Сергей Диковский
Сергей Диковский
Главное — выдержка
Главное — выдержка
Главное — выдержка, Диковский Сергей Владимирович, Год: 1938
Время на прочтение: 23 минут(ы)
————————————————————————
В кн. ‘Сергей Диковский. Патриоты. Рассказы’. М., ‘Правда’, 1987.
OCR & spellcheck by HarryFan, 19 December 2000
————————————————————————
Жизнь на берегу проще, чем в море. В ней меньше тумана, не так рискуешь сесть на мель, а главное, нет многих досадных условностей, что расставлены на пути корабля, словно вешки.
Во всяком случае, в море не так уже просторно, как можно подумать, глядя с берега на пароходный дымок.
И вот пример.
В пределах трех миль здесь все называется настоящими именами — вор есть вор, закон есть закон и пуля есть пуля. Возле берега командуем мы: ‘Стоп машину! Примите конец!’ Но стоит только хищнику Покинуть запретную зону, как вор превращается в господина промышленника, а украденная камбала в священную собственность.
…Короче говоря, ‘Осака-Мару’ стоял ровно в четырех милях от берега. Только издали мы могли любоваться черными мачтами и голубой маркой фирмы на трубе парохода. То была солидная посудина — тысяч на восемь тонн, с просторными площадками для разделки сырца, глубокими трюмами и огромным количеством лебедок и стрел, склоненных наготове над бортами, — целый крабовый завод, дымный и шумный, на котором жило не меньше пятисот ловцов и рабочих.
Возле ‘Осака-Мару’, едва доставая трубой ходовой мостик, стоял пароход-снабженец. Он только что передал уголь и теперь принимал с краболова консервы.
Увидев пароходы, Колосков обрадовался им, как старым знакомым.
— Как раз к обеду, — сказал он, подмигивая, — крабы ваши, компот наш!
Да мы и в самом деле были знакомы. Каждую весну, между 15-20 апреля, краболов появлялся в Охотском море и бросал якорь на почтительном расстоянии от берега. Он обворовывал западное побережье Камчатки неутомимо, старательно, деловито, из года в год пользуясь одним и тем же методом.
Вечером, видя, что в море нет пограничного катера, ‘Осака-Мару’ спускал с обоих бортов целую флотилию кавасаки и лодок. Около сотни вооруженных снастью суденышек, мелких и юрких, точно москиты, шли к берегу наперерез косякам крабов и сыпали сети с большими стеклянными наплавами. А на рассвете флотилия снимала улов — тысячи крабов, застрявших колючими панцирями и клешнями в ячеях. То было воровство по конвейерной ленте, — прямо от подводных камней к чанам с кипятком. И в то время, как вся эта хищная мелочь копошилась у берега, их огромный хозяин спокойно дымил вдалеке.
Понятно, что в бочке над краболовом торчал наблюдатель.
Едва ‘Смелый’ показал кончики мачт, как ‘Осака-Мару’ тревожно взревел. И сразу, как стрелки в компасах, лодки повернули в открытое море носами.
Это было занятное зрелище: всюду белые гребни, перестуки моторов, командные выкрики шкиперов, подгонявших ловцов. Крабы летели за борт, моторы плевались дымками: ‘Дело таб-бак! Дело таб-бак!’ А тот, кто не успел вытащить сеть, рубил снасть ножом, не забывая отметить доской или циновкой место, где утоплена сеть.
Кавасаки шли наперегонки, ломаной линией, сжимавшейся по мере приближения к кораблю, за ними тащились на буксире плоскодонные опустевшие сампасены, а дальше, замыкая москитный отряд, рывками мчались гребные исабунэ с полуголыми, азартно вопящими рыбаками.
Мы нацелились на две кавасаки. Одна из них отрубила буксир и успела уйти за три мили от берега, а другая стала нашей добычей.
Шкипер ее, позеленевший от досады и злости, оказался малосговорчивым. Видя, что соседняя кавасаки показала корму, он кинулся с железным румпелем навстречу десанту и наверняка отправил бы кого-нибудь вслед за крабами, если бы наш спокойнейший боцман не положил руку на кобуру.
После этого все пошло как обычно. Шкипер опустил румпель, а команда стала кланяться и шипеть. Мы обыскали кавасаки и в носовом трюме нашли мокрую сеть, в которой копошилось десятка два крабов. Этого было вполне достаточно, чтобы привлечь к суду плавучий завод. ‘Смелый’ сразу повернул к ‘Осака-Мару’.
Между тем москиты успели выйти из погранполосы. Вдоль берега над водой висел только керосиновый дым — единственный след краболовной флотилии, а вдали, окруженная лодками, точно квочка цыплятами, высилась железная громада завода.
Мы подошли к ‘Осака-Мару’ и подняли по международному коду сигнал: ‘Спустить трап’. Никто не ответил, хотя на палубе было много ловцов и матросов. Не меньше полутораста здоровенных парней, еще разгоряченных гонкой, с любопытством поглядывали на катер.
Над ними, на краю ходового мостика, стоял капитан краболова — важный сухонький старичок с оттопыренными ушами и приплюснутым носом. Он не счел нужным хотя бы надеть китель и, придерживая на груди цветистый халат, демонстративно позевывал в кулачок.
— What do you want? [Вам что угодно?] — спросил он, свесившись вниз.
— Спустите трап. Мы задержали вашу моторку.
— I can not understand you! [Я не понимаю вас!]
Это был обычный трюк. Если ли бы мы заговорили по-английски, он ответил бы по-японски, мексикански, малайски — как угодно, лишь бы поиграть в прятки.
Из всей команды ‘Смелого’ один Сачков знал десяток английских фраз. Лейтенант вызвал его из машины и предложил передать капитану, чтобы тот спустил трап и не валял дурака.
Славный малый! Он мог выжать из шестидесяти лошадиных сил девяносто, но построить английскую фразу… Это было выше сил нашего моториста.
Он застегнул бушлат, взял мегафон и закричал, напирая больше на голосовые связки, чем на грамматику:
— Allo! Эй, аната! Give me trap! Allo! Do you speak? Я же и говорю, трап спустите… понятно? Ну, вот это… the trap! Вот черт! Алло!
Он кричал все громче и громче, а капитан, вначале слушавший довольно внимательно, стал откровенно позевывать и, наконец, отвернулся.
— Вот дубина! — определил Сачков, рассердясь. — Прикажите снять с пулемета чехол… Сразу поймет.
— Это не резон, — сказал Колосков. — Если снимешь, надо стрелять.
— Разрешите тогда продолжать?
— Только не так.
На ‘Смелом’ подняли два сигнала. Сначала: ‘Спустить трап. Ваши лодки нарушили границу СССР’, а затем и второй: ‘Отвечайте. Вынужден решительно действовать’. Только тогда капитан подозвал толстяка в фетровой шляпе (как оказалось, переводчика) и заговорил, тыкая рукой то на палубу, то на берег.
— Господин капитан возражайт! — объявил толстяк. — Господин капитан находится достаточно далеко от берега.
— Ваши кавасаки проникли в запретную зону.
— Господину капитану это неизвестно.
— Вы произвели незаконный улов.
— Извините. Господин капитан не понимает вопроса.
— Захочет, поймет, — спокойно сказал Колосков. — Передайте ему так: кавасаки арестована. Подпишите акт осмотра.
Капитан улыбнулся и покачал головой, а толстяк, не ожидая ответа, закричал в мегафон:
— Господин капитан отрицает! Господин капитан не знает этого судна.
На палубе грянул смех. Ловцы, восхищенные находчивостью капитана, барабанили по железу деревянными гета и орали во всю глотку, выкрикивая по именам приятелей с кавасаки.
— Как это не ваша? — возмутился Сачков. — Товарищ лейтенант, разрешите, я клеймо покажу?
Он стал подтягивать кавасаки, чтобы показать надпись на круге, но Колосков тихо сказал:
— Отставить. Все равно, зона не наша. Малый вперед!
Мы молча отошли от высокого борта, а свежак, сильно накренивший японские пароходы, понес нам вдогонку крики и хохот. На носу ‘Осака-Мару’ загромыхала лебедка: травили цепь, чтобы якорь плотней лег на дно.
Колосков смотрел мимо краболова на берег. Дымка, почти всегда скрывавшая глубинные хребты, исчезла. Открылись дальние иссиня-белые конусы сопок — верный признак близкого шторма.
— Эк метет! — сказал Колосков, думая о чем-то другом. — А ведь, пожалуй, раздует. Баллов на восемь… А?
— Проскочим, — ответил боцман спокойно.
— А если на якорь?
— Однако выкинет… Грунт очень подлый.
— Именно… В ноль минут. Приготовьте десантные группы.
Гуторов все еще не мог понять, куда гнет командир.
— Одну?
— Нет, три. Все свободные от вахты могут отдыхать. Домино отберите, пусть спят.
И Колосков, утопив щеки в сыром воротнике, снова нахохлился, не замечая, что даже мартыны, тревожно курлыча, потянулись в дальние бухты, прочь от угрюмого моря.
В шесть часов вечера на кавасаки сорвало крышку машинного люка. Мотор захлебнулся, мотопомпа заглохла, и ‘Смелый’ взял арестованных на буксир.
Маленькая низкобортная посудина поплелась за нами, дергая трос, точно норовистая лошадь узду, — трое японцев едва успевали откачивать воду ковшами и донкой.
Буксировка сразу сбила нам ход. Легче проплыть сто метров в сапогах и бушлате, чем тащить кавасаки в штормовую погоду. Мы ползли, как волы, как баржа, как время в больнице, а ветер тормошил Охотское море и рвал парусину на шлюпках.
Было уже довольно темно, когда мы сдали кавасаки на морской пост возле реки Оловянной. Люди устали и озябли. Плащи, камковые бушлаты, даже тельняшки были мокры. За ужином один только Широких, вздыхая от сочувствия к ослабевшим, попросил добавочную банку консервов. Остальные по очереди откатились от холодной свинины с бобами.
— Баллов восемь верных, — грустно определил кок, убирая тарелки.
…Море пустело на наших глазах. Пароходы, принимавшие первую весеннюю сельдь, бросили погрузку и уходили штормовать. Лодки наперегонки мчались к заводам. Всюду на мачтах чернели шары — знаки шторма, и отчаянные камчатские курибаны, стоя по горло в воде, удерживали на растяжках кунгасы.
Нам предстояло провести всю ночь в море, так как западный берег Камчатки отличается отсутствием бухт и удобных заливов. На сотни километров размахнулся здесь низкий, тундровый берег с галечной кромкой, усеянный остатками шхун и позвонками китов.
Однако Колосков решил иначе. Потушив ходовые огни, мы снова повернули на юг и вскоре увидели огни пароходов. ‘Осака-Мару’ третью корпуса заслонял снабженца, поэтому казалось, что у берега стоит пароход необычайной длины. Все огни на ‘Осака-Мару’ были погашены, только на мачте, освещая то барабаны лебедок, то фигурки матросов, раскачивалась лампа в железном наморднике. ‘Осака-Мару’ поднимал на борт последние кунгасы своей огромной флотилии.
Темнота скрадывает расстояние, — вероятно, поэтому мне показалось, что пароходы подошли к берегу значительно ближе, чем прежде.
Я поделился своими соображениями с Колосковым.
— Так оно и есть, — сказал он одобрительно, — хомут спасли, а кобыла сгорела…
И тут же пояснил:
— …на ходу флотилию на борт не взять… Вот и решили сползти ближе к берегу. Благо, грунт крепче, да и мыс прикрывает.
— Значит?
— Только не спешите, — сказал Колосков, — определимся сначала…
На малых оборотах мы подошли еще ближе к заводу, и пока радист определялся по береговым ориентирам, лейтенант объяснил десанту задачу. На катере остается только бессменная вахта. Остальным предстояло подняться на пароход, отобрать управление и, обеспечив командные точки, ждать дальнейших распоряжений со ‘Смелого’ — ночью фонарем, днем флажками.
Предстояло захватить целый завод — человек пятьсот ловцов и матросов, возбужденных арестом кавасаки и, несомненно, чувствующих себя в безопасности на палубе корабля. Попытки арестовать краболова были и прежде, но каждый раз они заканчивались односторонними актами, судом над каким-нибудь шкипером и долгой дипломатической перепиской. Это была не легкая операция даже днем, а темнота сильно затрудняла задачу.
Мы решили подойти сначала к краболову и высадить десант с подветренного борта, пользуясь штормтрапами, по которым поднимались ловцы.
— Зря за оружие не хватайтесь, — сказал Колосков. — Стойте лицом. Помните, что японцы всегда на спину бросаются. А главное — выдержка. Пуля не гвоздь — клещами не вытащишь.
Колосков был прав: ветер оказался нашим союзником. Краболов мог выйти в море, только подняв на борт флотилию, а сделать это при сильной волне и шквалистом зюйде было трудно даже для опытных моряков. Лодки жались к наветренному борту, тросы трещали и рвались, а те, кому удалось оторваться от воды раньше других, раскачивались в воздухе, вырывая из рук матросов оттяжки. На наших глазах погибли два больших пятитонных кунгаса. Один затонул, ударившись о борт ‘Осака-Мару’, другой, поднятый до уровня палубы, сорвался с гака и рухнул в воду с десятиметровой высоты.
Мы подошли к ‘Осака-Мару’ с наветренного, ничем не освещенного борта. Шквал накренил пароход с такой силой, что наружу вышла крашенная суриком подводная часть. Оголенный винт медленно хлестал по воде, — видимо, капитан, не надеясь на якоря, удерживал ‘Осака-Мару’ машиной.
Когда мы подошли к краболову, погрузка ловцов была уже закончена и штормтрапы подняты на борт.
Лейтенант приказал подняться по выброске. Нас то подбрасывало так, что открывалась вся палуба краболова, то уносило далеко вниз, к подножию борта, глухого и высокого, точно крепостная стена.
Все кранцы были вывешены вдоль причального бруса, шесть краснофлотцев веслами и футштоками отталкивали ‘Смелый’ от краболова. И все-таки временами наш катер вздрагивал и трещал так, что поеживался даже Широких.
Наконец боцману удалось закинуть на тумбу петлю.
Прыжок вверх. Удар плечом о борт. Море, взлетевшее за нами вдогонку, и мы вдвоем с Гуторовым уже вытаскивали на палубу ‘Осака-Мару’ старательно пыхтящего мокрого Косицына… Зимин и Широких поднялись последними. ‘Смелый’ — ореховая скорлупа рядом с ‘Осака-Мару’ — прыгал далеко внизу.
— Следить за семафором! — крикнул Колосков. — Якоря не снима-а…
Больше мы ничего не слышали. Катер отлетел куда-то в сторону. Рявкнула и обдала пылью волна. Мы кинулись наверх, на ходовой мостик, чтобы захватить радиорубку и управление кораблем.
Все это произошло настолько быстро, что некогда было даже перевести дыхание. Когда капитан поднялся на мостик, все было кончено: Широких скручивал проволокой петли на дверях радиорубки, а переговорная труба доносила голос Косицына, наводившего порядок в машине. Он сообщал, что главный механик от непривычки немного психует, а все остальные в порядке. Пару хватает, кочегары на месте.
Капитан бегал рысцой от борта к борту, ожидая конца разговора. Я с трудом узнал старичка — он был затянут в черный китель с поперечными эполетами, а два ремня вперехлест и сбившаяся набок большая фуражка придавали ему несуразно воинственный вид.
— А вам что здесь нужно? — спросил боцман и закрыл трубу пробкой.
Капитан был испуган и взбешен. Он открыл штурманский столик и, ворча, стал тыкать в карту длинным ногтем. Выходило, что ‘Осака-Мару’ стоит чуть ли не в десяти милях от берега.
— Господин капитан считает поведение пограничной стражи ошибочным, — пояснил переводчик.
— Дальше, дальше, — сказал Гуторов скучным голосом, — это нам известно.
— Господин капитан предупреждает о тяжелых последствиях.
— Благодарю… Это каких же?
— Господин капитан приказывает оставить корабр…
— Ну так вот что, — сказал Гуторов, рассердясь, — приказываю тут я. Юкинасайте в кубрик… Айда назад… Подпишем без вас.
Краболов спал, когда мы спустились на заводскую площадку. Низкий железный зал без иллюминаторов, с чугунными столбиками посредине, казался бескрайним. Резиновые ленты, уставленные консервными банками, тянулись от чанов к закаточным станкам-автоматам. В глубине зала высились черные, еще горячие автоклавы, похожие на походные кухни.
Всюду виднелись следы только что обработанного улова: в стоках, вдоль бортов, краснела крабовая скорлупа, из темноты тянуло острым, чуть терпким запахом сырца, а на шестах в сушилке висели сырые халаты.
Вслед за нами, бормоча что-то непонятное, шел переводчик. Но мы не нуждались в объяснениях — тысячи полуфунтовых банок, готовых к отправке, лежали на складе.
Широких взял одну из них и стал разглядывать этикетку. Огненный краб карабкался на снежную сопку, держа в клешне медаль с названием фирмы. Ниже было написано: ‘Madе in Japan’.
Видя, что Широких с трудом разбирает незнакомую надпись, переводчик помог:
— Это… сделано в Японии…
— Украдено в СССР, — поправил Гуторов сухо.
— Извинице… не понимау… Чито?
— А это вам судья разъяснит…
Мутное, теплое зловоние просачивалось в цехи из трюмов корабля. И чем дальше отходили мы от железной, чисто вымытой коробки завода, тем навязчивей становился густой смрад.
Два крытых перехода, устланных деревянными решетками, соединяли завод с кормовыми трюмами. Конец правого коридора замыкала подвешенная на рельс железная дверь. Гуторов отодвинул ее в сторону, и мутная, застарелая вонь хлынула нам навстречу.
Мы стояли на краю кормового трюма, превращенного в общежитие ‘рыбаков’. Четыре яруса опоясывали глубокий колодец, на дне которого смутно проступали бочки и ящики.
Люди спали вповалку на нарах, прикрытые пестрым тряпьем. Всюду виднелись разинутые рты, усталые руки, голые торсы, блестевшие от испарины. Сон был крепок. Даже рев вентиляторов, даже тяжкие удары воды, от которых гудела громада завода, не могли разбудить ‘рыбаков’. Очевидно, хозяева экономили свет — два карбидовых фонаря мерцали далеко, на дне корабля. А все этажи, наполненные храпом, бормотаньем, влажным теплом сотен людей, и бочки в глубине трюма, и тусклые огни, и тряпье на шестах раскачивались мерно и сильно, точно железная люлька, которую с присвистом и хохотом качает штормяга.
Мы вернулись на мостик и стали ждать семафора со ‘Смелого’. Между тем ветер повернул ‘Осака-Мару’ кормой к берегу. Море с шумом мчалось мимо нас, гребни с разбегу взлетали на палубу, и брызги, твердые, как пригоршни камней, стучали по брезентовому козырьку перед компасом.
Справа, в пяти кабельтовых от краболова, чернел низкий корпус снабженца, слева, вдоль берега, далеко на север уходили огни рыбалок и консервных заводов. На шестах у приемных площадок тревожно светились красные фонари — берег отказывался принимать катера и кунгасы. Ходовых огней ‘Смелого’ мы никак не могли различить, — очевидно, катер укрылся от ветра за бортом парохода.
— Интересно, во сколько тут побудка? — спросил Гуторов.
— Вероятно, в шесть, — сказал я, — а какая нам разница?
— Вопить будут… А может, и хуже, если спирта дадут…
— А если не выпускать?
— Нельзя… гальюн на корме.
Я разделял опасения боцмана. Одно дело, когда на крючок попадает плотва, и другое, когда удилище гнется и трещит под тяжестью пудового сома. Никогда еще ‘Смелый’ не задерживал краболовов. Целый поселок — полтысячи голодных, озлобленных качкой и нудной работой парней — дремал в глубине ‘Осака-Мару’, готовый высыпать на палубу по первому гудку парохода.
Один Широких не выказывал признаков беспокойства. Он стоял за штурвалом и медленно жевал хлебную корку. Вероятно, он нисколько не удивился бы, попав в боевую рубку японского крейсера.
— Как-нибудь сговоримся, — сказал он спокойно.
На рассвете подошел ‘Смелый’. Ныряя в воде, словно чирок, он приблизился к нам на полкабельтовых и подал флажками приказ: ‘Снимитесь с якоря. Следуйте мной. Случае тумана держитесь зюйд 170ь. Траверзе мыса Сорочьего встретите ‘Соболя’. Будьте осторожны командой’.
Боцман ‘Осака-Мару’ нехотя вызвал матросов. Пятеро парней в белых перчатках шевелились так, точно в жилах у них вместо крови текла простокваша.
Боцман зевал, матросы почесывались. Через каждые пять минут цепь останавливалась, и лебедчик, чмокая языком, ощупывал поршень. Глядя на эту канитель, Гуторов возмущенно сопел. Наконец, якорь был выбран, и боцман скомандовал: ‘Малый вперед!’
…Через два часа мы подошли к мысу Сорочьему. Шторм стих так же внезапно, как начался. Сразу погасли гребни. Свист, улюлюканье, хохот ветра, стоны дерева, треск тугой парусины, хлеставшей железо наотмашь, стали смолкать, и вскоре дикий джаз заиграл под сурдинку. Славный знак: березы на сопках расправили ветви, голодные топорки и мартыны смело летели из бухт в открытое море.
Возле мыса Сорочьего к нашему каравану примкнул катер ‘Соболь’. Это дало нам возможность усилить десант. Трое краснофлотцев были переброшены на снабженец, пять — на ‘Осака-Мару’. Кроме того, Колосков высадил на краболов нашего кока, исполнявшего во время операций обязанности корабельного санитара. По правде сказать, мы не ждали пользы от Кости Скворцова. То был маленький, безобидный человечек, разговорчивый, как будильник без стопора. С одинаковой страстью, схватив собеседника за рукав, рассуждал он о звездах, о насморке, о политике Чемберлена или собачьих глистах. Нашпигованный разными историями до самого горла, кок болтал даже во сне.
— Вот это посудина! — закричал он, вскарабкавшись на борт ‘Осака-Мару’. — А где капитан? Молчит? Ну, понятно… Знает кошка… Лейтенант здорово беспокоился, как бы чего не вышло с ловцами… Сколько их? Тысяча? А? Я полагаю, не меньше… Косицын в машине? Травит, конечно! Бедный парень… Я думаю, из него никогда не выйдет моряка…
Увидев в руках кока тяжелую сумку, Широких сразу оживился.
— Значит, кое-что захватил?
— Для тебя? Ну, еще бы, — ответил с гордостью Костя.
Он открыл сумку и показал нам пачку бинтов, бутыль с йодом и толстый резиновый жгут.
— Ешь сам! — сказал Широких, обидясь.
К счастью, у Скворцова отлично работали не только язык, но и руки. Быстро отыскав камбуз, он потеснил японского кока и принялся колдовать над плитой.
Наш караван растянулся миль на пять. Впереди, отряхиваясь от воды точно утка, шел ‘Смелый’, за ним ползли черные утюги пароходов, и в конце кильватерной колонны, чуть мористее нас, светился бурун катера ‘Соболь’.
Туман, провожавший нас от Оловянной, перешел в дождь. Радужная мельчайшая изморось оседала на палубу, на чехлы шлюпок, на брезентовые, сразу задубевшие плащи. Слева по борту тянулся ровный западный берег Камчатки с тонкими черными трубами заводов и крытыми толем навесами. Справа лениво катились к горизонту рябые от дождя складки воды.
Мы двигались вдоль самого оживленного участка Камчатки. Шторм стих, и тысячи лодок спешили в море, к неводам, полным сельди. Некоторые проходили так близко, что видно было простым глазом, как ловцы машут руками, приветствуя нас.
На одной из кавасаки рулевой, служивший, видимо, прежде во флоте, бросил румпель и передал нам ручным телеграфом:
‘Поздравляем богатым уловом’.
В самом деле, улов был богат. Первый раз мы вели в отряд не воришку кавасаки, не рыбацкую шхуну, а целый заводище, на палубе которого разместится сто таких катеров, как ‘Смелый’ и ‘Соболь’.
Мокрая палуба ‘Осака-Мару’ по-прежнему была пуста. Видимо, японцы свыклись с мыслью об аресте и решили не обострять отношений, только матрос и второй помощник капитана — оба в желтых зюйдвестках и резиновых сапогах — прохаживались вдоль правого борта, поглядывая то на катер, то на белый конус острова Шимушу, едва различимый в завесе дождя. Чего они ждали? Встречного японского парохода, кавасаки, полицейской шхуны, которая постоянно бродит вблизи берегов Камчатки, или просто следили за нами? Время от времени матрос подходил к рынде, укрепленной на фок-мачте, и отбивал склянки.
За всю вахту офицер и матрос не обменялись ни одним словом. Оба они держались так, как будто на корабле ничего не случилось. Офицер позевывал, матрос стряхивал воду с брезентов и поправлял на лодках чехлы.
Равнодушие японцев, шум винта, ровный, сильный звук колокола — все напоминало о спокойной, размеренной жизни большого корабля, которую ничто не может нарушить. Но каждый раз, точно отвечая ‘Осака-Мару’, к нам долетал ясный, стеклянно-чистый звук рынды нашего катера.
…Было шесть утра, когда мы, наконец, подошли к мысу Лопатка и стали огибать низкую каменистую косу, отделяющую Охотское море от Тихого океана.
Сквозь шум моря и дождя доносилось нудное завывание сирены. Берег был виден плохо, и я, чтобы не наломать дров, стал отводить ‘Осака-Мару’ в сторону от камней.
В этот момент Широких толкнул меня под локоть.
Справа по носу наперерез нам шли два японских эсминца. Они выскочили из-за острова Шимушу, где, очевидно, караулили нас после депеши краболова, и теперь неслись полным ходом, точно борзые по вспаханному полю.
Одновременно с появлением военных кораблей на палубу ‘Осака-Мару’ стали высыпать ‘рыбаки’. Никогда я не думал, что краболов может вместить столько народу. Они лезли из трюмов, бортовых надстроек, спардека, изо всех щелей и вскоре заполнили всю палубу, от кают-компании до носового шпиля. Передние махали эсминцу платками, задние становились на цыпочки, влезали на лебедки, винты, на плечи соседей. И все вместе орали что было мочи… Палуба походила бы на базар, если бы не обилие коротких матросских ножей и угрожающие лица ловцов. Все они, задрав головы, с любопытством поглядывали на нас.
Я взглянул на свой катер. Скорлупа, совсем скорлупа, а пушчонка — игла. Но сколько достоинства! Он шел, не прибавляя и не убавляя хода, и как будто вовсе не замечал сигналов, которые ему подавал головной миноносец (что делалось на ‘Соболе’, я не видел, так как его закрыл правый борт мостика).
Гуторов, обходивший посты, быстро поднялся наверх и теперь старался разобрать сигналы с эсминца.
‘Стоп машину… Лягте… Лягте… немедленно дрейф!’
— Вот пижоны! — сказал с возмущением Костя. — Смотрите! Да что они, спятили?
На обоих эсминцах с носовых орудий снимали чехлы.
Узкие, с косо срезанными мощными трубами, острыми форштевнями, с бурунами, поднятыми выше кормы, хищники выглядели весьма убедительно. Ловко обойдя наш небольшой караван, они сбавили ход и пошли рядом, продолжая угрожающий разговор:
‘Почему захватили пароходы? Считаете своим призом?’
Я взглянул на ‘Смелый’. Молчание. Палуба пуста. На пушке чехол. Колосков расхаживал по мостику, заложив руки за спину.
— Почему мы не отвечаем? — спросил Костя, волнуясь. — Смотрите, орудийный расчет на местах…
— Правильно не отвечаем, — сказал боцман.
— Почему же? Ведь у нас даже не сыграли тревоги.
— Правильно не сыграли, — повторил боцман.
Эсминец подошел к ‘Смелому’ на полкабельтовых. Были отлично видны лица матросов, стоявших у пушек и торпедных аппаратов.
— Это же очень серьезно, — сказал Костя, волнуясь. — Что они делают? Это пахнет Сараевом (весною он прочел мемуары Пуанкаре и теперь напоминал об этом на каждом шагу).
— То Сараево, а то Камчатка, — резонно ответил Широких.
— Это выстрел Принципа. Конфликт! Боюсь, мы развяжем такое…
— А ты не бойся.
Не получив ответа, эсминец вышел вперед, на наш курс, и попытался подставить корму под удар ‘Смелого’. Колосков, повернув влево, сбавил ход, эсминец оторвался, потом снова встал на дороге. ‘Смелый’ повернул вправо.
Так зигзагами, то делая резкие развороты, то почти застопоривая машины, они прошли девять миль. На нашем языке это называлось игрой в поддавки.
В это время второй миноносец шел рядом с ‘Осака-Мару’, беспрерывно подавая один и тот же сигнал: ‘Возвращать пароход’, ‘Возвращать пароход’.
Все население ‘Осака-Мару’ толпилось на палубе. Матросы в ярко-желтых спецовках, подвижные, горластые кунгасники, ловцы в вельветовых куртках и резиновых сапогах, мотористы флотилии, лебедчики, рулевые, щеголеватые кочегары, резчики крабов с руками, изъеденными кислотой, — все они, одуревшие в душном трюме, азартно обсуждали шансы катеров и эсминцев.
Игра в поддавки не дала результата. Тогда, сбавив ход, эсминцы подошли к ‘Смелому’ с обоих бортов и так близко, как будто собирались сплюснуть маленький катер.
‘Соболь’ все время замыкал караван. Увидя новый маневр японцев, он тотчас вышел вперед и сыграл боевую тревогу.
На правом эсминце подняли сигнал: ‘Предлагаю командирам катеров явиться для переговоров’. ‘Смелый’ ответил: ‘Разговаривать не уполномочен’.
Минут десять все четверо шли кучно, образовав что-то вроде креста с отпиленной вершиной, за которым зигзагами тянулась пенистая дорога. Затем эсминцев точно пришпорили. Они рванулись вперед и, сильно дымя, пошли к северу.
Костя, заметно притихший во время эволюции эсминцев, снова оживился.
— Ага! Ваша не пляшет! — закричал он, торжествуя. — А что я говорил? Главное — выдержка! Уходят… Чес… слово, уходят!
— Не думаю, — сказал боцман серьезно.
Толпа стала нехотя расходиться.
Набежал туман и закрыл буруны миноносцев. Вскоре исчез и ‘Смелый’. Нос краболова с массивными лебедками и бортовыми надстройками лежал перед нами неподвижный и черный, точно гора.
Сбавив ход, мы стали давать сигналы сиреной. Судя по звуку, берег был не дальше двух миль — эхо возвращалось обратно на девятой секунде.
…Обедали плохо. Консервы, которые Скворцов разогрел в камбузе, издавали резкое зловоние. В одной из банок Широких нашел кусок тряпки и стекло, я вытащил обмылок.
— Вы отходили от плиты? — спросил Гуторов.
— Нет… то есть я только воды накачал.
— Тогда ясно… Выкиньте за борт.
Днем мы ели шоколад и галеты, вечером галеты и шоколад. Никто не чувствовал голода, но всем сильно хотелось спать: сказывались качка и тридцать часов вахты.
Караван продолжал подвигаться на север. Через каждый час ‘Смелый’ возвращался назад и заботливо обходил пароходы. Я все время видел на мостике клеенчатый капюшон и массивные плечи Колоскова. Когда он отдыхал, неизвестно, но сиплый басок его звучал по-прежнему ровно. Лейтенант все время интересовался работой машины и предлагал почаще вытаскивать Косицына на свежий воздух.
Эсминцы ждали нас возле острова Уташут. Заметив караван, они разом включили прожекторы. Два голубых длинных шлагбаума легли на воду поперек нашего курса. Миновать их было нельзя. Один из прожекторов встретил ‘Смелого’ и тихонько пошел вместе с катером к северу, другой стал пересчитывать суда каравана. Добежав до ‘Соболя’, он вернулся обратно и ударил в лоб ‘Осака-Мару’
Свет был так резок, что я схватился рукой за глаза. Вести корабль, ориентируясь на головной катер, стало почти невозможно. Я не видел ни берега, ни сигнальных огней. Все по сторонам дымного голубого столба почернело, обуглилось. Передо мной на уровне глаз, вызывая резкое раздражение, почти боль, висел зеркальный, нестерпимо сверкающий диск.
Весь корабль был погружен в темноту. Один только мостик, накаленно-белый, высокий, выступал из мрака. Это сразу поставило десантную группу в тяжелое положение. Каждое наше движение, каждый шаг были на виду миноносцев и населения ‘Осака-Мару’.
Японцы это отлично учитывали. В течение получаса они разглядывали нас в упор, изредка отводя луч на корму или на нос. От сильного света у меня стали слезиться глаза. Тогда Гуторов приказал бросить управление и перейти на корму к запасному штурвалу. На мое место, чтобы не вызывать подозрения, стал Широких. Минут десять мы радовались, что перехитрили эсминец, но луч быстро перебежал на корму и нащупал меня за штурвалом. Я был вынужден снова вернуться на мостик под конвоем луча.
Так возникла у нас маленькая маневренная война с перебежками, маскировками, взаимными хитростями и уловками, война, в которой огневую завесу заменял свет прожектора.
Прячась за шлюпками, скрываясь между вентиляционными трубами и надстройками, я перебегал от штурвала к штурвалу, и вслед за мной огромными прыжками мчался голубой мутный луч.
Вскоре мне стало казаться, что с эсминца видны мои позвонки под бушлатом. Свет бил навылет. Он заглядывал в глаза сквозь сомкнутые веки, искал, преследовал, жег. В течение нескольких часов десантную группу не покидало мерзкое ощущение дула, направленного прямо в лоб.
Силясь рассмотреть катушку компаса, я невольно думал, как славно было бы дать пулеметную очередь… одну… коротенькую… прямо по зеркалам, в наглый, пристальный глаз.
В два часа ночи прожектор погас, и мы услышали стук моторки. Два офицера с эсминца пытались подняться по штормтрапу, который им выбросил кто-то из команды. Их отогнали от левого борта, но они тотчас перешли на правый и стали кричать, вызывая капитана ‘Осака-Мару’.
Мы не могли сразу помешать разговору, так как капитан отвечал офицерам через иллюминатор своей каюты. ‘Гости’ на чем-то настаивали, старичок говорил односложно:
— А со-дес… со-со… А со-дес со-со…
Катер отошел только после троекратного предупреждения, подкрепленного клацаньем затвора.
— Эй, росскэ! — закричали с кормы. — Эй, росскэ, худана! Иди, дурака, домой…
— Дикой, однако, народ, — сказал Широких с презрением, — ни тебе деликатности, ни понятия…
Наступила тишина. Караван двигался в темноте, казавшейся нам особенно густой после резкого света прожекторов.
Море слегка фосфоресцировало. Две бледно-зеленые складки расходились от форштевня ‘Осака-Мару’ и гасли далеко за кормой. От мощных взмахов винта далеко вниз, в темную глубину, роями убегали быстрые искры. Млечный Путь рождался из моря, полного искр, движения, пены, слабых летучих огней, пробегающих в глубине.
Впечатление портили японские эсминцы. Потушив огни, хищники настойчиво шли вместе с нами на север. Впрочем, теперь они не пытались завести разговор с краболовом.
Мы уже начали привыкать к опасным соседям, как вдруг с головного эсминца взлетела ракета. Одновременно на краболове и снабженце потух свет.
— В чем дело? — крикнул вниз Гуторов.
Никто не ответил.
— В машине!
— Уо… а-га-а-а… — ответила трубка.
Что-то странное творилось внизу. Кто-то громко приказывал. Ему отвечали нестройно и возбужденно сразу несколько человек…
Пауза… Резкий оклик… Два сильных удара в гулкую бочку… Крик, протяжный, испуганный, почти стон… Грохот железных листов под ногами. И снова долгая пауза.
— В машине!
На этот раз трубка ответила голосом нашего моториста.
— Ушли, — объявил Косицын.
— Кто?
— Все ушли… сволочи…
Мы кинулись вниз, в темноту, по горячим трапам, освещенным сбоку ‘летучей мышью’.
Внизу было тихо. Из темноты тянуло кислым пороховым дымком.
— Я здесь, — объявил Косицын.
Сидя на корточках около трапа, он стягивал зубами узел на левой руке. Возле него на полу лежал наган.
— Ушли, — сказал он, морщась, — через бункер ушли.
Дверь в кочегарку была открыта. Четыре топки, оставленные японскими кочегарами, еще гудели, бросая отблески на большие вертикальные шатуны, уходившие далеко в темноту.
Зимин, голый по пояс, бегал от одной топки к другой, подламывая ломом раскаленную корку.
На куче угля лежал мертвый японец в короткой синей куртке с хозяйским клеймом на спине. Минут пять назад он спустился на веревке по вентиляционной трубе и напал на Косицына сбоку в то время, как тот пытался уговорить кочегаров.
Удар ломиком пришелся в левую руку: от кисти к локтю тянулась рваная, еще мокрая рана…
— Что я мог сделать? — спросил Косицын, точно оправдываясь.
— Правильно, правильно, — сказал боцман, хотя было видно, что и он смущен неожиданным оборотом.
Я закрыл мертвого брезентом, а Гуторов перевязал Косицыну руку.
Пройти по палубе на нос или корму, где находились четверо краснофлотцев, уже было нельзя. Наши посты превратились в островки, отрезанные от срединной части корабля.
Стало светать. Кучки ловцов слились в одну глухую шумящую толпу, она беспокойно ворочалась, сжатая мостиком и высокой надстройкой на баке.
Ловцы, вылезающие из трюмов, напирали на стоящих впереди, некоторые вскакивали даже на плечи соседей, а все вместе, подогреваемые крикунами, вели себя все более и более угрожающе.
Кто-то застучал по палубе деревянными гета — толпа поддержала обструкцию грохотом, от которого загудела железная коробка парохода.
Смутное чувство большой, неотдалимой опасности охватило меня. Так бывает, когда вдруг темнеет вода и зябкая дрожь — предвестница шквала — пробегает по морю.
Я взглянул на товарищей. Боцман упрямо разглядывал берег, мрачноватый Широких — компас, Костя — пряжку на поясе.
Все они делали вид, что не замечают толпы.
— Что же теперь будет? — спросил Костя тревожно. — Ведь это очень серьезно… Надо как-то их успокоить… сказать… Смотрите — ножи… Это бунт.
Был виден уже маяк Поворотный, когда головной эсминец поднял сигнал:
‘Руки назад держать не могу. Принимаю решительные меры от имени императорского правительства’.
Одновременно второй эсминец поставил дымовую завесу и дал выстрел из носового орудия. На обоих катерах сыграли боевую тревогу. ‘Смелый’ ответил: ‘В переговоры не вступаю. Немедленно покиньте воды СССР’.
С этими словами он развернулся и полным ходом пошел навстречу эсминцу. Не знаю, на что надеялся лейтенант, но чехол с единственной пушки был снят и орудийный расчет стоял на местах. Следом за ‘Смелым’, осев на корму, летел ‘Соболь’.
Больше я ничего разглядеть не успел. Едкое желтое облако закрыло катера и скалу с чугунной башенкой маяка.
— Надо действовать! Смотрите, они лезут на бак!
— Тише, тише, — сказал Гуторов.
Он глядел мимо заводской площадки на бак, где находились краснофлотцы Жуков и Чащин. Утром мы еще сообщались с носовым постом, пользуясь перекидным мостиком, укрепленным над палубой двумя штангами. Теперь мостик был сброшен возбужденной толпой. Человек полтораста, подбадривая друг друга свистом и криками, напирали на высокую железную площадку, где стояли двое бойцов.
Им кричали:
— Худана. Росскэ собака!
— Эй, баршевика!.. Слезай!