Гибель от пустого чванства, Глинка Авдотья Павловна, Год: 1852 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 24 минут(ы)

Скачать в PDF

Скачать в FB2

ГИБЕЛЬ ОТЪ ПУСТАГО ЧВАНСТВА

ПРОСТОНАРОДНАЯ ПОВСТЬ.

ВЪ ПОЛЬЗУ БАСМАННАГО ОТДЛЕНІЯ.

СОЧИНЕНІЕ

Авдотьи Глинки.

Изданіе 2-е съ изд. 1852 г., безъ перемнъ.

МОСКВА.
Въ Университетской типографіи.
1852.

Печатать позволяется. Москва, Мая 18-го дня 1852 г.
Ценсоръ И. Снегиревъ.

ГИБЕЛЬ ОТЪ ПУСТАГО ЧВАНСТВА.

(ПРОСТОПАРОДНАЯ ПОВСТЬ.).

‘Маша, вставай, пора! ужъ къ обдн благовстятъ… чтожъ такъ долго нжиться въ постел? Нейдетъ теб, моя голубушка. Встанька проворне, умойся, однься, помолись Богу, да и пойдемъ! Нынче Воскресный день для православныхъ христіанъ и отдыхъ. A начать его надо въ церкви Божіей, поблагодарить Отца небеснаго за вс его милости къ намъ гршнымъ.’

Такъ говорила довольно толстымъ голосомъ Прасковья Никитишна, вольная прачка, своей осьмилтней дочери Маш, которая потягивалась на своемъ сундук, звала и однимъ еще только глазомъ взглядывала на мать свою: не дастъ-ли она ей еще поспать… Но мать, замтивъ такое желаніе, сдлала сердитое лицо и громко закричала:

‘Вставай, лнивица, постыдись, для когожъ ты будешь что длать, когда и для Бога тяжело встать поране. Не хорошо придти къ концу обдни… Что ты за барышня такая, чтобъ потягиваться. Я вдь и стащу негодную двчонку…. Что мн подъ старость съ тобой, суму надть чтоли, лнивица?’

Прасковья Никитишна, журившая такъ свою дочь, была женщина славная, честная, трудолюбивая! За врную службу y своей госпожи, она была отпущена на волю съ награжденіемъ ста рублей деньгами въ придачу, госпожа ея, будучи небогата, дала ей еще кое-что изъ своего поношенаго платья, старый салопъ изъ терно, да кацавейку изъ бухарки, которую сама изволила дескать носить, что очень цнила Прасковья Никитишна, говоря, ‘съ своего-де плечика пожаловала мн матушка.’ Посл Бога, она никого такъ не любила и не боялась, какъ свою госпожу. Съ ея благословенія, вышла она и за мужъ, за чемоданщика, добраго малаго, который своимъ ремесломъ, работая дома, на городъ, добывалъ лишнюю копейку съ своей стороны и былъ человкъ трезвый: кабаковъ и распивочныхъ лавокъ не зналъ: и съ худыми людьми не водился. Ладно да смирно поживали они честнымъ трудомъ, и Богъ благословлялъ ихъ простоту… Она не глядла на щеголихъ, своихъ сосдокъ, y которыхъ, по пословиц, на брюх былъ шолкъ, a въ брюх щёлкъ. Нтъ, не такъ поживала Прасковья Никитишна: она донашивала свое приданое, перешивала, выворачивала, чинила, приговаривая: ‘былобы чисто, хоть и не модно, мой Пантелеичь любитъ меня безъ глупыхъ нарядовъ, a для другихъ, изъ чего я стану трудовыя деньги сорить на пустяки: надо готовить на старость кусокъ хлба, да на черный день копйку: и лихіе люди постараются, или Господь пошлетъ невзгодье за наши грхи….’ За честность ея и трудолюбіе, много господъ ее знали и любили: когда она приходила куда, то всегда бывало ее напоятъ чаемъ, распросятъ и всегда пожалуютъ гостинецъ для Маши. Пока барыня ея была жива, то она въ свои именины ходила къ ней съ большимъ кренделемъ, чтобъ отдать свое почтеніе. Прибавляя трудомъ копйку къ копйк, да не позволяя себ ничего лишняго, Никитишна оставалась въ своемъ быту и нужды не видала, хоть чепчиковъ и шляпокъ не нашивала, a дло справляла получше блоручекъ въ мантильяхъ, на барскій ладъ…. Живши такъ, она взростила двухъ дочерей: одну отдала своей пріятельниц портних въ ученье, a другую обучала своему мастерству. Ни на какія бесды и гулянья ихъ не пускала: он другой дороги и не знали, кром какъ въ Божью церковь, вышиванью шелками и бисерами не хотла ихъ учить, и вотъ какъ она часто говаривала своей пріятельниц портних Акулин Тимоевн, когда он въ Воскресный день сходились одна къ другой, напиться чайку, да потолковать кой-объ чемъ.

— Вотъ ты, Тимоевна, вдь живешь себ, припваючи, все отъ того, что y тебя мастерство-то длыюе — художество полезное…. Не бось, безъ ужина спать не ложилась. Душ противно, когда вижу, что васъ бдныхъ людей учатъ вещамъ непригоднымъ: вышивать подушки, картины шелкомъ да бисеромъ. Что тутъ выгадаешь, когда на одинъ матеріалъ истратишь столько?! Да и какъ поспть?! У господъ мода часто смняется. Тутъ корни,— готово, a ужъ и не гоже. Это только хорошо господамъ для забавы: имъ все равно — держутъ въ ручкахъ, поспло, аль не поспло. A намъ надо копйку добывать… То ли дло, мать моя, портняжничество: принесутъ новенькое, купишь на гривенникъ шелку, да и пошло кипть, такъ и смется, ей ей, что стежокъ сдлаешь!… Не для нашего брата и сестры затйныя рукодлья: съ ними насидишься съ голоду. Не правдали, мать?!….

— Святое дло, Никитишна, я благодарю моего Создателя за свое мастерство, отвчала портниха. Конечно, свтъ, не всегда случится работа важная, но и безъ работы мы не сиживали. Въ этомъ дл, конечно, какъ и во всякомъ, нужна сортировка… Смекнешь, да разсудишь, съ кого что взять… Напримръ скажу: съ инаго два рубля, a съ другаго и другривенный, a все знаютъ насъ, да придутъ… Я никогда не зарилась много сорвать, a лучше, чтобъ добрые люди знали. И малую работу закажутъ, a все хорошо! Знаешь, мать моя, женскій языкъ далеко прозвонитъ: славная-де мастерица, шьетъ ладно, да не накладно. Вотъ отъ того ко мн и приходятъ, Тимоевна! Почини, да сдлай старое на новый ладъ. Я ничмъ не брезгую, не то, что въ магазинахъ: перекрою, приставлю, — глядишь изъ стараго отрепья выдетъ новое, a мн деньги въ руки….

— Что и толковать, Тимоевна, отвчала Никитишна, прикусивъ сахару, да прихлебнувъ чаю, ты женщина съ головой, знаешь дло свое и знаешь поведенцію и политику. Шея y тебя не заболитъ поклониться господамъ, да кто насъ получше, да постарше. Не то, что ныншняя молодежь, все мордасы строютъ, да носъ дерутъ, a изъ какихъ доходовъ? Невдомо! Ничего нтъ! И въ карман-то пусто, a поглядишь вяло, шало, тоще. Не то, что мы были съ тобою, мать моя! Да и теперь, взглянешь на тебя, городъ-баба, a то, Господи прости, такія мозглыя, только что спесью да дурью голова набита. Мн говаривала одна странница, которая ко мн захаживала изъ Кіева: ‘слушай, говаривала она, много я ходила по св. мстамъ, много видала и слыхала схимниковъ, старцевъ и старицъ, угодившихъ Богу, и вс они говорили, что гордость паче другихъ грховъ противна Богу…. Есть старинная поговорка, помни ее, да и держись: сатана гордился, съ неба свалился, Фараонъ гордился, въ мор утопился, a намъ гордиться, никуда не годится.’ Я все и помню ее, да и многимъ передала, если кому захочется загнуть морду, вспомни, такъ и смшно станетъ на самоё-себя.

— Ай да важная пословица! сказала Тимоевна, повтори-ка ее, сосдка. Во всякія лта пользительно хорошія рчи послушать: умныя рчи послушать, все равно, что медку покушать, говаривала моя покойная бабушка: славная была старушка, такъ все и готовилась въ царство небесное, много въ ней было такого, что рдко видится въ людяхъ, и сны y нея бывали больно значительны. Чтобъ теб отплатить за твою пословицу, я теб скажу тоже, что моя бабушка часто говаривала: ‘не пекись столько о брюх, сколько о дух: брюхо сгніетъ, a душа къ Богу пойдетъ…. Не пекись объ одёж: всякая гожа, дами душу снаряжай, такъ не запрутъ ей рай.’ Вотъ теб, мать моя, невстк на отместку!’

Такъ бывало бесдовали об пріятельницы, возвращались домой всегда веселы и на другой день принимались бодро за свою работу. Когда мы начали нашъ разсказъ, въ то время Никитишна была уже вдовою, двухъ дочерей своихъ выдала замужъ за двухъ честныхъ ремесленниковъ, которые нехаживали по рощамъ съ самоваромъ, не держали много работниковъ, a сами трудились и вели себя трезво… Отъ того помаленьку разживались. Жены ихъ также, не сидли блоручками, a всякая занималась своимъ дломъ… Одно крпко не нравилось Никитишн въ дочеряхъ своихъ: это то, что он по Воскреснымъ днямъ надвали чепчики. Всегда какъ увидитъ, такъ и говоритъ:

‘Нейдетъде намъ надвать чепчики, какъ госпожамъ! пожалуй себ, какая дура изъ нашего рода найдется, наднетъ чепчикъ, да и вздумаетъ, что она и въ самомъ дл госпожа. A вдь на то Божья власть, кому чмъ быть: длай только свое дло, гд поставятъ…’

Но когда она къ нимъ прихаживала и замчала, что y нихъ въ дом чисто, хозяйственно, и особливо когда прикушивала ихъ хлбъ-соль, да пирогъ былъ хорошо испеченъ, да щи уварены, то оставалась довольна, и все таки говаривала:

‘Ну, если есть лишняя копйка, пожалуй себ рядитесь, вы бабы молодыя, a ужъ по гульбищамъ, на игрищи, да въ театръ — ни ногой, — нтъ на то моего благословенія. Ребятъ своихъ держите строже, не пріучайте баклуши бить, да по улицамъ бгать, да глазть…. съ утра, помолясь Богу, пусть сядутъ за какую ни есть работу, чтобъ глаза пріучились глядть на дло, руки трудиться, a языкъ меньше болтать…’

Такъ научала свою семью Никитишна…. Она очень была правдива, и грозила, и ласкала,когда кто чего стоилъ, и всегда своимъ внучатамъ приносила лакомства — то пряники, то орхи, то черные стручки…. Ребятишки и любили, и боялись ее, одно слово, что скажутъ бабушк, заставляло ихъ быть смирными. Они радовались ея приходу, и всегда встрчали ее y воротъ и кричали: ‘я былъ пай, мн гостинцу.’— Вотъ посмотрите, какъ теперь гляжу, идетъ она по улиц, высокаго роста женщина, съ важной поступью. Да, да, это Прасковья Никитишна, въ своемъ шелковомъ кофейнаго цвта платочк на голов. Какъ разумно ея Русское смышленое лицо, какіе у нея свтлые глаза, правда, у нея тогда сморщиваются брови: но это при встрч съ пьяницей, или съ худымъ человкомъ. A то она всегда привтлива, весело улыбается, кланяется низко по-русски, и всякой встрчалъ ее тоже съ добрымъ словомъ. Она очень была услужлива, старалась угодить старому и научить малаго. У нея на все были свои рчи…. Вотъ, что она говаривала: ‘мы не богаты, добрыхъ длъ не можемъ этого длать, a вразумлять должны, Богъ зачтетъ.’ — За нею даже часто посылали господа, чтобъ посовтоваться на счетъ чего домашняго, или какую покупку сдлать. Тутъ рвалась Никитишна, чтобъ угодить, да все ужъ справить честно, да акуратно, иной разъ и свое дло оставитъ: за то ее вс любили…

Не скоро привыкла она, сердечная, къ своему вдовству, да одиночеству. Часто грустила о своемъ Пантелеич, съ которымъ они ладно поживали. Всего только разъ во все время ихъ сожитія и случилось, что онъ ее побилъ, н то отъ того, что худые люди затащили его въ распивочную, и когда увидла его Никитишна въ этомъ развратномъ вид, то обругала его порядочно, a онъ ее притаскалъ. Однако, когда на другой день проспался, то просилъ y нея прощенія, каялся передъ образомъ и далъ клятву не водиться съ развратными людьми и кабаковъ не знать…. Оставшись вдовою, Никитишна не предавалась своей скорби: она твердо была уврена въ томъ, что смерть и жизнь въ рукахъ y Бога и что безъ Его святой воли ничто не сдлается на бломъ свт. ‘Онъ, нашъ Батюшка, держитъ міръ, говаривала она, я видала вдь, какъ Его пишутъ на св. иконахъ. A Господь и милосердъ, помилуетъ моего Пантелеича, онъ, сердечный, не будетъ въ худомъ мст: дло свое исполнялъ, семейство берегъ, и къ Богу былъ приверженъ, a лишній грошъ удлялъ убогому…. Вотъ еще, что я слышала отъ странника изъ Воронежа, который бывалъ у Архирея — онъ такой былъ милостивый, что всхъ къ себ допускалъ, да и всегда наставленіе длалъ — такъ вотъ опъ и разсказалъ страннику то, что св. Митрофанъ передъ кончиною изволилъ написать. Слушай да исполняй только, такъ и хорошо будетъ. ‘Трудись, да будь умренъ — богатъ будешь, не много шь, да мало пей — здоровъ будешь, a бгай отъ злыхъ длъ, да доброе длай — душу спасешь’. Кажись, что такъ, можетъ, тамъ и лучше сказано. Любитъ Богъ простоту, и много за нее прощаетъ… Не лукавь, да не лги,— ужъ ложь всего хуже: одна ложь, a приведетъ съ собой десять. Тотъ же странникъ говаривалъ: кто живетъ просто, съ тмъ Ангеловъ со сто.— На все были рчи умныя y Никитишны, a все оттого, что она водилась съ людьми хорошими да благочестивыми. И Машутку свою, которая осталась y нея послдняя, воспитывала Никитишна въ этихъ правилахъ: научала только доброму, a на модныя зати и глядть не позволяла. Водила же ее всегда чистенько: въ набойчатомъ плать по буднямъ, a въ праздникъ въ ситцевомъ, да черномъ каленкоровомъ фартучк, и за каждое пятнышко взыскивала строго. Каждое Воскресенье ходили они вмст къ обдн, a когда оттуда возвращались, то Никитишна имла обыкновеніе привести съ собою, кто ей попадется: или странника, или странницу, или какого нищаго, кто ей покажется побдне, да почестне. Приведетъ къ себ, напоитъ чайкомъ, отржетъ кусокъ пирога на дорогу, да всунетъ въ руку грошъ или пятакъ, что случится, на поминъ души Пантелеича — и всегда ужъ навернутся слезы. Отпустивъ такъ своихъ гостей, вздохнетъ глубоко, сердечная, да на другой день опять принимается за свое дло.

Никитишна нанимала y Красныхъ воротъ дв горенки: одну побольше, съ русской печкой, гд она стирала и стряпала, a въ другой они жили, и она всегда была чиста. У одной стны стояла кровать съ ситцевой занавской, напротивъ — большой кожаный черный диванъ, тутъ-же въ первомъ углу — маленькій кіотъ съ образами, съ висячей лампадой, a въ другомъ углу, поставецъ, сквозь стекла котораго видно было нсколько чашекъ, три, четыре серебряныя ложки и всякая мелочная домашняя рухлядь, на шкафу, съ одной стороны, висло блое полотенцо съ краснымъ деревенскимъ шитьемъ. На лежанк стоялъ самоваръ, чистый, свтлый какъ жаръ…. Домашнія хлопоты не позволяли ей выходить рано изъ дому, потому что, посл смерти мужа, она не держала работницы, a справляла все сама, и потому хаживала къ обдн всегда въ ту церковь, гд служба начиналась позже…. Она всегда становилась подале отъ господъ, въ темномъ углу, противъ Образа Божіей Матери, и молилась усердно. Когда она входила съ Машей въ церковь, то всегда ей досадно было глядть на господскихъ людей, которые сидли въ тепломъ коридор на лавкахъ: иные просто спали, другіе, развалившись, потягивались, да звали, какъ будто посл тяжелой работы, a день только-что начинался. Она спшила проходить скоре мимо ихъ, думая про себя: ‘экіе, Господи прости, неучи, истуканные, чтожъ они такъ сидятъ, аль думаютъ, что имъ не надо молиться Богу, также какъ господамъ: все равно, въ окна здсь служба видна, пніе слышно. Какъ же смть садиться тамъ, гд такъ близко идетъ Божественная служба?.. Не отсохли бы ноги.. на когожъ и надежда?! Вишь, какое безобразіе, ни постоять не хотятъ, ни гршнаго лба перекрестить!…. A все-бы лежатъ, да чуфариться. Досада беретъ, только-что и сама нагршишь, глядя на нихъ’… Такъ разсуждала сама съ собою Никитишна, a когда ужъ входила въ храмъ, то ужъ молилась усердно и ничего не замчала.

На этотъ разъ, выходя изъ церкви, она никого не встртила, чтобъ привести къ себ, и ей было грустно придти домой безъ гостя. Вотъ ужъ он и къ дому подходили, какъ вдругъ Маша дернула ее за платье и сказала: ‘Мама, посмотри-ка, какой бдный старикъ идетъ, кажись, не нищій: не проситъ, a мн жаль его, позови его къ намъ, можетъ, и пойдетъ!’

Мать взглянула въ ту сторону, куда показывала двочка, и увидла въ самомъ дл старика, который и ей показался очень жалокъ: онъ близко шелъ забора, чтобъ дать мсто прохожимъ, руки не протягивалъ, глаза его глядли безнадежно, безчувственно, по временамъ вздыхалъ глубоко и опустивъ голову, шёлъ нсколько минутъ въ этомъ положеніи. Волосы его блые, какъ лёнъ, разввались изъ-подъ полинялой шапки, ноги обвернуты онучами, очень худой нагольный тулупъ, небрежно накинутый, едва прикрывалъ его…. Когда он съ нимъ поравнялись и остановились, онъ такъ страшно, такъ дико взглянулъ на Машу, что она прижалась къ матери: ей нельзя было понять этого взгляда, въ которомъ, можетъ быть, прочиталась бы вся его грустная повсть. Но и Никитишна, взглянувъ на него, вздрогнула невольно и подошла къ нему. ‘Не хочешь-ли, старичокъ, сказала она, зайди ко мн, здсь не далеко, отогрться, ты кажись, больно озябъ!’

— Спасибо за доброе слово, голубушка! Я давно озябъ, здсь не отогрюсь: пора-бы давно въ сыру землю, да вишь еще не пускаютъ…. Богъ души не вынетъ, a сама душа не выйдетъ! —

Дв тяжелыя слезы выкатились изъ глазъ старика, когда онъ это выговорилъ. Тутъ Маша подошла къ нему, схватила своею маленькой ручкой его жилистую и посинлую руку отъ холода и закричала:

— Пойдемъ съ нами, мы тебя отогремъ: въ нашей свтёлк и тепло, и свтло…. Мама дастъ теб чаю.

Двочка уцпилась за него и тащила: Никтишна повторила свою просьбу, старикъ кивнулъ головой въ знакъ согласія, и вс трое пошли къ доброй Прасковь, которая очень была рада такой встрч…. Тепло, хорошо было въ ихъ свтёлк, ласково яркій лучъ зимняго солнца глядлъ въ нее. Старикъ взошедъ, снялъ шапку, помолился Св. иконамъ и молча слъ на лавку…. Маша стремглавъ бросилась къ своему сундуку, на которомъ она спала, вытащила изъ-подъ подушки какіе-то лоскугки, куклу съ отбитымъ носомъ и начала примривать ей родъ шляпки съ куринымъ перомъ. Она погрузилась совершенно въ это занятіе, поджала об ноги подъ себя, вертла во вс стороны куклу, не обращая ни на что вниманія…. Никитишна-же, снявъ шубу, взяла самоваръ, вынесла его въ кухню, наклала угольевъ, налила воды, и пока онъ нагрвался, вошла опять въ свтёлку, чтобъ поставить чашки и приборъ на столъ. Возвратясь, она окинула своими зоркими глазами горницу, и тутъ только примтила Машу, сидвшую на сундук съ своими тряпками и мурлыкавшую какую-то псню. Въ одинъ мигъ, какъ вспыхнувшій уголь, загорлись y нея глаза, она крпко осердчала, налетла какъ коршунъ на Машу, рванула ее за руку такъ, что лоскутки съ куклой полетли въ одинъ уголъ, a двочка очутилась на середин комнаты.

— Ахъ! ты негодница, закричала она, ротозйка, баклушница, да что ты это вздумала?! Пришли отъ обдни, гость сидитъ, мать хлопочетъ, a она всунула носъ въ свое трепье… Да я и тебя-то съ нимъ выкину въ окошко… что изъ тебя выйдетъ, дрянь, мозглявка ты эдакая, когда вмсто дла ты будешь себ посиживать, да еще псни затягивать?.. У меня другимъ голосомъ запоешь… Что мн съ тобою будетъ длать, кулаками слезы обтирать, пойдти побираться, да за лнь попасть въ Суповъ домъ что-ли?— Нтъ, голубушка, я вс косточки y тебя перещупаю, пока я жива, a ты должна быть двка съ руками… кону нуженъ негодный человкъ? Отъ бездлья-то и бсятся. —

Когда начала браниться Никитишна, старикъ сидлъ, опустивъ голову, но по мр того, какъ она продолжала, онъ приподнялъ голову, быстро глядлъ на раскраснвшуюся хозяйку, и въ ту минуту, какъ она остановилась, чтобъ перевести духъ, сказалъ ей:

— Ай да спасибо! Вижу, что ты жещина разумная, журишь за дло!

Маша взглянула на него жалобно: бдняшка думала, что онъ вступится за нее, но услышавъ такія слова, закрыла лицо фартукомъ, a старикъ, будто не замчая этого движенія, продолжалъ:

— Да, моя мать, ты журьбой спасаешь свое дтище. Баловство да чванство хуже всего для нашего рода — совсмъ пропадутъ. Знаешь, мать моя, кабы я съизмала такія головомойки давалъ своей Анют, то она-бы меня радовала, a жили бы вмст честно, да хвалили Господа, я въ этихъ лохмотьяхъ бы не ходилъ, a она…….

Сказавъ это, старикъ сталъ громко всхлипывать, и крупныя слезы катились по его блднымъ и впалымъ щекамъ. Никитишна перестала бранить Машу, подошла къ старику и сказала ему ласково:

— Успокойся, кормилецъ! Богъ посылаетъ за наши грхи и наказаніе, да Онъ же и помилуетъ! У Него Батюшки милости на всхъ станетъ, только проси, да кайся! Посл грозы настаетъ ведро. Аль твоя дочка умерла, родимый? И тутъ есть утшеніе: я слыхала, что когда берутъ туда молодыхъ, такъ это для того, чтобъ избавить отъ житейскихъ бдъ. A вдь она тамъ не на чужой сторон, a y Отца небеснаго, и Паителеичъ сердечный мой тамъ!’ Выговоривъ эти слова, Никитишна горько заплакала.

— Выпьемъ-ка чайку, ты отогрешься, a пока будешь пить, повдай мн, горемычный, свою кручину: легче будетъ. Знаешь ли, когда вмст поплачешь, полъ-горя свалитъ, a другое Богъ утолитъ, говаривала покойная моя бабушка Анисья, дай Богъ ей царство небесное! —

Всё такъ уговаривала Прасковья своего гостя, да взглянувъ нечаянно на Машу, опять громко закричала: — Пошла, лнивица, поглядть: посплъ ли самоваръ, что стоишь, какъ бестуканная статуя?… Знаешь мой кулакъ, не проси его. Ступай!…

При такой угроз, Маша однимъ прыжкомъ была уже въ кухн, вертлась около самовара, прислушивалась: не журчитъ-ли?… И когда онъ своимъ пріятнымъ говоромъ зашумлъ, то она кричала матери:

— Ступай, мама, шумитъ, бери его, а то уйдетъ. —

Между тмъ старикъ ужъ придвинулся къ столу. Маша съ матерью разставляли чашки — и въ дв минуты чай былъ готовъ: чайникъ съ разбитымъ носикомъ стоялъ на самовар, самая лучшая блая чашка съ золотыми обводами, на которой написано было: ‘въ знакъ чести,’ поставлена была старику. Никитишна положила на столъ калачъ, который она купила мимоходомъ для гостя, и сама усвшись возл самовара, налила ему чаю и они стали съ угрызеньемъ прикушивать живителыіый напитокъ. Посл первой чашки гость сталъ повеселе и обтираясь сказалъ хозяйк:

— Послушай, мать моя, я вижу, ты добрая женщина, наставляешь на добро твое дтище, такъ я теб и разскажу свою горемычную жизнь. Пусть твоя дочка послушаетъ! можетъ, ей пригодится.

Старикъ откашлялся, вздохнулъ, прихлебнулъ чаю и сталъ разсказывать.

— Я тоже былъ человкъ мастеровой, зналъ иглу и она меня знала, особливо кройка шла y меня очень ловко: видно всякому Богъ посылаетъ свое художничество, a мое приносило мн деньгу…. Знавали добрые люди Трофимыча, и по работ, и по звонкому его голосу. Бывало, сижу себ на стол, работаю, да такъ и заливаюсь…. Экой голосъ, что твой соловей, говаривали прохожіе, даже много и господъ останавливались, да слушали. Поётся нашему брату, когда совсть спокойна, a трудъ человку въ здоровье…. То-то времячко было красное! И хозяюшка у меня была, нече сказать, баба славная, не любила сидть сложа ручки…. Ужъ видно попуталъ лукавый, аль сглазили, аль Богъ всть что, только не такъ пошло…. У насъ была дочка, вотъ какъ y тебя теперь,— личико смазливое, сама великатная…. Еще въ двкахъ жена моя была знакома съ одной госпожой: она ее жаловала, къ намъ иногда заходила и всегда ласкала мою Анютку: хо ленточку, то платочекъ, то конфекту сунетъ…. Вотъ она разъ и стала намъ выговаривать: ‘чтожъ вы дочку-то ни чему не учите? a пора бы.’ Жена моя отвчала ей разумно: ‘да чемy жъ, матушка, учить въ нашемъ род? Будетъ знать, что вы, да хозяйство пойметъ, a главное, если будетъ честная женщина, это дороже всего. A намъ нейдетъ лзть безъ толку…’ Конечно, госпожа по доброт своей говорила, что нын-де вкъ такой, что учиться надо, да н люди осудятъ. A все пустое! Учиться тому, что намъ полезно. Господа не то: ихъ Богъ поставилъ на другое мсто, всякой и живи такъ, только убгай грха! Тутъ я больше виноватъ: уговорилъ свою хозяйку — посылать Анюту къ госпож, какъ она просила, чтобъ ее тамъ учили…. Вотъ она и стала каждый день ходить къ барышнямъ: он голубушки сами ее учили всему — и Русской грамот и разнымъ господскимъ рукодльямъ — то бисеромъ, то шелками, то по канв, то какія-то вязанья. Гляжу, черезъ нсколько дней Анюта приходитъ къ намъ другая совсмъ: волоски ужъ иначе подчесаны, платочекъ надтъ иначе, a тамъ и платьеце пожаловали ей съ мыскомъ…. Видишь, отеческое сердце и зарадовалось, глядя на свое дтище. И въ голову не приходило, что ея душенька испортится. Бывало, придетъ къ намъ, да все на свой ладъ переставить и стулья и столы, экая дурь, Господи прости! да и говоритъ намъ: y господъ нынче такая мода. Мы что за господа, y насъ что за мода! Было бы чисто. Потомъ развалится на сундук, читаетъ книги какія-то. Мы думали, что божественныя, просимъ почитать, такъ она улыбнется, да и скажетъ: ‘папенька! это не про васъ писано, вы не поймете.’

— Ахъ, она негодная! перервала тутъ Никитишна.

— Да, матушка, глупы мы были, да и поплатились. Посл начнетъ ходить по горниц, или передъ зеркаломъ примазываетъ квасомъ свои височки. Мы все думали съ женой: дтское дло, пусть пошалитъ…. Правда, мать ее не баловала: то посадитъ за чулокъ, то заставитъ около хозяйства похлопотать, или помыть, или что другое. Знаешь сама: въ своемъ дом всегда найдется дло…. Тутъто она и начнетъ плакать, да вопить: ‘я и такъ устала, учусь, учусь, да еще домой придешь, такъ отдохнуть не дадутъ, экая неволя! Одно изъ двухъ: быть человкомъ, или около всякой дряни возись, да только что руки марай.’ — Посл такихъ рчей, по слабости родительской, ни къ чему ее и не принуждали. Она у насъ сидла гостья гостьей, a мы были ея работники. A причуды ея росли не по днямъ, a по часамъ. Къ счастью, Богъ скоро взялъ къ себ хозяйку, a то она сердечная хуже-бы измучилась. Вотъ и остался я горемыка одинъ съ дочерью-барышней….

Она только шила въ пяльцахъ, просила y меня безпрестанно денегъ, то на шелкъ, то на бисеръ, a прибыли отъ этой работы никакой не было. Тутъ-то я и спохватился, что такія рукодлья нейдутъ для дочерей бдныхъ насъ, мастеровыхъ. Анюта въ хозяйств ни за что не умла приняться: ни щей сварить, ни хлба испечь, ни помыть, ни пошить, a ужъ объ пирог въ Воскресный день и подумать нельзя было. Все домашнее y нея изъ рукъ валилось. И досадно, и жаль было, a помочь ужъ нечмъ. Мы ростили блоручку. Ну, подумалъ я, авось привыкнетъ. Взялъ работницу, a самъ вдвое сталъ работать, чтобъ только хозяйство пошло, да Анют легче было. Безъ ума любилъ я свое дтище, видно на свою гибель, да на ея бду. A она выровнилась, да стала такая красивая, что я, по глупости своей, все спускалъ ей, да любовался ею…. A она-то, кажись, ужъ и не дочь мн была: ходитъ себ разряжена, какъ барышня, сидятъ дома, какъ гостья, ничего не приберетъ, ни къ чему рукъ не приложитъ…. Правду сказать, барышня ее не оставляли: и платьеце дадутъ, и разныя бездлушки, но чтожъ, это вдь не давало хлба…. Деньги y насъ шли изъ дому, a не въ домъ…. Не сходитъ на рынокъ за провизіей, a пойдетъ разодтая къ обдн, или въ гости: работница все покупала и все длала. Погляжу, посчитаю — а у насъ втрое стало выходить противъ прежняго,какъ мы живали съ хозяюшкой, a все въ дом хуже, да хуже. И работница безъ присмотра стала попивать и тащить. Тоска такая напала, что мста не находилъ…. Бывало, сядешь за иглу, да за псни,— a теперь отъ слезъ не видишь куда и стегнуть. Нсколько разъ пыталъ я уговаривать Анюту — только вспыхнетъ, да и начнетъ отговариваться:

— Не на то, батюшка, вы меня воспитывали, чтобъ я сидла въ углу за черной работой, стряпала кушанье, да руки себ драла. Пустите меня лучше въ люди: я буду получать жалованье, съ вами подлюсь и намъ обоимъ будетъ легче, видно, не приходится жить вмст….

Чтожъ, подумалъ я, она ужъ отстала отъ нашего житья, да и скучно съ старикомъ: пусть найдетъ себ мсто хорошее. A y самаго вотъ такъ сердце-то и щемило. Совсмъ ты осиротешь, горемыка, говорилъ я самъ себ: опустетъ мстечко, гд сидло твое красное солнышко!— Я скрылъ отъ Анюты, что душа говорила, и позволилъ ей искать мста. Она два дни сряду выходила почти на цлые дни и посл объявила мн, что нашла мсто и тотчасъ передетъ…. Когда она стала укладываться, я взглянулъ на нее и мн показалось, что она очень была блдна…. Уложивъ все, она сла на сундукъ, чтобъ отдохнуть…. Я ей сказалъ:

— Чтожъ ты, Анюта не берешь Божьяго благословенія съ собою? Одну-то икону возьми съ собою, a другую мн оставь….

— Что это, батюшка, отвчала она, вдь я не въ другой городъ перезжаю. Пусть он y васъ останутся, я къ вамъ буду ходить, да молиться…. И матушкиныхъ пожитковъ я не взяла съ собою. Я и сама наживу. —

Слезы брызнули у меня, когда я съ нею прощался, горько мн стало, что я остаюсь круглой сиротой: точно вотъ у меня кусокъ отъ сердца оторвался….

Она мн весело сказала:

— Батюшка! Вдь не на чужую сторону меня отпускаете: такъ огорчаться…. Я, какъ устроюсь, такъ и приду къ вамъ….

Она очень спшила отъздомъ, и когда я въ послдній разъ прижалъ ее къ сердцу, она, отрывисто сказала: ‘ужъ поздно, прощайте’,

Сундукъ ея уже былъ поставленъ на извозчика, она сла подл, закутала голову н мелькнула передъ окномъ, словно касатка…

— Охъ, мать, дай еще чайку прикушать, чтобъ досказать теб остальное….

Никитишна налила чашку, a старикъ облокотился на окно: онъ глядлъ въ него, какъ будто кого ожидая…. Маша тихонько подошла къ нему, дернула его за рукавъ и сказала:

— Чай просгынетъ, старичокъ, доскажи намъ свою сказочку!

Старикъ опомнился, прихлебнулъ чаю, и когда онъ началъ опять, голосъ его дрожалъ, a Маша глядла ему пристально въ глаза и стояла передъ нимъ съ открытымъ ртомъ…

— Въ первый разъ въ жизни остался я одинъ₎и мн страшно стало: куда ни взгляну, везд темно, a за печкой мн показалось, что хозяйка моя стоитъ съ лицомъ суровымъ. Кухарка принесла мн ужинать,— нтъ, кусокъ въ горло не пошелъ, всю ночь такъ и не спалъ. Лишь забрезжилось, поскорй на ноги, упалъ передъ иконами…. куда те, и молиться не могу! Послышалъ благовстъ въ приходской церкви, и пошелъ. При служб Божіей въ храм, вотъ какъ-то и отлегло. Воротился домой, принялся за работу, a все только и дума, что о дочери: какъ-то она моя голубушка придетъ ко мн, да чмъ бы ее утшить?… Проходитъ день, другой, третій, хоть и въ гор, a недля прошла, a все таки она нейдетъ…. Ужъ не прихворнула-ли? Экой я болванъ, не распросилъ: гд, у кого, въ какой улиц, она живетъ. Пойду, не найду ли какъ нибудь, не встрчусь ли съ ней по дорог. Вотъ, матушка, съ такими мыслями я пошелъ. Иду по тротуарамъ Садовой, a самъ гляжу, то на ту, то на другую сторону. Взглянулъ — вдругъ передъ собой и вижу, идетъ въ розовой шляпк, подъ ручку съ какимъ-то мужчиной въ усикахъ, ну вотъ точно моя Анюта, дв капли воды. Я поближе. Ахъ ты, Господи, да это она! какъ теперь гляжу. A вдь это она и была. Я такъ громко закричалъ, что она взглянула на меня быстро, потащила мужчину на другую сторону улицы и сказала ему такъ, что я внятно очень слышалъ:

‘Это, видно, пьяный! пойдемъ на другую сторону, я боюсь!….’

Я опять взглянулъ, она, какъ молнія, бросилась отъ меня, a я, какъ громомъ убитый, грохнулся о земь. Не знаю: долголи я тутъ лежалъ, что со мною было, но когда я опомнился, то почувствовалъ, что меня кто-то приподнимаетъ съ грубою бранью:

‘Не стыдно ли теб, въ твои лта, валяться то на улиц? Эхъ-молъ, старинушка!’

Когда я привсталъ на ноги, но невольно вскрикнулъ:

‘Анюта! гд она?!’

Вотъ еще, отвчалъ мн осиплый голосъ, еще и объ Анют толкуешь. Стыдись, старый дуракъ! Ступай-ка на съзжу, тамъ освжишься, забудешь барышенъ!….

Будочникъ тащилъ меня за собою, толкалъ въ бока, бранилъ, a я какъ истуканъ, ничего не чувствовалъ. — Сколько времени прошло и что со мною было, того не знаю. A видлъ много чудесъ небывалыхъ. То мн казалось, что надо лзть на какія-то высочайшія горы: едва подымусь немного, какъ меня сзади кто-то стащитъ, н я упаду безъ памяти, тутъ мн кто-то на ухо закричитъ: да вдь надо же лзть, нельзя оставаться. И я опять за ту же работу, посл видалъ я себя дома, съ женой, дочерью, — такъ y насъ свтлёхонько, хорошохонько: он сидятъ да шьютъ, a я только-что хочу приняться за иглу, да запть псню, какъ-вдругъ все начнетъ кругомъ меня вертться, печь проваливается и изъ-подъ камней ко мн тянугся какія-то страшныя черныя руки, только-что он хотятъ меня схватить, я и обезпамятю….

— Ахъ, мама, какъ страшно, закричала Маша, я боюсь этихъ черныхъ рукъ! —

Ничего, душа моя, не волнуйся! Старичокъ былъ боленъ. Въ такой болзни всегда представляется не всть что. Посл вдь н прошло!…

Да, точно, голубушка, я былъ крпко боленъ, однако выздоровлъ. Сперва страшно мн показалось, когда я очнулся и увидлъ себя въ огромной палат. Ко мн подошла незнакомая мн женщина и ласково y меня спросила: не хочу ли я чего-нибудь? Я попросилъ пить, потъ лилъ съ меня градомъ, но въ голов было свтло и въ душ тоже, какъ будто y меня не стало прошлаго…. Мн сказали, чтобъ я былъ спокоенъ, и что я выздоровлю…. Я сталъ креститься, взглянулъ на стну: прямо противъ меня на стн поставленъ былъ ликъ благословляющаго Спаса, — у меня брызнули слезы: мн еще легче стало. — Черезъ недлго я могъ уже ходить. Поблагодаривъ добрыхъ смотрителей и сидлокь, я вышелъ изъ больницы, самъ не вдая: что буду длать. У дверей швейцаръ остановилъ меня и спросилъ:

— Не ты ли, голубчикъ, портной Трофимычь? Вотъ теб пять рублей.

— За что братъ?

— Ты видно счастливчикъ. Пока ты былъ боленъ, сюда приходила нсколько разъ такая хорошенькая въ розовой шляпк, все объ теб распрашивала и просила меня, какъ ты выздоровешь, отдать теб пять рублей.

Какъ только заслышалъ про розовую шляпку, кровь бросилась у меня въ голову, я хотлъ воротиться лечь опять въ койку, или зарыть себя живаго въ могилу. Я почти обезпамятлъ, и не знаю: какъ всунулъ швейцаръ ма деньги въ руки, я выбжалъ за ворота: въ рук точно былъ горячій уголь. Первая со мною встртилась какая-то старушка. Видно я сильно зашатался, она меня поддержала. Тутъ-же всунулъ я ей деньги, да и ну бжать. Откуда взялась сила, цлый день бродилъ по улицамъ, какъ угорлый. И не упомню даже: сколько я скитался такъ по длиннымъ Московскимъ улицамъ. Спасибо добрымъ людямъ, не нуждался ни въ чемъ, на ночь не оставался безъ ночлега, день не прохаживалъ безъ пищи, и еще давали чмъ прикрыть гршное тло. Нашъ православный народъ Русскій больно жалостливъ къ убогимъ, конечно, трудно дознаться: какъ и чмъ душа больна y человка: зелье на такую болзнь не въ рукахъ у гршныхъ людей, a все таки всякой пригрвалъ, да питалъ — и старикъ, покинутый своимъ дтищемъ, находилъ пристанище y чужихъ…. Скитался я, горемыка, a душа, какъ жерновый камень, лежала на душ… Повришь-ли, родная, ничто не радовало. Приходила весна, прилетали жаворонки, пли свои звонкія псенки, красное солнышко разыгрывалось повеселить народъ Божій. Вс, какъ муравьи, выбгутъ подышать, — я сижу, бывало, по цлымъ часамъ, ничего не вижу, ничего не чувствую…. Посл того, придетъ осень, глядитъ угрюмо, пойдутъ дожди, спрячется солнышко, люди запасаются на зиму, хлопочутъ — кто объ теплой одежд, кто купить дровъ. Живые объ живомъ и думаютъ. A я мертвый, безродный, брошенный, объ чемъ стану хлопотать на что мн все? Вотъ какъ проходили для меня Божьи дни! Господь посылаетъ въ свое время что надобно. A я сидлъ, какъ бестуканный, ни себ, ни людямъ не годился, и мать сыра-земля меня не принимала. Злодйка грусть, какъ змя, сосала ретивое, a тамъ что-то и въ Божій храмъ мн тяжко стало ходить. Вотъ до чего довелъ меня грхъ! Только и думалъ: молиться не за кого, a просить для себя нечего… Вотъ видишь, старый дуракъ, каковъ ты былъ! будто y меня не было грховъ, a самый-то тяжкій, смертный, н лежалъ на душ — уныніе да отчаяніе!…

Одинъ разъ долго скитался я, усталъ и слъ отдохнуть на церковной паперти. Сижу себ, какъ безумный, a тамъ во храм шла служба. Молятся ли тамъ, поютъ ли — мн и нуждушки нтъ. Вдругъ взошелъ съ улицы странникъ, съ сумой за плечами, толкнулъ меня сильно, кажись, нарочно, потому что пройдти было просторно, и сказалъ мн:

— Не стыдно-ли теб, старику, сидть тутъ, какъ деревянному столбу, когда идетъ служба въ Божьемъ храм? Сколько ни сиди, не попросишь — ничего не получишь. Сдая твоя голова, ума не нажила: не знаешь, y кого просить милости!…. Эй старина, встрепенись! Душа болитъ да молчитъ — плохо будетъ, не воротишь посл!

Онъ такъ громко сказалъ эти слова п стукнулъ желзною палкой по паперти такъ, что я вскочилъ, оборотился, a онъ и былъ таковъ — мелькнулъ, какъ пташка, вошелъ въ церковь и смшался съ народомъ…. Я за нимъ — a въ эту минуту такъ сладко пли, какъ Ангелы на небесахъ: всякое нын житейское отложимъ попеченіе. Что-то мн кольнуло въ сердце, я взглянулъ въ верхъ — и на сводахъ храма увидлъ я изображеніе Спасителя во весь ростъ. Онъ Батюшка сидлъ возл Отца своего, держалъ огромный крестъ и глядлъ такъ милостиво на людей… Слезы полились у меня градомъ, я сталъ на колни, началъ молиться: все старое житье да грхи перебралъ, и тутъ же какъ въ стеклышко увидлъ, что самъ былъ виноватъ въ своемъ несчастіи. Горько стало, но не такъ тяжко. A когда священникъ вышелъ изъ царскихъ дверей, да сказалъ : ‘Благословеніе Господне на васъ’ — у меня свалилось что-то съ души, и я тутъ же далъ общаніе ходить по святымъ мстамъ, къ Угодникамъ Божіимъ, молиться за себя и за погибшую, если она еще въ живыхъ…. Долго ходилъ я, везд молился и везд заходилъ въ кельи отшельниковъ и тружениковъ. Просилъ ихъ молитвъ и совтовъ, и получалъ большое утшеніе въ скорби: узналъ, что Господь, любя насъ, наказываетъ и что въ своей печали я одинъ былъ виноватъ. Санъ сгубилъ свое дтище своимъ баловствомъ: нечмъ было радоваться, пустилъ ее не по той дорог, a врагъ и подстерегъ. Одинъ схимникъ мн говорилъ:

Господь вложилъ свой духъ и благодать въ Апостоловъ, они, когда Христосъ вознесся на небо, пошли по всей земл учить людей, между прочимъ увщавали, ‘чтобы каждый оставался въ томъ званіи, въ какомъ кто призванъ.’ Послушай въ храм Божіемъ, или попроси грамотнаго, такъ и узнаешь: какъ жить и быть.

— Я былъ портной, и дочь моя будь портниха, или другое рукомесло себ выбери! A барышней нельзя ужъ быть: намъ неподъ стать! На когожъ пнять, что сгибла сердечная. Зачмъ позволилъ учиться ненужному для насъ? Учились бы мы закону Божію, какъ Господь намъ приказываетъ, да кормили бы себя честнымъ трудомъ, такъ и горя-то бы не видали. Неразуміе, грубость вмст съ бсовской гордостью — вотъ и потеряль дочь, a самъ сдлался бродягой. Теперь и знаю, да помочь не чмъ: локоть близко, да не укусишь…. По крайней мр, благодарю моего Создателя, что спокаялся: туда приду съ повинной головою. Господь милуетъ раскаянныхъ гршниковъ!…. Что жъ, мать моя, еще прошло время — в печаль моя стихла, не грызла. Я н другихъ научалъ, что, бывало, услышу отъ отшельниковъ, такъ все и помню да твержу…. Черезъ годъ воротился я въ Москву: еще издалече поклонился золотымъ ея маковкамъ да Кремлю, гд опочиваютъ наши Охранители. Присталъ я у прежней хозяйки старушки и жилъ спокойно по благости Божіей, когда могъ молиться… A бывали минуты тревожныя: за ремесло свое не принимался, a ходилъ, все ходилъ, да искалъ чего-то. Иные называли поэтому Трофимыча сумасшедшимъ: какъ только взвижу гд розовую шляпку, такъ вотъ и одурю, побгу, побгу, a самъ не знаю куда, какъ будто за мной кто гонится,— когда перекрещусь, такъ и пройдетъ…. Вотъ и опять пришла весна, захотлось мн побывать y св. Угодниковъ, въ благодарность, что горе утолилось, да Господь далъ мн слезы. Да, слезы — гостинецъ отъ Бога: если не поплачешь, горя не вынесешь, ряхнешься, a я былъ на дорог…. Сборы у сироты не велики — котомка да палка. Совсмъ изготовился, какъ въ то же утро прибгаетъ на квартиру какой-то оборванный мальчишка и спрашиваетъ: ‘не ты ли портной Трофимычь?… Хозяинъ послалъ за лукомъ въ лавочку, вишь, побжалъ лихо,— мн пырь въ глаза тетушка адевна, сунула вотъ грошъ да писульку, да сказала: отыщи, Миша, старика Трофимыча, да разскажи, гд мы живемъ: дло Божье. Я духомъ прибжалъ, она живетъ вонъ тамъ рядомъ съ лавочкой, видно ей крайняя нужда до тебя, велли теб сказать, чтобъ ты шелъ скоре. Прощай, ддушка, убгу, a то хозяинъ забранится.’

Не знаю: отъ чего, a сердце y меня такъ и захватило чмъ-то. Мальчикъ сунулъ мн въ руку лоскутокъ бумажки: я глядлъ, a развернуть боялся: руки тряслись, сердце молоткомъ стучало. Что-жъ ты безумный,— подумалъ, какъ опомнился — хуже не будетъ что было, развернулъ да и прочелъ:

‘Приходи, Трофимычъ, скоре, прости гршную, ужъ ее Богъ простилъ.’ —

Я выбжалъ, какъ угорлый, домъ былъ не далеко, отыскалъ флигель, вошелъ въ низенькую, почти темную горенку. Въ ней стоялъ насередк гробъ простой, деревянный, покрытый блымъ холстомъ…. Возл стояла адевна и молилась, въ головахъ образъ безъ оклада, a передъ нимъ теплилась маленькая желтая свчка. Не помню: что сдлалось со иной, a ноги вотъ приковали, да и стою — не могу подойдти. A самаго-то то жаромъ, то холодомъ такъ и обдавало. Старушка оборотилась ко мн, громко зарыдала да указала на гробъ, да и выговорила:

‘Прости ее, Трофимычь! Она покаялась!’

Тутъ только я понялъ: кто лежитъ въ гробу и зачмъ я пришелъ. Я упалъ на колни. Господь сжалился надъ старшимъ: Онъ послалъ мн столько слезъ, что кажись, я во всю жизнь столько не плакалъ. Посл мн показалось, что я опять нашелъ свою семью, что он тутъ…. a можетъ быть, они и были: ихъ души выпросились у Господа, чтобъ помочь мн безотрадному. Я всталъ и твердо подошелъ къ гробу, снялъ холстъ и узналъ свое дтище, мою голубушку, мою ненаглядную. —

Выговоривъ эти слова, старикъ громко зарыдалъ, какъ будто объ опять увидлъ тоже…. Минутъ десять никто изъ нихъ не говорилъ. Маша, хоть и не понимала печали старика, но увидвъ, что и мать ея утирала слезы, заплакала тихонько и пристально глядла на гостя.

— Да, началъ опять Трофимычь, душа узнала ее, a не глаза. Красота пропала: блдная, изсохшая лежала она передо мною. Не видала она ужъ ни отца, ни слезъ его, не слыхала рчей его, брови ея сдвинулись, и опа, казалось, думала объ чемъ-то очень важномъ…. Я наклонился, поцловалъ ея холодныя уста, перекрестилъ и сказалъ ей тихо:

‘Прощаю тебя, Анюта!…’

Кажется, что силъ моихъ только и достало на это слово: я упалъ на земь безъ памяти, и когда я опомнился, старуха хлопотала около меня, довела меня до скамьи и посадила. —

— Ну, сказала добрая адевна, какъ я рада, что простилъ Анюту, словно съ плечь что свалило. Она, бдная, измучилась, крпко вспоминала объ теб. Хотлось сердечной тебя увидть, больно хотлось, и я нсколько разъ порывалась сбгать за тобой. Побгу-молъ, Анюта, авось теб легче станетъ, — a она меня за платье:

— ‘Нтъ, не ходи, адевна: боюсь, батюшка крпко сердитъ на меня…. Я слишкомъ огорчила его. Я не послушалась его наставленья: правда, что онъ меня баловалъ, a все таки посл кончины матушки часто говаривалъ, когда я бывало ни за что домашнее не примусь, a начну чуфариться, что инде нейдетъ этимъ заниматься:

— Полно, Анюта, что ты такъ чванишься, ты родилась отъ портнаго: теб неприходится быть барыней, честно живи да трудись, брось твои фандары, тогда Господь тебя благословитъ и мы люди гршные, отецъ твой здсь, a мать твоя тамъ за тебя помолится…. Повришь ли, что эти слова, какъ громъ гудятъ въ ушахъ, всю внутренность мою выпили…. Я всю жизнь свою растеряла и молодость сокрушила…. Отъ людей мн ожидать нечего…. Остались на мою долю позоръ да слезы…. Вотъ мн за спсь, за барство!…. Господь другое мн назначаетъ, и я была бы счастлива, еслибъ я послушалась отца, осталась бы въ родительскомъ дом, трудилась бы честію, да съ ними длила бы радость и горе! Вышла-бы за мужъ въ своемъ род за ремесленника, и жили бы да радовали отца да мать….

Сбили съ толку худые люди, вскружили глупую голову: ‘теб ли марать руки около стряпни, да сидть съ милою…. Ты хороша собой, найдешь другое счастье…’ Да, славное счастье — замарать душу, да пропасть отъ тоски да стыда! A Богъ-то спроситъ: что я сдлала? Какъ отвчать!…. Ахъ! адевна, тяжело съ грхомъ умирать да жить безъ родительскаго благословенія! Вотъ я къ чему пришла. Злодй-же мой говорилъ мн всегда будешь ходить въ шляпкахъ, въ шелковыхъ платьяхъ, всегда буду любить. Ничего не сдержалъ, сгубилъ,— и я умираю y тебя на рукахъ, адевна. Помолись за мою гршную душу! Разскажи отцу мои мученья. Я такъ свижусь съ матерью…. что я ей разскажу про отца, про себя?….’

— Ахъ Трофимычь! И не съумю теб разсказать вс ея рчи, не упомню. А ужъ и у меня-то сердце изныло, глядя на нее. Какъ начнетъ вопить, такъ ужъ, кажись, душенька ея съ слезами-то выскочитъ…. А пришла-то она ко мн такая худая, что я едва и признала ее. И одёжа-то такая худенькая.,..’

адевна разсказывала, a я слушалъ, да Господь и тутъ утшилъ меня…. Вотъ, что вложилъ мн въ голову:

— Горько было теб, бдная!… Но ты покаялась, очистилась. Нельзя было теб и здсь оставаться — ни со мной, ни съ людьми! Господь тебя взялъ, теб хорошо, ты у Отца милосерднаго!

— Еще разъ поцловалъ я Анюту, перекрестилъ ее и пошелъ сбирать кое-что у добрыхъ людей, чтобъ схоронить честно свое дтище.

— Не долго мн осталось бродить по земл. Душа просится туда къ родимымъ.—

Старикъ замолчалъ, отеръ слезы, и Никитишна тоже молчала. ..

Черезъ нсколько минутъ онъ ей сказалъ:

— Спасибо теб, добрая хозяюшка, что ты меня отогрла и душу отвела. Легче станетъ, какъ выговорится. Можетъ, этой малютк пригодится мой разсказъ: вдь это правда! Буду къ вамъ ходить, не приду долго — такъ помяните Трофимыча… Не жалйте объ немъ! Я увижусь съ ними!…

Медленно поднялся старикъ, обтеръ глаза, перекрестился и поклонился до земли святымъ иконамъ, и вышелъ вонъ.

Мать и дочь молчали — долго глядли он во слдъ старику. Маша заплакала, подошла къ матери и сказала ей, всхлипывая:

Прости меня, мама, я не буду никогда лниться!… Я не хочу, чтобъ ты была какъ Трофимычь!…

ГИБЕЛЬ ОТЪ ПУСТАГО ЧВАНСТВА

ГИБЕЛЬ ОТЪ ПУСТАГО ЧВАНСТВА.

Читайте также: