ГЛУПОВЦЫ, ПОПАВШИЕ В ‘СОВРЕМЕННИК’
ГЛУПОВЦЫ, ПОПАВШИЕ В ‘СОВРЕМЕННИК’
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
КОММЕНТАРИИ
КОММЕНТАРИИ
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Б. Б.
Глуповцы, попавшие в ‘Современник’, Зайцев Варфоломей Александрович, Год: 1864
Время на прочтение: 17 минут(ы)
В. А. Зайцев. Избранные сочинения в двух томах
Том первый. 1863—1865
Издательство всесоюзного общества политкаторжан и ссыльно-поселенцев
Наконец-то, подумал я, прочитав фельетон первой книжки ‘Современника’, наконец-то и этот блудный сын возвращается под родительский кров, где, по всей вероятности, не замедлит найти упитанного тельца! Наконец-то наш маскарад, кажется, окончательно приходит к концу: маски снимаются, сбрасываются таинственные домино, и загадочные турки и испанцы превращаются в давно знакомые нам лица. Невинная забава, видимо, утомила интриговавших друг друга с таким увлечением масок, и они спешат, разоблачившись, сесть за уготованный им ужин. Наиболее нетерпеливые давно уже угощаются обильными яствами, некоторые даже впали уже в сладкую дремоту, другие, более упорные, только теперь решаются снять с себя различные интересные костюмы. Целый год, например, милый фельетонист ‘Современника’ носил костюм Добролюбова, прежде чем решился предстать перед публикой в своем собственном рубище. А между тем костюм этот давно уже тяготил его, потому что был слишком велик для него, давно уже путался он в его складках, спотыкался и едва не ронял его, обнаруживая при этом то светлую пуговицу, то красивое золотое шитье своего сановнического мундира. Но целый год упорный фельетонист не решался расстаться с этим костюмом и тщательно припрятывал выдающее его шитье. Теперь, наконец, он является нам тем, чем он есть на самом деле, мы смотрим на него и говорим: да, это он, тот самый, который ‘благоденствовал в Твери и в Рязани’, и который с тех пор, в продолжение целого года, представлял собою величественное зрелище будирующего сановника (1).
Бедный сатирик! Бедный публицист! Сочувствую вам! И за что это вас обидели, за что заставили вас будировать, между тем как вы всегда были готовы улыбнуться и развеселиться. Впрочем, подумайте, не сами ли вы виною этому? Не по вашему ли недоразумению совершилось такое Qui pro quo? Вы говорите теперь сами, что нечего чаять и ждать, потому что ожидаемая чаша давно стоит на столе. Для чего же медлили вы целый год прикоснуться к ней, для чего капризничали и оппонировали? Вы говорите: ‘Птенцы, внемлите мне! Вы, которые еще полагаете различие между старыми и новыми годами (не без некоторых, конечно, любострастных в вашу собственную пользу надежд), вы, которые надеетесь, что откуда-то сойдет когда-нибудь какая-то чаша, к которой прикоснутся засохшие от жажды губы ваши, вы, все стучащие и ни до чего не достукивающиеся, просящие и не получающие, — все вы можете успокоиться и прекратить вашу игру. Новый год, наверное, будет повторением старого, потому что и старый был хорош, никакой чаши ниоткуда не сойдет по той причине, что она уж давно стоит на столе, да губы-то ваши не сумели поймать ее’ (стр. 25). Вот видите ли! Молодежь вы упрекаете за неумение пользоваться из чаши и смеетесь над ней за ее недовольство имеющимися благами, полагая, что ‘крохоборническое назначение ее’ есть именно вечно желать. Зачем же сами вы, почтенный муж, представлялись недовольным и делали вид, что чего-то желаете? Разумеется, мне известно, что желания ваши не совпадали с теми, за которые вы упрекаете молодежь, мне известно, что ваше недовольство было будированием, да и не мне одному это известно, а всякому, кто со вниманием прочел, например, рассказ ‘Ваня и Миша’, имеющий солидарность с вашими фельетонами (2), но, спрашиваю я вас, из-за чего же вы представлялись чающим и стучащимся? Очевидно, что вы или ошиблись, или прикидывались, но вы хотя и не отличаетесь особенною проницательностью, но настолько сметливы, чтоб не ошибаться. Ваша сметливость так велика, что вы открыли чашу, о существовании которой подозревал только г. Катков. Вы, наконец, убедились, что из будирования проку мало, что стучать и просить нелепо, когда чаша и без того на столе. Но вы не своекорыстны, открыв чашу, вы не спешите первые поглотить заключающийся в ней напиток, а приглашаете к ней и птенцов, над которыми подтруниваете. Но они брезгают теми подонками, которые вы приглашаете их разделить с вами, и вот — если хотите знать — различие, существующее между ними и игривыми экс-администраторами!
Только вот что, уж если пошло дело на разоблачение, так извольте разоблачиться. Вы полагаете, что нигилисты вскоре преобразятся в титулярных советников и что вскоре ‘все там будем’. Скажите, пожалуйства, какая бесцеремонность и незастенчивость! Как же это вы не рассчитали, что найдутся люди, которые ответят вам на это, что не вам бы это говорить и не нам бы слушать? Неужели вы не предвидели этого возражения? Что же вы за сирота казанская? Знаете ли вы, что, прочитав эти слова ваши, нашлись люди, подумавшие, что вы упрекаете нигилистов за то, что дальше титулярных советников они не пойдут. Видите ли, как скромность-то ваша вам не к лицу. Нашли, что сказать: ‘все там будем!’ Еще кто будет или нет, а вы ведь уж давно там.
Конечно, на все это не стоило бы обращать внимания, как не обращали внимания на проделки Павла Мельникова, Воскобойникова и других, ранее вас покинувших взятые на прокат костюмы (3), на это, конечно, не стоило бы тратить и того внимания, которое было обращено на взбаламученную выходку г. Писемского (4), если б вы выделывали ваши курбеты где-нибудь вроде ‘Русского Вестника’. Но нельзя равнодушно смотреть, как вы администраторствуете на тех самых страницах, где еще так недавно мы прочли ‘Что делать?’ (5). Омерзительно видеть самодовольного балагура, дошедшего, из любви к беспричинному смеху, до осмеивания того, чем был вчера, и провозглашающего глуповскую мораль вроде следующей: ‘яйца куриц не учат’! Ну что ж, читатели ‘Современника’, бросайте Добролюбова, отворачивайтесь от него — ведь он принадлежал к числу ‘птенцов’ и осмеливался учить и даже проучивать таких почтенных кур, как г. Погодин, или г. Аксаков, или даже г. Щедрин (6), который не может до сих пор простить ему и в отместку старается ущипнуть его в своем курятнике. Фельетонист, впрочем, не допускает и мысли о том, чтобы кур могли не слушаться или чтобы яйца могли преподать что-нибудь курам. Подобный афронт может случиться, по его мнению, лишь тогда, когда дети будут рождать отцов, что одинаково нелепо. Странно только, что, говоря это, фельетонист забыл, что только-что сам отрицал всякое различие между старыми и молодыми годами. По его же выходит, что старости приличествует научать юношество, а юношеству слушаться старости. Чего ж еще? Юные нигилисты, имеющие поступить в титулярные советники, в последнем случае не замедлят испытать справедливость этого, особенно если судьба даст им юмориста-начальника.
Фельетонист, видимо, старается подражать г. Писемскому и его ‘Взбаламученному морю’. Он, вероятно, нашел, что диалоги — форма, весьма приспособленная для поражения нигилистов, и приводит такого рода беседу между собой и одной нигилисткой, бывшей в опере, где, — прибавляет остряк, — давали, конечно, Карла Смелого (при этом я вспоминаю ‘Запутанное дело’, рассказ Н. Щедрина, и размышляю о различии между молодыми и старыми годами) (7), нигилистка, поставленная фельетонистом под удары своего сарказма, достойного самого Никиты Безрылова (8), негодовала будто бы на Шарлоту Карловну.
‘— И как она смела, эта скверная, — визгливо заключила рассказчица, топая ножкой.
— Да вам-то что до этого? — спросил я, пораженный некоторым изумлением.
— Помилуйте! Я честная нигилистка, задыхаюсь в пятом ярусе, а эта дрянь, эта гадость, эта жертва общественного темперамента смеет всенародно показывать своих плечи — где ж тут справедливость? и неужели правительство не обращает, наконец, на это внимания?
— Ну, согласились ли бы вы променять вашу чистую совесть на ложу в бель-этаже? — спросил я в заключение.
— Конечно, нет! — отвечала она, но как-то так невнятно, что я должен был повторить свой вопрос.’
Не делает чести вашему остроумию, обоюдоострый фельетонист, что вы не выдумали для поражения нигилистов ничего лучшего, как позаимствоваться от г, Писемского. Надеюсь, однако, что, наконец, наши записные остряки перестанут расточать перлы своей сатиры на каких-то неведомых юношей, подвизающихся на поприще подслушивания или завидующих Шарлотам Карловнам. Подобные изображения ровно ни к чему не ведут, потому что ни для кого не ново и следовательно не любопытно знать, что существуют на свете подслушивающие юноши, точно так же, как и шпионствующие старцы. Виктор Басардин г. Писемского (9) и нигилистка фельетониста могут быть, сколько угодно фантазии их изобретателей, гадки и пошлы, потому что всякий знает, что Россия не населена сплошь героями и гениями. Гораздо более любопытный субъект для сатирического ума представляют собою другие личности. Вот хоть бы, напр., остроумный фельетонист, не далее как год тому назад распалившийся гневом за то, что один журнал заподозрил искренность его нигилизма. Тогда фельетонист излил целые потоки красноречия, чтобы доказать, что на новую свою деятельность он не смотрит, как на перемену места служения, и чтобы заверить публику, что он есть истинный и непреложный нигилист (10). А, глядишь, через год сам проповедует куриные пренсины (11) и негодует на птенцов. В прошедшем году фельетонист в пылу гнева так распетушился, что вздумал подтрунивать над ‘Мертвым домом’. Он поддразнивал своих противников, что они ‘сидели в роще и смирно толковали’, как-будто сам он не весть какие подвиги совершил. Тогда насмешка над ‘Мертвым домом’ казалась просто бестактностью и следствием привычки к повелительному наклонению (12). Но теперь фельетонист с успехом доказал, что это было не более, как следствие особенного пристрастия его к смеху, вызываемому не столько внешними предметами, сколько игривостью нрава. Вот теперь его разбирает смех по поводу романа ‘Что делать?’. Он юмористически, но в сущности бессмысленно намекает на него, изображая нигилистку, рассекающую труп и в то же время подпевающую: ‘Ни о чем я, Дуня, не тужила’. Ибо, прибавляет фельетонист, со временем, как известно, никакое человеческое действие без пения и пляски совершаться не будет (13). Подобная выходка может показаться совершенно ясной и достойной изумления, ибо где же видно, чтоб какой-нибудь администратор издевался над учреждением, украшаемым его собственной персоной. Надо помнить также, что человек, чувствующий неопределенный позыв к смеху, за недостатком других материалов берет то, что находит. Да и изумляться решительно нечему и не следует, а надо смотреть ‘в корень’, и тогда все покажется естественным. Неужели же всякий раз изумляться, когда кому-нибудь приходит в голову сбросить с себя маскарадное платье? Ведь этак удивления нехватит и, наконец, поневоле привыкнешь. Два года тому назад простительно было изумляться, но пора же, наконец, перестать! Пора научиться узнавать людей не по вывескам и ярлыкам, которые они прицепляют, а по другим, более существенным, признакам: Что касается до остроумного фельетониста, то я не стану здесь доказывать, что нынешний его курбет — вещь, которой удивляться не нужно, потому что все относящиеся к этому предмету доказательства читатель найдет в статье г. Писарева ‘Цветы невинного юмора’. Я же спокойно скажу, что фельетонист не замедлит пойти и далее по открытой им торной дорожке.
Прежде чем расстаться с почтенным фельетонистом, считаю нужным сказать ему несколько слов. В его обоюдоостром фельетоне между прочими прелестями виднеются верхушки какой-то довольно скверной, сколько можно судить по верхушкам, выдумки (14). Фельетонисту должно быть известно название того поступка, когда клевета является на свет божий в виде темных намеков и закулисных сплетней, так что нет возможности ни опровергнуть ее ни даже разобрать, так что не знаешь, чему более удивляться — пошлости факта или трусости того, кто желает укусить впотьмах. Не робейте, милый мальчик, и объяснитесь попрозрачней, авось в верхушках и хвостиках вашей клеветы вы узнаете себя скорее, чем тех, на кого метите. Мы надеемся, что он потрудится несколько раскрыть свои намеки, дабы их можно было определительно назвать соответствующим именем. На этом пока мы покончим с почтенным фельетонистом и обратимся к ‘Современнику’.
Мы можем сказать смело, что были всегда чужды барышнических расчетов о числе подписчиков, которых так любят зазывать к себе другие журналы. Мы всегда полагали, что подобные соображения в деле оценки достоинства журналов не достойны литературы и что умолчание о заслугах какого-нибудь журнала или отрицание их — дело, унижающее литературу. На этом основании мы всегда заявляли о нашем полном сочувствии к ‘Современнику’ и не умалчивали о том, что это лучший из наших журналов. И теперь, несмотря на потери, понесенные им, наши симпатии принадлежат ему вполне, и мы желаем ему полного успеха, потому что считаем его полезным.
Но именно вследствие всего этого, мы признаем себя в праве быть требовательнее относительно ‘Современника’, чем относительно какой-нибудь ‘Библиотеки для Чтения’. Я полагаю, что подобный взгляд на этот журнал разделяет большинство его читателей. Поэтому обращаю внимание уважаемых сотрудников ‘Современника’ на новое направление, придаваемое этому журналу г. Щедриным, прошу их вспомнить обличения, которыми они часто преследовали литературное ренегатство, и заметить, что ‘Современник’ находится в эту минуту на весьма скользком пути. После Добролюбова, каждое слово которого было запечатлено такой горячей симпатией к молодому поколению, после ‘Что делать?’, в котором не видно ни малейшего желания лизоблюдничать, было бы неприятно видеть ‘Современник’ подражающим ‘Русскому Вестнику’ в брани и злобе на все, что старается высвободиться из-под рутины и дышать по-человечески. Теория ‘со временем’, проповедуемая остроумным фельетонистом, могла бы особенно ловко красоваться на страницах ‘Отечественных Записок’, не становясь в явный разрез с противоположной теорией Добролюбова, насмешки над ‘Что делать?’ могли бы с успехом отличаться где-нибудь в ‘Московских Ведомостях’ или в ‘Развлечении’.
Г. Антонович некогда так сильно восставал против ‘Отцов и детей’ г. Тургенева (15). Но если он беспристрастен, то должен сознаться, что мудрое правило относительно обучения кур яйцами выражено г. Тургеневым гораздо скромнее, чем остроумным фельетонистом ‘Современника’. Г. Пыпин до сих пор еще не может издать книжки, не упрекнув в предисловии г. Тургенева за пренебрежительный отзыв его об изучении молодежью естественных наук (16). Я не могу не согласиться с г. Пыпиным, что такой упрек справедлив, хотя не могу не заметить, что отзыв Тургенева — верх голубиной кротости сравнительно с рычащими лесным воем остротами игривого экс-администратора, издевающегося в ‘Современнике’ над ‘милыми нигилистками’, бесстрастною рукою рассекающими трупы. Я понимаю, что обитателям Глупова такое зрелище может казаться увеселительным, но меня изумляет, что веселое настроение, произведенное в них, может находить себе убежище на страницах ‘Современника’. Прошу вас, господа, обратить внимание на эти соображения, потому что в противном случае очень легко может произойти то, что все, некогда обиженные вами за уживчивость, обрадуются случаю обратить ваши стрелы против вас же самих. И они будут правы. Конечно, сила авторитетов у нас такова, что г. Щедрин и подобные ему могут еще долго совершать публично все, что им угодно, питаясь славой своих предшественников, но в глазах всех мало-мальски порядочных людей этого недостаточно. Никто же не благоговеет перед г. Дудышкиным за то, что он занял место, занимаемое некогда Белинским, Всякий очень хорошо понимает, что между ними нет ничего общего, и что Белинский, если б был жив, не имел бы никакой солидарности с нынешними ‘Отечественными Записками’. Поэтому можно предполагать, что, несмотря на значение авторитетов, разница между щедринским стилем и направлением Добролюбова, наконец, выяснится. Скажу прямо: совместить в себе тенденции остроумного фельетониста с идеями Добролюбова журнал, уважающий себя, не может. Надо выбирать одно из двух: или итти за автором ‘Что делать?’, или смеяться над ним. Посмотрим, как-то вы выйдете из этого поистине глуповского положения.
ГЛУПОВЦЫ, ПОПАВШИЕ В ‘СОВРЕМЕННИК’. Напечатано в ‘Русском Слове’ 1864, No 2, VI пагин., стр. 34—42.
Статьей ‘Глуповцы, попавшие в ‘Современник’ было положено начало знаменитой полемике между ‘Русским Словом’ и ‘Современником’, журналами, которые до тех пор считались ближайшими союзниками. Полемика эта длилась два года я привела к неимоверному ожесточению, грубости и взаимным оскорблениям. В ‘Современнике’ полемику вел почти исключительно М. А. Антонович (под своим именем и под псевдонимом Посторонний сатирик), со стороны же ‘Русского Слова’ ее вели Писарев, Благосветлов, Зайцев и Соколов. М. Е. Салтыков, из-за фельетона которого началась полемика, в дальнейшем не принимал в ней участия.
Начавшаяся по поводу насмешек Салтыкова над нигилистами полемика стала вбирать всевозможные текущие журнальные темы. Основными вопросами, дебатировавшимися в течение этих двух лет, были: вопрос о типе Базарова — является ли он подлинным выражением нигилизма или карикатурой на него, допрос о типе Катерины (из ‘Грозы’ Островского) и оценке, данной ему Добролюбовым! вопрос о полезности искусства и о взгляде на искусство Чернышевского, вопрос о Шопенгауэре В ошибках, сделанных в его оценке Зайцевым, вопрос об отношении к угнетению негров — по поводу рецензии Зайцева на книгу Катрфажа, вопрос о Милле — по поводу статьи Соколова, далее, бесконечные взаимные обвинения в добросовестности, в грубости, в реакционности и отводы этих обвинений, наконец, нападки и реабилитации чисто личного характера, вроде пресловутого вопроса о ‘лакействе’ Благосветлова перед основателем ‘Русского Слова’ Графом Кушелевым-Безбородко.
Таким образом, и те из поднятых в полемике вопросов, которые могут быть названы принципиальными, во всяком случае не являются ‘оранными вопросами философского или социально-политического мировоззрения, что ставит большие трудности перед исследователями принципиальных основ этой полемики приходящими к выводам почти-что противоположным. Б. П. Козьмин считает, что ‘для публицистов н критиков ‘Русского Слова’ их полемика с ‘Современником’ являлась попыткой идейного преодоления народничества’, т. к., по его мнению, в то время как группировка ‘Современника ‘эволюционировала в сторону народничества’, группировка Русского Слова’ ‘склонялась к якобинству’ (‘Раскол в нигилистах’ — ‘Литература и Марксизм’, 1928, No 2). Однако вопрос об отношении к народу дебатируется только по поводу ‘Грозы’ Островского, не стоявшей в центре полемики. В. Я. Кирпотин считает, что основным стержнем разногласии было противопоставление тенденций мирного культурничества ‘Русского Слова’ революционным тенденциям ‘Современника’, Но тут же он указывает, что революционность этих тенденций сильно понизилась с уходом Чернышевского и что поэтому дать бой ‘Русскому Слову’ по этой линии ‘Современник’ не решался, предпочитая вести полемику по вопросам сравнительно второстепенным. ‘Полемика пошла по побочному руслу и тем самым потеряла свой общественный смысл’ (В. Кирпотин. ‘Радикальный разночинец Писарев’. Л. 1929. Стр. 233).
Во всяком случае указанный В. Кирпотиным мотив очень заметен в том фельетоне Салтыкова, который был причиной начала полемики.
С начала 1863 г. Салтыков вел в ‘Современнике’ анонимно ежемесячный фельетон под названием ‘Наша общественная жизнь’. Январский фельетон 1864 г. был посвящен вопросу о ‘понижении тона’ (т. е. об оппортунистических тенденциях) в русском обществе и литературе. Ряд мест этого фельетона бил по ‘нигилистам’ с их теорией распространения знания, как основного фактора улучшения жизни. Таково в особенности следующее место: ‘…уверен, что большинство нигилистов думает именно так, как я. Некоторые яз них уже начинают исподволь поговаривать о ‘скромном служении науке’, а к ‘жизненным трепетаниям’ относятся уже с некоторою игривостью, как к чему-то не имеющему никакой солидности я приличному только мальчишескому возрасту.
— Да ведь давно ли вы утверждали противное? давно ли вы говорили, что и наука ‘ искусство только в той мере заслуживают этого именно в какой они способствуют эмансипации человека, в какой дают человеку доступ к пользованию его человеческими правами? — спросил я на-днях у одного из таких кающихся нигилистов,
— Наука и даст все это,— отвечал он.
— Но послушайте, ведь вы рассуждаете уже слишком приблизительно к ‘Русскому Вестнику’!
Я надеялся сразить и устыдить его этим аргументом, но, к величайшему моему изумлению, он не только не устыдился, но хлопнул меня по плечу и, вздохнувши (увы! последний призрак исчезающей стыдливости!), сказал:
— Э, батюшка! все там будем!
И, по-моему, он сказал вещь совершенно резонную. Но я я сказал вещь не менее резонную, когда утверждал, что нигилисты суть не что иное, как титулярные советники в нераскаянном виде, а титулярные советники суть раскаявшиеся нигилисты.
Все там будем!’
(‘Современник’, 1864, No 1—2, отд. II, стр. 27—28).
В связи с темой о ‘понижении тона’ и примирении с существующим стоит приведенное в статье Зайцева (стр. 207) рассуждение о ‘чаше’, которая не ‘сойдет откуда-то когда-нибудь’, но ‘уже давно стоит на столе’. Салтыков ведет речь от имени оппортуниста, призывающего ‘успокоиться и прекратить игру’, лишь иногда вставляя иронические замечания по поводу проповедуемых убеждений. Например: ‘И если при таком убеждении жизнь утрачивает свою игривость, то взамен того она приобретает то завидное спокойствие, которое замечается в физиономиях кукол с вставленными вместо глаз светленькими оловянными кружками’ (стр. 20). Или:
‘Но чего же, каких жизненных результатов добился ты с приобретением такого взгляда? спросят, быть может, меня читатели.
Сознаюсь откровенно, вопрос этот несколько затрудняет меня. В самом деле, чего я достиг?— спрашиваю я себя. Достиг ли я мира душевного? Нет, не достиг, ибо докой мой беспрестанно нарушается чужим беспокойством, ибо для того, чтобы беспечно наслаждаться обоим спокойствием, нужно, чтоб и все окружающее предавалось такому же наслаждению. Достиг ли я, по крайней мере, права прозябать втихомолку в своем темном углу? Нет, и этого права я не достиг, потону что право прозябания, несмотря на очевидную неказистость, есть слишком ценное право, чтоб быть доступным ‘ому бы то ни было, исключая тех редких избранников фортуны, которые до того уже щедро наделены природой, что при ближайшем рассмотрении кажется, как-будто они и совсем ничем не одарены’… (стр. 21).
Таким образом, точку зрения Салтыкова нельзя отождествлять с точкой зрения, с которой ведется фельетон, как это делает — в большой мере, вероятно, с полемической целью — Зайцев, трактующий фельетон, как призыв к оппортунизму, как издевательство над ‘недовольством существующими благами’. Но несомненно, что положительные тенденции салтыковского фельетона не ясны, а сатирические выпады его направлены в две стороны. Так, за только-что приведенной тирадой следует другая — ‘о люде волнующемся и стремящемся’, который тоже ничего не достигает ‘сегодняшней пустой деятельностью, поправляющей вчерашнюю пустую деятельность’, кроме ‘вечного, непрерывающегося самообольщения, которое для человека, непричастного этой суматохе, кажется совершенно необъяснимою психологического загадкою’ (стр. 21). Осмеиваются не только кающиеся нигилисты, но и не кающияся. Вот место, наиболее в этом смысле характерное:
‘Когда я вспомню, например, что ‘со временем’ дети будут рождать отцов, а яицы будут учить курицу, что ‘со временем’ зайцевская хлыстовщина утвердит вселенную, что ‘со временем’ милые нигилистки будут бесстрастною рукою рассекать человеческие трупы и в то же время подплясывать и подпевать ‘Ни о чем я, Дуня, не тужила’ (ибо ‘со временем’, как известно, никакое человеческое действие без пения и пляски совершаться не будет), то спокойствие окончательно водворяется в моем сердце, и я забочусь только о том, чтоб до тех пор совесть моя была чиста’ (стр. 26).
Насмешки над нигилистками, с пением и плясками рассекающими трупы, очевидным образом имеют в виду роман Чернышевского ‘Что делать?’, где в одном из ‘снов Веры Павловны’ изображалось слияние в гармоническое единство работы и наслаждения, труда и искусства в будущем обществе.
Наконец, фельетон Салтыкова заключал и прямые личные оскорбления руководителей ‘Русского Слова’. Здесь описывается прием у основателя ‘Русского Слова’ графа Кушелева-Безбородко. Перед ‘развалившимся в кресле меценатом’ стоит ‘согбенный в дугу философ Ризположенский’ (т. е. Благосветлов) и униженно выпрашивает денег, критик Кролнчков (Зайцев) жадно пожирает стерлядь, публицист Бенескриптов (Писарев) возмущает графского мажордома неумением вести себя за столом и т. д.
‘Русское Слово’ приняло бой. В No 2 журнала появились ‘Цветы невинного юмора’ Писарева и ‘Глуповцы, попавшие в ‘Современник’ Зайцева. Зайцев отражал нападение Салтыкова на нигилистов. Писарев старался уничтожить Салтыкова, как беллетриста и сатирика, интерпретируя его творчество как беспринципное и плоское зубоскальство. Оба критика били по проявленной Салтыковым ‘обоюдоострости’, по отсутствию четких общественных тенденций в его сатире.
Салтыков отвечал в своем последнем — мартовском — фельетоне (‘Современник’, No 3, отд. II. ‘Наша общественная жизнь’). Он отвергает обвинение в стремлении ‘выругать огулом молодежь’, указывая, что имел в виду лишь ‘вислоухих и юродствующих, которые с ухарской развязностью прикомандировывают себя к делу, делаемому молодым поколением, и, схватив одни наружные признаки этого дела, совершенно искренно исповедуют, что в них-то вся и сила’ (стр. 56). Но при этом он подчеркивает, что к ‘вислоухим и юродствующим’ относит публицистов ‘Русского Слова’ — признанных вождей радикальной молодежи.
‘Русское Слово’ ответило в No 4 анонимной статьей ‘Кающийся, но не раскаявшийся фельетонист ‘Современника’ и фельетоном, посвященным самой личности Салтыкова. В этот фельетон вставлен большой ‘романс в действии’ ‘Ты пойми, пойми, мой милый друг!’, представляющий собой злейшую сатирическую биографию Салтыкова.
На этом полемика по поводу салтыковского фельетона закончилась, возобновившись через несколько номеров обоих журналов по другим поводам.
(1) С 1858 по 1860 г. Салтыков был рязанским вице-губернатором, с 1860 по 1862 — тверским вице-губернатором, в начале 1862 г. вышел в отставку, а в конце года стал соредактором ‘Современника’. Слова, взятые в кавычки — неточная цитата из рассказа Салтыкова ‘Для детского возрастав (‘Невинные рассказы’, 1863). У Салтыкова: ‘я, который благоденствовал в Вятке и процветал в Перми, жуировал жизнью в Рязани и наслаждался душевным спокойствием в Твери…’
(2) ‘Миша и Ваня. Забытая история’ (‘Невинные рассказы’. 1863) — рассказ о самоубийстве двух крепостных мальчиков, доведенных до отчаяния истязаниями помещицы. Об этом рассказе много говорит Писарев в упомянутой статье ‘Цветы невинного юмора’. Он старается скомпрометировать тенденции рассказа утверждением, что Салтыков ‘желает разыграть самым блистательным образом роль гуманного прогрессиста’, что это ‘подделка с начала до конца’ и т. и. По мнению Иванова-Разумника, Зайцев, намекает на следующие слова рассказа Салтыкова: ‘Теперь все это какой-то тяжкий и страшный кошмар, это кошмар, от которого освободило Россию прекрасное, великодушное слово царя-освободителя…’ и т. д. (Иванов-Разумник. М. Е. Салтыков-Щедрин. Жизнь и творчество’. Ч. I, M. 1930).
(3) П. И. Мельников, напечатавший в конце 50-х годов ряд рассказов ‘обличительного’ типа, в 60-е годы стал деятельным сотрудником реакционных ‘Московских Ведомостей’ и ‘Русского Вестника’. Постоянным и деятельным сотрудником этих изданий стал и Н. Н. Воскобойников, первоначально писавший статьи ‘либерального’ направления.
(4) ‘Взбаламученное море’ А. Ф. Писемского (напеч. первоначально и ‘Русском Вестнике’ 1863 г.) — один из наиболее известных полемических ‘антинигилистическнх’ романов 60-х годов.
(5) Роман Чернышевского ‘Что делать?’ напечатан в мартовской, апрельской и майской книгах ‘Современника’ 1863 г. (тт. XCV и XCVI).
(6) Добролюбов оценивал творчество Салтыкова неизменно положительно. Быть может, Зайцев имеет в виду место в статье ‘Разные сочинения С. Аксакова’ (‘Современник’, 1859 г., кн II), где Добролюбов говорит о ‘произведениях гг. Щедрина, Печерского и др.’: ‘Увлеченные своей основной идеей — карать порок, писатели-обличители делали очень часто ту ошибку, что отбрасывали в своих произведениях все, что казалось посторонним главной их мысли, оттого рассказы их и страдали часто некоторой искусственностью и безжизненностью’.
(7) Под цензурным названием ‘Карл Смелый’ шла В то время опера Россини ‘Вильгельм Телль’, очень любимая революционно настроенной молодежью. Подробное описание представления и демонстративного поведения ‘нигилистов’, бурно приветствовавших все революционные места оперы, дано в неподписанном фельетоне Салтыкова ‘Петербургские театры’ о 1—2 кн. ‘Современника’ 1863 г. (т. XCIV, отд. II, стр. 189—197). ‘Запутанное дело’ — одна из первых повестей Салтыкова (1848). Появление ее ж печати (было причиной вятской ссылки Салтыкова. Герой повести также присутствует на представлении ‘Карла Смелого’. В повести есть намеки на (революционный характер оперы.
(8) Псевдоним Писемского, под которым он напечатал в 1861 г. серию фельетонов в ‘Библиотеке для Чтения’.
(9) Один из героев ‘Взбаламученного моря’.
(10) В неподписанном, целиком направленном против Салтыкова фельетоне ‘Молодое перо’ (‘Время’, 1863, No 2) Ф. М. Достоевский, между прочим, писал: ‘Или вы уж так весь впились в интересы редакции ‘Современника’, что, впиваясь, оставили прежнее у порога?’ Салтыков отвечал в раздраженном тоне: ‘Лицо, которое вы так легкомысленно упрекнули в чем-то ‘прежнем’, уже четыре года постоянно и исключительно печатает свои сочинения в ‘Современнике’… следовательно, интересы ‘Современника’ всегда были близки этому рецензенту, следовательно, и впиваться было не во что, следовательно, и слова ваши, как и все вообще ваши слова, суть не более, как толкование в пустыне и о пустыне’. (‘Тревоги ‘Времени’. В ‘Нашей общественной жизни’ — ‘Современник’, 1863, No 3, отд. II, стр. 198—199). В новом фельетоне ‘Еще молодое перо’ (‘Время’, 1863, No 3) Достоевский раскрывает смысл своего намека, называя Салтыкова ‘нигилистом, перепеченным из обыкновенного либерала), ‘прогрессистом, перепеченным недавно в нигилисты по редакционной надобности’, и упрекает его в том, что он ‘примкнул к бюрократии: прогрессизма, думая, что она посильнее’.
(11) В ‘Отцах и детях’ Тургенева Павел Кирсанов произносит слово ‘принцип’, как ‘принцип’, а Аркадий Кирсанов, как ‘принцип’ (‘Отцы и дети’, глава V).
(12) В написанной Салтыковым и напечатанной без подписи в 9-м номере ‘Свистка’ (при апрельской книге ‘Современника’ за 1863 г.) программе следующих номеров ‘Свистка’ указана, между прочим, следующая статьи (стр. 87): ‘Опыты сравнительной этимологии или ‘Мертвый дом по французским источникам’. Поучительно-увеселительное исследование Михаила Змиева-Младенцева’ (псевдоним Салтыкова в ‘Свистке’). Иванов-Разумник пишет по этому поводу: ‘Мертвый дом’ Достоевского был только-что напечатан тогда на страницах ‘Времени’, и Салтыков, очевидно, имел в виду связь этого произведения с французскими источниками — быть может, с ‘Отверженными’ Виктора Гюго. (M. E. Салтыков-Щедрин, ч. I, стр. 337).
На защиту ‘Записок из Мертвого дома’ тогда немедленно выступил Зайцев. В своих первых, недописанных, ‘Перлах и адамантах нашей журналистики’ (первом, вообще, произведении, принадлежность которого Зайцеву может быть установлена) в 4-й книжке ‘Русского Слова’ за 1863 г. Зайцев пишет:
‘Не худо принять к сведению свистунам, что Конрад Лилиеншвагер был получше их, но никогда не свистел над вещами, которые и на свет-то божий чудом выползли, пройдя мимо двадцати аргусов. Можно сколько угодно ругать ‘Время’, оно действительно безобразно, но смеяться над ‘Мертвым домом’ значит подвергать себя опасности получить замечание, что подобные произведения пишутся собственною кровью, а не чернилами с вице-губернаторского стола.
Этот факт, невидимому, незначителен, но в сущности он свидетельствует о такого рода построении в мозгу свистуна: этот журнал безобразен, следовательно следует ругать все, что там ‘и помещается. Помести ‘Время’ или ‘Русский Вестник’ драму Шекспира, переменив только заглавие, и драма очутится в ‘Свистке’. Вот некто, занимающийся разрытием давно погибших героев, гг. Перозио и Стасова, возвещал, что он напишет двадцать таких книжек, как ‘Время’. А между тем этот некто со всеми прочими сотрудниками ‘Современника’, исключая автора ‘Что делать?’, не написали еще ничего, что бы можно, было сравнить с несколькими страницами ‘Мертвого дома’ Ф. Достоевского. Советую гг. свистунам ‘Современника’ бросить вице-губернаторский тон. Свистеть, так свистеть, а не распекать (стр. 16—17).
‘Некто занимающийся разрытием…’ и т. д.— это все намеки на Салтыкова. Таким образом, резкий выпад против него мы находим уже в самом начале литературной деятельности Зайцева, задолго до ‘раскола в нигилистах’.
‘Смирно поживали, в роще толковали’ — стих из пародии Салтыкова на помещенное во ‘Времени’ стихотворение Ф. Берга, в которой Салтыков осмеивал под видом птиц сотрудников ‘Времени’ (‘Современник’, 1863. No 3. ‘Наша общественная жизнь’. ‘Тревоги ‘Времени’).
(13) На это обвинение Салтыков так отвечал в No 3 ‘Современника’ (отд. II, стр. 59): ‘…в прошлом году вышел роман ‘Что делать?’ — роман серьезный, проводивший мысль о необходимости новых жизненных основ и даже указывавший на эти основы. Автор этого романа, без сомнения, обладал своею мыслью вполне, но именно потому-то, что он страстно относился к ней, что он представлял ее себе живою и воплощенною, он и не мог избежать некоторой произвольной регламентации подробностей, и именно тех подробностей, для предугадания и изображения которых действительность не представляет еще достаточных данных. Для всякого разумного человека это факт совершенно ясный, и всякий разумный человек, читая упомянутый выше роман, сумеет отличить живую и разумную его идею от сочиненных и только портящих дело подробностей. Но вислоухие понимают дело иначе, они обходят существенное содержание романа и приударяют насчет подробностей, а из этих подробностей всего более соблазняет их: перспектива работать с пением и плясками’.
(14) Имеется в виду описание приема у ‘одного мецената’. См. об этом во вводной части комментария.
(15) Имеется в виду статья М. Антоновича ‘Асмодей нашего времени’ (‘Современник’, 1862, No 3), в которой ‘Отцы и дети’ трактуются как клеветнический памфлет на молодежь.
(16) ‘Не только явные обскуранты, вроде публицистов ‘Домашней Беседы’, поднимают крик против неверия, приносимого будто бы естествознанием, к ним присоединяются и другие люди, хотя не имеющие такой определенной репутации, но не умеющие отдать себе отчета в сущности дела. Даже любимый романист, невидимому переставший понимать свое общество, враждебно взглянул на то молодое поколение, в котором сильнее сказались влияния нового изучения и связанных с ‘им общественных я нравственных понятий’. (Предисловие А. Пыпина к книге Э. Россмесслера ‘Значение естественных наук в образовании и преподавание их в школе’. Спб. 1864. Стр. VII).