнаго хлба сотни свжихъ дтскихъ умовъ, вселяли въ нихъ отвращеніе къ наук, этому свту міра, доводили ихъ скукою до мелкаго торгашества, до первыхъ проявленій беззастнчиваго уличнаго разврата. Закрывайте же скорй свою школу: она отжила свой вкъ.

VIII.
Вступленіе въ новый міръ.

— Куда отдать Сашу?
Вотъ вопросъ, который занялъ моихъ родителей. Попытка отдать въ гимназію не удалась. Дти крпостныхъ людей капельдинеровъ и придворныхъ служителей въ гимназіи не принимались безъ увольнительныхъ свидтельствъ отъ ихъ обществъ, объ этой опал гласилъ первый параграфъ программы для вступленія дтей въ гимназію. Исключить изъ придворнаго вдомства было не трудно, но отецъ задалъ себ слдующій вопросъ: ‘что-де будетъ длать Саша, если я умру прежде окончанія его образованія, или если ему не пойдетъ въ голову наука? Куда онъ опредлится на службу?’ Мысль объ отдач меня въ гимназію была отложена въ сторону.
— Однако, что же мы станемъ длать? какъ дадимъ ему образованіе?— спрашивала матушка.
— Наймите учителей,— совтовала бабушка:— домашнее воспитаніе лучше, онъ будетъ всегда у васъ на глазахъ, манеръ мщанскихъ не наберется.
— Что вы, матушка, толкуете о домашнемъ воспитаніи! для этого нужны большія деньги,— молвилъ отецъ, пожимая плечами.
— Не Богъ знаетъ, какія деньги! Я буду вамъ помогать, буду…
— Вы?.. Нтъ, вашъ планъ никуда не годится,— съ улыбкой прервалъ ее отецъ и вспомнилъ, что кто-то говорилъ ему о прекрасномъ воспитаніи дтей въ иностранной N—ской школ. Ршились толконуться туда, и черезъ мсяцъ я поступилъ въ училище. Вступилъ я въ него съ глубочайшимъ отвращеніемъ къ наук. ‘И на что нужна эта проклятая наука,— думалось мн,— какое мн дло до сравнительной степени именъ прилагательныхъ и до страдательнаго залога?’
Училище находилось въ центр города, ходить туда изъ Измайловскаго полка было далеко, и отцу пришлось нанять квартиру поближе. Новая квартира была дороже старой, плата въ училище тоже была значительна, все это не остановило и не смутило отца, получавшаго 16 рублей 64 копейки серебромъ мсячнаго жалованья, изъ котораго длались вычоты за разныя пропажи.
— Теперь надо, Соня, намъ работать,— говорилъ онъ:— полно жить для себя.
Онъ воображалъ, что они когда-нибудь жили для себя.
— Что-жъ, Вася, за мной дло не станетъ, были бы заказы,— отвчала матушка.
И вотъ два человка принялись трудиться, не разгибая спины, чтобы вырастить одного.
Отецъ въ свободные дни прилежно занимался столярною работою, длалъ на продажу бритвенные ящики, клтки и другія мелкія вещи. Мать шила. Помню я до сихъ поръ, какъ въ темные зимніе вечера, когда я, бывало, окончивъ уроки, усну на своей постельк, а она еще все сидитъ и и шьетъ, спокойная, безмятежная. Какъ я любилъ ея кроткое, худенькое личико, какъ тихъ былъ ея поцлуй, какъ она, сложивъ работу и уходя спать, на цыпочкахъ подходила ко мн, крестила меня и тихо, осторожно прижимала свои горячія губы къ моей дтской головк. Часто не спалъ я въ эти минуты и только оттого не отвчалъ поцлуями на ея поцлуй, чтобы не дать ей повода думать, что она неосторожно разбудила меня, или что я не сплю отъ нездоровья, я жмурилъ глаза, притворялся спящимъ и чувствовалъ, что она стоитъ надо мною, заслонивъ свчу рукой, и долго, долго любуется моимъ лицомъ. О, святыя, благодатныя мгновенья, полныя кроткой материнской любви! не вы ли сдлали меня лучшимъ, чмъ я былъ? не вашъ ли свтъ запалъ въ мою душу и навсегда согрлъ научилъ любить все достойное любви и прощать недостатки людей, никогда не вдавшихъ ея благотворнаго вліянія?
Въ одно сентябрьское утро меня разбудили ране обыкновеннаго. Мн было приготовлено чистое блье и тщательно вычищенныя курточка и брючки. Когда я одлся, матушка заботливо сняла съ моего платья нсколько пушинокъ, приставшихъ къ нему, напомадила и начала приглаживать мои волосы, что въ другое время обыкновенно длалъ я самъ.
— Не очень охорашивай его, Соня, не на балъ детъ,— замтилъ отецъ.
Мы напились чаю и стали собираться идти въ школу.
— Я думаю, еще слишкомъ рано,— сказалъ отецъ, глядя на часы.
— Мы сперва въ церковь зайдемъ,— отвчала матушка.
— Ну, это твое дло, если такъ нужно, то заходи.
Я и матушка пошли. По дорог зашли въ храмъ, поставили свчу свв. Козьм и Демьяну, матушка помолилась, я разсянно приложился къ икон и мысленно былъ въ училищ, куда черезъ нсколько минутъ попалъ и въ самомъ дл.
Въ узкомъ коридор большого каменнаго зданія, гд помщалась школа, шумли и суетились толпы воспитанниковъ всхъ возрастовъ, сословій и вроисповданій. Пробравшись не безъ труда и толчковъ сквозь пеструю массу мелкаго народа, отцовъ еще существующаго поколнія, мы вошли въ пріемную комнату. Матушка подошла со мною къ директору училища, сидвшему за большимъ письменныхъ столомъ, около котораго съ газетами и книгами въ рукахъ сидли и стояли учителя: въ училищ имъ и счету не было. Директоръ, г. Сарторіусъ, вжливо раскланялся съ матушкою и заговорилъ съ нею по-нмецки, она объясняла, что не говоритъ на этомъ язык, директоръ поспшилъ объясниться по-французски, коверкая каждое слово и выговаривая je, какъ we.
— Вы поступаете въ младшій классъ,— обратился онъ со мн.
Въ эту минуту раздался рзкій, продолжительный звонъ колокольчика. Я вздрогнулъ.
— Теперь пора въ классъ,— сказалъ директоръ.
Я наскоро простился съ матушкою и пошелъ за Сарторіусомъ. Пройдя длинный коридоръ и завернувъ за уголъ, мы подошли къ дверямъ со стеклами. Школьный служитель, Schumiener, исправлявшій въ числ другихъ обязанностей и обязанность палача, отворилъ передъ нами дверь, и директоръ ввелъ меня въ классъ, гд уже начались занятія. Поговоривъ нсколько минутъ съ учителемъ, директоръ вышелъ.
Я стоялъ съ потупленною головою, смутно слыша сдержанный смхъ и шопотъ учениковъ.
— Тише!— крикнулъ учитель и обратился ко мн съ вопросомъ, какъ моя фамилія: онъ ее уже слышалъ отъ директора, но исполнялъ въ точности роль допросчика.
— Рудый,— тихо отвчалъ я.
— A! русакъ! нашъ братъ. Хорошо, что ты попалъ въ мой часъ, я теб и друга хорошаго дамъ, тоже изъ русскихъ. Розенкампфъ!— позвалъ учитель одного изъ учениковъ:— вотъ теб другъ, слушай его, сиди съ нимъ вмст въ мои часы, это примрный ученикъ,— говорилъ Саломірскій (такъ звали учителя), указывая мн на ученика, подошедшаго къ каедр. Я ршительно не зналъ, что значить быть чьимъ-нибудь другомъ и какъ имъ сдлаться. ‘Если ты мн другъ, то купи билетъ на мою лотерею’, говорили одинъ другому воспитанники госпожи Соколовой, отъ нихъ же слышалъ я еще слдующія фразы со словомъ другъ: ‘хорошъ же ты другъ, вс свои пряники одинъ слопать!’ или: ‘какой ты другъ, и подсказать-то мн не могъ!’ Подъ вліяніемъ ихъ понятій о дружб, я робко взглянулъ на моего будущаго друга и примрнаго ученика.
Первое, что меня поразило въ примрномъ ученик, была необыкновенная блдность его лица, въ немъ не было ни кровинки, худое, миніатюрное, оно окаймлялось черными волосами, весьма гладко приглаженными, и только у пробора какъ-то затйливо поднимался непокорный вихоръ, точно онъ хотлъ сказать каждому встрчному: дудки, братъ, меня не пригладишь! Изъ-подъ длинныхъ черныхъ рсницы зорко глядли сощуренные черные глаза, а по губамъ пробгала недтская, отталкивающая усмшка. Встртясь съ этимъ мальчикомъ въ саду или у знакомыхъ, я не подошелъ бы къ не у съ радушнымъ предложеніемъ поиграть, но тутъ, противъ воли, приходилось сдлаться его другомъ.
— Садись на мсто,— сказалъ Розенкампфъ и пошелъ со иною къ задней скамь.— Ты не вздумай, и въ самомъ дл, послушать этого дурака и сдлаться моимъ другомъ,— шепнуль онъ мн дорогою.
Мы сли, кто-то сбоку усплъ ущипнуть меня за руку, спросивъ о цн сукна на моей курточк, мн было очень болью, но я не поморщился. Учитель диктовалъ, выкрикивая слово за словомъ и шагая изъ угла въ уголъ. До окончанія диктовки, онъ отобралъ тетради учениковъ, связалъ ихъ веревкой и началъ вызывать по фамиліямъ мальчиковъ, заставляя ихъ отвчать наизусть заданныя имъ басни и стихотворенія. До моего слуха долетали слова: ‘двойка’, ‘единица’, ‘нуль’, ‘я тебя запишу въ тадель’.
— Зачмъ записываютъ въ тадель?— спросилъ я у Розенкампфа.
— Чтобы инспекторъ наказалъ ученика,— отвчалъ сосдъ.
— За что же наказывать?
— За то, что дурно учится или болтаетъ въ класс, какъ ты.
Меня разозлилъ этотъ отвтъ.
— Я и не думалъ болтать, я только спросилъ, что значитъ тадель.
— Это можно было сдлать и посл класса.
— Кто тамъ разговариваетъ!— крикнулъ Саломірскій.
— Новичокъ, это новичокъ-съ болтаетъ, г. Саломірскій,— закричали радостными голосами нсколько учениковъ.
— Обнимись на первый разъ съ печкой, ступай къ ней!— сказалъ мн учитель.
Я, дрожа всмъ тломъ, всталъ со своего мста, чтобы обняться съ печкой.
— Сиди,— шепнулъ Розенкампфъ и дернулъ меня за рукавъ, я прислъ.— Онъ не болталъ, г. Саломірскій,— сказалъ Розенкампфъ, фамильярно обращаясь въ учителю:— ему нужно было спросить меня о дл, сами же вы меня ему въ друзья назначили.
— Такъ ты бы такъ и сказалъ! А вы, ябедники, сейчасъ рады насплетничать — и на кого же? на новичка! Я васъ всхъ заставлю съ печкой цловаться, шушера, мелюзга!— кричалъ Саломірскій и началъ еще боле ставить нулей.
Ученики, получившіе неутшительный баллъ, отходили отъ каедры съ злобными лицами, ‘Пьяница!’— почти вслухъ говорили они:— не выспался, врно, опохмеляться хочется! Саломірскій точно былъ пьяница. Онъ принадлежалъ къ числу многихъ безцвтныхъ, заденныхъ средою, т. е. дрянныхъ и жиденькихъ натуръ, къ учительской обязанности онъ не чувствовалъ никакой способности и все же училъ дтей, потому что и во всякомъ другомъ званіи онъ былъ бы не на своемъ мст. Горе о своей негодности онъ запивалъ виномъ, злобу вымещалъ на ученикахъ бранью и пулями. По вечерамъ онъ приходилъ въ классы, шатаясь, садился на каедру и дремалъ, изрдка, спросонья, оглашая классъ криками: шушера, мелюзга, сволочь. Но дти не боялись его вечеромъ, они знали, что онъ не въ состояніи даже балловъ вписывать въ журналъ, расписываясь вечеромъ въ журнал, онъ съ трудомъ выводилъ перомъ: ‘Сало’ и, сдлавъ вмсто остальныхъ буквъ своей фамиліи длинную чернильную черту, бросалъ перо. Учились у него плохо, выучивались немногому и въ годъ едва-едва начинали писать подъ диктовку, не длая двадцати ошибокъ на каждой страниц. И какъ же было научиться писать, если учитель, продиктовавъ что-нибудь, отбиралъ тетради и поврялъ ихъ дома? дти вообще не имютъ привычки разсматривать повренное учителемъ, взглянутъ они на подпись, гд значится, сколько у нихъ ошибокъ, и сложатъ тетради, вздумай учитель продиктовать имъ то же самое, и они сдлаютъ т же самыя ошибки. Саломірскій, какъ и многіе учителя, не понималъ этого. Неизвстно, почему держали его въ училищ и не выгоняли вонъ.
Наконецъ, послышался звонокъ. Первый часъ кончился, на десять минутъ ученикамъ давалась свобода. Въ класс начался шумъ и гамъ. Шумли боле всего около меня. Вопросы о достоинств моего сукна, сопровождаемые щипками, и насмшки надъ приглаженными волосами сыпались градомъ, и уже не одна рука прогулялась по моей голов.
— Кто тебя вылизалъ — маменька или нянюшка?
— Почемъ аршинъ сукна на твоей куртк?
— Косой залпъ, давно ли ты изъ лсу?
Я сидлъ, какъ мокрая курица, я не зналъ ни одной фамиліи и не могъ ни у кого попросить заступничества и помощи. Розенкампфа не было въ комнат. Вдругъ раздались крики: ‘масло жать, масло жать изъ новичка!’ вся ватага бросилась на скамью, гд я сидлъ, и меня приперли къ стн. Въ минуту появился Розенкампфъ.
— Охота теб сидть тутъ!— сказалъ онъ мн:— здсь оглохнуть можно и жара нестерпимая, въ коридор лучше.
Онъ взялъ меня за руку и провелъ сквозь толпу шумвшихъ школьниковъ въ коридоръ. На моихъ глазахъ были крупныя слезы, въ воображеніи рисовалась страшная картина выжиманья изъ меня масла. Я всхлипывалъ.
— Какой ты трусъ и неловкій!— польстилъ мн Розенкампфъ, когда мы вышли въ коридоръ, и его лицо исказилось опять гадкой, недтской усмшкой. Онъ, кажется, жаллъ, что спасъ меня отъ выжиманья масла, хотлъ теперь насмяться надо мною.— Недостаетъ только, чтобы ты разревлся и пошелъ бы жаловаться на товарищей,— говорилъ онъ.
— А разв вы не плакали, когда васъ щипали и масло изъ васъ жали?
— Я никогда не плачу, я не такая баба, какъ ты.
Мн стало досадно, и я поспшилъ идти обратно въ классъ.
— Не расплачься!— крикнулъ мн вслдъ Розенкампфъ и засмялся.
Нтъ, Саша не расплакался бы, потому что въ первый разъ въ жизни онъ былъ золъ на всхъ и на все. Ему самому хотлось побитъ кого-нибудь, больно побить, чтобы слышать крики о пощад, видть чужія слезы. Скверное, еще незнакомое чувство было у него на душ, и если бы ему попалось въ эту минуту самое беззащитное животное, онъ прибилъ бы и его, растопталъ бы своими ногами и звонко захохоталъ бы, услышавъ его стоны. Никогда посл не возвращалось ко мн это зврское чувство, но воспоминаніе о немъ осталось въ моей памяти, и теперь я чувствую, что я способенъ къ нему такъ же, какъ мой отецъ, какъ вс чисто-русскіе, безъ примси чухонщины, люди.
Впрочемъ, поколотитъ я не усплъ никого, потому что въ классъ вкатился новый учитель.

IX.
Продолженіе.

Я сказалъ: вкатился, ибо этотъ учитель боле походилъ на пивной котелъ, на барабанъ, на бочку, чмъ на существо, сотворенное по образу и по подобію Божію. Первый звукъ, произведенный этимъ созданіемъ, была звонкая оплеуха. Ее получилъ мальчуганъ, которому учитель отдавилъ въ дверяхъ ногу. Посл звука оплеухи послдовалъ оглушительный чохъ, звукъ, похожій на ударъ палкою въ сковороду. Потомъ началось сморканье, не мене звучное и раздирающее слухъ, при процесс сморканья большой платокъ учителя принималъ форму трубы… Въ класс царствовала тишина могилы, можно было услышать полетъ мухи, но, кажется, и мухи присмирли и забились въ углы. Только шелестъ листовъ школьнаго журнала, медленно переворачиваемыхъ учителемъ, нарушалъ эту мертвую тишину, и въ ней было нчто зловщее. — Скверно, когда дти сидятъ такъ тихо въ класс.
— Герценъ!— сказала бочка, носившая фамилію Бейтмана.
Къ каедр подошелъ блокуренькій нмецъ, онъ, видимо, роблъ. Бочка пристально и медленно обвела его глазами и, кажется, осталась довольна, сдлавъ мысленное заключеніе: не знаетъ!
— Какъ по-русски: die Flinte?— спросилъ Бейтманъ.
— Ружье,— отвчалъ Герценъ,
— Der Kamm?
— Гребонка?
— Какъ? какъ?— обрадовался Рейтманъ.
— Гребонка?
— А! ты ничего не знаешь. Вурмъ, какъ по-русски: Der Kamm!— спрашивалъ Рейтманъ, подзывая другого ученика.
— Гребэнка,— отвчалъ Вурмъ.
— Ты тоже инчсго не знаешь, мой другъ, останься, мой другъ, здсь!— Глаза учителя налились кровью и бгали.— Розенкампфъ, скажи имъ это слово.
— Гребенка,— отвчалъ Роэенкамнфъ.
— Das ist’s, das ist’e! гребенка, гребенка. Слышите вы, кои друзья, гребенка!— Учитель уже дралъ обими руками уши Герцена и Вурма.— Я говорилъ вамъ, что если васъ ночью спросятъ слово изъ урока, то вы должны врно отвтить на вопросъ, перевернуться на другой бокъ и уснуть. Я вдь говорилъ вамъ все это тысячу разъ, мои друзья.
Уши учениковъ страдали страшно.
Такъ шелъ весь урокъ. Около каедры накоплялось все боле и боле учениковъ, ошибавшихся въ одной какой-нибудь букв. Тутъ были перебраны: пыль, пяль, пиль и пылъ, солоные и солэные, столъ и столь, и какъ только добирались до настоящаго выговора роковыхъ словъ, такъ сейчасъ же начиналось. дранье за уши всхъ учениковъ, стоявшихъ у каедры, я повтореніе словъ: das ist’s, das jet’s, mein Freund! За ршеніемъ вопросовъ Рейтнанъ обращался всегда къ Розенкампфу, какъ первому ученику въ класс, сидвшему въ немъ уже второй годъ. Розенкампфъ отвчалъ съ какимъ-то пренебреженіемъ и злостью, не двигаясь съ мста, и если только подмчалъ ошибку въ выговор самого Рейтмана, то тотчасъ же говорилъ ему: ‘вы сами не такъ выговариваете’. Рейтманъ багровлъ отъ злобы и признавался въ ошибк. Розенкампфу все сходило съ рукъ.
Какъ ни страшенъ былъ учитель, какъ ни боялись ученики, что ихъ вотъ-вотъ сейчасъ вызовутъ и начнутъ драть за уши, но все же они страшно скучали и черезъ силу удерживались отъ разговоровъ и сохраняли тишину. Посреди этой тишины давно уже слышалось жужжанье мухи, неотвязчивое наскомое назойливо жужжало и — странное дло — жужжанье начало, наконецъ, возбуждать смхъ на задней скамь.
— Что у васъ тамъ?— крикнулъ Рейтманъ по-нмецки и уже катился съ каедры и летлъ по классу.
Начались оплеухи, допросы и новыя оплеухи, но муха отыскалась во образ одного русскаго мальчугана. Виновному досталось нсколько звучныхъ пощечинъ и велно было ему, рабу Божію, и двумъ его сосдямъ стоять въ продолженіе недли на колняхъ во время уроковъ Рейтмана. Такъ прошелъ второй урокъ, меня Рейтманъ заставилъ прочесть дв строки и объявилъ мн, что я читаю по-нмецки хуже всякаго сапожника, больше со мною онъ не разговаривалъ.
Для полнйшей характеристики господина Рейтмана разскажу нсколько случаевъ изъ его дятельности. Однажды онъ забылъ дома свою табакерку, пришелъ въ классъ, позвалъ къ себ своего сына, поколотилъ его и веллъ сбгать домой за забытою вещью. Другой разъ по ошибк далъ оплеуху одному болзненному мальчику, тотъ упалъ въ обморокъ. Рейтманъ поблднлъ, послалъ за водою, торопливо разстегнулъ ученику курточку и, когда тотъ пришелъ въ память, началъ ласкать мальчика, просилъ у него извиненія и заставлялъ при себ прибить того школьника, за котораго невинный получилъ оплеуху. Ребенокъ не согласился, и Рейтманъ имлъ удовольствіе собственноручно поколотить виновнаго. Бить, бить и бить было маніей бочкообразнаго господина, онъ ставилъ баллы снисходительне другихъ учителей, ибо за худой баллъ ребенка наказывалъ инспекторъ, оставлявшій его въ школ по средамъ и субботамъ доле урочнаго часа, и Рейтману это не могло принести удовольствія. Онъ билъ съ увлеченіемъ, поддразнивалъ себя, искалъ случая придраться. Во дни студенчества онъ готовился въ пасторы, не выдержалъ экзамена и посвятилъ себя преподаванію нмецкаго языка и всеобщей исторіи. Послдній предметъ зналъ онъ по Беккеровой Weltgeschichte и пользоваться другими пособіями не считалъ нужнымъ. Мы зубрили у него тысячи именъ и годовъ, объ иномъ корол въ исторіи только говорилось то, что сей знаменитый мужъ былъ плшивъ, и въ нашемъ воображеніи рисовалась вмсто человка одна громадная историческая плшь, но все же мы были обязаны помнить о ней такъ же, какъ помнили о длахъ Александра Македонскаго. Въ часы исторіи приносилась въ классъ географическая карта и длинная палка-указка, карта рдко шла въ дло, но палка безостановочно гуляла по нашимъ головамъ, вбивая въ нихъ имена и числа. Рейтманъ разсказывавъ событія съ жаромъ и, со своей точки зрнія, отвергалъ въ человк свободную волю, толковалъ о предопредленіи, вроятно, вспоминая о неудачной попытк сдлаться пасторомъ, и проповдовалъ Resignation: при этомъ его масляные глазки взводились къ небесамъ, то-есть къ классному потолку, гд часто виднлись комки жеваной бумаги и болтавшіеся чортики, и по жирнымъ щекамъ проповдника сочилась одинокая слезка умиленія, потомъ глазки вдругъ смахивали долу и искали, нтъ ли виновнаго, нельзя ли кого-нибудь побить. И вдь находилъ, всегда находилъ.
Этому учителю обязанъ я многими слезами, безсмысленнымъ знаніемъ всеобщей исторіи и чистымъ нмецкимъ выговоромъ.
Промежутокъ времени между вторымъ и третьимъ уроками прошелъ довольно сносно. Я даже не замтилъ, какъ вошелъ въ классъ учитель. Впрочемъ, трудно было и замтитъ, онъ какъ будто не входилъ въ классъ, а просто находился въ немъ и прежде, сидя гд-то въ толп учениковъ, и теперь только взошелъ на каедру, чтобы дти замтили его присутствіе.
— Тише, тише, дти!— увщавалъ учитель школьниковъ.
Отъ увщанія сдлалось немного тише, ученики, повидимому, не боялись этого господина. Я сталъ его разсматривать.
Представьте себ безконечно-длинную, невообразимо-худую фигуру съ лицомъ, изрытымъ морщинами, съ какимъ-то бловатымъ шрамомъ на лбу, съ двумя клочками бловато-желтыхъ волосъ на ввалившихся щекахъ (нкоторые говорили, что эти клочки представляютъ бакенбарды) и точно такого же цвта хохломъ надъ лбомъ, прибавьте къ этому изображенію длинный тонкій носъ и ротъ, почти лишенный зубовъ,— и вы будете имть почти полный портретъ господина Мейера, преподававшаго въ младшихъ классахъ математику, исправлявшаго должность библіотекаря и замнявшаго, безъ всякаго за то вознагражденія, отсутствующихъ гувернеровъ. Еще сидя на скамь, я усплъ разсмотрть это лицо, и оно поразило меня своею некрасивостью: оно было не страшно, но до крайности смшно. Такое смшное безобразіе можно найти только въ нмцахъ, въ Германіи вы часто встртите буршей, взглянувъ на которыхъ расхохочется даже самый суровый человкъ, и невольно вырвется у него восклицаніе: ‘вдь создалъ же Богъ этакую потшную штуку! ‘
Мейеръ позвалъ меня къ себ.
— Кафаришь ты по-нмецки, mein Junge?— спросилъ онъ меня.
— Я по-нмецки не знаю,— отвчалъ я, стараясь не смотрть на его лицо.
— Ну, Богъ дастъ, выучишься. Ариметикъ ты изучалъ?
— Четыре правила простыхъ чиселъ знаю.
— Умешь считать безъ доскъ въ голова?
— Нтъ-съ, не умю.
— И это выучишьея, всэ, мой дружокъ, выучишься, даже и то, чего я не знайтъ.
Нмецъ гладилъ меня во голов и ласково разсматривалъ черты моего лица. Я ршился взглянуть на него и, Боже мой, какіе чудесные глаза увидалъ! Голубые, ясные, какою глубокою любовью свтились они изъ-подъ нависшихъ желтоватыхъ бровей! Ихъ грющій взглядъ ласкалъ меня такъ же, какъ его рука ласкала мои волосы. И мн кажется, я не отошелъ бы во-вкъ отъ этого некрасиваго, смшного человка, чтобы только чувствовать на себ его взглядъ, быть подъ его защитой.
Вскор я узналъ исторію жизни господина Мейера и постараюсь теперь же разсказать ее читателю: отдохвуть мн захотлось.
Мейеръ родился бднякомъ, воспитывался въ Германіи и кончилъ курсъ наукъ въ одномъ изъ тамошнихъ университетовъ. Первымъ ученикомъ онъ нигд не былъ, неспособнымъ его считали везд, товарищи подшучивали надъ нимъ, и между тмъ что-то непреодолимо тянуло къ нему всхъ людей. Это что-то притягивающее проявлялось во всемъ его существ, но что это было — объяснить не было возможности. Къ нему приходили за совтами, просили его быть посредникомъ между повздорившими друзьями, желали слышать его мнніе о дятельности разныхъ людей, хотя знали, что онъ былъ однимъ изъ непрактичнйшихъ существъ въ мір. Двадцати лтъ онъ сдлался учителемъ математики и женился по любви. Черезъ годъ посл свадьбы у него родился сынъ, но его рожденіе стоило жен Мейера жизни. Мейеръ, почти юноша, остался съ груднымъ младенцемъ на рукахъ, но не тяготился ничмъ. Сынъ росъ и учился отлично, во всхъ классахъ онъ былъ первымъ, настало время послднихъ экзаменовъ, мальчикъ сдать ихъ блистательно, и вдругъ занемогъ горячкою: черезъ недлю его не стало. Мейеръ чуть не сошелъ съ ума. Мало-помалу, онъ успокоился и, въ качеств домашняго учителя, ухалъ съ семействомъ одного барина въ Россію, черезъ три года онъ поступилъ учителемъ въ N—скую школу. Онъ любилъ всхъ и все, ему рдко платили благодарностью за любовь и смялись надъ нимъ вс: ‘смшонъ, какъ Мейеръ’, было школьною поговоркой, но стоило Мейеру сказать, что онъ хочетъ оставить школу, и вс вдругъ начинали его упрашивать остаться: безъ Мейера школа была бы не полна. Онъ вчно рылся нь библіотек, читалъ вс педагогическія книги и писалъ проекты воспитанія дтей, проекты выходили крайне гуманны и честны, но совершенно непрактичны: въ людяхъ Мейеръ видлъ какихъ-то свтлыхъ духовъ. Посл паденія каждаго проекта онъ приходилъ въ классъ необычайно грустнымъ.
— Что вы скучны, г. Мейеръ?— спрашивали его ученики.
— Мой проектъ о вашемъ счастіи не удался, я его писать съ такая любовь, такъ хотлъ вамъ изученія наукъ облегчать, и онъ палъ!— отвчалъ Мейеръ и вечеромъ душилъ пансіонеровъ чтеніемъ извлеченій изъ проектовъ.
Ученики такъ привыкли къ этому, что, наконецъ, прямо спрашивали Мейера, если онъ былъ грустенъ:
— Что, г. Мейеръ, врно вашъ проектъ палъ:
— Палъ!— качая въ раздумь головою, отвчалъ старикъ, виноватъ! я хотлъ сказать: старое дитя.
Только однажды ученики ошиблись, на ихъ обычный вопросъ учитель отвчалъ:
— Нтъ, я еще не имлъ шесть представлять высокой конференціи свой проектъ, но моя канарейка улетлъ!..
И у Мейера навернулись на глаза слезы. Онъ страстно любилъ птицъ. Въ этотъ разъ впервые высказалась вполн любовь учениковъ къ учителю. Они, какъ одинъ человкъ, ршили единогласно, что надо купить Мейеру новую канарейку, и на другой день у него разомъ появилось пять штукъ канареекъ. Не мало было смху при вид его радости! Онъ переходилъ отъ одной птички къ другой, слушалъ ихъ пніе, разговаривалъ съ ними на разныхъ языкахъ. ‘А твой врно не знайтъ по-нмецки, я съ тобой будетъ по-русски объясняется’, говорилъ онъ, и, наконецъ, сказать ученикамъ:
— Сегодня мой самый сшасливый день. Сегодня я херой!
Это слово вызвало всеобщій смхъ, и Мейеръ навсегда получилъ названіе героя. Но съ этого дня онъ совсмъ пересталъ оскорбляться насмшками и еще боле полюбилъ дтей-учениковъ. Часто отстаивалъ онъ насъ своею грудью… Даже паденіе его проектовъ дйствовало на него мене грустно, чмъ прежде.
— Когда-нибудь мои проекты примутъ,— говорилъ онъ:— и я буду сшасливъ.
— Героемъ будете?— зубоскалили ученики.
— Да, хероемъ,— отвчалъ Мейеръ…
Возвращаюсь къ занятіямъ третьяго часа.
Мейеръ задавалъ задачи, и ученики должны были ршать ихъ въ ум, безъ помощи досокъ, тетрадей, грифелей и карандашей. Задачи Мейеръ выдумывалъ очень интересныя, часто это были цлые анекдоты, и вообще онъ приспособлялъ ихъ къ нашимъ дтскимъ понятіямъ. Ученики смялись, каждый спшилъ поскоре ршить задачу, вс были оживлены и веселы. Это былъ не урокъ, но игра, боле полезная, чмъ вс уроки съ громкою бранью, оплеухами и выговорами. Я усплъ въ этотъ урокъ ршить скоре другихъ одну задачу, замаскированную Мейеромъ въ большой анекдотъ, и онъ назвалъ меня молодцомъ, утшивъ снова тмъ, что я буду знать даже то, чего онъ не знаетъ.
Посл звонка большая часть учениковъ разошлась по домамъ, пансіонеры пошли обдать и посл обда побжали на дворъ играть. Я сълъ свой скромный завтракъ, состоявшій изъ булки съ масломъ и сыромъ, и тоже пошелъ гулять на школьный дворъ, гд шумли и кричали ученики всхъ классовъ, летали мячи, взмахивались палки и иногда жалобно взвизгивали собаки, случайно попавшія въ страшную кутерьму разыгравшихся дтей.

X.
Продолженіе.

На двор я слъ на ступеньку школьнаго надзорнаго крыльца и задумчиво смотрлъ на играющихъ дтей. Мн было скучно и грустно, но я не желалъ вмшиваться въ ихъ пеструю толпу — она была слишкомъ шумна, я не привыкъ ни къ какому шуму, ни къ веселому, въ род игры, ни къ печальному, въ род драки. Въ моей голов носились какія-то смутныя мысли: ‘что было бы со мною,— думалось мн,— если бы изъ меня выжали масло? Я вдругъ сдлался бы тоненькимъ-претоненькимъ. И неужели изъ каждаго-то человка здсь выжимаютъ масло? Изъ Рейтмана, я думаю, не выжимали, оттого онъ и толстый такой. Однако, какой же онъ злой! всхъ онъ колотитъ. Если онъ меня поколотитъ, то я Мейеру пожалуюсь, славный этотъ Мейеръ, только какой онъ смшной и худенькій, ему не справиться съ Рейтманомъ, вотъ мой папа такъ справится: лучше я ему на Рейтмана пожалуюсь. А что-то длаетъ теперь папа? Строгаетъ, я думаю, что-нибудь или обо мн съ мамашей разговариваетъ, можетъ-быть, и бабушка у насъ… Сбгать бы домой’. Мои мысли, мало-по-малу, унеслись домой, и мн стало еще скучне: три часа, которые я долженъ былъ просидть въ училищ, представлялись мн въ вид трехъ дней, даже боле. Наконецъ, меня вывелъ изъ задумчивости разговоръ двухъ мальчиковъ, проходившихъ по двору.
— Новичокъ?— спрашивалъ одинъ изъ нихъ у другого.— Какъ его фамилія?
— Рудый,— отвчалъ другой: это былъ Розенкампфъ.
— Русскій, значитъ, къ батьк полку прибыло.
— Да только, врно, не въ нашъ классъ, а въ младшій.
— Вотъ мы его сейчасъ проэкзаменуемъ, такъ и увидимъ, въ который классъ онъ пойдетъ.
— Рудый, ты знаешь что-нибудь изъ Закона Божьяго?— спросилъ ученикъ, говорившій съ Розенкампфомъ.
Это былъ довольно большой мальчикъ изъ старшаго класса, съ темнорусыми волосами, съ открытымъ лицомъ и не по лтамъ мужественный, верхняя губа у него покрывалась легкимъ пушкомъ.
— Знаю краткій катехизисъ и Ветхій Завтъ по пространной исторіи, больше ничего но знаю,— отвчалъ я и почему-то разсердился.
— А молитвъ не знаешь?— спросилъ, смясь, большой ученикъ, показавъ мн два ряда блыхъ и ровныхъ зубовъ.
— Молитвы и пятилтпія дти знаютъ, а мн десять лтъ.
— Ого! какой старикъ, да еще и сердитый.
— Лучше быть сердитымъ, чмъ смяться надъ новичками.
— Такъ ты пожаловался бы на тхъ, кто надъ новичками смется,— сказалъ большой ученикъ и пристально посмотрлъ на меня.
— Не теб ли?— спросилъ я.
— Хоть бы и мн. Вдь я старшій ученикъ въ класс у батьки и первый силачъ въ школ.
— Тмъ лучше для тебя,— отвтилъ я, и всталъ со ступеньки, чтобы идти въ классы.
— За что же ты злишься, Рудый?— спросилъ неотвязчивый школьникъ и удержалъ меня за рукавъ.
— Оттого, что мн скучно, оттого, что ты и Розенкампфъ сметесь надо мной, оттого, что вы мн надоли!
Голосъ мой начиналъ дрожать отъ подступавшихъ къ глазамъ слезъ.
— Сейчасъ заплачетъ,— улыбаясь, промолвилъ Розенкампфъ.
— Нтъ, не заплачу! Ты глупый мальчишка!— крикнулъ я и побжалъ къ играющимъ дтямъ.
— Новичокъ, новичокъ! не хочешь ли къ городки играть? Да какъ тебя зовуть?
— Александръ Рудый,— отвчалъ я, и согласился играть въ городки съ незнакомымъ мн мальчуганомъ.
Первый шагъ былъ сдланъ, игра меня разсяла, и въ часъ свободнаго времени я научился играть и въ городки, и въ лапту. Черезъ часъ послышался призывный звонокъ, и мы вс побжали въ классы, гд уже собрались вольноприходящіе ученики, уходившіе домой. Я былъ красенъ, какъ ракъ, мои волосы взбились и безпорядочно лежали на голов, съ лица лилъ крупный потъ, грудь широко дышала. Мн было весело и хорошо.
— Наигрался! Теперь пойдемъ въ классъ къ попу,— сказалъ мн ученикъ, говорившій со мной на двор.— Да не будь такимъ злымъ и плаксой, плачутъ только старыя бабы,— т всегда хнычутъ.
И ученикъ представилъ предо мною, какъ хнычутъ старыя бабы, онъ былъ сорви-голова и весельчакъ.
— Не будешь плакать, и смяться надъ тобой не станутъ.
— Пускай смются, я и самъ умю смяться,— весело отвчалъ я.
— Молодецъ! Лучше смяться, чмъ плакать.
Мы вошли въ комнату, въ которой обыкновенно давалъ уроки священникъ. Вс православные школьники раздлялись у него на два класса, на младшій и старшій, я поступилъ въ старшій, полому что былъ далекъ въ знаніи Священной Исторіи. Наконецъ, явился и священникъ.
— Нтъ ли иноврцевъ?— спросилъ онъ, выговаривая твердо на о и расчесывая широкимъ гребнемъ жиденькую бороду.
— Есть, батюшка.
— Иноврцы, выходите вонъ.
— Мы не будемъ шумть, батюшка.
— Врете вы, иноврцы, все вы врете, опять пакость какую ни на есть сотворите. Поди-ко карты притащили въ штанахъ?
— Ей-Богу-съ, батюшка, картъ нтъ, хоть обыщите,— увряли иноврцы.
— Ну, ну, не божитесь! Въ закон сказано: грхъ божиться. Сидите смирно,— не то всхъ къ порогу поставлю.
Православные хохотали, хотя весь этотъ разговоръ они слышали отъ слова до слова разъ сто, священникъ, кряхтя, услся на свой стулъ и началъ спрашивать уроки. Классъ прошелъ довольно мирно, священникъ былъ добрякъ, бывало, обругаетъ кого-нибудь кочнемъ капустнымъ, да тмъ дло и кончится.
Первый школьный день окончился классами чистописанія и танцованія, эти два часа прошли вяло и скучно, и я избавлю читателя отъ чтенія ихъ описанія. Въ пять часовъ я отправился домой.
— Ну что, школа понравилась теб?— спросила матушка, когда я возвратился изъ училища.
— Да, хорошо,— отвчалъ я, не сознавая, что было хорошаго въ школ, я только помышляя объ обд.
— Не поколотили тебя?— спросилъ съ улыбкой отецъ.
— Нтъ, не поколотили.
— Всегда глупости выдумаетъ! Кто же сметъ его поколоть и за что?
Предоставляю угадать читателю, кто произнесъ эту фразу.
— Такъ, здорово живешь! Новичковъ везд колотятъ,— отвчалъ отецъ.
— Гд-нибудь въ мужицкой школ, у бурсаковъ, а не въ иностранномъ училищ.
— И тутъ, бабушка, есть мужики,— поспшилъ я вмшаться въ разговоръ:— подл меня сидитъ Онуфріевъ, такъ отъ его головы коровьимъ масломъ воняетъ.
— Господи! Куда же ты попалъ? Туда, значитъ, всякую дрянь принимаютъ?— ужаснулась бабушка.
— Полноте, матушка! Не все ли равно дти, чьи бы они ни были? Вы же сами сердились, что Сашу не приняли въ гимназію, что же стали бы мы длать, если бы его и сюда не приняли?
— Я не о Саш говорю, а вотъ о томъ, отъ котораго коровьимъ масломъ воняетъ, вдь это значитъ, онъ-таки совсмъ мужикъ.
— Ну, и Саша не лучше.
— Саша не лучше? Саша? Вы помшались въ ум, Василій Александрычъ! Сына своего въ грошъ не ставятъ, съ мужиками равняютъ, съ сиволапыми,— ну, люди!— заговорила бабушка.
Я долго слышалъ ея восклицанія, сидя за перегородкой и уничтожая обдъ. Я лъ, какъ десять мужиковъ не могутъ сть, не проголодавшись.
Первый день, проведенный мною въ новой школ — гниломъ болот, не пробудилъ во мн никакихъ ясныхъ ощущеній, мн было ни весело, ни скучно: я сознавалъ только одно, что этотъ день пролетлъ стрлою. Такъ пролетло еще нсколько дней, недль, и, мало-по-малу, въ моемъ ум сложились слдующія мысли: учителя большею частью злы и любятъ наказывать, это я видлъ самъ и другіе ученики подтверждали то же, значитъ, надо прилежне учиться, чтобы избжать наказанія. Лнтяи страдаютъ боле всхъ отъ учителей и отъ учениковъ. Ученики притсняютъ ихъ не потому, что не любятъ лнтяевъ, но потому, что на бднаго Макара вс шишки валятся, и дти, и большіе рады притснять и поглубже втоптать въ грязь тхъ, кто и безъ того давнымъ-давно по уши въ грязи и не можетъ изъ нея выкарабкаться. Эта мысль не моя: ее я слышалъ отъ отца и вполн согласился съ нею, вглядываясь въ школьный міръ, значитъ, надо прилежне учиться. Я никакъ не соглашался въ душ съ мыслью отца, что я и Онуфріевъ одно и то же. Я былъ такой чистенькій, миленькій мальчикъ, я стыдился, если на моемъ сапог или на курточк появлялась дырка, или, что еще хуже, заплатка, на Онуфріев же надтъ не то сюртучокъ, не то поддевка, платье это, должно быть, сшито изъ отцовскаго, ибо на немъ видны слды старыхъ швовъ. Мн бабушка пророчила, что я буду генераломъ, а Онуфріевъ генераломъ не будетъ, его отецъ лабазникъ. Между тмъ мн приходилось сидть ниже Онуфріева, иногда даже слушать его приказанія. Чтобы перессть на другое мсто, выше его, нужно было прилежне учиться. Вотъ т доводы, которыми я доказалъ себ необходимость ученія и прилежанія.
Вамъ они нравятся, читатель? Нтъ? Но другихъ школа не вырабатываетъ. И вы, гд бы вы ни воспитывались, руководствовались тми же соображеніями, учились изъ страха передъ наказаніями, изъ нежеланія подвергаться насмшкамъ товарищей, изъ стремленія удовлетворить свое маленькое самолюбьице самаго пошлйшаго свойства. Прилежаніе, вызванное подобными доводами, бываетъ всегда наружное и шаткое, ученикъ никогда не приготовитъ своего урока, если онъ знаетъ наврное, что учитель не заглянетъ въ его тетрадь, и никогда не прочтетъ ни строчки, если учитель не прикажетъ, а просто замтитъ мимоходомъ: прочтите такую-то статью, если будетъ время. Понять пользу ученія съ другой, съ разумной стороны, удается очень и очень немногимъ дтямъ, умамъ-самородкамъ,— не обязаннымъ своимъ развитіемъ ни родителямъ, ни глупымъ школамъ, ни гнилымъ учебникамъ. И обыкновенно эти-то дти никогда не бываютъ первыми учениками въ класс, учителя не ставятъ ихъ въ примръ другимъ школьникамъ, школьники смотрятъ на нихъ съ пренебреженіемъ. Такой то самородокъ былъ и у насъ въ школ, но о немъ теперь еще не время говорить, я его тогда еще не понималъ, какъ не понимала его и вся школа, впрочемъ, мн первому удалось разгадать эту личность, и рдко кого любилъ я такъ, какъ любилъ ее: въ ней были первыя струи свжаго воздуха, пахнувшія мн въ лицо…

XI.
Благодтельное вліяніе сильно развитаго воображенія.

Кром этихъ общихъ школьныхъ доводовъ, доказывающихъ пользу ученія, были у меня и другіе.
До сихъ поръ я жилъ въ узенькомъ семейномъ кругу, и большею частію между женщинами, всегда видя одн заботы о насущномъ хлб, слыша одни разговоры о дороговизн и вчныя жалобы бдныхъ знакомыхъ. Съ другой стороны, вчно-невозмутимое, вчно-спокойное лицо отца какъ будто намекало мн, что въ жизни есть что-то хорошее, что до этого хорошаго можетъ дожить человкъ. Добылъ ли отецъ это хорошее, не было ли у него въ запас клада, которымъ онъ могъ располагать въ случа нужды,— я не зналъ, но мн казалось, что у отца есть кладъ. Отъ бабушки я слышалъ, что я могу быть богатымъ и генераломъ, что въ этомъ состоитъ счастіе жизни и, чтобы его достигнуть, надо только кончить ученье и начать служить. Отецъ тоже говорилъ: учись — человкомъ будешь! То-есть, генераломъ буду, ршилъ я мысленно и ршился учиться, во что бы то ни стало. Каково было привести въ исполненіе эту ршимость?
Дти, выросшія въ одиночеств, слышавшія множество волшебныхъ сказокъ и поврившія пророчествамъ близкихъ людей о будущемъ счастіи, вообще склонны къ задумчивости и мечтательности. Имъ тяжело принудить себя учить наизусть разную сушь школьныхъ учебниковъ, и они часто невольно длаются лнтяями. Я испыталъ это на себ.
Бывало, сижу я на кресл, въ углу нашей комнаты, и зубрю слова и фразы. Der reiche Palast — богатый дворецъ — der reiche Palast, der reiche Palast, твержу я уже безсознательно, мн надоло это слово, и въ воображеніи моемъ начинаетъ рисоваться богатый дворецъ со всмъ своимъ великолпіемъ и блескомъ, расхаживаютъ по его заламъ чудныя женщины, одтыя въ бархатъ и атласъ, скользятъ по паркету мужчины со звздами на груди, въ вышитыхъ кафтанахъ, бгаютъ хорошенькіе пажи. И вижу я себя входящимъ въ этотъ дворецъ, и вс улыбаются мн, привтствуютъ меня: я герой. Что же дале? Этого-то дале я и не могу вообразить себ. Мн кажется, что вс мн удивляются, вс меня привтствуютъ, а я хожу и хожу по заламъ, я говорю со всми окружающими, пожимаю имъ руки и… И тянется эта однообразная картина долго, очень долго, глаза мои безцльно устремляются, вдаль, гораздо дале противоположной стны нашей комнаты: она исчезаетъ и не мшаетъ мн, передо мною разстилается какая-то волшебная страна, это не широкое пространство синяго моря съ его блестящими при солнечномъ свт волнами, не великолпная, сочной травой поросшая, гулливымъ втромъ волнуемая степь, не горы съ снговыми вершинами, пугающія человческіе взоры своими громадными размрами,— всхъ этихъ чудесъ природы я не видалъ, не зналъ ихъ безсмертной красоты, въ моей волшебной стран несутся и движутся волшебные замки безъ основаній, которые можетъ построить только фантазія ребенка, мечутся образы безъ ясныхъ очертаній, сливаясь съ прозрачно-голубымъ, какъ утренній туманъ, волнистымъ воздухомъ…
— Что, сынушка, выучилъ урокъ?— весело спрашиваетъ меня отецъ.
— Нтъ,— очнувшись, отвчаю я сконфуженнымъ голосомъ.
— О чемъ же задумался?— уже заботливо говорятъ отецъ, и я знаю, что въ его голов промелькнула мысль: здоровъ ли онъ, не нужно ли ему чего?
Сейчасъ его рука пощупаетъ вою голову: не горяча ли?
— Я твердилъ слова на память,— начинаю я лгать своему доброму, чудесному отцу я поспшно наклоняюсь къ книг, чтобы скрыть яркій румянецъ стыда, а въ голов мелькаетъ мысль: какой я лгунъ! какой я лнтяй! Завтра Рейтманъ придетъ въ классъ, и я не буду знать урока. Онъ меня оставитъ до семи часовъ въ школ, вс будутъ смяться, когда онъ станетъ мн уши драть. Больше всхъ посмется Розенкампфъ, онъ мн рукою носъ сдлаетъ, длинный носъ…
И снова я готовъ замечтаться по поводу длиннаго носа, я уже протянулъ въ ум до безконечности слово длинный и, кажется, соображаю, какъ онъ будетъ длиненъ… Но вотъ отецъ роняетъ на полъ рубанокъ. Я вздрагиваю и, какъ испуганныя птицы, Богъ всть куда, несутся мои дтскія сонныя грезы, глаза приковываются къ книг.
Много силъ, много даромъ потраченнаго времени потребовалось для того, чтобы побдить не въ мру развитое воображеніе, чтобы твердо преслдовать одну цль: учиться. Сколько наказаній, брани вынесъ я отъ учителей, сколько разъ рыдалъ я отъ боли въ надранныхъ до крови ушахъ, а когда меня выскли за лность… разв думалъ я пережить этотъ день!.. Я кусалъ себ руку во время зубренья уроковъ, чтобы эта боль мшала мн мечтать о постороннемъ… Правда, я уже въ март мсяц того же года былъ третьимъ ученикомъ въ класс, но чего мн это стоило! Господи, чего мн это стоило! Какую страшную борьбу выдержалъ я, и только и есть въ ней отраднаго то, что я понялъ силу своего характера Но для чего развивали мое воображеніе? Для чего развиваютъ его во всхъ дтяхъ?
Родится и растетъ почти половина всхъ бдныхъ дтей нашей матушки Россіи въ душныхъ городахъ, гд служатъ ихъ отцы-труженики, не видятъ они природы, оживляющей все существо человка и отрезвляющей его умъ, разсказываютъ имъ волшебныя скажи, пріучая ихъ умъ создавать несуществующіе міры съ большеголовыми карлами, разъзжающими подъ шапкою-невидимкою на коврахъ-самолетахъ, на крылатыхъ волкахъ, говорятъ дтямъ о серебряныхъ деревьяхъ съ золотыми плодами, объ Иван-царевич, спасающемъ изъ терема Кащея Безсмертнаго красавицу Царь-двицу и въ то же время баюкаютъ ихъ, полусонныхъ, пснею: ‘вырастешь большой, будешь въ золот ходить’. И вотъ грезится ребенку, что и онъ счастливый и всесильный Иванъ-царевичъ, что и у него коверъ-самолетъ и шапка-невидимка, и весело ребенку… Чудныя сказки! знакомятъ он человка съ могучей народной фантазіей, не не дай. Богъ никому испить одуряющаго вина, не отвдавъ свжей ключевой воды, познакомиться прежде со сказкою, чмъ съ природою и дйствительною жизнью. Въ сказкахъ поэзія, но она слишкомъ бьетъ въ глаза, ослпляетъ ихъ и посл нея трудно трезво глядть на міръ и понимать его дйствительную красоту, понимать, что желтый листъ, трепещущій на втк въ позднюю осень, въ тысячу разъ красиве неподвижныхъ серебряныхъ листьевъ и золотыхъ плодовъ, что простая и дымная изба мужика съ его трудовой жизнью въ милліонъ разъ занимательне и ярче всхъ похожденій по воздуху небывалыхъ героевъ. И тотъ, кто въ дтств былъ убаюканъ этими волшебными сказками и снотворными пснями, можетъ-быть, во всю жизнь будетъ повторять изношенную и затертую слезливыми поэтами фразу: ‘наша безцвтная жизнь, нашъ холодный міръ!’
Въ семь мсяцевъ, невдомой постороннимъ людямъ, внутренней борьбы я пересталъ играть въ лапту и въ городки, два часа обденнаго времени употреблялись мною на ученье, и ихъ мн было мало, я едва справлялся съ приготовленіемъ уроковъ. Посреди шумной и беззаботной толпы школьниковъ, я снова былъ одинокимъ и тоскующимъ ребенкомъ, медленно побждалъ я себя, и когда побда была одержана, когда ученье пошло легко, тогда я не зналъ, куда дть два часа свободнаго времени, играть на двор я отвыкъ и не понималъ, что игра можетъ разсять и заставить забыть пережитое время. Я сильно скучалъ, въ душ было какое-то утомленіе и раздражительность, мн часто хотлось плакать. Между тмъ и время сдлало свое дло. Ребенокъ тмъ веселе, чмъ больше у него товарищей, но какъ только начинаетъ онъ переходить къ юности, то тотчасъ же является у него потребность найти одного человка и назвать его другомъ, быть всегда вмст съ нимъ, жить душа въ душу до тхъ поръ, покуда де придетъ новая степень развитія, когда другъ длается снова товарищемъ, и на его мсто является женщина. Я вступилъ во второй періодъ развитія, періодъ стремленія къ чистйшей и искренней дружб. Это самая поэтическая пора человческой жизни, чисты и безкорыстны въ это время вс наши стремленія, оно продолжается отъ одиннадцати лтъ до шестнадцати, иногда до восемнадцати. Жалки люди, рано очерстввшіе и не испытавшіе на себ прелести этого періода. Друга по сердцу я еще не находилъ…
Былъ ясный апрльскій день, воздухъ, еще не совсмъ теплый, согрвался яркими лучами солнца, на двор дотаивалъ послдній снгъ, и мутными волнами съ веселымъ шумомъ бжали и стекались въ канавку ручьи воды, различные звуки ясне и громче раздавались въ воздух и замарали такъ медленно, какъ будто желали доставить человку удовольствіе вполн насладиться гармоніей говорливой городской жизни, посл нсколькихъ мсяцевъ глухой, безотвтно поглощающей звуки зимы. На школьномъ двор весело играли ребятишки, шлепая по грязи и выбрызгивая ногами во вс стороны мутную воду, собравшуюся въ канавкахъ. Я сидлъ опять, какъ въ первый день моего поступленія въ школу, на ступеньк училищнаго крыльца, уперся локтями въ колни и опустилъ на руки голову.
— Отчего ты не играешь?— спросилъ меня Розенкампфъ, подходя ко мн.
— Вы знаете, что я никогда не играю,— отвчалъ я, не поднимая головы.
— Такъ ходилъ бы съ кмъ-нибудь по двору, одному сидть скучно.
— Съ кмъ же ходить? вс играютъ.
Я поднялъ голову и посмотрлъ на Розенкампфа, у него было въ эту минуту доброе, ласковое лицо.
— Пойдемъ со мною.
— Пойдемте.
Я всталъ.
— Да для чего ты говоришь мн: вы?
— Вы старшій ученикъ въ класс, и вамъ вс обязаны говорить: вы.
— А ты говори мн: ты, потому что я тебя люблю,— сказалъ Розенкампфъ, и въ первый разъ на его блдныхъ щекахъ я увидлъ легкій румянецъ.
Мы взялись подъ руки и пошли ходить по двору, я нашелъ друга.
— Отчего ты почти годъ не хотлъ подружиться со мною?— спрашивалъ я своего перваго друга.
— Оттого, что я не зналъ, какъ ты будешь вести себя и учиться, вдь пьянюшка-Саломірскій навязываетъ мн въ друзья каждаго новичка.
— Значитъ, ты не хочешь длать по его?
— Какой ты смшной! Разв можно со всякимъ дружиться?— Одинъ изъ друзей, данныхъ мн Саломірскимъ, былъ Онуфріевъ, на третій же день онъ укралъ у меня книгу.
— Ты пожаловался на него?
— Нтъ, я только перестать говорить съ нимъ и стать беречь свои вещи.
— Теб сколько лтъ?
— Двнадцатый, я старше тебя, да это все равно.— Что ты длаешь дома, когда нтъ уроковъ?
— Рисую, а нтъ такъ слушаю, какъ моя бабушка исторіи разсказываетъ.
— Что же она разсказываетъ?
— Теперь про Малекъ-Аделя и Матильду разсказываетъ, это есть такая хорошая исторія,— и я началъ разсказывать хорошую исторію.
Розенкампфъ слушалъ со вниманіемъ и сказалъ, что онъ такой книги не читалъ, а что онъ читалъ ‘Донъ-Кихота’.
— А еще что ты читалъ?
— Больше ничего не читалъ. Книги для дтей скучно читать, мн и здсь надоли ребятишки, я вдь ихъ очень не люблю.
— Отчего же ты не любить ихъ?
— Такъ, я никого не люблю. Только Мейера люблю, онъ такой жалкій, и тебя теперь люблю.
— За что же ты меня любишь?
— Потому что ты всегда одинъ и скучаешь.
Этотъ невыдуманный разговоръ пустъ и похожъ на разговоры, происходящіе въ повстяхъ для дтей: вы, Петя, умный мальчикъ, и потому я съ вами буду друженъ, говоритъ въ повстяхъ для дтей одинъ ребенокъ, и другой ему отвтствуетъ: мн очень пріятно быть нашимъ другомъ, Коля, потому что вы благотворительный мальчикъ.— Я согласенъ, что это разговоры безжизненные, и что не такъ должны бы говорить дти! Но въ томъ-то и бда, что они говорятъ въ нашихъ городахъ именно этимъ мертвымъ языкомъ, и никто не знаетъ, какія чувства прикрываются этими бездушными фразами.
Мн, по моему положенію въ свт, пришлось близко взглянуть на дтей. Въ первые дни знакомства со мною, почти каждый ребенокъ являлся передо мною куколкою на пружинк, заведенной родителями, безъ чувствъ, безъ мыслей, всегда готовый проплясать на какой угодно проволочк приличный его возрасту танецъ. Я старался расшевелить истуканчиковъ и, посл долгихъ усилій, мн всегда удавалось увидать въ нихъ живое, своеобразное, характерное существо. Теперь я не поврю никому, кто проповдуетъ: ‘какой у дтей характеръ, какія у нихъ чувства! Это пустые капризы, мелкія безслдныя прихоти, они проходятъ талъ же скоро, какъ высыхаютъ дтскія слезы. Дти — безцвтный воскъ’. Такъ, милостивые государи, дитя — воскъ, но не безцвтный, не одинаково гибкій. И знаете ли вы, что эти слезы, пролитыя въ дтств, смываютъ вс благіе порывы въ человк, что ни въ одномъ взросломъ не оставляютъ он такихъ слдовъ, какіе оставляютъ въ ребенк, он изсушаютъ, очерствляютъ его, убиваютъ въ немъ постепенно вру въ добро, длаютъ его сначала врагомъ грубой няньки, озлобленныхъ товарищей, глупыхъ учителей, и потомъ врагомъ каждаго человка-собрата, и осаждаютъ за дн его души все накипающее горе, доводятъ его до безотраднаго состоянія, когда человкъ говорить: ‘что за дло другимъ до моего горя? они его осмютъ’, и говорить онъ это съ сожалніемъ, что не фразерство, не ломанье актера, но вся сущность нашихъ человческихъ отношеній выработала въ его ум эту безотрадную мысль.
Помню я, какъ будто случай былъ вчера, когда меня пригласили учить двнадцатилтняго мальчика, рекомендовали мн его за лниваго, упрямаго и злого ребенка. Ни того, ни другого, ни третьяго не могъ я замтить въ его задумчивомъ, но не сонливомъ лиц и въ его большихъ карихъ глазахъ. Я началъ учить, однажды прихожу на урокъ, мн говорятъ, что мой ученикъ заупрямился, разозлился, и нтъ возможности вытащить его изъ спальни, попросили меня подождать, покуда съ нимъ справятся. Я слъ въ гостиной, спальня была рядомъ, оттуда долетали до меня рыданія и звуки пощечинъ и толчковъ въ спину, я сидлъ, какъ на угольяхъ, наконецъ, среди рыданій я ясно услышалъ слова: ‘не мучьте вы меня ради Бога, убейте лучше разомъ!’ Я не выдержалъ, позвалъ хозяйку дома и попросилъ у нея позволенія войти въ спальню. ‘Войдите,— отвчала мать ребенка,— но вашъ трудъ будетъ напрасенъ: въ немъ сидитъ демонъ упрямства и злости’. Я вошелъ въ спальню и затворилъ за собою дверь. Ребенокъ сидлъ въ углу, положивъ голову на столъ и обвивъ ее руками. Я сталъ его уговаривать и ласкать, просилъ его разсказать встревожившую его исторію, общалъ заступиться за него, быть его другомъ. Онъ взглянулъ на меня, какъ бы желая увриться, правду ли я говорю: ‘Вы добрый!— заговорилъ онъ:— меня здсь цлыми днями дразнятъ и злятъ братья и сестры, потомъ жалуются на меня матери, она меня начинаетъ бить и разсказываетъ про меня отцу, и онъ сердится, ставитъ мн въ примръ братьевъ и сестеръ, а вдь я знаю, что они не его дти!’ Меня, какъ громомъ, поразила эта фраза. ‘Спасите меня, не позволяйте имъ меня мучить!’ — говорилъ мальчуганъ и прислонился ко мн головою и тихо-тихо плакалъ. Черезъ полчаса я уже давалъ ему урокъ, черезъ годъ онъ былъ однимъ изъ лучшихъ моихъ учениковъ и самымъ послушнымъ сыномъ, хотя мать, женщину, плохо скрывавшую свое легкое поведеніе, онъ не любилъ и не уважалъ, но это зналъ только я. Такія драмы происходятъ часто въ душ дтей, говорятъ же дти, прилично-благовоспитанно, по дтскимъ книжкамъ. Родители средняго и высшаго сословія городскихъ жителей заботятся только объ отсутствіи мщанскихъ манеръ, объ умньи держать себя, о прилизанной выдержк ребенка. Радъ бы онъ безцеремонно покричать, похохотать во все дтское горло, побороться со своимъ другомъ, повозиться съ нимъ на полу, но старается подавить въ себ проявленіе этихъ желаній, потому что ужъ слишкомъ привыкъ въ выдержк, слишкомъ благовоспитанъ. Чопорно, съ гусиной важностью выступаютъ эти дти даже по тротуарамъ главныхъ городскихъ улицъ, одтыя или въ затйливо-шутовской нарядъ, или во фрачекъ и пальто послдней моды, выглядятъ они шутами и карлами и, выдерживая свои роли, притворяются, ведутъ умные разговоры, утшая своею благовоспитанностью франтоватую maman, грустно глядятъ они на играющихъ въ снжки уличныхъ мальчишекъ, но и этой грусти не высказываютъ другъ другу, они уже стыдятся и знаютъ безполезность высказыванія своихъ чувствъ. Бдныя, несчастныя дти!
Такими благовоспитанными дтьми были отчасти Розенкампфъ и я, нашъ разговоръ, завязавшій узелъ дружбы, былъ пустъ и безжизненъ, и только очень привычный наблюдатель замтилъ бы, какою недтскою грустью и глубокимъ чувствомъ дышала послдняя фраза Розенкаипфа: ‘я тебя люблю, потому что ты всегда одинъ и скучаешь’. Во второй части моей исторіи Розенкампфъ самъ разскажетъ читателю, что развило его характеръ, и почему высказалъ онъ эту мысль.

XII.
Второй школьный годъ.

Понеслись надо мною школьные дни, недли и мсяцы своимъ чередомъ. Обжился я въ новомъ гниломъ болот, квакать по-лягушечьи вмст съ другими лягушками, привыкъ съ безпечнымъ хладнокровіемъ смотрть на избіеніе младенцевъ въ часы Рейтмана, на сченье, доставлявшее неизъяснимое удовольствіе инспектору и его безсмнному палачу Schuldiener’у. Не оскорбляли моего слуха слова Саломірскаго: ‘шушера, мелюзга, сволочь’. Хохоталъ я вмст съ другими, когда батюшка говаривалъ, входя въ классъ и расчесывая бороду: ‘опять какую ни на есть пакость сотворите, иноврцы, я васъ всхъ къ порогу поставлю’, и нетерпливо ждалъ я, когда иноврцы дйствительно сотворять пакость, то-есть начнутъ играть въ перышки или въ карты. Познакомился я со многими новыми, такими же пошлыми, какъ старые, учителями, и никогда не мелькала въ моей голов мысль, что ихъ дятельность гадка, что не такимъ долженъ быть учитель. Я даже не могъ составить себ идеала хорошаго учителя, потому что для составленія идеаловъ нужны данныя, нужна живая личность, которую можно бы возвысить въ воображеніи до идеала. Ршительно ничмъ не выдавался я изъ уровня школьнаго развитія и школьной патентованной нравственности. И смутно сознавался передъ самимъ собою, что и прилежнымъ не былъ бы я, если бы не желаніе стоять выше всхъ по отмткамъ учителей и не боязнь передъ наказаніями: я былъ самолюбивое и трусливое созданіе. Мн хотлось блестть и блестть, во что бы то ни стало. Не питалъ я горячаго чувства привязанности къ прочимъ дтямъ, глядлъ на нихъ свысока и только ожидалъ одного, когда судьба поставитъ, меня еще выше ихъ. Только къ одному Розенкампфу я чувствовалъ сильную любовь, я гордился тмъ, что онъ, непривтливый съ другими, былъ ласковъ и нженъ со мною. Но я не понималъ его своеобразно-гордаго характера, онъ не покорялся и противорчилъ учителямъ, передъ которыми я трепеталъ и которымъ только тайкомъ ршался воткнуть въ столъ булавку, онъ грубо обращался съ товарищами и вызывалъ противъ себя всеобщую вражду. Школьники объясняли его гордость тмъ, что его отецъ былъ однимъ изъ главныхъ членовъ той общины, которая управляла матеріальными силами школы, я считалъ его гордость слдствіемъ безупречнаго поведенія и прилежанія. Но, отличаясь отъ всхъ характеромъ, Розенкампфъ не стоялъ выше другихъ школьниковъ по умственному развитію, его рчи были такъ же безцвтны, какъ рчи всхъ его товарищей и большей части городскихъ дтей изъ средняго сословія, ни одного мткаго слова, ни одного рзко-характернаго выраженія, никакого юмора не слышалось въ нихъ, и самые сильные порывы выражались въ нихъ въ мертвой и сухой форм канцелярскимъ, чиновничьимъ языкомъ.
Выше всхъ насъ стоялъ только одинъ мальчуганъ, сынъ русскаго мелочного торговца-мщанина, Калининъ, хотя этого не понимали ни мы, ни онъ самъ. Онъ былъ здоровъ, силенъ и широкъ въ кости. Лицо у него было умное, открытое, глаза плутоватые и бойкіе, длинные русые волосы вились. Онъ былъ не то прилеженъ, не то лнивъ: читалъ рдко и мало, игралъ часто и много, на первое грубое слово товарища отвчалъ десятью грубыми словами, иногда нецензурными, на первый толчокъ отвчалъ обидчику полновснымъ ударомъ. Несмотря на это, его любили за веселый нравъ, за бойкій языкъ, за беззаботное перенесеніе наказаній. Ученики, знающіе плохо или совсмъ не знающіе урока, имютъ привычку, надясь на подсказыванье и на нсколько сохранившихся въ памяти словъ, коверкая и перевирая, отвчать урокъ, они получаютъ вмсто нулей единицы и двойки, иногда даже избгаютъ наказаній и, что всего важне, заставляютъ учителей потратить классное время на возню съ двумя-тремя лнтяями и тмъ спасаютъ остальныхъ одноклассниковъ. Затя дтской лукавости въ кровопролитныхъ войнахъ съ учителями! Калининъ никогда не употреблялъ въ дло этой зати. Когда онъ не зналъ урока, и его вызывали учителя, то онъ прямо отвчалъ:— ‘Я не знаю урока’. ‘Отчего?’ спрашивали учителя.— ‘Не усплъ выучить’, отвчалъ Калининъ. Его, разумется, наказывали. Подобные поступки не нравились и казались страшными школьникамъ. ‘Этакъ тебя всегда будутъ оставлять до семи часовъ въ школ’,— говорили они.— ‘Тмъ лучше, уроки вызубрю,’ — отвчалъ Калининъ. На такой доводъ нечего было возражать, но понять его разумность школьники не могли. Школа никогда не разгадала Калинина съ этой стороны, дйствующимъ, выдающимся изъ безпечной толпы лицомъ сдлалъ его случай, довольно странный, изумившій школьниковъ, смутившій педагогическое спокойствіе учителей-мудрецовъ. Никто не зналъ, какъ назвать Калинина за совершенный имъ поступокъ, одни ему удивлялись, другіе топтали въ грязь ребенка, а онъ первый позабылъ о случившемся, какъ будто ничего и не случилось’.
Однажды какой-то школьникъ налилъ на каедру чернилъ, насыпалъ на нихъ песку и сдлалъ кашу. Дло было сдлано передъ часомъ французскаго учителя. Этотъ господинъ былъ до крайности гордое созданіе. Вы знаете, читатель, французскую походку? Она рзко отличается отъ русской и нмецкой походокъ. Русскій не ходитъ, а, не глядя подъ ноги и не разбирая пути, и, право, иногда не знаешь, кто своротилъ въ сторону: русскій ли человкъ или камень, лежавшій на кочковатомъ пути. Нмецъ идетъ и присдаетъ, идетъ и присдаетъ, какъ будто извиняясь передъ людьми, что онъ во фрак, но безъ галстука и жилетки. Не такъ ходитъ французъ: вытягиваетъ онъ свои ноги до того, что длается изъ нихъ дуга, обращенная выпуклостью назадъ, нчто въ род русскаго продолговатаго с, и безъ всякихъ книксеновъ твердо ступаетъ, какъ будто завоевывая каждымъ шагомъ то мсто, на которое становится его нога, точно этою завоевательною походкой хочетъ онъ добраться до береговъ Рейна. Такая походка была у господина Гро, прозваннаго журавлемъ. Онъ былъ до чрезвычайности щеголеватъ, ловко причесанъ, невозмутимо-хладнокровенъ въ обращеніи съ учениками. ‘Vous tes un gamin’, спокойнымъ и ровнымъ голосомъ произносилъ онъ, записывалъ ученика въ штрафную книгу и совтовалъ инспектору его посчь. Безпощадность, презрніе, сухая вжливость и педантизмъ были отличительными чертами его отношеній къ намъ. Мы его не любили. Этотъ-то господинъ вошелъ въ классъ, и увидать на каедр грязь, составившуюся изъ чернилъ и песку. Онъ принялъ дло за личную обиду, съ большими за это стрляются на дуэляхъ, маленькихъ за это дерутъ, въ обоихъ случаяхъ капелька крови смываетъ съ чести самыя большія пятна.
— Кто это сдлалъ?— спросилъ хладнокровно Гро, у него слегка поводило бровь — признакъ скрытой ярости.
— Не знаемъ,— послышались голоса классныхъ запвалъ.
— Если никто не знаетъ, то пятые ученики будутъ высчены сейчасъ же,— отвчалъ Гро и вышелъ изъ класса, чтобы позвать инспектора и директора. Мы знали, что Гро скоре лишится мста, чмъ измнитъ свое ршеніе или смягчитъ его по желанію директора, инспекторъ же, по всей вроятности, поддержитъ его и не упуститъ интереснаго случая взглянуть на исподнее блье десятка учениковъ. Въ класс раздались голоса:
— Господа, признайтесь, кто это сдлалъ, за что же насъ счь будутъ! Это ты сдлалъ, Онуфріевъ?
— Нтъ, не я,— кричалъ Онуфріевъ:— это, врно, Гренцъ спакостилъ.
— Ей-Богу, я этого не длалъ,— слезливо уврялъ въ своей невинности Гренцъ.
Виновнаго не находилось. Многіе начинали хныкать, одинъ же мальчуганъ, самый младшій по лтамъ ученикъ въ нашемъ класс, просто рыдалъ. Онъ былъ здоровенькое и розовое существо, любимая игрушка, шаловливый котенокъ. Калининъ его мялъ, тормошилъ, сажалъ къ себ на колни, носилъ ему пряники и ршительно игралъ съ нимъ, какъ съ куклой. Увидавъ слезы своего любимца, онъ не выдержалъ:
— Господа,— крикнулъ громко Калининъ:— я скажу, что это я сдлалъ, я во всякомъ случа прихожусь пятымъ и съ хвоста, и съ рыла, значитъ мн на роду написано быть сегодня выдраннымъ. Но если мн когда-нибудь попадется подлецъ, который это сдлалъ, то я ему вс ребра переломаю. Слышите вы!
Мы еще не успли отвтить на эту импровизированную рчь, когда вошли директоръ, инспекторъ и Гро. Директоръ сощурился и сквозь очки разсмотрлъ грязь, даже понюхалъ ее и потомъ обратился къ намъ:
— Кто это сдлать? Совтую признаться, собственное сознаніе въ вин заставить меня смягчить наказаніе.
— Это я сдлалъ,— бодро отвтилъ Калининъ.
— Для чего ты это сдлалъ?— спросилъ директоръ и удивился, зная, что Калининъ велъ себя хорошо.
— Самъ не знаю, глупость нашла.
Калининъ не смигнулъ.
— Это не онъ, это не онъ сдлалъ,— раздался голосокъ любимца Калинина, то же повторили за нимъ и другіе голоса,— онъ говоритъ на себя, чтобы весь классъ не скли.
Директоръ нахмурился и смрялъ глазами господина Гро, тотъ поблднлъ, какъ полотно, и, кажется, готовъ былъ разорвать Калинина на клочки.
— Зачмъ же ты на, себя говоришь!— сказалъ директоръ:— если ты этого не длалъ, то ложью ты покрываешь негодяя и избавляешь его отъ заслуженнаго наказанія.
— Разв каждый пятый въ класс негодяй, господинъ директоръ?— дерзко спросилъ Калининъ, и по его лицу пробжала отважная и вызывающая русская усмшка.
— Я этого не говорю, вспылилъ директоръ:— но негодяй признался бы.
— Негодяй не признался бы, а я потому и признаюсь, что я не негодяй, на меня просто глупость нашла, и, значитъ, вы меня можете наказать, не трогая всего класса.
— Заботиться о класс не твое дло. Мы, вроятно, больше и лучше тебя умемъ заботиться о немъ,— горячо заговорилъ директоръ.— Тебя нужно бы высчь за дерзости, он важне твоего поступка. Кто видлъ, какъ ты сыпалъ песокъ?
— Никто не видалъ.
Ложь была очевидна, надо было или простить весь классъ, или высчь Калинина. Поговорили, пошептались между собою училищныя власти и повели Калинина на скуцію. Гро, которому пришлось выслушать множество колкостей отъ директора, былъ въ ярости.
— Вы думаете,— сказалъ онъ намъ гнвнымъ и презрительнымъ тономъ: — что этотъ негодяй, gamin, считающій ни за что сченье и стыдъ, хорошо поступилъ? Вы ошибаетесь: онъ отвратителенъ со своимъ поступкомъ! Кто считаетъ ни за что стыдъ и не трепещетъ передъ розгою, тотъ неисправимый мерзавецъ!
Калининъ возвратился съ сченья блдный, но на его глазахъ не было признака слезъ, онъ прошелъ на свое мсто, не взглянувъ на Гро, и, повидимому, былъ спокоенъ. Гро посмотрлъ на него съ негодованіемъ и искривилъ свои губы въ гадкую улыбку и какъ-то тревожно гримасничалъ и кривлялся. Это всегда бываетъ съ провинившимися людьми, если правый молчитъ передъ ними и предоставлетъ имъ самимъ судить о своемъ поступк.
— ‘Что, больно выскли?— съ участіемъ спрашивали школьники у Калинина по уход Гро.
— Не знаю, меня маленькаго много драли, такъ я привыкъ,— съ убійственною грустью отвтилъ Калининъ и уткнулся въ книгу.
Сколько ни старались съ нимъ заговаривать товарищи, онъ не отвчалъ и какъ будто боялся заговорить. Блдность его не проходила во весь вечеръ, и онъ часто лихорадочно вздрагивалъ.
На другой день онъ былъ тмъ же веселымъ и беззаботнымъ школьникомъ и на двор, сидя на бревн, распвалъ русскія псни, лаская любимца-мальчугана. Но дло было сдлано, онъ выдался изъ толпы товарищей, ему удивились, его ругали, но, главное,— о немъ говорили. Розепкампфу вдругъ вздумалось съ нимъ сойтись. Но на первыхъ словахъ ихъ бесда прервалась замчаніемъ Калинина:
— Ты какой-то злющій, чортъ тебя знаетъ.
Съ этими словами Калининъ отвернулся: отъ Розенкампфа и, крикнувъ ребятишкамъ: ‘кто догонитъ Калинина?’ — побжалъ. Бготня и возня на двор началась страшная, и громче всхъ голосовъ гремлъ голосъ Калинина.
Розенкампфъ грустно задумался и долго молча сидлъ на двор, опустивъ голову и чертя палкою по земл…
Я не знаю, о чемъ думалъ мой другъ, но, когда онъ всталъ, то я увидлъ на песк нсколько разъ написанное слово: злющій…
Я въ т времена не задумывался надъ подобными поучительными событіями, зато я задумывался надъ другими, касавшимися лично меня и моей семьи. Мн приходится еще разъ нь этой части моей исторіи вывести бабушку и дядю. Эти люди уже не подавали никакой надежды на полезную общественную дятельность, они, видимо, не могли ничего ожидать въ будущемъ, но они, все-таки, ожидали, волновались, совались изъ стороны въ сторону и длали видъ, будто ихъ роль еще не кончена, и имли сильное поползновеніе сдлаться героями отдльной комедіи. На бломъ свт много такихъ заштатныхъ актеровъ, они мшаютъ дйствительно играющимъ свои роли артистамъ, путаютъ ихъ, толкаютъ, а иногда просто загородятъ ихъ своими спинами и за нихъ расшаркиваются и раскланиваются передъ публикой. Вредны эти личности, а что станете вы съ ними длать? Въ роман авторъ можетъ ихъ уморить скоропостижною смертью, а въ жизни этого не сдлаешь, не совершивъ преступленія, грозящаго прогулкою въ Сибирь, потому-то и мн приходится говорить въ моей исторіи о заштатныхъ актерахъ до тхъ поръ, покуда они живутъ, и чувствуется на мн ихъ вліяніе.

XIII.
Дядя и бабушка.

Отецъ и мать жили попрежнему тихо и однообразно, но не такъ жили дядя и бабушка.
Читатель долженъ помнить, что мое описаніе дядиной личности остановилось на томъ, что его выскъ князь Тресково-Обуховъ. Черезъ два года дядя, съ помощію денегъ, выдержалъ гимназическій экзаменъ и въ теченіе нсколькихъ лтъ мечталъ сдлаться учителемъ русской словесности. Въ т времена у насъ большая часть юношей, начитавшихся русскихъ журналовъ и потому считавшихъ себя передовыми людьми, думала сдлаться учителями русской словесности: предметъ казался имъ легкимъ. Вызубривъ адресъ-календарь русскихъ писателей, составленный Гречемъ, они могли ораторствовать, сколько душ угодно, и открывать міру разные современные взгляды, плохо понятые и легко понадерганные изъ критическихъ статей, стоившихъ ихъ авторамъ усидчиваго труда, здоровья и часто очень непріятныхъ объясненій по поводу какой-нибудь лишней истины. Юноши понимали, что посл Колумба легко открыть Америку, и брались за этотъ трудъ. Дядя тоже перечитывалъ журналы, здилъ на лекціи разныхъ профессоровъ, грезилось ему, что и самъ онъ будетъ профессоромъ. Публичныя лекціи, толпы слушателей, рукоплесканія, слава, изданіе его портрета и тому подобныя прелести являлись въ его грёзахъ, но грёзы такъ и остались грёзами, горячка скоро охладилась предстоящимъ трудовъ, и дядя сталъ ругать профессоровъ Выздоровленіе его отъ горячки случилось въ то время, когда я поступилъ въ N—скoe училище и въ душ проклиналъ науку.
— Отъ лекцій нашихъ профессоровъ мертвечиной пахнетъ,— говаривалъ при мн дядя моему отцу. (Дядя правду говоритъ, думалось мн, отъ нашихъ учителей тмъ же воняетъ).— Они заражаютъ своею гнилью молодые здоровые организмы, длаютъ изъ нихъ мертвецовъ, безсмысленныя машины, точно такія же, какъ они сами. При настоящемъ положенія нашей науки ее нельзя любить, она длается пугаломъ (Точно пугаломъ,— мысленно соглашаюсь я съ дядей и удивляюсь его уму).— Ее еще можетъ переварить неопытный молодой умъ, воображающій, что корень всякаго ученія горекъ, но плоды его сладки, но мы,— neas antres,— богатые житейскимъ опытомъ, знаемъ, что и плоды-то не сладки у насъ, простора нтъ для ихъ созрванія. Видно, приходится покориться своей судьб и, склонивъ голову, уступить общественному косннію!
Но вотъ отецъ поднимаетъ свою голову, склоненную надъ работою во время рчи дяди, и говоритъ съ горькою насмшливостью:
— Легкое ваше дло, господа сятели!— и снова наклоняется къ работ, вбиваетъ гвоздики, сглаживаетъ ихъ верхушки напилкомъ.
— Попробуй!— отвчаетъ дядя.— Теб хорошо съ твоими узкими, мщанскими — извини за выраженіе — взглядами на міръ, ты, какъ кротъ, зарывшись въ своей подземной нор, всмъ доволенъ, потому что ты сытъ, одтъ и въ тепл. Мн этого мало! Если бы ты чувствовалъ всю пошлость, всю гадость нашей общественной жизни, служебныхъ отношеній, чиновничьей дятельности,— и ты заговорилъ бы то же, что говорю я.
— Говорить легко, работать трудно.
Отецъ оставляетъ напилокъ и прямо глядитъ на дядю.
— Вдь ты на вс гадости смотришь отъ нечего длать и радъ переворачивать разную дрянь,— это легко. На это стало бы и моего мщанскаго ума. Попробуй самъ послужить и остаться чистымъ, и показать грязи, что она грязь… Послужи и…
— ‘Служить бы радъ — прислуживаться тошно’.
— Значитъ, совсмъ не надо служить? Хороша логика, только съ нею не много добра сдлаешь,— смясь, отвчаетъ отецъ и начинаетъ невжливо стучать молоткомъ, чтобы прекратить разговоръ.
Дядя кусаетъ губы.
‘Зачмъ же онъ не возражаетъ отцу?’ — размышляю я, и мн длается досадно на дядю, что онъ сконфузился, я даже начинаю краснть за него. Мн непонятно, что онъ говорилъ пошлости. И сколько подобныхъ пошлостей слышалъ я потомъ отъ нашихъ паркетныхъ болтуновъ!
Глядя на лицо дяди, можно было ему дать не боле двадцати-пяти или тридцати лтъ, глядя на его фигуру, легкую походку, можно было принять его за восемнадцатилтняго юношу. Душа у него была младенческая, онъ былъ неопытенъ въ житейскихъ длахъ, и ловкіе люди надували его легко, если надувательство открывалось, то дядя кричалъ о безнравственности и испорченности людей, но опытне и осторожне не длался. О своей будущности онъ не думалъ, хотя она была очень непривлекательна. Онъ безпечно жилъ на бабушкинъ счетъ, и если не было денегъ, то говорилъ, что ихъ надо достать. Нсколько вечеровъ въ недлю онъ проводилъ въ квартир одной небогатой дворянки-швеи, которую онъ развилъ до того, что ей пришлось работать и на себя, и на грудного младенца. Дядя удивился скорости и плодамъ развитія своей Настеньки и утшалъ бдняжку общаніемъ жениться на ней, Хотя женитьбу онъ называлъ ‘роспискою людей въ своей втрености и подлости’. Настенька врила его словамъ и души не слышала въ своемъ учител-друг. Оба играли ребенкомъ, какъ куколкой, не думая, что ожидаетъ его въ жизни, и очень плакали, когда онъ умеръ…
Между тмъ, бабушкины средства къ жизни увеличивались. Одинъ изъ князей Тресково-Обуховыхъ сдлался начальникомъ какого-то благотворительнаго учрежденія, онъ веллъ бабушк подать просьбу о вспомоществованіи и выдалъ двсти рублей, общая сдлать то же и въ слдующій годъ. Изъ этого же благотворительнаго учрежденія получали вдовы бдныхъ чиновниковъ по 5 рублей пособія, и такимъ образомъ бабушка поглощала деньги, назначенныя на вспомоществованіе сорока бднымъ женщинамъ, не имвшимъ счастія родиться княжнами Тресково-Обуховыми. Ни дядя, ни бабушка не видли тутъ безнравственности. Кром этихъ денегъ, бабушк стали выдавать пенсію, по завщанію одного изъ наслдниковъ ея дяди, вельможи N, давно окончившаго смертію годы земного странствованія. Бабушка зажила широко, стала рже обдать у васъ и чаще брала меня къ себ. Теперь она была въ состояніи нанимать извозчичью карету и въ ней длать визиты своимъ дальнимъ и ближайшимъ родственникамъ, гд ее называли: princesse. Ея родственники уже были не такъ надменны и недоступны, какъ прежде, спала съ нихъ спесь и опустились крылья, они справляли поминки своихъ собственныхъ похоронъ.
Въ обществ вяло новымъ духомъ, люди стараго времени переставали играть въ немъ главную роль: какъ соръ, выметались они изъ разныхъ должностей и затворялись въ своихъ углахъ. Ругая новое племя людей, называя его племенемъ холоповъ, они рады были каждому лишнему человку, готовому слушать ихъ дкія выходки. Въ эти-то берлоги отжившихъ свой вкъ людей здила бабушка, возила туда и меня. Мрачно смотрли комнаты съ тяжелой мебелью, съ полуопущенными блыми шторами и штофными занавсками-драпри. Изъ-за шторъ иногда вдругъ пробивался смлый, яркій лучъ солнца и ударялъ тонкою, какъ игла, стрлою, въ какой-нибудь портретъ стараго и угрюмаго господина, какъ будто пронзая этою яркою стрлою свта и безъ того отжившаго и убитаго старца. ‘Петръ! опустите совсмъ шторы!’ — волновались барыни-старухи, шторы опускались, и комната наполнялась блесоватымъ полусвтомъ: такой свтъ окружаетъ корабль въ туманное іюльское утро и сжимаетъ сердце непонятнымъ и страннымъ чувствомъ боязни, путешественникъ дале борта корабля не видитъ ничего, ни моря, ни неба, ни бгущихъ вблизи судовъ, и между тмъ кругомъ его не тьма, а свтъ, и чувствуется, гд-то далеко уже сверкаетъ яркое, горячее солнце…
Были въ этихъ жилищахъ и дти, это были сироты-родственники отжившихъ своа вкъ людей, воспитывавшіеся въ Пажескомъ корпус, потомъ дти темнаго происхожденія, чьи-то незаконнорожденные сыновья, пріемыши и воспитанники, росшіе въ богатыхъ хоромахъ, вдалек отъ Божьяго свта, въ барскихъ привычкахъ. Я игралъ одну роль съ послдними, иногда иной пажикъ спрашивалъ меня:
— Гд служитъ твой отецъ?
— При двор,— отвчалъ я и уже начиналъ краснть.
— А какой у него чинъ?— продолжалъ допросчикъ.
Я готовъ былъ заплакать и никакъ не ршался сказать правду, я уже стыдился званія своего отца и глупо лгать, отвчая:
— Не знаю.
Кругомъ меня назывался смхъ, пріемыши длали то же (впрочемъ, они часто и въ самомъ дл не знали своихъ отцовъ, но надо мной смялись и они). На моихъ глазахъ дрожали крупныя слезы.
— Ma tante, ma tante, какой онъ смшной!— кричатъ пажъ, таща меня въ кабинетъ своей важной тетушки.— Онъ не знаетъ, какой чинъ у его отца, онъ…
— Тише, тише,— говорила тетушка, понюхивая склянку съ какимъ-то спиртомъ:— вы, Леонидъ Николаевичъ, ведете себя неприлично, у меня посл каждаго праздника два дня болитъ голова отъ вашихъ криковъ. Я перестану васъ брать изъ корпуса. Извольте идти въ свою комнату я не показывайтесь ко мн, покуда я васъ не позову. Allez!
Дти притихали, а пажикъ, попавшій подъ опалу, уходилъ изъ кабинета разгнванной старухи, но не въ свою комнату, а въ двичью, гд уже вс знали, что Леонидъ Николаевичъ уметъ шутить вольныя шутки…
Старые люди часто длали дтскіе балы, бабушка привозила меня на нихъ, и, закруженный танцами, я совершенно забывалъ, что не здсь мое мсто, что я пирую не на своемъ пиру, пожимаю руки и обвиваю своею рукою дтскія таліи, до которыхъ не долженъ бы и дотрогаться. Бабушка заказывала мн новыя курточки, одвала меня, какъ куколку, мн было весело, я былъ счастливъ. Такъ же веселы и счастливы были и другія дти темнаго происхожденія, появлявшіяся на этихъ балахъ… А знаете ли вы, читатель, что сдлало изъ нихъ это воспитаніе? Одни сдлались взяточниками и казнокрадами, желая вести роскошную жизнь, другія вышли ни на что не годными, заденными воспитаніемъ пьянчужками съ горя, третьи угодили въ солдаты во время рекрутскаго набора, четвертые лишили себя жизни, считая ее за невыносимое бремя, и только немногимъ, могучимъ и здоровымъ натурамъ, удалось спасти себя, сбросить все привитое воспитаніемъ и стать полезными дятелями. Но если бы вы спросили этихъ послднихъ, чего имъ стоила нравственная ломка, то вы невольно прониклись бы уваженіемъ къ нимъ, услышавъ ихъ отвтъ, и пожалли бы, что имъ пришлось выдержать такую страшную борьбу. Мои родители, понимая опасность моего положенія и видя, что вызды годъ отъ году становятся чаще, стали волноваться.
— Надо кончить, Соня,— говорилъ отецъ—Сашу ршительно съ толку собьютъ наряжаньями, балами и визитами. Неужели мы дадимъ погубить его и разрушить наши надежды?
— Но какъ же кончить? Надо поссориться съ матушкою, это будетъ тяжело и ей, и намъ.
— Хоть бы и такъ! Она отжила свой вкъ, мы тоже, намъ не привыкать-стать переносить непріятности, Саша же только начинаетъ жить, за что же изъ-за глупыхъ родственныхъ чувствъ губить молодую жизнь?
— Длай, какъ знаешь, но, ради Бога, не поворачивай слишкомъ круто, если можно, устрой все безъ ссоры.
— Хорошо, обдлаю.
Я тайкомъ подслушивалъ эти разговоры и негодовалъ на отца. Бабушка говорила мн, что важные господа составятъ счастье моей жизни, будутъ моими покровителями, дадутъ мсто, и вдругъ отецъ, по непонятой для меня прихоти, хочетъ для того поссориться съ бабушкою, чтобы я не здилъ къ своимъ будущимъ благодтелямъ. Откровенный во всемъ съ отцомъ, я боялся высказать эти мысли и молча дулся на него, готовясь вмст съ бабушкою разрушить планъ родителей. Но благодтельная судьба спасла меня безъ помощи родителей отъ грозившей опасности и сдлала лишними мои приготовленія къ борьб съ отцомъ, она завернула дло такъ круто, что всполошила весь нашъ семейный пружокъ и навсегда измнила жизнь двухъ его членовъ: бабушки и дяди.

ХIV.
Бабушка на время удаляется со сцены.

Была суббота. Это случилось въ начал моего четвертаго школьнаго года. Я возвращался изъ училища домой и дорогою раздумывалъ, куда поду я завтра съ бабушкою, не будетъ ли гд бала? Нетерпливо желалъ я увидть баловницу-старушку, которая почему-то не была у насъ въ теченіе прошедшей недли. ‘Не сердится ли она на насъ, не говорилъ ли ей отецъ чего-нибудь?— думалось мн:— я завтра непремнно все разузнаю’. Съ такими мыслями пришелъ я домой.
Въ передней нашей квартиры встртила меня матушка: ея глаза были красны отъ слезъ, отецъ ходилъ большими шагами изъ угла въ уголъ по комнат, рубанки валялись на полу, на диван сидлъ дядя, положивъ голову на столъ и охвативъ ее руками.
— Что съ тобою, мамаша,— спросилъ я у матушки:— ты плакала?
— Ничего, мой другъ, такъ, скучно стало.
— Здорова ли бабушка?
— Слава Богу, здорова.
— Я пойду къ ней завтра?
— Нтъ, мой другъ, ты долго не увидишь бабушки,— сказала матушка и не могла доле пересилить себя, заплакала.
— Полно, Соня!— заботливо промолвилъ отецъ и подошелъ къ ней.
— Твоя бабушка въ тюрьм! Я, я виновникъ ея позора!— трагическимъ голосомъ закричалъ дядя.
Я остолбенлъ отъ удивленія. Тюрьма, крпость, цпи — все это смшивалось тогда въ моемъ ум въ одно страшное цлое.
— Бабушка въ крпости! разв бабушка кого-нибудь убила?— воскликнулъ я съ ужасомъ.— Разв бабушка, моя добрая бабушка, можетъ кого-нибудь убить?
Я заплакалъ.
— Не плачь, Саша! бабушка не преступница и не въ крпости, ее просто посадили въ домъ, гд содержатся люди, не заплатившіе своихъ долговъ! она очень много задолжала,— объяснилъ мн отецъ.
— Такъ надо заплатить за нее, папа, ты заплатишь?
— Нтъ, Саша, я не заплачу, у меня нтъ столько денегъ,— сказалъ отецъ.
— Я, я не она, надлалъ долги! Я застрлюсь, застрлюсь!— вопилъ дядя, стукаясь годовою о столъ и теребя себя за волосы.
— Эта комедія начинаетъ надодать,— замтилъ отецъ.
— Комедія? Комедія? Какъ ты осмлился это сказать, мужикъ, безчувственное животное?— крикнулъ дядя и со сжатыми кулаками подбжалъ къ отцу.
— Ты съ ума сошелъ!— холодно сказалъ отецъ и неторопливымъ движеніемъ руки оттолкнулъ дядю на диванъ.
Я никогда не видалъ отца столь хладнокровнымъ и страшнымъ въ одно и то же время. Въ его глазахъ промелькнулъ какой-то зловщій, нехорошій огонь, заставившій меня вздрогнуть. Въ это мгновеніе отецъ былъ похожъ на звря.
— Я теб еще разъ повторяю,— заговорилъ онъ, длая ударенія на каждомъ слов и произнося ихъ медленно: — это комедія — слышишь ты: комедія, и невыносимая. Теперь не время ломаться. Надо хлопотать и выкупить несчастную мать. Надо създить къ вашимъ аристократамъ, обить пороги и вымолить деньги.
— Голубчикъ! я не могу, я никуда не поду, хоть ты убей меня. Лучше умереть, а не хать!— проговорилъ дядя плачевнымъ тономъ.
Бднякъ присмирлъ и былъ жалокъ въ эту минуту.
— Я пойду,— сказала матушка и пошла одваться.
Отецъ снова заходилъ по комнат, длая большіе шаги и хмуря лобъ.
— Добрая женщина Соня!— сказалъ дядя по уход матушки.
— Добрая! ршилась унижаться за васъ! Что вы ей? Родня!.. Къ чорту вс родственныя отношенія, если они приносятъ одни страданія! Вы жили, баклуши били, мотали, а эта добрая должна за васъ кланяться? И кому, и для чего?— торопливо и съ страшной злостью, почти задыхаясь, говорилъ отецъ.
Наконецъ, онъ остановился передъ дядей.
— Прошу тебя, Петръ Ивановичъ, уйди ты домой! Теперь мн не по себ, за себя я не могу поручиться…
Отецъ снова заходилъ по комнат. Дядя взглянулъ на его лицо и поспшилъ уйти…
Страшно гремлъ въ этотъ вечеръ отцовскій молотокъ, точно отцу хотлось разбить все вдребезги. Когда матушка возвратилась, отецъ уже былъ совершенно покоенъ и ласково, крпко пожалъ ея руку.
— Есть толкъ?— спросилъ онъ.
— Есть,— отвчала матушка, и оба замолчали, онъ не разспрашивалъ, она не разсказывала о томъ, что и какъ сдлалось.
Что вынесла матушка въ этотъ день, объ этомъ и говорить нечего. На колкости и обиды оказались щедрыми вс, денегъ же не давалъ никто. Старшій братъ бабушки сказалъ матушк:
— ‘Сама себя раба бьетъ, если худо жнетъ! Не стану же я оплачивать долги сестеръ, этакъ, пожалуй, никакого капитала не хватитъ. Ну, если бы у меня десять сестеръ было и вс-то задолжали, чмъ бы я тогда уплатилъ ихъ долги? Да говорите же, чмъ? А?’ Онъ долго добивался отвта на этотъ глубокомысленный вопросъ и, наконецъ, заключилъ:— ‘Пенсію за два мсяца впередъ я охотно выдамъ, а больше ничего не молу сдлать’. Посл нсколькихъ безплодныхъ и трудныхъ попытокъ матушк удалось устроить дло. Генеральша Зврева согласилась заплатить за бабушку 500 рублей долгу, но съ условіемъ, чтобы бабушка прожила у нея два года въ качеств компаньонки. Старухи были давно знакомы и, узжая за зиму въ деревню и потомъ за границу, Зврева была рада взять съ собою знакомаго человка, умющаго болтать на французскомъ язык о нашей старин и играть въ пикетъ. Начались переговоры съ бабушкою, она отвчала: хоть въ могилу, но вонъ изъ тюрьмы!
Черезъ недлю я увидлъ ее. Она посдла, глаза стали тусклы, вки припухли и покраснли, походка сдлалась неровною. Эту женщину, смотрвшую още за нсколько дней надменною царицею, нельзя было узнать. Грустно обняла она отца, мать и меня и долго, нжно цловала мою голову, всматриваясь въ мое лицо.
— Быть-можетъ, мы никогда не увидимся, Шурушка!— говорила она мн.
Никакихъ наставленій насчетъ манеръ, никакихъ воспоминаній о недавнемъ прошломъ, ни одного пророчества о моей блестящей будущности не сорвалось съ ея языка. ‘Да благословитъ тебя Богъ!’ было теперь ея единственнымъ пожеланіемъ, сказаннымъ мн, и набожно перекрестила меня ея дрожащая рука.
Бабушка ухала со Звревой въ деревню и оставила дяд вс свои пенсіи. Дядя тоже скрылся отъ васъ, о немъ долго не было ни слуху, ни духу. Только черезъ полгода услышали мы случайно, что онъ путешествуетъ по Россіи, ищетъ мста управляющаго или невсту. Наша семья уменьшилась, два актера сошли на время со сцены. Отецъ и мать потужили о судьб бабушки, и оба благодарили Бога, что Онъ избавилъ меня отъ грозившей опасности, они не знали, что смя, брошенное въ мою молодую, воспріимчивую душу, еще принесетъ свой негодный плодъ.
Такими событіями начался мой четвертый школьный годъ. Мн шелъ пятнадцатый годъ, послдній годъ дтства. Въ этомъ возраст человкъ начинаетъ рзко проявлять свой характеръ, высказывать свои взгляды на міръ, привитые къ нему воспитаніемъ, житейской обстановкой, окружающими личностями. Онъ начинаетъ разборчиве сходиться съ людьми, выбираетъ дорогу, по которой ему хотлось бы идти до конца жизни, часто эта дорога оказывается ложною, ея ложность и непривлекательность бросаются человку въ глаза, и тогда въ немъ происходятъ внутренняя, самостоятельная ломка всего того, что выработалось въ немъ въ годы дтства. Ломкою дло и оканчивается, посл нея дитя становится уже юношею, въ его лиц вдругъ появляются новыя черты, по которымъ можно судить о характер… Тяжелъ бываетъ иногда этотъ перехода отъ дтства къ юности, и грустно, что большая частъ являющихся въ эту пору страданій не нужна. Они смшны, глупы, но они страданія, въ ходы зрлаго возраста почти не вришь возможности ихъ существованія, а между тмъ они были, и даже черезъ долгіе годы воспоминаніе о нихъ вызываетъ на щеки яркій румянецъ стыда.

XI.
Четвертый годъ въ школ.

Въ нашу школу принимались дти всхъ вроисповданій и всхъ сословій. Рядомъ съ блобрысымъ нмцевъ, сыномъ колбасника, сидлъ черноволосый французъ, сынъ перчаточника, подл князька помщался русскій мщанинъ, красная курточка, сшитая моднымъ портнымъ изъ новаго сукна, терлась о синюю вылинявшую поддевочку, по всей вроятности, выкроенную дома изъ отцовскаго долгополаго сюртука. Принципомъ школы было равенство дтей, этотъ принципъ принимается всми русскими учебными заведеніями, ради его и форменные казакины, и курточки выдуманы, формально школа не ставила между воспитанниками никакихъ перегородокъ. Но подобные принципы всегда остаются у насъ мертвою буквою, и при настоящемъ положеніи членовъ нашего общества не могутъ примняться на дл. Учителя у насъ грудью стояли за своихъ пансіонеровъ и почти боялись пансіонеровъ директора. И т, и другіе, вмсто худыхъ балловъ и наказаній, выпадавшихъ на долю вольноприходящимъ ученикамъ, слышали одну пустую угрозу: ‘Я пожалуюсь на васъ вашему воспитателю, я поговорю съ нимъ о васъ’. ‘Говори, сколько душ твоей угодно’, думали пансіонеры, и очень хорошо знали, что воспитатель сдлаетъ имъ такой же пустой выговоръ, и дло тмъ покончится. Во время ежемсячныхъ отмтокъ чувствовалось очень сильно ихъ выгодное положеніе въ школ, у нихъ отмтки являлись самыя лучшія, они обгоняли своихъ товарищей — не пансіонеровъ и смотрли на нихъ, какъ на лнтяевъ.
Между собою ученики сходились въ играхъ, не различая званій своихъ отцовъ, но это продолжалось до поры до времени, съ годами къ дтямъ прививались сословные предразсудки, дти дворянъ и чиновниковъ слышали дома пренебрежительные отзывы своихъ родителей о мщанахъ, о мастеровыхъ, и, мало-по-малу, усвоивали эти взгляды, князь начиналъ отворачиваться отъ сына мелочного торговца и говорилъ, что отъ него селедкой воняетъ, щегольская курточка сторонилась отъ синей поддевочки, за что поддевочка отплачивала курточк полновсными тумаками. Едва замтно, но постоянно и безостановочно воздвигались между дтьми эти невидимыя перегородки и длались он съ каждымъ годомъ все выше и выше, угрожая превратиться въ китайскую стну. Он и превращались въ нее, но уже по окончаніи дтьми воспитанія, по выход ихъ изъ школы, когда бывшіе товарищи, встртивъ другъ-друга на Невскомъ проспект, стыдятся остановиться и пожать другъ-другу руки, потому что одинъ несетъ какой-нибудь узелокъ по порученію отца-ремесленника, а другой, въ богатомъ пальто прогуливаетъ по модной улиц себя, своего кучера, рысака и эгоистку. Чмъ же можетъ отплатить теперь этотъ бдный ремесленникъ (бывшая синяя поддевочка) этому прогуливающему себя и своего рысака барину (бывшей щегольской курточк)? Ремесленникъ знаетъ пошлость и глупость барина-фата и потому старается его одурачить, продаетъ ему свои дрянныя издлія и товары за хорошіе, и между ними устанавливаются не нормальныя отношенія продавца и покупателя, но безсмысленная личная вражда. ‘Ловко я надулъ барина’, хвастаетъ ремесленникъ въ кругу своихъ собратій.— ‘Подлецы наши ремесленники и купцы’, ругается баринъ. И ни одинъ изъ нихъ не видитъ, что они оба равно, глупы и равно пошлы, что они сами вредятъ себ, что никогда не можетъ развиваться общество при этихъ тупоумныхъ отношеніяхъ, зародившихся еще на школьной скамь и развивающихся, растущихъ въ глубину до гробовой доски обоихъ глупцовъ.’
Въ описываемый мною періодъ школьной жизни мои товарищи, юноши отъ пятнадцати до восемнадцати лтъ, занимались сооружіемъ между собою перегородокъ, длились на кружки курточекъ, сшитыхъ дома, на кружки поддевокъ и синихъ сюртуковъ съ зеленоватыми пятнами, на пансіонеровъ директора, учителей и школы и на вольноприходящихъ учениковъ. Даже на двор, играя въ лапту, рдко сходились между собою эти кружки, пансіонеры же директора совсмъ не играли и важно прохаживались по боковин тротуарамъ. Курточниковъ очень интересовало ршеніе слдующихъ важныхъ вопросовъ: ‘кто твой отецъ? сколько у него денегъ?’ и часто слышали поддевочки и синіе съ зеленоватыми пятнами сюртучки такіе обидные упреки: ‘Ахъ ты, сапожникъ! Много ли селедокъ въ день продаетъ твой отецъ? Что твой родитель беретъ за шитье штановъ?’ Каждый кружокъ стоялъ за своихъ членовъ, явно, вн кружковъ, особнякомъ стоялъ только Розенкампфъ. Онъ называлъ всхъ своихъ товарищей по классу пошлыми дураками, и, судя по его гордости, его можно было счесть, по крайней мр, за сына владтельнаго князя, не имвшаго себ ровни. А этому-то гордому мальчику не было даже пріюта, гд бы приклонить голову: у него умеръ отецъ, и богатая мать перестала брать своего сына домой даже по воскресеньямъ. Это заинтересовало мальчишекъ, и они начали разгадывать какую-то тайну. Важные ученые вопросы занимали ихъ! И вдь до того занимали, что многіе одноклассники ршались разспрашивать Розенкампфа:
— Скажите, Розенкампфъ, отчего вы православный, а ваши родители и братъ лютеране?
— Оттого, что меня окрестили въ православную вру, а ихъ въ лютеранскую.
— Но вдь это не причина, не окрестили же вашего брата въ православную, а васъ въ лютеранскую?
— Не окрестили,— лаконически отвчалъ Розенкампфъ, нисколько не поясняя дла.
— Да вы и не похожи на своихъ родителей и на брата, они вс блокурые, а вы черноволосый.
— Что-жъ изъ этого слдуетъ?— щурясь, спрашивалъ Розенкампфъ и началъ, видимо, раздражаться.
— Какъ что?
— Да, что, по-вашему, слдуетъ изъ этого?— допрашивалъ онъ, и еще боле щурилъ глаза, а на лиц выражался гнвъ, губы тряслись, какъ въ лихорадк. Но это выраженіе безсилія быстро смнялось его обычной отталкивающей, язвительной усмшкой.
— Не заказали ли вамъ написать мою родословную?— говорилъ онъ.— Или вамъ приказано отъ полиціи узнавать званіе и чины воспитанниковъ нашей школы? Еще не придется ли мн платить за вашъ трудъ? Если о себ будете писать, то пишите, находимся въ званіи и чин пошлыхъ дураковъ.
Такія пошлости повторялись нердко, это были развлеченія посл ученья, посл нихъ Розенкампфъ ругалъ всхъ нашихъ курхочниковъ и удивлялся, какъ я могу съ ними разговаривать.
— А разв теб весело видть, какъ вс на тебя злятся?— спрашивалъ я у него.
— Весело. По крайней мр, я знаю, что я лучше ихъ. Если бы я не привыкъ къ теб, голубчикъ мой, я и съ тобой поссорился бы за то, что ты ласковъ съ ними.
— Не сердись, Коля, но я не могу враждовать со всми, тебя на нихъ я никогда не промняю, но для чего же ругаться съ ними?
Какую же роль въ этой глупой дтской комедіи играть я? О, я игралъ самую глупйшую изъ глупыхъ ролей. Я танцовалъ, какъ рыба на раскаленной сковород. Былъ союзникомъ курточекъ и трепеталъ передъ поддевочками, которыя могли мн сказать при первой моей высокомрной выходк: ‘да ты-то что носъ поднимаешь?’ — и открыть званіе моего отца. Стыдиться этого званія вошло мн въ привычку. Я пускалъ въ ходъ свои нарядныя одежды, щеголялъ ловкими манерами, разсказывалъ о знакомыхъ мн пажахъ, которыхъ въ сущности зналъ немного короче, чмъ китайскаго императора, я старался, съ помощію своего остроумія, сдлаться популярнымъ въ класс и сдлался. Школьники любили меня и не замчали, что мое остроуміе трудомъ доставалось мн и не носило на себ печати того дтскаго юмора, который разомъ дастъ мткія клички учителемъ и товарищамъ. Я тоже давалъ имъ клички, но отъ нихъ потомъ пахло. Назвалъ я, напримръ, школьнаго эконома, не брезгавшаго брать отъ воспитанниковъ палочки сургуча, мальчикомъ Велизарія, осталась эта кличка на вки-вчные за экономомъ, но разв она родилась въ дтскомъ живомъ ум? Разв не пахнетъ отъ нея придумываніемъ, работою, потомъ? Недаромъ звалъ меня Калининъ шутомъ гороховымъ. Впрочемъ, только онъ одинъ смялся надо мною, другіе любили меня и считали за порядочнаго человка, сами-то они ужъ больно плохи были.
Но бывали и у меня тяжелые дни. Вдругъ нападала на меня скука, и забивался я въ свободные часы куда-нибудь въ уголъ и долго сидлъ тамъ, молча, безъ дла Какіе-то смутные не то призраки, не то мысли бродили въ моей голов, и чувствовалъ я, что мн противны и наука, и товарищи, и я самъ. Въ эти минуты, и именно за нихъ, любилъ меня Розенкампфъ и вполн высказывалъ свою любовь. Онъ разговаривалъ со мною, ласково утшалъ меня, совтовалъ не бросать ученья, не заботиться о глупыхъ товарищахъ, и пророчилъ, что я сдлаюсь лучшимъ человкомъ, чмъ былъ тогда. Но рдки были минуты честной тоски, гораздо чаще ихъ были часы театральнаго ломанья.
Въ ноябр я переслъ на мсто Розенкампфа, сдлался primus, первый ученикъ въ класс. Повышеніе заставило меня еще боле возмечтать о себ, я былъ генералъ отъ третьяго класса, смотрлъ въ немъ за порядкомъ, записывалъ на черную доску непокорныхъ шалуновъ. Раздолье!
Однажды я сидлъ рядомъ съ Розенкампфомъ, онъ былъ не въ дух, что случалось съ нимъ весьма, часто, мн понадобился классный журналъ, а встать было лнь.
— Коля, принеси мн журналъ,— сказалъ я Розенкампфу.
— Возьми самъ,— отвчалъ онъ.
— Разв теб трудно принести?
— Не трудно, но вдь это пустая прихоть.
— А если я тебя прошу ее исполнить?
— Что съ тобой, Саша?
— Ничего! но ты отвчай на мой вопросъ: если я тебя прошу исполнить мою прихоть?— я очень важно длалъ удареніе на словахъ я и моя, точно человкъ съ характеромъ.
— Такъ я ее не исполню, потому что я не лакей, и не желаю исполнять прихоти господина.
— Мужицкія понятія о дружб! Я начинаю подозрвать, что ты мужикъ.
Я всталъ, взялъ журналъ и, не обращая вниманія на лицо друга, слъ на свое мсто. Много заботиться о послдствіяхъ этой пустой сцены было нечего. Подобныя сцены происходили у насъ и происходятъ во всхъ россійскихъ и другихъ училищахъ по десяти разъ въ день, он свидтельствуютъ о низкой степени умственнаго развитія дтей и подаютъ великія надежды на то, что изъ этихъ дтей выйдутъ мелко-обидчивыя и безпутно-настойчивыя личности, о которыхъ разсказывается народомъ мткая сказка, въ ней мужъ заставляетъ жену сказать: ‘слава Богу, мужъ лапоть сплелъ’, а жена не хочетъ этого сказать, и вслдствіе того начинается ссора, оканчивающаяся очень грустно. Сказка смшна, но не весело сойтись въ жизни съ такими мужьями и съ такими женами, а много ихъ выходить изъ нашихъ школъ.
Окончились утреннія занятія, я ждалъ, когда подойдетъ Коля мириться со мною, но Коля не подходилъ. Пришлось мн одному ходить по двору. Многіе товарищи успли это замтить. Ко мн подбжалъ Онуфріевъ, вчный врагъ Розенкампфа, и спросилъ меня:
— А гд же Розенкампфъ?
— Разв я нянька Розенкампфа? — сказалъ я.
— Вы, врно, съ нимъ поссорились?— допрашивалъ Онуфріевъ.
— Да, поссорился,— отвчалъ я и поспшилъ уйти отъ нелюбимаго одноклассника.
Это было въ пятницу, въ субботу уже весь классъ зналъ о нашей ссор. Насъ такъ привыкли видть вмст въ теченіе нсколькихъ лтъ, что теперь всмъ казался страннымъ этогь разрывъ. Торжествующимъ былъ я. Розенкампфа вс ругали за его неуступчивость и насмшки. Я имлъ глупость и подлость слушать, какъ ругали моего любимаго друга, я даже самъ пожималъ плечами и говорилъ: точно, съ нимъ трудно ладить! Между тмъ этотъ человкъ, съ которымъ было трудно ладить, былъ для меня единственнымъ дорогимъ существомъ въ школ, и я желалъ только примиренія съ нимъ. Почему же я игралъ эту грустную роль? Потому же, любезный читатель, почему играли ее многіе изъ вашихъ знакомыхъ, почему, можетъ-быть, будутъ играть ее и ихъ дти. Виноваты тутъ дурное воспитаніе, отсутствіе честнаго взгляда на отношенія къ людямъ, втреное желаніе порисоваться, привычка говорить первое попавшееся на языкъ слово. Кто изъ насъ не слушалъ, какъ безъ причины бранили при немъ друзей, и не считалъ безчестнымъ молчать или поддакивать? а потомъ самъ удивился, если друзья отворачивались и сторонились отъ него?
— За что?— спрашивалъ онъ себя.
— Другомъ не умешь быть,— отвчалъ слишкомъ поздно проснувшійся разсудокъ.

XVI.
Горе.

Прошло дней пять, а Розенкампфъ не приходилъ ко мн съ предложеніемъ помириться, я не могъ впередъ протянуть ему руку, отъ этого простого поступка удерживало меня, чувство мелочного самолюбія, которое длаетъ не только дтей, но даже неглупыхъ людей пошлыми глупцами и вызываетъ множество самыхъ комическихъ, продолжительныхъ ссоръ, возникшихъ изъ пустяковъ. Мн было до того тяжело и скучно безъ друга, что это чувство отражалось на моемъ лиц, и его замтили многіе товарищи.
— Охота вамъ скучать объ этомъ подкидыш!— сказалъ мн разъ Онуфріевъ, юлившій передо мною, какъ бсъ, во все время ссоры.
— О какомъ подкидыш?— спросилъ я въ недоумніи.
— Да о Розенкампф, вдь онъ не родной сынъ покойнаго генерала, генералу подкинули его на другой день свадьбы.
— Свинья!— оборвалъ я Онуфріева и повернулся къ нему спиною.
— За что обругалъ тебя Рудый?— разспрашивали мальчишки, слышавшіе мое восклицаніе.
— За то, что я ему сказалъ правду, что Розенкампфъ подкидышъ,— отвчалъ Онуфріевъ.
Онъ былъ окончательно испорченъ грязью мщанской жизни.
— Какой подкидышъ?
—Да такой, какіе бываютъ подкидыши, сынъ какой-нибудь…
Онуфріевъ нагло произнесъ то названіе падшей женщины, которое рдко произносится и большими.
— Я давно зналъ это, да говорить не хотлось, а теперь къ слову пришлось. А Рудый туда же — ругается, забылъ, врно, что самъ лакейскій сынъ…
И вотъ началась въ нашемъ класс одна изъ гнусныхъ исторій разбирательства званій нашихъ отцовъ, высказалось первое проявленіе страсти къ сплетн, и облетла сплетни весь классъ, кто выслушалъ ее да плюнулъ чуть не въ лицо сплетнику, а кто и задумался надъ нею. какъ надъ чмъ-то важнымъ и лично до него касающимся. Услыхалъ и Розенкампфъ горькій упрекъ за свое происхожденіе, и сильно кольнулъ онъ несчастнаго мальчика, старавшагося столько лтъ казаться законнымъ сыномъ генерала. Я тоже упалъ съ высоты своего величія и отрезвился. Первымъ моимъ дломъ было подойти и объясниться со старымъ другомъ и попросить у него извиненія.
— Коля, перестань дуться,— нжно сказалъ я ему:— помиримся, пожалуйста.
— Оставьте меня! Вы мн мшаете учиться.
— Ради Бога, Коля! извини меня, я ни въ чемъ не виноватъ, говорилъ я, волнуясь.
Я уже вполн ясно понималъ всю гадость происходившаго вокругъ меня.
— Вы ни въ чемъ не виноваты, вотъ эти мерзавцы виноваты!— произнесъ Розенкампфъ, указывая на сидвшихъ въ класс учениковъ, и изъ его глазъ закапали крупныя слезы.— Но подите отъ меня прочь и никогда не подходите ко мн, я васъ такъ же не люблю, какъ и ихъ, слышите вы? Я никого не люблю!
Онъ зарыдалъ и поспшно ушелъ изъ класса.
Читатель въ своемъ мст узнаетъ грустную исторію Розенкампфа.
Я слъ на свое мсто, моя голова находилась въ состояніи опьяннія. Кое-какъ прошло время до двнадцати часовъ, наконецъ, послышался звонъ колокольчика. Вс школьники побжали на дворъ, начались веселыя дтскія игры, полетли комки снгу, раздались шумъ и смхъ, закипла молодая жизнь. Хорошо, если бы вс дти ловили эти мгновенья, и не было бы ни у одного ребенка ни горя, ни наказанія, ни желанія заводить не дтскіе дрязги, ни стремленія обижать своихъ собратовъ. Къ сожалнію, и то, и другое, и третье было въ нашихъ дтяхъ.
Инспекторъ, по обыкновенію, заперъ въ отдльныхъ комнатахъ наказанныхъ дтей, оставленныхъ безъ обда, и глядятъ они съ завистью на играющихъ товарищей. Подъ вліяніемъ этого чувства, они не могутъ учить своихъ уроковъ, и наказаніе, кром мести, конечно, не будетъ имть такого результата. Уроки не будутъ выучены, а къ дтскому характеру прибавится еще одна частица озлобленія. Заслъ и я, никмъ не наказанный, въ класс и не пошелъ на дворъ, томить меня первое настоящее горе, и кажется, что не будетъ ему ни конца, ни предловъ. Смотрю я съ тоскою, какъ рзвятся дти, какъ ходитъ одинокій Розенкампфъ по своему завтному тротуару, въ сторон отъ товарищей: а вотъ и они, уже испорченные жизненною грязью сорванцы, ихъ четверо, они взялись подъ руки и ходятъ навстрчу ему, не давая дороги, онъ уступаетъ имъ путь и переходить на другую сторону двора, мальчишки идутъ туда же и снова загораживаютъ ему дорогу, наконецъ, одинъ изъ нихъ ршается толкнуть бдняка, тотъ останавливается, они начинаютъ что-то говорить, размахиваютъ руками. Я плотно приникаю лицомъ къ стеклу, мн хотлось бы услышать ихъ разговоръ, я понимаю, что тамъ происходитъ нехорошая, не дтская сцена. Вотъ ея содержаніе:
Мальчишка толкнулъ Розенкамлфа и самъ же закричалъ:
— Что ты толкаешься, невжа?
— Не я толкаюсь, а ты!— вспылилъ Розенкампфъ, желавшій сначала настойчивостью заставить школьниковъ оставить его въ поко.— Вы вс толкаетесь,— добавилъ онъ:— вамъ хочется вывести меня изъ терпнья, такъ вы лучше поколотили бы меня, вы же знаете, что я и съ однимъ изъ васъ не справлюсь.
— И поколотимъ, чтобы ты не зазнавался!— крикнули сорванцы и окружили Розенкампфа.
Къ нимъ прибавилось еще двое, трое школьниковъ, почуявшихъ предстоящее побоище.
— Если вы его поколотите, то я позову сейчасъ же гувернера,— сказалъ чей-то мягкій и неторопливый голосъ и раздвинулъ толпу сорванцовъ.
Къ Розенкампфу подошелъ высокій, худенькій мальчикъ, это былъ Воротницынъ, пансіонеръ директора. Онъ учился въ одномъ съ нами класс, но тотчасъ же посл уроковъ уходилъ вмст съ другими пансіонерами директора на квартиру послдняго. Воротницынъ принадлежалъ къ одному изъ лучшихъ аристократическихъ семействъ въ Петербург, отецъ его занималъ видное мсто въ министерств иностранныхъ длъ. Дтство мальчикъ провелъ частью въ приволжской деревн отца, частью въ Швейцаріи со своею матерью, женщиною умною и образованною, настоящею, а не мишурною аристократкою, она отказалась отъ шумныхъ удовольствій свта, чтобы посвятить себя воспитанію сына. Въ описываемое мною время Воротницынъ еще носилъ по ней трауръ. Лицо Воротницына было привлекательно и немного женственно, голубые его глаза были всегда полузакрыты длинными рсницами, голова, по привычк, постоянно склонялась на лвый бокъ. Онъ хорошо владлъ нмецкимъ языкомъ, зналъ наизусть вс стихотворенія Шиллера, прочелъ книги, о которыхъ его одноклассники и понятія не имли, и, будучи хорошимъ музыкантомъ, наслаждался произведеніями Вебера и Шопена. Съ ‘послдней мыслью Вебера’ соединялись его воспоминанія о матери. Онъ былъ идеально-нравственное и склонное къ мечтательности существо, все его счастіе состояло въ возможности наслаждаться тишиною, читать любимыя книги и мыслить-мечтать. Друзей по своему характеру онъ не могъ найти въ нашей школ, да и не искалъ ихъ.
Таковъ былъ человкъ, подошедшій къ Розенкампфу.
— Пойдемте, Розенкампфъ, со мною: вы видите, что они сами не знаютъ, чего хотятъ,— сказалъ Воротницынъ и, взявъ подъ руку Розенкампфа, вывелъ его изъ среды школьниковъ, испуганныхъ угрозою.
Они знали, что директоръ любитъ Воротницына.
Когда я увидалъ, что Розенкампфъ спасенъ отъ побоевъ, то у меня какъ гора свалилась съ сердца. Къ двумъ часамъ вс ученики собрались въ классъ. Пришли Воротницынъ и Розенкампфъ, они разговаривали между собою: первый засунулъ, по своему обыкновенію, руку за жилетъ и былъ необыкновенно оживленъ, какъ будто радуясь находк понятливаго слушателя: второй наружно оправился отъ недавнихъ тревогъ, слушалъ со вниманіемъ своего новаго знакомца, и на его лиц блуждала улыбка. Ихъ, разумется, никто не задвалъ, и скоро вс забыли о сцен на двор и обо всхъ глупостяхъ, случившихся въ послднее время: не забылъ о нихъ только я. Я безвозвратно потерялъ друга и стоялъ совершенно одиноко среди школы, я слишкомъ много и долго ломался, чтобы сойтись теперь съ кмъ-нибудь порядочнымъ, а порядочныхъ-то людей было всего только трое въ нашемъ класс: Воротницынъ, Калининъ и Розенкампфъ,— они не любили, не могли любить меня.
Настали дни моего испытанія, тяжелые дни…
Много лтъ прошло со времени этихъ событій моей дтской жизни, но воспоминаніе о нихъ навсегда осталось въ моей памяти, и если при мн осуждаютъ пустыхъ и дурныхъ людей, то мн становится и грустно, и тяжело. Дурные люди! пустые люди! кричимъ мы вс. А какъ росли, какъ воспитывались эти пустые и дурные люди? Не ожесточали ли ихъ тысячи мелкихъ и грязныхъ непріятностей, не вела ли ихъ нерадивая школа къ врной погибели? Обращала она все свое вниманіе на вншнюю, лицевую сторону нравственности дтей и отворачивалась отъ ихъ внутренней жизни. Ни одинъ гувернеръ, ни одинъ учитель не знали, что длалось въ дтскихъ кружкахъ, покуда дти не дрались и не шумли, ни одинъ не сдлался другомъ дтей, чтобы честно развить ихъ убжденія и характеры, указать на прямыя отношенія людей другъ къ другу. Воображали учителя и гувернеры, что для развитія дтскихъ характеровъ вполн достаточно прописныхъ сентенцій пошленькаго свойства, и выходили дти изстрадавшимися, изолгавшимися, негодными для общества личностями, дурными и пустыми людьми. Многіе ли спаслись? Глядя на бдныхъ дтей, невольно сжимается сердце и срывается съ языка безотрадное слово: ‘горе!’

XVII.
Тяжелые дни.

Настали мои тяжелые дни.
Моя наружность казалась здоровою, мои отношенія ко всмъ окружающимъ были не слишкомъ чувствительны и нжны. Но и то, и другое былъ чистйшій оптическій обманъ. Я былъ болзненный и нервный мальчикъ, любовь моя была глубока и сильна, разъ полюбивъ человка, я уже не могъ его разлюбить. Я могъ на него сердиться, могъ ненавидть его проступки, но любовь къ нему не прождала, она являлась какъ бы отплатою за прошедшія счастливыя минуты, доставленныя мн этимъ человкомъ. Но доказывать свои чувства я не умлъ. Въ нашей мщанской семь атому нельзя было научиться, ни мать, ни отецъ не любили словесныхъ нжностей и рчистыхъ изъявленій чувствъ, они слишкомъ врили другъ въ друга, чтобы прибгать къ этимъ ничего не значащимъ подогрваньямъ любви. Только въ самыя горькія минуты ободряли одно ласковое немногословное утшеніе постигнутаго горемъ члена семьи. Такимъ выросъ и я. Подъ наружною пустотою таилась мн та простая русская нравственность и гордость, которою были такъ богато одарены мои родители. Я могъ длать ошибки, могъ закружиться, увлеченный мишурнымъ блескомъ и ложнымъ самолюбіемъ, но время отрезвленія должно было придти непремнно, и для этого требовался только сильный вншній толчокъ. У людей, идущихъ по ложной дорог, не бываетъ недостатка въ такихъ толчкахъ. Теперь я отрезвился и, разумется, этотъ періодъ моей жизни не провелъ я спокойно. Я волновался постоянно. Сперва начало работать мое горячее воображеніе, рисовались страшныя картины моей конечной гибели, потомъ представлялся мн торжественный день примиренія съ Розенкампфомъ. Но этотъ день не наставалъ, и я сталъ спрашивать себя: можетъ ли онъ наступить? Умъ въ первый разъ смло задалъ себ вопросъ и такъ же смло разршилъ его. Оказалось: помириться нельзя, мой старый другъ долженъ считать меня пустымъ мальчишкою. Я твердо произнесъ надъ собой этотъ приговоръ и тотчасъ же задалъ себ новые вопросы: точно ли я пустой мальчишка? не могу ли я быть лучшимъ? Возникла мучительная внутренняя борьба. То топталъ я себя въ грязь, то доказывалъ себ возможность возрожденія. ‘Ты стыдился своего честнаго отца,— говорилъ мн тайныя голосъ,— ты хвасталъ своимъ самолюбіемъ и между тмъ плясалъ на балахъ, жалъ руки важныхъ дтей, которыя смялись надъ тобой въ глаза теб, ты лгалъ въ школ, называя этихъ дтей своими друзьями, ты ненавидлъ науку и учился изъ желанія быть первымъ, блестть: теперь ты не учишься, потому что блестть нельзя: дти-товарищи знаютъ, что ты прикидывался барчонкомъ, и смются надъ тобой: ты говорилъ о своей любви къ другу и, обидвъ его, не пошелъ къ нему съ извиненіемъ, почти ругалъ его съ другими школьниками. Гд же тутъ самолюбіе? Гд доказательства, что ты не пустой и не глупый мальчишка?’ — ‘Не врь этимъ упрекамъ,— говорилъ другой тайный голосъ, ты ненавидишь свое прошлое, значить, ты можешь исправиться’. И ни одного указанія, куда мн идти, ни одного наставленія, какъ исправиться, не прибавлялъ этотъ второй тайный голосъ!.. На всю эту внутреннюю ломку уходили часы и дни, и тратилось время ученья. Я быстро падалъ въ отмткахъ учителей и уже не былъ первымъ по классу. Новая причина волненій и стараній не думать ни о чемъ и только учиться, учиться и учиться. Но тайный, ободряющій голосъ слышался мн снова: ‘ученье не уйдетъ, а желаніе исправить себя можетъ пройти, успхъ въ учень лишь закружитъ твою голову, прежде чмъ ты исправишься, думай!’ ‘А что скажетъ отецъ, если я не перейду въ слдующій классъ?’ Эта мысль стала мучить меня и днемъ, и ночью. Душевныя пытки, работа ума, неудачи въ учень съдали мое здоровье, я худлъ, голова горла.
— Здоровъ ли ты, Александръ?— какъ-то спросилъ меня отецъ, щупая мою голову.— У тебя голова горяча, ты похудлъ.
— Нтъ, я здоровъ,— отвчалъ я.
— Отчего же ты постоянно скученъ?
— Мое ученье идетъ плохо.
— Если не отъ лни, то не бда.
— Но я не перейду въ слдующій классъ.
— И это не бда, сиди хоть три года въ одномъ класс, но учись: ты только ученьемъ можешь пробить себ путь.
— Я это знаю, но теперь я не могу учиться, я стараюсь, и все-таки не знаю своихъ уроковъ.
— Подожди, отдохни. Если ты стараешься, то когда-нибудь добьешься и до исполненія своего желанія. Ты много въ комнат сидишь, мало играешь. Рзвись съ товарищами, разсй скуку.
— Товарищи мн не по душ, они скверные мальчишки.
— Не рано ли ты начинаешь судить людей?— серьезно и строго замтилъ отецъ.— Ты прежде этого не говорилъ. А что твой другъ?
— Не говори мн о немъ, отецъ.
На минуту мы замолчали.
— Ты мн сказалъ,— началъ я:— что не разсердишься, если я не перейду въ слдующій классъ, и я буду спокойне. На будущій годъ я надюсь наверстать потерянное время.
— Хорошо, длай, какъ знаешь.— Отецъ помолчалъ.— Нтъ ли у тебя какихъ-нибудь вопросовъ, мыслей, съ которыми не можешь справиться одинъ? Не нужна ли моя помощь, я теб помогу.
Въ его голос было какое-то дрожанье.
— Есть они, да я одинъ съ ними справлюсь. Спасибо теб.
Отецъ любовно посмотрть на меня.
— Будь же твердъ! Я за тебя не боюсь, ты мой сынъ.
Онъ сдлалъ удареніе на слов: ‘мой’ и спокойно принялся строгать доски.
Посл разговора съ отцомъ я сталъ покойне, но ученье шло не лучше. Отвчая уроки, я краснлъ, путался и сбивался. Пришло время экзаменовъ, одни сдалъ я кое-какъ, на другихъ провалился. Но горе еще не дошло, до крайней точки своего развитія, мн пришлось услышать надъ собою приговоръ тхь людей, которыхъ я считалъ лучшими въ нашей школ.
Въ одинъ изъ послднихъ майскихъ дней я проходилъ по школьному коридору мимо дверей надворнаго крыльца, он были полуоткрыты. На ступеняхъ, спиною ко мн, сидли Воротницынъ и Розенкампфъ, довольно громко разговаривая между собою. Я зналъ, что они любятъ сидть на этомъ мст, и шелъ туда нарочно, обманывая даже самого себя, говоря, что я шелъ случайно: мн, во что бы то ни стало, хотлось подслушать хоть одинъ изъ ихъ долгихъ разговоровъ. Я притаился за дверью.
— Славное время стоитъ,— говорилъ Розенкампфъ.
— Да, теперь бы у насъ на Волг или въ Швейцаріи пожить. Когда-то я увижу эти мста, буду ли тамъ такъ счастливъ, какъ бывалъ при жизни матушки? Ты, Николай, не можешь себ и вообразить, какова природа въ весеннее время!— мечталъ Воротницынъ.— Чудное время! Все оживаетъ, длается мягче, нжне, простой звукъ, простой пискъ ранней птицы полны гармоніи — и все это живетъ! Весна всмъ расточаетъ свои дары, помнишь der Lenz Шиллера:
In einem Tрal bei armen Hirten.
Воротницынъ продекламировалъ мелодическимъ и свжимъ голосомъ стихотвореніе Шиллера.
— Теперь и мысль становится бодре, могуче, и трудъ спорится легче.
— Разумется, легче! Посмотри на нашъ классъ, вс бодры, работаютъ, подгоняютъ себя: экзамены сходить хорошо.
— Да. А замтилъ ты. какъ Рудый сталъ падать? Онъ учится все хуже и хуже.
Я приникъ къ дверямъ и затаилъ дыханіе.
— Замтилъ, но не понимаю, отчего это происходитъ. Неужели причиною тому наша ссора? Онъ не такъ глупъ.
— Не глупъ, но онъ слишкомъ мелочно самолюбивъ, онъ упалъ разъ и уже никогда не встанетъ. Мн жаль его, и осуждать его, какъ и другихъ людей, не должно. Нужно прощать и примиряться. Онъ, бдняга, похожъ на то, что въ нашемъ кругу называется: un laquais endimanch.
Я съежился за дверями, когда услышалъ послднія слова Воротницына, и на цыпочкахъ пошелъ, прочь, понуривъ свою голову. Un laquais endimanch. Меня жгла эта врная оцнка моей личности, и ужасне всего было то, что я не могъ сказать этимъ людямъ, что уже длаюсь другимъ человкомъ, что они оцнили мое прошлое, но не настоящее. И вдругъ вспыхнула во мн глубокая ненависть къ этимъ людямъ, и въ этомъ чувств было что-то безумно яростное. ‘А! вы умные, вы безупречные, люди!— думалось мн.— Зачмъ же вы допустили погибнуть меня, глупаго, испорченнаго? Не нужно мн ваше прощенье! Не нужна мн ваша жалость! Вы хуже меня, я погибалъ, не видя гибели, а вы и видли, да не хотли подать мн руки, вы и теперь оттолкнули бы меня, если бы я къ вамъ пришелъ. Негодяи!’ Жёлчь кипла во мн, я не могъ думать и размышлять и на время отдался всецло своей судьб, сдлался мертвою машиною, бросилъ учиться, падалъ на экзаменахъ и даже не краснлъ, даже одинъ разъ — это я помню — улыбнулся, получивъ нуль. Во мн не было надежды на близость перелома во всемъ моемъ существ, а онъ уже стоялъ у порога.

XVIII.
Публичный актъ.

На послднемъ экзамен я провалился окончательно, не отвтить съ толкомъ ни на одинъ вопросъ и получилъ четвертый худой баллъ. О переход въ слдующій классъ нечего было и думать. Черезъ четыре дня назначался публичный актъ, день торжества и славы для прилежныхъ, день казни и позора для лнивыхъ.
Въ эти четыре дня я находился въ болзненномъ и тревожномъ состояніи, умъ бездйствовалъ и работало воображеніе. Оно рисовало передо мною страшныя картины публичной пытки и позора. Мн хотлось и захворать, и прокалиться сквозь землю. Хотлось убжать куда-нибудь далеко и плакать, горько плакать. Въ послднее время мои слезы словно прожигали мой мозгъ, но не лились изъ глазъ, и отъ этого мн становилось еще тяжеле. Въ ночь передъ роковымъ днемъ мн снился сонъ. Вижу я школьный публичный залъ, онъ полонъ роскошно-одтыми посторонними людьми: въ нихъ я узнаю знакомыхъ барынь-старухъ, ихъ воспитанницъ и пріемышей, гордыхъ пажей и надменныхъ двицъ. Я стараюсь скрыться за ними отъ взоровъ товарищей и отъ директора, но постители раздвигаются и указываютъ на меня директору. Онъ начинаетъ бить меня по лицу, и вижу я, что это не директоръ, а Ройтманъ, багровый отъ злости. Страшно звонко раздаются звуки нощещинъ… Вс хохочутъ и громчо всхъ хохочутъ Воротницынъ и Розенкампфъ. ‘C’est un laquais endimanch!’ кричатъ они во все горло, ‘такъ его и надо! Вейте его, господинъ Рейтманъ! бейте’… ‘Коля! Коля!’ кричу я рыдающимъ голосомъ и просыпаюсь… На двор свтло, слышенъ веселый стукъ колесъ, льется благовстъ, и его торжественные звуки доносятся до меня и медленно замираютъ какъ бы надъ самымъ моимъ ухомъ: горячее майское солнце играетъ яркими лучами на стнахъ и мебели моей крошечной комнатки, на моемъ разметавшемся тл, на сбитыхъ въ ноги простыняхъ… Я вскакиваю съ постели и, не одваясь, въ одной рубашонк бросаюсь на колни передъ образомъ, приникаю пылающей головой къ холодному полу и долго-долго молюсь…
Никогда не молиться мн такъ, какъ молился я тогда. Поднялся я съ холоднаго пола уже другимъ человкомъ, точно во мн что-нибудь порвалось, уже не страхъ передъ собиравшеюся грозою сжималъ мое сердце, но было во мн одно нервическое, нетерпливое желаніе сдлать разомъ расчетъ съ глупо прожитою жизнью, перенести испытаніе, непремнно перенести его, и что-то побдить въ самомъ себ, отыскать новую дорогу. Я торопился идти на актъ, хотлъ скорй пережить этотъ день, вычеркнуть его изъ своей жизни, и только одна мысль: ‘будь, что будетъ!’ шевелилась въ моей голов. Эта молитва была лебединою пснью, проптою моему дтству, и унеслась она съ нею въ ту непроглядную даль, куда унеслись и радости, и горе, и юность моя, чудесная, незабвенная юность!..
Я поспшно одлся и былъ, насколько это было возможно, спокоенъ, только лицо мое было немного блдно.
— Не остаться ли теб дома?— сказала заботливо матушка.— Ты можешь и посл получить годовое свидтельство.
— Нтъ, матушка, я пойду.
— Но ты блденъ, теб нездоровится и, Богъ знаетъ, какъ пройдетъ этотъ актъ.
— Я пойду, что бы тамъ ни было.
Матушка вопросительно взглянула на отца.
— Иди, сынушка! И горю, и радости надо глядть прямо въ глаза.
— Я это и хочу сдлать.
— Только не теряй присутствія духа, не робй!
Если бы этотъ разговоръ произошелъ наканун рокового дня, то я остался бы дома. Теперь же во мн пробудилась непонятная для меня самого ршимость идти и выдержать пытку.
Въ одиннадцать часовъ я былъ уже въ школ, въ двнадцать всхъ учениковъ попарно повели въ публичный залъ и усадили тамъ на назначенныхъ мстахъ. Это была большая, весьма красивая комната, особенно оживленная во дни публичныхъ актовъ. Съ потолка опускалось нсколько люстръ съ блестящими хрусталиками, на стнахъ висли портреты важныхъ лицъ, содйствовавшихъ учрежденію и процвтанію школы, надъ каедрой директора красовалось лпное изображеніе Спасителя, благословляющаго дтей. Около каедры плотными рядами сидли родители нашихъ воспитанниковъ и множество праздношатающихся людей, ищущихъ удобнаго случая убить свободное время. Въ конц зала помщались воспитанники и воспитанницы училища. Все это было облито горячими лучами солнца и весело сіяло. На хорахъ гудлъ органъ, полились ноющіе звуки нмецкаго гимна. Торжество началось.
Сказавъ нсколько словъ благодарности постителямъ, директоръ ввелъ на каедру одного изъ выпускныхъ воспитанниковъ, этотъ началъ говорить о чемъ-то длинную рчь, за этой рчью послдовали еще дв рчи покидающихъ школу учениковъ. Я ничего не понялъ и даже не слышалъ идъ этихъ разглагольствованій. Изъ моихъ мечтаній вызвалъ меня голосъ директора, произносившій фамиліи учениковъ. Директоръ уже стоялъ на каедр и отдавалъ отчетъ публик о каждомъ класс отдльно. Отчеты начались съ младшаго класса. Сперва были вызваны т ученики, которые переходили въ слдующій классъ, особенно прилежнымъ директоръ говоритъ: встаньте! то-есть: ‘покажи, Мишенька, добрымъ людямъ, какія бываютъ прилежныя дти!’ Мишенька вставалъ и показывалъ людямъ, какія бываютъ прилежныя дти. Потомъ выкликались поименно лнтяи, ихъ подзывали къ каедр, они должны были пройти всю залу, показать и грудь, и спину постороннимъ людямъ и выслушать громогласные укоры за свою негодность. Нкоторымъ дтямъ приходилось уже не въ первый разъ играть одну и ту же роль, и они исполняли ее очень развязно. Одинъ мальчуганъ подошелъ къ каедр съ такимъ постукиваніемъ сапогами и размахиваніемъ руками, какъ будто онъ пробирался на рынк сквозь толпу мужиковъ, на его лиц была такая удалая, забубенная улыбка, что директоръ пожалъ плечами, а вся публика начала улыбаться, хотя именно тутъ-то и нечему было улыбаться, а скоре нужно было потужить о будущности несчастливца, сгубленнаго школой. Добрался директоръ и до нашего класса. Вызвалъ учениковъ, переходившихъ въ слдующій классъ, похвалилъ прилежаніе Розенкампфа, Воротницына и еще двухъ своихъ пансіонеровъ, поименовалъ трехъ отъявленныхъ лнтяевъ, но позволилъ имъ остаться на своихъ мстахъ и не подходить къ каедр, онъ стыдился показать публик во всей красот этихъ юношей-жениховъ. Отчетъ о нашемъ класс, повидимому, кончился, я уже начиналъ радоваться. ‘Слава Богу, что обо мн не говоритъ’, подумалъ я, и въ то же мгновеніе съ каедры раздалось:
— Рудый!
Я привсталъ у своего мста.
— Подойдите ко мн,— сказалъ директоръ.
Блдный, трепещущій, какъ пойманная птица, пошелъ я между рядами стульевъ и подошелъ къ каедр, не поднимая головы.
— Мн хочется поговорить съ вами особенно,— началъ директоръ.— Вы были въ продолженіе нсколькихъ лтъ первымъ ученикомъ въ тхъ классахъ, гд вы находились, примромъ для товарищей, любимцемъ учителей, гордостью цлой школы, и вдругъ, не знаю почему, съ начала ныншняго полугодія вы стали лниться, стали разсяны, каждый день былъ днемъ новаго паденія. Я не стараюсь угадывать причины, вызвавшія вашу лнь, быть-можетъ, въ ея основаніи таится что-нибудь такое, что могло бы навсегда оттолкнуть меня отъ васъ,— этого я не желалъ бы. Я врю въ вашу нравственность. Вы довели вашихъ наставниковъ до того, что они должны были перемстить васъ съ перваго мста на четырнадцатое. Коли бы я не любилъ васъ за ваше прошлое, я не обратилъ бы теперь на васъ никакого вниманія. (‘Теперь!’ мелькнуло у меня въ голов). Но мн жаль, если погибнутъ ваши способности, а у васъ ихъ много. Мн жаль оставить васъ въ томъ же класс, отнять у васъ еще годъ, вы знаете положеніе своихъ честныхъ родителей, ршившихся, несмотря ни на что, дать вамъ прочное образованіе, имъ нужна опора, и чмъ скоре будете вы въ состояніи помогать имъ въ трудахъ жизни, тмъ лучше…
При этихъ словахъ кровь хлынула мн въ голову. ‘Нищетой попрекаетъ!’ подумалъ я. Мои губы затряслись, и я съ такой злобой и упрекомъ взглянулъ на директора., что онъ на мгновенье остановился. ‘Подлецъ, подлецъ!’ хотлось мн крикнуть на всю залу, оглушить всхъ этимъ словомъ: но онъ уже продолжалъ:
— Я могу дать вамъ средства исправиться, воскреснуть во мнніи учителей, передъ которыми я сталъ вашимъ адвокатомъ. Я даю вамъ право въ август переэкзаменоваться изъ четырехъ предметовъ.— Замтьте: это исключеніе изъ общаго правила, къ нему побудило меня одно чувство любви къ погибающему молодому человку. Постарайтесь употребить съ пользою лтнее время, докажите, что я не тщетно надюсь на васъ, оправдайте блистательно мои надежды. Вы докажете, что у васъ есть силы, не правда ли, мой другъ?
Онъ назвать меня этимъ именемъ, я это ясно слышалъ. Зачмъ въ такія минуты не находится человка, который плюнулъ бы въ лицо подобнымъ господамъ и крикнулъ бы: ‘ты лжешь, негодяй!’ Въ зал сидли сотни отцовъ и матерей, и, вроятно, вс были растроганы словами директора, спасающаго отъ гибели молодого человка, и, конечно, ни въ комъ не шевельнулся вопросъ: разв такъ спасаютъ людей?
Отвтомъ на вопросъ директора, на эту рчь, полную вкрадчивой ласки, выраженной въ безжизненной форм докладныхъ бумагъ, въ которой мое свжее, молодое чувство почуяло іезуитскій расчетъ господина блеснуть передъ публикою нжною любовью къ ученикамъ, въ отвтъ на это безпощадное, публичное топтанье въ грязь человческаго самолюбія — было одно глухое, безслезное рыданье, я забылъ, что мн пятнадцать лтъ, что нужно бытъ твердымъ. Напрасно закрылъ я лицо руками, меня и сквозь нихъ жгли любопытные взгляды постителей акта. Ничего не видя, ничего не слыша, быстро пошелъ я изъ залы къ выходу. Я не зналъ, куда я иду, и шелъ, наступая на ноги людей, задвая за стулья… Наконецъ, чья-то рука опустилась на мое плечо.
— Что съ тобой, дитя мое? ласково спросилъ меня кроткій голосъ, въ которомъ я узналъ голосъ Мейера.
Мейеръ вышелъ изъ залы слдомъ за мной. Я открылъ свое лицо и поспшилъ ссть на первую попавшуюся скамью. Разъ остановленный, я не могъ идти дале: силы меня оставили.
— Воды! едва слышно пробормотать я.
Мейеръ сбгалъ за водою.
— Пей! Сядь поближе къ окну, успокойся!— говорилъ добрякъ.— Да перестань же плакать, дитя мое. Богъ милостивъ, все перемнится. Со мной была такая же исторія въ школ, меня даже выгнать хотли, но все же Богъ послалъ силы, и я сдлался человкомъ. Вруй въ свои силы и въ помощь Бога — и все пойдетъ хорошо. Das ist ein Traum! Это сонъ!— утшалъ меня Мейеръ.
Его рука ласкала мои волосы, и на нихъ одна за другою падали его горячія слезы. Быть-можетъ, въ эту минуту старое дитя плакало о своей неспособности спасать въ пору и во-время любимыхъ дтей. Слушая его рчи, я горячо и крпко пожалъ лвую руку своего слабаго, безпомощнаго друга-учителя и вдругъ прильнулъ къ ней губами… Я весь горлъ, голова была тяжела, въ ушахъ шумло.
Мейеръ поднялъ мою голову, поцловалъ меня въ лобъ.
— Ты совсмъ нездоровъ,— сказалъ онъ, качая головою.— Лучше бы было теб остаться дома.
— Ничего! я самъ этого хотлъ, мн это было нужно,— отвчалъ я въ полузабыть, мой языкъ былъ сухъ и едва шевелился.
— Что нужно?— спросилъ Мейеръ.
— Позоръ, искупленіе.
Мейеръ широко открылъ глаза, еще разъ задумчиво покачалъ головою и повелъ меня по лстниц на крыльцо. Тамъ онъ надлъ на меня пальто и фуражку, нанялъ извозчика, заплатилъ ему деньги и отправилъ меня домой съ однимъ изъ школьныхъ служителей.
— Учись, надйся на Бога!— были послднія слова старика, они звучали въ моихъ ушахъ и тогда, когда пропали изъ виду и онъ самъ, и зданіе школы, и весь окружающій міръ.
Не знаю, внесли ли или ввели меня въ нашу квартиру, по помню, что только черезъ недлю я узналъ ее и всхъ озабоченныхъ людей, тихо ходившихъ около моей постели.
У меня была горячка.
Докторъ веллъ перевезти меня на дачу. Двадцать второго іюня мы перебрались въ Петергофъ. Отецъ купилъ мн нсколько книгъ для чтенія, надлалъ разныхъ коробочекъ и ящичковъ и ухаживалъ за мною, какъ за годовымъ ребенкомъ. Онъ исхудалъ во время моего недуга, и какъ будто воскресъ, когда я сталъ поправляться.

XIX.
Заключеніе первой части.

Здсь оканчивается исторія моего безотраднаго дтства, совершается полный переломъ во всемъ моемъ существ. Мечты о томъ, что я самъ по себ, безъ заслугъ и длъ, что-нибудь значу, что счастіе жизни состоитъ въ важномъ чин, въ барскихъ замашкахъ и въ богатств, мечты, привитыя мн бабушкою, школою, контрастомъ богатой обстановки другихъ домовъ съ бдною обстановкою моей жизни, теряютъ для меня всякое отрадное значеніе, длаются мн отвратительны. Я начинаю сознавать, что именно он были причиной той глупой роли, которую я игралъ, что он помшали развиться во мн сознанію необходимости учиться собственно для себя, а не для того, чтобы блестть, получать хорошіе баллы и избгать наказаній. ‘Неужели только я одинъ былъ такимъ глупцомъ?’ спрашиваю я себя и, перебирая всхъ учениковъ, вижу, что вс они были таковы: одни гордились своимъ дворянскимъ достоинствомъ, какъ чмъ-то возвышающимъ человка, и хвастали чинами отцовъ, какъ своею личною заслугою, другіе старались замаскироваться въ щегольскія курточки, обмануть и себя, и другихъ, трусливые учились, боясь наказаній, самолюбивые — желая отличиться, смлыя и безстыдныя дти махали рукой на ученье и съ забубенно-беззаботнымъ смхомъ получали нули. ‘Вс не лучше меня, у всхъ т же ошибки’, мысленно ршаю я. Но вотъ передо много растетъ чья-то могучая личность и, кажется, говоритъ: я не такова! Это Калининъ. Онъ пріобртаетъ мое уваженіе и любовь, мн еще смутно, но уже понятенъ его самородный умъ, смекнувшій, для чего надо учиться — вопросъ, до разршенія котораго мн пришлось добираться путемъ обмановъ и опыта. Я красню при воспоминаніи о своихъ привычкахъ и ловкихъ манерахъ, давшихъ поводъ Воротницыну назвать меня un laquais endimanch: но это названіе уже не жжетъ меня такъ, какъ жгло прежде: мало-по-малу, я пріучаюсь смяться надъ собою и обгоняю Воротницына: онъ назвалъ меня этимъ именемъ, узнавъ мое званіе и увидавъ паденіе: я же подмчаю признаки того же типа, къ которому принадлежалъ я, даже въ тхъ важныхъ мальчикахъ, съ которыми встрчался я когда-то въ богатыхъ домахъ отжившихъ баръ. ‘Отчего они спрашивали о званіи моего отца и не искали ни мн самомъ никакихъ достоинствъ?’ говорю я. ‘Отчего они въ урочный часъ носились по Невскому проспекту на наемныхъ рысакахъ и, искривясь на бокъ, смотрли на бгъ коней, пуская пыль въ глаза прохожихъ и длая видъ, что кони ихъ собственные? Отчего они такъ много говорили о блеск баловъ и, разсказывая о знакомыхъ, не упоминали ни о честности этихъ людей, ни объ умственныхъ способностяхъ ихъ, но не забывали поименовать ихъ званія и чины, опредлить ихъ богатство? Оттого, что они ‘laquais endimanchs’, отвчаю я, смясь… Мой умъ припоминаетъ вс событія недавней жизни, до самыхъ мельчайшихъ подробностей, я разспрашиваю у отца и у матери о ихъ жизни, о жизни бабушки и дяди, они съ полною готовностью, не скрывая ничего, удовлетворяютъ моему желанію и, кажется, понимаютъ, что мои вопросы вызвало не одно любопытство. Отецъ, по мр своихъ силъ, послдовательно развиваетъ передо мною свои взгляды на жизнь, купленные опытомъ. Онъ уже считаетъ меня ровнымъ себ, подготовленнымъ для принятія этихъ взглядовъ. Иногда они пугаютъ меня своею безпощадной правдою, и мн длается на минуту страшно. Становятся мн ясны и пустота, и ничтожность, и истинныя заслуги знакомыхъ мн личностей. Я работаю надъ собою, бодро работаю, не утомляясь, не охая, и ищу идеала не просто честнаго, какъ мой отецъ и мать, но честнаго и счастливаго человка, отецъ и мать не были счастливыми людьми, они просто безропотно покорялись своей судьб, понимая, что боле широкой дятельности для нихъ не можетъ существовать, не будь у нихъ меня, и не было бы у нихъ ни одной отрадной надежды въ будущемъ, они жили бы только для того, чтобы умереть. Эту правду дали они мн почувствовать, и я не хочу жить такою жизнью. ‘Гд же ты таишься, людское счастье?— восклицаю я.— Блесни ищущимъ тебя людямъ и озари яснымъ свтомъ ихъ скорбящія души, усталые умы и примири ихъ съ жизнью! Довольно горя, довольно покорности, позволь пожить!’ Но представить себ идеалъ счастливаго человка я не могу. Мой умъ это я понялъ не въ то время, но гораздо позже,— принадлежалъ къ тмъ негеніальнымъ, простымъ умамъ, которые только путемъ опыта и отрицанія добираются до истины и никогда не наталкиваются на нее разомъ, по чутью, по вдохновенію. Тогда я считалъ себя именно такимъ геніемъ-изобртателемъ, и потому не покидалъ своей мечты найти желанный идеалъ, хотя для сознанія его у меня не было данныхъ.
И кто же не чувствовалъ этого мучительнаго, захватывающаго духъ желанія быть счастливымъ? Кто не разъ падалъ въ изнеможеніи на избранномъ пути, обманувшись въ своихъ поискахъ и видя передъ собою, вмсто искомаго сокровища, вмсто драгоцннаго клада, разрытую темную и холодную могилу? ‘Разв это цль жизни,— кричалъ онъ въ бшеномъ изступленіи:— и разв я жилъ! Разв годы напрасныхъ поисковъ, трудовъ и страданій были жизнью? И хоть бы отрадная надежда надъ этой темною могилой открыть своимъ дтямъ тайну жизни и счастья — такъ и ея нтъ! Да будутъ прокляты и горькая доля, и обманчивый призракъ, манившій меня за собою съ безпечнаго пира беззаботныхъ людей и толкнувшій теперь въ могилу!’ Проклиналъ бднякъ весь міръ, и свой честный и пытливый умъ, и свою недремлющую совсть, а надъ нимъ въ безграничную даль раскидывалось свтлое небо, кругомъ волновались, какъ море, еще зеленые побги ржи, весело шумли молодые, сочные листья деревъ, и, кружась въ воздух, плъ свою вдохновенную псню поэтъ-жаворонокъ, исчезая въ голубомъ пространств, залитомъ горячими лучами солнца…
Отчего бы не быть счастливымъ?..
Чмъ разршились мои поиски, какъ и какія убжденія развила во мн послдующая жизнь, по какой дорог я пошелъ, къ какой цли, и была ли эта цль только призракомъ счастья или настоящимъ счастьемъ — узнаетъ читатель въ слдующей части моей исторіи, если онъ не вздумаетъ окончить чтеніе на этой страниц и, безнадежно махнувъ рукою, сказать: ‘дрянь исторія!’ Но, быть-можетъ, не вс читатели поступятъ такъ. Есть и еще разрядъ читателей. Это одинокіе люди, заброшенные судьбой въ разныя болота и пучины нашего общества, давнымъ-давно прекратившіе неврную переписку со своими друзьями по убжденіямь. Въ ихъ головахъ вчно роятся горячіе вопросы, недоумнія и сомннія, они встрчаютъ въ своемъ одиночеств каждую новую книгу, какъ свжаго человка, могущаго сдлаться ихъ собесдникомъ, и жадно дорываются до высказанныхъ въ ней взглядовъ, и длается она ихъ другомъ, если ей удастся дать отвтъ хоть на одинъ изъ предлагаемыхъ ей вопросовъ. Незлобивъ и веселъ ихъ смхъ надъ неловкимъ выраженіемъ полюбившагося имъ писателя. Это тотъ же смхъ, которымъ смялись они въ школ надъ медвжьими ухватками своего любимаго друга, которому (рискуя наткнуться на училищное начальство и подвергнуть себя наказанію) носили они въ карцеръ и говядину, и пирожки отъ своей обденной порціи. Такихъ читателей хотлъ бы я имть, и взгрустнулось бы мн, если бы они вздумали прекратить со мною знакомство на этой страниц.
Другъ-читатель, моя исторія не художественна, въ ней многое не договорено, и могла бы она быть лучше обдлана, но намъ ли, труженикамъ-мщанамъ, писать художественныя произведенія, холодно задуманныя, разсчетливо-эффектныя и съ безмятежно-ровнымъ, полированнымъ слогомъ? Мы урывками, въ свободныя минуты записываемъ пережитое и перечувствованное и радуемся, если удастся иногда высказать накипвшее горе и т ясныя, непризрачныя надежды, которыя поддерживаютъ въ насъ силу къ трудовой чернорабочей жизни. Хорошл, если само собою скажется мткое слово, нарисуется ловкая картина и вырвется изъ-подъ сердца огонь поэзіи, но если и ихъ не найдется, то горевать нечего, обойдется и такъ. Ты самъ, читатель, не глупъ и чувства у тебя много, ты самъ сумешь замнить мое неуклюжее, долговязое выраженіе однимъ мткимъ словомъ, которое попало теб на языкъ! Счастливецъ! во время чтенія дополнишь ты нсколькими бойкими штрихами торопливо набросанную картину и сдлаешь ее художественнымъ произведеніемъ, и при двухъ-трехъ словахъ, намекающихъ на поэзію, отдашься ты весь поэтическому порыву, создашь изъ моего сырого матеріала величественное твореніе фантазіи. Хотлось бы мн встртиться съ тобою, крпко пожать твою руку и съ полной увренностью, что я не лишній въ твоемъ дом, сказать: ‘наконецъ-то, мы увидлись! Я думаю, ты такъ же соскучился обо мн, какъ я о теб’. Въ этихъ простыхъ словахъ не будетъ ни заносчивости, ни нахальнаго хвастовства, потому что ихъ произнесетъ не великій геній, не могучій талантъ, даже не юноша, подающій надежды, а такой же простой смертный, такой же чернорабочій жизни, какъ и ты самъ, мой другъ.
До свиданія!..

Часть вторая.

I.
Первые ясные дни юности.

Кому случалось въ молодости перенести тяжелую болзнь, тотъ знаетъ то сладостное чувство, которое разливается во всемъ организм человка въ дни выздоровленія. Мы чувствуемъ, какъ быстро крпнутъ силы, что ничего уже не болитъ, и въ тл чуется только истома, но и она уменьшается съ каждымъ днемъ, съ каждымъ часомъ, и уже не безпокоить, она даже пріятна. Мы то предаемся всмъ существомъ отдыху, полнйшему far niente, то приводимъ въ движеніе усталые члены, каждый мускулъ, каждый суставъ, какъ будто измряя возрождающіяся силы. Привтне смотрятъ глаза на міръ, какъ бы снова возвращенный, и становится онъ вдвое миле и дороже, чмъ былъ прежде. Онъ является примирившимся другомъ посл мучительной размолвки и долгой разлуки. Открываются въ немъ новыя прелести и достоинства, и вдругъ пробуждается въ душ страстное желаніе полне насладиться всмъ, что такъ долго было отнято. И счастливъ тотъ, кто могъ провести время выздоровленія посреди животворящей природы и подышать тмъ воздухомъ, которымъ дышатъ птицы. Такъ выздоравливаютъ люди только въ молодости: старчество видитъ въ выздоровленіи только отсрочку смерти, и хотя радуется ему, но не полна эта радость, и много въ ней тихой грусти и невольно навертывающихся на глаза слезъ.
Такія чувства пришлось испытать мн лтомъ 1848 года. Моя болзнь кончилась. Мы перебрались на дачу въ Петергофъ, гд отецъ нанялъ квартиру. Она находилась въ одномъ изъ мирныхъ уголковъ на краю города, близъ собора св. Петра и Павла, и состояла изъ комнаты съ дощатою перегородкой и кухни. Ея окна выходили на огородъ, тамъ тянулись длинныя гряды съ разными овощами, за грядами были небольшой, позеленвшій прудъ, въ немъ купали свои втви дв-три ивы, широко раскинувшіяся по берегу, а дальше тянулся поперечный рядъ стройныхъ молодыхъ березъ и мелкаго кустарника: малины, смородины и крыжовника. Часто слышались на огород псни разныхъ рабочихъ людей, мужчинъ и женщинъ, то половшихъ гряды, то копавшихъ какую-нибудь зелень, работа шла безостановочно. Между занимаемымъ нами и сосднимъ домами былъ небольшой, но густой садикъ, почти всегда полутемный, и только въ полдень, когда солнце высоко стояло на неб, въ него западали горячіе лучи, и весело играли на песк тни трепетавшихъ въ вышин листьевъ, залитыхъ блескомъ, и яркіе кружки прорвавшагося сквозь густую зелень свта. Въ этомъ саду во время жары сидлъ или лежалъ я на дерновой скамь съ книгою въ рукахъ, то читая, то рисуя, то просто ничего не длая, любуясь игрою свта и тни я дыша полною грудью свжимъ воздухомъ.
Книги, купленныя моимъ отцомъ за толкучемъ рынк у букинистовъ, состояли изъ нсколькихъ разрозненныхъ томовъ сочиненій Пушкина, Лермонтова, Марлинскаго и повстей Гофмана. Выборъ книгъ почти не завислъ отъ отца, приходилось покупать то, что было не слишкомъ дорого и не слишкомъ гадко. Надъ повстями Марлинскаго я заснулъ, Пушкина и въ особенности Лермонтова я плохо понималъ, меня занимало мрное теченіе стиховъ, но смыслъ ихъ наполовину ускользалъ отъ меня, не волновалъ моего сердца, не приковывалъ къ себ моего ума. Поэмы стояли настолько выше меня, настолько шире смотрли на міръ, что я, дитя будничной городской жизни и вседневныхъ, быть-можетъ, мелкихъ интересовъ, не находилъ ни одного отвта на вс свои вопросы и даже не восхищался картинами природы, потому что въ нсколько дней дачной жизни еще не усплъ ознакомиться съ нею и не понималъ ея красотъ. Зато Гофманъ, какъ и надо было ожидать, заинтересовалъ меня до крайности. Нкоторыя повсти прочлись по нскольку разъ и производили на меня постоянно сильное впечатлніе. Это было не то впечатлніе, которое произвела на меня когда-то исторія Малекъ-Аделя и Матильды, тамъ я слдилъ за вымысломъ съ жаднымъ любопытствомъ, мой умъ нетерпливо старался узнать, что будетъ дальше, какія событія послдуютъ въ будущемъ, здсь, напротивъ, я читалъ тихо, не торопясь, и чувствовалъ, какъ холодъ пробгалъ по моему тлу, но не отъ страшныхъ событій, а отъ страшныхъ лицъ, и, мало-по-малу, они отчетливо выяснились передо мною. Часто, опустивъ книгу на колни, припоминалъ я прочитанное, и передъ моими глазами пролетали, какъ живыя, ужасающія и смшныя личности, и сверкали яркимъ блескомъ причудливыя картины. Казалось, вс дйствующія лица повстей носились неслышимымъ полетомъ кругомъ меня и смотрли изъ-за густыхъ втвей акацій. Я рисовалъ портреты гофмановскихъ героевъ и перечитывалъ описаніе ихъ, чтобы сврить, похожи ли мои созданья на созданья полюбившагося писателя, старался разгадать отличительныя черты ихъ характеровъ, ставилъ ихъ въ новыя отношенія другъ къ другу, заставлялъ дйствовать. Меня тшила эта работа, мой умъ хотлъ самостоятельно творить.
Такъ сидлъ я однажды, любуясь нарисованнымъ много портретомъ песочнаго человка.
— У-у! какой пугалище!— произнесъ позади меня чей-то серебристый и свженькій голосокъ.
Я обернулся назадъ. За мной стояла небольшая двочка, лтъ одиннадцати, полненькая, нельзя сказать, чтобы очень хорошенькая, съ широко открытыми голубовато-срыми глазами. кажется, только они, да темнорусые волосы и была хороши у нея, ея руки были еще дтски-неуклюжія, слишкомъ тонкія у кисти, красненькой и довольно большой, вдобавокъ эти руки были запачканы землею, въ которой, должно-быть, она рылась за нсколько минутъ до прихода въ садъ.
— Кто это написалъ?— спросила она уже застнчивымъ голосомъ и покраснла до ушей, первое восклицаніе, вроятно, вырвалось у нея невольно, и теперь она стыдилась меня.
— Это песочный человкъ нарисованъ,— отвчалъ я.
— Разв бываютъ песочные человки?
Я не ожидать этого естественнаго вопроса и не могъ вдругъ отвчать на него. Не бываютъ, хотлось мн сказать, но какъ же не бываютъ, подумалось мн, если я такъ живо представляю себ это лицо? Не отвчая на ея вопросъ, а сталъ ей разсказывать исторію песочнаго человка.
Но она не дала мн времени разсказать эту исторію, листочки, на которыхъ рисовалъ я картины, были уже въ ея рукахъ, и она забросала меня вопросами:
— Это что такое? Ахъ, это кто? Отчего у него такія большенныя ноги?
Восклицаніямъ не было конца, двочка сопровождала ихъ дерганьемъ меня за рукавъ и совсмъ не церемонилась со мною.
— Какой ты смшной!— замтила она между прочимъ.
— Отчего смшной?— спросилъ я, улыбаясь.
— Лежишь и все на песокъ смотришь каждый день, а на песк ничего нтъ.
— А ты почему знаешь, что я каждый день тутъ сижу?
— Да я здсь недалеко грядки, длаю.
— Катя, гд ты?— раздалось со двора.
— Сейчасъ иду,— отвтила двочка.— Ты мн разскажешь еще что-нибудь?— спросила она меня, торопливо сунувъ мн книгу.
— Разскажу, если ты придешь опять сюда,— сказалъ я.
— Завтра приду,— проговорила она, убгая изъ сада.
Двочка была дочь домового хозяина Полозова, одного изъ петергофскихъ садовниковъ. Во вс слдующіе дни Катя приходила въ садъ слушать мои разсказы и любоваться однми и тми же картинками.
Между тмъ, моя матушка познакомилась съ ея старшими сестрами. Он получили плохое, грошовое образованіе, едва умли читать и писать по-русски, но были не тупы, всегда веселы, вели себя хорошо и трудились очень много. У нихъ была строгая и отчасти грубая мать, русская смышленая мщанка въ полномъ смысл, державшая весь домъ въ своихъ рукахъ и иногда запиравшая подъ замокъ своего попивавшаго сожителя. Дтей она воспитывала по-мщански, до двнадцати лтъ давала имъ полную свободу, не назначала имъ какого-нибудь постояннаго занятія, употребляла для посылокъ въ лавку и подъ сердитую руку награждала порядочными тумаками, все это длалось во имя слдующаго практическаго разсужденія: ребенокъ глупъ, въ работ плохой помощникъ, больше напортитъ, а учить его, то-есть бить, надо. Съ двнадцати лтъ, дти, по понятіямъ матери, длаются способными къ работ, и она прибирала ихъ къ рукамъ. ‘Ты не пяль глаза-то на улицу, а работай!’ — говорила она, присаживаясь на край стула, противъ дочери.— ‘Смотрньемъ-то денегъ не выработаешь, мужа не накормишь. Ты думаешь: мать ехидна, мать змя подколодная,— врешь, двка, врешь! мать теб добра желаетъ, мать тебя уму учитъ. Вотъ что мать твоя длаетъ. Ноги-то у нея притоптались, а все бгаетъ, для васъ бгаетъ, для своихъ дтей бгаетъ’… И такъ дале все въ томъ же род. Съ перваго дня нашего переселенія въ домъ Полозовыхъ, хозяйка начала наблюдать за образомъ нашей жизни, чтобы узнать, нтъ ли чего-нибудь опаснаго въ поведеніи матушки для ея дочерей. Но черезъ недлю этотъ мщанскій церберъ удивлялся матушкинымъ добродтелямъ, то-есть золотымъ ея ручкамъ, по ея выраженію. Хозяйка стала оказывать нашему семейству мелкія услуги и частенько посылала къ намъ то ту, то другую изъ своихъ дочерей. Матушка любила трудолюбивыхъ и бодрыхъ двушекъ, а потому привязалась и къ дочерямъ хозяйки, начала учить ихъ шить по мрк платья, такъ какъ он умли шить одно блье и часто жаловались на трудность и малую выгоду этой вредной для глазъ работы. Он и Катя скоро начали проводить съ нами цлые дни и отдыхали у насъ отъ воркотни своей матери. Въ мой садикъ были перенесены стулья и столъ, и этотъ тихій уголъ постоянно оглашался говоромъ и двичьимъ смхомъ. Къ нашему обществу присоединялся еще одинъ членъ, восьмилтній хозяйскій сынъ. Я, несмотря за свои пятнадцать лтъ и привычку держать себя чинно, игралъ, какъ малый ребенокъ. Мы посщали сосдній паркъ, гд водились грибы, и проводили тамъ по нсколько часовъ въ день. Звонко раздавались наши голоса, веселый смхъ и ауканье, мы были свободны и беззаботны. Кром прогулокъ съ дтьми въ парк, я предпринималъ одинъ прогулки въ отдаленныя и малолюдныя мстности, и часто, утомясь ходьбою, ложился на траву гд-нибудь въ лсу или на взморь. И шелестъ листьевъ, и шумъ набгавшей на прибрежные камни волны, и небо, далеко слившееся съ синимъ моремъ,— все это было необычайно и ново для меня, и приводило меня въ восторгъ, я начиналъ любить природу, у меня являлось желаніе взлетть высоко, чтобы сверху окинуть глазами весь міръ, или броситься въ синія волны и плавать, ударяя по нимъ твердою рукою, опираясь на нихъ молодой грудью. Я не могъ объяснить себ, что именно хорошо въ этомъ, но невольно срывались съ моего языка слова: ‘какъ это хорошо! если бы жить такъ всегда!’
Эти прогулки укрпляли мое тло и давали возможность уму совершать ту работу, о которой я говорилъ въ заключеніе первой моей исторіи. Такъ летли мои свтлые дни весело и покойно. Только изрдка, сидя за уроками, въ дождливое время, я вспоминалъ школу, и становилось и грустно, и скверно у меня на душ, опять я чувствовалъ, что я несчастливъ, что пройдетъ лто — и я снова буду въ той же тюрьм-школ, подъ надзоромъ тхъ же тюремщиковъ-учителей, посреди тхъ же арестантовъ-товарищей, и станетъ мн гадко ровнять себя съ ними, захочется, быть-можетъ, попрежнему поднять передъ ними голову и застыжусь я, если на моей курточк или сапог покажется заплатка. И еще удастся ли экзаменъ?.. Въ эти дни я бывалъ неувренъ въ побд надъ собой. Но дождь проходилъ, и послдняя хмурая туча уносила, Богъ всть куда, мое горе. Опять съ зарею пробуждали меня лучи солнца и ребятишки, стучавшіе въ наше окно, и весело съ своими друзьями, мщанскими дтьми, бжалъ я за грибами, набиралъ поганокъ, возбуждая всеобщій смхъ, самъ хохоталъ надъ своею ошибкою и забывалъ свои думы, какъ страшный, но безслдный сонъ.
Происшествія моей дачной жизни оставили во мн глубокій слдъ и дали новое направленіе моему характеру, безъ нихъ онъ развился бы иначе, я не понялъ бы такъ ясно и не принялъ бы горячо къ сердцу всего того, что мн вскор пришлось услышать отъ новыхъ людей. Но, разумется, эти происшествія покажутся мелкими и незначительными для постороннихъ людей. Такъ веселый весенній дождь, въ продолженіе часа орошавшій землю, развеселилъ труженика-крестьянина, съ боязнью смотрвшаго на политую его потомъ, высыхавшую ниву, и этотъ же дождь прошелъ незамтно для барина, сидвшаго за газетою въ своемъ кабинет. Кто будетъ правъ: крестьянинъ ли, признающій пользу дождя, или баринъ, не обратившій на него вниманія, хотя дождь не миновалъ и его — хотя и не имъ вспаханныхъ — полей? По моему мннію, правъ крестьянинъ.

II.
Встрча съ Розенкампфомъ.

Августъ мсяцъ приходитъ къ концу. Наступаютъ хмурые дни дождливой осени. Наступаетъ время ученія, передержки экзаменовъ. Прощай, Петергофъ!
Я явился въ школу въ назначенное время, выдержалъ экзаменъ и имлъ удовольствіе прослушать новыя наставленія директора, но они пролетли мимо моихъ ушей и не затли во мн ни одной чувствительной струны. Мои товарищи почти не узнали меня. Я выросъ, пополнлъ, загорлъ, и лицо мое получило новое выраженіе. Оно было доброе и привтливое. О тщательной забот помадить и прилизывать волосы не было и помину, они причесывались одинъ разъ въ день и потомъ лежали, какъ имъ вздумается, карманныхъ щеточекъ съ зеркальцемъ не существовало, а прежде-то разъ десять въ день здила такая щеточка по моей голов, и сердился же я, что въ ея крохотномъ зеркальц можно было удобно разсмотрть только одинъ глазъ! Едва замтно смутила меня холодная встрча курточниковъ, и тотчасъ же подумалъ я: ‘не хотятъ сходиться со мною — и не надо, плакать не о чемъ.’ Но я датъ себ слово, во что бы то ни стало? помириться съ Розенкампфомъ. Я прошелъ въ школу раньше его и съ нетерпніемъ ждалъ его прихода.
— Здравствуй, Коля!— сказалъ я, завидвъ друга и подходя къ нему.
Мое сердце билось.
— Здравствуй, Саша! Слава Богу, что ты здоровъ, да какой же ты хорошенькій сталъ, какъ выросъ!
Розенкампфъ протянулъ мн об руки и не сводилъ съ меня глазъ. Я былъ тронутъ.
— Ты на меня не сердишься больше?— спросилъ я его.
— Забудемъ объ этой глупой исторіи,— сказалъ онъ, пожимая мн руку.
Въ эту минуту школьниковъ позвали на молитву въ публичный залъ, и по окончаніи ея начался урокъ. Я съ нетерпніемъ ждалъ двнадцати часовъ, чтобы побыть съ своимъ другомъ. Первый урокъ прошелъ вяло, ученики звали, учитель сидлъ, какъ на иголкахъ, и не зналъ, за что взяться, вс очень обрадовались, заслышавъ звуки колокольчика. Ученики разбжались въ разныя стороны, и только я, да Розенкампфъ остались въ класс.
— Ну, теперь поцлуемся покрпче и будемъ друзьями не попрежнему, а по-новому: пора намъ поумнть!— говорилъ Розенкампфъ и крпко обнялъ меня.
Мы долго не могли говорить и молча ходили вдоль класса, намъ обоимъ было хорошо, каждый въ свою очередь заглаживалъ старую глупость, и нжности были не нужны.
— Ты былъ боленъ, голубчикъ?— спросилъ меня мой любимый другъ: — Мейеръ сказалъ мн, по окончаніи акта, что у тебя начиналось что-то въ род горячки отъ увщаній директора.
— Да, была горячка, только не отъ увщаній Сарторіуса я заболлъ, болзнь развилась съ начала нашей ссоры. Въ послднее время, передъ актомъ, я ходилъ черезъ силу, и нуженъ былъ только какой-нибудь толчокъ, чтобы я съ ногъ свалился. А знаешь, ли, Коля,— замтилъ я, помолчавъ:— если бы тогда ты сдлалъ то же, что сдлалъ теперь, то, можетъ-быть, я и не былъ бы боленъ.
— Голубчикъ! тогда я былъ дуракъ набитый, мн надо было поумнть, надо было утихнуть. Я вдь теперь не скажу теб: ‘я никого не люблю, слышите: никого!’ Нтъ, теперь и тебя, и Мейера, и Воротницына, и всхъ школьниковъ я люблю или могу любить. Я даже на жалкаго Онуфріева не очень сержусь за эту гадкую исторію. Такъ должно было случиться.
Послдняя фраза произнеслась съ особеннымъ удареніемъ и, кажется, имла очень важное значеніе для моего друга.
— Что съ тобой сдлалось? ты переродился!— спросилъ я въ изумленіи.
— Воротницынъ переродилъ. Впрочемъ, нтъ! не онъ переродилъ, а и онъ, и книги, и время,— все вмст. Теперь я вполн понимаю, что все совершается по извстнымъ законамъ необходимости, что испорченный жизнью и обществомъ человкъ не можетъ быть совершенствомъ добродтелей, что испорченныхъ людей можно жалть, можно удаляться отъ нихъ, но не должно ихъ презирать или ненавидть.
Теперь я смюсь, вспоминая о томъ, какъ мой юный другъ въ день свиданія посл долгой разлуки, вмсто живыхъ рчей дтской радости, произносилъ съ толкомъ и съ разстановкой, даже съ нкоторою восторженностью, мертвыя фразы, вызубренныя изъ какой-то мудреной нмецкой книжки, но тогда я только глазами захлопалъ, услышавъ его разсужденія, и воскликнулъ:
— Ты ли это говоришь, Коля? Гд же твои насмшки надъ товарищами и твое гордое презрніе?
— Тамъ же, гд и вс другія глупости. Трудно мн было переломить себя, не удалось еще вполн, но отчасти все-таки я добился своего. Я уже пересталъ злиться запоемъ, хотя все же во мн остался значительный запасъ злости, да какъ ему и не остаться! Вдь не весело шла моя дтская жизнь… Ты знаешь, вдь я подкидышъ. Съ этимъ постылымъ названіемъ соединяются вс мои воспоминанія. За него меня-безнаказанно оскорбляли, за него получалъ я толчки, за него глядли на меня люди съ сострадательнымъ участіемъ и считали своею непремнною обязанностью бросить на мою долю какую-нибудь кисло-сладкую ласку, какъ бросаютъ паршивому щенку обглоданную корку черстваго хлба? Онъ, благодтель, покойный отецъ,— говорятъ, что я его сынъ,— не обижалъ меня, но зато позволялъ обижать другимъ, онъ трепеталъ передъ своею женой, и я не любилъ его боязливыхъ ласкъ, избгалъ ихъ. Меня злило, когда онъ давалъ мн деньги и говорилъ: не разсказывай матери. Она, благодтельница, презирала меня, и, между тмъ, теперь ее прославляютъ при мн за то, что я живу на ея счетъ, что она не выгоняетъ меня изъ своего дома. Вдь мн семнадцатый годъ, я это все понимаю, въ дтств меня оскорбляли крпостные лакеи, горничныя, ключницы, даже нянька, когда я простужался и, лежа на постели, надодалъ ей слезами и оханьемъ, нердко говорила: ‘вишь, нженка, даромъ что холопское отродье!’ Говорилось это тихо, за ширмами, но я все слышалъ, я даже старался подслушивать эти рчи. Это, можетъ-быть, моя холопская натура высказывалась,— съ горечью промолвилъ Розенкампфъ, и его губы передернулись дкой усмшкой.— Когда у нихъ, у благодтелей, родился сынъ, тогда слова ‘мужикъ’ и ‘подкидышъ’ доставляли мн еще боле огорченій. Онъ былъ барчонокъ, я былъ холопъ, онъ могъ капризничать, я не могъ, онъ смлъ простужаться, хворать, а когда простужался я, то благодтельница говорила доктору, длая кислую мину: ‘этотъ ребенокъ такой хилый, сколько намъ съ нимъ хлопотъ’. И вдь, бывало, больше ничего не прибавитъ, не пришибетъ меня, какъ бшеную собаку, даже рукою по моимъ волосамъ проведетъ, будто лаская, а по моему тлу даже дрожь пробжитъ. ‘Убирался бы на тотъ свтъ!’ — слышалось мн въ ея словахъ… Знаешь, о чемъ я часто молился, когда мн было десять лтъ? ‘Прибери, Господи, младенца Николая’. Это была моя дтская молитва. Число земныхъ поклоновъ назначалъ я себ, голубчикъ, чтобы она исполнилась… И зачмъ они изломали, измучили меня въ колыбели? Зачмъ не дали вырасти на вол, гд-нибудь въ курной изб, не дали мн погибнуть тамъ, гд жила моя несчастная мать? И гд она? Можетъ-быть, опозоренная и голодная, она жива и теперь?..
Розенкампфъ замолчалъ на нсколько минутъ, губы его тряслись, какъ въ лихорадк, во время разсказа, на нихъ то являлась злая усмшка, то вдругъ он какъ-то судорожно трепетали, какъ у человка, черезъ силу сдерживавшаго рыданія, когда можно про него сказать, что онъ рыдаетъ въ душ.
Мы помолчали.
— Говорятъ, что большею частью подкидыши выходятъ негодяями?— вопросительно промолвилъ онъ, какъ будто желая узнать мое мнніе насчетъ этой мысли.
Я молчалъ. Въ моей голов роились думы о томъ, что этотъ человкъ нсколькими годами старше меня своимъ горемъ, что онъ уже не дитя, взрослый, опытный человкъ, что предъ его горемъ ничтожны и смшны вс пережитыя мною тревоги и непріятности.
— Ты видишь,— продолжалъ онъ черезъ нсколько минутъ:— я и теперь еще злющій, какъ назвалъ меня Калининъ. Со многими я примирился, но съ нею, съ благодтельницею, не могъ и, кажется, никогда не примирюсь. Но я мъ ея хлбъ… Это мн тяжело. Правда, я тутъ не виноватъ, это такъ должно быть, но мн не сладокъ ея хлбъ, его не можетъ подсластить,— что ни толкуй Воротницынъ,— никакая теорія необходимости, никакая теорія примиренія съ неотразимымъ фактомъ… Впрочемъ, знакомство съ Воротницынымъ передлало во мн многое, и я ему благодаренъ. Теб надо подружиться съ этой личностью, узнать его идеи.
— Захочетъ ли онъ подружиться со мною? Я, кажется, гораздо глупе его,— сказалъ я.
Меня смутили слова Розенкампфа: идеи, убжденія, теорія, фактъ. Въ то время я не имлъ о нихъ никакого понятія. Слышалъ я ихъ отъ дяди и отъ Рейтмана, въ часы историческихъ лекцій, но смыслъ ихъ былъ для меня теменъ, я не могъ перевести ихъ на тотъ простой языкъ, которымъ говорили въ нашей мщанской семь, и каждый человкъ, употреблявшій эти слова, казался мн боле умнымъ, чмъ я самъ.
Розенкампфъ уврялъ меня въ добродушіи Воротницына и вплоть до двухъ часовъ развивалъ передо мною теорію, которую проповдывалъ тотъ. Воротницынъ, какъ я уже говорилъ выше, былъ сынъ аристократа, пользовался всми удобствами жизни, имлъ хорошихъ учителей-нмцевъ, прочелъ множество книгъ, рано путешествовалъ по Европ, и потому очень понятно, что уже на семнадцатомъ году своей жизни, и даже ране, усплъ усвоить себ какую-то теорію жизни, этотъ печальный даръ всхъ ему подобныхъ людей, отъ которыхъ всми силами стараются заслонить дйствительность. Эти люди часто выходятъ хорошими, ясными и безмятежными личностями, но ихъ ясность и безмятежность есть спокойствіе мертвеца, который потому и спокоенъ, что мертвъ. Дтства, живого и кипучаго дтства, они не знаютъ, и маленькіе мудрецы философствуютъ на свобод, покуда настоящая жизнь, полная тревогъ и горя, не ворвется въ въ мирные кабинеты и не смутитъ своими криками ихъ покоя.— ‘Жизнь людей и обществъ,— гласила теорія Воротницына,— сложилась подъ вліяніемъ извстныхъ условій и обстановки. И хорошее, и худое въ этой жизни суть плоды этихъ условій и обстановки, неотразимыхъ и непобдимыхъ силою одного человка, или даже нсколькихъ людей одного поколнія. Условія и обстановка измняются постоянно, но почти сами по себ, измняются потому, что въ мір нтъ ничего неподвижнаго, пребывающаго въ первобытной форм. Земля удобряется, на мсто ветхихъ избъ воздвигаются прочныя зданія, изобртенія, приносящія пользу, являются ежедневно, совершенствуются,— значитъ, условія и обстановка жизни принимаютъ новыя формы. Въ этомъ постепенномъ измненіи формъ въ лучшему должна состоять вся надежда человка на будущее, вся поддержка его въ труд. Со всякимъ зломъ человкъ долженъ примиряться, какъ съ неотразимымъ фактомъ, и изучать, почему оно произошло, но только изучать, а не вступать въ борьбу, борьба безнравственна и безплодна. Безнравственна потому, что она есть проявленіе эгоизма, гоньбы за личнымъ счастьемъ, безплодна потому, что, во-первыхъ, нельзя знать, кто побдить: добро или зло, во-вторыхъ, обрубленное дерево можетъ дать ростки отъ самаго корня, сгнившее же само собою никогда не зазеленетъ снова, въ-третьихъ, въ борьб человкъ теряетъ спокойствіе духа и, вслдствіе того, способность анализировать, добираться до истины. Наука, цль которой состоитъ въ раскрытіи истины, требуетъ вполн спокойнаго, даже холоднаго человка, не боящагося, по какой дорог и куда поведетъ она его. А спасеніе для будущаго только въ наук, значитъ, нужно примиряться со всмъ насъ окружающимъ, какъ съ неотразимымъ фактомъ, и изучать его’.
Теорія, какъ видите, ясная, мирная, вполн подходившая къ характеру Воротницына. Розенкампфъ схватился за эту теорію съ живою радостью, какъ тонущій хватается за соломинку, ему было тягостно вчное озлобленіе, онъ хотлъ спасти свое молодое сердце. Но, разумется, скоро у него явились вопросы, какъ примириться съ тмъ, что продолжаетъ тяготть надъ нимъ, придавливаетъ его, топчетъ въ грязь. Тмъ не мене, при первой встрч со мною посл ссоры, онъ еще поклонялся убжденіямъ Воротницына и старался навязать ихъ на себя, какъ навязываютъ на коровъ колокольчикъ, чтобы он не потерялись. Но зоркій глазъ могъ и тогда уже разглядть, что навязанное такъ и оставалось навязаннымъ, а не приросшимъ, колокольчикъ такъ и оставался колокольчикомъ, и при удобномъ случа могъ зацпить за первый сучокъ въ лсу и потеряться навсегда. Я, конечно, не могъ этого замтить и думалъ, что Розенкампфъ такъ же искренно вритъ въ непогршимость теоріи, какъ горячо ее проповдутъ, и не въ силахъ былъ спорить.
‘Какой я глупецъ,— думалось мн въ этотъ день,— я почти не понимаю того, что онъ говоритъ, я даже и пересказать этого не сумю. Мн все счастье какое-то хочется отыскать, а Коля называетъ это желаніе счастья порокомъ, эгоизмомъ. Врно, у меня дурное сердце, что я только о себ хлопочу’.
Прошла недля, къ намъ пріхалъ Воротницынъ. Онъ увидалъ меня съ Розенкампфомъ, обрадовался нашему примиренію, пожалъ мою руку, разспросилъ, какъ я провелъ лто, что длалъ. Я разсказалъ все, кром знакомства съ Катей. Не оттого промолчалъ я о ней, что считалъ это тайною, но чувствовалъ, что разскажу смшно и неясно, и побоялся двусмысленныхъ улыбокъ. У нихъ, у моихъ друзей, особенно у Воротницына, все выходило такъ отчетливо и ясно, а у меня сбивчиво и темно. Въ Воротницын я видлъ умнаго молодого человка, а не юношу, и боле гордился его дружбою, чмъ радовался ей. ‘Глупъ ты, Сашенька,— мысленно длалъ я себ комплименты,— никогда теб не выдумать пороху’.
Такъ на томъ и поршилъ, что глупъ, сталъ удерживаться отъ звоты во время мудрыхъ разсужденій новаго друга и старался прислушиваться къ тому, что говорятъ умные люди.

III.
Второй классъ и новые учителя.

Второй классъ, secunda, пользовался нкоторыми школьными привилегіями. Въ немъ ученики имли право отвчать уроки сидя и выходить изъ класса безъ позволенія наставника, то-есть длались молодыми людьми. Учителя теряли право плюходйствія, дранья за волосы, руготни сволочью, шушерой и тому подобныхъ прелестей. Даже слово ты должно было исчезнуть изъ ихъ лексикона, и они обязывались склонять во всхъ падежахъ мстоименіе вы. И сами учителя были большою частью не т, что въ первыхъ классахъ: только важный Гро и мучитель Рейтманъ имла несчастіе заниматься съ нами и сдерживать свои порывы, Рейтманъ хоть на сын могъ вымещать злобу, а Гро и этого не имлъ. Латинскій и греческій языки преподавались директоромъ, ярымъ филологомъ, онъ по цлымъ часамъ возился съ нсколькими строками Цицерона, комментировалъ ихъ, цитировалъ нмецкихъ филологовъ, какъ будто хвастая передъ нами своею сухою начитанностью и не думая о томъ, какую пользу принесетъ эта мертвечина будущимъ булочникамъ, каретникамъ, купцамъ, чиновникамъ и вообще чернорабочимъ жизни, онъ доводилъ насъ до одурнія, посвящая во вс тонкости произношенія греческаго гекзаметра, свертывалъ губы въ трубочку, подпвалъ тактъ и, надо сказать правду, почти никто не постигъ этихъ тонкостей, у меня и теперь начинается перхота въ горл при чтеніи греческихъ гекзаметровъ. Математикой занимался молодой магистръ с.-петербургскаго университета, очень серьезное и безцвтное созданіе, впрочемъ, неглупый малый и въ войн учениковъ съ учителями державшій сторону правыхъ, а это въ учителяхъ рдкость. Учителемъ естественной исторіи былъ нкто-Шпиценъ, нмецъ, старичокъ-юноша, носившій розовенькій галстучекъ и отложные воротнички, изъ-за которыхъ выглядывала дрябленькая и желтенькая шейка, поддерживавшая весьма злющее и отмнно-хитрое лицо іезуита. Шпиценъ вчно вспоминалъ о той пор, als er noch in Dorpat war. Эта стереотипная фраза повторялась въ теченіе двадцати пяти лть и примшивалась ко всему, всевозможныя открытія въ естественныхъ наукахъ совершались въ то время, als er noch in Dorpat war, что давало поводъ думать, что онъ былъ не изъ прилежныхъ студентовъ и пробылъ въ Дерпт безчисленное множество лтъ. Мы вс говорили: Gott hat die Welt erschaffen, als Herr Spizen noch in Dorpat war {Богъ создалъ свтъ, когда Шпиценъ былъ еще въ Дорит.}. Старичокъ очень любилъ разсказывать анекдоты, разъ двадцать повторяя одинъ и тотъ же. Одинъ изъ любимйшихъ былъ слдующій: Шпиценъ, разумется, als er noch in Dorpat war, преподавалъ одной двиц минералогію и объяснялъ учениц способность ртути смшиваться съ золотомъ и серебромъ. Двица сдлала опытъ надъ золотой табакеркой отца, и учителю пришлось поплатиться своимъ карманомъ, въ то время довольно тощимъ, а двиц кончить занятія естественною исторіей. Этотъ анекдотъ разсказывался съ неподражаемою серьезностью и замчательнымъ тупоуміемъ. ‘Ахъ, это были тяжелыя времена!’ — всегда восклицалъ Шпиценъ, оканчивая анекдотъ. Вообще учителя производили на насъ не очень пріятное впечатлніе, каждый по-своему умлъ убивать время безъ пользы для учениковъ, разсказывать анекдотцы, исторійки, въ то время, когда наши умы жаждали жизни и свжаго воздуха. Изъ этой безцвтной толпы рзко выдавался учитель исторіи русской словесности, господинъ Носовичъ. О немъ стоитъ сказать нсколько словъ.
Носовичъ былъ изъ семинаристовъ, окончилъ курсъ въ одномъ изъ русскихъ университетовъ, заглянулъ въ деревню къ своему старому отцу-священнику, но вмсто него нашелъ дома только старую отцовскую ряску, полторы пары нижняго платья, нсколько горшковъ, да зачитанную библію, и свжую, еще не покрытую дерномъ могилу на сельскомъ кладбищ, къ которой привелъ его новый молодой попъ, поспшно занявшій вакантное мсто. Отдалъ Носовичъ и ряску, и нижнее платье, и горшки новому попу, попросилъ его за это отслужить панихиду и, съ библіей подъ мышкой, пошелъ мыкаться по блу-свту. Жилъ онъ въ качеств домашняго учителя во многихъ домахъ, здилъ съ какимъ-то помщичьимъ семействомъ за границу, просидлъ пять лтъ не по своей вол въ какой-то трущоб, прошелъ огонь и воду, и былъ тертый калачъ, старый воробей, котораго на мякин не обманешь. Приземистый, черненькій, морщинистый, съ кривыми ногами, съ больною грудью, подвижной до крайности, онъ не могъ понравиться съ перваго взгляда, какъ нравятся иногда т ходячія модныя картинки, которыя ежедневно шлифуютъ тротуары Невскаго проспекта. Вы напрасно потеряли бы время, стараясь прочесть на его лиц отличительную черту его характера. Выраженіе этого лица мнялось ежеминутно, и на немъ являлись оттнки всхъ душевныхъ ощущеній: не выражало оно только робости, подлости и глупости. Глядя на него, вы могли безошибочно сказать, что чувствуетъ этотъ человкъ въ данную минуту. Сначала эта игра выраженія лица казалась постороннимъ людямъ фиглярствомъ, но т люди, которые близко знали этого прекраснаго человка, понимали, что эта игра была слдствіемъ его впечатлительности, и никакими усиліями не могъ онъ удержать на своемъ лиц одно маскирующее чувства выраженіе, заморозиться въ плюгавой формочк, какъ выражался онъ на своемъ язык. Рчь его была размашистая, мткая и живая, часто страдавшая грамматическими неправильностями, но всегда врная народному говору. Его шутка, а онъ любилъ пошутить,— отличалась то неподдльнымъ юморомъ, то поражала мужицкою топорностью: онъ иногда шутилъ, какъ иной мужичокъ, подкравшійся сзади къ своему другу-земляку и хватившій его въ шутку по плечу съ такою ловкостью, что у друга наврное будетъ синякъ на плеч. Другъ, разумется, крикнетъ: ‘вишь ты лшій-чортъ’, и все-таки дружески обнимается съ землякомъ, и оба крпко поцлуются на три стороны. Носовичъ зналъ это свойство своихъ шутокъ и часто говаривалъ: ‘потритесь съ мое о крестьянскіе зипуны, и къ вамъ прилипнетъ частица трудовой мужицкой грубости, эта грубость все-таки лучше мягкости гнилья’. Такой господинъ не могъ прослыть въ мужскомъ обществ за славнаго малаго и въ дамскомъ за душку, но зато любившіе его любили горячо и не перенесли бы спокойно, если бы онъ поворотился къ нимъ спиною,— такой поворотъ выразилъ бы его мысль: ты, братъ, подлецомъ сталъ! И какъ бы ни юлилъ тотъ, кого заклеймилъ Носовичъ этимъ именемъ, никогда не удалось бы ему доказать, что Носовичъ ошибся. Славное чутье было у этого господина!
Мы, второклассники, прежде его появленія въ нашемъ класс, слышали о немъ множество анекдотовъ. Разсказывали намъ, напримръ, что однажды въ одномъ изъ училищъ, гд Носовичъ давалъ уроки, школьники положили въ его взъерошенную шляпу десятокъ соленыхъ огурцовъ. По окончаніи урока учитель замтилъ продлку и весело обратился къ ученикамъ съ слдующими словами: ‘ну, вотъ и спасибо вамъ! Моя жена горевала сегодня утромъ, что къ жаркому салату нтъ, вотъ ее теперь и обрадую: огурцовъ принесу. Только въ другой разъ, если вздумаете сдлать мн или кому другому подобный подарокъ, то не кладите его въ шляпу, а горшочекъ купите, маленькіе такіе горшочки есть, дв копейки стоятъ… Теперь же, господа, я попрошу у того, кто это сдлалъ, фуражку, онъ молодой человкъ и безъ нея можетъ прогуляться, а я, пожалуй, простужу свою старую голову. Завтра я съ благодарностью возвращу фуражку’. Фуражекъ было представлено съ десятокъ. ‘Э! да вы въ складчину огурцы-то покупали: напрасно вы на меня изъянились’,— промолвилъ Носовичъ и взялъ фуражку одного пансіонера, которая была ему впору. На слдующій день она была возвращена, учитель похвалилъ вкусъ огурцовъ и никогда не упоминалъ боле объ этой исторіи. Съ этой поры дти обожали его. Почему’? Потому что они съ дтскою опрометчивостью и необдуманностью сдлали дло, и, по обыкновенію, сами же испугались его послдствій, когда оно было уже непоправимо, поступокъ Носовича избавилъ ихъ отъ заслуженнаго, даже по ихъ понятію, наказанія, и учитель представлялся виновникамъ спасителемъ отъ порки. Другой анекдотъ былъ слдующаго рода: два школьника подрались, и одинъ изъ нихъ, вырвавшись изъ рукъ непріятеля, побжалъ по коридору, непріятель погнался за нимъ и, думая нагнать его на поворот коридора, дернулъ кулакомъ по спин перваго подвернувшагося подъ руку человка. Этотъ человкъ былъ Носовичъ, онъ разговаривалъ съ однимъ изъ воспитанниковъ.
— Тяжелая, батюшка, у васъ рука,— сказалъ онъ, поглаживая спину.— Вамъ нужно быть поосторожне,— прибавилъ онъ и снова обратился къ своему собесднику.
Провинившійся ученикъ струсилъ и сталъ извиняться. Носовичъ засмялся:
— Странный вы человкъ! какъ ни извиняйтесь теперь, а синякъ на спин у меня все-таки будетъ. Будьте лучше осторожне въ другой разъ.
Мы съ нетерпніемъ желали увидть эту оригинальную личность въ класс и уже въ коридор разсматривали его со всхъ сторонъ. Носовичъ явился въ класс черезъ недлю посл начала ученія.
— Идетъ, идетъ!— раздались голоса учениковъ, сторожившихъ у дверей класса.
Вс притихли, поспшно услись на мста и устремили свои глаза на двери. Въ нихъ показалась черненькая фигура новаго учителя.
— Ну-съ, господа, имю честь рекомендоваться,— сказалъ онъ, весело улыбаясь и прохаживаясь по классу.— Прошу любить, да жаловать. Надюсь, что мы будемъ хорошими друзьями и не станемъ сердиться: вы будете длать свое дло, я свое,— и все пойдетъ, какъ по маслу. Я намренъ первые часы употребить на чтеніе нкоторыхъ произведеній, которыя мн кажутся хорошими, потомъ попрошу васъ самихъ писать на темы, которыя я задамъ, и въ то же время мы будемъ учить исторію русской литературы. Хорошихъ сочиненій у насъ не то, чтобы очень много, но и не мало. Зато нкоторыя превосходны. Мы начнемъ съ отрывковъ изъ ‘Мертвыхъ душъ’ и ‘Ревизора’, прочтемъ одинъ разсказъ изъ ‘Записокъ Охотника’, нсколько мстъ изъ ‘Кто виноватъ?’ и, чтобы дать вамъ руководящій взглядъ, прочту я отрывки изъ статей Блинскаго и статью ‘Капризы и Раздумье’. Потомъ мы начнемъ заниматься исторіею литературы, переберемъ по косточк всхъ писателей и писакъ, посмемся, пошутимъ, попишемъ статейки и выучимъ, такимъ образомъ, многое. Я думаю, вы очень мало писали, и не вс изъ васъ умютъ дльно излагать свои мысли… Вы не обижайтесь моимъ мнніемъ, я — старый воробей, меня ростомъ да годами не обманете. Дудки-съ! Помню я много курьезныхъ сочиненій, знаю я письмо одного кадета къ родителямъ, начало письма было слдующее: ‘Дражайшіе папенька и маменька! я, слава Богу, здоровъ, только вывихнулъ себ руку, чего и вамъ желаю, но вы не безпокойтесь объ этомъ…’ дале не занимательно — денегъ просилъ. Можетъ-быть, и изъ васъ многіо пишутъ не лучше,— тмъ придется много работать.
Носовичъ сощурилъ глаза и посмотрлъ на насъ.
— Начнемте читать,— продолжалъ онъ.— Прошу не стсняться и тотчасъ же спрашивать меня, если попадутся непонятныя вамъ выраженія или мысли, иначе я подумаю, что вы или все знаете лучше лучшаго, или что вы просто любите процессъ чтенія, наслаждаетесь звуками моего голоса.
Носовичъ началъ читать. Я никогда, ни прежде, ни посл, не слыхалъ подобнаго чтенія. Носовичъ не кривлялся, не декламировалъ, но каждая ловкая картина, каждое мткое слово, каждая личность рзко бросались въ глаза. Глава о Плюшкин, описаніе сада, комнаты, личность самого хозяина совершенно выяснялись передъ нами. Я въ этотъ день впервые познакомился съ произведеніями Гоголя и сразу понялъ, что тутъ дло идетъ о дйствительной жизни, что это не сочинено. Кажется, то же поняли и другіе школьники. При звукахъ колокольчика вс въ класс приходили въ движеніе, но въ этотъ разъ никто даже и не пошевелился. Носовичъ дочиталъ главу черезъ пять минутъ посл звонка.
— До свиданія, господа!
Онъ привтливо кивнулъ намъ головой и вышелъ изъ класса.
Онъ относился къ намъ, какъ къ знакомымъ, и ушелъ отъ насъ какъ изъ гостей, не обратилъ вниманія на звонокъ и сказалъ при уход: до свиданія. Эта незначащая фраза уже должна была имть значеніе для насъ, потому что другіе учителя при звукахъ колокольчика, не досказавъ послдней фразы до точки, хватали въ охапку свои книги и удирали изъ класса при шум и говор учениковъ, какъ удираютъ дежурные офицеры изъ арестантской, куда они были назначены для занятія караула. Въ этихъ отношеніяхъ есть что-то нечеловческое и, несмотря на то, они царствовали въ школ, и никому не казались противными.
— Какой онъ фигляръ!— сказалъ Воротницынъ.
— Отчасти есть тотъ грхъ,— отвчалъ Розенкампфъ.— И зачмъ онъ приплелъ это кадетское письмо, о которомъ я двадцать разъ слышалъ прежде?
— И можно ли разсказывать такіе глупйшіе анекдоты? Этого не сдлалъ бы даже Шпиценъ.
Воротницынъ пожалъ плечами.
— Не думаетъ ли онъ, въ самомъ дл, что и мы не умемъ писать?— кричали школьники въ одномъ углу класса.— Надо будетъ постараться отличиться, чтобы ему носъ натянуть.
— Еще другомъ нашимъ хочетъ быть, а прямо дураками насъ называетъ,— волновались униженные и оскорбленные въ другомъ углу класса.
— Самъ-то, врно, глупъ! Вотъ мы ему покажемъ, что мы не дураки,— шумли третьи.
— Экій живчикъ!— весело промолвилъ Калининъ и самодовольно передернулъ плечами.
— Калининъ воображаетъ, что онъ сказалъ великую истину,— шепнулъ мн, смясь, Воротницынъ.
Но мн показалось, что Калининъ ничего не воображалъ и просто, подобно другимъ школьникамъ, высказалъ то, что думалъ, что Носовичъ дйствительно не фигляръ, а живая и хорошая личность. Важне всего было то, что онъ произвелъ на всхъ, кром меня и Калинина, повидимому, дурное впечатлніе, и между тмъ вс были возбуждены и заботились о томъ, чтобы блеснуть передъ нимъ и натянуть ему носъ.
Пять или шесть уроковъ посвятилъ новый учитель на чтеніе избранныхъ статей, примшивая къ чтенію свои замчанія и довольно полно излагая намъ практическіе взгляды на жизнь. Когда послдняя статья была дочитана, тогда онъ обратился къ намъ съ просьбою написать статьи на темы. Темъ задалъ довольно много, главная была такая: описать какое-нибудь происшествіе и впечатлніе, произведенное имъ на автора статьи.
— Мн хотлось бы прочитать вамъ еще нсколько произведеній, а именно: ‘Недоросля’, отрывки изъ ‘Обыкновенной Исторіи’, изъ ‘Бдныхъ людей’ и изъ ‘Сочиненій доктора Крупова’. На все это нужно много времени, а потому, кто желаетъ познакомиться съ этими статьями, тотъ можетъ оставаться по середамъ въ класс, посл уроковъ, я буду читать.
Желающимъ оказался весь классъ.
На слдующій урокъ мы подали Носовичу тетради со своими сочиненіями, онъ ихъ отобралъ и прочелъ лекцію изъ исторіи русской литературы. Это было введеніе, очень интересное и оживленное.
— Въ слдующій разъ я дамъ вамъ отчетъ о вашихъ статьяхъ,— сказалъ онъ, прощаясь съ учениками.
Мы ждали съ нетерпніемъ этого дня, и у каждаго вертлась въ голов мысль: что-то скажетъ мн Носовичъ? Вс постарались отличиться — ну, и отличились!

IV.
Одинъ изъ уроковъ Носовича.

Нетерпливо-ожидаемый день насталъ. Носовичъ пришелъ въ классъ, его какъ-то странно подергивало, Хотя мы и плохо читали на лицахъ людей, но все же замтили, что учитель очень недоволенъ.
— Вы, господа, можетъ-быть, въ претензіи на меня,— началъ онъ говорить:— что я задалъ вамъ трудныя темы для статей, а самъ, пожалуй, и двухъ строкъ написать не умю. Чтобы разуврить васъ, я тоже написалъ сочиненіе на одну изъ темъ, заданныхъ мною.
Носовичъ вынулъ тетрадь, сшитую розовымъ шелкомъ, съ листочкомъ голубой протечной бумаги, прикрпленной облаткою къ ленточк, какъ это длали школьники, хвастая красотою своихъ тетрадей.— На обертк курсивными буквами была выведена надпись: ‘сочиненіе Носовича 1848 года’.
— Слушайте-съ. Я выбралъ самую легонькую тему, трудная мн не подъ силу.

Осень.

Утро было чудесное. Солнце, какъ золотой шарикъ, катилось по небесамъ и улыбалось мн въ окно, маня меня выйти въ садъ. Я взялъ, да и вышелъ. Кругомъ меня разговаривали деревья съ золотыми листьями, полныя сплыхъ апельсиновъ, персиковъ и сливъ. На земл красовались саженные арбузы, и около нихъ покачивалъ листьями салатъ, облитый уксусомъ и прованскимъ масломъ, тутъ же бгали жареные рябчики и бекасы, умильно заглядывая въ мой ротъ. Все приглашало меня утолить голодъ и вкусно позавтракать. Я слъ на берегу голубенькой рчки, протекавшей между тысячами благовонныхъ цвтовъ, благоухавшихъ лучше, чмъ магазинъ Герке. Поймавъ одного изъ жареныхъ рябчиковъ и сорвавъ кочень приготовленнаго салата, я утолилъ голодъ и закусилъ персикомъ, свалившимся къ моимъ ногамъ. Тогда начала томить меня жажда, я наклонился къ рчк, чтобы зачерпнуть рукою водицы, но, къ моему удовольствію, оттуда забилъ фонтанъ прямо мн въ ротъ и напоилъ меня чистйшимъ шампанскимъ…
— Вмсто шампанскаго, господа, каждый можетъ вообразить вино по своему вкусу, сочиненіе отъ этого не измнится,— проговорилъ Носовичъ, и молча сталъ выгружать изъ портфеля наши тетради и положилъ въ него свою.
Мы не знали, что намъ длать: смяться ли надъ сочиненіемъ Носовича, или счесть его продлку пошлостью и состроить обиженныя физіономіи. Разсержены были мы вс. Носовичъ не далъ намъ времени долго думать, его брови сдвинулись, глаза сощурились, и по губамъ пробжала язвительная улыбка.
— Что-съ, господа?— заговорилъ онъ скороговоркою:— хорошо мое сочиненіе? пошлость! плоскость! Но вдь это только шутка, а какъ назвать, напримръ, вотъ это самдлешнее сочиненіе?
Носовичъ быстро развернулъ одну изъ ученическихъ тетрадей, всталъ со своего стула и, стоя, началъ читать. Въ его голос слышалась нервическая раздражительность.

Осень.

Сентябрьское солнце, какъ огненный шаръ, катилось по безоблачному горизонту, въ воздух, полномъ аромата березъ, цвтовъ и поспвающихъ плодовъ, слышалось звонкое пніе птицъ. Повсюду летали он, заботливо собирая кормъ. Крестьяне съ громкими пснями шли на веселыя работы, шумною толпой провожали ихъ хорошенькія дти въ красныхъ рубашонкахъ, они собирались насладиться послдними лтними удовольствіями, рвать цвты на лугахъ и шести внки. Радость и жизнь разливались во всемъ и все ликовало, прославляя Творца, пославшаго теплую осень съ ея золотыми плодами. Около двнадцатаго часа, когда яркое и жгучее солнце…
— Тьфу! гадость какая!— крикнулъ Носовичъ, и тетрадь полетла подъ столъ.— Это вы изъ французской книжечки вычитали, quatre saisons передали, что ли? И гд вы видли вс эти прелести? Веселыя полевыя работы! Подите, поработайте-съ, да тогда и говорите: веселыя! Ребятишки, и еще въ красненькихъ рубашонкахъ, точно шуты, бгутъ внки плести! Да знаете ли вы, что эти чудные крестьянскіе ребятишки не такія сахарныя нженки, какъ вы, что они коровъ пасутъ, за свиньями смотрятъ, домъ сторожатъ, грудныхъ братьевъ качаютъ въ рабочую пору? Зачмъ вы лжете, сочиняете? разв я за тмъ задаю вамъ темы для статей, чтобы пріучить васъ ко лжи или длать сочинителями? Ихъ и безъ васъ непочатой уголъ. Пишите мн о томъ, что вы видите, покажите, какъ развились ваши понятія, какъ вы понимаете окружающую васъ жизнь, а не выдумывайте сказокъ про деревню, которой вы въ глаза не видали. О жителяхъ луны и я могу сказать только чушь и ложь, а потому о нихъ и не разсказываю. Видите вы лужу передъ своимъ окномъ и пишите: вотъ, молъ, весна наступила, и передъ моимъ окномъ лужа непроходимая стоитъ, потому что хорошихъ водосточныхъ трубъ нтъ и мостовая плоха, да и дворникъ не мететъ улицы, занятый другимъ дломъ. Да если бы и лужи не было, то все-таки идти на улицу не хочется, ибо въ воздух теперь слышне вонь отъ помойныхъ ямъ, давно не чищенныхъ… Пишите, пожалуй, о жареныхъ бекасахъ и рябчикахъ, только тогда, когда вы ихъ видли или ли, а то бумагу только попусту изводите и у меня время и здоровье уносите. Вотъ и сегодня прочелъ я поутру это сочиненіе объ осени, вижу: сладость неописанная, благораствореніе воздусей, ну, и пошелъ безъ калошъ, а теперь и насморкъ, и кашель привязались — пожалуй, и совсмъ слягу. Не бережете вы своего учителя!
Послднія слова Носовичъ произнесъ такимъ уморительно-плачевнымъ голосомъ, что мы вс, смущенные началомъ его рчи, разсмялись, но въ этомъ смх слышалась стыдливая сдержанность.
Мысль: какой я дуракъ!— промелькнула въ каждой голов.
Носовичъ сошелъ съ каедры, поднялъ брошенную имъ на полъ тетрадь и стряхнулъ съ нея пыль своимъ рукавомъ.
— И вс сочиненія, написанныя вами, почти таковы, нкоторыя еще хуже,— сказалъ онъ уже совершенно серьезнымъ и немного грустнымъ тономъ.— Между тмъ, нкоторымъ изъ васъ 16, 17, даже 18 лтъ, вы уже два года пишете статьи на учительскія темы. Чему же васъ учили! Какъ развивали?.. Вамъ въ слдующіе два года придется поработать надъ собою, иначе вы вступите въ жизнь на жертву пройдохъ, которые поймутъ вашу неразвитость. Авось, что-нибудь успемъ сдлать. Хотите, чтобы я прочелъ вслухъ и другія сочиненія?— спросилъ онъ, помолчавъ немного.
— Нтъ! нтъ, г. Носовичъ!— раздалось со всхъ сторонъ.— Мы лучше постараемся написать новыя сочиненія.
— Пишите,— сказалъ Носовичъ и сталъ раздавать тетради.
— Кто теперь президентъ во Франціи: Кавеньякъ, или Луи-Наполеонъ?— насмшливо спросилъ онъ у Воротницына, отдавая тому тетрадь.
— Я этого не знаю,— съ недоумніемъ отвчалъ Воротчицынъ.
— Скажите, пожалуйста! а я совсмъ думалъ, что вы политикой занимаетесь. Странно, очень странно!— балаганилъ Носовичъ, покачивая головой.— И не занимайтесь ею, познакомьтесь съ окружающею васъ жизнью, тогда вы увидите, что политика выденнаго яйца не стоитъ. Право, такъ!
— Я ею не занимаюсь, вдь я вамъ сказалъ,— обидчиво промолвилъ Воротницынъ.
— А мн кажется, что вы скрытничаете. Знаете, почему?
— Нтъ-съ, не знаю-съ,— дерзко отвтилъ Воротницынъ.
— Нтъ-съ, не знаю-съ,— передразнилъ его Носовичъ.— Слушайте же. Ваше сочиненіе можетъ быть хоть сейчасъ напечатано въ любомъ русскомъ журнал, но оно положительно дурно. Изъ него видно, что вы много, слишкомъ много читали, но кто-то преусердно выбиралъ для васъ книги, похожія, какъ дв капли воды, одна на другую, и посадилъ въ вашу молодую голову дряхлаго старикашку съ разбитыми ногами. Онъ подсказываетъ вамъ то, что вы должны, по его мннію, говорить, водитъ вашею рукою, когда вы пишете. Старикашка, должно-быть, былъ великій гршникъ, ибо онъ только и хлопочетъ, что о прощеніи, и, по всей вроятности, богатъ, ибо всхъ уговариваетъ примириться съ разными гадостями. Молодые люди не додумываются до такихъ мертворожденныхъ теоріекъ. Молодой умъ не то выноситъ изъ чтенія Гоголя, изъ знакомства съ Плюшкиными, Чичиковыми, Ноздревыми. Или, можетъ-быть, я ошибаюсь, считая васъ молодымъ, можетъ-быть, вы родились задолго до первой французской революціи?.. Но вы мыслить умете, изъ васъ можетъ выйти хорошій человкъ, я хотть бы поспорить съ вами. Приходите когда-нибудь посл класса ко мн.
Воротницынъ стоялъ, засунувъ руку подъ жилетъ, и тамъ пощипывалъ свою рубашку, его лицо покраснло и приняло надменное выраженіе. Онъ, кажется, впервые слышалъ оцнку своей теоріи и былъ готовъ бороться за нее. Я переглянулся съ Розенкампфомъ. Носовичъ продолжалъ раздавать тетради и давать наставленія каждому ученику отдльно. Раздача тетрадей кончилась.
— Господинъ Носовичъ! вы не возвратили моей статьи,— сказать Калининъ.
— Знаю-съ,— отвчалъ Носовичъ.— Она лежитъ на каедр, и я намренъ прочесть ее передъ классомъ.
— Какого чорта онъ въ ней вычиталъ?— проворчалъ Калининъ, садясь на свое мсто.
Носовичъ началъ читать его статью.
‘Происшествіе, о которомъ я хочу разсказать, было прошлой весной. Однажды, окончивъ свои уроки, я глазлъ отъ нечего длать въ окно. По грязной улиц, несмотря на сильный втеръ и собиравшіяся тучи, тащилось множество народа, вс спшили на гулянье въ крпость, чтобы насладиться тамъ грызеньемъ орховъ и слушаніемъ дребезжащей музыки надтреснутыхъ шарманокъ. На это гулянье пошли и мои родные, я же остался дома, потому что мн не хотлось гулять тамъ, гд томятся сотни преступниковъ. Сначала я очень любилъ это развлеченіе: съ крпостныхъ стнъ такой славный видъ на Неву, но, за нсколько времени передъ этимъ днемъ, я былъ запертъ инспекторомъ въ школьный карцеръ, и боле всего тревожилъ меня въ заключеніи веселый шумъ ребятишекъ, игравшихъ на двор. Въ описываемый день я вспомнилъ это, и мн ясно представилось то горькое чувство, которое должны испытывать арестанты, слыша топотъ гуляющаго народа. Во мн кипло не то чувство желчной злости, не то чувство плаксивой тоски. Хотлось и выругать кого-нибудь, и похныкать хотлось. Этому чувству суждено было усилиться еще боле. Мимо моего окна шло семейство мщанъ, судя по ихъ платью, должно-быть, мужъ и жена съ двумя сыновьями. Внезапнымъ порывомъ втра съ головы одного изъ ребятишекъ сорвало фуражку, ребенокъ побжать за ней, но втеръ уносилъ ее все дальше и дальше, и, наконецъ, прокатилъ по грязи въ лужу, гд она и застряла. Ребенокъ вынулъ ее изъ воды и со слезами побжалъ къ родителямъ. Нжная матушка посмотрла на измокшую и запачканную фуражку и принялась ругать мальчугана. Отецъ послушалъ-послушалъ руготню жены и вышелъ изъ терпнія: вырвалъ изъ ея рукъ фуражку, мазнулъ ею по лицу сына, далъ ему затрещину и, нахлобучивъ на его головенку фуражку, крикнулъ: ‘ступай же свинья-свиньей на гулянье, пащенокъ!’ Возмутительная сцена. Должно-быть, хорошо проведетъ этотъ день мальчуганъ. Не весела ты, мщанская жизнь! Мн стало грустно до слезъ, и припомнилось мн мое собственное дтство… А, впрочемъ, не будь этой сцены, не было бы и этой статьи… Нтъ худа безъ добра, говоритъ пословица. Однако, лучше, если бы было добро, и не было бы худа’.
— Эта статья, господа, мн положительно нравится,— сказалъ Носовичъ.— Но, господинъ Калининъ,— продолжать онъ, отдавая тетрадь:— я говорю, что она хороша по своей правд и искренности, а не по форм. Если бы вы ее подали нмцу-учителю, то онъ отмтилъ бы: liederlich geschrieben.
— Я нмцу не подалъ бы ее,— отвчалъ Калининъ.— Я написалъ бы ему: eine kleine Biene flog или wie ist die Erde so schn, so schn!
Послднія слова онъ произнесъ нараспвъ. Мы и Носовичъ улыбнулись.
— Откровенный вы человкъ, господинъ Калининъ!
Остальное время урока Носовичъ употребилъ на серьезное объясненіе намъ тхъ взглядовъ на жизнь и дятельность человка, которые онъ признавалъ врными и честными.
— Практическій, трезвый взглядъ на все,— говорилъ онъ:— есть единственное основаніе, на которомъ можетъ человкъ построить свою жизнь хорошо для себя и безобидно для ближнихъ. Развивать его надо именно теперь, здсь въ школ. Многимъ изъ васъ придется выступить отсюда на поле самостоятельной жизни, сдлаться чиновниками и мастеровыми, или зассть на университетскія скамьи. Въ первомъ случа вы прямо должны стать практиками, чтобы не надували васъ пройдохи, во второмъ безъ практическаго взгляда вы сдлаетесь игрушками профессоровъ и книгъ. Они нацпятъ на васъ свои любимыя мечтаньица и теорійки, и вы, какъ овцы, пойдете за вожаками, по тому же пути, по которому шли они, и станете, можетъ-быть, въ тхъ же стнахъ, съ тхъ же каедръ, только другимъ голосомъ пть ихъ псню, не помышляя о томъ, насколько полезна эта псня, и нужна ли она кому-нибудь. Плохая будущность! Но какъ развить практическій взглядъ? Очень легко: наблюдайте за собою, сближайтесь съ товарищами, но сближайтесь честно, разумно, не за раздленную пополамъ сахарную конфетку. Изучайте, что худо и что хорошо въ ихъ и въ вашемъ домашнемъ быту, не осуждайте старыхъ людей за худое, они воспитывались не такъ, какъ вы,— исправлять ихъ глупо и пошло, но старайтесь воспитать себя такъ, чтобы худое не повторялось въ васъ самихъ и въ вашей дятельности. Другихъ нечего передлывать, не передлавъ себя, работать же въ свою пользу надъ собою побуждаетъ насъ эгоизмъ. Вы знаете, что значитъ быть эгоистомъ? Быть эгоистомъ — значитъ любить себя. А кто же не любитъ себя? Вс любятъ,— это истина. Эгоизмъ есть главный двигатель всего, совершающагося на земл, инстинктъ, присущій всякой твари, безъ него человкъ длается ниже животнаго, ибо теряетъ послднее оправданіе своихъ поступковъ. Вамъ надо объяснять эту мысль, иначе вы меня не поймете. Я обращаюсь къ тмъ наблюденіямъ, которыя вы могли сдлать непосредственно надъ собою. Когда вы чувствовали себя особенно нехорошо? Тогда, когда вы были больны, когда вамъ хотлось сть, пить и торопились совершить работу не по силамъ, когда вы были наказаны, когда вы не имли ни одного друга, и васъ томило одиночество, когда вы прятались отъ человка, собиравшагося васъ побить, отъ маленькаго врага. Или, можетъ-быть, я ошибаюсь, и все это не тревожило васъ, все это было вамъ пріятно? Какъ вы думаете?
— Разумется, тревожило,— отвтило нсколько голосовъ.
— Но отчего же тревожило? Потому что отъ этого страдало ваше я, страдали его первыя потребности. Если бы вс эти тревожащія обстоятельства были отстранены по вашему желанію, то вы были бы счастливы, должны бы были быть счастливы. Не такъ ли? Конечно, такъ! Это вамъ скажетъ любой мудрецъ, и вс люди стремятся только къ той жизни, гд нтъ исчисленныхъ мною тревожащихъ обстоятельствъ. Вс другія, лишнія блага составляютъ роскошь жизни, и безъ нихъ можно обойтись. Если сытый человкъ заплачетъ о томъ, что у него нтъ жареныхъ устрицъ и шампанскаго, то онъ возбудить смхъ, и вы скажете: вотъ счастливецъ, ему и плакать-то не о чемъ! Но никто, не будучи подлецомъ, не ршится смяться надъ голоднымъ, плачущимъ о неимніи куска хлба. Итакъ, мы съ вами добрались до истинныхъ потребностей человка, составляющихъ его счастье. Он эгоистичны. Но разв он ведутъ къ дурнымъ поступкамъ, къ преступленію? Напротивъ того, въ разумно практическомъ человк именно он-то и исключаютъ мысль о преступленіи. Если вамъ нечего сть, то вы должны работать, а не красть, иначе васъ накажутъ люди или правительство, физически или нравственно, это все равно,— и вамъ будетъ не весело: вы согласились, что наказаніе не радуетъ. Если вашъ трудъ не можетъ быть сдланъ вдругъ вашими силами, вы его сдлаете исподволь, а не скомкаете кое-какъ и не бросите совсмъ, потому что за бездлье платы не полагается. Если вы наживаете своею дятельностью только враговъ и не имете друзей, то первые придавятъ васъ, видя вашу безпомощность. Это непріятно. Но безъ враговъ нельзя прожить, значитъ, надо нажить побольше друзей, готовыхъ стоять за васъ, если вы не будете подлецами. Съ подлецомъ сойдется только подлецъ, но такой господинъ не подставить своей груди за васъ и будетъ другомъ только на словахъ… Какъ вы думаете, къ добру или къ злу поведетъ эгоизмъ человка, обладающаго врнымъ практическимъ взглядомъ? Подумайте хорошенько и отвтьте мн въ слдующій урокъ. Звонокъ, кажется, былъ, и намъ пора кончить.
Насталъ слдующій урокъ. Многіе изъ насъ дйствительно подумали о словахъ Носовича и сознательно согласились съ нимъ. Такіе ученики были сильно возбуждены и уже начинали любить учителя, ошибался ли онъ или нтъ, но все-таки онъ заставлялъ насъ думать, говорилъ намъ: и вы люди, а не овцы, ведомыя на закланіе. Другіе же, изъ числа школьныхъ тупицъ, поддакивали,. ничего не думая. Слова учителя касались и отскакивали отъ нихъ, какъ отъ стны горохъ.
— Теперь, господа,— продолжалъ Носовичъ въ слдующій урокъ:— вамъ должно быть ясно, что дурные поступки, совершенные во имя эгоизма, суть слдствія несообразительности, непрактичности и безсмысленности людей. Казнокрады-взяточники — вы слышали объ этилъ кровожадныхъ двурукихъ животныхъ?— брали взятки, думая нажиться, но они не разсчитывали на то, что рано или поздно они могли попасться и лишиться всего. Но даже, еслибы имъ и сходило постоянно съ рукъ, то и тогда ихъ гнусную дятельность нельзя бы было назвать разумно-практическимъ эгоизмомъ. Они прожили жизнь подъ страхомъ, вчно боялись, не пишутъ ли на нихъ доноса ихъ друзья-подлецы, добивающіеся ихъ мста. Вы признали такое состояніе непріятнымъ, несогласнымъ съ требованіями эгоизма, но, разумется, и старые взяточники не чувствовали большой пріятности отъ этого состоянія. Большею частью они были людьми жёлчными, угрюмыми, подозрительными въ сношеніяхъ съ окружающими личностями, боялись своей собственной семьи. Пухленькими и веселенькими взяточниками-балагурами были только мдные лбы, дошедшіе до послдняго животнаго состоянія.
Такимъ образомъ, перебралъ Носовичъ передъ нами всхъ порочныхъ и преступныхъ дятелей и доказалъ то, что было нужно доказать. Наша русская жизнь, нарисованная твердою, размашистою и мткою кистью, прошла передъ нами. Мы слышали обо всемъ, начиная отъ христославленья деревенскаго попа по избамъ мужиковъ и пребыванія поповскаго сына въ бурс до высшаго проявленія азіатской изнженности и лни помщичьихъ кружковъ. Носовичъ творитъ судъ и расправу надъ отдльными личностями и пороками. Но въ его рчахъ не было ни жёлчности, ни раздражительности, ни предубжденія, онъ говорилъ намъ: ‘не думайте, что такъ длается только у насъ, въ другихъ странахъ длается то же, но на свой ладъ. Не бросать каменья, не злиться, не воевать нужно. Нужно смотрть за собою, собираться съ честными людьми въ тсный кружокъ, исполнять свои обязанности лучше подлецовъ, и тогда подлецы исчезнутъ, какъ пыль. Покуда честные люди будутъ хныкать, жаждать славы, какихъ-то подвиговъ и переворотовъ и оставаться безъ дла, оставлять его въ рукахъ подлецовъ, выказывать свою неспособность даже къ малымъ дламъ,— до тхъ поръ подлецы будутъ блаженствовать. До сихъ поръ большая часть изъ такъ-называемыхъ честныхъ людей ломалась, кривлялась и геройствовала, губя только собя, и ихъ даже стыдно назвать честными, не прибавивъ ‘мечтателями’. Только нкоторые изъ нихъ, владя перомъ, длали истинно-честное дло, писали по мр силъ и раскрывали передъ толпой послдніе выводы науки, озаряли мракъ. Этимъ спасибо, и потому-то я считаю важнымъ дломъ изученіе исторіи русской литературы’.
Носовичъ сильно напиралъ на то, что сначала, въ былыя времена, преступная дятельность была какъ будто согласна съ требованіями эгоизма, но что съ размноженіемъ развитыхъ людей она длается все боле и боле непрактичною и неэгоистичною. Страшно нападалъ онъ на тхъ честныхъ людей, которые или ребячески дуются на весь міръ, или надменно надуваются передъ нимъ и воображаютъ себя счастливыми и честными. ‘Ихъ счастье,— говорилъ онъ,— выденнаго яйца не стоитъ, ихъ можетъ каждую минуту раздавить первый подлецъ, и ни одна рука не протянется спасти ихъ. И по-дломъ имъ! Человкъ, какъ и всякая тварь, надленъ инстинктомъ самосохраненія. Это чувство заставляетъ его прибгать къ обществу, вн котораго онъ нуль, старая онуча. Онъ, только имя друзей, разумется, въ честномъ, то-есть прямомъ смысл слова, можетъ быть спокойнымъ за свою будущность. Взгляните на табунъ лошадей, когда на нихъ набгаютъ волки. Лошади не разбгутся, но сплотятся въ одну массу и даюгь отпоръ врагу. Побда остается на ихъ сторон, тогда какъ одинокую лошадь волки растерзаютъ непремнно. Безъ друзей, безъ любви къ ближнимъ, требуемой эгоизмомъ,— мы ничто. Ничто же не можетъ быть ни честнымъ, ни подлымъ. Итакъ, практически разумный, настоящій эгоизмъ есть двигатель въ жизни, эгоизмъ есть любовь къ ближнимъ, любовь къ честной дятельности, эгоизмъ есть справедливость’.
Таковы были уроки Носовича, предшествовавшіе и тсно соединенные съ лекціями исторіи русской литературы. Я сократилъ ихъ, насколько было возможно, но все-таки читатель, вроятно, соскучился. Я могу извинить себя передъ нимъ тмъ, что сказать объ этихъ взглядахъ было необходимо для того, чтобы читатель понялъ, за что полюбили мы Носовича, за что мы назвали его крестнымъ отцомъ нашего умственнаго развитія.

V.
Юноши начинаютъ жить.

Большая часть учениковъ развивалась довольно быстро, пріобртала въ продолженіе нсколькихъ мсяцевъ боле нужныхъ познаній, чмъ въ предшествовавшія пять лтъ. Самое сильное вліяніе имлъ Носовичъ на русскихъ, у каждаго изъ нихъ хотя разъ забилось сердце отъ его словъ, касавшихся преимущественно русской вседневной жизни. У иного ученика мелькнули въ голов и свтлыя, и горестныя воспоминанія и, можетъ-быть, впервые въ дтскомъ увлеченіи поклялся онъ быть честнымъ человкомъ, не терзать своихъ будущихъ дтей, учениковъ и товарищей, какъ терзали его самого. Поняли Розенкампфъ и я, что Носовичъ не рекомендуетъ съ особенно хорошей стороны борьбы, въ смысл ломки и переворотовъ, но что онъ не хлопочетъ. какъ Воротницынъ, о примиреніи и прощеніи. ‘Дйствуйте,— совтовалъ онъ,— но дйствуйте умно и честно, и не спите. Глядите прямо въ лицо людямъ, не поднимая головы до небесъ и не опуская ея до земли. Окружающія васъ личности одного роста съ вами, и если есть между ними гиганты или карлики, то это уроды, исключенія. Сапожникъ не долженъ гордиться передъ не-сапожникомъ своимъ умньемъ шить обувь, и послдній не обязанъ краснть за свою неспособность къ этому ремеслу: онъ знаетъ что-нибудь другое. Высокихъ призваній нтъ. Мы вс работники въ одной и той же мастерской и составляемъ колеса и винты одной машины. Только ржавые и поломанные колеса и винты выбрасываются вонъ и топчутся въ грязь. Старайтесь же не ржавть и не ломаться’.
Многіе изъ воспитанниковъ нашего класса сплотились въ одну семью. Носовичъ давалъ намъ ученыя книги, носившія замтки, дланныя его рукою, часто заключались въ книгахъ цлые листы писчей бумаги, мелко исписанные имъ, иногда на поляхъ страницъ встрчались просто немногословныя фразы: ‘Авторъ злобствуетъ! Мало читалъ и потому не дочитался до истины!’ и такъ дале. Книги, по его совту, прочитывались вслухъ посл классныхъ занятій, для этой цли мы назначили часы и чередовались въ чтеніи. Замтки, въ род вышеприведенныхъ, возбуждали толки, которые разршалъ самъ Носовичъ, часто приходившій на наши сборища. Иногда, собравшись въ боле или мене многочисленные кружки, мы не читали, а толковали обо всемъ, что насъ интересовало въ жизни. Въ бесдахъ не было никакихъ мудреныхъ старческихъ разсужденій, тутъ была просто живая и веселая молодежь, развивавшая свой умъ, начинавшая жить и мыслить.
Розенкампфъ, Калининъ и я, люди совершенно различные по характерамъ, привязались другъ къ другу всею душою, и ни одна тнь не промелькнула между нами, хотя мы и не щадили другъ друга и прямо высказывали правду въ глаза. Воротницынъ, это поэтическое созданіе, хлопотавшее о примиреніи, восхитительно читавшее стихи Шиллера, былъ холодне насъ троихъ, смялся надъ мелочностью раздражительности Розенкампфа, надъ слишкомъ рьяной любовью Калинина къ народу и вообще безъ волненія выслушивалъ жалобы друзей на домашнюю жизнь. Поводовъ же къ жалобамъ было довольно много. Счастливъ вполн былъ одинъ я. Калинину не весело жилось въ мщанской семь, поговаривавшей, что парень на возраст и пора ему кончить науку и поступить въ магазинъ за прилавокъ. Бдняку приходилось воевать за каждый лишній мсяцъ пребыванія въ школ. Розенкампфу было еще хуже.
Наступали рождественскіе праздничные дни. Розенкампфъ совсмъ пріунылъ, даже браниться пересталъ.
— Не могу я ходить къ моей благодтельниц,— говорилъ онъ намъ:— я тамъ опять становлюсь злющимъ. Не честное негодованіе, а какая-то рабская злость пробуждается во мн въ этомъ дом. Я совсмъ испорчусь, а между тмъ, у меня нтъ другого угла.
— Проведи праздники у меня,— сказалъ я:— мои родители добрые и хорошіе люди, они не откажутся принять тебя.
— Знаю, голубчикъ, что не откажутся. Я ихъ очень люблю и радъ бы побыть у тебя на праздникахъ, но благодтельница не согласится на это.
— Нельзя ли какъ-нибудь устроить дло?— молвилъ Калининъ.
— Не знаю, право,— задумчиво отвчалъ Розенкампфъ.— Подумайте за меня, я самъ ничего не въ состояніи выдумать, поглуплъ совсмъ.
Мы помолчали.
— Поклонись-ка въ поясъ Носовичу,— произнесъ Калининъ.— Авось его умная голова что-нибудь выдумаетъ.
Розенкампфъ обрадовался совту и на другой же день пошелъ къ Носовичу на квартиру. Носовичъ принялъ его съ обычною ласковостью, внимательно выслушалъ его откровенный разсказъ, и сказалъ, что подумаетъ о дл. Дня черезъ три онъ пришелъ въ классъ и сказалъ Розенкампфу, что имъ нужно поговорить, взялъ его подъ руку и пошелъ съ нимъ ходить по коридору
— Я обдлалъ ваше дло,— объявилъ Носовичъ по выход въ коридоръ.— Вы совершенно свободны,
— Какъ?.. Свободенъ?..
У Розенкампфа духъ занялся, и сотни мыслей вдругъ промелькнули въ его голов: свобода, безпомощность, неимнье угла, новая жизнь — все это смшалось въ какой-то хаосъ.
— Я узналъ сначала,— продолжалъ Носовичъ:— что за васъ заплачены деньги въ школу за два слдующіе года. Потомъ похалъ къ вашей благодтельниц и объяснился съ нею. Объясненіе было горячо, не весело… Она высказалась вполн. Мн удалось уговорить ее оставить васъ въ поко. Она согласна, даже рада этому…
Лицо слушателя передернулось отъ чувства ненависти, пробудившагося отъ этихъ словъ, Носовичъ это замтилъ.
— Не вините ее за нелюбовь къ вамъ,— продолжалъ онъ.— Васъ подкинули ей на другой день свадьбы, она обрадовалась вамъ, какъ игрушк, оставила васъ у себя, потомъ до нея дошли слухи, что вы сынъ ея мужа. Они разбили въ прахъ ея самыя святыя упованія, вру въ мужа, въ искренность его клятвъ. Въ ней пробудилась ненависть къ вамъ…
— Разв я виноватъ?— строптиво перервалъ Розенкампфъ.
— Не виноваты, но иначе не могло быть, она не нашего закала женщина. Ей это служитъ оправданіемъ. Она была несчастна не мене васъ. Но не будемъ толковать о прошломъ: передъ вами будущность, и надо подумать о ней. На ваше имя положены дв тысячи въ опекунскій совтъ. По выход изъ школы вы не будете нищимъ. До тхъ же поръ по праздникамъ вы будете ходить ко мн, или, если, какъ вы говорили, васъ будутъ брать Рудые, то къ нимъ. Это одной то же. На вашу одежду у меня найдутся деньги, о ней нечего заботиться.
— Благодарю васъ, Николай Павлычъ,— отвчалъ Розенкампфъ, пожимая руку Носовича.— Но только одежда отъ васъ… Не лучше ли изъ тхъ двухъ тысячъ?..
— Нтъ, батюшка, ужъ это вовсе не лучше. Во-первыхъ, ихъ по завщанію нельзя тратить до вашего выхода изъ школы, а во-вторыхъ, он пригодятся и въ будущемъ. Я понимаю, что васъ стсняетъ то, будто я буду вашимъ благодтелемъ. Нтъ-съ, ужъ это зачмъ же? Я благодтельствовать такому здоровому парню не намренъ. Вы можете записывать мои расходы на васъ и потомъ постепенно выплачивать мн долгъ, когда поступите на службу. Если я умру, не доживъ до этого, времени, то вы будете должны не мн, а какому-нибудь молодому человку, котораго вы будете знать за истиннаго бдняка, и поможете ему отъ моего имени. Тутъ будутъ разомъ сдланы два честныя дла: вы уплатите деньги, взятыя безъ всякаго письменнаго документа, и поможете собрату, не заставляя его благодарить васъ. Будьте уврены, что я не дамъ вамъ милостыни: я слишкомъ много ожидаю отъ вашей будущности и уважаю васъ… Ну, разумется, и не насчитаю я на васъ слишкомъ много лишнихъ денегъ, будьте насчетъ этого безъ сумлнія,— уже шутя добавилъ Носовичъ.
Розенкампфъ не могъ его благодарить: онъ всегда стыдился слезъ, называя ихъ бабьими причудами и телячьими нжностями, а теперь, если бы онъ заговорилъ, то расплакался бы непремнно. Носовичъ заглянулъ ему въ лицо и молча крпко пожалъ его руку.
— Теперь мы друзья?— спросилъ онъ.
— Да, да, Николай Павлычъ, я весь вашъ, весь вашъ!— прошепталъ дрожащимъ голосомъ Розенкампфъ и поспшно убжалъ отъ новаго друга.
Гд-то въ углу школы въ этотъ вечеръ рыдалъ и молился Розенкампфъ…
Розенкампфъ провелъ праздники у меня. Почти каждый вечеръ приходилъ къ намъ Калининъ, иногда зазжалъ и Воротницынъ. Однажды мы предавались разнымъ школьнымъ воспоминаніямъ, толковали о томъ, какъ трудно было каждому изъ насъ начало ученья, и договорились до того, что у всхъ явилась мысль облегчить ученіе маленькимъ школьникамъ. Для исполненія этой мысли намъ стоило только ршиться посвятить нсколько свободныхъ часовъ для занятій съ дтьми. Разумется, мы поспшили объявить о своемъ план Носовичу. Онъ очень обрадовался.
— Молодцы! Принимайтесь за дло, довольно вамъ баклуши-то бить,— сказалъ онъ съ обычною шутливостью.— Вы будете въ большомъ выигрыш. Вамъ полезно заняться началами наукъ, поди-ка, вы половину перезабыли, не умете два на два помножить, такъ теперь повторите, а между тмъ пріучите себя къ учительской дятельности. Я за васъ буду хлопотать передъ директоромъ, онъ, вроятно, позволитъ привести въ исполненіе вашъ планъ.
Посл праздниковъ позволеніе Сарторіуса было получено. Носовичъ при этомъ употребилъ хитрость и уврилъ директора, что мы, зная его любовь къ воспитанникамъ, хотимъ помочь ему и учителямъ въ заботахъ о дтяхъ, пощекотавъ, такимъ образомъ, директорское самолюбіе, хитрецъ усплъ обдлать дло, не дожидаясь созванія школьнаго совта. Мы сами, а не учителя, объявили въ младшихъ классахъ о своемъ предпріятіи. Кром насъ четверыхъ, за дло взялись еще шесть нашихъ одноклассниковъ. Каждый избралъ отдльный предметъ и назначилъ часы для занятій съ маленькими учениками. Сначала желающихъ приготовлять уроки подъ нашимъ руководствомъ явилось немного, но съ каждымъ днемъ товарищи этихъ немногихъ видли, что т знаютъ уроки лучше ихъ и получаютъ меньшее число щелчковъ и нулей, и число нашихъ воспитанниковъ все прибывало. Съ наступленіемъ годовыхъ экзаменовъ намъ уже пришлось заниматься съ двумя младшими классами въ полномъ состав.
Между тмъ, посвящая чтенію постороннихъ руководствъ три часа въ недлю, мы сами знали свои уроки основательне, чмъ та малая часть нашего класса, которая стала особнякомъ отъ насъ. Во глав ея стоялъ сынъ Рейтмана, забитое, замученное подъ палкой родителя созданіе. Онъ наслдовалъ отъ отца вс взгляды, такъ же, какъ тотъ, проповдывалъ Resignation и ябедничалъ тайкомъ даже на школьныхъ служителей. Мы звали его похудвшимъ господиномъ Рейтманомъ. Знаніе уроковъ и любовь къ намъ мелкаго народа возбуждали негодованіе противниковъ. Вс средства къ примиренію были тщетны. Соединиться съ нами они не хотли и при первомъ удобномъ случа жаловались учителямъ, что имъ трудно учиться, что Носовичъ снабжаетъ насъ учебными книгами, а имъ не даетъ этихъ книгъ, Мы объяснили учителямъ, что Носовичъ не даетъ книгъ никому отдльно, но всмъ вообще для чтенія ихъ вслухъ. Учителя раздлились тоже на дв партіи. Благоразумные вполн оправдывали насъ, другіе же, изъ числа тюремщиковъ, подъ предводительствомъ Рейтмана-отца, говорили, что Носовичъ внесъ духъ раздора въ мирныя стны школы, что онъ сдлалъ изъ насъ непокорныхъ и самонадянныхъ мальчишекъ, что мы только изъ тщеславія учимъ маленькихъ дтей и учимся сами. Эти господа злились на насъ за то, что ученики, имя возможность хорошо приготовлять заданное, переставали, мало-по-малу, трепетать передъ ними и отвчали уроки боле спокойно и твердо, чмъ прежде. Рейтманы, Саломірскіе, Гро теряли случай драться, ругаться и длать презрительныя гримасы, инспектору приходилось рже заглядывать дтямъ подъ штанишки. Оплеухи, брань, розги — эти атрибуты учительской власти приходили въ упадокъ. Хотли наши враги напакостить намъ на годовыхъ экзаменахъ. Собрались экзаменовать съ особенною торжественностью: кром директора и обычнаго учителя, на испытаніе приходилъ еще учитель изъ партіи раздраженныхъ, подъ тмъ предлогомъ, что надо узнать, не мшаютъ ли намъ наши постороннія занятія исполнять свои обязанности, не понизился ли уровень нашего прилежанія. Если понизился, то слдуетъ уничтожить незаконно-разршенное нововведеніе, какъ вредное дло. Но руководствуясь правиломъ Носовича: будьте хитры, какъ зми, и кротки, какъ голуби,— мы усердно приготовлялись къ экзаменамъ, желая честно выиграть свое дло, и выдержали искусъ на славу: изъ десяти учениковъ плохо экзаменовался только одинъ. Противники повсили носы. Директоръ былъ страшно раздраженъ противъ нихъ. Онъ согласился, какъ я уже сказалъ, не спросясь школьнаго совта, и всми силами отстаивалъ дло, приписывая первую мысль его себ. Конечно, истина не была тайною ни для кого, но онъ все-таки ходилъ, какъ павлинъ съ распущеннымъ хвостомъ и вытянутою шеей. Присутствіе лишняго учителя на испытаніи было личнымъ оскорбленіемъ для него, и онъ ликовалъ при вид вашихъ успховъ.
— Что, каково экзаменуются?— спрашивалъ онъ на одномъ экзамен почти вслухъ у Рейтмана.
— Каждый обязанъ исполнять свой долгъ,— отвчалъ душеспасительною истиной Рейтманъ.
— Обязанъ! Обязанъ!— загорячился директоръ.— Они длаютъ два дла и оба исполняютъ отлично. Другіе и одно исполняютъ плохо. Нкоторые ученики, напримръ, не занимаются въ меньшихъ классахъ, а очень плохо исполнили свои обязанности въ греческомъ экзамен.
— Если вы, господинъ директоръ, говорите про моего сына,— зашиплъ Рейтманъ:— то я съ нимъ разсчитаюсь за греческій экзаменъ, но заниматься въ меньшихъ классахъ не позволю: онъ скромное и богобоязливое дитя и не долженъ для тщеславія ломаться. Многіе говорятъ о своей любви къ дтямъ, чтобы блеснуть передъ толпою, лицемріе есть великій грхъ передъ Господомъ.
Директоръ, задтый тупою шпилькою, сдлалъ презрительную гримасу и обратился къ намъ.
— Я вамъ очень, очень благодаренъ. Вы прекрасно исполнили мою мысль, это длаетъ вамъ честь.
Комедія была очень веселенькая. Въ день публичнаго экзамена Сарторіусъ пригласилъ насъ къ себ на чай. Тамъ было нсколько учителей, постороннихъ людей и десятка два двицъ. Посл чая устроился импровизированный балъ. Таперъ преусердно отбивалъ свои руки о фортепьяно, хозяинъ, и гости были въ дух и плясали до упаду. Наконецъ, Сарторіусъ затялъ безконечную мазурку и отличался въ первой пар съ директрисой женскаго отдленія училища.
— Пошли вы, господа, въ ходъ,— шепнулъ намъ Носоввчь.— Гуляйте, побдители: что-то посл будетъ!
Много во всемъ этомъ было комическаго, каждое слово, каждая фраза вызывала невольную улыбку, и никогда не чувствовали мы такого прилива веселости и смшливости, какъ въ эти дни перваго акта школьной комедіи.
А, можетъ-быть, въ то же время, когда мы плясали на балу, въ томъ же самомъ зданіи, разсчитывался Рейтманъ-pre со своимъ сыномъ за греческій экзаменъ. Жаль мн этого мальчика и тхъ дтей, которыхъ онъ учитъ теперь. Вдь онъ тоже учителемъ сдлался, и такъ же толстъ, и такъ же за уши уметъ драть, какъ его отецъ… Наслдственные палачи!

VI.
Старые знакомые.

Я отдался всецло школ, которая сдлалась мн дорога, и проводилъ дома очень мало времени. Молодыя личности моихъ друзей, притокъ новыхъ мыслей, полныя надежды на будущее, разговоры, исполненіе разъ возложенныхъ на себя обязанностей, все тянуло меня въ нашъ тсный кружокъ. Отецъ и мать были этимъ довольны. Они успли хорошо разглядть моихъ товарищей, знали, что длалось и говорилось въ нашемъ обществ, и чувствовали, что я становлюсь порядочнымъ человкомъ и приготовляюсь къ жизненной дятельности. И они, и я были настолько честны, что не насиловали другъ друга. Они не заставляли меня сидть дома, высиживать праздную скуку и забавлять ихъ своей болтовней, я часто отлучатся изъ дома, не опасаясь пошлыхъ подозрній со стороны родителей въ холодности къ нимъ или въ чемъ-нибудь еще боле худшемъ. Но мы, если это было возможно, стали еще дороже другъ для друга, рдкія минуты, проводимыя мною въ семейномъ кругу, были чрезвычайно оживлены. Отецъ и мать интересовались всми подробностями нашей школьной жизни, и я откровенно разсказывалъ обо всемъ. Мои надежды на будущее оживляли стариковъ.
— Поживемъ мы еще,— говаривалъ отецъ:— славно поживемъ на старости лтъ.
— Мн, отецъ, и теперь славно живется на свт,— замчалъ я, и точно, мн хорошо жилось. Я чувствовалъ, что я не лишній на свт, и начиналъ въ этомъ сознаніи признавать величайшее человческое счастье.
Въ ма, когда у насъ оканчивались годичные экзамены, мы получили письмо отъ бабушки, она писала, что внукъ генеральши Звревой выходить изъ корпуса, и потому об старушки прідутъ въ Петербургъ. Мы обрадовались. Намъ хотлось взглянуть на нашу старушку, съ которой мы не видались полтора года и только изрдка переписывались, и знали изъ ея писемъ о плохомъ состояніи ея здоровья. Въ день прізда бабушки я и матушка поспшили въ домъ Звревой, гд должна была остановиться бабушка. Старушка была тронута до слезъ, расцловалась съ нами, сильно суетилась, то усаживая насъ, то подзывая къ себ, чтобы еще разъ поцловать меня или матушку. Она не то, чтобы состарилась во время разлуки, но опустилась и обрюзгла. Ея черные глаза стали какими-то сроватыми и тусклыми и плохо видли: разсматривая меня, она прибгала къ очкамъ. Толщина носила признаки водяной,
— Боже мой, какъ ты выросъ! совсмъ другое лицо у тебя сдлалось!— говорила она мн, лаская и цлуя меня.— Теперь оканчивай поскорй ученье и начинай служить, покуда жива Зврева. Ей знакомы вс важныя лица въ Петербург.
— На службу еще рано, бабушка,— опрометчиво отвчалъ я.
— Какъ? ты не хочешь служить? Ахъ, Саша, Саша!— проговорила она, качая сдою головой.— Чмъ раньше, тмъ лучше, люди не вчны, и я въ гробъ смотрю. Кто безъ меня похлопочетъ о теб? И дядя твой былъ такимъ же хорошенькимъ и умненькимъ мальчикомъ, какъ ты, но не хотлъ служить, идей вредныхъ набрался, вольтерьянцомь сдлался, все отвергать сталъ — и что же изъ него вышло?
Я улыбнулся, услышавъ о томъ, что дядя все отвергать сталъ, и раскаялся въ своей необдуманности и опрометчивости, теперь приходилось объясниться поневол и толочь воду въ ступ.
— Я буду, бабушка, служить, но теперь еще рано, поучиться надо.
— Учиться! А годы-то уходятъ, да улетаютъ, гляди: въ твои лта, дружочекъ, сыновья и внуки Звревой уже офицеры и камеръ-юнкеры, а ты все еще школьникъ. Къ школьнику никто никакой аттенціи не можетъ имть.
— Мн, бабушка, ни офицеромъ, ни камеръ-юнкеромъ не быть.
— Чмъ же ты думаешь быть?
— Учителемъ буду.
— Учителемъ! Господи! Что съ тобой безъ меня сдлали? Учителемъ! Да вдь учителя бурсаки, неужели же и ты этимъ хочешь быть? Вдь это значитъ не имть никакого самолюбія!
— Бурсакомъ и поповичемъ не буду, потому что не могу, а титулярнымъ совтникомъ, можетъ-быть, сдлаюсь,— смясь отвчалъ я, хотя мн и было какъ-то неловко отъ этого разговора.
— Ахъ, Саша, Саша!
Бабушка опять закачала сдой головой.
Мн было жаль старушку. Въ годы дтства я находилъ какой-то человческій смыслъ въ ея рчахъ, теперь же он казались мн страшною безсмыслицей. Подъ вліяніемъ ддовскихъ правилъ, она говорила: гнись, ползи и доползешь до виднаго мста, и въ то же время взывала къ человческому самолюбію, заставляла гнуться и ползать во имя его. Она говорила это, хотя сама бжала отъ тхъ же ддовскихъ правилъ изъ барскихъ хоромъ.
Отъ нея мы узнали о существованіи дяди, онъ тоже пріхалъ въ Петербургъ, собирался жениться и назначилъ бабушк первое свиданіе у насъ, не желая встртиться съ нею въ дом Звревой, гд бабушка служила, по его выраженію. Свиданіе было назначено на другой день. Бабушка пріхала къ намъ къ обду. Около двухъ часовъ, когда было накрыто на столъ, къ нашему дому подкатилъ экипажъ. Я побжать къ окну. У подъзда стояла щегольская коляска и изъ нея выпрыгнулъ, какъ пятнадцатилтній мальчикъ, дядя, у котораго темнорусые волосы почему-то превратились въ черные. Онъ подалъ руку дам, сидвшей въ коляск. Хромая, немного кривобокая, она повисла на его рук и, едва переставляя хромыя ноги, заковыляла за нимъ.
— Это что за лягушка-царевна?— воскликнула бабушка.
Я расхохотался, отецъ пожалъ плечами.
— Не стыдно ли такъ называть совсмъ незнакомую женщину?— съ неудовольствіемъ замтила добродушная матушка и вспомнила, что на столъ уже накрыто, а обдъ приготовленъ не слишкомъ роскошный.
Она поспшила послать кухарку за пирожнымъ и уже была не въ дух: ее смутилъ пріздъ барыни-обладательницы роскошнаго экипажа.
— Матушка,— драматическимъ голосомъ воскликнулъ дядя и, рисуясь, подбжалъ къ бабушк, таща подъ руку свою спутницу, одтую въ свтлое шелковое платье съ вырзнымъ лифомъ. У нея съ одного плеча свалилась шаль, и мы могли разглядть довольно желтую шею и тощую грудь, едва прикрытыя тюлемъ.— Рекомендую вамъ мою невсту,— произнесъ дядя и, кажется, хотлъ объявить ея имя, но его остановило невольное восклицаніе бабушки:
— А, Настенька?— вырвалось у нея.
Это восклицаніе смутило всхъ. Спутница дяди оправилась первая, она бросилась къ бабушк, схватила ея руку, поднесла ее къ своимъ тонкимъ, сладко улыбающимся губамъ и заговорила какимъ-то дланнымъ, дтскимъ голоскомъ:
— Maman! Maman! какъ я рада васъ видть, какъ долго я ждала этой встрчи, какъ я хотла познакомиться съ вами, maman! Вы мн позволите называть васъ съ сегодняшняго дня этимъ именемъ, я такъ давно никого не называла этимъ сладкимъ названьемъ!— лепетала она и немного закатила глазки.
— Называйте! называйте, если вамъ угодно!— пробормотала бабушка и тяжело опустилась на кресло.
Молодая особа подбжала къ матушк, дядя говорилъ съ отцомъ. Я стоялъ подл бабушки.
— На содержаніи! Господи, онъ на содержаніи!— тихо шептала старуха, покачивая головой, какъ бы въ забытьи.
Я слышалъ эти слова, понималъ всю ихъ горечь, и у меня сжалось сердце за старуху, добрую, честную, хотя и испорченную воздухомъ гнилого болота. Она вполн понимала позоръ сына. И точно, что же можетъ быть гаже, постыдне мужчины, живущаго на счетъ женщины? А между тмъ, тысячи подобныхъ господъ толкаются по городамъ Европы и нашей Россіи, одтые въ щегольскія военныя и статскія платья, разъзжаютъ въ блестящихъ экипажахъ и трутся въ великосвтскихъ обществахъ, хотя не получили ни наслдства, ни клада, и вступили въ жизнь съ однимъ пригляднымъ личикомъ, да болтливымъ язычкомъ. Вс это знаютъ и жмутъ, не красня, ихъ грязныя руки, потому что въ этихъ рукахъ блещетъ золото. Ихъ считаютъ выгодными женихами, и не одна матушка, которая топчетъ въ грязь падшихъ женщинъ, своихъ сестеръ, не задумается отдать свою дочь за одного изъ этихъ гнилыхъ господъ. Они, изволите ли видть, шалятъ, предаются увлеченіямъ молодости!..
Мой дядя вступилъ на этотъ торный путь безъ всякаго сознанія и попрежнему оставался младенчески-спокоенъ, безгршенъ по наружности. Меня всегда удивляла эта особенная черта въ его личности. Рчь его дышала честностью, и уже роились въ его голов новые планы полезной дятельности, онъ замышлялъ какое-то гуманное предпріятіе, говорилъ, что нужно облегчить жизнь рабочаго класса, толковалъ о причинахъ послдней французской революціи, поклонялся, по-старому, запрещеннымъ книгамъ. Онъ былъ юне и энергичне на словахъ, чмъ когда-либо прежде, и совершенною искренностью звучали его слова:
— Наконецъ-то, люди начинаютъ вспоминать о народ! Я видлъ близко его въ эти полтора года, полюбилъ его отъ всей души. Несчастныя женщины, что он тамъ терпятъ отъ тяжелаго труда! Если достанетъ силъ, то сдлаю что-нибудь для этихъ людей.
Для нашего семейства въ этихъ словахъ звучала какая-то скверная нотка. Мн съ каждою минутою длался все боле и боле отвратительнымъ этотъ человкъ.
— Баклушникъ!— говорилъ со злостью отецъ по уход дяди.— И съ чего онъ вдругъ накинулся на народъ съ своею любовью?
— Теперь вс въ Европ толкуютъ о рабочемъ класс,— замтилъ я. (Это было мн извстно отъ Носовича).
— А-а! а я думалъ, что источникъ его болтовни еще гаже, онъ что-то женщинъ очень жаллъ.
Отецъ махнулъ рукою.
Но я не могу продолжать разсказъ, не познакомивъ читателя съ невстою дяди, это будетъ послдняя новая личность въ моей исторіи. Читатель, быть-можетъ, и улыбнется: онъ вообще любитъ смяться надъ другими, только бы не трогали его самого.

VII.
Моя будущая тетушка.

‘Молчаніе, великій міръ молчанія!’ — восклицаетъ одинъ англійскій писатель. Я совершенно согласенъ съ нимъ, что молчаніе иметъ иногда великое значеніе. Напримръ, какъ много смысла въ молчаніи человка, распекаемаго начальникомъ и ни съ того, ни съ сего пощипывающаго боковые швы своихъ панталонъ. Или взгляните на крестьянина, увидавшаго, что у него пала послдняя кляча-работница, онъ сталъ надъ нею и молчитъ, но разв въ этомъ молчаніи не больше горькаго смысла, чмъ въ оханьяхъ и вздохахъ чувствительной барыни надъ французскимъ романомъ? А упорное молчаніе, внезапно наступившее въ кружк знакомыхъ людей, посл сказанной кмъ-нибудь поразительной глупости — разв оно не краснорчиво?.. Но, къ сожалнію, я не умю описывать это явленіе. Если бы я былъ способенъ на такое описаніе, то читателю пришлось бы прочесть цлую главу о томъ, какъ въ продолженіе цлаго обда почти все наше общество молчало, изрдка перебрасываясь обденными фразами: ‘не угодно ли вамъ жаркого? не возьмете ли вы соуса? благодарю васъ!’ и такъ дале. Пріздъ моей будущей тетушки смутилъ всхъ. По странному стеченію обстоятельствъ, особа, сдлавшаяся причиной молчанія, была однимъ изъ самыхъ говорливыхъ существъ въ мір. Я воспользуюсь удобнымъ случаемъ и, покуда вс безмолвствуютъ, разскажу ея исторію.
Дочь бдныхъ, но благородныхъ родителей, внучка богатаго, но не благороднаго винокура, Катерина Тимоеевна Зернина пробыла три года въ Смольномъ монастыр и, посл смерти родителей, попала въ домъ дда, окончившаго свои дла и скучавшаго отъ бездлья посреди неуклюже-роскошныхъ хоромъ и кованыхъ сундуковъ, составлявшихъ мебель его опочивальни. Двочка была слабая, хромая и кривоногая, но не дурная лицомъ и смышленая. У дда она заняла среднее мсто между презираемымъ шутомъ и любимицей-внучкой. Она тшила старика, выжившаго изъ ума, и своимъ убожествомъ, и своимъ кокетствомъ,. столь свойственнымъ уродамъ. Онъ заставлялъ ее бгать за платками, поднимать изъ-подъ стульевъ какія-нибудь ненужныя бумажки, чтобы видть, какъ она зацпится за коверъ или за стулъ и свалится на полъ. Отвратительныя сцены отупвшаго самодурства смнялись сценами другого рода, не мене отвратительными и пошлыми. Ддъ часто бывалъ боленъ, и никто не могъ угодить ему такъ, какъ угождала внучка.
— Сокровище ты мое! на-а-слдница ты моя!— нараспвъ говаривалъ въ эти дни старикъ.— Рученьки твои, ру-у-ченьки дай мн поцловать,— шамшилъ онъ.
Двочка протягивала свои руки, онъ чмокалъ ихъ, вытягивая ввалившіяся въ ротъ губы.
— Но-о-женьки, но-о-женьви твои хочу я расцловать,— метался и дурилъ онъ снова.
— Полноте, дденька!— отвчала внучка.
— Стань сюда, на постель, ко мн стань,— капризничалъ старикъ и, если внучка не соглашалась, то онъ сползалъ съ кровати и ловилъ ея ноги.
Когда цлованіе оканчивалось, то приходилось звать прислугу и на рукахъ укладывать старика на постель.
Двочка знала свою бдность и рано запаслась гнусно-практическою смышленостью рабовъ, лицемріемъ, хитростью и всевыносящею покорностью. Уже на семнадцатомъ году своей жизни она прибрала дда къ рукамъ. Больной подагрою, полоумный, онъ длался игрушкою внучки, стоналъ, забытый въ своей опочивальн, и умеръ, оставивъ вс свои сокровища единственной наслдниц. По смерти дда она ловила на золотую удочку мелкую рыбицу, праздношатающихся искателей дешеваго счастья. Времени въ уженьи прошло довольно много, мелкая рыбица клевала вкусныхъ червячковъ, но на крючокъ не попадала, наконецъ, попался дядя. Онъ обворожилъ Катерину Тимоеевну своими рчами и красивой наружностью, все еще моложавою, юношескою. Она забыла на время свою скупость и вполн поврила его общанію жениться на ней по прізд бабушки, давала ему до свадьбы деньги, лошадей и квартиру, чего не могли добиться отъ нея ея прежніе поклонники. Но всему бываетъ конецъ: бабушка пріхала,— и вотъ дядя и его невста сли вмст съ нами обдать.
Обдъ кончился. Разговоръ началъ завязываться, матушка приходила понемногу въ себя.
— Братъ такъ разсянъ,— сказала она: — что даже по сказалъ, какъ васъ зовутъ.
— Като, ma belle-soeur.
— Имя ваше?— спросила матушка въ недоумніи.
— Като, Като. Такъ звали меня въ монастыр.
— Но ваше полное имя?
— Катерина Тимоеевна Зернина. Только вы меня, пожалуйста, зовите Като, это такъ напоминаетъ мн нашъ милый монастырь! Меня тамъ Зернышкомъ звали тоже.
Матушка едва удержалась отъ смха, услышавъ, что Като и Зернышкомъ звали тоже.
— А гд вы изволили воспитываться?— невжливо спросила бабушка.
— Въ Смольномъ монастыр.
— Долго изволили тамъ пробыть’
— Три года.
— Только-то! И уже успли его полюбить?
— Разв можно не полюбить его?— удивилась Като.— Тамъ у меня были такія душки-подруги: Аннетъ Дурова, Зизи Михалевичъ, Киса…
— Да вы, я думаю, успли позабыть ихъ, вдь это такъ давно было,— брякнула бабушка, потерявшая все хладнокровіе и чувство приличія.
Ее грызла мысль, что съ нею говоритъ любовница-покровительница ея сына.
Матушка поспшила отдавить ногу бабушк и перемнила разговоръ. Такъ прошло время до семи часовъ вечера. Матушка завязывала разговоры, бабушка длала злыя и ничуть не тонкія замчанія, но Като неизмнно сохраняла дтски-восторженный тонъ и ни разу не показала, что ее больно колютъ булавки бабушкиныхъ выходокъ. Трудно было ршить, проявлялась ли въ этомъ умньи выдерживать принятую роль хитрость тонкаго ума, или это. умнье было слдствіемъ глупости, но какъ только рчь коснулась житейскихъ длъ, то Като сдлалась чрезвычайно умна и показала, что въ ея голов есть довольно здраваго смысла. И точно, только любовь къ дяд была съ ея стороны глупымъ и опрометчивымъ поступкомъ, и та же любовь заставляла Катерину Тимоеевну играть роль наивной институтки, чтобы казаться не такъ старою: она теперь длала изъ себя Като для Пьера, какъ длала это прежде для Грегуаровъ, Симоновъ и Базилей. Въ семь часовъ дядя и Като ухали куда-то на вечеръ. Бабушка осталась у насъ ночевать.
— Лягушка-царевна!— говорила она.— Не будь она лягушкой-царевной, чмъ бы сй было приворожить Пьера? Глупа, стара, гадка.— тьфу, какая мерзость!
— Она не глупа,— замтила матушка.
— Ну, такъ длаетъ изъ себя дуру.
— Это можетъ быть.
— Не длай, Саша, никогда такихъ, глупостей, какъ твой дядя,— сказала мн бабушка:— не женись на урод.
Отецъ, матушка и я не могли удержаться отъ смха при этомъ замчаніи бабушки и успокоили ее, увряя, что такой глупости не сдлаю. Мы и улыбались, и смялись въ этотъ вечеръ, а въ душ у каждаго члена нашей семьи было какое-то нехорошее, чувство, какъ-будто предчувствіе будущихъ тревогъ и непріятностей.
Матушка, изъ вжливости, отдала первый визитъ Катерин Тимоеевн и, по совту отца, ршилась не здить къ ней до тхъ поръ, покуда не будетъ назначенъ день свадьбы. И отецъ, и мать всегда считали дядю пустымъ болтуномъ, теперь же онъ сдлался въ ихъ глазахъ подлецомъ, безсознательнымъ или сознательнымъ — это было для нихъ все равно. Они не принадлежали къ тмъ высокоумнымъ мудрецамъ, которые отыскиваютъ всевозможныя задающія обстоятельства, сдлавшія человка подлымъ, и оправдываютъ тмъ свои сношенія съ нимъ. Они были слишкомъ искренно честны, чтобы во имя отвлеченныхъ разсужденій или семейныхъ связей глядть сквозь пальцы на этотъ жалкій развратъ. Бабушка тоже чувствовала всю гнусность поведенія дяди, но покуда молчала и ждала, когда онъ женитьбой загладитъ свой поступокъ. Пришло лто. Моя семья не могла хать на дачу, у матери и отца было набрано много работы. Они дали мн нсколько рублей, и я съ Розенкампфомъ, жившимъ почти постоянно у насъ, и съ Калининымъ шлялся по окрестностямъ Петербурга. Иногда мы заходили далеко, за третье Парголово, ночевали по три и по четыре ночи въ какой-нибудь изб, и пользовались вполн своею свободой. Чтеніе книгъ у насъ смнялось ловлею бабочекъ, составленіемъ гербаріевъ, если мы отправлялись удить рыбу, то къ нашему обществу присоединялся и отецъ, мн было тяжело встрчать дядю и слушать его гуманныя рчи, моему еще слишкомъ горячему и увлекающемуся уму он казались профанаціей честныхъ идей. Посл разговоровъ съ нимъ, я съ грустью читалъ книги, заключавшія т же идеи, и думалось мн: ‘Неужели и авторы этихъ книгъ то же, что дядя?’ Во мн зарождалась недоврчивость къ людямъ, чувство мимолетное, исчезнувшее при изученіи исторіи человческихъ обществъ, но тревожившее меня въ ту пору. Впрочемъ, дядя не очень часто посщалъ насъ и начиналъ дуться. Онъ прізжалъ къ бабушк гораздо чаще, совершенно покойно и безпечно хвасталъ своими лошадьми, разсказывалъ о своихъ удовольствіяхъ.
— Только теперь я начинаю жить,— говорилъ онъ:— теперь я попалъ въ свой кругъ.
Онъ восторженно отзывался о тхъ людяхъ, которые сошлись съ нимъ. Люди эти точно слыли въ то время за передовыхъ, за хорошихъ людей. О женитьб не было и помину. Прошло и лто. У меня начались школьныя занятія, пришлось постоянно быть въ Петербург и посщать бабушку, чего лтомъ я не длалъ. Однажды я встртился у нея съ дядею. Онъ совершенно перемнился въ обращеніи со мною и обошелся, какъ съ мальчишкой.
— Ну, что ты подлываешь, гусь лапчатый?— привтствовалъ онъ меня, трепля по плечу.— Букашекъ, да козявокъ собираешь? Что ты не заходишь къ намъ?
— Некогда,— отвчалъ я.
— Твоимъ отцу и матери, должно-быть, тоже некогда, государственными длами заняты, философскій камень отыскиваютъ! Они и не думаютъ заглянуть къ намъ?
— Я не вмшиваюсь въ чужія дла и не могу отвчать за другихъ.
— Не худо бы вмшаться и посовтовать имъ быть повжливе.
— Это можешь сдлать ты самъ, если считаешь нужнымъ, ты же такой краснорчивый.
Дядя сощурилъ глаза и пристально-посмотрлъ на меня.
— Смотри, поросенокъ!— не то угрожающимъ, не то шутливымъ голосомъ сказалъ онъ и погрозилъ мн пальцемъ.
— Это у Катерины Тимоеевны въ гостиной такъ выражаются?— спросилъ я съ усмшкою.
— Что-о?!— грозно промолвилъ онъ, точно хотлъ сказать: ползай въ ротъ, я тебя съмъ.— Тебя не скли?
— Вдь не всхъ же въ нашемъ семейств скутъ въ этомъ возраст,— отвчалъ я, стараясь не горячиться.
— Вотъ-съ какъ!— промычалъ дядя, закусивъ губу
Посл этого разговора я пересталъ ходить къ бабушк, чувствуя, что не всегда можно ручаться за свое хладнокровіе при встрч съ милымъ родственникомъ. То же сдлали отецъ и мать. Бабушка здила къ намъ, звала насъ къ себ и, наконецъ, поняла смыслъ нашихъ поступковъ. Ее начиналъ безпокоить этотъ семейный разладъ, она видла, какъ и почему начинаютъ разрываться послднія нити, связывавшія ее съ дорогими для нея людьми, съ единственными любимыми существами во всемъ мір. Видла, кто виновникъ разлада, и начала тосковать и волноваться. Страшно кололи старушку вопросы Звревой, скоро ли женится ея сынъ. Бабушка приготовлялась къ ршительному поступку, задумывала перерубить разомъ ненавистный узелъ, который развязать не было никакой возможности.

VIII.
Женитьба дяди.

Ноябрь мсяцъ. Воскресенье. Бабушка въ волненіи ходить по комнат и поджидаетъ дядю. Она написала къ нему письмо, приглашая его постить ее. Невеселыя мысли бродятъ въ ея старой голов, вспоминаются неисправимыя ошибки, грызетъ безполезное раскаянье, мелькаютъ передъ глазами важныя лица отжившихъ вельможъ и барынь, они безмятежно-покойны, потому что эти люди не бжали изъ своей среды, хотлось бы старушк жить съ начала, поступать иначе… Не думай, моя бдная старушка! Невозвратимо прошлое, да если бы оно и возвратилось, то ты дйствовала бы попрежнему, потому что иначе дйствовать могутъ только другіе люди. Ты даже и придумать не можешь, каковы должны быть лучшія дйствія… Но вотъ раздается стукъ подкатившаго экипажа. Старушка вздрогнула и сла. Въ комнату вошелъ дядя.
— Пьеръ!
— Здравствуйте, maman. Я думалъ, что вы больны, когда получилъ письмо. Оно встревожило и Като, она напрашивалась хать со мною.
— Хорошо сдлалъ, что не взялъ ее, мн надо говорить съ однимъ тобою.
— О чемъ? Разв у васъ могутъ быть дла?— спросилъ, улыбаясь, дядя и сталъ усаживаться въ кресло, выбирая удобное положеніе.
У него была чисто дтская привычка угнздиться какъ-нибудь половче.
— Когда ты думаешь жениться, Пьеръ?
У бабушки въ ожиданіи отвта захватило дыханіе.
— Только объ этомъ вы хотли поговорить со мною?
— Только объ этомъ.
— Не стоило писать. Я о женитьб еще и но думаю.
— Надо, Пьеръ, подумать. Твоя роль очень незавидна: ты живешь на счетъ женщины и не можешь не краснть за свои отношенія къ ней.
— Свадьба, maman, ничего не поправитъ, я и тогда не буду жить на счетъ мужчины,— пошло и не во-время сострилъ дядя, поигрывая связкою ключей, взятою, со стола.
— Но тогда ты будешь жить на счетъ жены. Вдь страшно вымолвить: ты теперь на содержаніи!— съ горечью произнесла бабушка это язвившее ея сердце слово.— Я вся дрожу, когда меня спрашиваютъ о моемъ сын, о времени его свадьбы.
— А-а! вамъ страшно вымолвить это! Вы дрожите, когда васъ спрашиваютъ о вашемъ сын! Но позвольте васъ спросить, кто довелъ меня до необходимости жить на содержаніи?
— Не я ли?— съ ужасомъ воскликнула бабушка.
— Вы! Вы своимъ глупйшимъ бракомъ разорвали вс связи со своимъ кругомъ и наплодили дтей-мщанъ. Вамъ было весело разыгрывать сладенькую пастушескую идиллію, вы не думали, каково будетъ жить на свт вашимъ дтямъ. Что же прикажете мн длать? Гряды копать? Воду носить? Дрова таскать? Силы-съ для этой работы нтъ, званіе мщанина мн дали, а мщанской силой не надлили. Вотъ вашъ возлюбленный зять стучитъ себ молоткомъ и не горюетъ въ своей берлог, обнимаясь со своею кухаркой-женой.
— Оставь ихъ въ поко!.. Меня теперь поздно упрекать,— сказала старуха, понуривъ голову.— Ты не дитя, теб давали вс средства честно служить, я и теперь могу доставить теб мсто, еще не все потеряно, Пьеръ.
Въ ея голос было что-то молящее, страдальческое.
— Служить! служить! Что вы мн поете псню о служб? Канцелярскія бумаги переписывать, быть писцомъ,— это вы называете службой? Довольно и безъ меня гніетъ этихъ ненужныхъ тварей за канцелярскими столами. Они грабятъ казну, берутъ взятки и съ живого, и съ мертваго, пишутъ кляузы — и наслаждаются миромъ. Они тупоумны, имъ можно такъ жить, не то нужно мн. Но другой дятельности для меня не существуетъ, покуда я нищій, покуда у меня нтъ гроша для осуществленія моихъ плановъ. Я теперь и добываю эти деньги. Цль освящаетъ средства! Вы и наши родственники, бросившіе васъ на жертву нищеты, заставили меня дйствовать такъ, губили меня!
— Теперь поздно упрекать,— повторила бабушка.— Но если ты не можешь служить, если теб нужны деньги для исполненія твоихъ плановъ, то ты можешь не быть подлецомъ: женись!
— Что же вы хотите, чтобы я продалъ себя этому уроду? Нравится вамъ она?
— Не нравится, но ты ршился быть ея любовникомъ и…
— Любовникъ, какъ вы выражаетесь, не мужъ. Онъ не привязанъ къ женщин, и вы волнуетесь подъ вліяніемъ отжившихъ предразсудковъ: нашъ вкъ пошелъ дале ихъ. Теперь…
— Не говори мн ничего,— прервала бабушка, потерявшая терпніе.— Женись или разойдись съ ней, другого пути теб нтъ. Я не хочу имть сыномъ человка, играющаго роль публичной женщины. Слышишь ты? Я не хочу, чтобы ты пятналъ честное имя своей семьи. Я ршилась на все: если ты не согласишься на то или другое, то не знай моего дома. Я тебя прокляну! Слышишь ты?
Бабушка словно воскресла и выросла, она сдлалась такою же гордою женщиною, какою была когда-то.
Дядя схватилъ себя за волосы и стадъ ихъ теребить.
— Проклятіе! Родительскій деспотизмъ! А, такъ вы вотъ какая мать!
Это кричалъ сорокапятилтній мужчина, подкрашивавшій волосы.
— Я честная женщина и не хочу видть развратнаго сына.
Бабушка встала и пошла въ другую комнату. Тамъ она бросилась на постель и глухо зарыдала, силы ее оставили, и она уже опять была слабою, близкою къ могил старухою.
.Дядя ухалъ въ бшенств. Рванье волосъ, часто застращивавшее бабушку въ былыя времена, теперь оказалось совсмъ недйствительнымъ средствомъ, только прическа испортилась, да на пальцахъ осталось два-три подкрашенныхъ волоска. Съ мсяцъ раздумывалъ дядя, на что ршиться. Жить съ бабушкою на ея не слишкомъ большія средства ему уже не хотлось: привычка къ роскоши была очень сильна, оставаться на содержаніи и не здить къ матери было невозможно: онъ понималъ, что Катерина Тимоеевна, узнавъ причину его ссоры съ матерью, выгонитъ его вонъ, и потому пришлось ршиться на женитьбу. Вопросъ: быть или не быть, ршился положительно.
‘По вашему желанію,— писалъ къ бабушк Пьеръ:— я продаю себя совсмъ: вы не желали, чтобы я былъ на вол. Радуйтесь!’
Свадьба была сыграна въ январ. Наша семья опять сплотилась, но только наружно. Внутреннія связи были порваны навсегда. Если вы наблюдали, читатель, за окружающею васъ жизнью, то вы поймете это ежедневно повторяющееся явленіе. Живутъ разнохарактерные члены одного и того же семейства десятки лтъ подъ одной кровлей, и живутъ, повидимому, мирно и дружно, но стоить имъ только разлучиться на время,— даже не нужно такихъ крупныхъ событій, какія совершились въ нашей семь,— и между этими членами вдругъ ляжетъ непроходимая пропасть. Они ясно увидятъ, что вмст жить, попрежнему жить невозможно. Не думайте, что въ дни разлуки они размышляли о поступкахъ своихъ родственниковъ, совсмъ нтъ! они просто отвыкли отъ нихъ, забыли ихъ привычки и характеры, и теперь, отдохнувъ на свобод и столкнувшись съ ними снова, каждый членъ въ свою очередь чувствуетъ весь гнетъ необходимости подлаживаться подъ чужой характеръ, плясать не подъ свою дудку. Наступаетъ полнйшій разладъ. Какъ привычка примиряетъ человка со всякими гадостями, такъ разлука со старою средою и ея личностями служитъ врною пробою нормальности или ненормальности прежняго быта и прежнихъ отношеній.
Отецъ, мать и я изрдка посщали домъ дяди и старались по возможности удаляться отъ него! Впрочемъ, и супруга дяди, купивъ законнаго мужа, сбросила пошлую маску и не очень дорожила любовью его родныхъ. Она перестала быть Като и сдлалась разсчетливою и умною Катериною Тимоеевною. Дядя сначала вздумалъ открыть типографію на какихъ-то новыхъ условіяхъ, замышляя осчастливить сотни работниковъ: но супруга попросила его сперва сдлать смту предпріятія и, увидавъ призрачность и воздушность плана, не ршилась доврить мужу капиталы, и онъ, отстраненный отъ всхъ заботъ по управленію имніемъ жены, сталъ получать отъ нея ежемсячную плату за свои супружескія обязанности. Плата была не малая, онъ началъ жуировать и держать себя гордо. Либеральныя фразы съ каждымъ днемъ все рже и рже срывались съ его языка. Онъ сошелся съ значительными людьми, полюбилъ танцовщицъ, пристрастился къ двусмысленнымъ анекдотамъ и игралъ въ свт роль богача, пренебрегшаго службой, присталъ къ числу отживающихъ старичковъ, подобно ему подкрашенныхъ, подбитыхъ ватой и длающихъ видъ, что у нихъ такъ-таки совсмъ не болятъ ноги. Катерина Тимоеевна не дремала, смотрла, не даетъ ли мужъ векселей, прибирала его къ рукамъ и ла, какъ ржа желзо. Впрочемъ, они звали другъ друга: Пьеръ и Като, и цловались при постороннихъ людяхъ… Но я забжалъ впередъ.
Въ март мсяц, посл одной изъ стычекъ съ дядею, который отрекомендовалъ меня одному изъ своихъ гостей своимъ единственнымъ наслдникомъ, я ршился не ходить къ нему. Матушку смутило мое ршеніе, она не любила ссоръ. Но я сказалъ, что мн непріятно слушать отъ дурака подобныя рекомендаціи и быть въ глазахъ его знакомыхъ прихлебателемъ и наслдникомъ, ожидающимъ смерти богатаго родственника. Отецъ и мать согласились со мною и позволили мн поступать по моему усмотрнію. Пересталъ я ходить къ любезному родственнику.
— Твой мальчишка-сынъ,— сказалъ дядя матушк при первой встрч съ нею посл нашей стычки:— кажется, носъ задираетъ. Не думаетъ ли онъ,— что онъ важная птица?
— Изъ чего ты это заключаешь?— спросила матушка.
— Изъ того, что онъ мн нагрубилъ и съ тхъ поръ глазъ не показываетъ.. Не худо бы ему напомнить, что я ему дядя и могу пригодиться. У него, кажется, нтъ милліоновъ, съ которыми было бы можно прожить безъ чужой помощи.
— Во-первыхъ, онъ никогда не пойдетъ за помощью къ родн, а во-вторыхъ, онъ не мальчишка и настолько уменъ, что можетъ длать то, что вздумаетъ. Подлости онъ не сдлаетъ.
— А! Такъ вотъ вы какъ нынче поете! Не получилъ ли твой супругъ наслдства отъ какого-нибудь малороссійскаго вола?
— Ты сталь невыносимо пошлъ и, должно-быть, помшался на деньгахъ и наслдствахъ.
Матушка никогда боле не заглядывала къ дяд и избгала даже встрчъ съ нимъ. Послдняя нить семейныхъ связей разорвалась. Бабушка страдала. Она почувствовала, что и къ ней самой теперь заглядываютъ ея дти или изъ сожалнія, или изъ приличія, что они рады бы не посщать ее, чтобы избжать непріятныхъ для нихъ столкновеній. Въ нашемъ дом чувствовалось тоже непріятное впечатлніе отъ этихъ исторій. Мы боялись столкнуться съ дядею даже на улиц, зная его бшеный характеръ, этотъ человкъ не задумался бы разыграть скверную сцену даже посреди уличныхъ звакъ. Вполн спокоенъ былъ только отецъ, съ нимъ дядя никогда не ршился бы начать исторіи, отецъ это понималъ. Я и матушка ходили къ бабушк оттого, что старушка была дйствительно жалка, но мы длали это какъ-то тревожно, воровски, сперва справлялись у прислуги, кто сидитъ у старушки въ гостяхъ, и уже потомъ входили къ ней, сидли недолго… Мой умъ, развитый не одною жизнью, но и книгами, въ ту пору додумался до разныхъ отвлеченныхъ хитростей: многія чувства относилъ я въ категоріи рабскихъ и боле всего стыдился и краснлъ, если замчалъ въ себ признаки этихъ чувствъ. Характеръ нашихъ отношеній къ дяд носилъ признаки такого рабскаго чувства трусливой осторожности, мы, желая избжать стычекъ и непріятностей, принуждены были поминутно вертться и оглядываться, какъ танцующія передъ шарманщикомъ собачонки. Устроить дло иначе я былъ не въ силахъ, и меня это мучило. Бабушка скучала и жаловалась на судьбу, прося Бога прибрать ее поскоре. Отъ этихъ жалобъ и молитвъ вяло нестерпимою грустью…
А время быстро неслось своимъ чередомъ. Приближались для меня и для моихъ товарищей послдніе экзамены, вступленіе въ жизнь и дятельность. Кончалась зима, наступала весна, и съ каждымъ днемъ все ярче свтило солнце, какъ будто улыбаясь всмъ юношамъ, готовымъ вырваться на волю изъ душныхъ стнъ училищъ, изъ-подъ тяжкаго гнета холодныхъ, непривтныхъ учителей… Съ удвоенной силой работали мозги, кровь этихъ юношей кипла, и поспвала ихъ работа, зубрились и нужныя и ненужныя книги, чтобы только сдать послдній экзаменъ. Тревожная, но веселая и благодатная пора бодраго труда, обдумыванія своихъ плановъ, выбора дороги, которую приходится проторить молодымъ ногамъ!

IX.
Послдніе мсяцы въ школ.

Послдній день школьной жизни приближался къ концу. Уже съ марта мсяца нашъ дружескій кружокъ началъ серьезно подумывать и поговаривать о будущности. Наши взгляды на жизнь, на наши личные характеры и способности совершенно выяснились, и мы могли, не слишкомъ ошибаясь въ своемъ призваніи, выбирать ту или другую дорогу. Каждый изъ насъ,— соглашался ли онъ, какъ я и Калининъ, съ убжденіями Носовича, или признавалъ только ихъ честность, какъ Воротницынъ,— былъ благодаренъ умному учителю и чувствовалъ, что безъ него мы долгое время пробыли бы въ состояніи ученической несамостоятельности и безсмыслія, вышли бы на поприще дйствительной жизни по тому пути, который указали бы намъ старшіе. Теперь было не то: мы были готовы бороться, только бы идти по той дорог, которая нравилась намъ. Если бы мы и ошиблись въ выбор дятельности, то не инли бы права безполезно хныкать, просиживать немилое мсто службы и роптать на ближнихъ, какъ это длается всми господами, считающими себя не на своемъ мст. Вмсто этого хныканья и небрежнаго исполненія своихъ обязанностей, мы поспшили бы разумно исправить свою ошибку, не портя дла и зная, что свтъ не клиномъ сошелся и что добру-молодцу пути не заказаны.
— Я уже давно ршилъ, что длать по выход изъ школы,— говорилъ намъ Калининъ.— Поду на годокъ къ дяд, онъ хлбомъ на Волг торгуетъ. Мн онъ будетъ радъ, дла у него много, найдется и на мою долю. Зашибу у него копейку, поработаю, отдохну на чистомъ воздух, погляжу на народъ, потолкаюсь съ нимъ между кульемъ и черезъ годъ подеру въ московскій университетъ. Стану перебиваться уроками. Здсь мн не житье, мечется мн въ глаза наша семейная мщанская грязь. Въ Москв та же грязь, да не своя, за сердце не будетъ хватать.
— Я тоже только черезъ годъ поступлю въ университетъ,— сказалъ Воротницынъ.— Мн хочется прокатиться по Европ, и къ тому же это желаніе моего отца.
— А что, господа, хорошо бы всмъ намъ махнуть въ московскій университетъ!— произнесъ Розенкампфъ.— Вмст будемъ — крпче будемъ. Годъ куда ни шелъ, и я перебьюсь уроками, на ше у Носовича сидть не буду, къ тому же у меня и деньги есть. Какъ ты думаешь, Рудушка? хорошо?
— Я ничего не думаю теперь. Можно будетъ пропустить годъ — пропущу, можно будетъ хать въ Москву — поду. Все зависитъ отъ того, будутъ ли у меня средства прожить годъ безъ помощи отца или нтъ.
— Ты можешь жить со мною,— предложилъ Розенкампфъ.
— Не изъ двухъ ли тысячъ, которыя ты получишь? Он и теб пригодятся.
— Ну, занимайся уроками.
— Не считаешь ли ты уроки средствомъ безбдно существовать?.. Нтъ, братъ, надясь на нихъ, насидишься безъ хлба.
— Волка бояться — въ лсъ не ходить,— молвилъ Калининъ.
— Лучше прежде справиться, есть ли въ лсу волки или нтъ, и потомъ идти въ него. Мн жить, а не геройствовать хочется.
Мн было грустно и не по-себ, друзья этого не замтили.
— Трусъ,— сказали Калининъ и Розенкампфъ.
— Практическій эгоистъ,— было моимъ отвтомъ.
— Ну, такъ чортъ тебя возьми! Живи одинъ по-собачьи, если теб друзей не нужно!
Калининъ разозлился.
Я улыбнулся его выходк, а на душ кошки скребли.
Друзья пожали плечами и остались недовольны моею нершительностью. Въ тотъ же вечеръ я шагалъ изъ угла въ уголъ въ нашей квартир и обдумывалъ, взвшивалъ все, что можетъ случиться въ будущемъ. Разлука съ друзьями казалась мн истиннымъ несчастіемъ: кром обычной грусти, пробуждающейся обыкновенно при разставаніи съ близкими людьми, съ которыми прожилъ я долгое время душа въ душу, я понималъ, что безъ нихъ не услышу я ни отъ кого рзко-правдиваго слова, разгоняющаго минутныя заблужденія человка, и, вмсто такого слова, станутъ мн надодать лукаво-льстивыя, прилизанныя и ни на что мн негодныя фразы различныхъ шаркуновъ, людей другого завала. Понималъ я, что не къ кому будетъ мн прибгнуть въ трудныхъ случаяхъ жизни и никто не разршитъ моихъ сомнній, не раздлитъ со мною труда. ‘Вмст будемъ — крпче будемъ’,— сказалъ мой Николай, и я вполн согласился съ этою мыслью. Множество грёзъ и мечтаній, какъ это всегда бываетъ въ минуты раздумья, рождалось въ моей голов, на мгновенье он увлекали и развеселяли меня. Но практическій разсудокъ брать верхъ, и мечты разлетались въ прахъ. Становилось еще грустне, еще тяжеле. Я приходилъ къ тому заключенію, что я бдне всхъ моихъ друзей. Не было у меня ни дяди-торговца, ни отца-богача, ни двухъ тысячъ капитала. Все мое богатство было въ трудолюбіи отца и матери. Сидть на ихъ ше еще лишній годъ было совстно и казалось мн безнравственнымъ.
— Ты что-то встревоженъ сегодня, Александръ,— говорилъ мн за вечернимъ чаемъ отецъ, привыкшій къ моей веселости и говорливости.
Я объяснилъ ему планы моихъ друзей.
— Не худо бы и теб похать въ Москву. Я перейду за службу въ московскій дворецъ, и заживемъ мы потихоньку. Надоло мн жить здсь, да на всякія гадости смотрть
— Я тоже хотла бы вырваться изъ Петербурга,— промолвила матушка..
Ее томили семейные дрязги.
— Но ты слышалъ, они думаютъ только черезъ годъ поступить въ университетъ.
— Ну, такъ что же? И ты годъ подожди. Мн хотлось бы, чтобы ты не разлучался съ этими людьми. Мн они нравятся, ты въ нихъ души не слышишь, безъ нихъ теб ученье не въ ученье будетъ. Новыхъ друзей заводить трудно: натолкнешься прежде на девять подлецовъ и только въ десятомъ найдешь порядочнаго человка. Я самъ, братъ, испыталъ, каково жить безъ друзей. Дома у тебя товарища нтъ, о дл поговорить не съ кмъ. Я съ матерью неучи, я старая рабочая кляча, а она только любить уметъ, родня же… Отецъ махнулъ рукою:— дальше въ лсъ — больше дровъ.
— Все такъ, отецъ, а какъ годъ-то безъ дла прожить! Ты довольно поработалъ, теб отдыхъ нуженъ, значитъ, чмъ скоре я кончу ученье, тмъ лучше.
— Отдыхъ нуженъ? Разв я жаловался теб на усталость? Разв мы съ матерью сбываемъ тебя съ рукъ? Грхъ теб это думать, Александръ,— съ видимымъ волненіемъ и горечью проговорилъ отецъ и замолчалъ на минуту, чтобы успокоиться.— Полно, Саша! Не служи, сколько хочешь времени, только дло длай, довольно васъ, неучей, изъ-за куска хлба пляшущихъ подъ чужія дудки! Въ этомъ смысла нтъ! Учись. У меня найдется для тебя хлбъ. Мы съ матерью сжились съ чернорабочимъ трудомъ, отдыхать будемъ въ могил. Наша жизнь вся для тебя. Чмъ лучше, чмъ полне разовьешься ты, тмъ спокойне ляжемъ мы въ могилу… Теперь же мы поработаемъ. Взгляни, разв я старъ, дряхлъ?
Отецъ поднялъ свою большую, умную голову: передо мною, въ самомъ дл, былъ не дряхлющій старикашка, но скованная изъ желза, давно знакомая и все неизмнно могучая личность отца. Какъ горячо любилъ я его, особенно въ эти минуты гордаго сознанія своихъ выносливыхъ силъ! И теперь я любовался его наружностью, сжалъ его широкую руку и принялъ спокойный видъ.
Все, что высказалъ мн отецъ, было мн извстно и прежде, и все же я не могъ примириться съ мыслью прожить, лежа на боку, цлый годъ. Пришлось и мн обратиться за совтомъ къ Носовичу. Пошелъ я къ нему. Разсказалъ наши планы и мое критическое положеніе. Сказалъ, что Розенкампфъ и Калининъ совтуютъ перебиваться въ продолженіе года уроками, что я не признаю этого возможнымъ.
— О, олухи царя небеснаго! А если уроки явятся черезъ четыре мсяца? а какъ они не явятся вовсе?— восклицалъ онъ.— Голубчики думаютъ, что стоитъ имъ выставить на улицу свои смазливыя мордочки, и весь народъ такъ и кинется къ нимъ: ‘учите, благодтели, нашихъ ребятъ, выгружайте наши кошели!’ Держи карманъ шире, чтобъ не просыпалось! Юношей-учителей много, какъ нерзаныхъ собакъ. Лучше, Рудый, я подумаю доставить вамъ средства понадежне. Потерпите маленько, авось не умрете.
Потерплъ, не умеръ.
Въ конц мсяца Носовичъ призвалъ меня къ себ и далъ прочесть письмо одного изъ московскихъ журналистовъ: ‘Вашего воспитанника,— писалъ тотъ,— я приму съ распростертыми объятіями. Работы всхъ родовъ у меня много и на его долю найдется. Вы пишете, что ему для безбднаго существованія нужно зашибать отъ 30 до 35 рублей въ мсяцъ, не утомляя себя. Это совершенно возможно. Жду его съ нетерпніемъ и очень буду радъ, если онъ въ полномъ смысл вашъ ученикъ’.
— Вотъ вамъ, батюшка, врный хлбъ, по крайней мр, на первую пору. Этотъ человкъ не надувало, за это я вамъ ручаюсь. Вы не сомнвайтесь!
Я воскресъ и горячо поблагодарилъ Носовича.
— Ну, а теперь,— сказалъ онъ шутливо:— нужно помылить головы нашимъ чурбанамъ. Они все еще мечтаютъ.
Головомойка вышла уморительная. Носовичъ предложилъ моимъ друзьямъ написать и отдать въ печать сочиненіе на тему: жареные бекасы, летящіе въ ротъ молодыхъ людей пріятной наружности. Вообще много шутовства и балагурства было въ поступкахъ и рчахъ любимаго учителя, повидимому, онъ очень легко смотрлъ на дло жизни и считалъ его пустою и глупою шуткой, но въ сущности, я рдко встрчалъ людей, такъ же трезво и строго глядвшихъ на это дло, какъ онъ. Имя здравый смыслъ, было невозможно не любить и не уважать его.
Такъ ршились мы устроить свою будущность, но у насъ было еще одно близкое дло, о которомъ мы не забыли позаботиться. Намъ хотлось упрочить наше учрежденіе занятій въ младшихъ классахъ. Для этой цли съ начала полугодія мы сблизились съ второклассниками, узнали, которые хотятъ быть нашими преемниками. Нашлось шестеро желающихъ. Мы знали ихъ за хорошихъ учениковъ, подобно намъ развитыхъ Носовичемъ, и потому съ мая мсяца, кром насъ десятерыхъ, съ маленькими школьниками занималось еще шестеро взрослыхъ воспитанниковъ, чтобы пріучиться къ новому для нихъ длу и показать учителямъ-противникамъ свою способность исполнять хорошо дв обязанности. Гро, Саломірскіе и Рейтманы пришли въ ярость, они уже радовались, что предпріятіе окончится съ нашимъ выходомъ изъ школы, теперь эта надежда разрушилась въ прахъ.
— Вы, кажется, считаете себя начальниками-распорядителями школы,— сказалъ намъ Рейтманъ, узнавъ о нашемъ поступк.— Вы распоряжаетесь своими товарищами, какъ подчиненными, назначаете, что они должны длать.
— Мы ими не распоряжаемся, господинъ Рейтманъ,— отвчалъ я за своихъ друзей.— Они сами согласились продолжалъ дло, задуманное директоромъ, и онъ уже благодарилъ ихъ.
Рейтманъ пристально посмотрлъ на меня и потомъ на моихъ друзей, видно было, что въ его голов промелькнула мысль: негодяи, прячутся за директора!
Мы дйствительно прятались за директора, и ужъ эта необходимость прятаться тревожила насъ. ‘Дло непрочно,— думалось намъ,— директоръ слабъ и уступитъ школьному совту посл нашего удаленія изъ школы’. Мы всми силами старались приготовить новыхъ товарищей къ борьб въ томъ дух, въ какомъ мы вели ее сами. Совтовали имъ вести себя безукоризненно, отличаться въ учень, не ссориться съ учителями, приписывать дло выдумк директора, даже льстить ему и, такимъ образомъ, доказывать, что оно хорошо, а не худо. Малйшій дурной поступокъ могъ испортить все, требовалось строго наблюдать за собою. Иначе дйствовать въ этомъ омут было невозможно.
— Плохо, если всегда придется такъ хитрить,— говорилъ Розенкампфъ.
— Чего же тутъ плохо? еще веселе будетъ, сами будемъ честны, честное дло будемъ длать и не оставимъ ни одного уголка, къ которому могли бы придраться подлецы, заставимъ ихъ безъ ссоры плясать подъ нашу дудку,— замтилъ Калининъ.— Ты, Рудушка, будешь особенно ловокъ, а вотъ Воротницынъ, такъ тотъ будетъ больно плохъ въ этомъ дл.
— Мн не нужно будетъ вести эту борьбу, съ наукой хитрить нечего,— отвчалъ Воротницынъ.
— Виноватъ! я и забылъ, что ты на книг женишься, нарожаешь книжонокъ, книги ихъ окрестятъ, книги вырастятъ, книги и похоронятъ.
Мы разсмялись при этой выходк. Воротницынъ, задумчиво улыбаясь, покачалъ головою.
— Можетъ-быть, ты и правъ,— какъ-то невесело процдилъ онъ сквозь зубы…
Однажды Носовичъ пригласилъ насъ къ себ. Мы собрались у него вечеромъ.
— Намъ нужно, господа, о дл поговорить. Не худо бы подумать о будущности нашихъ занятій,— сказалъ хозяинъ.
— Мы уже позаботились объ этомъ. Говорили второклассникамъ, и шестеро изъ нихъ начали заниматься съ дтьми.
— Знаю, знаю! Вы, молодежь, все на фу-фу длаете. Ваше дло начато посреди болота, поганыя лягушки, тотчасъ же по вашемъ удаленіи изъ школы, затащутъ въ свое болото второклассниковъ. Сочувствующихъ длу только одна треть учителей, а дв трети состоятъ изъ лягушекъ… Теперь я могу вамъ это говорить: вы кончаете обязательныя сношенія съ этими личностями, становитесь на одну доску съ ними и можете судить о нихъ. Церемониться нечего!
— Что же длать?
Мы пріуныли.
— Утвердить дло покрпче, чтобы оно просуществовало хоть годъ еще, авось въ это время лягушки уберутся подальше и на ихъ мста явятся люди. Скверное теперь время, а надяться все-таки нужно…
— Но какъ же утвердить?— спросили мы.
— Тутъ нужны чортовы гвозди,— промычалъ Калининъ.
— Великую истину сказали, именно чортовы гвозди нужны,— улыбнулся Носовичъ.— Объ этомъ-то я и хочу поговорить съ вами. Надо сдлать дло по возможности публичнымъ, заинтересовать родителей и поставить директора и учителей въ такое положеніе, что они волей или неволей будутъ стоять за ваше учрежденіе. Попечители о немъ не знаютъ, а ихъ-то и надо посвятить въ тайну. Теперь представляется удобный случай. Вамъ, Рудый, выпадаетъ завидная роль сказать на публичномъ акт прощальный спичъ ученикамъ. Отличитесь!
— Я васъ, кажется, понимаю, Николай Павловичъ,— отвчалъ я.— Мн придется изложить важность нашего дла, похвастать собственными успхами и заслугою передъ публикою?
— Да, почти что такъ, но что длать, батюшка, хвастайте! Пожалуй, чтобы не покраснть, взведите небылицу на учителей, припишите имъ иниціативу дла. Поставьте на ходули слабеху-директора, главне всего заботьтесь и о томъ, чтобы выставить успхи маленькихъ учениковъ. Да маслица, маслица не жалйте!
— А пропуститъ ли эту рчь школьная цензура?— спросилъ я.
— Пропуститъ. Цензоромъ-то буду я, потомъ директоръ прочтетъ рчь, онъ тоже будетъ вамъ благодаренъ. Надо же хоть на годъ или на два облегчить занятія ребятишекъ, а то срамъ, что за личности выходятъ изъ нашихъ школъ!
Читателю можетъ показаться, что мы хлопотали и волновались изъ-за пустяковъ, онъ самъ принимается только за великіе подвиги, которые, впрочемъ, почему-то никогда не удаются. Но, во-первыхъ, въ дл воспитанія не бываетъ пустяковъ, а, во-вторыхъ, въ томъ кругу, гд мы дйствовали, наше дло имло особенное значеніе. Припомните мое описаніе школьной жизни и характеристики учителей. Къ какому заключенію могли они привести? Каждый учитель видлъ въ себ только начальника, и ни одинъ, кром Носовича, не сознавалъ, что онъ долженъ быть отцомъ, братомъ и другомъ ребенка, что ни тни боязни не должно быть въ ученик при столкновеніи съ наставникомъ, что безъ того никогда не будетъ на свт честныхъ, прямодушныхъ и смлыхъ людей. И точно: въ школ воспитанники длались одни пустыми курточниками-франтами, другіе лукавыми пронырами, третьи — трепещущими холопами. Всего этого не понимали и не хотли понимать учителя. Служили они для полученья жалованья и для господствованія, обязанности своей не любили. Они били, ругали дтей, придирались къ нимъ, поддразнивали ихъ и въ стнахъ училища постоянная велась ожесточенная война начальника съ подчиненными, и въ то же время слышалась проповдь о покорности. Война — ненормальное и отвратительное явленіе, но какъ же жить въ мир съ тми людьми, которые не любятъ и стараются притснить насъ? Лучшіе изъ наставниковъ были Мейеры, слабосильные мечтатели, они позволяли побить, притснить ребенка и потомъ брали на себя обязанность утирать его слезы и поручать его Божьей защит. Это было очень чувствительно, но совершенно не питательно. Когда, развитые Носовичемъ, мы стали заниматься съ маленькими дтьми, тогда мало-по-малу они стали выходить изъ-подъ палокъ учителей и начали смле и спокойне смотрть въ наставничьи глаза. Наше вліяніе замтно отразилось на дтской нравственности, негодяевъ становилось меньше, уменьшилось даже число тхъ мелкихъ школьныхъ продлокъ, которыя знакомы всмъ нашимъ древнимъ и новымъ преподавателямъ, дти перестали втыкать булавки въ стулья учителей, перестали подламывать ножки этихъ стульевъ. Значитъ, даже ненависть уменьшилась. Мы это понимали, и радовала насъ и любовь къ намъ мальчугановъ, и та мысль, что изъ нихъ выйдутъ честные люди, съ которыми, можетъ-быть, придется намъ же столкнуться на пути жизни. Конечно, если бы дло кончилось, просуществовавъ два года, то скоро не осталось бы и слдовъ отъ него. Какъ же было не волноваться, не хлопотать?.. Длайте, читатель, подобныя мелочи въ той сфер, гд вы поставлены судьбой, и поврьте, что тогда васъ никто не упрекнетъ за пустоту и дармодство. Теперь же, со всми вашими поползновеніями къ великимъ подвигамъ, вы часто слышите этотъ справедливый упрекъ. Общество не любитъ великихъ подвиговъ, если они не удаются.

X.
Бабушка сходитъ со сцены.

Въ то время, когда мы предавались свтлымъ молодымъ надеждамъ, моя бабушка томилась въ одиночеств, измученная, больная, слушающая отъ скуки болтовню двухъ старыхъ служанокъ, едва понимая смыслъ ихъ рчей и дремля въ вольтеровскомъ кресл. Каждый разъ, постивъ ее, мы убждались, что ей не долго остается жить и страдать, и не имли ни силъ, ни возможности помочь ея горю. Съ мучительной тоской глядлъ я на эту женщину, опустившуюся въ кресла и перебирающую отъ нечего длать ихъ бахромки. Напротивъ нея вислъ портретъ красавицы съ жемчужной повязкою на голов, въ окно били горячіе и сверкающіе лучи весенняго солнца, весело озаряя печальную картину постепеннаго умиранія. И этотъ портретъ, и эти лучи солнца казались теперь какою-то насмшкой надъ старухой. ‘Та ли это, гордая царица,— спрашивалъ я себя, глядя на бабушку:— которую я такъ горячо любилъ въ дтств? Та ли эта восторженная Шахеразада, увлекавшая мое дтство разсказами? Куда двались ея гордыя рчи, ея важная осанка, ея нарядныя шелковыя платья, забавлявшія меня когда-то своимъ шелестомъ? Износилось ея лицо, какъ износился ея бархатный салопъ, давно висящій безъ употребленія и подаемый молью, скоро и она сдлается добычею червей. Прерывистъ и глухъ ея голосъ, какъ будто онъ звучитъ съ того свта, и съ каждымъ днемъ все чаще и чаще срываются съ ея языка слова: ‘смерть и могила’. Это живая покойница, и страшне, всего то, что она сама сознаетъ это ясне всхъ. Не дай Богъ дожить до такого состоянія. Ни отрадныхъ воспоминаній, ни надеждъ нтъ, и есть только одно горькое сознаніе своей ненужности въ мір.
Планъ перезда въ Москву подалъ намъ слабую надежду поднять бабушку: мы считали ее не настолько больною, сколько убитою горемъ. Мы поспшили объявить нашъ планъ и пригласили ее перехать вмст съ нами изъ Петербурга. Она обрадовалась.
— Здоровье-то мое плохо, жаль мн и Пьера оставить. Теперь хоть изрдка онъ зазжаетъ ко мн, я хоть посмотрю на него,— говорила старушка.
— Позжайте съ нами хоть на время, отдохнете тамъ и поправитесь, тогда можно будетъ създить въ Петербургъ, повидаться съ Пьеромъ,— говорили мы ей.
Матушка боялась оставить ее одну и врила доктору, говорившему, что бабушка при покойной жизни можетъ прожить еще долго.
— Поду, Соня, поду. Авось, вы меня успокоите на старости лтъ. Я и теперь жила бы съ вами, да Пьеръ не станетъ здить. Онъ нынче все такой сердитый… И за что это сердится,— ума не приложу!..
Мысль о перезд въ Москву, о жить въ нашемъ любящемъ семейств начала ее тшить, даже стали роиться въ ея голов разныя дтскія мечты о томъ, какъ она поправится совсмъ, станетъ бодрою и вдругъ опять прідетъ въ Петербургъ на свиданье съ Пьеромъ, какъ онъ обрадуется ея прізду… Въ ея квартирк съ этой поры только и шли рчи про Москву.
— Не забыть бы намъ чего-нибудь здсь?.. Надо будетъ сундучокъ пріискать для платья. Да стирку-то кончайте поскоре, чтобы все чистое было…— говорила старушка своимъ служанкамъ, рылась въ комод, перебирала свои вещи и волновалась, не находя какого-нибудь чепца.
— Хорошо, что спохватилась сама,— толковала она:— а то такъ бы и похала въ Москву безъ чепца!
До отъзда оставался цлый мсяцъ. Но вчно глумившаяся надъ ней судьба посмялась и теперь надъ ея планами.
Однажды, когда сидла старушка со своими обычными грёзами и старалась казаться бодрою, въ ней неожиданно пріхалъ Пьеръ. Она его не видала полторы недля и обрадовалась его прізду, только онъ былъ хмурымъ, какъ осенній вечеръ. Ему плохо жилось и не на комъ было выместить горя. Онъ вздумалъ сдлать опытъ надъ матерью, разыграть передъ нею одну изъ старыхъ драматическихъ сценъ.
— Здоровъ ли ты, мой другъ?— спросила бабушка.
— Здоровъ, что мн длается? Прыгаю, да попваю псни!— ироническимъ тономъ промолвилъ он, швырнувъ на диванъ свою шляпу.— Впрочемъ, было бы лучше, если бы я былъ не здоровъ, а лежалъ бы въ могил.
— Что съ тобой, Пьеръ?
— То, что навязанная вами жена длаетъ мою жизнь невыносимою. Я спеленатъ, меня водятъ на помочахъ. Я хочу жить, а меня заставляютъ прозябать, мн нужны деньги, мн ихъ не даютъ. Я хочу хать на балъ, меня везутъ въ театръ. Такъ жить я не могу, а къ другой жизни теперь нтъ выхода.
— Ахъ, Пьеръ, Пьеръ!— качая головой замтила бабушка — Жили же вы прежде хорошо, отчего же вамъ вдругъ тсно стало?
— Жили бы и теперь попрежнему, если бы я не женился. Теперь я весь въ ея рукахъ. Я сдлался ея пажемъ, лакеемъ, крпостнымъ холопомъ — и это все по вашей милости. Радуйтесь теперь на меня! Теперь у меня нтъ ни надеждъ, ни желаній, ничего, что поддерживало меня въ жизни. Теперь я нищій и нравственно, и матеріально. Вы отняли у меня все, послднюю рубашку, послднюю суму. Что же вы мн дадите взамнъ всего взятаго? Придумайте! Раскиньте своимъ умомъ, посовтуйтесь со своею хваленою честностью и материнскою гордостью, о которыхъ вы мн такъ много кричали, заставляя меня жениться! Что сдлали вы со своимъ умомъ, гордостью и честностью? Осчастливили себя или дтей? Надлали великихъ длъ? стяжали благодарность ближнихъ — что ли? Да говорите же!— ломался дядя передъ полумертвою матерью, незамтно для себя самого переходя изъ жалобно-элегическаго тона въ бурный.
Онъ не былъ ни пьянъ, ни помшанъ, но въ его поступк были признаки и опьяннія, и помшательства.
— Говорите же?— повторялъ онъ.
— Возьми свою шляпу и ступай вонъ,— тихо, но строго проговорила бабушка.
— Что-о-о?!— взбсился дядя и вскочилъ съ мста.
Бабушка протянула руку къ колокольчику, рука тряслась.
— Я позову людей.
— Такъ знайте же, что не вы меня, а я васъ имю право проклинать и проклинаю!— крикнулъ онъ, выбгая изъ комнаты.
Она тихо опустила на грудь сдую голову и впала въ забытье…
На слдующій день насъ извстили о ея болзни. Блдная, какъ мертвецъ, лежала она на постели, безъ стоновъ, безъ жалобъ, и съ нмою покорностью ждала смерти. Смерть приближалась быстро. Въ начал іюня больную причащали и соборовали. Наша семья собралась у нея. Дали знать дяд.
— Схорони ты меня, Вася,— говорила она моему отцу:— схорони на свои честныя, трудовыя деньги.
— Богъ дастъ, еще выздоровете, матушка!— промолвилъ отецъ, стараясь придать своему голосу веселый тонъ.— Покатимъ въ Москву и заживемъ тамъ припваючи.
— Нтъ, Вася, не выздоровть мн, и не надо мн выздоравливать… Лишняя я на свт… Всегда я была лишняя,— промолвила старуха прерывающимся голосомъ.— Вдь вотъ теперь я все вспомнила: и дтство, и молодость, и замужество… Нтъ, Вася, не надо мн выздоравливать…
Отецъ, молча и нахмуривъ брови, держалъ ея руку, но его рука дрожала.
— Славный твой отецъ, отмнно хорошій отецъ!— шептала въ полузабыть больная, вроятно, полагая, что держитъ мою руку.— Ты здсь, Саша?— спросила она спустя нсколько времени.
— Здсь, бабушка.
— То-то же, не уходи! Побудь здсь, я при теб хочу умереть… Закрой мн глаза… Первый покойникъ!
Матушка тихо плакала въ сторон, но бабушка услыхала.
— Не плачь! О чемъ плакать? Ты счастлива, не умрешь безъ сына… Онъ обожаетъ тебя…
Бабушка мучилась, ожидая дядю. Она его любила попрежнему, страстно, безгранично. Черезъ нсколько минуть онъ пріхалъ и бросился къ ея кровати.
— А-а! на кончик засталъ!— сказала она, и что-то въ род улыбки пробжало по ея помертвлымъ губамъ.
Она опять впала въ забытье.
— Матушка! простите меня!
— Да, да,— бормотала старушка, не открывая глазъ.
— Простите, все мн простите!— повторялъ дядя.
Въ его голос была и искренность, и мольба, и горечь, изъ глазъ одна за другою закапали слезы. Передъ нами уже стоялъ не комедіантъ, а человкъ, внезапно потрясенный сознаніемъ своихъ ошибокъ и боящійся, что смерть похитить оскорбленную имъ душу, не давъ времени виновному услышать слово прощенья. Онъ былъ истинно жалокъ въ это время.
— Простите!
— Да, да, хорошо,— говорила бабушка, и вдругъ какъ будто ожила, воскресла, схватила руками голову дяди и прижала его къ своимъ губамъ.— Голубчикъ! миленькій! сокровище мое! Петенька!— заговорила она, осыпая его поцлуями.— Поцлуй меня, родной мой, первый мой! Дай мн тебя благословить.
Едва владя рукою, она перекрестила дядю и въ совершенномъ изнеможеніи опустилась на подушки.
Прошло полчаса. Бабушка была спокойна и молчала. Въ комнат царствовала торжественная тишина.
— Не забудь, Вася, о чемъ я тебя просила,— промолвила больная и притянула руку моего отца къ своимъ губамъ.
Когда отецъ отнялъ отъ ея губъ свою руку, он были уже неподвижны: вмсто бабушки лежалъ на постели холодный трупъ съ широко-открытыми глазами. Въ лиц выражалось недоумніе, это вчное выраженіе людского лица въ минуту смерти.
Отецъ съ минуту посидлъ у ея кровати и вглядывался въ ея лицо.
— Успокоилась!— проговорилъ онъ, вставая, и, тряхнувъ головой, пошелъ въ другую комнату.
Начались похоронныя хлопоты, монотонное чтеніе читальщика, панихиды, запахъ ладана и воску, тихій плачъ матушки и обмороки дядюшки и тетки, хожденіе праздныхъ звакъ по комнат, разсматриванье одежды покойницы и гробовыхъ украшеній, разспросы о цн гроба, объ имуществ усопшей, о ея характер и жизни, посщеніе важныхъ баръ и равнодушныя, почти оскорбительныя слова, обращенныя ими къ матушк: ‘о чемъ плакать, надо благодарить Бога, что ока умерла’. Кто-то изъ нихъ спросилъ отца:
— Можетъ-быть, вы нуждаетесь въ деньгахъ?
— Если бы нуждался, то не хоронилъ бы,— отвчалъ онъ.
— Невжа!— почти громко говорили они между собою.
Посл потянулась погребальная процессія, множество хладнокровныхъ лицъ, множество щегольскихъ каретъ, кончилось послднее отпванье, стукъ земли о крышку гроба и разъздъ… Разъздъ посл чего?— Посл длинной комедіи, посл надрывающей сердце драмы, или просто посл никого не тронувшаго, никому не понятнаго зрлища?
Не весело, господа, умирать такою смертью! Какое страшное чувство пустоты и безцльности жизни оставляетъ она въ душ присутствующихъ. Смотришь на покойника, вспоминаешь всю его жизнь, размышляешь, жилъ ли онъ для себя или для ближнихъ, ищешь оставленныхъ имъ длъ, дорываешься, не застала ли его смерть за недоконченнымъ планомъ новаго творенія, не высказалъ ли онъ міру новой великой истины, не пролилъ ли куда-нибудь капли свта! Ничего нтъ! Все пусто, все безцльно. Вмст съ трупомъ отжившаго человка зарывается въ могилу воспоминаніе о немъ. Молчаливо расходятся отъ свжей насыпи близкіе люди, что-то въ род паническаго страха охватываетъ ихъ души: они боятся умереть такъ же, какъ онъ, уже не одну такую смерть видли они на своемъ вку, и бросаетъ ихъ въ дрожь полное дкой ироніи язвительное слово русскаго юмориста: ‘славно умираютъ русскіе люди!’
А какъ живутъ?..
Смерть бабушки произвела и на меня такое же горькое впечатлніе. Я долго ходилъ въ раздумь по нашей квартир, на глазахъ навертывались жгучія слезы, голова невольно клонилась на грудь. Передо мной проносилась наша русская жизнь… Но вотъ грустныя думы, мало-по-малу, стали разлетаться, чувство глубокой вры въ собственныя силы охватило душу, бодрый и гордый умъ проснулся, поднялась моя голова, подошелъ я къ открытому окну и, привтно улыбаясь Божьему дню и свтлому солнцу, промолвилъ: нтъ, наше поколнье не исчезнетъ такъ безслдно съ земли!..

XI.
Публичный актъ.

11 іюня. Въ знакомой читателю школьной зал, по обыкновенію, собрались сотни постороннихъ людей, попечителей училища, учителей и учениковъ. Два года тому назадъ, въ этой же зал, былъ я публично опозоренъ директоромъ, рыдалъ и думалъ: никогда не подняться мн снова! Но всеуносящее время унесло и мои слезы, и мое отчаянье, поднялся я, и настала пора съ той же каедры, съ которой топтали въ грязь мое самолюбіе, сказать мою послднюю школьную рчь, полную гордыхъ словъ и сознанія нашихъ ученическихъ заслугъ, привлечь къ себ одобрительное вниманіе публики, быть-можетъ, той же самой праздношатающейся, безпечной публики, которая съ любопытствомъ наслаждалась моею безпомощною и жалкою слабостью два года тому назадъ. Читатель знаетъ, почему я долженъ былъ хвастать своими заслугами, и не упрекнетъ меня за хвастовство, но я не имю привычки маскировать свои чувства, я краснлъ и конфузился, когда писалъ и заучивалъ рчь, но лишь только вступилъ я въ эту ненавистную мн залу и увидалъ толпу, безъ цли собравшуюся сюда, тогда во мн вдругъ пробудилось какое-то нервное, раздражительное желаніе гордо поднять голову передъ этой толпой, дозволяющей столько лтъ терзать ея дтей варварамъ-учителямъ и любующейся, какъ позорятъ передъ нею чужихъ сыновей. Я чувствовалъ, что рчь заносчива и смла. По окончаніи акта я уже стыдился этого невольнаго чувства и снова любилъ и жаллъ эту публику, плохо воспитанную, безсильную, по отсутствію общихъ взглядовъ и твердыхъ убжденій, неумющую устраивать свои дла, опять видлъ въ ней не стоглавое чудовище, а беззащитнаго ребенка, нуждающагося въ добрыхъ наставникахъ.
Посл обычныхъ директорскихъ фразъ съ присданьями и расшаркиваньями, начались ученическія рчи. Въ первой, латинской рчи, трактовалось о польз изученія древнихъ языковъ, ея изложеніе было мертвое и вялое, ученикъ считывалъ ее отъ начала и до конца, видно было, что онъ не сознаетъ того, что говоритъ. Директоръ былъ недоволенъ, публика звала. За латинскою рчью послдовала нмецкая, произнесенная Рейтманомъ-сыномъ. Это были воспоминанія о прелестяхъ школьной жизни, о грустномъ чувств, порождающемся въ душ учениковъ при разлук съ училищемъ съ милыми стнами, охраняющими дтей отъ житейскихъ заботъ и волненій, съ его учителями, заступавшими для дтей мсто родителей, съ любимыми братьями-товарищами. Вся рчь состояла изъ цвтовъ краснорчія, риторической грусти. Калининъ хохоталъ, какъ сумасшедшій, комментируя шопотомъ каждое выраженіе и говоря мн, что Рейтманъ сейчасъ будетъ прощаться съ розгами и пошлетъ воздушный поцлуй той скамь, на которой его растягивали при сченіи. Воротницынъ уврялъ, что съ нимъ дурно длается, а Розенкампфъ злился и весьма неприлично ругался. Рчь кончилась. Рейтманъ сошелъ съ каедры и прямо попалъ въ разверстыя объятія своего родителя.
— О, du bist ein dankbares Kind,— ты благодарное дитя,— восторженно произнесъ Рейтманъ-pre, слезливо высмаркиваясь и отирая табачнымъ платкомъ сальныя губы, чтобы облобызать ненаглядное дтище, которому во все время ученья ежедневно доставалось среднимъ числомъ по дв оплеухи.
Публика была тронута, вымученное краснорчіе увлекло и ее: о правд всего сказаннаго никто и не думалъ. Настала моя очередь.
— Смле!— шепнулъ мн Носовичъ, когда я всходилъ на каедру.
Мой наставникъ и не воображалъ, что его воспитанникъ и безъ этого ободренія былъ смлымъ и даже черезъ мру смлымъ въ эту минуту.
Я началъ говорить.
Подобно Рейтману-сыну, я толковалъ о чувств грусти, пробуждаемой въ выпускныхъ ученикахъ разлукою съ товарищами, не окончившими ученья, и съ учителями, объяснилъ, что это чувство было бы мелочно и не имло бы никакого значенія, если бы оно было слдствіемъ простой привычки къ однимъ и тмъ же лицамъ, а не вытекало бы изъ сознанія, что мы были нужны этимъ личностямъ и пробудили въ нихъ своею дятельностью прочную и разумную любовь, и наоборотъ. Сказалъ, что только взаимная помощь, оказываемая людьми другъ другу, оставляетъ въ нихъ прочныя воспоминанія и вполн оправдываетъ ихъ слезы при разлук. Затмъ я упомянулъ о благодтельномъ вліяніи на насъ директора, которое привело насъ къ сознанію необходимости помогать и облегчать тяжелый трудъ учителей. Описалъ наше предпріятіе, ходъ дла въ теченіе двухъ лтъ и очевидную его пользу, перечислилъ учениковъ, казавшихся лнивыми и сдлавшихся подъ нашимъ руководствомъ прилежными, доказалъ, что они и прежде были не лнивы и только требовали руководителей, чтобы сдлаться лучшими воспитанниками. Исчисливъ пользу нашего дла, я объяснилъ, какъ легко его продолжать, потому что оно отнимаетъ у старшихъ воспитанниковъ только одинъ часъ въ день и не можетъ быть имъ въ тягость, между тмъ приноситъ пользу и имъ самимъ, давая возможность повторять давно пройденныя и полузабытыя начала наукъ и пріучая молодыхъ людей къ дятельности. Я польстилъ директору, озабоченному процвтаніемъ школы, поблагодарилъ учителей за ихъ поддержку во всякомъ благомъ предпріятіи и замтилъ, что родителямъ остается только благодарить ихъ и своимъ сочувствіемъ упрочить начатое. ‘Впрочемъ,— окончилъ я рчь,— дло такъ очевидно-полезно, что положительно нтъ ни одного человка въ школ, не сочувствующаго ему, и потому, разставаясь съ товарищами, я могу имъ пожелать однихъ успховъ на избранномъ ими пути. Они, подобно намъ, будутъ исполнителями идей господина Сарторіуса, помощниками учителей и любимыми друзьями младшихъ воспитанниковъ. Въ день разлуки со школою имъ будетъ такъ же грустно, какъ намъ, но и ихъ утшитъ мысль, что, можетъ-быть, на всю жизнь сохранятъ о нихъ воспоминаніе ихъ маленькіе друзья, какъ они сами сохранятъ воспоминаніе объ учителяхъ’.
Я кончилъ рчь, она произвела на присутствующихъ желанное впечатлніе. Сходя съ каедры, я увидлъ приближавшагося ко мн директора съ сіяющимъ лицомъ. Онъ крпко пожалъ мою руку и подвелъ меня къ одному изъ попечителей училища.
— Это, ваше превосходительство, одинъ изъ исполнителей моихъ идей, дитя моего сердца,— сказалъ Сарторіусъ.
— Дльно, дльно, молодой человкъ! Старайтесь всегда заслуживать одобреніе начальства!— густымъ басомъ наставилъ меня его превосходительство.
— Постараюсь,— отвчалъ я.
— Передайте отъ меня мой поцлуй вашимъ друзьямъ.
При этихъ словахъ особа приложилась губами къ моей щек.
Я раскланялся и поспшилъ къ своимъ друзьямъ, чтобы передать имъ поцлуй его превосходительства. Проходя между стульями, на которыхъ сидли посторонніе люди, я былъ нсколько разъ остановленъ матушками и папеньками своихъ бывшихъ воспитанниковъ-товарищей, они благодарили меня за заботы о ихъ дтяхъ и просили передать ихъ благодарность товарищамъ. Пожатіямъ рукъ и привтствіямъ не было конца.
Рейтманъ, между тмъ, горячо выговаривалъ Носовичу за то, что тотъ пропустилъ рчь.
— Рчь отличная, господинъ Рейтманъ, мы съ директоромъ отъ нея въ восторг,— прищуривъ глаза, сказалъ Носовичъ.
— Но это скандалъ, безумецъ — der Tollkopf — хвасталъ передъ публикою своими заслугами, у него стыда нтъ!
— Молодежь горячо стоитъ за свое дло, господинъ Рейтманъ, намъ съ вами такъ не стоять, ноги наши слабы стали,— улыбнулся Носовичъ.
Рейтманъ чувствовалъ, что его дло проиграно, что эта публика и попечители сдлались не моими и моихъ товарищей сторонниками, но сторонниками нашего дла, враждебнаго ему, что уничтожить это дло директоръ не можетъ, не компрометируя себя передъ попечителями. По окончаніи акта мы вс стали прощаться другъ съ другомъ, пришлось прощаться и съ Рейтманомъ. Я подошелъ къ нему, онъ сухо сказалъ мн:
— Вамъ я не могу пожелать ничего, при вашей самонадянности вс мои желанія покажутся вамъ мелкими. Но да благословитъ васъ нашъ Господь, Іисусъ Христосъ, и да озаритъ Онъ вашу душу смиреніемъ и покорностью, при вашемъ положеніи въ свт это всего нужне.
Я расшаркался и поспшилъ отойти отъ богобоязливаго палача беззащитныхъ дтей.
Черезъ нсколько дней наше общество собралось на обдъ къ Носовичу. Калининъ, я и Розенкампфъ узжали изъ Петербурга черезъ два дня. Воротницынъ-отецъ хлопоталъ о позволеніи хать съ сыномъ за границу. Мы были веселы и оживлены. Говорили вс вдругъ и очень много, отвчали не то, что нужно, и хохотали до слезъ. Розенкампфъ подсмивался надъ Воротницынымъ, называлъ его будущимъ мягкосердечнымъ профессоромъ и спрашивать, сколько пятерокъ поставитъ онъ своимъ будущимъ слушателямъ.
— А теорію примиренія-то какъ онъ проповдывать будетъ,— трунилъ Николай, принимая важную осанку и длая серьезное лицо.— ‘Милостивые государи, все въ мір совершается по неотразимымъ законамъ необходимости, потому примиряйтесь со всмъ, лягте въ грязь и изучайте, почему грязь не золото’,— говорилъ онъ уморительно-сладкимъ и вкрадчивымъ голоскомъ, подражая голосу Воротницына.
— ‘Чортъ побери, не хочу никому кланяться и служить, буду докторомъ, тамъ хоть проклятую жолчь угомоню, съ ней весь аппетитъ потеряешь!’ — пародировалъ Воротницынъ Розенкампфа.
— Они, Рудушка, раздразнятъ другъ друга и пойдутъ стрляться на пистолетахъ,— жалобнымъ голосомъ говорилъ Калининъ:— и не будетъ у насъ больше друзей, останемся мы сиротами на бломъ свт.
— Очень чувствительная исторія,— смялся я.
— Ахъ, вы, земляники мои!— довольнымъ голосомъ промолвилъ Носовичъ.— Весело шутки шутить, когда совсть чиста!
Обдъ кончился. Хозяинъ взялъ бутылку вина и сталъ ее откупоривать.
— Ну,— сказалъ онъ, наливая наши рюмки: — теперь чокнемтесь, будущіе студенты, и выпьемъ на ты. Хочу я сегодня свою студентскую старину вспомнить. Когда-то придется мн опять встртиться съ вами.
Мы вс встали.
— Спасибо теб, Николай Павловичъ! ты крестный отецъ нашего развитія,— заговорилъ Калининъ и могучею рукою обнялъ Носовича и прижалъ его къ своей широкой, молодой груди.— Не забудемъ мы тебя никогда…
У старика навернулись на глаза слезы. Его усадили на диванъ.
— Ничего, друзья, ничего! Расчувствовался я на старости лтъ, да вдь я не стыжусь чувства Желаю каждому изъ васъ испытать когда-нибудь то же отрадное чувство, которое испытываю я, глядя на васъ, молодыхъ, бодрыхъ, честныхъ. Пробивайте себ честно широкій путь дятельности: еще трудно по немъ ходить, но утопчутъ и угладятъ его молодыя ноги. Не вс выходятъ изъ школъ такими трезвыми людьми, какъ вы, но уже многіе выходятъ такими. Надежда есть, что будетъ — покажетъ время. Унывать нечего.
Не скучайте на прощаньи, будьте веселы и бодры:
Такъ, знать, Богъ судилъ — разстанемся,
Но когда-нибудь и свидимся.
— Свидимся, свидимся, Николай Павловичъ! обымемся опять съ тобою!— говорили мы, окруживъ старика: — и не покраснешь Ты за насъ, не отдернешь отъ насъ своей честной руки. Будь счастливъ!

XII.
Прощанье съ читателемъ.

Пора и мн проститься съ читателемъ. Мн очень грустно разставаться съ нимъ, я уже усплъ полюбить его всею душою за его терпнье. Онъ дочиталъ эту поучительную, но малоинтересную исторію безъ завязки и потрясающихъ сценъ, это великая заслуга съ его стороны. Публика давно пріучилась видть въ литературныхъ произведеніяхъ забаву, годную для развлеченія въ минуту праздной скуки, она считаетъ писателей за скомороховъ, и писатели, томимые жаждой денегъ и славы, пляшутъ передъ ней до излома костей, пускаютъ въ ходъ и пистолеты, и палки, и ядъ, и кражу, только бы потрясти нервы. Въ одной повсти вычисляются удары розогъ, доставшіеся бглому мужику, высчитываются капли пролитой въ этой экзекуціи крови, и публика приходить въ ужасъ именно отъ числа ударовъ и капель пролитой крови, думая въ наивномъ состраданіи: ‘ну, поскли бы, да не такъ сильно, а это уже ни на что не похоже!’ Въ другой, одинъ изъ пятидесяти героевъ заряжаетъ пистолетъ или наливаетъ въ рюмку яду и подноситъ одну изъ этихъ губительныхъ вещей къ своему разинутому рту: публика начинаетъ нюхать спиртъ и съ трепетомъ продолжаетъ чтеніе, но,— увы!— вмсто трагической развязки она встрчаетъ нсколько многознаменательныхъ точекъ… Во всемъ этомъ проглядываетъ умнье щекотать помщицу-публику, этимъ же умньемъ отличались въ старину дворовыя двки, щекотавшія пятки помщицъ, отходившихъ ко сну. Содержаніе современныхъ романовъ выходитъ, такимъ образомъ, весьма потшное, но утомительное до крайности: дйствующія лицэ смшиваются въ одну безразличную и безличную массу пляшущихъ привидній, у зрителя кружится голова, онъ отрывается отъ книги въ какомъ-то умственномъ отупніи. Состояніе, похожее на положеніе пьянаго человка, облитаго водой. Невольно радуешься, встрчая людей, ищущихъ не такихъ удовольствій, и длаешься ихъ другомъ, разстаешься съ ними не безъ грусти и спшишь на прощань сказать еще нсколько недосказанныхъ словъ.
Молодыя дйствующія лица моей исторіи вспорхнули со своихъ мстъ и, какъ перелетныя, вольныя птицы понеслись изъ Петербурга. Веселы и шумны были проводы, вс надялись увидться, сойтись черезъ годъ въ Москв и снова зажить разумною, дятельною и счастливою жизнью, принося посильную пользу себ и ближнимъ. Будущность не пугала ихъ, какъ угрюмое привидніе, но манила и звала къ себ: они ей были нужны, они готовились быть колесами и винтами управляемой ею машины, а не выгодными колодами, гніющими на пути и мшающими спшному шествованію людей впередъ. Но зачмъ же они бжали изъ Петербурга въ Москву? Разв только тамъ можно жить и дйствовать честнымъ людямъ? Разв здсь омутъ, пучина? Нтъ, тысячу разъ нтъ! Города вс равны, для насъ же Петербургъ самъ по себ былъ миле всхъ другихъ городовъ, мы привыкли къ нему и, можетъ-быть, никогда не разстались бы съ нимъ, если бы было можно не встртиться въ немъ съ разными постылыми личностями, не слышать безсмысленныхъ рчей и розсказней старыхъ знакомыхъ, не тревожиться семейною грязью. Мы чувствовали невозможность всего этого и, желая совершенно новой, нами и по нашему устроенной жизни, переселились. Намъ нужна была полнйшая свобода, нужна была возможность жить вмст. Больше мы ничего не желали, зная, что вс остальныя блага сумемъ добыть своими молодыми силами и упорнымъ трудомъ.
Черезъ годъ мы встртились въ Москв, наняли вмст квартиру. Пошла наша жизнь по-нашему. Въ продолженіе недли киплъ и поспвалъ нашъ трудъ, каждый членъ заработывалъ по-своему деньги, умножая общій капиталъ, и не боялся въ случа болзни остаться безъ присмотра и безъ ды, какъ это часто случается съ бдными одинокими студентами, умирающими въ дрянныхъ больницахъ. По праздникамъ собирался у насъ кружокъ разной молодежи, лились сужденья, кипли споры, не юлилъ, не вертлся человкъ, ршаясь высказать своему собесднику рзкое слово правды, и не злился этотъ собесдникъ, выслушивая правду. Свобода мнній была у насъ полная. Новому знакомому сначала казалось страннымъ, что въ этомъ обществ безбородой молодежи часто появлялись два старика: мой отецъ и моя мать, но, мало-по-малу, онъ знакомился со стариками и понималъ, что если съ ними нельзя говорить о научныхъ предметамъ, то всегда можно посовтоваться въ трудныхъ житейскихъ длахъ, не боясь услышать отъ нихъ нелпый или подлый совтъ. Ихъ часто называли посторонніе юноши отцомъ и матерью, что, разумется, возбуждало веселый смхъ кружка, а отецъ шутливо говаривалъ: ‘Значитъ, у насъ сегодня родины, семьи прибыло. Право, выгодно имть такихъ дтей, которыя хлба не просятъ, а уваженіе оказываютъ’. Ни тни сентиментальности и приторности не было въ нашихъ взаимныхъ отношеніяхъ, но мы искренно любили другъ друга и не стыдились это высказывать.
— Ужъ вы не цлуетесь ли между собою, когда остаетесь наедин?— спросилъ кто-то у Калинина, услышавъ отъ него, что онъ горячо любитъ насъ.
— Зачмъ цловаться! Поцлуи одна штука, а любовь другая штука,— отвчалъ Калининъ, улыбаясь.
— Все же это пахнетъ маниловщиной. Я кром себя никого не люблю.
Господинъ, говорившій это, называлъ себя нигилистомъ.
— Ну, значитъ, недодланный ты человкъ, ты плохо себя любишь, если любви друзей не ищешь. Ты, братъ, видно, не бывалъ въ передлкахъ, когда радъ бы въ ноги всмъ накланяться, только, бы друга помощника найти.
— Такъ, значитъ, ты друзей за ихъ способность къ услугамъ любишь?
— Именно такъ! только замни слово ‘услуга’ словами: ‘помощь и защита’. Спроси Рудаго и братію, они то же теб скажутъ.
— Это какая-то мщанская проза.
— Вотъ и выходитъ, что ты недодланный человкъ. Не мщанская проза и не маниловщина тутъ, а настоящія людскія отношенія. Понадобится кому-нибудь изъ моихъ друзей, чтобъ я его поцловалъ — ну, и поцлую, понадобится моя защита — защищу. То же сдлаетъ и для меня каждый изъ нихъ… Поцлуи-то я, разумется, для красоты слова привелъ: этого добра моимъ друзьямъ, можетъ-быть, и въ вкъ не понадобится.
Въ минуту мимолетныхъ размолвокъ мы знали, что завтра же посмемся надъ своей горячностью и ругнемъ себя телячьими головами. Трудъ нашъ спорился легко, потому что мы читали вмст книги и ежедневнымъ обмномъ мыслей ускорили свое развитіе. Стычки съ посторонними людьми, разныя житейскія непріятности и огорченія — все забывалось въ дружескомъ кругу и не оставляло въ насъ страшнаго слда мелочной раздражительности и безполезнаго озлобленья, этого медленнаго яда, убивающаго людей и физически, и нравственно. Когда-нибудь мои друзья издадутъ написанныя ими записки о ихъ послдующей жизни, и потому я кончаю здсь мою исторію. Ихъ исторіи будутъ интересне моей, тамъ будутъ и герои, и героини и, значитъ, будетъ эффектная завязка. Это уже не будетъ описаніе однихъ гнилыхъ болотъ, гд каждый поетъ свою гадкую псню и старается отравить ею жизнь собрата, откуда изъ пятидесяти человкъ выходятъ только девять или десять порядочныхъ, да и т сознаютъ, что имъ нужно во многомъ передлать себя… Богъ съ вами, гнилыя болота! высыхайте, зарастайте свжею травою, или, пожалуй, предавайтесь попрежнему гніенію. Теперь вы не страшны. Все молодое, трезвое, мыслящее и живое не боится васъ, осушаетъ себ клочокъ земли и живетъ спокойно, и рукъ прибавляется съ каждымъ днемъ все больше и больше. На вашей почв могутъ только доживать свой вкъ, не осушивъ клочка своей земли, Пьеры, эти вчерашніе либералы, сегодняшніе тормоза, Катерины Тимоеевны, покупающія по дешевой цн продающихъ себя съ аукціона мужей, Рейтманы, избивающіе, подобно фараону, младенцевъ, Гро, презирающіе тхъ же младенцевъ за то, что они не родились съ бородами и густымъ басомъ,— все это покойники, которыхъ забыли похоронить, какъ похоронили мою несчастную бабушку… Кстати о ней. Надъ ней, читатель, судьба даже посл ея смерти сотворила послднюю насмшку, и самую горькую изъ всхъ насмшекъ, потому что ей даже и конца не предвидится: дядя окружилъ могилу бабушки великолпной ршеткой, усыпалъ толченымъ кирпичомъ, усадилъ цвтами и посредин положилъ блую мраморную плиту, на которой крупными золотыми буквами написано: ‘княжна Тресково-Обухова’ и очень мелкими: ‘въ замужеств Друри’. Теперь въ продолженіе долгихъ лтъ будутъ проходить мимо этой могилы черносалопницы, обычныя постительницы кладбищъ, и говорить между собою: ‘Вогь-то счастливица, поди-ка, и на земл-то ей только птичьяго молока недоставало, да и теперь-то лежитъ посреди этого благолпія. Палестина, мать моя, сущая Палестина!..’
Бдная старуха!
Давно мои друзья разстались со мною и разбрелись по разныхъ угламъ Россіи, но разстались съ твердою надеждою, что въ трудныя минуты жизни у каждаго изъ насъ найдется и совтчикъ, и заступникъ, если въ немъ будетъ потребность. Мои друзья стали дльцами, работниками общества и живутъ хорошо. И вы, читатель, встрчаетесь съ ними ежедневно, старайтесь же ближе сойтись съ ними. Не тревожьтесь, слушая слишкомъ рзкія рчи Розенкампфа, не смущайтесь рьяною любовью Калинина къ народу, не считайте слабостью мягкосердечіе Воротницына: онъ далеко не трусъ. Вс они люди хорошіе, умные. Что вамъ за дло, напримръ, слыветъ ли теперь Розенкампфъ ярымъ нигилистомъ или нтъ, если вы знаете, что онъ не паркетный шаркунъ, пускающій пыль въ глаза неученому обществу, не полотеръ Невскаго проспекта и Англійской набережной, не пошлая тупица, повторяющая чужія фразы и щеголяющая своею подслповатостью, а умный и опытный докторъ, старающійся помогать развитію своей науки, и безукоризненно добрый человкъ? Знакомьтесь съ ними и не спрашивайте объ ихъ убжденіяхъ, вамъ нужно знать одно, убждены ли они въ возможности жить честно и живутъ ли такъ сами. Все остальное до васъ не касается. Дорываясь до прочихъ убжденій людей и воздвигая зато гоненія на нихъ, вы нарушаете единственное, неотъемлемое право человка: право имть свою собственную физіономію и личный характеръ. Такого варварства не совершаютъ даже надъ преступникомъ и, наказывая его за то, что онъ не врилъ въ возможность жить честно, оставляютъ при немъ вс остальныя его убжденія. Для общества нужны только честные дятели.
Теперь прощайте надолго…
Шеллер-Михайлов Александр Константинович
Прочитали? Поделиться с друзьями:

Читайте также:

  1. Чужие грехи, Шеллер-Михайлов Александр Константинович, Год: 1880
  2. Голь, Шеллер-Михайлов Александр Константинович, Год: 1882
  3. Бездомники, Шеллер-Михайлов Александр Константинович, Год: 1890
  4. Смена поколений, Шеллер-Михайлов Александр Константинович, Год: 1897
  5. Хлеба и зрелищ, Шеллер-Михайлов Александр Константинович, Год: 1875
  6. Над обрывом, Шеллер-Михайлов Александр Константинович, Год: 1883
  7. Лес рубят — щепки летят, Шеллер-Михайлов Александр Константинович, Год: 1871
  8. Дворец и монастырь, Шеллер-Михайлов Александр Константинович, Год: 1900
Электронная библиотека