В. Кокосов
Гидра
(Памяти Л. Н. Толстого)
* * *
ПРИМЕЧАНИЯ *)
Гидра, Кокосов Владимир Яковлевич, Год: 1908
Время на прочтение: 6 минут(ы)
В. Кокосов. На Карийской каторге
Чита, 1955
Заседание суда было непродолжительно, председатель генерал-майор,— судьи, прокурор терпеливо выслушали несвязный рассказ подсудимого, крестьянина Коровинской волости, селения Загублино, Семена Петрова Кремнева.
Поместительное зало гражданского суда, уступленное для заседания военного, через шесть растворенных окон ярко освещалось августовскими солнечными лучами.
На скамье подсудимых, между двух солдат с ружьями,— скованный по ногам стоил крестьянин Кремнев. Сутулый, среднего роста, со всклоченной головой, квадратным лбом, седой бородой, землистым корявым лицом, сплющенным носом, серыми глазами, одетый в заплатанный вытертый кафтан, он стоил согнувшись, не отводя глаз от секретаря суда, читавшего обвинительный акт.
Начался допрос.
— Подсудимый Кремнев! Признаешь ли ты себя виновным в вооруженном сопротивлении воинской команде, убийстве двух казаков Ивана Пищука и Савелия Жабина? — спросил председатель.
— Я-то, ваше благородие? переступая с ноги на ногу, тягуче переспросил подсудимый.
— Да, да, да, тебя спрашиваю… расскажи суду по совести: сопротивлялся ты воинской команде, убивал казаков? Расскажи без утайки, суд примет во внимание.
— Насчет казаков, ваше благородие, что мир православный плетями хлестали, сяшками рубили,— торопливо заговорил Кремнев,— отчего не рассказать! На виду случилось, середь белого дня, мир православный видел. Попутал грех, ударил казака колышком… сынка моего до смерти раздавили. Малый ребеночек был, пяти годочков, один в заводе, берегли с женой пуще глаза… раздавил казак сыночка, кишки выпустил… Ударили меня по голове плетью, упал я на землю, через мало времени очнулся… Федюнька мой за конской ногой на кишках волочится… реве-е-т! Под руку кол попался, я ударил казаков. Сколько разов ударил — не упомню: перепуг был большой, плетями хлестали, сяшками рубили… Оборвались кишки, сыночек умер… Не отставал от отца, покойный: ‘Тятька, возьми! Тятька, возьми!’ Берешь мальца, ваше благородие, чего с ним поделаешь?! Жена жалобилась: ‘Сына от родной матери отворожил. Женское дело, ваше благородие, материнское. По крестьянству отцы сынов за собой оставляют. Наша жизнь известная: живем — не люди, умрем — не упокойники!.. Мать любила сына по-своему, увидала раздавленным — ума рехнулась, голосит: ‘Душегубы! Каины! Анафемы прокляты! Чтобы вам ни дна, ни покрышки на том, на том свете, детям вашим, женам вашим, всему каинову отродью’. На руки сына схватила,— казаки плетями по голове — очумела баба! выкрикивает, сыночка из рук не выпускает. Побежал народ кто куда мог: казаки копытами давили, сяшками рубили, плетями по голове, не разбирали ни старого, ни малого.
— Ходили мы, ваше благородие, миром нашим к соседу, барину Михайле Евграфовичу,— обтирая струившийся по лицу пот, на заданный прокурором вопрос, монотонно рассказывал подсудимый,— леском попользоваться. В нашей деревне тычинки на горох негде вырубить, кроме барского леса, шаром покати, не зацепишь. Пошли мы, ваше благородие, бабы, ребята увязались, шли без ругани, без свары, разговаривали: барину Михайлу Евграфовичу лесу оставим, возьмем сколько требуется для хозяйств, распланируем по совести. Без земли, без лесу нам погибель, тешили сходить, может, бог помилует. Подошли к лесу, наскакали казаки с плетями, сяшками, все разбежались, ваше благородие, больше ничего не случилось, рассказал по порядку.
— Подсудимый Кремнев! Кому принадлежал лес, который ты в общелве крестьян собирался делить, вашей деревне или барину Михайле Евграфовичу? спросил прокурор.
— Божии лес, ваше благородие, божий! Господь-Христос урожай лесам посылает. От господа леса, ваше благородие,— и единый землям, лесам хозяин.
В обвинительной речи прокурор, указывая суду на дерзость вооруженного сопротивления, на смерть от преступной руки двух защитников отечества, настаивал на высшей мере наказания.
— Гг. судьи! Нашего приговора ждет исстрадавшаяся мать-родина, великая земля русская! От вашего строгого, справедливого приговора зависит умиротворение взбаламутившейся русской жизни, мирно развивавшейся под любвеобильными вековыми устоями! Перед вами бунтовщик, один из тысяч преступников, уклонившихся от закона. Раздавите гидру беззакония, вспомните убитых воинов, верных слуг священной присяги, павших от рук бунтовщика, пресеките в корне гидру крамолы, тысячеголовое чудовище, появившееся на русской земле. Смертная казнь восстановит равновесие: с верой, надеждой ждет Россия вашего приговора!— закончил прокурор.
Защитник, молодой поручик, запинаясь от волнения, указывал суду на невежество безграмотного подсудимого, его довольно преклонные годы.
— Признавая факт убийства казаков неоспоримым, долгом совести считаю обратить внимание суда, что убийство произведено, в зависимости от смерти сына-ребенка, на глазах отца раздавленного лошадью,— просил он суд о смягчении наказания.
— Куда мир, обчество шли, я не отставал: нам, крестьянам, по-другому жим. нельзя. Ударил колышком казаков, грешен, ваше благородие!.. на кишках сынок волочился… кричал, ваше благородие… Признаюсь, как перед Господом!.. Кровищи не было, ваше благородна запеклась кровища… запеклась… запеклась…— понижая до шепота дрожавший голос, в последнем слове сказал подсудимый…
Суд вернулся, громким властным голосом председатель объявил: ‘Крестьянин Семен Петров Кремнев, пятидесяти двух лет от роду, приговаривается к смертной казни, через повешение’… Кремнев вздрогнул, побледнел, втянув в плечи голову, съежился, согнулся… быстро, как пружина, выпрямился. Судорожно оскаливая зубы, тупым взглядом окидывал судей, зрителей, портрет государя, образ спасителя, бессмысленно улыбался…
Приговоренный стоял среди одиночной камеры: непроизвольно сгибались, разгибались пальцы висевших рук, дрожали колени. Непреодолимая зевота раскрывала рот, с шумом втягивался воздух, поднималась рука к зевавшему рту, глаза слипались: терялось сознание места, времени, клонило ко сну.
Звякнув кандалами, грузно опустился на нарку, через минуту лежал на спине, упираясь головой в стенку, с прижатым к груди подбородком…
Надзиратель Клочкин через окошечко заглядывал в секретку, пробегая взглядом по стенам, окошку с решеткой, скользя по неподвижно лежавшему, быстро захлопывал дверку. Отходя, суеверно раздумывал: ‘Удавленник, ночью приснится… Зубы оскалит… Да воскреснет бог и расточатся…’ машинально крестился.
Брезжило утро, Клочкина сменил Рябов.
— Лежит, как мертвый,— жив ли? — надзиратели вошли в камеру, наклоняя головы, прислушиваясь к дыханию… — Храпит… Отяжелел, — полушепотом говорил Рябов.
Было жутко обоим, поскорее разошлись… Испуганно раскрыв глаза, приговоренный вскочил на ноги, качнувшись, быстро опустился на нарку.
Бросая рассеянный свет, подвешенная лампа слабо освещала камеру. Широко раскрытые глаза напряженно уставились в пространство.
…Яркое, голубое, прозрачное небо веселого летнего утра заливало солнечным блеском серые домишки села с белой оштукатуренной церковью, с блестевшими на солнце крестами. Голуби летали кругом освещенной колокольни, торопливо обгоняя друг друга, мелькая в солнечных лучах темными звеньями причудливой цепи. Звонко, торжественно неслись колокольные звуки в прозрачном летнем воздухе. Над тысячной толпой, шагавшейся на ‘освещение воды’, высились кресты, хоругви, неумолкаемый звон колоколов ускорял движение, возбуждал… Он, Семен Кремнев, радостно, бодро идет за толпой. Блеснувшая зеркальная поверхность громадного озера, тихая, гладкая с яркозолотистыми отражениями солнечных лучей, зеленой прибрежной каймой водорослей ободряла, веселила. С непокрытой головой, радостный, возбужденный мелькнул перед отцом сынок Федюнька. Улыбаясь, громко крикнул: ‘Иди ко мне, тятька!’ Отец дрогнул, вскочил на ноги. Задерживая дыхание, закрывая глаза, минуты две старался восстановить образ мелькнувшего сына. Звякая кандалами, передвинулся с места, поднял к глазам руки, перенес на голову, царапая волосистую часть: зуд охватывал спину, грудь, живот, руки. Поворачиваясь, приседая, выпрямляясь, с ожесточением растирал тело, прижимаясь к острым кирпичам.
Предрассветное время, тюрьма спала, слышался малейший шорох, где-то под полом возились крысы, шумом и писком нарушая тишину. Привычное ухо надзирателя уловило знакомые шаги: оправляясь на ходу, он шел навстречу поднимавшемуся по лестнице смотрителю.
— По тюрьме благополучно, вашескородие! — тихо докладывал надзиратель.
— Секретный?
— Спал, вашескородие, сейчас сидит, с нары не встает.
— Помни, Рябов, особый за ним надзор,— задерживая шаги, понижая голос, говорил смотритель,— на тебя надеюсь. Завтра, послезавтра решат,— понимаешь? Не сделал бы чего над собой, должен сохраниться. Удавится до времени, что другое сделает, осрамимся… по службе неприятности. Отвори камеру!
Показалось темное, серое встревоженное лицо, всклоченная голова, борода, округлившиеся глаза: прижимаясь спиной к печи, стоял заключенный. Окинув глазами стены, пару, потолок, пол, скользнув по стоявшему, смотритель вышел.
— Наблюдай, береги, глаз не спускай, в другие наряды не пойдешь, днем отдыхай,— озабоченно говорил смотритель, каждую минуту могут потребовать исполнения.
С заложенными за спину руками, раздумчиво ходил ни коридору надзиратель Рябов: его мучила, давила непонятная душевная тяжесть, что-то тяжелое облегало сознание. Озираясь, подходил к двери приговоренного, отходил, снова возвращался, открывал оконце, заглядывал.
Заключенный Кремнев не слышал дневного гула тюремной жизни, не видел солнечного луча, врывавшегося через тусклое окно в камеру. Сидя на наре с вытянутыми по полу ногами, руками, сложенными на животе, закрытыми глазами, он переживал радость воображаемой встречи с односельчанами, которым рассказывал:
— Стою я, братцы, на суде, перед их благородиями, они о своем говорят, я о своем думаю. Мы, крестьяне, будем господ судить — осудим, господа крестьян — не помилуют,— злобимся, согласья не бывает.
Гремел затвор, широко распахивалась дверь, боязливо вскакивал на ноги приговоренный: входили двое уголовных, один с оловянной миской, пайкой хлеба, другой с мочальной шваброй в руках. Входившие торопились, избегали встречи глазами с заключенным, не смотрели друг на друга…
— Ешь, подождем! — глухо говорил надзиратель.
Машинально глоталась тепловатая пища, выпивалась вода. Иногда Кремнев терял душевное равновесие. Проглатывал корку хлеба, и у него вдруг мелькала мысль: ‘Не в последний ли?!’ Что-то обрывалось в груди, придавливало: усиленно колотилось сердце, он сидел остолбенелый, с посиневшим лицом, ничего не слыша, никого не видя…
— Который день сижу после суда? — спросил он однажды надзирателя.
— Четвертые сутки,— процедил надзиратель, спохватившись, отодвинулся к выходу.
— Скажи пожалуйста, как время проходит! — воскликнул заключенный, снова погружаясь в работу мятущейся мысли…
Звякнул дверной затвор, торопливо вошли… Приговоренный выпрямился, насторожился.
— Приказано расковать,— кладя на плечо заключенного руку, прерывисто говорил тюремный надзиратель,— отец духовный дожидается… — кузнец нагнулся, поднимал по очереди ноги, бил молотком по долотцу, вставленному в заклепку, руки вздрагивали, долотце срывалось, соскакивало… Кремнев порывисто дышал, округлившимися глазами оглядывал толпившихся людей.
— Прощаю… разрешаю… именем господа нашего Иисуса Христа… властью мне дарованной причащается раб божий Семен… честного и пречистого тела… честной и пречистой крови кристовой… в оставлении грехов, жизнь вечную! Аминь!— дрожащим голосом говорил священник.
Кремнев истово крестился, глухо, отрывисто говорил: — Прости, батюшка… прости, отец духовный… За упокой… Иисусе… господи помилуй! — он со стоном опустился на колени.
Его вывели. Он шел, вздрагивая, упорным взглядом провожая удалявшегося священника…
Жадно дохнув предутренним воздухом тюремной ограды, он вдруг остановился. Сопровождавшие сгрудились, растерялись.
— Иди, иди! чего остановился?! — шептали голоса.
Взглянув на серевшее небо, с окаменевшим лицом, завалившимися в орбиты глазами, Кремнев двинулся, с трудом отдирая от земли отяжелевшие ноги. При сером начинающемся рассвете каменное трехэтажное тюремное здание с мигающими в окнах огоньками казалось плывущим, удаляющимся, шедшие позади, с боков люди закрывались туманом… ‘Ису-усе, господи… угодники… святые’…
Как молотом стучало в сознании, дыхание прерывалось, он запинался, справлялся, двигался…
Вошли в задний тюремный двор: шеренга солдат с ружьями серой лентой поплыла перед глазами, плыли в тумане другие люди, выплыл чиновник, читал бумагу, скользнуло по губам металлическое распятие, снова сознание покрылось туманом…
Секунд пятьдесят один стоял Кремнев, согнувшийся, с черным лицом, закрытыми глазами, колыхавшейся бородой, опущенными руками, тяжело подымавшейся грудью, слегка покачиваясь, шевеля помертвевшими губами!.. Шлепая опорками на босых ногах, подошел к нему палач, связал на спине руки. Торопясь, надел на дрожавшую голову мешкообразный саван, приседая, обдергивал, оправлял складки, неровности, повертывал, осматривал.
Под висевшей с перекладины веревкой, выше уровня стоявших на земле, показался закутанный саваном человек, рядом палач… скрылся… Минуты через две, в утреннем сыром рассвете на натянувшейся веревке покачивался труп крестьянина Семена Петрова Кремнева.
*) Список произведений В. Я. Колосова дан в книге Е. Д. Петряева ‘Исследователи и литераторы старого Забайкалья’, Чита, 1954. Стр. 203—204.
Написано в 1908 году. Печатается по рукописи.