Гладиатор нашего времени, Иванов Андрей Максимович, Год: 1862 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 58 минут(ы)

Скачать в PDF

Скачать в FB2

ГЛАДІАТОРЪ НАШЕГО ВРЕМЕНИ.

СЦЕНЫ.

ДЙСТВУЮЩІЯ ЛИЦА:

Воротиловъ.

Докторъ.

Чибисовъ.

Маша.

Арина Ивановна.

Соничка, дочь Чибисова, лтъ восьми.

Два жандармскихъ офицера.

Полийіймейстеръ.

Швейцаръ.

Дворникъ.

Жандармы, слуги и проч.

I.
НЕВСКІЙ ПРОСПЕКТЪ.

Два мальчика (перетираютъ окна магазина).

1-й Мальчикъ.— Ну, ну, три знай, полно-те звать-то! Мало спалъ? Какъ бы хозяинъ трпку не задалъ.

2-й Мальчикъ,— Такъ я и дался ему!

1-й Мальчикъ.— ‘Дашься, какъ за хохолъ возьметъ.

2-й Мальчикъ.— Да, такъ-таки и взять ему: руки еще не выросли… Я ему удеру штуку.

1-й Мальчикъ.— Ужь ты удерешь! Такъ, небось, заорешь, что и съ толкучки народъ сбжится… Знаю я тебя.

2-й Мальчикъ.— Я ему удеру штуку — будетъ почесывать правую руку! Время деньги сгребать, да нчего будетъ считать….

1-й Мальчикъ.— Ну, ужь ловокъ больно! Не на того напалъ.

2-й Мальчикъ.— А вотъ, дай срокъ: я ему подведу мину… Ай-ай! экое богатство! Глянь-ка, глянь-ка сюда: вотъ барыни-то запляшутъ!

1-й Мальчикъ.— Да что имъ длать-то, какъ не плясать? Пить, сть — готовое: налась, напилась, расфуфырилась — и пошла хвостомъ вертть… Этимъ манеромъ и торговля вся держится.

2-й Мальчикъ. Ужь что и говорить! Все пустошь одна, турусы на колсахъ: купить — дай тысячу, а продать — и пятьдесятъ напросишься… Одначе, смотри и тутъ надо умючи вести дло?

1-й Мальчикъ.— Оно такъ… Да что, велика ли наука! Разставляй только повальяжнй… чтобъ въ глаза бросаюсь. Идетъ какая — и глянетъ, ну, а тамъ, поглядитъ, поглядитъ — и не утерпитъ…

2-й Мальчикъ.— Гд имъ утерпть!

1-й Мальчикъ.— Любопытство такое, что смхъ беретъ! Помнишь, третьеводня… да нтъ, тебя, кажись, не было. Глядимъ въ окно — идетъ этакая, вся расфуфыриная… такая-то пава, что Фу-ти, канальство: сторонись да прочь поди! Михей Петровичъ, какъ увидлъ ее, чуть плясать не пустился: ‘Ахъ, барыня, сударыня’… Да ты слушай, что выйдетъ: остановилась она, глядитъ… То съ того боку зайдетъ, то съ другаго… а потомъ и въ магазинъ… Тутъ ужь совсмъ въ нашихъ рукахъ, такъ не выйдетъ. Глядимъ — то то возьметъ, то другое… Глазнки разгорлись, да такъ и бгаютъ… Одна браслетка ей наибольше полюбилась — смекаемъ. Вертитъ, вертитъ еNo въ рукахъ — и такъ и этакъ, то наднетъ, то сниметъ — и все передъ зеркаломъ, а сама такъ и таетъ, такъ и таетъ, только слюнки не текутъ… малина! А тутъ мусье влетаетъ, да прямо къ ней: ‘Тра-ла-ла-лау’.— ‘Лу-лу-лу-лу’… Пошли тарабарить. ‘Сколько стоитъ?’ а самъ ужь и надваетъ ей на руку и пальчики у ней цалуетъ… то чуть на мст устоялъ: экая благодать! И гусь, видитъ, лапчатый, и линія подошла, да какъ заломитъ, ально намъ страшно стало! Самъ мусье поморщился и съежился, одначе ничего:, вынулъ бумаашикъ и отсчиталъ денежки… ‘Тра-ла-ла-ла’, ‘лу-лу-лу-лу’ — и пошли изъ магазина: должно полагать, снюхались.

2-й Мальчикъ.— Какъ не снюхаться! штука хорошая… А лупоглазую-то какъ міл обмишулили, что съ Мишелемъ какимъ-то приходила’.. помнишь? Уморушки!

І и Мальчикъ.— Много ихъ, лупоглазых-то! Ну что ты, совсмъ готовъ?

2-й Мальчикъ.— А куды торопиться? Вонъ глянь-ка, глянь-ка, какой идетъ: у-у, сердитый! Угадай, какого сорту? (Показывается Воротиловъ).

1-й Мальчикъ.— А кто его знаетъ! На мазурика, никакъ, непохожъ.

2-й Мальчикъ.— Нтъ, непохожъ.

1-й Мальчикъ.— И не баринъ?

2-й Мальчикъ.— Какой чортъ баринъ! Шляпенка — охъ! сертучишко — плохъ: пригрй насъ Богъ!

1-й Мальчикъ.— И вдь не лакей какой-нибудь?

2-й Мальчикъ.— Нтъ, не лакей.

1-й Мальчикъ.— Должно полагать, петля какая ни-на-есть?

2-й Мальчикъ.— Можетъ, и петля.

1-й Мальчикъ.— Или затычка?

2-й Мальчикъ.— Можетъ, и затычка.

1-й Мальчикъ.— А можетъ… Онъ остановился и говоритъ что-то… Послушаемъ.

Воротиловъ.— Шумъ, громъ, толкотня… И чиновники и барышники, и шарманщики и карманщики, и всякаго рода негодяи — вс на бездлье поднялись! Пошли скалить зубы и гримасничать, да другъ-другу ноги подставлять… О черти! Вотъ онъ гд, настоящій-то адъ! Что ни домъ — вертепъ осужденныхъ, каждое окно — око демона, слдящаго за своею добычей, каждая дверь — пасть, поглощающая все, что есть человческаго въ душ каждаго человка! А вокругъ — туманъ и туманъ, непроглядный туманъ… И въ немъ, въ этомъ гадкомъ туман, сотни тысячъ человческихъ существъ плаваютъ и копошатся, какъ инфузоріи въ стакан болотной воды: и давятъ другъ-друга, и пожираютъ другъ-друга — какъ только они не захлебнутся этою мерзостью! Кажется, и девяти часовъ, нтъ, а ихъ черти подняли на ноги.

2-й Мальчикъ.— Эге! Да онъ того…

1-й Мальчикъ.— Того… англичанинъ, поди?

2-й Мальчикъ.— И то, поди, англичанинъ. У нихъ, сказываютъ, никого не отличишь: что попъ, что баринъ, что лакей аль купецъ… И все такіе… у-у! на кулакахъ важнйшимъ манеромъ дерутся…

1-й Мальчикъ.— А что имъ длать? дерутся.

Воротиловъ.— Вы что тутъ длаете?

1-й Мальчикъ.— Что длали — сдлали, а больше ни о чемъ васъ не спросили.

Воротиловъ.— А успли ужъ капканы разставить? На какихъ это зврей?

2-й Мальчикъ.— Какіе навернутся, только волковъ мы не ловимъ…

Воротиловъ.— Волковъ не ловите… Что жь, боитесь?

1-й Мальчикъ.— А чего намъ бояться?

2-й Мальчикъ.— Не съ руки, не годятся.

Оба (смясь, вскакиваютъ съ подмостокъ къ и бгутъ дверямъ).— Ату, эту его! (Скрываются.)

Воротиловъ.— Бойкіе мальчишки. Какъ, подумаешь, бездльничество рано развиваетъ людей!

Булочникъ.— Калачи, калачи… горячіе калачи! Господинъ, купите калачиковъ.

Воротиловъ.— Тебя… мн не нужно.

Булочникъ.— Какъ, то-есть, меня?

Воротиловъ.— Ты — калачъ, только не на мои зубы.

Булочникъ.— Калачъ? какой я калачъ?

Воротиловъ.— Тртый и черствый… Но это ничего: хозяинъ твой не побрезгуетъ скушать тебя съ чайкомъ въ харчевн.

Булочникъ.— Какъ это, господинъ, скушаетъ… Что это вы говорите?

Воротиловъ. Я говорю, что ты калачъ, а не калачъ, такъ корыто, въ которомъ мсится тсто для калачей. Что выпучилъ глаза? Ты бы лучше сходилъ помыться.

Булочникъ.— Эхъ, рехнулся баринъ! (Уходитъ).

Барышникъ (съ платьемъ). Купите, баринъ: пальто теплое, на ват, важнйшее пальто: трико аглицкое, воротникъ бобровый — недорого возьму.

Воротиловъ. Ты его съ кого снялъ?

Барышникъ.— Намъ съ кого не снять, только бъ деньги взять.

Воротиловъ.— Я не любитель мертвечины: поищи охотниковъ для нея между собаками.

Барышникъ.— Самъ-то ты, я вижу, собака не послдняя. Что носъ-то дерешь — ни шиша не возьмешь! (Уходитъ).

Мальчикъ (съ сапогами въ рукахъ).— Баринъ, купите: съ графской ножки, подержаны немножко… Ай-да сапожки!

Воротиловъ.— Кто тебя воровать выучилъ?

Мальчикъ.— Нужда-ттка да отцовская плетка. Наука немудреная, учителямъ не надо денегъ платить. Куда ни пошелъ — работу нашелъ: дло скорое и скорое — деньги сами въ ротъ валятся… Купите, что ли?

Воротиловъ.— Куплю, куплю… тогда, когда ты будешь на висилиц болтаться.

Мальчикъ.— Долгонько же мн дожидаться! (Уходитъ).

Старуха.— Подайте, батюшка, ради-Христа.

Воротиловъ — Что тебя сдлало пьяницей?

Старуха.— Охъ, родимый, длинна исторія… долго разсказывать.

Воротиловъ (даетъ ей монету).— Ну, и не разсказывай: ступай и похорони ее въ кабак.

Старуха (крестясь).— Охъ, царь небесный! Нон знать и добры одни бдные. Врно, онъ самъ, голубчикъ, испиваетъ, знаетъ нужду — оттого и добрый такой (Уходитъ).

Разнощикъ газетъ.— Баринъ, купите: свжій, только изъ типографіи… Пять копеечекъ листъ, а куды-какъ рчистъ: недлю смяться, а въ годъ не уняться! (Уходитъ).

Воротиловъ.— Что за мерзость! Скоро на все печатное нельзя будетъ смотрть безъ омерзнія!

Два чернорабочихъ (на-весел, оба поютъ).

Хлысть, хлысть, похлыбысть — набулындалася:

Что и знала, надвигала — и умызгалася…

1-й Чернорабочій.— Глянько-съ, глянько-съ, мазурикъ стоитъ.

2-й Чернорабочій.— Много ихъ есть, всхъ не перечесть! Что въ день наберетъ, прогуляетъ, пропьетъ, а на ночь въ полицію опохмляться пойдетъ — живи не тужи!

1-й Чернорабочій.— Одначе, парень, и ихъ трудна работа?

2-й Чернорабочій,— А ништо, работа (Проходятъ).

Два офицера.

1-й Офицеръ.— И нмчикъ тутъ: знать погоду носъ чуетъ.

2-й Офицеръ.— А въ карман дыра: втеръ пыли надуетъ (Уходятъ).

Воротиловъ (вслдъ имъ).— Свтляки, свтляки! Въ головахъ — пороша, купить ихъ — два гроша, а продать — добрый человкъ и полушки не дастъ! Смрадъ, копоть, и — черви, черви, черви! И хотя бы шелковичные черви и приносили своимъ заводчикамъ какую-нибудь пользу, т ихъ плодятъ, а эти на нихъ зубы вострятъ! Господи!

Куда ни кинешь взоры —

Иль жертва, иль палачъ:

Тамъ сдержанное горе,

Здсь дтскій крикъ и плачъ.

Орудья пытки всюду,

Весь свтъ глядитъ тюрьмой —

И всюду люди, люди…

И заступъ гробовой!

Везд и во всемъ обманъ, обманъ, одинъ самый безсовстный обманъ! Великолпныя зданія — что они, какъ не разукрашенные гробы — памятники человческаго безумія! Великолпныя вывски — льстивыя и громкія эпитафіи, самая врная приманка для червей! Смрадъ и копоть, черви и черви — вс признаки разложенія… Какое богатое и обширное кладбище! одной вывской). А вотъ и могильщикъ тутъ… У людей непреоборимая страсть называть вещи несвойственными имъ именами! Тотъ, кто отправляетъ ихъ на тотъ свтъ, у нихъ докторъ, и чмъ онъ боле отправляетъ ихъ туда, тмъ онъ знамените. Вотъ какъ этотъ… Ишь, бездльникъ, недалеко отъ машины и квартиру себ нанялъ: знаетъ, небось, гд раки зимуютъ… то-есть, гд больше бездльниковъ водится. Не зайти ли къ нему? Посмотрю, что это за чучело такое? Главное дло въ жизни — знаніе, а все остальное выденнаго яйца не стоитъ. Нужно, нужно взглянуть на этого разбойника (Выходитъ дворникъ съ метлой). Эй, дворникъ! Не слышитъ.

Дворникъ (остановись, почесывается и зваетъ).— Народу-то народу — какъ муравьи кишатъ! Экая пропасть! И откуда только онъ набирается — нтъ на него погибели! Такая ужь эта сторона промысловая… Всякій, чуть продралъ глаза — и за промысломъ… Всякая тварь сть-нить хочетъ… И какихъ, подумаешь, промысловъ нтъ на свт! Даве Аксинья помои выливала, да увидла въ нихъ бумагу, и ту взяла, ‘Высушу, говоритъ, да отдамъ въ мелочную лавочку: годится, говоритъ, пироги, завертывать, все, говоритъ, получу за нее что-нибудь — хоть щепотку табаку да получу… Или, говоритъ, уваженіе какое на провизіи — все одно, говоритъ’… Экіе промыслы, подумаешь… Нудно даже, право, чудно… Экіе промыслы!

Воротиловъ.— Да онъ философъ! Шути ты съ русскимъ человкомъ! Эй, любезный! Дворникъ! Насилу-то… Гд тутъ могильщикъ живетъ?

Дворникъ.— Могильщикъ? какой могильщикъ?

Воротиловъ.— Ну, тотъ, который отправляетъ людей на тотъ свтъ… понятно?

Дворникъ.— Да вамъ могила нужна, что ли?

Воротиловъ.— Не могила, а видъ, чтобъ отправиться туда безпрепятственно… понимаешь?

Дворникъ.— Да какъ понимать-то? Видъ… извстно, что такое вид…

Воротиловъ.— Чего жь ты испугался? до этихъ видовъ полиція не касается.

Дворникъ.— Нтъ, баринъ, тутъ нтъ такихъ .

Воротиловъ.— Какъ, докторовъ-то нтъ? что ты!

Дворникъ.— А вамъ разв доктора надо?

Воротиловъ.— А о комъ же я тебя спрашиваю?

Дворникъ.— Ну, доктора, такъ доктора… Такъ бы и сначала сказали. Много ихъ тутъ есть, докторовъ-то этихъ. Вамъ какого надо?

Воротиловъ — Мн-то? А того, который больше на бездльника похожъ.

Дворникъ (почесываясь и поглядывая — Мудрено, баринъ… Здсь Питеръ.

Воротиловъ.— На свт ничего нтъ мудренаго. Подумай хорошенько. А вотъ теб и ключъ отъ загадки (даетъ ему гривенникъ).

Дворникъ (однимъ глазомъ посматривая на гривенникъ, а другимъ косясь на Воротилова).— Да вамъ изъ которыхъ: богатаго, аль бднаго?

Воротиловъ.— Экой ты, братецъ, недогадливый! Да когда же бездльники бываютъ бдными? Ты вотъ честный человкъ, трудишься съ утра до вечера, а много ли нажилъ всего?

Дворникъ.— Гд, баринъ, намъ наживать! Только побоевъ напримаешься. Нашему брату что! Кто даетъ изъ милости гривенничекъ, вотъ какъ ваша милость, дай Богъ здоровье, тмъ только и душу отведешь.

Воротиловъ.— Ну то-то же. Такъ много здсь бездльниковъ живетъ? докторовъ-то, хотлъ я сказать…

Дворникъ.— убудетъ ихъ! Здсь Питеръ… какого только народу нтъ, и Господи! А хозяинъ нашъ не пускаетъ къ себ худыхъ жильцовъ. У насъ все знатные господа живутъ… въ каретахъ прокатываются.

Воротиловъ.— Ну, ну, ну! Попалъ любезный… Вотъ этого-то, что въ карет прокатывается, и надо мн.

Дворникъ (подозрительно осмотр&#1123,въ Воротилова и подумавъ).— А я было-думалъ, что вамъ подешевле надо. Тутъ есть одинъ, изъ молодыхъ… И денегъ не платитъ, и съ квартиры его не выгонишь! Придешь къ нему, такъ ажь зубами скрипитъ, сердечный… И какъ вскинется, вскинется — и не знаешь, куда дваться отъ него! Сердитый, пресердитый… какъ собака цпная! Затмъ-то, знать, къ нему и не ходитъ никто. Такой-то сердитый, такой-то… Такъ я думалъ, не къ нему ли вы?

Воротиловъ.— Къ цпной собак-то?

Дворникъ.— Да Богъ его знаетъ, что съ нимъ длается! Докторъ-то онъ настоящій, какъ есть докторъ… и дипломъ иметъ, а лечить ему некого: ни къ нему никто, ни онъ никуда. А денегъ про него никто не принесъ, оттого-то, знать, онъ и сердитый такой: извстно, въ нужд человкъ. Такъ я думалъ… Ну, а коли вамъ богатаго надо… Вамъ съ какой лстницы: съ черной, али съ парадной?

Воротиловъ.— Экой ты, братецъ! да вдь я не къ лакеямъ его иду.

Дворникъ.— Ну, а коли съ парадной, то идите въ эти двери: какъ подыметесь, возьмите направо — тутъ онъ и есть, богатый-то докторъ.

Воротиловъ.— Ну, ну, найду теперь (.Уходитъ).

Дворникъ.— А что-то онъ больно того… Платышко-то на немъ небольно зазористо, а самъ глядитъ, какъ-быть баринъ какой… Не мазурикъ ли онъ? Нужно Павла Иваныча повстить. (Заглядывая въ дверь, въ которую вошелъ Воротиловъ). Павелъ Иванычъ! Павелъ Иванычъ!

Швейцаръ (за сценой).— Что тамъ еще разорался?

Дворникъ.— Да я на счетъ того… Примрно… Видли, что прошелъ?

Швейцаръ.— Ну?

Дворникъ.— Какъ бы онъ того… докладываю вамъ — не смазурничалъ чего?

Швейцаръ.— Это мы увидимъ.

Дворникъ (притворивъ дверь, отходитъ).— Хитеръ, хитеръ народъ сталъ! У самаго, можетъ, только и былъ одинъ гривенникъ, такъ-на — дескать, знай нашихъ! А можетъ, у него и больше… можетъ мошенниками подосланъ… Онъ повысмотритъ, да обнюхаетъ все — и за дло… хитеръ, хитеръ сталъ народъ! ‘Бездльниковъ, говоритъ, подавай мн!’ Охъ, Господи, что это за городъ такой? И какого только народу нтъ! Другой и богатый съ виду, и знатный такой, а норовитъ, какъ бы тебя въ харчевню завесть… Тамъ чайкомъ, травничкомъ поподчуетъ, слово за слово развдаетъ что ему надо — и жди бды! Хитеръ, куды-какъ хитеръ сталъ народъ! А вотъ по деревнямъ этого не слыхать, по деревнямъ у насъ просто, и заведенія этого нтъ. Чмъ у насъ не жизнь? Только лтомъ поработаешь, сколько нинаесть, а пришла зима — хоть не слзай съ печи: никакой то-есть заботы не знаешь! А вдь тутъ угомону нтъ: не усплъ глаза продрать — дрова припасай, воду носи… то то, то другое… Не успешь спины разогнуть — на дохтуари гонятъ… Управляющій подомъ-стъ: зачмъ жильцовъ мало, зачмъ то не такъ, а тутъ и жильцы на тебя! Эта — ‘та-та-та, я, говоритъ, тебя въ полицію’, а этотъ съ кулаками лзетъ… Онъ и чина-то никакого не иметъ, а. норовитъ тебя все въ скулы да въ скулы… оказія! Тутъ городовой съ палкой, тутъ квартальный… Экая жизнь, подумаешь! И праздниковъ божіихъ не знаешь! А въ деревн у насъ хорошо, въ деревн просто… Только деньги не часто перепадаютъ, на выпивку не скоро собьешься… Ну, а на счетъ этой оказіи, здсь поспоре: и жалованье отъ хозяина идетъ, и господа жалуютъ… пріятели любезные попадутся — на счетъ выпивки здсь хорошо… Вотъ и не чаялъ — гривенникъ получилъ: на косушку, глядишь, и есть… Натощакъ оно и хорошо, и будетъ съ меня натощакъ… Э-э-эхъ! спина, спина! Пойду-ка я, съ-устатку… (Уходитъ).

II.
КАБИНЕТЪ ДОКТОРА.

Слуга. Воротиловъ.

Слуга (въ дверяхъ).— Пожалуйте. Они сейчасъ выйдутъ (Уходитъ ).

Воротилонъ.— Бездльникъ, по рож видно, что бездльникъ! По господин и слуга. Съ какою гримасою осматривалъ онъ мою шляпу… сапоги! А когда я сталъ снимать пальто, онъ чуть не фыркнулъ мн въ лицо. Этому-то, вроятно, я и обязанъ, что онъ впустилъ меня. О, черти болотные! какъ я вамъ завидую: вы не нуждаетесь ни въ модныхъ фракахъ, ни въ лакированныхъ сапогахъ! (Прохаживается).

‘У этихъ бездльниковъ все приведено въ систему: есть особенныя гримасы при встрч, при прощаніи… особенный голосъ — собаки! И собака собаку отлично понимаетъ: этотъ негодяй и ничего особеннаго не скажетъ обо мн, а я увренъ, что мн будетъ пріемъ по платью-: часа два прождешь, какъ водится, а посл… если и не скажутъ, что не могутъ принять, то выбжитъ какой-нибудь бездльникъ, точно съ цпи сорвавшійся, и начнетъ извиняться, что онъ не можетъ удлить мн много времени. Это ужь такъ.

‘И этотъ докторъ, сейчасъ замтно, долженъ быть бездльникъ не послдней руки, все у него есть, какъ и у всхъ порядочныхъ бездльниковъ этого разбору: и шкафъ съ старинными фоліантами, и физическіе инструменты, и скелетъ… Безъ этого нельзя! (Подходитъ къ скелету и пробуетъ черепъ). Черепъ, хорошъ: тонкій, крпкій — звенитъ, точно изъ металла выкованъ, и вдобавокъ — органъ честности особенно развитъ… о, несчастный! Знаю, и безъ книгъ знаю твою исторію: ты былъ бденъ, всю жизнь корчился и хоронился отъ всякаго бездльническаго взгляда, трепеталъ отъ всякаго предположенія объ оскорбленіи, трудился до пота лица, думалъ быть и тмъ, и другимъ, мечталъ о жизни въ человчеств, когда люди отказывали теб въ куск хлба, а умеръ — сдлался тмъ, чмъ и не снилось теб: шутомъ бездльника и потхою его лакеевъ!

‘Миръ праху твоему, благородный мужъ! Какъ гляжу на твое благодушное лицо и любуюсь на твою грустную улыбку — вывску глубоко-любящаго сердца. Ты весь въ ней. Вотъ твоя жизнь: ты немного жилъ, но много прожилъ. Съ ногъ до головы обглодала и обсосала тебя проклятая бдность, но не сдлала ничьимъ рабомъ. Ты много учился, много зналъ, но не сдлался педантомъ и ремесленникомъ: ты былъ слишкомъ гордъ, чтобъ выкраивать лоскутки изъ забытыхъ системъ и сшивать изъ нихъ для себя арлекинскій плащъ, на диво черни, слишкомъ уменъ, чтобъ мыльные пузыри принимать за свтила науки, и слишкомъ честенъ, чтобъ свтъ своего ночника выдавать за солнечный лучъ. Ты не пошелъ ни тропами избитыми, ни большими дорогами, гд о камень ноги не преткнешь: ты все бился, бился, какъ рыба объ ледъ, объ устарлыя и ни на что негодныя формы человческаго знанія — устарлыя, но все еще довольно крпкія для того, чтобъ разбить не одну, самую крпкую, голову! Ты смло врубился въ дремучій лсъ жизни и сталъ пробираться сквозь бурьянъ и тернія, не жаля ни ногъ, ни лица. Осмотрлся, и ужасъ обхватилъ тебя: ни земли, ни неба, ни единаго звука человческаго! Глухо, мертво. Ты одинъ, одинъ! Й холоденъ, и голоденъ… Отчаянье ужь распустило надъ тобой желзныя когти свои и обдало тебя съ ногъ до головы смертельнымъ холодомъ, но ты не палъ: ‘Крпись и мужайся!’ сказалъ ты и, проглотивъ кровавыя слезы, пошелъ дале.

‘Вотъ начинаютъ попадаться теб кой-какіе просвты, присматриваешься: видишь, что это проски, сдланныя когда-то людьми, но он совсмъ заросли или близко къ тому. Начинаешь прислушиваться: ты не такъ далеко, какъ казалось теб: эти проски вс доходили до большихъ дорогъ. Теб даже слышатся отдаленные звуки рчей и пснь счастливцевъ, дущихъ но дорог. Ты обрадовался, подалъ голосъ: одинъ ребяческій смхъ былъ теб отвтомъ!

(‘Дальше, дальше отсюда!’ говоришь ты — и пошелъ. Не разъ ты спотыкался и падалъ, по скоро оправлялся и вставалъ. ‘Крпись и мужайся!’ говорилъ ты, проглатывая накипвшія слезы — и опять шелъ, и шелъ.

‘Изрдка попадались теб и поляны, освщенныя солнцемъ: ты молился и плакалъ отъ радости, какъ дитя. Попадались теб и свжіе ручьи: ты опять молился и плакалъ, утолялъ жажду, умывалъ лицо и руки — и все шелъ и шелъ.

‘Но вотъ, на полпути, встало предъ тобой нкое зданіе неимоврной величины и самого отвратительнаго вида. Оно стояло во вн, въ глубокой и обширной долин, только по верхушк его чуть-чуть скользилъ блдный лучъ какого-то отдаленнаго свтила и, при свт его, ты прочиталъ на зданіи надпись, написанную золотыми буквами по черному полю: ‘невжество.’

‘Идешь ты къ нему: множество череповъ и костей человческихъ попадаетъ теб подъ ноги: ‘Это все жертвы невжества, говоришь ты:— сокрушу я его!’ и начинаешь осматривать зданіе. Леденящимъ ужасомъ пахнуло на тебя при этомъ осмотр: крпки столбы невжества и не сил одного человка сокрушить ихъ! ‘Но, можетъ-быть’, подумалъ ты, ‘он только на видъ крпки, а внутри хилы и наполнены Прахомъ’ — и начинаешь биться о нихъ: Тщетныя усилія! ‘Нтъ, сказалъ ты:— сначала нужно осмотрть ихъ хорошенько, и внутри и снаружи, подмтить и изучить слабыя мста, кликнуть работниковъ и потомъ ужъ приняться за дло’. Осматриваешь: кой-гд выбито нсколько кирпичей, а мстами сдланы и довольно значительные проломы. Надъ каждымъ проломомъ — золотая надпись, читаешь: все имена великихъ учителей человчества, шедшихъ и трудившихся подобно теб и погибшихъ мученическою смертію, едва успвъ оттиснуть на стнахъ собственное имя. И надолго ли? Ты замчаешь, что нкоторыя изъ надписей трудно разобрать, а другія и совсмъ невозможно, и тутъ же видишь, что проломы искусно задлываются снова… ‘Это все ночные разбойники работаютъ’, говоришь ты, и съ грустью начинаешь раздумывать о своей собственной судьб. И вотъ, вся энергія твоя начинаетъ гаснуть. Ты чувствуешь слабость и потребность въ отдых. ‘Пойду, осмотрю внутренность’, говоришь ты — и вошелъ.

‘Идешь ты длиннымъ-длиннымъ коридоромъ, которому, кажется, и конца нтъ. Никогда не заглядывало въ него солнце, но взамнъ его онъ освященъ искусственнымъ свтомъ. По об стороны двери. Заглядываешь ты въ двери направо: темь, смрадъ и холодъ… обнаженные и гніющіе трупы, гнилая солома… стонъ, вопли и скрежетъ зубовъ умирающихъ отъ голода и холода — вотъ, что увидлъ и услышалъ ты. Одному закрылъ глаза, другому пожалъ руку — и только: ты не могъ дать имъ того, въ чемъ нуждались они вс — хлба и одежды. Дрожа отъ боли и ужаса, отворяешь ты двери налво: шумъ, крикъ, чоканье бокаловъ, неистовыя и безстыдныя псни! ‘Вы тутъ пируете, а ваши братья мрутъ съ голода’, говоришь ты. Смхъ и ругательства посыпались на тебя, вмсто отвта. Ты хлопнулъ дверью: ‘Кто образумитъ этихъ безумцевъ’? сказалъ — и пошелъ, а выскочившіе ребятишки начинаютъ бросать въ тебя, чмъ попало.

‘Впереди что-то синло. ‘Не выходъ ли изъ этого вертепа?’ думаешь ты — и спшишь къ нему. Вотъ ужь близко… Но у самыхъ дверей силы оставляютъ тебя. Ты видишь солому, голый камень и заплеснвніую корку хлба. ‘Здсь умеръ бднякъ, подобный мн: умру и я’, говоришь ты, и опускаешься на солому. Вынулъ изъ кармана перо и небольшой пузырекъ съ чернилами, развернулъ свертокъ бумагъ… ‘Прежде, чмъ умру, запишу все, что я видлъ здсь, а потомъ’… Но чернила замерзли. Ты хочешь разогрть ихъ своимъ дыханіемъ, но пальцы костенютъ, пузырекъ валится изъ рукъ… ‘Ну, врно ужь смерть моя пришла’, шепчешь ты — и слышишь голосъ: ‘Пріидите вси, труждающіеся и обремененніи, и азъ упокою вы’. Ты повертываешь голову къ выходу и видишь: великолпный храмъ, со множествомъ растворенныхъ дверей и толпу народа, тснящуюся къ дверямъ, и повторяющую слова Спасителя: ‘Пріидите вс, труждающіеся и обремененніи, и азъ упокою вы’. Ты только могъ проговорить: ‘Господи!’ и испустилъ духъ.

‘А къ трупу твоему прибжала твоя хозяйка, Татьяна Ивановна, всплеснула руками, покачала-покачала головой и ршила, что нужно о теб заявить въ полицію. Потомъ подобрала она твои, мелко и блдно-желтыми чернилами исписанныя бумаги и спрятала ихъ подъ платокъ на груди: дескать, годятся на зиму окна оклеивать, при этомъ, она и пузырька съ чернилами не забыла: ‘выростетъ внучекъ — будетъ ходить съ нимъ въ училище’. Тщательно осмотрла она все твое имущество, вздохнула, сказала, что жидъ больше полтинника не дастъ за него и подумала тутъ же, что большое ученіе никогда до добра не доводитъ. А тамъ пришелъ за тобой и квартальный съ будочниками, далъ теб хорошаго пинка въ бокъ и сказалъ, что врно ты ‘былъ отъявленный негодяй, когда вздумалъ разсчитывать на казенныя похороны! Видя же, что вокругъ тебя собралась толпа, какъ будто тоже съ желаніемъ казенныхъ похоронъ, квартальный счелъ долгомъ и ей сказать нсколько словъ въ поученіе. Онъ сказалъ, что христіанину совстно доводить себя до того, что объ его хоронили, какъ собаку, и что съ казенныхъ похоронъ и на томъ свт никто не разжиретъ… А тамъ будочники взвалили тебя на плечи, добрый, честный и бдный человкъ! А тамъ… а тамъ и все покончено съ тобою, благородный человкъ! Миръ теб.

‘Потомство никогда не узнаетъ твоего имени, но благородная тнь твоя скорбть объ этомъ не будетъ: ты имлъ въ виду не собственную славу — громкую, но пустую, а существенное благо человчества! Ты зналъ, что ни одна мысль, въ чьей бы голов они ни зародилась, но мысль созрвшая и хорошо-переваренная, никогда не пропадаетъ даромъ для міра. Ты мыслилъ — и мысли твои, освобожденныя отъ своей темницы, витаютъ, можетъ-быть, и теперь около насъ, подобно рою пчелъ, ища для себя пріюта. И западутъ он, твои мысли, въ добрый часъ да въ добрую голову — въ вид ли толстой книги, или твоего страдающаго, но и въ страданіи кротко-улыбающагося лица — и принесутъ достойный плодъ — сочную и здоровую пищу для человчества! Миръ теб.

(Ударяя по черепу) ‘Такъ ли, братъ? Не скалъ зубы: мы рыбаки съ одной рки. Лучше разскажи мн что-нибудь о своемъ хозяин. Вдь онъ бездльникъ? И можетъ ли быть иначе? Какъ гляжу на него: зеленыя очки, трость съ изображеніемъ на набалдашник головы какого-нибудь древняго философа, объемистая золотая табакерка, толстый хронометръ у толстйшаго брюха — вотъ вс его аттрибуты, вс права на знаменитость! Больше къ его физіономіи, кажется, и прибавлять нечего. Манеры у этихъ знаменитостей одн: съ мужчинами — глубокомысленная важность и недоступность, съ женщинами — салонная любезность и угодливость… (Замтивъ на письменномъ столь женскій портретъ) Ну, вотъ и еще врнйшій признакъ бездльника! (Разсматриваетъ портретъ). Рожица немудрая, а не одного честнаго человка сдлала бездльникомъ! Она съ любовникомъ поссорилась, или захотла мужу досадить — нельзя безъ доктора! Влетаетъ онъ, нашъ докторъ, тогда еще молодой и, можетъ-быть, подающій большія надежды: ‘А-а! вы больны, больны — Боже мой! дайте руку… Ахъ, какая миленькая ручка!’ Цалуетъ. ‘И вы больны, больны?’.. Та развситъ уши и забудетъ про намреніе свое. А пост встала и пошла хвостомъ вертть, и давай уврять каждаго, что ее такой-то докторъ отъ смерти спасъ. Мужъ, болванъ, поддакиваетъ, любовники заодно — а докторъ нашъ вошелъ въ славу. За докторомъ нашимъ шлютъ коляски и кареты, и доктору нашему некуда денегъ двать! И сдлался онъ изъ человка ни то, ни се, но могшаго быть честнымъ человкомъ — такимъ же бездльникомъ, какъ другіе, бездльникомъ но профессіи. Человкъ, въ его глазахъ, сталъ двойнымъ ящикомъ: въ одно отдленіе его онъ безъ разбора началъ бросать всякую дрянь, а изъ другаго вынимать чистыя денежки… Нашъ докторъ сдлался великимъ человкомъ! Съ трусишками, развратниками всякаго рода онъ длаетъ все, что ему угодно. Онъ постигъ великое правило житейской мудрости: ‘хочешь прожить счастливо — наживи копейку, а хочешь нашить копейку — разсчитывай на людскую подлость: тутъ, какъ ни бей, все будетъ въ цль’… А честность… Да полно, есть ли честные люди? Ты вотъ голъ, какъ соколъ — и честенъ, а есть ли другіе признаки честности? И есть ли что-нибудь мерзе этихъ признаковъ и подле этой честности? (докторъ).

Докторъ.— Что вамъ угодно отъ меня?

Воротиловъ.— Мн? Я шелъ къ доктору и, надюсь, нашелъ въ васъ то, что мн нужно: вдь вы есть то, за что себя выдаете?

Докторъ.— Да, я докторъ, къ вашимъ услугамъ.

Воротиловъ.— Очень-пріятно видть въ человк то, что онъ есть: нын вдь это большая рдкость!

Докторъ.— Право? Садитесь, пожалуйста. Извините, у меня немного времени: разскажите, въ чемъ дло?

Воротиловъ.— Да вотъ, нашла такая дурь — полечиться вздумалось. Я, знаете, всю жизнь съ одними бездльниками вожусь, а бездльничество прилипчиво: боюсь, не сдлался ли и я такимъ же, какъ другіе?

Докторъ (пожавъ плечами, въ сторону).— Да это, должно-быть, изъ сумасшедшаго дому? Господи!

Воротиловъ.— Я къ вамъ пришелъ: что же это такое, если не трусость? А трусость — всмъ извстно — родная сестра всякой подлости.

Докторъ.— Боюсь, такъ ли я понялъ васъ: вы пришли ко мн лечиться отъ трусости?

Воротиловъ.— Не совсмъ, а похоже на то. Я уже сказалъ, что меня привело къ вамъ. Если же я трусъ — должна быть этому причина: угадайте мою болзнь, а вылечить ее ужь не трудно: всякій фершалишка отъ любой болзни пропишетъ рецептъ.

Докторъ.— Я васъ не понимаю. Что жь, вамъ только угодно испытать мое знаніе?

Воротиловъ.— Совсмъ нтъ! Просто я пришелъ къ вамъ, какъ къ умному человку… посовтоваться насчетъ кой-чего, поучиться отъ васъ кой-чему. Вдь вы есть то, за что себя выдаете, а отъ такого человка всегда можно чему-нибудь поучиться… Видите ли… всмотритесь въ меня хорошенько: мн тридцать лтъ, а виски мои посдли и черепъ, какъ у Карла ХИ, посл полтавской битвы… Вы френологъ?

Докторъ.— Только не очень искусный.

Воротиловъ.— Ничего. Я думаю мозгъ свой завщать анатомическому театру: въ немъ врныхъ четыре фунта всу — есть надъ чмъ поработать!

Докторъ.— Очень-хорошо-съ. Только извините…

Воротиловъ.— Безъ извиненій! Я хочу отъ васъ только узнать: похожъ ли я на бездльника, и къ лицу ли мн начать теперь учиться бездльничать?

Докторъ (поворачиваясь въ креслахъ).— Но, позвольте же и мн узнать: какое отношеніе иметъ все это къ моей профессіи, и… и… вы извините меня — къ вашему визиту?

Воротиловъ.— Э, Боже мои! Отношеніе, думаю, самое прямое, а потому и самое кратчайшее… Подумайте-ка хорошенько.

Докторъ.— Думаю (беретъ его за руку щупаетъ пульсъ).— Если вы больны, въ чемъ я и не сомнваюсь, то скажите, по-крайней-мр, какъ вы себя чувствуете, чмъ вы особенно страдаете?

Воротиловъ (длая нетерпливое движеніе).— Что я чувствую — легко сказать! Да всего этого и на десяти печатныхъ листахъ не умстишь. Чмъ я страдаю? Да я тмъ и страдаю, что не могу всего міра вверхъ ногами перевернуть, чтобъ бездльники посломали себ головы, а т, которые не успли еще обездльничиться, сдлались бы мало-мальски похожими на честныхъ людей!

Докторъ (улыбаясь).— Да вы очень-любопытный… Извините, я хотлъ сказать: очень-странный субъектъ (въ сторону). Чортъ-знаетъ, что за люди пошли! Посижу съ нимъ ‘: онъ можетъ пригодиться для моихъ работъ.

Воротиловъ.— Да людямъ всегда будетъ казаться страннымъ, что не по зубамъ имъ: вдь они привыкли кушать сапоги въ-смятку да колотушки обсахаренныя…

Докторъ.— Вы извините мою нескромность, но, какъ медику, мн нужно все знать: вашъ образъ жизни, обыкновенныя занятія… Вы служите?

Воротиловъ.— Да, служу. Когда въ присутствіи сижу — зубами скрежещу, домой приду — кулаками стучу: мн все представляются бездльники разнаго сорта и не даютъ мн покоя. Колотить ихъ — охота смертная, да воли чортъ не даетъ… Что тутъ будешь длать! Вотъ, взгляните на мои руки: вс обилъ, а он могли бы пригодиться на что-нибудь лучшее… Бездльникамъ что длается! Они только посвистываютъ да смются изнодтишка… Можете теперь представить, въ чемъ состоитъ моя служба?

Докторъ (улыбаясь).— Несовсмъ.

Воротиловъ.— Въ такомъ случа, я долженъ сказать вамъ еще нсколько словъ: я технологъ, агрономъ и юристъ, немного медикъ, немного инженеръ… да, немного все, что вы хотите! А заработываю себ хлбъ… чмъ, какъ бы вы думали?

Докторъ (улыбаясь).— Скажите, я буду знать.

Воготиловъ.— Однимъ мухобойствомъ!

Докторъ.— Вы шутите!

Воротиловъ.— Ни мало. Вы вдь, думаю, читали статью Рукомойкина о вред, происходящемъ отъ размноженія мухъ, для государственной экономіи?

Докторъ.— Что-то подобное… можетъ-быть…

Воротиловъ.— Какъ же, она надлала много шуму. Хлопушки страшно вздорожали, мухобои пошли въ ходъ — стали заработывать порядочныя деньги, хотлъ я сказать… Нужда заставила и меня записаться въ ихъ ряды.

Докторъ.— Но, мн кажется, съ вашими познаніями, вы могли бы съ большею пользою упражняться и на другомъ поприщ: у насъ очень-нуждаются въ образованныхъ спеціалистахъ. Отчего бы вамъ не попробовать?

Воротиловъ.— Э, Боже мой! Да кто же вамъ говорилъ, что я не пробовалъ? Вы спросите только, гд я не былъ, за что не хватался: это хорошо извстно дьяволу, завдывающему длами, но части человческаго благополучія! Не хотлось мн поступать въ писцы, на пять, на шесть рублей жалованья: вдь я же не для того учился, чтобъ мое ученье мн въ упрекъ ставили? Да и притомъ, мн хотлось дло длать, а не бумагу марать… Ищу частнаго мста — да гд его возьмешь! Я былъ одинъ, одинъ! Докторъ, понимаете ли вы все значеніе этого страшнаго слова? У васъ были товарищи, можетъ-быть, и еще кто-нибудь, кто слдилъ за вами и могъ поддержать васъ на краю пропасти, наконецъ, профессора, которые, если и не могли усладить для васъ дорогу къ свту божьему, то могли, по-крайней-мр, указать ее и вывесть васъ на нее… А я былъ одинъ! Я походилъ на человка, застигнутаго ночью въ дремучемъ лсу и окруженнаго отовсюду разбойниками: ему наносятъ удары, а онъ не только не въ-состояніи защищаться отъ нихъ, но своимъ воображеніемъ еще боле увеличиваетъ весь ужасъ своего положенія: каждое дерево кажется ему рогатымъ чудовищемъ, изъ-за каждаго пня видятся ему когти дьявола… Но врно мн много дано силы… жизненной экономіи, какъ вы говорите — и вотъ я вышелъ цлъ и невредимъ! Я говорю ‘невредимъ’, потому-что на такую вещь, какъ чахотка, въ дл нравственнаго развитія, едва ли слдуетъ обращать большое вниманіе. Я бы могъ еще, пожалуй, и гордиться ею, потому-что недаромъ получилъ ее, и потому-что… все-таки она стоитъ сабельныхъ рубцовъ, которые такъ гордо выставляютъ на показъ ветераны войны, и за которые нкоторые изъ нихъ слывутъ даже великими людьми! О, страшно положеніе человка, полжизни проведшаго съ завязанными глазами и вдругъ прозрвшаго и видвшаго себя со всхъ сторонъ окруженнымъ жабами, змями и всевозможными гадами! Не въ-нрав ли онъ послать тогда проклятіе тмъ, которые открыли ему глаза? О, при одномъ воспоминаніи объ этомъ времени, вся желчь моя бросается къ горлу — и душитъ, душитъ меня! (Начинаетъ кашлять).

Докторъ (встаетъ).— Постойте, я вамъ капель дамъ.

Воротиловъ (махнувъ рукой).— Не помогутъ! Стаканъ вина — это было бы лучше.

Докторъ (звонитъ. Входитъ слуга).— Бутылку стараго портвейна (Слуга уходитъ гі скоро возвращается, съ бутылкой и стаканомъ, которые ставитъ на столъ). Теперь или (Слуга уходитъ).

Воротиловъ (залпомъ выпивъ стаканъ).— Вотъ вдь только и спасеніе! Оно осаждаетъ желчь и оттягиваетъ кровь отъ головы. Что вы такъ смотрите на меня, докторъ? (Наливаетъ стаканъ). Я слдую систем Ганемана: клинъ клиномъ выбиваю (пьетъ).

Докторъ.— Но вы еще не кончили своей исторіи…

Воротиловъ.— Э! это самая обыкновенная исторія! Жду я случая, чтобъ какое-нибудь мстечко получить, случая нтъ, а время идетъ — хоть безъ сапоговъ ходи и акридами питайся! А у меня, на бду, въ то время желудокъ былъ очень-исправный, на щекахъ играла жизнь… Вдь теперь, докторъ, я только остовъ прежняго человка! Наконецъ слышу, что одинъ богатый помщикъ нуждается въ агроном. ду, или, правильне, тащусь на своихъ на двоихъ за нсколько сотъ верстъ. Прихожу. Меня осмотрли съ ногъ до головы, спросили, кто я такой и объявили… Вы, можетъ-быть, знаете, а можетъ и нтъ, что у насъ ни одинъ честный человкъ не можетъ обойтись безъ рекомендаціи… А оборванное платье, тощее лицо — дурно рекомендуютъ: мн объявили, что имніе продается и въ агроном не нуждаются. Иду я, нагъ и босъ, куда глаза глядятъ. Набрелъ на какой-то сахарный заводъ: мн поручили свеклу разводить и поврять отчеты сахаровара — въ вид опыта, безъ жалованья… Я круто взялся за дло и вооружилъ противъ себя всхъ бездльниковъ. Донесли хозяину, что я на одномъ вечер полстакана вина выпилъ. На бду, хозяинъ мой былъ горчайшій пьяница: онъ пилъ поминутно, но только рюмками, мра въ полстакана показалась ему неимоврною — и я опять безъ мста. Поступалъ еще кое-куда — та же исторія! Народъ у насъ добрый — все художникъ народъ: онъ, на сытый желудокъ, не прочь и природой полюбоваться, послушаетъ и соловья, подъ веселую руку даже и похвалите его и будетъ, за чашкою кофе, разсуждать съ вами объ искусств для искусства, по если вы намекнете ему, что соловья баснями не кормятъ, онъ вамъ отвтитъ, какъ отрубитъ: ‘Пой псни, хоть тресни, а сть не проси!’ и повернется къ вамъ спиной.

Докторъ.— Однако, у васъ не очень веселый взглядъ на жизнь.

Воротиловъ.— Напротивъ. Находятъ иногда такія минуты, что боишься умереть отъ смха! Одинъ умный нмецъ, выпустившій, впрочемъ, на свтъ пропасть всякой чепухи, говорилъ, что человкъ проводитъ въ этомъ мір дв минуты съ половиною: одну въ смх, другую въ слезахъ, и полминуты въ любви. Можетъ-быть, нмцы и такъ живутъ, не спорю, что же касается до меня, думаю, что я еще въ утроб матери началъ смяться, выросъ — все смялся и смялся… Я смялся тогда, когда меня колотили, смялся и тогда, когда самъ другихъ колотилъ, смялся, когда любилъ, смялся, когда ненавидлъ… А, между-тмъ, докторъ, на сердц у меня постоянно кошки скребли и въ мозгу ядовитый червякъ шевелился… Я больно, судорожно смялся! А минутъ настоящаго смха, которымъ вс добрые люди смются, у меня немного было: разъ, когда отъ одного помщика узжалъ, у котораго я дтей училъ: одного приготовилъ въ корпусъ, другаго въ гимназію. За это мн было заплачено… полтора рубля! Помщикъ былъ богатый человкъ. но кулакъ, жена его то же, а впрочемъ, оба, не касаясь ихъ денегъ, очень добрые люди и хлбосолы. Посмотрли бы вы, какъ они провожали меня! Помщикъ обнималъ меня то-и-дло, а жена его навзрыдъ плакала и все про кулебяку и какіе,-то коржи въ сметан толковала, которые она сама мн въ телегу уложила… Ну, скажите: какъ тутъ удержаться отъ смха?

Докторъ (улыбаясь).— Странныя вещи вы разсказываете.

Воротиловъ.— Ни чуть не странныя! Кто потолкался тамъ-и-сямъ безъ врнаго куска хлба, тотъ можетъ разсказать вамъ что-нибудь и получше. Въ другой разъ, помню, одна барыня уговорила меня въ адвокаты къ себ, наговорила кучу, сулила золотыя горы… Я, признаться, и не врилъ ей: вообще я юбкамъ мало довряю. Но мн хотлось въ карет прокатиться: карета у ней была изрядная, да и сама она была ничего… Прізжаемъ. Изба глиняная, два-три стула, столъ, постель, надъ постелью пять-шесть юбокъ на гвоздикахъ висятъ… ‘Вотъ, говоритъ, она, родная-то Малороссія!’

Докторъ.— Ха-ха-ха!

Воротиловъ.— ‘Гд же ваше имніе?’ спрашиваю я. А она начинаетъ меня разными нжными именами называть: ‘Теперь, говоритъ, другъ мой, мы въ Аркадію пріхали’ — и при этомъ показываетъ на юбки!

Докторъ.— Ха-ха-ха!

Воротиловъ.— А, теперь и вы, докторъ, сметесь.

Докторъ.— Да помилуйте: вы разсказываете богъ-знаетъ что!

Воротиловъ.— Не богъ-знаетъ что: такихъ вещей не выдумываютъ. Вдь вы, докторъ, по своей профессіи, имли дло только съ подлою стороною человческой природы…

Докторъ.— Что-съ?… я?

Воротиловъ.— Да, подлость платитъ хорошія деньги. Но вы еще не знаете, что такое — людская честность… Вы вдь не ходили безъ сапоговъ.

Докторъ.— Богъ миловалъ.

Воротиловъ.— Ну, то-то же. А я видалъ виды! Пустился я-было съ горя въ литературу (вдь она у насъ искони была прибжищемъ всхъ огорченныхъ!), да чуть не спился, и увидлъ себя въ необходимости околвать, какъ собака…

Докторъ.— Вы меня удивляете. Позвольте узнать вашу фамилію?

Воротиловъ.— Воротиловъ.

Докторъ.— Помню. Я читалъ ваши статьи. Вы больше на политику напирали… Какъ же, объ нихъ много кричали.

Воротиловъ.— Лучше и не говорите: мн тошно и вспоминать объ этихъ глупостяхъ!

Докторъ.— Однако… мн кажется… судя по настоящему времени, вы могли заработывать хорошія деньги.

Воротиловъ.— Да, могъ… Дло въ томъ, что я тогда еще не занимался мухобойствомъ, а въ литератур, какъ и везд, вы это сами знаете, водятся своего рода мухобои… Ну, вотъ, они-то и наживаются. Вы знаете Чибисова?

Докторъ.— Сергя Степаныча?

Воротиловъ.— Да, этого лысенькаго и пузатенькаго попрыгунчика.

Докторъ.— Какъ же, очень-хорошо знаю. Я у него домашнимъ докторомъ. Прекраснйшій человкъ.

Воротиловъ.— Да.

Докторъ.— А какая эрудиція! Въ наше время трудно сыскать такого лингвиста.

Воротиловъ.— Да, онъ прекраснйшій образчикъ литературнаго мухобоя!

Докторъ (встаетъ).— Однако… Вы извините меня: мн, конечно, пріятно съ вами побесдовать, но меня больные дожидаются, а вы еще ничего не сказали о свой болзни.

Воротиловъ.— Пожалуйста, не стсняйтесь (встаетъ). Что вамъ сказать еще о моей болзни? Я знаю, что у меня легкія никуда не годятся, печень совсмъ сгнила, и десятой части не осталось, а селезенка въ десять разъ увеличилась… Еслибы я былъ поглупе, то давно бы спился, а ес.шбы не пилъ, то покоился бы теперь на кладбищ. Человчество такъ ужь извратилось, что только одними ядами и можетъ поддерживать свое существованіе. Если вы можете дать мн новыя легкія и новую печень — хорошо, если же нтъ — не о чемъ и говорить! Прощайте (беретъ доктора за руку и оставляетъ въ ней серебряный рубль).

Докторъ (держа въ рук монету).— Нтъ, ужь извините: этого я не могу отъ васъ принять.

Воротиловъ.— А почему?

Докторъ.— Потому… ну, потому, что я имю обыкновеніе брать деньги только за рецепты, а вамъ я ничего не прописывалъ..

Воротиловъ.— Э, Боже мой! да вроятно, какъ умный человкъ, и прописывать ничего не станете. Я у васъ отнялъ время — за него и плачу. Еслибы со мною точно такимъ же образомъ поступали, я былъ бы теперь богаче васъ, докторъ. Идите, прописывайте бездльникамъ рецепты, а я пойду съ ними но своему расправляться (уходитъ).

Докторъ (смотритъ вслдъ ему).— Любопытный, очень любопытный субъектъ! Горитъ, шибко горитъ… съ трескомъ вспыхиваетъ, а доживетъ ли до завтра — богъ-всть! (Качая головой). И все это люди, все адамовы дти! Больные, да больные… Господи! гд же здоровые-то люди? (Смотритъ на рубль) Лепта вдовы! не дашь ли ты мн отвтъ?

III.
БОГАТО-УБРАННЫЙ КАБИНЕТЪ ЧИБИСОВА.

За сценой слышны звуки фортепьяно. Чибисовъ полулежитъ на диван, часто взглядываетъ на часы, зваетъ, потираетъ лицо и потягивается.

Чибисовъ (одинъ).— Что это, какъ время тянется! Два часа скоро, а доктора все нтъ да нтъ! Теперь бы хоть бисквитовъ съ виномъ попробовать, только хорошо ли будетъ? Вдь, чортъ знаетъ, чмъ человкъ можетъ сдлаться! Привыкни только возиться съ этими докторами — и прощайся съ жизнію! Ни радости, ни удовольствій никакихъ… При нихъ, кажется, только и воздухомъ дышишь, съ ихъ позволенія только и пьется и стся хорошо… Просто, ни на что непохоже! За свои же деньги да ихъ кабальнымъ длаешься… А что, въ-самомъ-дл, вдь я, кажется, теперь совсмъ здоровъ… (Встаетъ и подходитъ къ зеркалу). Чего еще желать! На лиц краска, въ глазахъ — огонь… (Охорашиваясь). Право, я еще молодецъ молодцомъ! Особенно глаза… Когда я былъ еще мальчикомъ, вс любовались на нихъ, называли и плутовскими, и брильянтовыми, и какими еще!… А ттушка, покойница, бывало и словъ для нихъ не подберетъ! ‘Какой ты счастливецъ, Сержа, говаривала она, подбрасывая меня на рукахъ:— съ этими глазами можно всю Европу свести съ-ума! отъ женщинъ теб отбою не будетъ… Ну-ка, Сержа, сдлай глазки’! Я, этакъ, подмигиваю да улыбаюсь, бывало — и ттушка приходила въ неописанный восторгъ! Да, у женщинъ удивительный инстинктъ. Съ перваго дебюта моего въ свтъ, я сталъ въ немъ твердой ногой — карьера моя была сдлана. Мн стоило только придти, увидть — и побда была полная. Да, ттушка была права. Недаромъ же, еще въ дтств, Юлій Цезарь такъ занималъ мое воображеніе! (Осматриваясь). Во мн всегда было много такого… настоящаго цезарскаго! Конечно, я не могъ отличиться военными подвигами — это не отъ меня зависло… Но за то, что касается до другаго… Сколько случаевъ, сколько случаевъ! У кого было больше случаевъ — это вопросъ, который историки, по всей вроятности, ршатъ не въ пользу Цезаря. Онъ Рубиконъ перешелъ — большая важность! Тутъ рубиконы-то на каждомъ шагу. У меня отъ нихъ и волосы вылзли, и зубы (посматриваетъ зyбы)… Чортъ знаетъ, что съ ними длается! А тутъ и болзни разныя пошли… (Махнувъ рукой) Э! (Хочетъ отойти и оборачивается). Нужно еще языкъ посмотрть (разсматриваетъ языкъ). Ну, языкъ хорошъ, значитъ, и все хорошо (Начинаетъ прохаживаться). Теперь я совсмъ здоровъ, и можно выхать… Поду… Ну, да что тутъ впередъ загадывать, нужно доктора дождаться: что еще онъ скажетъ. А то… (Падая на диванъ). Вдь этакая мерзость! Здоровъ, здоровъ — хоть тысячу разъ повторяй это, а пришолъ докторъ — и все къ чорту пошло! Откуда что и возьмется: вдругъ и подъ ложечкой заколетъ, и въ голов зашумитъ, и въ ушахъ затрезвонитъ… Чортъ бы побралъ всхъ этихъ докторовъ! (Входитъ докторъ).

Докторъ.— А, вижу, вижу… Не трудитесь вставать… (Беретъ Чибисова за руку и садится возл него). Ну, какъ вы себя чувствуете, дорогой мой другъ! (Чибисовъ улыбается) Да, впрочемъ, что же я спрашиваю! Стоитъ только взглянуть на лицо на ваше: хорошо, очень хорошо…

Чибисовъ (радостно).— Такъ я здоровъ, докторъ?

Докторъ.— Какъ нельзя лучше, съ чмъ васъ и поздравляю.

Чибисовъ.— Какъ я радъ, докторъ. Вы не поврите, какъ мн надоло это пиво со сливками — прескверное питье!

Докторъ.— Ну, и бросьте его. А покажите языкъ? (Чибисовъ открываетъ ротъ) Ну, и языкъ хорошъ. Можете… Ну, да вы сами знаете, что въ такихъ случаяхъ портеръ вещь очень хорошая… также портвейнъ старый…

Чибисовъ.— Вотъ благодарю. Вы, докторъ, рдкій человкъ! А что, скажите, слышно въ город?

Докторъ (длая значительную мину).— Да мн, знаете, трудно знать: больные только о своихъ болзняхъ говорятъ, а здоровыхъ людей я совсмъ не вижу.

Чибисовъ.— Скажите! Такъ теперь много больныхъ въ город?

Докторъ.— Да, довольно. Появилась какая-то особенная болзнь… Я для ней еще и названія не придумалъ, а люди отъ ней, какъ мухи, мрутъ.

Чибисовъ.— Скажите!

Докторъ.— Вотъ и теперь: встрчаются у вашихъ воротъ дроги, спрашиваю: отъ какой болзни? Отъ новой, говорятъ.

Чибисовъ.— Скажите!

Докторъ.— Но вы не пугайтесь, пожалуйста… Мн бы не слдовало и говорить… Эта болзнь очень разборчиваго свойства: она ходитъ только по лачугамъ да подваламъ и вообще, знаете, по такимъ мстамъ, о которыхъ порядочнымъ людямъ и знать ненужно. Это — неважная болзнь. А вотъ, современемъ будутъ болзни — есть надъ чмъ голову поломать… О, не пугайтесь: мы съ вами не доживемъ до той норы. Вызнаете, что я сижу теперь надъ большимъ сочиненіемъ ‘О будущихъ болзняхъ человчества’. Два тома ужь готовы, а я еще и до средины не добрался. Удивительныя, скажу вамъ, болзни! Жаль, очень жаль, что мы съ вами не доживемъ до этого времени. Но это ничего: я увренъ, что стоитъ только прочитать мою книгу отъ начала до конца — тотчасъ же и протянешь ноги!

Чибисовъ.— Что вы, докторъ!

Докторъ.— Честью васъ увряю. Я самъ чуть не дошелъ до этого! Писалъ, писалъ, да вдругъ мн представилось богъ-знаетъ что! Какъ-будто я самъ заболлъ всми этими болзнями… Просто, чуть съ-ума не сошелъ. Стаканъ рому да добрый пріемъ опіума только и спасли меня.

Чибисовъ.— Странно!

Докторъ.— Впрочемъ, не вс болзни будутъ трагическаго свойства: нкоторыя даже очень-забавны. Я остановился на пляск св. Вита. Эта болзнь всегда существовала, существуетъ и теперь, и будетъ существовать до скончанія вка, только всегда подъ разными формами. Начало ея восходитъ до Адама. Это — необходимое слдствіе развитія, или болзнь прогреса… Припомните бснующихся… Но это еще что! Вотъ послушайте: идетъ, напримръ, человкъ… приличный и почтенный во всхъ отношеніяхъ: грудь, плечи, положеніе головы — ну, все обличаетъ въ немъ значительное лицо. А тутъ, вдругъ, откуда но возьмись, сморчокъ какой-нибудь, оборвышъ съ толкучаго рынка. ‘Ахъ ты, говоритъ, мошенникъ этакой!’ Развернулся, да бацъ его въ физіономію… въ значительное лицо, я хотлъ сказать… да подъ ногу: тотъ — брыкъ, а тутъ и пошла потха! Толпы отвсюду и бгутъ и скачутъ, всякому хочется побитому господину физіономію поколотить… то-есть значительное-то лицо. И старуха на костыляхъ, и кормилицы съ грудными дтьми — вс поднялись! Кто не достанетъ — плачетъ и проситъ, чтобъ и его допустили приложиться и свою лепту отдать.. Крикъ, вой — хороша болзнь?

Чибисовъ (улыбаясь).— Да вы, докторъ — поэтъ!

Докторъ.— А то еще лучше: идетъ барыня… очень порядочная, разодта, лакей въ галунахъ, съ боку карета детъ… А тутъ, какъ-разъ, изъ-подъ воротъ вылзаетъ трубочистъ съ метлой: ‘Барыня-сударыня’ — да прямо къ ней… цаловаться лзетъ. На него глядя, и лакей туда же…

Чибисовъ (хохоча).— Вы меня уморите, докторъ!

Докторъ.— А то вотъ что еще… что-то подобное, помнится, я въ нмецкихъ газетахъ читалъ… Идутъ два профессора: каждый изъ нихъ издаетъ журналъ и иметъ своихъ поклонниковъ. Въ обществ они большіе пріятели, а въ журналахъ другъ съ другомъ какъ собаки грызутся. Идутъ они, потупивъ головы, каждый углубясь въ свои собственныя размышленія. Вдругъ, откуда ни возьмись, поросенокъ: пырь къ нимъ подъ ноги, посмотрлъ на нихъ и, похрюкивая, пошелъ съ ними рядомъ. Одинъ ученый и спрашиваетъ другаго: ‘О чемъ это поросенокъ говоритъ?’ — А вотъ послушаемъ, отвчаетъ тотъ. Слушаютъ. А поросенокъ все свое: идетъ, идетъ, пороетъ мордой, посмотритъ изподлобья то на того, то на другаго ученаго, да опять: ‘хрю, хрю’.— ‘Ну, теперь я знаю, о чемъ онъ говоритъ, сказалъ одинъ ученый:— онъ говоритъ, что оба мы съ тобою — ужаснйшіе дураки!’ — Нтъ, не дураки, а болваны, да еще, любезный, я долженъ теб замтить, что ты совсмъ забылъ грамматику, или никогда не зналъ ея: онъ, говоритъ, въ единственномъ числ, а ты переводишь во множественномъ — на что это похоже!’ — ‘Положимъ, что и такъ, сказалъ первый:— но ты вдь не можешь не сознаться, что произнося слово ‘болванъ’, онъ смотрлъ прямо на тебя?’ — ‘Ну, нтъ: онъ и теперь посматриваетъ на тебя. Слово-за-слово, да за парики — и пошла по всему городу поволочка!

Чибисовъ.— Вы сегодня, докторъ, особенно веселы. Я никогда не ожидалъ бы…

Докторъ.— Да, на эти веселыя мысли навелъ меня одинъ господинъ, который передъ этимъ былъ у меня. Да вы его должны знать: Воротиловъ?

Чибисовъ.— Одного… да, знаю… видлъ, хотлъ я сказать.

Докторъ.— Онъ еще статейки печатаетъ?

Чибисовъ.— Да, печатаетъ… Жалкій человкъ, только нищію братію увеличиваетъ. Но… скажу вамъ, не безъ таланта.

Докторъ.— Скажите! ну, вотъ онъ-то и былъ у меня сейчасъ. Такой странный… Шляпнка рыжая… какой-то сертучишко… Не знаю, чего онъ хотлъ отъ меня, по наговорилъ много такого… такого… что я, право, не знаю, что мн и подумать объ немъ!

Чибисовъ.— Да вы только послушайте его! Это… это… если не сумасшедшій, то я ужь и не знаю, что онъ за человкъ! А главное, знаете, нахалъ преестественный. Вообразите: разъ иду я по Невскому, кругомъ народъ, возл меня дамы знакомыя. А онъ разлетлся, да прямо ко мн: ‘здравствуйте, говоритъ, господинъ Брюхеръ!’ Можете представить мое положеніе! Я не -знаю, куда мн дваться, а онъ за мной: ‘Ну, что, говоритъ, вы все съ куринымъ народомъ воюете? и побждаете попрежнему?’ и давай хохотать… Да еще что! Просто разсказывать совстно: самыя грязно-циническія выходки!

Докторъ.— Скажите! Кто бы могъ подумать!

Чибисовъ.— Отъ него всего можно ожидать. Вотъ еще случай: я только-что вышелъ изъ магазина да остановился съ однимъ знакомымъ. А Воротиловъ… вдь и принесетъ же его чортъ! Онъ, какъ вчный жидъ, все на побгушкахъ… Подходитъ ко мн: ‘Ваши лошади, говоритъ, какъ видно, ненужны вамъ теперь, такъ, съ вашего позволенія, я прокачусь на нихъ’. Я,— знаете, не усплъ еще отвчать на такую дерзость, а онъ прыгъ въ коляску, кивнулъ мн головой, крикнулъ на кучера — и былъ таковъ! Что мн было длать? не кричать же на весь народъ: на меня же стали бы показывать пальцами! А онъ что сдлалъ? Цлыя сутки катался: вс скверные дома объздилъ, ни одного кабачка не забылъ… Кучера напоилъ до-пьяна, насажалъ какихъ-то тварей и ну ихъ прокатывать по Невскому! Срамъ да и только. Я на другой же день прогналъ кучера и принужденъ былъ коляску и лошадей за безцнокъ продать. А лошади у меня были куплены по случаю, за три тысячи… Изволите видть, какія у насъ дла творятся!

Докторъ.— Да, онъ опасный человкъ.

Чибисовъ.— Презлая тварь. Его и статьи-то порядочный журналъ не станетъ помщать: каждое слово его насквозь пропитано желчью. Для юношества, это — сущій ядъ, цлая школа разврата! (Въ дверяхъ показывается

Т же. Слуга, потомъ Воротиловъ.

Слуга.— Господинъ Воротиловъ.

Чибисовъ (топая ногами.) — Разв теб, болванъ, не было сто разъ говорено, чтобъ ты не пускалъ его?

Слуга.— Да онъ силой…

Воротиловъ (оттолкнувъ слугу за дверь,— Я это давно зналъ и потому принялъ свои мры… Ха-ха-ха-ха!

Чибисовъ (встаетъ).— Милостивый государь!

Воротиловъ.— Ничего, ничего, не стсняйтесь, пожалуйста. Я только на минутку. У меня до доктора дло: я былъ у него, да забылъ разспросить объ одной вещи, увидлъ его лошадей здсь, и вспомнилъ…

Чибисовъ.— Вы могли бы…

Воротиловъ.— Конечно, конечно… Я къ нему могъ бы и завтра зайти, совершенная правда! Жаль только, что это ‘завтра’ невсегда въ нашей власти: доживу ли я еще до него, а если и доживу, будетъ ли у меня чмъ за совтъ заплатить? Я даромъ совтовъ не принимаю. Вамъ же все-равно платить, что за одного, что за двухъ: вдь денегъ у васъ и куры не клюютъ! Я съ вами на томъ свт сочтусь…

Чибисовъ.— Милостивый государь… я не знаю… какъ-таки… въ чужой домъ…

Воротиловъ.— Э, Боже мой! смлостью города берутъ! (Докторъ берется за шляпу. Чибисовъ длаетъ движеніе, чтобъ взяться за сонетку, но Воротиловъ длаетъ движеніе.) Не трудитесь. Я самъ скоро уйду, а иначе и сто тысячъ чертей мсня не выпроводятъ! Я сегодня много бгалъ, да придется еще кой-куда заглянуть, а ноги беречь нужно: вдь он одн у меня (Къ Чибисову.) Съ вашего позволенія (садится). Кто трудится, тому и отдохнуть не гршно (Докторъ и Чибисовъ переглядываются. Первый обнаруживаетъ желаніе идти, но Чибисовъ взглядами, проситъ его остаться). Да, кстати…. Я не знаю, господа, какъ вы можете сидть такъ… Я, если не хожу и не лежу, то всегда люблю сидть вотъ этакъ (подвертываетъ ноги подъ себя), по-турецки. Это самое естественное положеніе и, замтьте, господа, что оно, вмст съ тмъ, и самое художественное: русскіе артисты лишь только увидли его, тотчасъ же по этому образцу стали калачи печь. Но вы не слушаете меня, господа!

Чибисовъ.— что вамъ угодно?

Докторъ.— Кончайте, пожалуйста, а то вы и меня задерживаете.

Воротиловъ.— Сейчасъ. Успокоились ли вы, почтеннйшій Сергй Степанычъ?.

Чибисовъ.— Говорите.

Воротиловъ.— Боюсь, что вы не въ-состояніи хладнокровно выслушать меня. Ну, да ничего: вамъ всякое волненіе полезно, не то, что мн. Вы натощакъ?

Чибисовъ.— Милостивый государь!

Воротиловъ.— Да, вамъ это очень полезно: у васъ ожирніе печени — это я давно знаю, да вотъ и докторъ подтвердитъ. Не такъ ли, почтенный эскулапъ?

Докторъ.— Увольте меня, пожалуйста (встаетъ).

Воротиловъ.— Да погодите. Я вотъ о чемъ хотлъ говорить съ вами. Видите ли… У Сергя Степаныча, какъ вамъ извстно, ожирніе печени, легкихъ и всхъ сосудовъ: водянка давно ужь точитъ на него зубы, а у меня…

Чибисовъ.— Милостивый государь! Я не знаю, кто далъ вамъ право…

Воротиловъ (махнувъ рукой).— Ваша рчь впереди (Къ доктору). А у меня, докторъ, напротивъ, истощеніе печени, легкихъ и всхъ сосудовъ: меня чахотка грызетъ. Стало-быть, въ дл жизненной экономіи мы съ нимъ оба банкроты, хотя и по разнымъ причинамъ: я — отъ избытка энергіи, онъ — отъ недостатка энергіи, я слишкомъ горю, онъ только дымитъ…

Чибисовъ.— Милостивый государь, вы забываетесь!

Воротиловъ.— Я никогда, ничего не забываю. Дайте мн кончить. Такъ вотъ, докторъ, въ чемъ дло: нельзя ли придумать такой аппаратъ, посредствомъ котораго было бы можно изъ однихъ вытягивать излишній жиръ и передавать его другимъ, нуждающимся въ немъ, какъ въ горячемъ матеріал. Это было бы настоящею благодатью для всего міра. Въ противномъ случа, жиръ, обращаясь въ воду, будетъ грозить поглощеніемъ всякой искры благороднаго чувства и нужно я,дать всеобщаго потопа… Этотъ вопросъ, докторъ, стоитъ того, чтобъ надъ нимъ поломать голову.

Докторъ.— Да, вопросъ.

Чибисовъ (мягкимъ голосомъ).— Что вы ломали надъ нимъ голову, это мы знаемъ, а объ результат можемъ судить…

Воротиловъ.— По сломанной голов моей? Ха-ха-ха! (Докторъ и Чибисовъ улыбаются).Но вдь дло идетъ не объ одной моей голов: я стучался всюду… въ какія ужь головы я ни стучался — хоть бы звукъ въ отвтъ! Еслибъ только да одн пустыя головы, а то… вс биткомъ-набиты разною дрянью! Сначала я предлагалъ свой вопросъ во имя будущаго, но будущее существуетъ только для умныхъ людей: дуракъ не пожертвуетъ для него и соломенной! Теперь а предлагаю его во имя настоящаго, оно для всхъ близко: кто не знаетъ, что здоровье — первое благо? Опять ничего! Нтъ формы для самой простой мысли, въ которой бы человчество приняло се на пользу себ. У меня есть знакомый политико-экономъ. Онъ нсколько лтъ сидитъ надъ разработкою двухъ словъ: братъ и давать. На этихъ словахъ онъ задумалъ построить всю политическую экономію, исписалъ кучу бумаги и увряетъ, что произведетъ такое чудо, какого еще не видлъ свтъ! Я ему тоже предлагалъ свой вопросъ: посмотрю, какъ онъ ршитъ его. Теперь мн нужно къ нему забжать (смотритъ на часы). Пора: онъ какъ разъ въ это время возвращается изъ должности, гд на практик повряетъ свои выводы, то-есть беретъ и даетъ — онъ вдь служащій человкъ! Только ужь слишкомъ-усердно занимается этимъ дломъ, за что я и общался его поколотить… (Многозначительно смотритъ на Чибисова, Чибисовъ опускаетъ глаза и длаетъ гримасу) то-есть поправить, я хотлъ сказать: вдь съ кривымъ лицомъ, какъ ни садись, вс взгляды и теоріи непремнно будутъ кривыя. Схожу къ нему (встаетъ). Вы, докторъ, надосуг подумайте о моемъ вопрос, я къ вамъ завтра забгу. Надюсь, что и Сергй Степанычъ не откажетъ помочь намъ своимъ совтомъ, такъ-какъ онъ и его касается… До свиданія, господа (киваетъ головой и уходишь).

Чибисовъ.— Докторъ, что мн длать?

Докторъ (пожимая плечами).— Не пускать на глаза этого человка.

Чибисовъ.— Да вдь онъ и на улиц поймаетъ меня… или пасквильную статью выпуститъ… Это чортъ, а не человкъ: онъ совсмъ доканаетъ меня! А что я сдлалъ ему? ршительно не помню. Докторъ, пожалуйста, уладьте съ нимъ. Я готовъ ему и денегъ… если нужно, и о мст похлопочу — это мн ничего не стоитъ.

Докторъ.— Хорошо, хорошо, только… (Смотритъ на часы).

Ахъ, Боже мой! ужь три часа. Извините меня великодушно, мн нужно спшить (жметъ Чибисову руку и оба идутъ къ выходу). А то, мн кажется, лучше вотъ какъ поступить: напишите, или, еще лучше, създите сами къ Адольфу Карлычу, онъ все для васъ сдлаетъ. Что, въ-самомъ-дл, вдь это — посягательство на личность! (Уходитъ).

Чибисовъ (хватаясь за голову).— И въ-самомъ-дл! Какъ это мн до-сихъ-поръ самому не приходило въ голову? А-а! Погоди же ты у меня, негодяй! Я тебя — упеку! у меня ты сгніешь въ тюрьм! (Садится къ столу и пишетъ). Нтъ, къ чорту это! (бросаетъ перо) Лучше самъ поду. (Звонитъ. Входитъ слуга). Карету мн подавать! сію минуту карету! (Слуга уходитъ. Вбгаетъ Соничка).

Соничка.— Папаша! Кто это былъ у васъ? Выходитъ да смется… Посмотрлъ на меня, остановился и головой покачалъ… Какое платье на немъ… бдный! Онъ, папаша, врно сочинитель?

Чибисовъ.— Онъ негодяй! оставь меня (Соничка, голову и, приложивъ пальчикъ къ губамъ, тихо поворачивается къ двери).

IV.
КВАРТИРА ВОРОТИЛОВА.

Небольшая комната. Направо дверь: съ одной стороны диванъ, съ другой столъ съ чайной, посудой. На противоположной сторон окно, налво отъ него столъ съ письменными принадлежностями, подъ столомъ кипы бумагъ и книги. Направо отъ окна во всю стну, ширмы. Въ комнат одинъ стулъ.

Маша и Арина Ивановна.

Маша (завертывая въ платокъ шитье).— Ну, вотъ я, Арина Ивановна, и кончила. А вы говорили, что не успю.

Арина Ивановна.— Что и говорить! У тебя золотыя ручки.

Маша.— Ахъ, Арина Ивановна, еслибъ он да въ-самомъ-дл, были золотыя: я бы много, много хотла имть денегъ!

Арина Ивановна.— И будешь имть, моя золотая, будешь, если захочешь… Вотъ сегодня опять подсылалъ этотъ… какъ-бишь его… енерала-то?

Маша.— Ахъ, Арина Ивановна, какъ вамъ нестыдно говорить мн это?

Арина Ивановна.— Ну, не сердись, не сердись, моя кралечка… Вдь я такъ только, любя тебя… молодость твою жалючи… Ишь ты, какъ убиваешься! ночи, въ другой разъ, не доспишь… А другія-то, и пальчика твоего не стоятъ, а поди-ка какъ живутъ! Сами и пальцемъ ни до чего не дотронутся, а свою карету имютъ и квартиру княжескую занимаютъ… А вырядится, фу-ти, поди, что твоя графиня, аль княгиня какая! Такъ я все на счетъ этого-то только… А не хочешь, твое дло, ну-ихъ къ собак подъ хвостъ!

Маша.— И не говорите мн этого, Арина Ивановна. Я Сашу такъ люблю, такъ люблю… Я и не знаю, чего бы я для него не сдлала? Душу, душу бы не пожалла отдать за него! (ская голову, грустно). Только бы онъ-то не разлюбилъ меня.

Арина Ивановна.— Есть о чемъ жалть! Взяла да и полюбила другаго… Такого ли молодца можно найти!

Маша (качая головою).— Ахъ, Арина Ивановна, что это вы? Вотъ ужь чего никогда, такъ никогда не будетъ.

Арина Ивановна.— Охъ ты, моя смиренница!

Маша.— Онъ такой добрый, Арина Ивановна.

Арина Ивановна.— Добрый, добрый, ничего про это не скажу.

Маша.— Какъ ни придетъ, все что-нибудь да есть для меня: онъ такъ балуетъ меня, Арина Ивановна.

Арина Ивановна (Гладя ее голов).— Ахъ ты, кралечка моя, да какъ же не баловать тебя?. Ишь ты какая… писанная красавица! Да другой бы и ничего не пожаллъ!

Маша.— А онъ-то разв жалетъ? Ахъ, Арина Ивановна, мн и такъ больно смотрть: меня-то онъ наряжаетъ, а самъ… Я и не знаю, Арина Ивановна, за что онъ такъ любитъ меня?

Арина Ивановна.— Ахъ, ты, кошечка моя, да какъ же не любить тебя? Ишь вдь какіе за тобой увиваются!

Маша.— Ахъ, Арина Ивановна, вы опять за свое! Да разв эти другіе-то стоятъ хоть мизинца его? Гд вы найдете такого умницу?

Арина Ивановна.— Уменъ-то онъ, уменъ, мать моя, нечего сказать, да что-то вдь онъ не наживаетъ денегъ?

Маша.— А разв умомъ наживаютъ деньги? Посмотрли бы вы, какъ онъ, разъ, вашего богатаго генерала-то отдлалъ… (смется) потха!

Арина Ивановна.— Что ты, мать моя!

Маша.— А вотъ послушайте. Идемъ мы по Невскому, а генералъ вашъ на встрчу. Мой и говоритъ: ‘вонъ Чибисовъ идетъ: остановись и поговори съ нимъ’, а сам*ь замшался въ толп. Ха-ха-ха! умора да и только! Не успла я сдлать нсколько шаговъ, а генералъ вашъ хвать меня за подбородокъ, и этакіе глаза сдлалъ… умора! Я стою, чуть не прысну ему въ лицо, а онъ меня за руку, да на кандитерскую мигаетъ… Тутъ мой подосплъ: какъ щелкнетъ его по носу: ‘Не съ твоимъ, говоритъ, рыломъ виноградъ сть!’ Я такъ и покатилась со смху! Еслибы вы видли! Генералъ-то, какъ столбъ красный, и ротъ разинулъ… а кругомъ народъ хохочетъ… Ха-ха-ха-ха! (Покатывается со смху).

Арина Ивановна.— Ахти, мать моя! Такъ онъ генерала-то такъ-таки и щолкнулъ?

Маша (продолжая см&#1123,яться).— Такъ-таки и щолкнулъ, Арина Ивановна. А тотъ хоть бы слово: вскочилъ въ коляску — и только уноси Богъ!

Арина Ивановна (качая головою).— Ахти, мать моя!

Маша.— Вотъ онъ какой, Арина Ивановна… Душка! Какъ пришли домой, ужъ я цаловала его, такъ-что губамъ больно! Смшно, знаете, а онъ — вы бы посмотрли тогда на него! хоть бы губами этакъ, какъ онъ обыкновенно длаетъ, пошевелилъ! Ха-ха-ха-ха!

Арина Ивановна (качая головой).— Ахти мать моя! затмъ-то, знать, ему и счастья Богъ не даетъ… Ишь вдь какой уродится, прости Господи!

Маша (бросаюсь къ ней на шею).— Ха-ха-ха! Охъ, Арина Ивановна! Матушка! умру, умру отъ смха!

Арина Ивановна.— Ахти, мать моя! Недаромъ же я, какъ онъ приходилъ квартиру смотрть, не хотла пускать его! Я по лицу узнала, что онъ сочинитель. Какъ же, мать моя, вошелъ и шапки не снимаетъ: хоть бы образовъ-то побоялся, когда людей не стыдится!

Маша (продолжая смяться).— Ой, ой! Арина Ивановна, матушка, разскажите…

Арина Ивановна.— Да что же ты, въ-самомъ-дл, расхохоталась такъ? Что я на смхъ теб далась, что ли? Оба-то вы съ нимъ, какъ погляжу я, взбалмошныя головы.

Маша.— Да вы разсказывайте, я не буду смяться… голубушка, разскажите, какъ это было?

Арина Ивановна.— А ну тебя и съ нимъ совсмъ. Надоли вы мн. Чего отъ него добраго-то ждать? Какъ вошелъ онъ сюда, не усплъ и оглянуться и говоритъ мн: ‘Ну, говоритъ, стны глухія — это хорошо: значитъ, мы поладимъ съ вами’. А я ему: ‘Поладить-то, говорю, немудрено, только я напередъ сказываю, что сочинителей не пускаю къ себ: у меня, говорю, стоятъ все люди благородные: помщики, чиновники, а также и купцы богатые, и квартиры у меня, говорю, дорогія: эта по восьми рублей ходитъ.

Маша.— А онъ что? Матушка, Арина Ивановна, что онъ-то сказалъ?

Арина Ивановна.— Да погоди ты, дай мн досказать. А сочинителей, говорю, я не пускаю къ себ. Вотъ, говорю, у меня и теперь одинъ купецъ стоитъ: въ гостиномъ ряду свою лавку иметъ… богатый купецъ. И онъ мн тоже говоритъ: ‘Вы, говоритъ, Арина Ивановна, сочинителей не пускайте къ себ: съ ними, говоритъ, недолго до бды’…

Маша (смясь).— Ахъ, какіе вы, право! Ну, а онъ-то, онъ-то, что вамъ сказалъ?

Арина Ивановна.— И ну тебя и съ нимъ совсмъ! Надоли вы мн. Чего ожидать отъ него добраго? Я ему и то, и се — резоны разные выставляю… А онъ, мать моя, въ чемъ былъ, разслся на диван и ноги подъ себя подложилъ… И ноги-то, мать моя, у него въ грязи были.-.. Я ужь не знаю, какъ промолчала только! ‘Хорошо, хорошо’, говоритъ. ‘Я вижу, говоритъ, что вы умная женщина, сразу угадываете людей, такъ мы съ вами, говоритъ, поладимъ’… Вынулъ деньги, положилъ на столъ: ‘Вотъ вамъ, говоритъ, за два мсяца: я вечеромъ къ вамъ перезжаю’ — и, хоть бы слово еще прибавилъ, такъ и вышелъ. Я думала, мать моя, что онъ сумасшедшій, а вечеромъ, глядь — онъ и ломится ко мн… Что мн было длать?

Маша.— Ха-ха-ха! Вотъ, разв не говорила я вамъ? Онъ всегда такой. А разъ съ нимъ встртясь, никогда не забудешь… ‘Хочешь, говоритъ, имть друга — или за мною!’ Вотъ и все тутъ. Ха-ха-ха!

Арина Ивановна (качая головою).— Поди ты, какіе люди есть на свт!

Маша.— А я тогда съ тткой жила. Онъ тоже приходилъ къ намъ квартиру нанимать. Я плакала… ттка бранилась… А онъ остановился и долго смотрлъ на меня… такъ-что мн стыдно стало. Я отвернулась, а онъ положилъ руку на мою голову и говоритъ: ‘Нечего теб, говоритъ, тутъ длать: или со мною — мы одного поля ягоды’. Я и не знаю, что со мною было! Вскочила тотчасъ и накинула салону. Ттка бросилась ко мн, но онъ оттолкнулъ ее, взялъ меня за-руку — и я пошла за нимъ, а не знала, кто онъ такой и чего хочетъ отъ меня!

Арина Ивановна.— Поди ты!

Маша. Вотъ онъ какой, Арина Ивановна! Гд вы сыщете такого?

Арина Ивановна.— Поди ты! А отчего же это, мать моя, онъ не женился на теб?

Маша (сдлавшись вдругъ серьзною).— Вотъ этого-то, Арина Ивановна, я и понять не могу. Я было-намекала, но онъ хоть бы слово сказалъ: одинъ разъ улыбнулся, а въ другой — только губы, этакъ, перекосилъ, какъ онъ обыкновенно длаетъ, если что не по немъ. Ну, я ужь и оставила такъ. Чего мн недостаетъ? Онъ меня любитъ: самъ не достъ, не допьетъ — все на меня одну тратится…

Арина Ивановна.— Охъ ты, птичка моя! молода еще: ничего-то, какъ погляжу я, не досмыслишь ты!

Маша (плачевнымъ голосомъ).— Да что жь мн длать съ нимъ, Арина Ивановна? Матушка, голубушка, научите, что мн длать?

Арина Ивановна.— Охъ-ти, недотрога-царевна… Глупа ты, какъ погляжу я… А какая парочка-то, какая парочка изъ васъ была бы! Глядишь, глядишь, въ другой разъ, да такъ сердце-то вотъ и заноетъ! И у законныхъ супруговъ не увидишь этого… (Вздыхаетъ). О, Господи, Господи!. Я за своимъ-то маялась, маялась, пока Отецъ небесный гршнымъ молитвамъ моимъ не внялъ и не призрлъ его во своихъ селеніяхъ… А вдь онъ, мать моя, не малый чинъ имлъ: капитанъ былъ, мать моя, какъ есть капитанъ, и только одной недли на майора не выслужилъ… Ужь я плакала, плакала — какъ только и глаза уцлли!

Маша.— Ахъ, какая вы, Арина Ивановна! Ну, стоило ли плакать объ немъ? Сами же вы говорили…

Арина Ивановна (утирая глаза).— Да какъ же мн не плакать-то… Молода еще ты, гд теб все знать! А вдь онъ только одной недли не дожилъ… Господи, Господи! Проживи онъ еще недльку — мн бы и пансіону было больше, и званіе другое… Теперь я бы штабс-офицершей звалась. О, Господи, Господи! не потерплъ ты грхамъ моимъ.

Маша.— Да полно вамъ, Арина Ивановна.

Арина Ивановна.— Да, полно! Теб что… у тебя дружокъ есть… а вдь я одна: и туда и сюда мыкаюсь — ни день, ни ночь покоя не знаю… А теб что длать-то? о чемъ ты думаешь?

Маша (встаетъ).— Да думаю, что мн идти пора, работу нужно отнести. Мн хочется до Саши вернуться… (Задумывается). Нтъ, Арина Ивановна, не говорите этого: я много, много кой-о-чемъ думаю (покрываетъ голову и накидываетъ мантилью)… Еслибы вы знали… Мн такъ много, много хотлось бы денегъ имть!

Арина Ивановна.— Охъ ты! Ишь что выдумала! Да кому же и не хочется имть ихъ?

Маша.— Нтъ, Арина Ивановна, я не то говорю… Мн бы хотлось, чтобъ онъ былъ богатъ и чтобы, знаете, я его обогатила: вотъ чего я хочу! (Наклоняясь къ уху ея) Знаете что я скопила-таки немного, а онъ ничего не знаетъ… Хочу порадовать его…. передъ праздникомъ. Придетъ онъ домой, а на стол новая шляпа, жилетъ, или другое что… въ ладоши). Вотъ хорошо-то будетъ!

Арина Ивановна.— Охъ ты! Чего только не придетъ теб въ голову!

Маша.— А еще, знаете что? Нтъ, не скажу…

Арина Ивановна.— Да говори, говори, родная… какъ своей матери, все говори.

Маша (подумавъ).— Ну, такъ ужь и быть. Не знаете ли вы, отчего онъ съ нкотораго времени сталъ скучный такой? И ко мн перемнился: бывало, сами знаете, что бы онъ ни длалъ, читаетъ ли, пишетъ ли — и я возл него съ работой сижу, а теперь, только засядетъ: ‘иди, говоритъ, Маша, къ Арин Ивановн’. А онамедни и загляни я въ щелочку: ходитъ онъ, Арина Ивановна, изъ угла въ уголъ, угрюмый такой, и все бормочетъ что-то… А потомъ остановился… лицо такое страшное! Постоялъ онъ, постоялъ, да вдругъ какъ захохочетъ — я чуть не упала на мст!

Арина Ивановна (качая головой).— Ахти, страсти какія!

Маша.— Да кстати ужь, Арина Ивановна, еще вотъ что: вы о женитьб поминали: не можете ли вы, когда меня не будетъ и когда онъ будетъ повеселй и поразговорчивй, такъ стороной, шутя заговорить съ нимъ объ этомъ… что онъ скажетъ? хорошо?

Арина Ивановна.— Хорошо, хорошо, мое дитятко. Это я сдлаю… Да и чего-то я для тебя не сдлаю!

Маша.— Ну хорошо, такъ хорошо. Прощайте же, душечка Арина Ивановна. Мн спшить надо (Беретъ узелъ, Арину Ивановну и убгаетъ).

Арина Ивановна (махнувъ рукой).— Эхъ, молода еще! (Качая головой). Охъ молодость, молодость! Ничего-то путнаго въ голов… только втеръ одинъ! (Подумавъ) А гд же это у ней деньги спрятаны, желаю я знать? (Поднимается) Охъ, поясница, поясница, совсмъ замучила! ‘Накопила’, говоритъ… А откуда? Вдь еслибы не я, такъ по три дня немши бы сидли! А говоритъ: ‘накопила…’ Поди ты! ни сундука у нихъ нтъ, ни ящика — какъ птицы божія живутъ, а туда же, говоритъ, ‘накопила!’ Съ дуру, небось… А можетъ и взаправду… Нсколько четвертаковъ какихъ-нибудь, нсколько гривенниковъ — оно и составится сумма… пожалуй унесетъ кто-нибудь… Посмотрю-ка я. (Идетъ къ ширмамъ.Входитъ Воротиловъ).

Воротиловъ.— Здравствуйте, Арина Ивановна! что вы подлываете?

Арина Ивановна (оборачиваясь).— Охъ, чтобъ васъ… испугали вы меня!

Воротиловъ.— А гд Маша? куда она улетла?

Арина Ивановна.— А-ну васъ! Разв она не попалась на встрчу? Вдь только-что побжала… работу понесла… ишь прыткая какая!

Воротиловъ.— А-а! (Бросаясь на диванъ). Охъ, измучился! Вы и не поврите, какъ я измучился съ этими бездльниками! мочи нтъ… совсмъ задыхаюсь!

Арина Ивановна.— Батюшка, Александръ Семенычъ, да вы бы хоть для Машиньки-то поберегли себя. Ужь она, голубушка, убивается, убивается по васъ… И со стороны-то жалко смотрть!

Воротиловъ.— Знаю, знаю, Арина Ивановна, все знаю, да что же длать мн? Я бы и самъ радъ отдохнуть, да черти льготы не даютъ!

Арина Ивановна (крестясь).— О, Господи, Господи! Что это вы, что ни слово, все чертей поминаете! Ужь смотрите, дадутъ они вамъ знать себя на томъ свт.

Воротиловъ.— Да они мн и здсь даютъ себя знать, еще какъ и даютъ-то, еслибы вы знали… О! да вотъ, не усплъ и прилечь, они и тутъ-какъ-тутъ…

Арина Ивановна (крестясь).— О, Господи, что это вы?

Воротиловъ (хватается за г и вскакиваетъ).— И какъ это я забылъ Рукомойкина? Нужно, непремнно нужно къ нему забжать: онъ бездльникъ не послдней руки! Вы, Арина Ивановна, подождите. Я сейчасъ… кстати и Маша еще не воротилась: я съ однимъ только бездльникомъ раздлаюсь… съ однимъ только, а всхъ ихъ и во всю жизнь не обгаешь!

Арина Ивановна.— О, что это вы! Да вы посмотрите на себя: на что вы похожи? И лица не видно…

Воротиловъ.— А-ну, быть по вашему (беретъ со стола маленькое зеркальцо и смотрится). Этакая мерзость! Въ-самомъ-дл, вы нравы: я еще и не видывалъ такой рожи! Охъ, Арина Ивановна, страшно! То былъ желтъ, какъ лимонъ, а теперь и зелень показалась, какъ на заглохшемъ пруд! (Показывая на голову). Это все червякъ, червякъ проклятый выработываетъ… Нужно бы успокоить его хоть немного. Знаете что, Арина Ивановна? (вынимаетъ изъ кармана ассигнацію) Вотъ, возьмите: купите бутылку вина, да водки также — она, кажется, вся ужь вышла, и обдъ приготовьте получше.

Арина Ивановна (разсматривая ассигнацію).— Я изготовлю для васъ свиныя кишки съ начинкой.

Воротиловъ.— Ну, и свиныя кишки съ-начинкой.

Арина Ивановна.— И супъ изъ потроховъ.

Воротиловъ.— И это хорошо будетъ.

Арина ИвановнА.— А пирожковъ купить?

Воротиловъ.— Ну, и пирожковъ купите. Ужь кутить, такъ кутить! Сегодня мы себ пиръ устроимъ, а то, что въ-самомъ-дл, морковью да рпой и святой сытъ не будетъ.

Арина Ивановна.— Гд будетъ! Такъ я пойду (идти).

Воротиловъ.— Нтъ, нтъ, успете еще… Вотъ Маша вернется… Погодите немного, а то одному мн скучно будетъ… Что я стану длать? Черти замучаютъ меня… опять куда-нибудь погонятъ…

Арина Ивановна (качая головою).— Охъ, Господи!

Воротиловъ.— Посидите со мной… потолкуемъ. Я давно хотлъ поговорить съ вами объ одномъ дл. Теперь есть время… Я, и въ-самомъ-дл, дурно себя чувствую… (Хватаясь за голову) Охъ, Арина Ивановна, плохо! (Падаетъ на диванъ) А утромъ былъ, какъ нельзя лучше… это не къ добру. Бгалъ, бгалъ, а теперь вотъ и руки и ноги отнялись, только языкъ, одинъ языкъ шевелится: это все работа червяка! (Хватаясь за сердце) И тутъ идетъ возня… Охъ, они доконаютъ меня, проклятые!

Арина Ивановна.— Сами-то вы не бережете себя, Александръ Семенычъ.

Воротиловъ.— Да гд тутъ убережешься! О, черти!… Садитесь же, Арина Ивановна. Мн нужно поговорить съ вами.

Арина Ивановна (садясь).— Это все васъ Богъ наказываетъ, Александръ Семенычъ: не врите вы ни во что… А я вотъ тоже собиралась все поговорить съ вами.

Воротиловъ.— Не на счетъ денегъ только… Посл, посл… Мн теперь не до нихъ, проклятыхъ! Да вы вотъ что: изъ денегъ, которыя я вамъ даю, попридерживайте у себя понемногу, чтобъ и я не зналъ, и Маша не знала — она у меня такая же мотовка! А то умру — и похоронить будетъ не на что! Еще вотъ что, Арина Ивановна — это то, о чемъ я хотлъ поговорить съ вами… Да нтъ, дайте прежде слово, что исполните, о чемъ я васъ попрошу.

Арина Ивановна, — Охъ, да вы что-нибудь такое…

Воротиловъ.— Нтъ, не бойтесь, я не попрошу у васъ чего-нибудь такого… Дайте только слово.

Арина Ивановна.— Охъ, какіе вы, право!

Воротиловъ.— Ну, что жъ, даете? хорошо?

Арина Ивановна.— Охъ, какіе вы! ну хорошо, хорошо… Вдь вы, какъ привяжетесь, отъ васъ ничмъ ужь не отдлаешься!

Воротиловъ.— Эхъ, Арина Ивановна, не знаете вы меня! Я только вотъ что хотлъ вамъ сказать: изъ этихъ денегъ, что я далъ вамъ, оставьте у себя рубль на то дло, о которомъ я попрошу васъ. Дайте руку… не бойтесь… Подойдите ближе… Когда я умру…

Арина Ивановна.— Охъ, Господи! что это вы!

Воротиловъ.— Слушайте и не перебивайте меня: когда я умру, посадите на моей могил рябину — вотъ и вся моя просьба къ вамъ.

Арина Ивановна.— Охъ, Господи! и чего только не выдумаете вы!

Воротиловъ.— Разв это много? Вдь я прошу васъ только о рябин, объ одной рябин… Слышите: о рябин! Маша втрена… съ ней можетъ что-нибудь случиться… Об вы скорй исполните: не одна, такъ другая — это мое завщаніе.

Арина Ивановна.— И все тутъ?

Воротиловъ.— И все тутъ, Арина Ивановна. Только непремнно исполните, а иначе…

Арина Ивановна.— А креста ненужно?

Воротиловъ.— А иначе я къ вамъ и мертвый приду, не дамъ вамъ покоя.

Арина Ивановна.— Охъ, Господи! что это выговорите!

Воротиловъ.— Я говорю, что вы должны посадить на моей могил рябину — слышите ли: рябину!

Арина Ивановна.— Охъ, Господи, Господи! и что это сдлалось съ вами? Хоть бы Маша скорй пришла… И гд это только запропастилась она?

Воротиловъ.— Она идетъ, идетъ, я чую… Безъ ней я не долженъ умереть!

Арина Ивановна.— Охъ., что это вы все про смерть! А Маши нтъ да нтъ!

Воротиловъ.— Идетъ, говорю вамъ. Вотъ она.

Арина Ивановна.— А и въ-самомъ-дл, не она ли? (Отворяетъ дверь. Маша вбгаетъ). Охъ, чтобъ тебя… чуть съ ногъ не сбила! Вотъ парочка: одинъ умирать собирается, а другая скачетъ… Охъ, ну-васъ совсмъ! (Уходитъ)

Маша.— А! онъ ужь здсь! Что, ты умирать собрался? Я жь тебя… (бросается къ Воротилову и цалуетъ его).

Воротиловъ.— Такъ, такъ… ближе ко мн… Я вдь, Маша, не шутя умирать собираюсь… только тебя дожидался… Арину Ивановну и за смертью посылалъ, да она, сама знаешь, не очень-то легка на ногу…

Маша (грозя пальцемъ).— Охъ ты, смотри у меня!

Воротиловъ.— Право, Маша: я ужь и о духовной распорядился. Арину Ивановну сдлалъ душеприкащицей… Хочешь знать мое завщаніе?

Маша.— А-ну… ты ужь чего не выдумаешь! Послушаю… Что-нибудь новое? Или въ род того, какъ ты разсказывалъ о какомъ-то великомъ человк… Какъ его? Умеръ, все отказалъ другимъ, а жен — постель одну!

Воротиловъ.— А ты ужь и имя его забыла? Такъ-то, Маша, ты и меня забудешь!

Маша.— Какъ твоего Шекспира гадкаго? Да и стоило бы…

Воротиловъ.— ‘И обуви еще не износила, въ которой шла за гробомъ…’

Маша.— Не читай мн этого — слышишь? а то л.

Воротиловъ.— Ну, не сердись, не сердись… А знаешь что? Спой мн, душенька, мою любимую…

Маша.— Небось, про рябинушку? А не хочу: не стоишь ты.

Воротиловъ.— Ну же, не упрямься, Маша.

Маша.— Не хочу, не хочу, не хочу! Ты что-то и такъ на себя непохожъ, а когда я пою эту псню, ты длаешься еще грустне.

Воротиловъ.— И покойне… Разв ты не могла замтить? Грусть — святое дло, это — закваска мысли: грустить — значитъ мыслить, а мыслить — существовать. О, еслибъ я только грустилъ! Но я, Маша, больше смялся, чмъ грустилъ! И хотя они, и грусть, и смхъ — сестра и братъ, оба близнецы, дти одной матери, но не однихъ отцовъ: первая — плодъ любви, второй — плодъ злобы, первая тиха и покойна, если глубока, второй буянъ и порывистъ, если и глубокъ… Но при всемъ ихъ видимомъ различіи, они безразличны и въ-сущности составляютъ одно. Объ руку идутъ они за человкомъ отъ колыбели до могилы: одна плачетъ, другой смется…. Но кто изъ нихъ плачетъ, кто смется: любовь или злость — трудно сказать. Порой, кажется, что смхъ плачетъ, а грусть смется, порой — оба вмст и смются и плачутъ… Не странно ли это? Но оно такъ, и не бываетъ иначе: еще древніе знали это и изображали Януса съ двойнымъ лицомъ… Но понимаешь ли ты меня, Маша?

Маша.— Мн всегда грустно длается, если я не понимаю тебя, и ты видишь…

Воротиловъ.— Вижу и радуюсь: ты мыслишь, хоть и не сознаешь, но все придетъ своимъ чредомъ: было бы зерно — плодъ будетъ! Я говорилъ теб не о той грусти, которая нейдетъ дальше глазныхъ нервъ и разршается однми слезами, не о томъ смх, который можно произвесть щекотаніемъ подъ ромъ. Такъ грустятъ и смются только люди, ничмъ неотличающіеся отъ водяныхъ козявокъ: глянуло на нихъ солнышко — они прыгаютъ, настала ночь — снятъ подъ берегомъ… И ты, моя козявочка, жила бы теперь также, еслибъ я не вытащилъ тебя изъ воды… Такъ, что ли?

Маша.— Ну, ужь ты начнешь!

Воротиловъ.— А когда я умру… Маша, что съ тобой будетъ?

Маша.— Ты опять за свое, смотри!

Воротиловъ.— Ты не измнишься? Приходи почаще на мою могилу.

Маша.— А ты не будешь смяться?

Воротиловъ.— Нтъ, я буду серьзне, чмъ ты когда-нибудь видла меня: вдь ты будешь мн пть про рябинушку? Такъ, что ли?

Маша.— А ты знаешь?

Воротиловъ.— Я прошу тебя. Ну, покажи же, какъ ты станешь пть.

Маша.— А никакъ.

Воротиловъ.— Нтъ, спой, Маша.

Маша.— Ну, ну… Ахъ, какой ты, право! (волосами и поетъ).

Ты рябинушка,

Сиротинушка,

Ты когда росла,

Когда выросла?

Ты рябинушка,

Сиротинушка,

Ты когда цвла,

Когда выцвла?

Подъ тобою ли,

Подъ рябинушкой,

Не огонь горитъ,

Не смола кипитъ,

А горитъ, кипитъ

Ретиво сердце,

Молодецкое!

Ты дремлешь?

Воротиловъ.— Нтъ, Маша: мн такъ хорошо, хорошо, что хочется плакать! Припади ко мн… вотъ такъ… Слышишь ли, какая тутъ стукотня идетъ? Это неугомонный гробовщикъ съ своимъ заступомъ. Онъ кончаетъ работу. Врно, къ спху дло… Что жь, пускай трудится — онъ не напрасно трудится! Да что съ тобой? Ты никакъ начинаешь плакать! Полно, вдь я еще не умеръ, и не хочу умирать! Мн надо жить, и хочется жить… Хоть для тебя одной! Вдь не одна же подлость живуча? Не вся земля отдана въ удлъ подлости? Посмотри, какую прекрасную парочку составляемъ мы: ты — та рябинушка-сиротинушка, о которой пла сейчасъ, я — удалой добрый молодецъ, забитый лихимъ недугомъ — судьбою. Доканала проклятая! Лишила силъ для борьбы, но не смирила буйной воли, не подавила въ сердц страсти! О, мое бдное сердце! Оно все горитъ-горитъ, и кипитъ-кипитъ, горитъ и кипитъ пуще прежняго… Только — на долго ли?

Какъ масло все въ лампад выгораетъ,

Свтильникъ ярко запылаетъ

И вспыхнетъ весь, по только разъ:

Трещитъ, дымитъ — и замираетъ…

Еще разъ вспыхнулъ, и — погасъ!

О, мое дтство! Золотые годы, гд вы? Маша, побаюкай меня: мн такъ хочется, хочется сдлаться ребнкомъ!

Маша (покачивая его).— Охъ, ты, мой ребночекъ!

Воротиловъ.—

Картины раннихъ дтскихъ дней!

Еще живутъ въ душ моей:

Какъ оазисъ среди пустыни,

Он манятъ къ себ понын.

Какъ теперь гляжу: небольшой старый домишко. Косымъ, одинокимъ окошкомъ, какъ одноглазый инвалидъ, глядитъ онъ… онъ бы глядлъ на улицу, еслибъ между нимъ и улицей не было забора и небольшой площадки, называемой палисадникомъ, посреди которой росла тонкая и чахлая рябина… И на эту-то рябину глядитъ одноглазый инвалидъ, на эту рябину глядитъ и моя бабушка, сидя на завалинк, подъ косымъ окошкомъ, съ крошечнымъ малюткой на рукахъ, на эту же рябину глазю и я, этотъ самый крошечный малютка. Бабушка глядитъ на рябину, качаетъ меня и, подъ тактъ этого качанія, грустно напваетъ:

Ты рябинушка,

Сиротинушка…

День зимній, ясный. Галки и вороны разлетались съ крикомъ и облпили всю рябину. Мн не сидится: я то-и-дло барахтаюсь и барабаню ногами, стараясь выбиться изъ-подъ шубки, а бабушка меня укутываетъ и укачиваетъ и, подъ это укачиванье, продолжаетъ пть про рябинушку-сиротинушку. Милая, добрая бабушка! Вижу, вижу тебя: ты и молишься за своего Сашу, какъ и при жизни молилась: ‘Господи! призри моего Сашу!’ Эти слова и теперь раздаются въ ушахъ моихъ. О, ты чуяла, дтски-чистымъ сердцемъ чуяла, какова будетъ судьба моя! Какъ теперь гляжу на тебя: Весна на двор. ‘Ты бы, еклуша, говоритъ мать моя:— прошлась съ ребнкомъ на берегъ: крыга прошла, день теплый’… Бабушка, не говоря ни слова, беретъ меня на руки, укрываетъ и идетъ… но идетъ она со мной не на берегъ, а въ палисадничскъ, садится подъ рябиною, качаетъ меня и, качая, поетъ:

Ты рябинушка,

Сиротинушка…

А кругомъ такъ свтло, такъ пестро, такъ ярко и такъ весело все блеститъ! Рябина зеленая, подъ рябиною зелень, на крышахъ и на забор пробилась зелень… Сладко и какъ-то больно смотрть! Галки кричатъ и перелетаютъ съ мста на мсто, прыгаютъ и чирикаютъ воробьи… Сама бабушка, кажется, повеселла и совсмъ другимъ голосомъ поетъ любимую псню свою про рябинушку… Только со мной никакъ не можетъ она сладить: я верчусь поминутно и туда-и-сюда, простираю ко всему ручонки и криками изъявляю радость свою. Ахъ, какъ хорошо, какъ хорошо мн тогда было! Господи! отчего же не могу я сдлаться ребнкомъ? Зачмъ я такъ далеко отъ тебя! Маша! прижмись ко мн… ближе… дай мн поплакать, дай мн умереть въ слезахъ на груди твоей!

Маша.— Ты взволнованъ… Теб нехорошо говорить много. Усни лучше.

Воротиловъ.— Нтъ, Маша! Я хочу плакать, плакать, плакать! Мн много, много, кой о чемъ нужно поплакать: падшему ангелу одинъ путь къ раю: слезы, слезы, слезы! О, мое дтство! гд ты? Я все росъ и росъ. Дома я совсмъ не сижу. Лтомъ въ козны играю, или въ свайку съ сосдними ребятишками: я всхъ объигрывалъ. Зимой съ горы и по рк катаюсь: у меня были лучшіе ледянки, я самъ ихъ длалъ. Это было лучшее время! Тамъ школа, учителя… Но и въ школ я былъ первымъ: меня вс любили, хоть и не очень жаловали. Потомъ… Зачмъ же потомъ, когда я сталъ человкомъ, меня вс старались въ грязь втоптать? Проклятіе! одно дтство, только дтство мое и было хорошо: какъ же мн не любить его? Съ нимъ связано столько дорогихъ воспоминаній: какъ же мн не желать воротиться къ нему? Какъ-только подумаю о немъ — и теплй на душ станетъ, словно пахнтъ на меня воздухомъ другой стороны. Я вижу себя ребнкомъ. Лто къ концу. День срый, срый. Куда ни глянешь — все сро: и дома срые, и заборы срые, земля и небо срыя, самые люди — срые… Я и теперь люблю срый цвтъ, хоть въ носк и предпочитаю ему черный. Я брожу по пригоркамъ и собираю шампиньйоны. Сколько ихъ — не оберешься! Прибжалъ домой — радъ-радшепекъ, домашніе встрчаютъ меня — и рады-радшеньки. Подхожу къ окну — одна рябина не радуется: она грустно опустила втки и плачетъ, плачетъ… ‘Бдная! ей врно жаль ддушку’, думаю я, смотря на нее, и невольно начинаю напвать:

Ты рябинушка,

Сиротинушка…

Мать и бабушка, между-тмъ, разводитъ огонь и чистятъ грибы. Я присоединяюсь къ нимъ. Время летитъ. Темнетъ. Въ окна стучитъ мелкій дождь, въ труб воетъ втеръ, срый котъ жмурится, поглядывая на нашу стряпню и, кажется, мурлычитъ себ:

Ты рябинушка,

Сиротинушка…

На всемъ разлита какая-то тихая грусть, которой нтъ имени, но которая такъ присуща и родна сердцу русскаго человка! А вотъ и ужинъ готовъ. Съ какимъ удовольствіемъ я принимаюсь за него!

Маша..— Какъ ты все помнишь это?

Воротиловъ.— Больше чмъ помню: я гляжу на все это. О! и чего бы я не далъ теперь, чтобъ опять перенестись въ т мста! Хоть взглянуть бы на нихъ! Тамъ бы, кажется, безъ жалобы и ропота я сложилъ свои кости, подл костей родныхъ. Еслибъ ты знала, Маша, какъ мн не хочется здсь умирать! Здсь люди — камни мостовыхъ: гладко и красиво обточены, но черствы, черствы, и черствы и холодны! И воздухъ черствъ, и небо черство, точно войлочное, выработанное на Фабрик по вновь-изобртенному способу! Тяжело мн здсь умирать! При одной мысли — кровь стынетъ, морозъ пробираетъ отъ головы до пятокъ! Ршено, Маша: съ этого же дня начнемъ деньги копить. Потомъ въ мой родной городокъ подемъ. Я покажу теб каждую лужицу, каждый пригорокъ, гд а бгалъ… Вдь они, наврное, и теперь существуютъ, и я сразу узнаю ихъ. Тамъ я успокоюсь и буду, какъ старикъ, только изучать самого себя. Ты будешь моимъ зеркаломъ. Такъ ршено: демъ, Маша?

Маша.— Ахъ, какъ бы это хорошо было! Говорятъ, что люди тогда только и бываютъ здоровыми, когда живутъ въ мстахъ, гд родились. И ты тамъ поздоровешь.

Воротиловъ.— Передъ смертью разв? Нтъ, поздно, Маша! Недаромъ мн, вотъ ужь сколько ночей сряду, все отецъ мерещится.

Вотъ онъ и теперь… О, отецъ мой!

Зачмъ онъ стоитъ предо мной?

Рука у груди, въ глазахъ слезы,

Станъ сгорбленъ нуждой роковой.

‘Ты видишь ли гнойныя раны’?

Я слышу, онъ мн говоритъ:

‘Мой сынъ! эти раны святыя:

‘Пора ихъ, пора залечить!’

Батюшка! пощади: я умираю… Онъ недоволенъ мной… Да, есть чмъ быть довольнымъ! Онъ отвернулся… пошелъ… Батюшка!

Маша.— Успокойся, другъ мой.

Воротиловъ.— Ушелъ, ушелъ, ушелъ! А какъ онъ, Маша, любилъ меня! Бывало, гд бы ни былъ, придетъ — все что-нибудь есть для меня. Изъ должности онъ приходилъ всегда такимъ сердитымъ, но взглянетъ на меня и морщины разгладятся. Онъ приносилъ съ собою много бумагъ и до поздней ночи сидлъ надъ ними. Знакомыхъ у насъ не было. Единственное развлеченіе его была гитара. Лтомъ онъ почти все время проводилъ въ палисадник. Иногда бралъ меня съ собою, раскидывался подъ рябиною и разсказывалъ мн что-нибудь, по чаще лежалъ молча или наигрывалъ на гитар:

Ты рябинушка,

Сиротинушка…

‘Эта псня выходила у него такою грустною, грустною, что и меня, бывало, возьметъ тоска… Онъ любилъ нашу рябину и ухаживалъ за ней. Я тоже полюбилъ ее, и когда долго не бывало дождей, самъ поливалъ около нея землю. Ягодъ съ нея никто не трогалъ, кром птицъ, а когда разъ я вздумалъ-было покуситься на нихъ, отецъ строго пригрозилъ мн, сказавъ, что за это ддушка мой разсердится и Богъ не дастъ мн счастія. Эту рябину, какъ мн сказывали, посадилъ самъ ддушка надъ могилой бабушки. Я ни его, ни ея не засталъ въ живыхъ, но смутно догадывался, что съ смертью ихъ связана была какая-то Фамильная тайна, которую скрывали отъ меня. Я и теперь только догадываюсь о ней. Не разъ подъ рябиною я заставалъ отца въ слезахъ. Тогда онъ становилъ меня передъ могилкою, обращалъ лицомъ на востокъ и заставлялъ молиться за ддушку и бабушку, а самъ плакалъ. Я читалъ за нихъ молитвы, молился — и тоже плакалъ. Болзнь грызла его, по онъ крпился и подавлялъ свои страданія. Никто не слышалъ отъ него ни жалобы, ни ропота. Когда же насталъ его послдній часъ, онъ веллъ перенести себя въ палисадникъ и положить подъ рябиною. ‘Врно ему опять нездоровится’, подумали домашніе и вышли вслдъ за нимъ.

‘День былъ чудесный! ясный, тихій, одинъ изъ тхъ дней, которые даритъ намъ иногда жаркое лто, при послднемъ прощаніи съ землею — день, который только и можно уподобить растворенной слезами улыбк глубоко-любящаго существа, отходящаго въ вчность! И такую улыбку я видлъ на лиц умирающаго отца моего. Онъ кончался тихо. Старался казаться веселымъ, много говорилъ, но голосъ измнялъ ему, слова, съ трудомъ выходили изъ груди. ‘Саша! сказалъ онъ, обращая лицо ко мн:— подойди ближе.’ Онъ взялъ меня за голову, притянулъ къ груди и долго, долго смотрлъ мн въ глаза. Никогда мн не забыть этого взора! Въ немъ была вся душа человка, готовая вылетть, въ немъ была цлая поэма, которой никогда не создать человку! ‘Саша! я ухожу… надюсь, ты будешь такимъ, какъ желалъ я… какимъ тебя Богъ создалъ… Не стыдись бдности… не желай богатства… убгай почестей и знатности… Учись… учись и учись! Старайся быть лучше меня… Учись… и, будь честенъ… Богъ не оставитъ тебя’… И онъ закрылъ глаза. Мать бросилась на него и зарыдала, бабушка упала на колни и стала молиться, я — стоялъ, какъ вкопанный, смотрлъ на отца, но не выронилъ ни слезинки… Это была великая минута! Въ воздух — хоть бы звукъ одинъ, солнце закатывалось и лучи его, падая на площадку, пронизывали воздухъ золотыми нитями… Отца понесли въ домъ, я стоялъ неподвижно, смотрлъ имъ вслдъ, но не выронилъ ни слезинки! Да, это была великая минута! Слдъ ея отмтилъ всю мою жизнь.

‘Я вышелъ вылитый отецъ. Онъ былъ худой, худой и желтый, какъ лимонъ, умеръ тридцати лтъ отроду, оставивъ мн въ наслдство то же, что и самъ получилъ отъ своего отца — единственное богатство бдняка — месть! И что же сдлалъ я съ нимъ, съ этимъ богатствомъ, чего бы не сдлалъ и послдній негодяй, защищая свою рубашку? Я учился, трудился… тратилъ жизнь на средства и, теперь, на краю гроба, вижу себя еще бдне прежняго…

Въ душ потухъ огонь желаній,

И вры нтъ, надежды нтъ:

Одни проклятія на свтъ

Я вынесъ изъ моихъ страданій!

‘А была у меня, Маша, одна мечта… и только мечта! Пускай! зато, какая прекрасная мечта! И этою мечтою подарила меня — любовь! Это былъ кроткій, нжный лучъ вечерней зари на закат моей жизни. Онъ освтилъ забытый и нетронутый уголокъ въ моемъ сердц, ни увидлъ, что не все еще разрушила злоба во мн. Чмъ-то чуднымъ, неслыханнымъ, но роднымъ повяло на меня: я совсмъ преобразился. Какія мечты, какія грзы! Но судьба не судила имъ сбыться. О, мои мечты! о, мои грзы!

‘Что было, то прошло. Зачмъ же и теперь, при одномъ воспоминаніи, трепещетъ и болитъ, болитъ, трепещетъ и заливается кровью мое изъязвленное сердце? Заливается горячею кровью мое изъязвленное сердце и наполняются слезами, жгучими и горькими слезами наполняются мои омраченныя очи? О, моя первая, моя двственная, моя святая любовь, гд ты?

‘Силы истощались, жизнь гасла отъ удушливыхъ и смрадныхъ испареній нашего общаго болота… Тутъ я нечаянно встртилъ тебя. Знаешь ли, Маша, за что я сразу полюбилъ тебя?

Маша.— А ну?

Воротиловъ.— Ты, какъ дв капли воды, похожа на нее — мою первую любовь. Не сердись, Маша: теб нечего ревность. Я съ него и двухъ словъ не проговорилъ. Мы видлись рдко и то издали: въ окно, въ церкви, на гуляньяхъ… Разъ, правда, и столкнулись мы, какъ нечаянно — хоть и не совсмъ это было нечаянно, и долго смотрли другъ на друга…. Ждали словъ… он не выходили изъ груди… Она была блдна, какъ полотно, губы ея слегка дрожали… Я… я и не знаю, что со мною было! Я даже не поклонился ей. Потомъ пришелъ въ себя… сконфузился… взялся за шляпу, пробормоталъ что-то… и пустился чуть не бгомъ въ противную сторону! Скоро я опять увидалъ ее, въ публичномъ саду. Это было послднее наше свиданіе. Она скакала на вороной лошади, съ ней рядомъ — женихъ ея… Она пронеслась, но замтила меня. Скоро воротилась одна и остановилась не вдали отъ меня. Долго и грустно она смотрла на меня. И думала что-то сказать… Ждала, что я подойду и скажу что-нибудь — я молчалъ… Тутъ она отвернулась, увидла около себя рябину, сорвала втку, поцаловала ее, бросила ко мн — и понеслась какъ втеръ! Все это было дломъ одной минуты, но и вчность не заставитъ меня забыть ее. Вотъ теб и вся исторія моей любви. Это было начало, ты — продолженіе. Когда я встртилъ тебя… ты помнишь? Я тебя чуть не за нее принялъ. Негодная ттка твоя бранилась, ты плакала. Я не выдержалъ: взялъ тебя за руку, сказалъ: ‘пойдемъ со мною’ — и ты, какъ овечка, побрела. Этому, кажется, года два будетъ. Довольна ли ты мною?

Маша.— А теб хочется знать? Ахъ, ты! (Цалуетъ его). Вотъ теб. Будетъ съ тебя? А нтъ, такъ я еще… вотъ такъ (цалуетъ)… Ну, доволенъ ты теперь мною?

Воротиловъ.— Хорошо, хорошо… Только… знаешь что?

Маша.— Ну, что еще?

Воротиловъ.— Когда я умру…

Маша.— Тс! ни слова больше.

Воротиловъ.— Посади на моей могил рябину.

Маша.— Ты опять о ней?

Воротиловъ.— А втку… Ты найдешь ее въ толстой тетради… Когда я умру, положи эту втку на грудь мою.

Маша.— Ну, а еще что?

Воротиловъ.— Еще ты найдешь тамъ ладонку: въ ней земля съ родныхъ могилъ и крестикъ, благословеніе бабушки. Она мн велла беречь его. Когда будешь садить рябину, положи эту ладонку. подъ корень ея… Да ты не слушаешь!

Маша.— И слушать не хочу! Что за вздоръ… Я не узнаю тебя… Не ты ли самъ смялся…

Воротиловъ.— Смется хорошо только послдній: кажется, я и это говорилъ теб. Ты видишь, до смху ли мн теперь, и хорошо ли я смялся всю жизнь?

Маша.— Я вижу только, что ты боленъ — и все тутъ.

Воротиловъ.— Ну, боленъ, хорошо. Во всякомъ случа, прошу тебя исполнить, что я говорилъ сейчасъ.

Маша.— Какъ-будто ты, изъ-самомъ-дл, умирать собрался!

Воротиловъ.— Почемъ знать… Охъ, Маша, еще рано… еще не хотлось бы мн умирать! Я бы много, много кой-чего могъ сказать людямъ. Много, много всего накопилось вотъ тутъ… И все это многое должно умереть со мной? Вотъ что больно. Не усплъ я… Ты не поймешь меня, хотя одна, кажется, и могла бы понять… Не усплъ я, однимъ словомъ… И все мое должно умереть со мной! О, страшна тьма невжества — не выбиться изъ ней! Она, какъ чума, прилипчива. Вдь вотъ и сила была, и воля была — все пошло прахомъ! Честные люди ее и не чуяли: они видли дурацкій колпакъ, который я иногда натягивалъ на себя, и боязливо обходили меня, къ бездльникамъ она не могла привиться: они только тшились моими шутками, и за ними ничего не видли. И все это, невиднное и неугаданное — все оно должно умереть со мной! Тяжело, Маша. И моя любовь… Не-уже-ли нона исчезнетъ безъ слда? Не-уже-ли все это были одни глупые сны, одн глупыя грзы? Маша! я не разъ намекалъ теб…

Маша.— Ну, ну, ну!

Вороти.товъ.— Что покраснла? Разв имть сына — дурное дло? Ничего, я люблю въ теб эту краску: ты честная двушка, Маша.

Маша.— Надюсь.

Воротиловъ.— Хоть тутъ мои уроки не пропали даромъ: кому удалось хоть одного человка сдлать честнымъ, тотъ можетъ спокойно умереть. А все бы лучше имть сына…

Маша (припадая къ нему).— Онъ будетъ, будетъ, я чувствую, что будетъ, и весь — вылитый отецъ.

Воротиловъ.— И какіе планы, какіе планы были связаны съ этой мыслію!

Маша.— Они осуществятся, говорю теб.

Воротиловъ: — Э! поздно.

Маша.— Да говорятъ теб… Ты бы лучше сказалъ, что мн длать съ нимъ, если ты… и въ-самомъ-дл…

Воротиловъ.— Э! не усплъ я…

Маша.— Ну, что же?

Воротиловъ.— Э! Чего лучше: пускай учится и собираетъ милостыню.

Маша.— Несносный! Да что ты, уморить меня хочешь?

Воротиловъ.— Э! что жь мн сказать теб? я не знаю… посади на моей могил рябину.

Маша.— Несносный! все объ одномъ думаетъ…

Воротиловъ.— Э! нтъ, не то… Ты не думай… Мн жаль тебя, Маша… Останься такой, какъ ты есть.

Маша.— И только?

Воротиловъ.— Нтъ, не то… все не то… Я бы хотлъ… мн жаль, что я ничего не могъ сдлать для тебя.

Маша.— Ты все сдлалъ.

Воротиловъ.— Нтъ, не то… А впрочемъ, что же я могъ сдлать для тебя? Жениться? Но чиновницъ и такъ не оберешься! Кмъ же и укомплектовываются публичные дома, какъ не ими! Я оставляю теб эти клочки — мои бумаги… Ты не смотри, что это клочки… подбери ихъ: за нихъ дадутъ хорошія деньги. А можетъ… (силится улыбнуться) можетъ — и покровительство…

Маша.— Ну, ужь ты…

Воротиловъ.— Все подбери, ничего не бросай. Смерть — великое дло: только ея судъ справедливъ, одни ея всы не Фальшивы. И эти клочки — ты не шути съ ними: какъ бы они легки ни были, но каждый изъ нихъ можетъ перетянуть царя… Придержи ихъ, дешево не отдавай. Они — все твое приданое: помни, ты должна вести честную жизнь… Я бы сжегъ ихъ, еслибъ не ты!

Маша.— Не говори мн этого, я…

Воротиловъ.— Ну, что же ты?

Маша.— Я…. Да ты самъ знаешь, что я не переживу тебя.

Воротиловъ.— О!

Маша.— Не то въ монастырь пойду, въ столпъ замуруюсь.

Воротиловъ.— Э! Все это вздоръ, Маша! Я знаю, ты поплачешь, потоскуешь обо мн… сколько-нибудь времени, потому-что… все же такихъ чудаковъ, какъ я, немного на свт. Но есть, Маша, чудаки другаго разбора: они только и длаютъ, что гоняются за Сашами, Машами, да Любашами… Другаго дла нтъ у нихъ. Ты хороша собой… Какой-нибудь изъ этихъ охотниковъ нападетъ и на тебя: усы, сабля, красивенькій мундиръ — все это такъ бросается въ глаза… Ты вспомнишь мою порыжлую шляпу и мой костюмъ, и улыбнешься. Потомъ, черезъ сколько-нибудь времени опять вспомнишь, и поплачешь. Это еще ничего. Въ это время ты будешь еще сама-собой, и смхъ и слезы твои будутъ хороши. А потомъ… потомъ и не замтишь, какъ примкнешь къ мильйонамъ мильйоновъ существъ, которыхъ слезы — вода, смхъ — щекотаніе пятокъ!

Маша (сквозь слезы).— Такъ-то ты любишь меня!

Воротиловъ.— Не плачь: я люблю тебя, Маша. Только я самъ не знаю, что со мною длается (метаться).

Маша.— Ахъ, другъ мой, теперь и я вижу, что ты очень нездоровъ. Я сбгаю за докторомъ.

Воротиловъ.— Не надо, не надо! Садись… Мн страшно… (Помолчавъ) Маша!

Маша.— Что, другъ?

Воротиловъ.— Странно… Придвинься ближе… Ты никого не видишь?

Маша.— Никого, другъ. Кому жь здсь быть?

Воротиловъ.— Странно… Посмотри хорошенько… Тутъ двое… По-крайней-мр, я вижу двухъ… Посмотри сюда: одинъ у праваго плеча, другой у лваго… Они спорятъ между-собою, но я ничего не могу разобрать. Прислушайся: можетъ-быть…

Маша.— У тебя бредъ… Какая горячая голова!

Воротиловъ.— Она у меня всегда была такою. Это ничего… Но еслибъ ты только видла! Эти двое — какъ они хороши! Но оба они разно хороши. Одинъ — это идеалъ любви: онъ указываетъ мн на небо, шепчетъ молитвы, дв слезинки висятъ на рсницахъ, и придаютъ его голубымъ глазамъ неизъяснимое выраженіе. Когда я гляжу на него, мн длается такъ легко, легко… Подобное ощущеніе я испытывалъ только въ дтств, посл молитвы, а въ дтств я часто молился. Онъ и прежде представлялся мн не разъ, и безъ него, можетъ-быть, а ужъ давно бы покончилъ съ собою… Но я не примкнусь къ нему: я слишкомъ-далеко ушелъ! А вотъ, рядомъ съ нимъ и другой… Какъ рзко онъ отдляется отъ окружающаго его сраго грунта! Онъ съ виду и не мраченъ, но въ немъ одномъ, кажется, заключены вс элементы ночи, не суровъ, не нженъ: лицо его какъ-будто выковано для одного выраженія: это не гордость, нтъ, а глубокое сознаніе своего страшно-обаятельнаго могущества и спокойное созерцаніе самого себя. Въ немъ есть что-то втягивающее: каждый атомъ мой стремится къ нему, и въ немъ исчезаетъ. Онъ указываетъ внизъ, на бездонную пропасть. Оттуда ветъ прохладой. Ахъ, какъ мн хочется, хочется поскорй окунуться въ эту мглу! Небо слишкомъ ярко: свтъ его ржетъ глаза. Я усталъ… у сердца огонь… Мн нужно освжиться. Меня тянетъ внизъ, въ эту пропасть — имя ей: ничтожество.

Маша (длая надъ нимъ крестное знаменіе).— Другъ, перекрестись. Что это съ тобою?

Воготиловъ.— Ничего, не бойся, это такъ… Говорятъ, что это бываетъ съ умирающими… Говорятъ… да мало ли что говорятъ, и что можетъ представиться! Ты не врь этому. Притомъ, эти двое не жители другаго міра: это я самъ, одинъ я… Было время… я бывалъ то тмъ, то другимъ, то обоими вмст. Они сливались и жили дружно… нкоторое время. Потомъ поссорились… за что они поссорились, я не знаю… раздлились, стали жить каждый по-себ, но все же во мн одномъ. А теперь… я это чую, совсмъ покидаютъ меня! А я чмъ виноватъ? Ахъ, что это нейдетъ Арина Ивановна: я бы съ удовольствіемъ проглотилъ стаканъ вина. Мы бы пообдали, а тамъ… Ахъ, какъ жаль, Маша, что ты писать не умешь! Теперь, и именно только теперь, я могъ бы сказать многое, многое, чего и не снилось мудрецамъ! Теперь только я знаю, что знаю. Вся жизнь моя, какъ на ладони. Прежде она представлялась но частямъ. Я путался въ нихъ: того не доглядишь, другое позабудешь — цлое всегда уходило. За мелочами я не видлъ его, а разсуждалъ о немъ… Слпецъ! Теперь все на лицо, предо мной весь процесъ развитія: я вижу, какъ изъ атомовъ образуется яйцо, а изъ яйца все. Впечатлнія — т же атомы: он живутъ въ мозгу, по тому же закону. Я знаю, какъ он вошли въ мозгъ, какъ зрли… Не вс еще он вызрли, не вс вылупились. Вотъ он сталкиваются… сливаются — выходитъ новый человкъ. Вс степени моего развитія представляются мн точками… Что-то ихъ очень-много! Вотъ он кружатся, кружатся… сдвигаются… Вотъ слились въ одну точку. Это — я въ настоящемъ, изъ котораго, можетъ-быть… или, по-крайней-мр, долженъ выйти другой я, въ будущемъ… А вотъ и эта точка начинаетъ стушевываться… Стушевалась… исчезла! Осталось одно пятно темно-сраго цвта: блднй, блднй… и его не стало! Я расплываюсь на этомъ грунт (Помолчавъ). Маша!

Маша.— Что, другъ?

Воротиловъ.— Ты здсь?

Маша.— Здсь, здсь… Гд жь мн быть?

Воротиловъ.— Все кончено, Маша! Вотъ, вотъ она, вся выдвинулась изъ мрака… И сейчасъ меня не будетъ!

Маша.— О комъ это говоришь ты?

Воротиловъ!— о ней… Какъ она хороша! Рябиновая втка въ рукахъ ея… Знаешь ли, Маша: мн смерть всегда, какъ только я началъ думать о ней, представлялась въ вид прекрасной женщины. А когда я видлъ ее — мою первую любовь, мн показалось, что она-то и есть моя смерть, и что я не даромъ носилъ ее въ груди своей. Съ-тхъ-поръ, при одной мысли о ней, меня всего обхватывало такое томительное сладострастіе, что только одна смерть, казалось, и могла его удовлетворить. ‘Умереть — уснуть’, думалось мн, и такъ хотлось, хотлось умереть! Вотъ и теперь… Я гляжу на нее. Никогда еще она такъ нжно не глядла на меня! Она манитъ меня, указываетъ на грудь свою… Какъ сладко умереть! Я люблю тебя, Маша, а какъ часто, обнимая тебя, я думалъ, что ее обнимаю. Не сердись… Теперь ты и она — одно… Я не могу васъ различить. Я… (Притягиваетъ Машу къ себ и цалуетъ). Прости, Маша, прости, другъ мой! Люби меня… не забудь о рябин… Мн спать хочется, Мата. (Вытягивается закрываетъ

Маша.— Ну, и усни до обда. Теб сонъ полезенъ (Тихо подымается и стоитъ нкоторое время въ задумчивости). Что если… Боже! Саша! Саша! не откликается. Уснулъ. Да, уснулъ, уснулъ, уснулъ ‘Умереть — уснуть!’ Нтъ, что это я говорю! Богъ справедливъ, говорятъ.. Да я буду просить немилости… Тутъ и кривой судья увидитъ, въ чемъ дло… Этого не можетъ быть! Я всегда вровала — и въ одну минуту не лишиться же мн всей вры! Господи! (Бросается на колни и, припавъ къ полу головой, тихо рыдаетъ).

V.
Т же. Входятъ: Арина Ивановна, за ней два жандармскихъ офицера и четыре рядовыхъ.

Арина Ивановна.— Вотъ и квартира его.

Маша (поднимала,).— Что вамъ угодно, господа?

Арина Ивановна.— А, Маша! я и не замтила тебя. Никакъ ты плакала?

1-й офицеръ (указывая на Воротилова).— Онъ спитъ, разбудите его.

Маша.— Такъ я и позволю!

2-й офицеръ.— Очень-жаль, сударыня, что мы должны будемъ сдлать это и безъ вашего позволенія.

(Арина Ивановна подходитъ Маш и шепчетъ ей на ухо. Маша блднетъ и начинаетъ озираться).

1-й офицеръ.— Сударыня! пожалуйста, безъ сценъ: намъ только и нужно одно слово ему сказать.

Арина Ивановна.— Охъ, мои батюшки! до чего дожила я (Подходитъ къ Воротилову и толкаетъ его). Александръ Семенычъ! Александръ Семенычъ! (Беретъ его за руку) Александръ Семенычъ! Ахти, мать пресвятая Богородица! Маша! Маша! Да что ты, какъ окаменла? Поди, погляди на него: никакъ онъ, сердечный…

2-й офицеръ (взявъ Воротилова за руку).— Э! рука, какъ ледъ… Какъ этого не видть! Врно, онъ того… хорошаго лекарства принялъ…

1-й офицеръ.— Что, умеръ?

2-й офицеръ.— Нтъ никакого сомннія.

Маша (выступая впередъ).— Что? умеръ? Ха-ха-ха! Ахъ вы, чучелы морскія — кто васъ нарядилъ такъ? Вдь я знаю: вы черти, обернулись въ вороновъ и прилетли за душой. Ха-хаха-ха! Опоздали немного: я молилась за него — и Богъ услышалъ меня (Указывая на небо). Онъ теперь тамъ, гд не быть вамъ. Вотъ вамъ (длаетъ прыжокъ и пальцами)… фить! Ловите, проклятые!

1-й офицеръ.— Да это сумасшедшая.

Маша.— Сумасшедшая? Охъ вы, разумники! Какъ это кстати: его тоже сумасшедшимъ называли. Какъ бишь это? Да, помню, помню… (Поетъ).

Онъ безумецъ, безумцы сказали,

И сердце на части ему растерзали.

Онъ безумецъ, безумцы сказали,

И въ землю сырую его закопали.

Хороша псня? Онъ ее часто пвалъ.

2-й офицеръ (Арин Ивановн).— Уведите ее.

Арина Ивановна.— Что, что, батюшка? Вдь вы за нимъ пришли, ну и берите его, коли онъ вамъ понадобился. А квартира эта моя, постояльцы, какіе есть, тоже мои… Ишь прыткіе какіе! (Утираетъ глаза). Она у меня, какъ голубь чиста… пуще дочери родной…

2-й офицеръ.— Что глядть на нихъ?

Арина Ивановна.— Какже, такъ я и позволила! Я сама капитанша. Мой мужъ только одной недли на майора не вылужилъ. Э! (Садится въ ногахъ Воротилова и всхлипываетъ).

Маша (бросаясь на трупъ).— Жизнь моя, душа моя! куда ты улетла?

1-й офицеръ.— оставимъ ихъ голосить, он намъ не помшаютъ.

2-й офицеръ.— Что же это полицеймейстеръ нейдетъ?

1-й офицеръ.— Придетъ. А покуда… разберемъ эти книги и бумаги (Длаетъ знакъ солдатамъ, т разстилаютъ на полу принесенный съ собою чемоданъ).

Маша.— Берите, все берите, мн ничего не надо.— Саша! Саша! Что жь ты не откликнешься. Посмотри сюда. О, онъ улыбается… Онъ никогда безъ улыбки не могъ смотрть на нихъ. Онъ спитъ — и во сн улыбается (Цалуетъ его). Ну и спи, и спи, другъ мой. Я буду бодрствовать… Я тебя никому не отдамъ. Спи, спи… до радостнаго утра! Ангелы небесные не отвернутся отъ тебя — ты будешь съ ними. Апостолы встртятъ тебя и скажутъ: ‘Христосъ воскресе!’ Лики святыхъ возрадуются и возвеселятся и воспоютъ: ‘Осанна въ вышнихъ!’

Т же и полицеймейстеръ

Арина Ивановна.— Охъ, Господи! что жъ это будетъ?

Маша.— Ну, вс собрались! Ха-ха-ха! (встаешь). Какъ, бишь, тамъ? Да, помню.

Не стая вороновъ слеталась

На груды тлющихъ костей…

Какъ дальше, господа?

Полицеймейстеръ.— Что это, господа, за комедія?

1-й офицеръ.— Да, комедія… Не угодно ли принять въ ней участіе. Мы только-что хотли за вами посылать. Помогите намъ собрать вс эти книги и бумаги и перепечатать ихъ.

Полицеймейстеръ.— А!

Маша.— Что же, господа? Говорятъ, что только умеръ человкъ, откуда и черви возьмутся. Увряютъ, будто вс они большіе лакомки и любятъ попировать на чужой счетъ! Какъ это смшно! О, добрые червячки, какъ мн жаль васъ: онъ былъ честный человкъ — отъ него немного поживы. До души его вы не доберетесь, а бумаги… лучше оставьте ихъ: это кушанье вамъ не по зубамъ, да и нездорово… головка закружится! Гд вамъ? Послушайте, что я спою вамъ:

Была мать у меня…

Какъ мн знать, гд она?

Былъ отецъ… Загулялъ

И безъ всти пропалъ!

Была ттка-змя…

Мы сошлись — онъ да я.

Онъ сказалъ: ‘Я и ты —

Оба мы сироты…

Ничего, проживемъ!’

Стали жить мы вдвоемъ.

Жили, жили… Потомъ

Онъ сказалъ мн: ‘умремъ!’

(Можетъ, онъ пошутилъ —

Онъ большой шутникъ былъ!)

Я ему: ‘Что жь, умремъ’.

А потомъ… Что жь потомъ?

А вотъ, послушайте:

Онъ безумецъ, безумцы сказали,

И сердце на части ему растерзали.

Онъ безумецъ, безумцы ршили…

Копайте жь большую, большую могилу!

Вдь мертвецъ не одинъ — еще двое:

Я, сынъ… онъ вотъ тутъ — и выходитъ всхъ трое.

Не печальтесь же, добрые червячки, я васъ обманула: пожива будетъ хорошая, очень-хорошая!

А. М. ИВАНОВЪ.

‘Отечественныя Записки’, No 4, 1862

ГЛАДІАТОРЪ НАШЕГО ВРЕМЕНИ.

I.НЕВСКІЙ ПРОСПЕКТЪ.

II.КАБИНЕТЪ ДОКТОРА.

III.БОГАТО-УБРАННЫЙ КАБИНЕТЪ ЧИБИСОВА.

IV.КВАРТИРА ВОРОТИЛОВА.

Читайте также:

I.
НЕВСКІЙ ПРОСПЕКТЪ.

II.
КАБИНЕТЪ ДОКТОРА.

III.
БОГАТО-УБРАННЫЙ КАБИНЕТЪ ЧИБИСОВА.

IV.
КВАРТИРА ВОРОТИЛОВА.