Дмитрий Цензор
Дмитрий Цензор
Гимназистка
Гимназистка
* * *
—————————————————-
Гимназистка, Цензор Дмитрий Михайлович, Год: 1912
Время на прочтение: 8 минут(ы)
Премьер драматической труппы отдыхал после обеда и курил сигару, откинувшись на диване в угол и вытянув одну ногу. В комнате с претензией на роскошь, безвкусно заставленной мягкой мебелью, столиками и ширмами, густели сумерки. Сквозь шторы пробивался синеватый вечер и доносился смутный гул улицы. Актер лениво пускал дым. Ему дремалось.
В дверь несколько раз постучали осторожно, очень тихо.
— Можно! — крикнул он сонно.
Дверь неуверенно скрипнула, и из темноты коридора в комнату заглянула миловидная, почти детская головка.
Актер опустил ногу, встряхнулся, оправился и, поднявшись с дивана, сказал:
— Войдите, прошу. Пожалуйста, простите… Я, знаете, после обеда…
Вошла молодая девушка с бледным хорошеньким лицом и пышными, очень нежными, светлыми волосами. Они упорно выбивались из-под шляпки и надвигались на большие наивные глаза. Одета была девушка в гимназическое платье и коротенькую жакетку.
— Пожалуйста, — повторил он и потер руки. — Чем могу служить? Она держала в руках цветы, завернутые в бумагу, и смущенно стояла среди комнаты.
— Пожалуйста, не стесняйтесь. — Он придвинул кресло. — Прошу, присядьте.
Она с детской неуклюжестью села и сказала:
— Простите, я, не будучи с вами знакома, осмелилась…
И прервав себя, скороговоркой, как заученное, выпалила:
— Простите, будучи поклонницей вашего таланта, я дерзнула преподнести вам цветы. Вот…
Она протянула цветы и покраснела…
— А!.. Спасибо.
Он поклонился, с любопытством посмотрел на девушку и, взяв протянутые цветы, развернул, понюхал и положил осторожно на книги. Помолчали. У актера на губах появилась загадочная улыбка.
— Вы меня видели на сцене? — спросил он, усаживаясь на диване против нее.
— Да. Я просто очарована… Вы такой гениальный артист!
Он усмехнулся и стал подробно рассматривать гостью.
— Какая же роль вам нравится?.. — спросил он, помолчав.
Она назвала пьесу и опять стала восторгаться его игрой.
— А! М-да… В этой роли я, кажется, имею успех…
‘Милая девчурка, довольно хорошенькая’, — подумал он, подавив зевок, и пересел ближе.
— Вы учитесь?
— Да, я гимназистка. Последний год.
Она неловко сидела в кресле, и ее малокровное лицо покрылось румянцем. Актер не знал, о чем говорить, его клонило ко сну.
— У меня к вам просьба, очень, очень большая, — сказала она, вспыхивая. — Дайте слово, что исполните. Ну, умоляю, дайте слово!
— Да в чем дело, говорите.
— Подарите мне вашу фотографию… С надписью.
Актер пошевелил ногой, поморщился и сказал.
— У меня нет, честное слово! Я все раздал.
Она стала упорно просить. Он подумал, нехотя порылся в ящике, вынул фотографию и, надписав, протянул ей, стоящей в благоговейном ожидании.
— Вот. Эта последняя, она мне нужна была, клянусь… И я ее жертвую вам, видите…
— Спасибо! Спасибо!
Она схватила фотографию обеими руками, вгляделась в нее и вдруг, порывисто прижав к губам, стала ее осыпать поцелуями.
— Милый, дуся, какая вы прелесть, как я влюблена в вас!..
Актер тонко улыбался и с любопытством поглядывал на нее! ‘Странная девчонка, психопатка’, — думал он.
В комнате потемнело. Он зажег электричество. Вместе с глубокими сумерками исчезла неловкость. Гимназистка поправила издали перед зеркалом волосы и сказала, уже развязнее:
— Я вам очень помешала? Может быть, я пришла некстати? Вы никого не ждете?
Он поджал губу.
— Нет. Особенно не помешали, я очень рад… Хотя, вообще, я сегодня занят…
Он что-то перебирал на столе и, когда поднял глаза, — увидел, что гимназистка стоит опершись рукой о спинку кресла и смотрит на него с необычайно странным выражением. Лицо пылает, губы полуоткрыты, глаза затуманены. Актер на мгновенье вспыхнул, но, вспомнив прошлую ночь, почувствовал разбитость и усталость во всем теле. Он потянулся, прошелся по комнате и сказал:
— Да, так я буду очень рад… Вы очень милая… Сегодня я, действительно, немного занят…
Она ушла медленно, что-то ожидая, надолго задержав свою маленькую, влажную ручку в его ладони.
— Наташа, почему вы не докладываете, когда ко мне приходят! — крикнул он в коридор,
— Я не заметила, как они вошли, — ответила горничная.
Она тихо постучала и смело вошла в полутемную комнату. Он поднялся к ней навстречу и не узнал — за это время у него побывало несколько незнакомых девушек. Он сказал:
— Войдите, чем могу служить? Я извиняюсь за костюм.
— Вы меня не узнаете! — воскликнула она. — Как вам не стыдно! Ну, я уйду… Но я вас безумно хотела видеть.
Он вспомнил.
— А! Милая гимназистка! Вы долго не заходили… Ну, сядьте, поболтаем.
Она была такая тоненькая и хрупкая в синеватых сумерках. Светлые волосы мягко обрамляли ее детское лицо. Актер оживился.
— Снимите жакетку и шляпу, — сказал он и пошел через комнату, но, подумав, не зажег электричества.
— Ну, снимите. Дайте я вам помогу.
От нее пахло духами и нежной девичьей кожей. Когда он дотронулся до ее худеньких плеч, она вздрогнула и закрыла лицо руками.
— Ради Бога, оставьте меня… Умоляю вас…
— Почему? — удивился он.
— Умоляю!..
Он посмотрел в ее сумрачное лицо и загадочно улыбнулся.
Постоял в нерешительности несколько секунд и развязно подошел.
— Ну, это пустяки. Разденьтесь и посидите. Он отколол ей шляпку.
Она прижалась к нему пышной головкой.
— Умоляю вас! Я не могу, поймите…
— Что не можете? Ну, сядем на диван. В чем дело? Почему, детка, до вас нельзя дотрагиваться!..
Он усадил ее и обнял. Она закрывала лицо руками.
— Поймите, я не могу вынести вашего прикосновения… Потому что я… я… уже женщина… Я не владею собой…
Он слегка отстранился.
— Вот как… Так рано? Сколько же вам лет!
— Мне уже скоро семнадцать. Но, пожалуйста!.. Я очень много знаю и много пережила. Я уже не девочка…
Она рассказала, что жизнь ее полна приключений. А полгода назад она увлеклась певцом, — он у них бывал. Ходила к нему слушать его голос (ах, она трепетала, когда он пел!) — и смотреть открытки. У него было очень много интересных открыток. Боже, как она плакала! Конечно, это смешно… Он каждый день встречал ее у гимназии. Он причинял боль, он был очень сильный… Теперь он ей противен. У него пожилая дама и ребенок… Фи!.. В общем тяжело все это вспомнить. Боже, какие люди эгоисты! Если б узнала мама или брат! Ее убили бы…
Лица смутно различались. Актер близко придвинулся, слушал, и его бритое лицо загадочно улыбалось в темноте. Пышные, очень нежные волосы дотрагивались до его щеки. Она говорила и вздрагивала всем своим тоненьким телом. Он прошелся по комнате, заглянул за ширмы и опять вернулся на диван.
— Зажечь электричество? — спросил он вкрадчиво, близко наклоняясь. Она протянула руки и неловко обняла его шею.
— Милый, дуся, как я люблю вас!
Он принимал ее порывистые, мягкие поцелуи, она задыхалась и шептала:
— Милый, поцелуй меня крепче… Ну, сделай мне очень, очень больно… Укуси меня…
Потом он зажег электричество и пошел за ширмы. Она поправляла гребенки и, странно оживившись, болтала без умолку.
Он вернулся, щурясь от света, который делал больно глазам.
— Когда я вас увидала, я сказала: ‘Это должно произойти, это он’…
— Мне нужно будет скоро уйти, — сказал он и потянулся. — Вы не обидитесь?..
— Нет, я тоже не могу, должна домой торопиться. Который час?..
Он мысленно поторапливал ее. Она болтала:
— …Брат меня любит, он странный, тяжелый человек. Ужасно за меня боятся и держат меня просто в цепях. Брат даже бьет меня. Как вам это покажется!..
Он терпеливо слушал, откинувшись назад,
— …Вместо того, чтобы готовиться, — щебетала она, — мы две ночи кутили с офицерами… только вы не подумайте!.. Где мы только ни были! А мама была уверена, что я у подруги занимаюсь. Удивительно, как мы экзамены сдавали!..
…Вот Колесова и Анютина бывают у капитана. Они меня тащили, там собираются… говорят, — страшно забавно и интересно. Ну, я, конечно, не пошла. Я знаю, в чем там дело…
…По-моему, отчего не принадлежать любимому человеку, если любишь? Любовь должна быть свободной… Женщина имеет такое же право…
Он рассеянно качал ногой, думая о другом. У него появилось дурное настроение. Становилось положительно тоскливо. Он уныло смотрел в окно, где еще синели глубокие сумерки.
— …Вы же меня не слушаете! Так слушайте: ну, вот вы знаете артиста К. Так я ее удерживаю, говорю: ‘Леля, не надо’, а она прошла за кулисы, подходит к нему и говорит: ‘Дарю вам цветы и себя’… Он говорит: ‘Сегодня после спектакля я вас жду’. Я говорю ему: ‘Стыдно пользоваться доверием глупой девочки, это нечестно’… А он: ‘Это, Зина, не ваше дело!’ Мы, конечно, поссорились. Бедная, — она совсем пропала. Я ее недавно встретила… А какая она хорошенькая!
Он встал, поцеловал ее в мягкие волосы и сказал:
— Ну, до свиданья, моя девочка… Мне уже некогда. Приходи, я буду рад… Приходи…
Она ушла. Он еще долго сидел и скверное настроение разрасталось. Он собрался уйти и с неприязнью посмотрел в зеркало на свое бритое, выразительное, уже поблекшее лицо.
Он был очень удивлен, когда увидел на диване маленькую женщину. Она лежала, согнув колени, подложив под голову руки, и спала. На темном диване большим светлым пятном выделялись пышные, мягкие волосы. Он подошел, наклонился и воскликнул:
— Зина, как вы здесь очутились!?
В нем шевельнулась тревога и досада. Что нужно этой сумасбродной девочке?.. Вот еще навязалась!
— Зачем вы пришли сегодня? Так поздно…
Она подняла голову, села, очнулась от сна и сказала:
— Простите, я останусь у вас до утра. Я сегодня убежала из дому.
— Сумасшедшая! Ведь это безумие. Если дома узнают…
— Они не узнают, не бойтесь. Но я не могла… Я убежала, меня больно обидели… Боже мой, ведь нельзя же так!
Она вдруг закрыла лицо руками и заплакала. Он смягчился и погладил ее по волосам.
— Что же с тобой?
Она плакала и ни за что не хотела рассказать. Он перестал расспрашивать.
Понемногу она успокоилась, посмотрела долго и печально вздохнула.
— Я вас так люблю… не знаю, что будет… Можно мне остаться?
Она была в этот раз очень привлекательна своей нежной беспомощностью. Глаза блестели печально и влажно.
— Останься. Куда же теперь пойдешь? Уже час ночи.
Он присел к письменному столу и чем-то занялся. Она все молчала неподвижно на диване, в полумраке, и смотрела, не отрываясь, долгим, задумчивым взглядом. Он пересел к ней и хотел ее обнять. Она отодвинулась.
Он спросил:
— Ты меня не любишь больше?
Она по-детски порывисто прильнула к нему
— Посидим так, поговорим, — сказала она.
Он поцеловал ее, подумал, что у нее кожа от слез имеет какой-то кисленький вкус и, зевнув, сказал:
— Но ведь уже поздно, Девочка моя. Пора спать…
Он очнулся от усталой дремоты. Начинало светать. За ширмами был тихий полумрак, Он разглядел, что Зина сидит на постели, отодвинувшись, и смотрит на него упорно и задумчиво. Он поднялся и удивленно спросил:
— Почему не спишь?
Она ничего не ответила и продолжала глядеть неподвижно. Он очнулся совсем и еще раз переспросил:
— Что же ты, Зина? Что за фантазия!
Она тихо сказала:
— Мне не хочется спать. Я тебе не мешаю. Спи.
Он лег, но сон исчез и непонятная тревога стала подкрадываться к сердцу. Было очень тихо, сумрачно и странно. В открытую форточку дышал рассвет и долетали редкие звуки утренней улицы.
Он закинул за голову руки и смотрел на Зину. Она сидела понурясь маленькая и хрупкая, сложив голые ручки на коленях, и с худеньких плеч сползала рубашка. Большие нежно спутанные волосы трогательно уменьшали бледное личико.
Он лежал неподвижно, и также неподвижно, устремив на него глаза, сидела Зина. Непонятное чувство поднималось в нем. Какая-то печаль, смутное и тихое воспоминание, жалость. Что же это?
Он подумал: ‘Зина похожа на кого-то. На кого? — невозможно вспомнить, но мучительно похожа’…
Странное ощущение заволакивало сердце. Не то воспоминание, не то грусть. Давнее, совсем забытое и стертое. ‘Весна далекая моя’… — вдруг подумалось ему. И он туманно и радостно вспомнил маленький, провинциальный город. Давно, в ранней юности, в милые гимназические годы.
Она сидела, поджав ноги и наклонив набок головку. У нее были печальные, печальные глаза, и в них блестели слезинки,
— Что ты, Зина? — спросил он незнакомым голосом.
Она посмотрела далеко перед собой и сказала тихо:
— Ничего… — потом вдруг прижала голые ручки к груди и с тоской крикнула:
— Господи, как хочется мне любви! Настоящей, святой любви!..
Что-то знакомое и жуткое было в этом наивном выкрике. ‘Весна моя светлая!’ — опять шевельнулось в сердце.
Он молчал, посмотрел на Зину, на ее худенькие плечи и вдруг тяжелые, душные слезы подступили и сдавили горло.
Он сел и нежно с глубокой жалостью прижал ее голову к себе:
— Бедная моя девочка!..
Он глотал слезы, прижимал ее голову и думал: ‘Что же это такое? Почему? Ведь юность должна быть чистой и радостной. Куда она идет? Какое проклятие тяготеет над нею? Неужели никто не видит, не слышит? Жестокие, безумные, преступные сердца! За что мы обманываем и губим чистую юность?..’
Он охватил ее тонкие руки.
— Зиночка, прости меня, оттолкни, как гадину. Зиночка, я виноват глубоко, без оправданья!
Она смотрела испуганно и вопросительно:
— В чем?
— В том же, что и все. Ты не понимаешь, Зина, бедняжка, ты не понимаешь. Мы все убийцы. Мы убиваем и тело, и душу… Прости!..
Зина сидела вопросительная, с открытыми, худенькими плечами, со спутанными, такими большими и нежными волосами, хорошенькая и печальная, похожая на больной, выращенный в теплице цветок.
Они не спали всю ночь. Утром актер серьезно сказал ей:
— Зина, не приходи больше ко мне. Не надо. Я советую тебе, — задумайся над своей жизнью и над всем, что ты делаешь. Ко мне не надо ходить, я ничего не дам тебе, я измятый и вредный человек. Прощай.
Она ушла, молчаливая и бледная. И нельзя было понять, о чем она думает, обижена она или благодарна…
Впервые: журнал ‘Пробуждение‘, 1912, No 12.
Исходник здесь: Фонарь. Иллюстрированный художественно-литературный журнал.