ПОЛНОЕ СОБРАНІЕ СОЧИНЕНІЙ
В. Г. БЛИНСКАГО.
ПОДЪ РЕДАКЦІЕЮ И СЪ ПРИМЧАНІЯМИ
С. А. Венгерова.
Съ приложеніемъ 1) Портрета Блинскаго, дорисованнаго академикомъ К. А. Горбуновымъ посл смерти Блинскаго. 2) Предисловія Михаила Бакунина къ ‘Гимназическимъ рчамъ’ Гегеля. 3) Портрета Михаила Бакунина, рис. Митрейтеромъ въ 1843 г.
Въ книжномъ магазине типографіи М. М. Стасюлевича
С.-Петербурга, Вас. Остр., 6 линія, 28.
1901.
Гимназическія рчи Гегеля.
Философія! Сколько различныхъ ощущеній и мыслей возбуждаетъ одно это слово, кто не воображаетъ себя нынче философомъ, кто не говоритъ теперь съ утвердительностію о томъ, что такое истина и въ чемъ заключается истина? Всякій хочетъ имть свою собственную, партикулярную систему, кто не думаетъ по-своему, по своему личному произволу, тотъ не иметъ самостоятельнаго духа, тотъ безцвтный человкъ, кто не выдумалъ своей собственной идейки, тотъ не геній, въ томъ нтъ глубокомыслія, а нынче куда вы не обернетесь — везд встрчаете геніевъ. И что-жъ выдумали эти геніи-самозванцы, какой плодъ ихъ глубокомысленныхъ идеекъ и взглядовъ, что двинули они впередъ, что сдлали они дйствительнаго?
‘Шумимъ, братецъ, шумимъ,’ отвчаетъ за нихъ Репетиловъ, въ комедіи Грибодова. Да, шумъ пустая болтовня — вотъ единственный результатъ этой ужасной, безсмысленной анархіи умовъ, которая составляетъ главную болзнь вашего новаго поколнія, отвлеченнаго, призрачнаго, чуждаго всякой дйствительности, и весь этотъ шумъ и вся эта болтовня, все это происходитъ во имя философіи. И мудрено-ли, что умный, дйствительный Русскій народъ, не позволяетъ ослплять себя этимъ фейерверочнымъ огнемъ словъ безъ содержанія, и мыслей безъ смысла, мудрено-ли, что онъ не довряетъ философіи, представленной ему съ такой невыгодной, призрачной стороны?— До-сихъ-поръ, философія и отвлеченность, призрачность и отсутствіе всякой дйствительности были тождественны, кто занимается философіею, тотъ необходимо простился съ дйствительностью, и бродитъ въ этомъ болзненномъ отчужденіи отъ всякой естественной и духовной дйствительности, въ какихъ-то фантастическихъ, произвольныхъ, небывалыхъ мірахъ, или вооружается противъ дйствительнаго міра, и мнитъ, что своими призрачными силами онъ можетъ разрушить его мощное существованіе, мнитъ, что въ осуществленіи конечныхъ положеній его конечнаго разсудка и конечныхъ цлей его конечнаго произвола, заключается все благо человчества, и не знаетъ, бдный, что дйствительный міръ выше его жалкой и безсильной индивидуальности, не знаетъ, что болзнь и зло заключаются не въ дйствительности, а въ немъ самомъ, въ его собственной отвлеченности, у него нтъ глазъ для гармоніи чуднаго божіяго міра, онъ не способенъ понять истины и блаженства дйствительной жизни, конечный разсудокъ мшаетъ ему видть, что въ жизни все прекрасно, все благо, и что самыя страданія въ ней необходимы, какъ очищеніе духа, какъ переходъ его отъ тьмы къ свту, къ просвтлнію. Да, призрачный человкъ не можетъ сказать вмст съ поэтомъ:
О, другъ мой, искавъ измняющихъ благъ,
Искавъ наслажденій минутныхъ,
Ты врныя блага утратилъ свои:
Ты жизнь презирать научился!
Съ симъ гибельнымъ чувствомъ ужасенъ и свтъ!
Дай руку: близь врнаго друга
Съ природой и жизнью опять примирись!
О, врь мн, прекрасна вселенна!
Все небо намъ дало, мой другъ, съ бытіемъ:
Все въ жизни къ великому средство!
И горесть и радость — все къ цли одной:
Хвала жизнедавцу-Зевесу!
Онъ не можетъ этого сказать, потому-что жизнь его есть рядъ безпрестанныхъ мученій, безпрестанныхъ разочарованій, борьба безъ выхода и безъ конца — и это внутреннее распаденіе, эта внутренняя разорванность есть необходимое слдствіе отвлеченности и призрачности конечнаго разсудка, для котораго нтъ ничего конкретнаго, и который превращаетъ всякую жизнь въ смерть. И еще разъ повторяю — общая недоврчивость къ философіи весьма основательна, потому-что то, что намъ выдавали до-сихъ-поръ за философію, разрушаетъ человка, вмсто того, чтобъ оживлять его, вмсто того, чтобъ образовать изъ него полезнаго и дйствительнаго члена общества.
Начало этого зла скрывается въ реформаціи. Когда назначеніе папизма — замнить недостатокъ внутренняго центра вншнимъ центромъ — кончилось, когда онъ потерялъ ту внутреннюю, чисто-духовную силу, которою онъ сосредоточивалъ въ себ столько разнородныхъ элементовъ европейской жизни: тогда разрушилось это великолпное зданіе его безграничнаго могущества, и послдняя мра его, индульгенціи, была уже явнымъ признакомъ разрушенія. Реформація потрясла папскій авторитетъ, но вмст потрясла и всякій другой авторитетъ и дала поводъ къ безконечнымъ изслдованіямъ, во всхъ сферахъ жизни. Сюда принадлежитъ возрожденіе эмпирическихъ наукъ и философіи. Эмпирическія науки, ограниченныя созерцаніемъ конечнаго міра, міра, доступнаго конечности чувственнаго, вншняго и внутренняго созерцанія, быстро подвигались впередъ и въ короткое время ознаменовались блистательнымъ успхомъ, по вн конечнаго міра лежала еще другая сфера, недоступная чувственному созерцанію — сфера духа, абсолютнаго, безусловнаго, и эта сфера сдлалась предметомъ философіи. Пробужденный умъ, освободившись отъ пеленокъ авторитета, не хотлъ боле ничего принимать на вру, и отдлившись отъ дйствительнаго міра и погрузившись въ самого-себя, захотлъ вывесть все изъ самого-себя, найдти начало и основу знанія въ самомъ-себ.
‘Я мыслю, слдовательно я есмь.’
Вотъ чмъ начала новая философія въ лиц Декарта, сомнніе во всемъ сущемъ, опроверженіе всего, что до-сихъ-поръ было извстно и достоврно не путемъ философскаго познаванія: вотъ чмъ долженъ былъ начать всякій, кто только посвящалъ себя философія, и это, вмст съ главнымъ началомъ опытнаго знанія, эмпиризма, которое заключается въ томъ, что всякое знаніе необходимо условливается непосредственностью присутствія познающего, составило главный характеръ ума, освобожденнаго реформаціей отъ папскаго авторитета, характеръ, который преимущественно выразился въ XVIII вк, въ двухъ различныхъ, другъ другу противоположныхъ и другъ съ другомъ неразрывно связанныхъ сферахъ, въ теоретической и практической, въ философіи Канта, Фихте, Якоби, въ Германіи, и въ эмпирическихъ философствованіяхъ и разсужденіяхъ Вольтера, Руссо, Дидерота, д’Аламберта и другихъ французскихъ писателей, облекшихъ себя въ громкое и незаслуженное названіе философовъ. Но умъ человческій, только что пробудившійся отъ долгаго сна, не могъ вдругъ познать истину: дйствительный міръ истины былъ не по силамъ ему, онъ еще не доросъ до него, и долженъ былъ необходимо пройдти черезъ долгій путь испытаній, борьбы и страданій, прежде чмъ достигъ своей возмужалости, истина не дается даромъ, нтъ, она есть плодъ тяжкихъ страданій, долгаго мучительнаго стремленія. Да, страданіе есть благо: оно есть то очистительное пламя, которое преображаетъ и даетъ крпость духу, страданіе есть воспитаніе, разумный опытъ духа, и духъ, не получившій этого воспитанія, не очищенный и не освященный страданіемъ есть не боле, какъ дитя, которое еще не жило, и которому предстоитъ еще жизнь со всми ея горестями и радостями. Кто не страдалъ, тотъ не знаетъ и не можетъ знать блаженства исцленія и просвтлнія силою благодатной любви, которая есть источникъ жизни, и вн которой нтъ жизни.
XVIII вкъ былъ вкъ втораго паденія человка въ области мысли, онъ потерялъ созерцаніе безконечнаго и, погруженный въ конечное созерцаніе конечнаго міра, не нашелъ и не могъ найдти другой опоры для своего мышленія, кром своего Я, отвлеченнаго, призрачнаго, когда оно находится во вражд съ действительностію. Канту пришла въ голову странная мысль — поврить способность познаванія, прежде приступленія къ самому познаванію. Эта поврка составляетъ содержаніе его ‘Критики чистаго разума’, но спрашивается, какое-же другое орудіе употребилъ онъ для поврки познавательной способности, какъ не эту-же самую познавательную способность? Началомъ всякаго познаванія онъ признаетъ первоначальное тождество Я въ мышленіи. Представленія, данныя въ чувств и созерцаніи, многоразличны по своему содержанію, но по формамъ своимъ, по пространству и времени принадлежать къ чистому чувственному созерцанію чистаго Я, соединеніе этого многоразличнаго въ сознаніи чистаго Я производится также посредствомъ чистыхъ формъ разсудка, посредствомъ категорій, но категоріи эти приложимы только къ явленіямъ, даннымъ въ чувственномъ созерцаніи, и слдовательно, разсудокъ можетъ познавать только явленія конечнаго міра, потому-что абсолютное и безусловное, неподлежащія условіямъ пространства и времени недоступны для чувственнаго созерцанія. Прилагая свои категоріи къ безусловному, и ршая вс вопросы, принадлежащіе къ этой сфер по закону необходимости, чистый разсудокъ впадаетъ въ антиноміи, въ противорчіе, въ утвержденіе двухъ совершенно противоположныхъ положеній — итакъ, міръ чистаго разсудка есть міръ конечныхъ явленій, и что познаетъ онъ въ этихъ явленіяхъ? Пространство и время, необходимо условливающія всякое явленіе, принадлежатъ не къ познаваемому предмету и суть ни что иное, какъ чистыя формы чувственнаго созерцанія, формы, принадлежащія къ познающему Я, различія между предметами принадлежатъ также не предметамъ, а суть ни что иное, какъ чистыя формы разсудка: что-жъ остается въ познаваемомъ предмет — отвлеченность, вещь сама-по-себ! Фихте, система котораго есть логическое и необходимое продолженіе критической системы Канта, уничтожилъ и этотъ послдній призракъ вншняго существованія, доказавъ, что вещь, сама-по-себ есть также произведеніе, проявленіе чистаго Я, и весь, вншній міръ, вся природа была объявлена призракомъ, дйствительно только Я, все-же остальное — призракъ, всякое опредленіе, всякое содержаніе должны были уничтожиться предъ этимъ отвлеченнымъ, пустымъ и, по мннію Фихте, абсолютнымъ тождествомъ: Я=Я? Итакъ, результатомъ философіи разсудка, результатомъ субъективныхъ системъ Канта и Фихте, было разрушеніе всякой объективности, всякой дйствительности, и погруженіе отвлеченнаго, пустаго Я въ самолюбивое, эгоистическое самосозерцаніе, разрушеніе всякой любви, а слдовательно, и всякой жизни и всякой возможности блаженства, потому-что любовь только тамъ, гд два, другъ другу вншніе предмета, соединяются въ одно, силою пониманія, не переставая быть различными, а не тамъ, гд одинъ отвлекаетъ отъ другаго и погружается въ самосозерцаніе. Такое самосозерцаніе есть источникъ адскихъ мукъ, нестерпимыхъ страданій, потому-что гд нтъ любви, тамъ страданіе. Но Германской народъ слишкомъ силенъ, слишкомъ дйствителенъ для того, чтобы сдлаться жертвою пустаго призрака, подобная философія есть разрушеніе религіи и искусства, а религіозное и эстетическое чувство были въ немъ слишкомъ глубоки и спасли его отъ этого отвлеченнаго и безграничнаго уровня, который потрясъ и чуть-было не уничтожилъ Франціи кровавыми и неистовыми сценами революціи. Изъ этого страшнаго состоянія безразличной и пустой субъективности было два выхода: или отказаться отъ мышленія и броситься въ другое, еще худшее отвлеченіе — въ непосредственность своего субъективнаго чувства, или разршить это ужасное противорчіе въ области самого мышленія: первое сдлалъ Якоби, а второе Шиллеръ. Результатомъ системы Якоби было то, что Гегель называетъ nрекраcнoдушіемъ (Schnseeligkeit) и что-бы можно было также назвать самоосклабленіемъ: это прекрасная, но бдная, безсильная душа, погруженная въ созерцаніе своихъ прекрасныхъ и вмст безплодныхъ качествъ и говорящая фразы не потому, чтобъ она хотла говорить фразы, а потому, что живое слово есть выраженіе живой дйствитльности, и выраженіе пустоты необходимо должно быть также пусто и мертво. Шиллеръ, какъ ученикъ Канта и Фихте, вышелъ также изъ субъективности, которая явно выразилась въ двухъ прекраснодушныхъ драмахъ его: ‘Разбойники’ и ‘Коварство и любовь’, гд онъ возстаетъ противъ общественнаго порядка. Но богатая субстанція Шиллера вынесли его изъ отвлеченности, изъ этого міра пустыхъ призраковъ, и каждый новый годъ его жизни былъ шагомъ къ примиренію съ дйствительностію: въ своемъ сочиненіи объ эстетическомъ воспитаніи, онъ положилъ первое основаніе разумнаго философскаго начала, какъ конкретнаго единства субъекта и объекта. Шеллингъ возвелъ это единство до абсолютнаго начала, и наконецъ система Гегеля внчала это долгое стремленіе ума къ дйствительности:
Что дйствительно, то разумно
и
Что разумно, то дйствительно.
Вотъ основа философіи Гегеля, основа, которая нашла еще много противниковъ между призрачными современниками великаго берлинскаго философа, а особливо возбудили негодованіе въ рядахъ этой смшной юной Германіи которая хотла передлать свое умное отечество по своимъ дтскимъ фантазіямъ.
Обратимся теперь къ Франціи и посмотримъ, какимъ образомъ проявилось въ ней это разъединеніе Я съ дйствительностью. Французы, исключая Декарта и Малебранша, никогда не возвышались до спекулативнаго мышленія, до умозрнія, такъ называемая философія XVlIl вка была непосредственнымъ результатомъ эмпирическихъ изслдованій, разсужденія Французовъ никогда не выходили изъ конечныхъ категорій разсудка, только съ тою разницею, что Нмцы, этотъ по преимуществу умозрительный народъ, возвысились надъ эмпиризмомъ въ отвлеченный элементъ чистаго разсудка, и потому скоро сознали конечность и неспособность его обхватить безусловное, абсолютное, и это сознаніе конечности разсудка было знакомъ возвышенія въ высшій элементъ мышленія, въ разумъ, который разршаетъ въ себ противорчія. Французы-же никогда не выходили изъ области эмпирическихъ, произвольныхъ разсужденій, и все святое, великое и благородное въ жизни упало подъ ударами слпаго мертваго разсудка. Результатомъ французскаго философизма былъ матеріализмъ, торжество неодухотворенной плоти. Во Французскомъ народ изчезла послдняя искра откровенія. Христіянство, это вчное и непроходящее доказательство любви Творца къ творенію, сдлалось предметомъ общихъ насмшекъ, общаго презрнія, и бдный разсудокъ человка, неспособный проникнуть въ глубокое и святое таинство жизни, отвергнулъ все, что только было ему недоступно, а ему недоступно все истинное и все дйствительное.— Онъ требовалъ ясности, но какой ясности! не той, которая лежитъ въ глубин предмета, нтъ! а на поверхности его, онъ вздумалъ объяснить религію — и религія, недоступная для конечныхъ усилій его, изчезла и унесла съ собою и счастье и спокойствіе Франціи, онъ вздумалъ превратить святилище науки въ общенародное знаніе — и таинственный смыслъ истиннаго знанія скрылся и остались только одн пошлыя, безплодныя, призрачныя разсужденія, и Жанъ Жакъ Руссо объявилъ, что просвщенный человкъ есть развращенное животное, и во Франціи произошло, и должно было необходимо произойдти, въ практической сфер то, что въ Германіи произошло въ теоретической: революція была необходимымъ послдствіемъ этого духовнаго развращенія. Гд нтъ религіи, тамъ не можетъ быть государства, и революція была отрицаніемъ всякаго государства, всякаго законнаго порядка, и гильотина провела кровавый уровень свой и казнила все, что только хоть нсколько возвышалось надъ безсмысленной толпой. Наполеонъ остановилъ революцію и возстановилъ общественный порядокъ, но онъ не могъ излечить главной болзни Франціи: онъ не возвратилъ ей религіознаго чувства: а религія есть субстанція, сущность жизни всякаго государства. И этотъ недостатокъ религіи есть главная, внутренняя причина призрачности ея теперешняго состоянія. Я знаю, что не должно произносить ршительныхъ сужденій о какомъ-нибудь народ, если можно ошибиться осуждая человка, то тмъ возможне эта ошибка, когда дло идетъ о цломъ народ, котораго субстанція глубже и таинственне, чмъ субстанція одного частнаго человка, но если мы станемъ судить по фактамъ, то должны будемъ заключить, что у Французскаго народа нтъ эстетическаго чувства. Посмотрите на оба момента Французской поэзіи, на классицизмъ и на романтизмъ, и вы увидите, что въ этихъ двухъ противуположностяхъ есть одно общее отсутствіе истинной поэзіи, французскій классицизмъ не есть тотъ греческій классицизмъ, по преимуществу прекрасный, пластическій, спокойный и ясный, какъ врное отраженіе прекраснаго и свтлаго міра Грековъ: нтъ, это есть бдное и жалкое подражаніе древнимъ, это есть перенесеніе живаго и вчно-юнаго не въ эстетическую субстанцію цлаго народа, а во вкусъ маленькаго, развращеннаго, гнилаго кружка, лишеннаго того чувства безконечнаго, которое составляетъ необходимое условіе всякой поэзіи, и вотъ почему простой міръ Грековъ преобразился во Франціи въ чопорное жеманство, въ пошлую, холодную чувствительность и въ отсутствіе всякой простоты и естественности.— Революція переворотила Францію, и она перешла изъ одной непросвтленной односторонности въ другую противуположную ей и точно также непросвтленную односторонность: въ романтизм ея точно такое-же отсутствіе поэзіи, какъ и въ классицизм, классицизмъ былъ гнилымъ проявленіемъ маленькаго исключительнаго кружка, романтизмъ-же есть проявленіе цлой непросвтленной и неодухотворенной толпы, и вотъ почему новая литература Франціи наполнена кровавыми и соблазнительными сценами, и вотъ почему она также наполнена фразами, съ тою только разницею, что фразы ея классицизма были чопорны и жеманны, а фразы ея романтизма неистовы: гд нтъ созерцанія безконечнаго, тамъ необходимо должны быть фразы, а гд нтъ живой религіи, тамъ не можетъ быть созерцанія безконечнаго. Французы изъ жеманства впали въ естественность, но не въ одухотворенную, не въ просвтленную естественность, а въ отвратительную естественность мяса. И мудрено-ли, что при такомъ отсутствіи религіознаго и эстетическаго чувства, которыя составляютъ живую сущность народа, мудренно-ли, что Франція впала въ такое болзненное, въ такое мучительное состояніе? Вся жизнь Франціи есть ни что иное, какъ сознаніе своей пустоты и мучительное стремленіе наполнить ее чмъ-бы то ни было, и вс средства, употребляемый ею для наполненія себя, призрачны и безплодны, потому-что истинный безконечныя средства лежать въ религіи, въ святомъ откровеніи божіемъ — въ христіянств — а они не знаютъ и не хотятъ знать христіянства: имъ нужно новое, по словамъ ихъ безбожнаго патріарха, Вольтера, который говорилъ:
Il nous faut du nouveau n’en fut-il plus au monde.
Находясь вн христіанства, они чувствуютъ потребность религіи, и стараются выдумать свою религію, не зная, что религія не отъ рукъ человческихъ, а есть откровеніе божіе, и что вн христіянства нтъ, и не можетъ быть, истинной религіи: вотъ источникъ смшнаго сенъ-симонизма и другихъ религіозныхъ сектъ, если ихъ только можно назвать религіозными. Французы бросаются въ философію, заимствуютъ у Англичанъ, у Нмцевъ и потому-же самому недостатку безконечной субстанціи превращаютъ философію и всякую истину въ пустыя, безсмысленныя фразы, въ произвольность и анархію мышленія и въ стряпаніе новыхъ идеекъ.— Новаго, новаго, старое намъ надоло: вотъ общій девизъ юной Франціи, и это безпрестанное стремленіе отъ пустаго стараго къ пустому новому, есть источникъ моды, одной постоянной богини Французовъ, и они приносятъ ей въ жертву все, что только есть святаго, истинно великаго въ жизни.— И много, много еще пройдетъ времени до тхъ поръ, пока Франція не сдлается тою великою націею, какою она себя воображаетъ.
Но болзнь Франціи не ограничилась Франціею, это отсутствіе религіи, эта внутренняя пустота, эта philosophie du bon sens, распространились далеко за границею ея и составили общую болзнь XVllI вка. Болзнь страшная, мучительная, выходъ изъ которой есть сознаніе своей безконечной пустоты, и великій Байронъ былъ поэтическимъ выразителемъ этого сознанія, этого мучительнаго перехода отъ XVIII вка къ ХІХ-му, отъ болзни къ выздоровленію. Его поэзія есть вопль отчаянія, раздирающій вопль страдающей души, погруженной въ созерцаніе своей пустоты и своего равнодушія ко всему, что есть святаго и прекраснаго въ жизни — это есть глубокая потребность любви, длающая его неспособнымъ привязаться къ конечнымъ благамъ міра сего, и неспособность возвыситься надъ конечностью и надъ призрачностью ледянаго міра всеумерщвляющаго разсудка.— И выходъ, единственно для него возможный, есть стоицизмъ, окаменніе и насильственное равнодущіе пустаго Я, жалкій, бдный выходъ въ сравненіи съ тмъ, который намъ предлагаетъ наша божественная религія, въ сравненіи съ выходомъ въ просвтлніи посредствомъ и силою благодатной любви, изцляющей вс раны стремящагося и жаждущаго человка.
Эта болзнь распространилась, кнесчастію, и у насъ, несмотря на благородныя усилія Жуковскаго и нкоторыхъ другихъ писателей, познакомить насъ съ германскимъ міромъ, мы почти вс воспитаны на французскій манеръ, на французскомъ язык и французскими мыслями. Нападки на французскихъ гувернеровъ будутъ не новостію: какому нибудь портному или сапожнику, выгнанному изъ Франціи голодомъ, потому-что онъ и свое ремесло худо знаетъ, поврялось воспитаніе дтей.
Мы вс учились понемногу,
Чему нибудь и какъ нибудь:
Такъ просвщеньемъ, слава Богу,
У насъ не мудрено блеснуть.
И эта односторонность, эта пустота нашего домашняго воспитанія, есть главная причина призрачности нашего новаго поколнія. Вмсто того чтобъ разжигать въ молодомъ сердц искру божію, положенную въ него самимъ провидніемъ, вмсто того чтобъ пробуждать въ немъ глубокое религіозное чувство, безъ котораго жизнь не иметъ, и не можетъ имть, никакого значенія, и превращается въ безсмысленное прозябаніе, вмсто того чтобъ образовать въ немъ глубокое эстетическое чувство, которое спасаетъ человка отъ всхъ грязныхъ, непросвтленныхъ сторонъ жизни: вмсто всего этого, его наполняютъ пустыми, безсмысленными французскими фразами, которыя убиваютъ душу въ ея зародыш и вытсняютъ изъ нея все, что въ ней есть святаго, прекраснаго. Вмсто того чтобъ пріучать молодой умъ къ дйствительному труду, вмсто того чтобъ разжигать въ немъ любовь къ знанію, и внушать ему, что знаніе есть само-себ цль, есть источникъ великихъ, неистощимыхъ наслажденій, и что употребленіе его какъ средство для блистанія въ обществ, есть святотатство: его пріучаютъ къ пренебреженію трудомъ, къ легковрности, къ пустой, блестящей болтовн обо всемъ.— И мудрено-ли, что подобное воспитаніе образуетъ не крпкаго и дйствительнаго Русскаго человка, преданнаго Царю и отечеству, а что-то такое среднее, безцвтное и безхарактерное? И еще разъ повторяю: вотъ источникъ нашей общей болзни, нашей призрачности! Разверните, какое вамъ угодно, собраніе русскихъ стихотвореній, и посмотрите, что составляетъ, а особливо составляло пищу для ежедневнаго вдохновенія нашихъ самозванцевъ-поэтовъ: безсильное и слабое прекраснодушіе. Одинъ объявляетъ, что онъ не вритъ въ жизнь, что онъ разочарованъ, другой, что онъ не вритъ дружб, третій, что онъ не вритъ любви, четвертый, что онъ хотлъ-бы сдлать счастіе своихъ собратій людей, но что они его не слушаютъ и что онъ отъ того очень несчастливъ.— Но оставимъ этихъ призрачныхъ поэтовъ призрачнаго самоосклабленія и обратимъ свое вниманіе на великаго Пушкина, на этого чисто русскаго генія, разсмотримъ главные моменты его жизни — и мы увидимъ въ его развитіи удивительную логическую послдовательность. Онъ также получилъ ложное, призрачное воспитаніе, и былъ нкоторое время въ томъ состояніи, которое онъ такъ ясно, такъ могущественно описалъ въ своемъ ‘Онгин’, онъ также началъ прекраснодушною борьбою съ дйствительностію, и прошелъ черезъ долгія и мучительныя испытанія. Борьба и примиреніе съ действительностью дорого стоили ему: борьба съ дйствительностью должна была повергнуть его въ отчаяніе, потому-что дйствительность всегда побждаетъ, и человку остается или помириться съ нею и сознать себя въ ней и полюбить ее, или самому разрушиться — и посмотрите, какъ было глубоко отчаяніе Пушкина:
Даръ напрасный, даръ случайный,
Жизнь, зачмъ ты мн дана?
Иль зачмъ судьбою тайной
Ты на казнь осуждена?
Кто меня враждебной властью
Изъ ничтожества воззвалъ,
Душу мн наполнилъ страстью,
Умъ сомнньемъ оковалъ?…
Цли нтъ передо мною:
Сердце пусто, празденъ умъ,
И томитъ меня тоскою
Однозвучный жизни шумъ.
Но Пушкинъ не могъ долго оставаться въ этой призрачности: его геніальная субстанція вырвала его изъ этой безконечной пустоты духа, и насильно вела его къ примиренію съ дйствительностію.
За этимъ отчаяніемъ, за этою сухостью духа, послдовала тихая, благотворная грусть, какъ свтлый лучь неба, какъ встница очищенія и просвтлнія, и онъ выразилъ свое преображеніе въ этихъ прекрасныхъ стихахъ:
Безумныхъ лтъ угасшее веселье
Мн тяжело, какъ смутное похмлье.
Но какъ вино — печаль минувшихъ дней
Въ моей душ чмъ стар, тмъ сильнй.
Мой путь унылъ. Сулитъ мн трудъ и горе
Грядущаго волнуемое море.
Но не хочу, о други, умирать,
Я жить хочу, чтобъ мыслить и страдать,
И вдаю, мн будутъ наслажденья
Межъ горестей, заботъ и треволненья:
Порой опять гармоніей упьюсь,
Надъ вымысломъ слезами обольюсь,
И можетъ быть — на мой закатъ печальной
Блеснетъ любовь улыбкою прощальной.
Да, грусть есть начало просвтлнія духа: она освжаетъ душу, она есть начало вры. начало любви, грусть есть начало выздоровленія, и Пушкинъ скоро выздоровлъ: въ то самое время, какъ вс думали, что его поэтическій геній угасъ, потухъ, подъ тяжестью свтскихъ заботъ, онъ совершалъ свое великое примиреніе съ дйствительностью, и его послднія произведенія, напечатанныя въ ‘Современник’, торжественно доказываютъ это.
Да, счастіе не въ призрак, не въ отвлеченномъ сн, а въ живой дйствительности, возставать противъ дйствительности и убивать въ себ всякій живой источникъ жизни — одно и тоже, примиреніе съ дйствительностью, во всхъ отношеніяхъ и во всхъ сферахъ жизни, есть великая задача нашего времени, и Гегель и Гте — главы этого примиренія, этого возвращенія изъ смерти въ жизнь. Будемъ надяться, что наше новое поколніе также выйдетъ изъ призрачности, что оно оставитъ пустую и безсмысленную болтовню, что оно сознаетъ, что истинное знаніе и анархія умовъ и произвольность въ мнніяхъ совершенно противуположны, что въ знаніи царствуетъ строгая дисциплина и что безъ этой дисциплины нтъ знанія. Будемъ надяться, что новое поколніе сроднится наконецъ съ нашею прекрасною Русскою дйствительностью, и что, оставивъ вс пустыя претензіи на геніяльность, оно ощутитъ наконецъ въ себ законную потребность быть дйствительными Русскими людьми.
Гегель возстаетъ противъ самолюбивой и смшной увренности нашего времени, что можно быть философами и учеными безъ всякаго труда и усилія, говоритъ, что эта глупая увренность, завлекая слабыхъ людей, отрываетъ ихъ отъ всякаго другаго поприща, на которомъ они могли-бъ быть дйствительными и полезными людьми. Для доказательства этого, мы перевели три рчи изъ говоренныхъ имъ на публичныхъ актахъ Нирембергской гимназіи, изъ которыхъ одна, по распоряженію редакціи, помщается здсь, а другая предназначается для слдующей книжки ‘Наблюдателя’.
Прочитали? Поделиться с друзьями:
