В. Г. Белинский
Герой нашего времени. Сочинение М. Лермонтова
ПРИМЕЧАНИЯ
СПИСОК СОКРАЩЕНИЙ
А. Л. Осиповат и Л. С. Пустильник
Герой нашего времени. Сочинение М. Лермонтова, Белинский Виссарион Григорьевич, Год: 1841
Время на прочтение: 10 минут(ы)
Собрание сочинений в девяти томах
М., ‘Художественная литература’, 1979
Том четвертый. Статьи, рецензии и заметки. Март 1841 — март 1842
ГЕРОЙ НАШЕГО ВРЕМЕНИ. Сочинение М. Лермонтова. Издание второе. Санкт-Петербург. В типографии Ильи Глазунова и Ко. 1841. Две части. В 12-ю д. л. В I-й части VI и 250, во II-й — 173 стр.
Давно ли приветствовали мы первое издание ‘Героя нашего времени’ большою критическою статьею1 и, полные гордых, величавых и сладостных надежд, со всем жаром убеждения, основанного на сознании, указывали русской публике на Лермонтова, как на великого поэта в будущем, смотрели на него, как на преемника Пушкина в настоящем!.. И вот проходит не более года, — мы встречаем новое издание ‘Героя нашего времени’ горькими слезами о невозвратимой утрате, которую понесла осиротелая русская литература в лице Лермонтова!..2 Несмотря на общее, единодушное внимание, с каким приняты были его первые опыты, несмотря на какое-то безусловное ожидание от него чего-то великого, — наши восторженные похвалы и радостные приветы новому светилу поэзии для многих благоразумных людей казались преувеличенными…3 Слава их благоразумию, так много теперь выигравшему, и горе нам, так много утратившим!.. В сознании великой, невознаградимой утраты, в полноте едкого, грустного чувства, отравляющего сердце, мы готовы великодушно увеличить торжество осторожного в своих приговорах сомнения и охотно сознаться, что, говоря так много о Лермонтове, мы видели более будущего, нежели настоящего Лермонтова, — видели Алкида, в колыбели удушающего змей зависти, но еще не Алкида, сражающего ужасною палицею лернейскую гидру…4 Да, все написанное Лермонтовым еще недостаточно для упрочения колоссальной славы и более значительно как предвестие будущего, а не как что-нибудь положительно и безотносительно великое, хотя и само по себе все это составляет важный и примечательный факт, решительно выходящий из круга обыкновенного. Первые лирические пьесы: ‘Руслан и Людмила’ и ‘Кавказский пленник’, еще не могли составить славы Пушкина как великого мирового поэта, но в них уже виделся будущий создатель ‘Цыган’, ‘Онегина’, ‘Бориса Годунова’, ‘Моцарта и Сальери’, ‘Скупого рыцаря’, ‘Русалки’, ‘Каменного гостя’ и других великих поэм… Толпа судит и делает свои приговоры задним числом, она говорит, когда уже не боится проговориться. Толпа идет ощупью и о твердости встреченного ею предмета судит по силе толчка, с которым наткнулась на него. Оставляя за толпою право видеть вещи не иначе, как оборачиваясь назад, не будем отнимать права у людей заглядывать вперед и — по настоящему предсказывать о будущем… Всякому свое: толпе кричать, людям мыслить… Пусть же кричит она, а мы снова повторим: новая, великая утрата осиротила бедную русскую литературу!..
Самые первые произведения Лермонтова были ознаменованы печатаю какой-то особенности: они не походили ни на что, являвшееся до Пушкина и после Пушкина5. Трудно было выразить словом, что в них было особенного, отличавшего их даже от явлений, которые носили на себе отблеск истинного и замечательного таланта. Тут было все — и самобытная, живая мысль, одушевлявшая обаятельно прекрасную форму, как теплая кровь одушевляет молодой организм и ярким, свежим румянцем проступает на ланитах юной красоты, тут была и какая-то мощь, горделиво владевшая собою и свободно подчинявшая идее своенравные порывы свои, тут была и эта оригинальность, которая, в простоте и естественности, открывает собою новые, Дотоле невиданные миры и которая есть достояние одних гениев, тут было много чего-то столь индивидуального, столь тесно соединенного с личностию творца, — много такого, что мы не можем иначе охарактеризовать, как назвавши ‘лермонтовским элементом’… Какой избыток силы, какое разнообразие идей и образов, чувств и картин! Какое сильное слияние энергии и грации, глубины и легкости, возвышенности и простоты! Читая всякую строку, вышедшую из-под пера Лермонтова, будто слушаешь музыкальные аккорды и в то же время следишь взором за потрясенными струнами, с которых сорваны они рукою невидимою… Тут, кажется, соприсутствуешь духом таинству мысли, рождающейся из ощущения, как рождается бабочка из некрасивой личинки… Тут нет лишнего слова, не только лишней страницы: все на месте, все необходимо, потому что все перечувствовано прежде, чем сказано, все видено прежде, чем положено на картину… Нет ложных чувств, ошибочных образов, натянутого восторга: все свободно, без усилия, то бурным потоком, то светлым ручьем, излилось на бумагу… Быстрота и разнообразие ощущений покорены единству мысли, волнение и борьба противоположных элементов послушно сливаются в одну гармонию, как разнообразие музыкальных инструментов в оркестре, послушных волшебному жезлу капельмейстера… Но, главное — все это блещет своими, незаимствованными красками, все дышит самобытною и творческою мыслию, все образует новый, дотоле невиданный мир… Только дикие невежды, черствые педанты, которые за буквою не видят мысли и случайную внешность всегда принимают за внутреннее сходство, только эти честные и добрые витязи букварей и фолиантов могли бы находить в самобытных вдохновениях Лермонтова подражания не только Пушкину или Жуковскому, но и гг. Бенедиктову и Якубовичу…6
Повторяем: небольшая книжка стихотворений Лермонтова7, конечно, не есть колоссальный монумент поэтической славы, но она есть живое, говорящее прорицание великой поэтической славы. Это еще не симфония, а только пробные аккорды, но аккорды, взятые рукою юного Бетховена… Просвещенный иностранец, знакомый с русским языком, прочитав стихотворения Лермонтова, не увидел бы в их малочисленности богатства русской литературы, но изумился бы силе русской фантазии, даровитости русской натуры… Некоторые из них законно могли бы явиться в свет с подписью имени Пушкина и других величайших мастеров поэзии… ‘Герой нашего времени’ обнаружил в Лермонтове такого же великого поэта в прозе, как и в стихах8. Этот роман был книгою, вполне оправдывавшею свое название. В ней автор является решателем важных современных вопросов. Его Печорин — как современное лицо — Онегин нашего времени. Обыкновенно наши поэты жалуются, — может быть, и не без основания, — на скудость поэтических элементов в жизни русского общества, но Лермонтов в своем ‘Герое’ умел и из этой бесплодной почвы извлечь богатую поэтическую жатву. Не составляя целого, в строгом художественном смысле, почти все эпизоды его романа образуют собою очаровательные поэтические миры. ‘Бэла’ и ‘Тамань’ в особенности могут считаться одними из драгоценнейших жемчужин русской поэзии, а в них еще остается столько дивных подробностей и картин, в которых с такою отчетливостию обрисовано типическое лицо Максима Максимыча! ‘Княжна Мери’ менее удовлетворяет в смысле объективной художественности. Решая слишком близкие сердцу своему вопросы, автор не совсем успел освободиться от них и, так сказать, нередко в них путался, но это дает повести новый интерес и новую прелесть, как самый животрепещущий вопрос современности, для удовлетворительного решения которого нужен был великий перелом в жизни автора… Но увы! этой жизни суждено было проблеснуть блестящим метеором, оставить после себя длинную струю света и благоухания и — исчезнуть во всей красе своей…
Прекрасное погибло в пышном цвете…
Таков удел прекрасного на свете!
Губителем неслышным и незримым,
Во всех путях беда нас сторожит,
Приюта нет главам, равно грозимым,
Где не была, там будет и сразит.
Вотще дерзать в борьбу с необходимым:
Житейского никто не победит.
Гнетомы все единой грозной силой.
Нам всем сказать о здешнем счастье: ‘было!’9
Как все великие таланты, Лермонтов в высшей степени обладал тем, что называется ‘слогом’. Слог отнюдь не есть простое уменье писать грамматически правильно, гладко и складно, — уменье, которое часто дается и бесталантности. Под ‘слогом’ мы разумеем непосредственное, данное природою уменье писателя употреблять слова в их настоящем значении, выражаясь сжато, высказывать много, быть кратким в многословии и плодовитым в краткости, тесно сливать идею с формою и на все налагать оригинальную, самобытную печать своей личности, своего духа. Предисловие Лермонтова ко второму изданию ‘Героя нашего времени’ может служить лучшим примером того, что значит ‘иметь слог’. Выписываем это предисловие:
Во всякой книге предисловие есть первая и вместе с тем последняя вещь, оно или служит объяснением цели сочинения, или оправданием и ответом на критики. Но обыкновенно читателям нет дела до нравственной Цели и до журнальных нападок, и потому они не читают предисловий. А жаль, что это так, особенно у нас. Наша публика так еще молода и простодушна, что не понимает басни, если в конце ее не находит нравоучения. Она не угадывает шутки, не чувствует иронии, она просто дурно воспитана. Она еще не знает, что в порядочном обществе и в порядочной книге явная брань не может иметь места, что современная образованность изобрела орудие более острое, почти невидимое к тем не менее смертельное, которое, под одеждою лести, наносит неотразимый и верный удар. Наша публика похожа на провинциала, который, подслушав разговор двух дипломатов, принадлежащих к враждебным дворам, остался бы уверен, что каждый из них обманывает свое правительство в пользу взаимной, нежнейшей дружбы.
Эта книжка испытала на себе еще недавно несчастную доверчивость некоторых читателей и даже журналов к буквальному значению слов. Иные ужасно обиделись — и не шутя, — что им ставят в пример такого безнравственного человека, как герой нашего времени, другие же очень тонко замечали, что сочинитель нарисовал свой портрет и портреты своих знакомых… Старая и жалкая шутка! Но, видно, Русь так уж сотворена, что все в ней обновляется, кроме подобных нелепостей. Самая волшебная из волшебных сказок у нас едва ли избегнет упрека в покушении на оскорбление личности!
‘Герой нашего времени’, милостивые государи мои, точно портрет, но не одного человека: это портрет, составленный из пороков всего нашего поколения, в полном их развитии. Вы мне опять скажете, что человек не может быть так дурен, а я вам скажу, что ежели вы верили возможности существования всех трагических и романических злодеев, — отчего же вы не верите в действительность Печорина? Если вы любовались вымыслами гораздо более ужасными и уродливыми, отчего же этот характер, даже как вымысел, не находит у вас пощады? Уж не оттого ли, что в нем больше правды, нежели бы вы того желали?
Вы скажете, что нравственность от этого не выигрывает? Извините. Довольно людей кормили сластями, у них от этого испортился желудок: нужны горькие лекарства, едкие истины. Но не думайте, однако, после этого, чтоб автор этой книги имел когда-нибудь гордую мечту сделаться исправителем людских пороков. Боже его избави от такого невежества! Ему просто было весело рисовать современного человека, каким он его понимает и, к его и вашему несчастию, слишком часто встречал. Будет и того, что болезнь указана, а как ее излечить — это уж бог знает!10
Какая точность и определенность в каждом слове, как на месте и как незаменимо другим каждое слово! Какая сжатость, краткость и вместе с тем многозначительность! Читая строки, читаешь и между строками, понимая ясно все сказанное автором, понимаешь еще и то, чего он не хотел говорить, опасаясь быть многоречивым. Как образны и оригинальны его фразы: каждая из них годится быть эпиграфом к большому сочинению. Конечно, это ‘слог’, или мы не знаем, что такое ‘слог’…
Немного стихотворений осталось после Лермонтова. Найдется пьес десяток первых его опытов, кроме большой его поэмы — ‘Демон’, пьес пять новых, которые подарил он редактору ‘Отечественных записок’ перед отъездом своим на Кавказ… Наследие не огромное, но драгоценное! ‘Отечественные записки’ почтут священным долгом скоро поделиться ими с своими читателями. Лермонтов немного написал — бесконечно меньше того, сколько позволял ему его громадный талант11. Беспечный характер, пылкая молодость, жадная впечатлений бытия, самый род жизни, — отвлекали его от мирных кабинетных занятий, от уединенной думы, столь любезной музам, но уже кипучая натура его начала устаиваться, в душе пробуждалась жажда труда и деятельности, а орлиный взор спокойнее стал вглядываться в глубь жизни. Уже затевал он в уме, утомленном суетою жизни, создания зрелые, он сам говорил нам, что замыслил написать романическую трилогию, три романа из трех эпох жизни русского общества (века Екатерины II, Александра I и настоящего времени)12, имеющие между собою связь и некоторое единство, по примеру куперовской тетралогии, начинающейся ‘Последним из могикан’, продолжающейся ‘Путеводителем в пустыне’ и ‘Пионерами’ и оканчивающейся ‘Степями’…13 как вдруг —
Младой певец
Нашел безвременный конец!
Дохнула буря, цвет прекрасный
Увял на утренней заре!
Потух огонь на алтаре!..14
Нельзя без печального содрогания сердца читать этих строк’ которыми оканчивается в 63 No ‘Одесского вестника’ статья г. Андреевского ‘Пятигорск’: ’15 июля, около 5-ти часов вечера, разразилась ужасная буря с молниею и громом: в это самое время, между горами Машукою и Бештау, скончался — лечившийся в Пятигорске М. Ю. Лермонтов. С сокрушением смотрел я на привезенное сюда бездыханное тело поэта’…15
Друзья мои, вам жаль поэта:
Во цвете радостных надежд,
Их не свершив еще для света,
Чуть из младенческих одежд,
Увял! Где жаркое волненье,
Где благородное стремленье
И чувств, и мыслей молодых,
Высоких, нежных, удалых?
Где бурные любви желанья,
И жажда знаний и труда,
И вы, заветные мечтанья,
Вы, призрак жизни неземной,
Вы, сны поэзии святой?
Быть может, он для блага мира
Иль хоть для славы был рожден,
Его умолкнувшая лира
Гремучий, непрерывный звон
В веках поднять могла. Поэта,
Быть может, на ступенях света
Ждала высокая ступень.
Его страдальческая тень,
Быть может, унесла с собою
Святую тайну, и для нас
Погиб животворящий глас,
И за могильною чертою
К ней не домчится глас времен —
Благословения племен!16
В тексте примечаний приняты следующие сокращения:
Анненков — П. В. Анненков. Литературные воспоминания. М., Гослитиздат, 1960.
Белинский, АН СССР — В. Г. Белинский. Полн. собр. соч., т. I-XIII. М., Изд-во АН СССР, 1953-1959.
ГБЛ — Государственная библиотека им. В. И. Ленина.
Герцен — А. И. Герцен. Собр. соч. в 30-ти томах. М., Изд-во АН СССР, 1954-1966.
ГИМ — Государственный исторический музей.
ГПБ — Государственная Публичная библиотека СССР им. М. Е. Салтыкова-Щедрина.
ИРЛИ — Институт русской литературы (Пушкинский дом) АН СССР.
КСсБ — В. Г. Белинский. Сочинения, ч. I-XII. М., Изд-во К. Солдатенкова и Н. Щепкина, 1859-1862 (составление и редактирование издания осуществлено Н. X. Кетчером).
КСсБ, Список I, II… — Приложенный к каждой из первых десяти частей список рецензий Белинского, не вошедших в данное издание ‘по незначительности своей’.
ЛН — ‘Литературное наследство’. М., Изд-во АН СССР.
Панаев — И. И. Панаев. Литературные воспоминания. М., Гослитиздат, 1950.
ПР — позднейшая редакция III и IV статей о народной поэзии.
ПссБ — В. Г. Белинский. Полн. собр. соч., под ред. С. А. Венгерова (т. I-XI) и В. С. Спиридонова (т. XII-XIII), 1900-1948.
Пушкин — А. С. Пушкин. Полн. собр. соч. в 10-ти томах. М.-Л., Изд-во АН СССР, 1962-1965.
ЦГИА — Центральный Государственный исторический архив.
Герой нашего времени. Сочинение М. Лермонтова. Издание второе… Впервые — ‘Отечественные записки’, 1841, т. XVIII, No 9, отд. VI ‘Библиографическая хроника’, с. 1-5 (ц. р. 31 августа, вып. в свет 2 сентября). Без подписи. Вошло в КСсБ, ч. V, с. 337-344.
1 Статью о первом издании романа (1840) см.: наст. изд., т. 3, с. 78-150.
2 Лермонтов погиб на дуэли 15 июля 1841 г. (по ст. стилю).
3 Белинский имеет в виду прежде всего Н. А. Полевого, который в статье ‘Несколько слов касательно приговора русским поэтам и прозаикам в ‘Отечеств<енных> записках’ (‘Сын отечества’, 1840, т. II, с. 663-70) резко полемизировал с высокой оценкой творчества Лермонтова. Белинский отвечал Полевому в статье ‘Журналистика’ (наст. изд., т. 3, с. 415-419). О том, что Лермонтов еще не может претендовать на титул ‘великого поэта’, заявлял О. И. Сенковский (см.: ‘Библиотека для чтения’, 1840, т. XLIII, отд. VI, с. 1-11).
4 Алкид (Геракл) — герой древнегреческой мифологии — еще младенцем задушил двух змей, посланных богиней Герой, чтобы убить его. Уничтожение Лернейской гидры — второй подвиг взрослого Геракла.
5 Среди первых стихотворений Лермонтова, появившихся в печати, критик особенно выделял ‘Песню про царя Ивана Васильевича, молодого опричника и удалого купца Калашникова’ (‘Литературные прибавления к ‘Русскому инвалиду’, 1838, No 18, от 30 апреля).
6 ‘Черствый педант’ — С. П. Шевырев, писавший (в рецензии на ‘Стихотворения М. Лермонтова’), что в поэзии Лермонтова ‘вам слышатся попеременно звуки то Жуковского, то Пушкина, то Кирши Данилова, то Бенедиктова, примечается не только в звуках, но и во всем форма их созданий… трудно нам доискаться того, что собственно принадлежит ному поэту…’ (‘Москвитянин’, 1841, No, с. 527). Отзыв об этой рецензии см. в письме Белинского В. П. Боткину от 9 апреля 1841 г.
7 Имеется в виду единственный прижизненный поэтический сборник Лермонтова (‘Стихотворения М. Лермонтова’. СПб., 1840), в него вошли 26 стихотворений и две поэмы (‘Песня про царя Ивана Васильевича…’ и ‘Мцыри’).
8 См. аналогичный тезис в статье о первом издании романа — наст. изд., т. 3, с. 78-150.
9 Критик цитирует элегию В. А. Жуковского ‘На кончину ее величества королевы Виртембергской’ (1819).
10 В данной цитате есть небольшая неточность.
11 Белинский не мог знать, что неопубликованное наследие Лермонтова было весьма значительным — и не только за счет ранних стихотворений. При жизни Лермонтова увидело свет не более 40 его стихотворений, но написано им было около 400. Краевский действительно располагал автографами Лермонтова, и после смерти поэта большинство его неизданных произведений публиковалось в ‘Отечественных записках’, в том числе такие шедевры, как ‘Парус’, ‘Утес’, ‘Сон’ (‘В полдневный зной в долине Дагестана…’). Краевскому удалось опубликовать лишь отрывки из поэмы ‘Демон’ (‘Отечественные записки’, 1842, No 6), полностью ‘Демон’ был напечатан лишь в 1856 г. в г. Карлсруэ.
12 Можно предположить, что об этом замысле Лермонтов рассказал Белинскому во время их встречи в Ордонанс-гаузе, приблизительно датируемой 14 апреля 1840 г. (см.: В. А. Мануйлов. Лермонтов и Краевский. — ЛН, т. 45-46, с. 370, об этой встрече Белинский писал В. П. Боткину 16 апреля 1840 г.). П. К. Мартьянов передал рассказ М. П. Глебова о беседе с Лермонтовым по дороге к месту дуэли (Глебов был секундантом Лермонтова). Лермонтов говорил, что ‘выработал уже план… двух романов: одного из времен смертельного боя двух великих наций, с завязкою в Петербурге, действиями в сердце России и под Парижем и развязкой в Вене, и другого — из кавказской жизни, с Тифлисом при Ермолове, его диктатурой и кровавым усмирением Кавказа, персидской войной и катастрофой, среди которой погиб Грибоедов в Тегеране…’ (П. К. Мартьянов. Дела и люди века, т. II. СПб., 1893, с. 93-94, о замысле Лермонтова написать роман ‘из времен Екатерины II, основанный на истинном происшествии’, свидетельствует А. М. Меринский — ‘М. Ю. Лермонтов в воспоминаниях современников’, М., ‘Художественная литература’, 1972, с. 133).
13 Имеется в виду пенталогия Ф. Купера, открывающаяся романом ‘Зверобой, или Первая тропа войны’. Однако критик не подозревал о существовании этого романа, написанного в один год с данной рецензией (1841), а на русский язык переведенного только в 1848 г. Примечательно, что после свидания с Лермонтовым в Ордонанс-гаузе Белинский сообщал В. П. Боткину в письме от 16-21 апреля 1840 г.: ‘Я был без памяти рад, когда он сказал мне, что Купер выше В<альтера> Скотта… Я давно так думал…’ (см. также: Панаев, с. 136-137).
14 ‘Евгений Онегин’, гл. 6, строфа XXXI.
15 Обстоятельства гибели Лермонтова являлись запретной темой для русской печати вплоть до 1858 г.
16 Критик неточно цитирует XXXVI-XXXVII строфы шестой главы ‘Евгения Онегина’. В XXXVI строфе пропущена 11-я строка: ‘И страх порока и стыда…’. В XXXVII строфе 13-я строка читается: ‘К ней не домчится гимн времен’.