Германская литература, Стасов Владимир Васильевич, Год: 1847

Критика
Время на прочтение: 49 минут(ы)
Скачать в PDF

ГЕРМАНСКАЯ ЛИТЕРАТУРА.

Schillers Briefwechsel mit Krner, von 1784 bis zum Tode Schillers, I Theil. (Переписка Шиллера съ Кернеромъ, отъ 1784 года до смерти Шиллера, часть І-я).
Шиллеръ умеръ въ 1805 году, слдовательно, прошло уже 42 года съ-тхъ-поръ, какъ написана послдняя строчка этой переписки. У этой книги нтъ никакого предисловія, изъ котораго можно было бы узнать, почему до-сихъ-поръ она не была напечатана, и остается догадываться, что единственной причиной могло быть то обстоятельство, что оставались въ живыхъ очень-многія изъ лицъ, о которыхъ часто упоминаютъ Шиллеръ и Кернеръ. Не дальше, какъ въ 1843 голу, умерла жена Кернера (Минна, урожденная Штокъ), о которой, равно какъ о сестр ея Дороте, Шиллеръ и Кернеръ упоминаютъ почти въ каждомъ письм своемъ.
Въ 1812 году, вышла въ первый разъ біографія Шиллера, написанная этимъ самымъ Кернеромъ, который былъ самымъ близкимъ человкомъ къ Шиллеру, но изъ всей огромной переписки, хранившейся у него, онъ напечаталъ въ этой біографіи только немногіе отрывки, и притомъ такіе, которые, по нашему мннію, не весьма-характеристичны. Ни одинъ изъ послдующихъ біографовъ Шиллера не могъ воспользоваться этими матеріалами, потому-то такъ и недостаточны біографіи, написанныя Фигофомъ, родственницей Шиллера и, всего больше недостаточна біографія, написанная Гарантомъ. Каждый изъ нихъ думалъ прикрыть бдность біографическихъ подробностей своими разсужденіями и критическими замчаніями о произведеніяхъ Шиллера, что, конечно, не можетъ удовлетворить ни одного читателя. Сдругой стороны, не могли служить важнымъ біографическимъ пособіемъ напечатанныя въ 1830 году дв переписки Шиллера: одна съ Гёте, другая съ Вильгельмомъ Гумбольдтомъ, потому, во-первыхъ, что об он начинаются съ 1794 года, т. е., за 10 лтъ до смерти Шиллера, во-вторыхъ, он исключительно (особливо же переписка съ Гёте) посвящены разсужденіямъ о различнымъ литературныхъ произведеніяхъ и началахъ искусства, такъ-что письма эти всего меньше похожи на письма, это продолженіе догматико-литературныхъ диспутовъ и задачъ, которыя завязались между Гёте и Шиллеромъ съ первой ихъ встрчи. Наконецъ, такъ-какъ об эти переписки начались съ 1794 года, то он относятся къ тому времени, когда Шиллеръ былъ уже женатъ, давно уже получилъ въ Іен мсто профессора исторіи, сверхъ-того былъ со всхъ сторонъ обезпеченъ во всхъ подробностяхъ своего существованія и былъ въ полномъ цвт славы своей: все его время было поглощено огромными работами, особенно съ-тхъ-поръ, какъ онъ началъ изданіе журнала ‘Горы’ (die Horen), журнала, въ которомъ соединилъ всхъ самыхъ замчательныхъ писателей Германіи и который, по его выраженію, долженъ былъ превзойдти все, что только когда-либо существовало въ этомъ род. Безконечная литературная дятельность должна была уничтожить домашнюю жизнь и, дйствительно, жизнь эта получила однообразныя, спокойныя рамки, къ домашнему счастью, котораго прежде такъ жаждалъ, онъ наконецъ привыкъ, и о немъ — больше не было помина. Поэтому письма послднихъ лтъ жизни Шиллера имютъ направленіе чисто-литературное: тамъ нельзя встртить жажды знакомства, всегда столь сильной въ человк начинающемъ, для котораго въ незнакомыхъ именахъ еще лежитъ много незнакомыхъ славъ, нельзя встртить быстрой и сильной оцнки людей узнанныхъ — а эта оцнка еще нужне была, можетъ-быть, самому Шиллеру, чмъ тому, для кого она предназначалась, нельзя встртить и цлыхъ плановъ будущей жизни, которые обрисовываютъ весь характеръ Шиллера. Слдовательно, письма послднихъ лтъ его жизни важны совсмъ въ другомъ отношеніи: они ведутъ къ разсмотрнію вопроса: какое вліяніе могли имть на Шиллера такіе два человка, какъ В. Гумбольдтъ и Гёте. Это въ особенности относится къ Гёте и Шиллеру: когда они сошлись, оба они были первыми поэтами и вскор оба остановились на той мысли, что отъ нихъ двухъ зависитъ все направленіе тогдашней германской литературы и поэзіи, они тогда образовали между собою родъ комитета, въ которомъ задавали и разршали другъ другу вопросы о томъ, что полезно и нужно для германской литературы и поэзіи, появленіе всхъ послдующихъ произведеній ихъ (за немногими исключеніями) находится въ самой тсной связи съ такимъ напередъ-начертаннымъ планомъ. Очевидно, что оба должны были значительно измниться въ характерахъ и направленіяхъ, взаимная критика должна была уничтожить нкоторыя выпуклости или особенности каждой изъ этихъ натуръ, и каждый изъ нихъ въ-послдствіи много разъ высказывалъ тотъ переворотъ, который, по его мннію, совершился въ немъ, какъ слдствіе этого знакомства и этихъ отношеній. Разсмотрніе того, въ какой степени искусственныя и условныя отношенія эти были полезны и вредны каждому изъ нихъ, составляетъ одну изъ задачъ нашего времени, ибо теперь точне опредлено, какого рода произведенія были свойственны генію каждаго, между-тмъ, какъ во все продолженіе ихъ дятельности не было ни одного рода поэзіи, который бы не считался одинаково-свойственъ тому и другому. Можно сказать съ достоврностью, что т произведенія ихъ, которыя принадлежатъ роду, совсмъ чуждому ихъ производительному дару и которыя приходится отвергать какъ анти-художественныя, обязаны своимъ существованіемъ почти-исключительно искусственности и формальности взаимныхъ отношеній Шиллера и Гёте. Съ другой стороны, дружба и близкая связь такихъ двухъ человкъ не могли не имть для каждаго изъ нихъ самыхъ благодтельныхъ послдствій и дать возможность проявиться нкоторымъ сторонамъ ихъ таланта, которыя безъ того должны были бы проявиться иначе, или и вовсе не проявились бы. При разсмотрніи этого вопроса главнымъ пособіемъ должна служить переписка, представляющая истолкованіе всего, что посл 1794 года произведено каждымъ изъ нихъ, она открываетъ вс намренія, побудившія къ тому или другому произведенію, и вс перемны, происшедшія съ этимъ произведеніемъ въ-слдствіе совтовъ, данныхъ потомъ другою стороною. Но въ Германіи, не смотря на очевидную необходимость такого сличенія, никто еще не сдлалъ его, не смотря на то, что до-сихъ-поръ продолжаютъ выходить въ большомъ количеств этюды о Шиллер и Гёте, такъ-что этого сличенія остается еще ожидать.
Переписка Шиллера съ Кернеромъ совсмъ другаго рода. Она начинается съ конца 1784 года, т. е., когда Шиллеру было 25 лтъ, Кернеру 28, когда оба они были еще холостые, оба полны плановъ на разверзавшееся будущее, еще у каждаго все было впереди. Шиллеръ только-что написалъ тогда первыя свои три пьесы: Разбойники, Заговоръ Фіеско въ Гену и Коварство и Любовь, также около десятка мелкихъ стихотвореній (изъ числа которыхъ самое замчательное: Чадоубійца). Слава и имя его только-что начинали распространяться тогда по Германіи, и однимъ изъ самыхъ раннихъ, самыхъ жаркихъ поклонниковъ его сдлался Кёрнеръ, бывшій тогда мелкимъ чиновникомъ въ Лейпциг. По натур одаренный порядочною дозою энтузіазма, онъ ршился написать къ Шиллеру въ Мангеймъ письмо отъ себя и отъ имени двухъ молодыхъ двицъ, своихъ хорошихъ знакомыхъ, Минны и Доротеи Штокъ, дочерей извстнаго тогда гравёра, у котораго Гёте, кажется, хотвшій всему учиться, бралъ уроки во время своего пребыванія въ Лейпциг. Подобнаго рода письма — не рдкость для каждаго знаменитаго человка: энтузіастическія письма и посщенія составляютъ одно изъ неудобствъ славы. Шиллеръ въ переписк съ Кернеромъ сохранилъ одинъ такой примръ: вскор посл того, какъ явился въ свтъ ‘Донъ-Карлосъ’, Шиллеръ однажды сидлъ за письмомъ къ Кернеру, вдругъ кто-то стучится.
— Войдите.
Въ комнату вошла маленькая худенькая фигурка въ бломъ фрак, въ желто-зеленомъ жилет, кривая и очень согнувшаяся.
— Не имю ли я счастіе, говоритъ фигурка:— видть передъ собою господина совтника Шиллера?
— Да, я Шиллеръ.
— Я слышалъ, что вы здсь, и не могъ удержаться, чтобъ не увидть того человка, котораго ‘Донъ-Карлоса’ я сейчасъ только-что видлъ.
— Вашъ покорнйшій слуга. Съ кмъ имю честь…?
— Я не имю счастія быть вамъ извстенъ. Моя фамилія Вульпіусъ.
— Я вамъ очень обязанъ за эту учтивость, только сожалю, что теперь я общалъ быть въ одномъ мст (по счастью я былъ одтъ, прибавляетъ Шиллеръ) и сейчасъ хотлъ уже идти.
— Сдлайте одолженіе, извините меня. Я доволенъ тмъ, что видлъ васъ. И фигурка раскланялась.
Но на ныншній разъ Шиллеръ, вроятно, иначе принялъ энтузіастическую выходку Кернера, хотя бы даже потому, что самъ былъ моложе тремя годами и въ письм Кернера увидлъ что-нибудь больше несноснаго визитёра Вульпіуса въ бломъ фрак (кто знаетъ, можетъ-быть, этотъ Вульпіусъ пригодился бы Шиллеру не меньше Кернера?) Какъ бы то ни было, только посл нкоторой значительной паузы, причиненной не раздумьемъ (какъ можно было бы полагать сначала), а недосугомъ, Шиллеръ отвчалъ Кернеру длиннымъ письмомъ почти столько же восторженнаго содержанія. Это было въ декабр 1784 года, вскор Кернеръ потребовалъ, чтобъ имъ называть другъ друга ты, и такимъ образомъ началась дружба и переписка, продолжавшіяся ровно 20 лтъ. Во все это время они видли другъ друга только урывками: служба и занятія препятствовали каждому изъ нихъ похать и жить съ своимъ пріятелемъ. Судьба сама, кажется, приняла участіе въ томъ, чтобъ имъ никакъ не сойдтись въ одномъ город. Сначала, Шиллеръ жилъ въ Мангейм, Кернеръ въ Лейпциг. Черезъ нсколько времени, обстоятельства для Шиллера перемнились такъ, что ему стало невыносимо жить въ этомъ город, онъ общалъ себ счастье въ кругу любезныхъ ему и перебрался въ Лейпцигъ, между-тмъ, въ то же самое время все устроилось такъ, что Кернеру сдлалось необходимымъ по служб перейдти въ Дрезденъ. Позже Шиллеръ принужденъ былъ совершить еще нсколько перездовъ (въ Веймаръ, въ Іену), и никогда двумъ друзьямъ не приходилось видаться иначе, какъ на самое короткое время.По предчувствію ли такой судьбы, или, чтобъ дать полное о себ понятіе, Кернеръ при первомъ еще письм (въ іюн 1784 г.) отправилъ къ Шиллеру изображеніе всего своего общества: портрет свой, своего пріятеля Губера, своихъ пріятельницъ Минны и Доры, вс эти портреты рисованы были послднею изъ сестеръ (о которой Гёте въ своей автобіографіи упоминаетъ, какъ о большой художниц) и уложены въ портфель, вышитый для Шиллера сестрою ея. Въ отвтъ на все это Шиллеръ не присылалъ своего портрета, да они же его и не просили: вроятно, имъ оставалось выбирать любой изъ печатныхъ. Конечно, портретъ Шиллера не составляетъ такой рдкости и драгоцнности, какъ портреты всего этого общества, но въ сложности, вс приведенныя обстоятельства имли самый счастливый результатъ: энтузіастическое письмо и при немъ портреты съ портфелемъ ршили Шиллера писать къ молодому Кернеру, представителю всего ихъ общества, обстоятельства, мшавшія имъ сходиться, не давали этой переписк никогда прекратиться, все же вмст произвело то, что посредствомъ этой переписки мы имемъ самыя интересныя подробности о любопытнйшей эпох изъ жизни Шиллера, эпох его начинаній.
Всми біографами принято раздленіе шиллеровой дятельности на три періода: это раздленіе довольно-врно, потому-что все время отъ 1784 до 1790 года рзко отличается отъ немногихъ лтъ первыхъ опытовъ и отъ 15 послднихъ лтъ, въ которыя Шиллеръ написалъ лучшія свои произведенія, т. е. пьесы: Идеалы, Благопріятное Мгновеніе, Диирамбъ, Торжество Побды, жалоба Цереры, Элевзинскій Праздникъ, Идеалъ и жизнь, Сила Псни, Пляска, Геній, Счастье, Игра жизни, Поступленіе Новаго Столтія, Четыре Времени Года, Ивиковы Журавли, Геро и Леандръ, Кассандра, и нкоторыя другія мене-великія. Средній періодъ замчателенъ тмъ, что онъ образуетъ время всхъ начинаній, всхъ приготовленій Шиллера: онъ пробовалъ свои еще неустановившіяся силы, испытывалъ равные роды дятельности. Первый томъ переписки Шиллера съ Кернеромъ, вышедшій ныньче въ свтъ, обнимаетъ именно этотъ любопытный періодъ, и, конечно, прежде всего хочется разглядть и опредлить, каковъ былъ этотъ Кернеръ, имвшій счастіе столь долго быть въ близкихъ отношеніяхъ съ Шиллеромъ.
Въ характер этого человка нельзя ошибиться, онъ принадлежитъ къ многочисленной пород людей самыхъ обыкновенныхъ, очень добрыхъ, довольно-образованныхъ по своему времени, надленныхъ на время первой юности нкоторой долей энтузіазма, которая скоро и изсякаетъ, а иногда продолжается и на нкоторое время зрлыхълтъ. Энтузіазмъ этотъ, соединенный съ порядочнымъ образованіемъ, производитъ въ ихъ голов то безпокойное броженіе, которое заставляетъ ихъ нкоторое время думать, что въ нихъ живетъ истинный, глубокій талантъ — иногда геній. Смотря по характеру, безпокойное это броженіе или заставляетъ ихъ обращать свою дятельность на разные предметы, перемняя ихъ одинъ за другимъ, или заставляетъ упрямо и безотвязно устремить всю дятельность свою на одинъ какой-нибудь предметъ, и въ послднемъ случа никакіе совты постороннихъ людей оставить въ поко чужія сани не помогаютъ, потому-что это своего рода мономанія, проявленіе цлаго характера. Какъ его весь переломить? Если уничтожить эти желанія, эту дятельность, что же останется для этого человка? Въ первый періодъ молодой, самообманывающейся дятельности, вся жизнь заключается въ этихъ желаніяхъ, другаго горизонта нтъ. Кернеръ принадлежалъ къ первому разряду:
‘Первые мои юношескіе планы (говоритъ онъ) стремились къ дятельности писателя. По я всегда старался стать туда, гд не доставало работниковъ. Самое интересное занятіе переставало быть для меля привлекательнымъ, когда передо мною являлось боле необходимое. Такимъ образомъ я перебгалъ отъ одного рода наукъ къ другимъ. Школьные мои учители напечатлли во мн большое уваженіе къ древней литератур — я ршился издавать авторовъ. Лекціи Гарве и Платно ра пробудили во мн наклонность къ умозрнію — и vitairi impendere vero (посвятить жизнь истин) сдлалось моимъ девизомъ. Около этого времени я долженъ былъ ршиться на одну изъ факультетскихъ наукъ. Богословіе прельстило бы меня, еслибъ философія не возбудила уже во мн сомнніи: и отъ этого мн сдлалось невыносимо рабство символическихъ научныхъ понятіи. Непріятное положенія практическихъ докторовъ омерзили мн медицину. Оставалась одна юриспруденція. Я избралъ ее какъ будущій насущный хлбъ и въ вид такъ называемаго занятія, по мн была противна пестрая сть произвольныхъ опредленій, которыя нужно было насильно вбить въ память не смотря на ихъ безтолковость. Я искалъ философическаго обработыванія предметовъ права, развитія общихъ понятій, прагматической исторіи причинъ и слдствій отдльныхъ законовъ — и нигд не находилъ удовлетворенія, разв только въ государственномъ прав Пюттера, а это такой предметъ, который всего меньше приходился мн по вкусу, потому-что мн нужно было возиться съ 20-го жалкими процессами, чтобъ напасть на одну плодотворную мысль. Точно также не могши вайдти плодотворности въ нкоторыхъ частяхъ философіи, я бросился въ изученіе природы и въ математику, примненныя къ человческимъ потребностямъ и мастерствамъ. Было что-то великолпное по мысли — расширить поле этихъ наукъ, для того, чтобъ такимъ образомъ увеличить власть человка надъ окружающими его существами и раскрыть ему новые источники блаженства. Этимъ преимущественно опредлились мои занятія въ Гёттинген въ 1776 и 1777 годахъ. Воротившись въ Лейпцигъ, я долженъ былъ получить степень доктора и черезъ это напалъ на нкоторыя философскія изслдованія о естественномъ прав, которыя заинтересовали меня надолго. Тутъ явился случай путешествовать, явился внезапно, и я похалъ безъ приготовленія, безъ всякой особенной цли. Я представлялъ себ путешествіе вообще какъ что-то весьма-желанное, и сначала думалъ себ извлечь изъ него какъ-можно-больше выгоды. Но для этого я былъ слишкомъ новъ въ свт. Я останавливался на отдльныхъ предметахъ, которыхъ не видалъ или, о которыхъ не слыхалъ, и при этомъ слишкомъ предавался своей наклонности къ размышленію, такъ что не могъ сдлать большаго запаса опытовъ и познаній’ и т. д.
Итакъ, не было ни одного предмета, которымъ бы Кернеръ дйствительно былъ заинтересованъ глубоко и серьёзно. Какъ вообще бываетъ у всхъ людей этого рода, ему всего больше хотлось что-то сдлать, а что именно — того онъ и самъ не зналъ, да и знать не могъ, ибо въ немъ не лежало матеріала ни для какой истинной и великой дятельности. Способности въ немъ были — полуспособности, стремленіе длать — призрачность, и онъ подобенъ былъ человку, который, желая производить умноженіе, иметъ одного только множителя и никакъ не можетъ попасть на множимое (его нтъ), чтобъ получить какое-то столько же неизвстное произведеніе. У всякаго человка, одареннаго талантомъ, ясна передъ глазами цль его, и онъ всего больше боится держаться въ неопредленномъ общемъ, потому-что и весь-то онъ обладаемъ постоянною и проникающею его страстью къ своему предмету, которая поминутно приводитъ его къ этому предмету. Тутъ уже не можетъ случиться, что началъ заниматься однимъ, по дорог захалъ въ другой предметъ, потомъ напалъ на третій, и такъ переходилъ отъ одного къ другому. А между-тмъ, несчастіе полу-натуръ состоитъ въ томъ, что он никакъ не хотятъ, да и не могутъ останавливаться на простомъ, безпретензливомъ занятіи избраннымъ (на время или надолго) предметомъ: имъ всегда кажется, что все, до нихъ сдланное, не такъ и не то, что требуются перемны радикальныя съ головы до ногъ по всему составу, и что они-то именно призваны производить эти самыя важныя перемны. Далеко не похожіе на смиренныхъ тружениковъ, которые, не пускаясь вдаль и сознавая умренность силъ своихъ, довольствуются разработываніемъ частицъ (что иногда доходитъ до микроскопическихъ крайностей) и за то приносятъ истинную пользу — люди эти спускаются на самаго жирнаго барана въ цломъ стад, общаютъ человчеству великія и богатыя милости, самыя важныя открытія и перевороты.Такъ, на-примръ, и Кернеръ: и желаю теб всякаго счастья, другъ (пишетъ онъ Шиллеру), у твоей дятельности есть опредленная цль. У меня именно этого еще и нтъ. У меня есть всякіе планы, по везд я долженъ напередъ собирать, а для этого я не чувствую себя теперь расположеннымъ. Обработывать желалъ бы я то, что другіе бы собирали. У меня нашлось бы работы не для одной хорошей головы, но кто бы сталъ работать для меня? Хорошая-то голова не пойдетъ въ носильщики, а другой тутъ нельзя употребить въ дло. И такъ прійдется мн самому въ работу, либо для исторіи упадшей образованности, или для упрощенія юриспруденціи. И то и другое лежитъ близко у меня на сердц. Также упростилъ бы я охотно теорію политической экономіи. Чмъ проще теорія и чмъ легче ее обозрвать, тлГь больше остается свободнаго времени будущему дльцу для того, чтобъ выработать душевныя силы, собирать другія познанія, которыя важны въ его сфер. Конечно, у меня есть въ голов еще нсколько довольно-зрлыхъ идей, которыя я охотно тотчасъ же предложилъ бы публик подъ какимъ бы то ни было видомъ, наприм. о средствахъ противъ упадка образованности, о заслуг художника и т. д. Только писать мн трудно. Я еще не довольно хорошо владю языкомъ. Отъискивая выраженіе, обпиливая періоды, я часто теряю мысли’.— ‘Еслибъ я раньше совершенно посвятилъ себя музык, то произвелъ бы въ ней что-нибудь. Теперь я чувствую, какихъ мн не достаетъ въ ней изученій, чтобъ достигнуть того идеала, къ которому бы я стремился. А этого ужь не догонишь, по-крайней-мр легко. О, еслибъ я только дошелъ до того, что открылъ бы другимъ нкоторые еще нетронутые пути, когда мн уже слишкомъ поздно самому идти впереди! Быть спокойну, у цли своихъ желаній, Шиллеръ, подл тебя — кто знаетъ, что все это можетъ еще изъ меня сдлать! По крайней мр Шиллеръ не долженъ возвышаться надо мною слишкомъ много, если надобно, чтобъ намъ обоимъ было хорошо вмст‘.
Послдняя фраза, которую мы съ намреніемъ подчеркнули, даетъ разгадку для этихъ характеровъ: потому-что послднее слово всей этой безпокойной, неостанавливающейся дятельности есть что-то въ род ревности или зависти, которой утолить и затушить ничмъ нельзя. Человкъ совершенно-ничтожный, ршительно равнодушенъ ко всякой высшей надъ нимъ дятельности: она никогда не можетъ задть ни одной струны въ немъ, точно разговоръ на незнакомомъ ему язык. Мимо его проходитъ явленіе этой высшей дятельности, едва-ли оставляя хоть какіе-нибудь слды. За то самые ужасныя и жгучія танталовы мученія совершаются въ какой-нибудь кёрнеровской натур, которая, по выраженію Крылова, отъ воронъ отстала, а къ павамъ не пристала. Самостоятельности и собственной цли въ нихъ нтъ никакой, вс желанія тогда идутъ на одинъ пунктъ — на то, чтобъ тоже не отстать отъ этого великаго движенія, которое они понимаютъ до нкоторой степени, тоже произвести что-то великое, что бы то ни было — все равно, только чтобъ это было великолпно и высоко по мысли. Такое самообольщеніе продолжается у всхъ не одинаковое время, смотря по характеру и по обстоятельствамъ, которыя раньше или позже разгонятъ въ голов паціента туманы, образовывавшіе пріятную Фата-моргана…. Не раньше 1788 года началъ Кернеръ подозрвать, что его таланты не то, что онъ воображалъ, мало-по-малу переставалъ онъ говорить о своихъ великихъ планахъ и замыслахъ, и совершенно незамтно замкнулся въ свой кругъ чиновнической жизни, хотя время-отъ времени просыпавшійся въ немъ демонъ снова порывался и заставлялъ бднаго Кернера навязывать Шиллеру, для помщенія въ его журналъ, то стихи, то разсужденіе какое-нибудь. Но въ то время Шиллеръ уже не вровалъ въ поэзію и талантъ своего пріятеля, о присылаемыхъ къ нему произведеніяхъ онъ отзывался довольно-учтиво, впрочемъ, нигд но замтно какихъ-нибудь намековъ на то, чтобъ Шиллеръ принялъ на страницы своего журнала которое-либо изъ произведеній своего пріятеля. Между-тмъ, довольно во время очнувшись и, къ-счастью, сознавъ недостаточность своихъ силъ для искусства и науки, Кернеръ вдругъ принялъ совсмъ неожиданное намреніе, далъ своей неугомонной дятельности новое направленіе, которому приписывалъ особенную и великую важность: онъ принялъ на себя роль совтчика и долго воображалъ себ, что руководитъ всею жизнью и всею поэтическою дятельностью Шиллера. Съ этихъ поръ, переписка Шиллера съ Кернеромъ получила совсмъ новый видъ, рзко отличающійся отъ прежняго. Мы скажемъ объ этомъ ниже.
Одна изъ непріятныхъ сторонъ характеровъ, подобныхъ кёрнерову, та, что такой человкъ чрезвычайно-болтливъ и сообщителенъ, онъ ищетъ дружбы великихъ людей и старается сдлать ихъ столько же болтливыми, заставивъ ихъ высказать свою жизнь и свою душу, подобно тому, какъ безъ всякой просьбы онъ это длаетъ съ своей стороны. Таковы ужь инстинкты подобныхъ людей. Этимъ они себя облегчаютъ, стараются учредить какое-то братство между собою и великими людьми, убдить себя, что есть какое-то равенство между обими сторонами. Подобно маленькой фигурк Вульпіуса, такая натура вполн удовлетворена, проведши время вмст съ великимъ человкомъ, участвовавъ въ закулисныхъ тайнахъ этой жизни, для всхъ другихъ закрытой, все это для нея побужденіе къ новому энтузіазму, къ новой болтливости. Въ подобномъ случа, письма и разговоры лирическаго содержанія могутъ растягиваться до безконечности… Дйствительность всхъ этихъ фактовъ доказывается тмъ, что по-мр-того, какъ Кёрнеръ сталъ въ себ разувряться, письма его сдлались короче и рже, значитъ, онъ не находилъ матеріала для своихъ изліяній, у такихъ людей ничто другое, кром великолпныхъ и великихъ мыслей, знаменитыхъ предначертаній, не лежитъ близко на сердц, и то, что прежде било бурными и широкими волнами, течетъ теперь незамтнымъ ручейкомъ), такъ-что вся послдующая корреспонденція Кернера, наставническаго и учительскаго содержанія, становится несравненно меньше болтливою и многословною. Не раньше конца 1788 года, Кернеръ въ первый разъ выразилъ сомнніе на счетъ поэтическихъ дарованій своихъ: ‘Иногда я думаю’, говоритъ онъ, ‘что я назначенъ быть только юристомъ. По-край ней мр, въ этой Сфер я увренъ въ успх. Поэтическое чувство еще далеко не поэтическое дарованіе, и уже многіе, смшивая это, ошибались въ своемъ назначеніи’. Въ этомъ період самое пріятное то, что Кернеръ все меньше и меньше разсказываетъ про свою личность и свои дарованія, что прежде ему было просто необходимостью, оставляетъ тотъ нсколько-напыщенный и торжественный тонъ, съ которымъ онъ излагалъ подробности своей жизни и своей духовной натуры, какъ кажется воображая, что сама Кліо съ его словъ заноситъ въ свои скрижали все, что онъ о себ повдаетъ, вся торжественность и великость пропала уже изъ глазъ) его, онъ чувствуетъ себя бдне и проще, постепенно начинаетъ узнавать себ настоящую мру. Конечно, непріятное положеніе — начать великими предположеніями, при ободреніяхъ великаго человка, что, казалось, могло бы и должно было служить врнымъ и несомнннымъ ручательствомъ, и кончить самымъ прозаическимъ, самымъ обыкновеннымъ образомъ. Но что жь длать? Лучше хоть когда-нибудь, вслдствіе натолкнувшихся обстоятельствъ, открыть глаза на правду, чмъ никогда не открывать, какъ случается иногда съ людьми, которые одарены полуспособностями. Единственное спасеніе и возможное утшеніе въ томъ, чтобъ, не смотря на все горе разочарованія въ самомъ себ, не дать все-таки умереть этимъ полуспособностямъ и найдти имъ упорную, постоянную работу на дйствительно свойственномъ имъ поприщ. Нтъ ни одной работы, которая не носила бы съ собой лучшей своей награды — спокойствія духа и довольства, вытекающихъ изъ сознанія употребленныхъ силъ, пошедшихъ на дйствительную пользу и переставшихъ безплодно обвивать паразитнымъ хмелемъ чью-то чужую, самостоятельную личность. Предметовъ для серьёзныхъ занятій еще такъ много…
Взглянемъ на отношенія этихъ двухъ людей съ другой стороны — со стороны Шиллера. Что такое былъ для него Кернеръ? какимъ-образомъ Кернеръ могъ для него быть самымъ короткимъ пріятелемъ? какъ могъ Шиллеръ видть въ такой самой обыкновенной натур талантъ, которому назначено развиться и произвести великое? Объясненіемъ этому служитъ сама натура Шиллера и ея организація. Натура Шиллера была прямая противоположность Гёте. Гёте съ первыхъ шаговъ своихъ сдлался баловнемъ всего, его окружавшаго, онъ съ самой ранней молодости привыкъ видть и считать себя первымъ посреди всякаго кружка, куда ему ни случалось стать, ему постоянно сопутствовало что-то въ род обожанія, онъ серьёзно, по шутя, принималъ отъ окружающихъ его лицъ знаки уваженія, какъ Юпитеръ отъ простыхъ смертныхъ, — даже эта фраза была тогда въ ходу. Слдовательно, у него ни съ кмъ не было другихъ отношеній, кром отношеній высшаго къ нисшимъ, и никогда такихъ, какія бываютъ равнаго въ равнымъ. Молодые люди одинакихъ съ нимъ лтъ, его товарищи, видли въ немъ всегда начальника, главу, обращались къ нему за совтами, съ просьбами, даже съ нкоторымъ трепетомъ и боязнью, ожидая, какое-то выйдетъ отъ него ршеніе. Такія отношенія только одинъ разъ нарушились для Гёте — именно когда въ-послдствіи онъ сошелся съ Шиллеромъ, единственно-возможнымъ для него ровесникомъ. До этой же поры, у него никогда не было чего-нибудь похожаго на товарищество, на равенство, никогда не бывало тхъ изліяній, сообщительныхъ бесдъ, которыя для всякаго молодаго человка такъ нужны. Онъ не чувствовалъ въ этомъ потребности, грудь его была столько широка, что ни одно изъ его душевныхъ движеніи не просилось высказываться наружу, все въ ней улегалось спокойно, невозмутимо, съ важностью многоопытнаго старца принималъ онъ исповди другихъ молодыхъ людей и какимъ-то оракуломъ давалъ свои совты и изреченія. Наоборотъ, основаніе характера Шиллера было братство, которому онъ не измнялъ и тогда, когда чувствовалъ себя стоящимъ выше всхъ. Необходимость сообщительности одолвала его не меньше тхъ, которые стремились къ нему, какъ къ великой личности. И можно сказать наврное, счастливый случай бросилъ ему въ друзья такого человка, какъ Кернеръ!
Правду сказалъ Печоринъ Лермонтова, что изъ двухъ друзей всегда одинъ рабъ другаго, хотя часто ни одинъ изъ нихъ въ этомъ не признается. Ни одному таланту не обходилась даромъ дружба съ человкомъ не совершенно-ничтожнымъ и не самымъ обыкновеннымъ: хорошо, еслибъ эта дружба могла ограничиваться домашними длами и не пытаться заглядывать въ поэтическую дятельность: тогда бы все оканчивалось только большими или меньшими мелкими непріятностями, могущими произойдти изъ рабства. Но, къ-несчастію, другъ, хотя человкъ умный, но недоросшій до степени таланта, непремнно беретъ на себя совтодательную часть, если онъ сторона властвующая, и причиняетъ огромный вредъ. Это, разумется, можетъ быть тогда только, когда у таланта нтъ довольно самостоятельности, и онъ можетъ покориться чужому вліянію. Такъ, на-пр., Жанъ-Поль Рихтеръ подъ вліяніемъ своего пріятеля Отто, Тикъ подъ вліяніемъ Шлегелей, Мейгсъ подъ вліяніемъ Винкельмана, и многіе другіе, существенно измнились въ характер своихъ талантовъ и вынуждены были слдовать по тмъ путямъ, на которые ихъ толкнула дружба. Наконецъ, даже самая дружба Гёте съ Шиллеромъ нанесла нкоторый вредъ поэтической дятельности того и другаго. При этомъ теряются многія черты первоначальной физіономіи: чмъ сильне талантъ, тмъ онъ впечатлительне и воспріимчиве, большое несчастье, когда въ немъ нтъ столько силы, чтобъ защититься отъ чуждаго, незамтно дйствующаго вліянія! Слдовательно, для Шиллера всего лучше приходилась такая дружба, которая удовлетворяла потребности его собщаться и поврять свою душу, но которая неспособна)была вредить ему. Все первое время Кернеръ былъ столько занятъ самъ собою, своими талантами и преднамреніями, что ему просто некогда было мшаться въ поэтическую дятельность Шиллера, и онъ это вздумалъ уже слишкомъ-поздно для себя, когда Шиллеръ столько окрпъ, что сознавалъ вполн свои силы и не доврялъ больше поэтическимъ способностямъ Кернера.
Прежде, въ начал переписки, Шиллеръ всего больше боялся, чтобъ не было мечтательности (Schwrmerei) въ томъ, что отъ полноты горячей и сообщительной души писалъ онъ Кернеру — о дружномъ, вольномъ полет душъ ихъ въ родину, Элизіумъ, о томъ, что между ними созидается зданіе такой дружбы, какой еще никогда не существовало, и проч. и проч. Длинныя страницы подобнаго содержанія заключались со стороны Шиллера убжденіемъ, чтобъ Кернеръ никакъ не принялъ всего этого за мечтательность, за слова, разумется, Кернеръ и не думалъ никогда сомнваться, иначе принимать: это ему было именно съ-руки. Но между-тмъ, какъ онъ, вроятно, самъ собой никогда не разубдился бы въ великости всего сказаннаго между ними въ эти первые годы (хотя не былъ больше въ состояніи продолжать въ томъ же тон), Шиллеръ скоро пришелъ къ совершенно другимъ понятіямъ обо (всемъ этомъ: ‘Начало и образъ нашей ‘связи’ пишетъ онъ въ август 1787-го года: ‘была мечтательность, да такъ и ‘должно было быть, но мечтательность, поврь мн, необходимо была бы и могилой ея. Теперь боле’серьёзная обдуманность и медленная ‘опытность должны дать ей устойчивость и надежность’. Еще позже, въ девятидесятыхъ годахъ, Шиллеръ признавался Гёте, что во всхъ первыхъ временахъ его юности было у него страшно-много реторики. Слдовательно, Шиллеръ увидлъ всю ложь и искусственность, которыя прежде между ними существовали, тмъ не меньше сердечность отношеній оставалась: ‘для меня нтъ боле-врнаго и высшаго счастья на свт, какъ полное наслажденіе нашей дружбой, совершенное, нераздльное смшеніе нашего существованія, нашихъ радостей и страданій’ пишетъ онъ въ томъ же письм.— И дйствительно, дружба Кернера и двухъ милыхъ женщинъ, жившихъ вмст съ Кернеромъ, должна была сдлаться ему необходимостью, ему, который всегда стремился имть около себя существа любящія и любимыя, онъ всего лучше выразилъ это качество своей натуры въ знаменитомъ двустишіи своемъ:
Recht gesagt, Schlosser! Man liebt, was man hat, man begehrt, was man nicht hat,
Denn nur das reiche Gemlh liebt, nur das arme begehrt (*).
(*) Правду сказалъ ты, Шлоссеръ! Любишь ты то, что у тебя есть, желаешь того, чего у тебя нтъ, потому-что только духъ богатый любить, только духъ бдный желаетъ.
Кернеръ лучше всякаго другаго человка былъ устроенъ для того, чтобъ сочувствовать всмъ радостямъ и печалямъ Шиллера, выслушивать каждую подробность его вседневной жизни, начиная отъ частаго виста и пунша въ кругу трехъ скучныхъ Нмцевъ, иногда съ прибавленіемъ столь же скучной дамы — до всхъ книгопродавческихъ и издательскихъ мелочей,! до счетовъ и уплаты за сочиненія Шиллера, на его же долю падало возиться безропотно съ однимъ книгопродавцемъ, Гёшеномъ, который постоянно норовилъ обмануть Шиллера при денежныхъ разсчетахъ (Шиллеръ же постоянно нуждался въ деньгахъ, и потому частенько прибгалъ къ помощи добраго пріятеля, который всегда могъ помогать ему). Словомъ, Шиллеръ совершенно привыкъ къ нему, ничего не предпринималъ, ничего для себя не устраивалъ иначе, какъ напередъ написавъ о томъ Кёрнеру, потому-что Кернеръ былъ при Шиллер родъ домохозяйки… Все это было не больше, какъ привычка: Шиллеръ почти никогда не слдовалъ расположеніямъ и назначеніямъ Кёрнера, избиралъ почти всегда другой путь — не тотъ, какой назначенъ ему былъ другомъ, и все-таки при каждомъ новомъ обстоятельств напередъ сносился съ нимъ, требуя совта. Заслуга Кернера передъ Шиллеромъ именно и состояла въ томъ, что онъ на это никогда не сердился, всегда оставался спокоенъ и продолжалъ давать совты, которымъ тотъ продолжалъ не слдовать, иногда возразивъ на нихъ, а иногда и такъ, промолчавъ. Словомъ, Шиллеру было съ такимъ повреннымъ спокойно и удобно. Кернеръ представлялся чмъ-то похожимъ на confidants французской классической трагедіи, которыхъ роль состоитъ въ томъ, что должны выслушивать все, длающееся съ героями, и, конечно, такой повренный долженъ почитать себя счастливымъ, если доставляетъ спокойствіе (и даже счастіе) такому человку, какъ Шиллеръ.
‘Прежде всего дайте мн высказать вамъ благодарность, любезные мои’ писалъ Шиллеръ 22 февраля 1785 года: ‘и посмйтесь надо мной и моими слабостями. Мн надобно побывать въ Лейпциг и у васъ. О, душа моя жаждетъ новой пиши — лучшихъ людей, дружбы, привязанности и любви! Мн нужно къ вамъ, мн нужно быть близко съ вами, научить снова свое сердце наслаждаться, находясь въ тсной связи съ вами, дать живой полетъ всему моему существованію. Моя поэтическая жила не бьется больше, сердце мое засохло въ моемъ теперешнемъ обществ. Вы должны снова отогрть ихъ. У васъ я буду вдвойн, втройн тмъ, чмъ былъ прежде, и больше чмъ все это, мои любезные,— я буду счастливъ. Я еще никогда не былъ счастливъ… Плачьте обо мн, что я долженъ длать такое признаніе. Я не былъ еще счастливъ, потому что слава, удивленіе и все прочее, что сопровождаетъ писательство, не перевшиваетъ и одного мгновенія, приготовленнаго дружбой и любовью — сердце скудетъ при этомъ. Пріймете ли вы меня къ себ?’
Нсколько мсяцевъ спустя:
‘Твоя дружба и доброта приготовляютъ мн Элизіумъ. Можетъ-быть, черезъ тебя, любезный Кернеръ, я еще буду тмъ, чмъ уже отчаивался когда нибудь быть. Мое блаженство будетъ возвышаться вмст съ совершенствомъ силъ моихъ, а я надюсь выработать ихъ у тебя и черезъ тебя. Слезы, которыя я проливаю теперь на порог новаго жизненнаго поприща своего, изъ благодарности къ теб, эти слезы воротятся, когда это поприще будетъ кончено. Если я буду тмъ, о чемъ теперь мечтаю — кто счастливе тебя? Дружба, у которой есть такая цль, не можетъ? никогда кончиться. Не рви этого письма. Можетъ-быть, черезъ 10 лтъ ты прочтешь его съ какимъ-нибудь особеннымъ ощущеніемъ, и даже въ могил будешь сладко спать съ нимъ’.
Когда, наконецъ, въ сентябр того же года, Шиллеру удалось жить вмст съ своими любезными друзьями, онъ писалъ къ одному отсутствующему члену этого драгоцннаго для него кружка:
‘Наконецъ я достигъ того, къ чему до-сихъ-поръ стремились мои самыя горячія желанія. Здсь, въ кругу нашихъ любезныхъ, я точно будто поднялся на небо. Я бы ршился ввести тебя въ глубины моей души и описать теб исторію моего сердца со вчерашняго дня, еслибъ могъ заставить тебя позабыть на все это время, что я сочинитель. Итакъ, дай мн разсказать теб это холодными словами. Мн чудесно-хорошо, и въ теперешнемъ расположеніи духа у меня нтъ другой заботы, кром боязни всеобщей участи времени. Я пишу къ теб въ маленькой комнатк своей въ виноградномъ саду, слышу, какъ надо мной возятся по своимъ хозяйскимъ надобностямъ паши милочки, и тутъ же по немножку бренчатъ на фортепьяно. Какъ все это хорошо располагаетъ меня для бесды съ тобою!’
Черезъ три года, Шиллеръ писалъ Кернеру:
‘Ты думаешь, что было бы хорошо, когдабъ мы были опять вмст. Еслибъ я могъ убдить себя хоть сколько-нибудь, что на что нибудь могу быть теб полезенъ, то, конечно, никакой Веймаръ, ни Рудольштадтъ не удержали бы меня, не смотря на то, что я не могу не признаться, какъ хорошо было мн пребываніе въ Рудольштадт. Но мало-помалу во мн образовалось расположеніе духа, которое никакъ не могло бы дйствовать на тебя благодтельно, особливо теперь, когда кажется, теб всего нужне легкость чувствъ и спокойствіе духа. Сердце и голова вчно и постоянно преслдуютъ у меня другъ друга, нтъ ни одной минуты, когда бы я могъ сказать, что я счастливъ, что радуюсь на свою жизнь. Одиночество, удаленіе отъ людей, вншнее спокойствіе вокругъ меня и внутреннее занятіе — вотъ единственное состояніе, при которомъ я еще прозябаю. Ныншнимъ лтомъ я много разъ убждался въ этомъ. Я твердо увренъ, что никакъ не гожусь для общества, и упрекаю себя въ томъ, что у меня не достало твердости дйствовать согласно съ этимъ убжденіемъ. Будутъ напрасны вс усилія придать себ то, чего въ насъ нтъ — а за этимъ погубишь наслажденіе тмъ, что въ теб дйствительно есть. Вс мои страданія до-сихъ-поръ послдствія желаній и наклонностей, данныхъ мн обществомъ, а отъ него я получилъ всего меньше моихъ немногихъ радостей. Духъ мой дйствуетъ больше въ тишин, въ обращеніи съ самимъ собой, даже для другихъ онъ дйствуетъ такимъ образомъ. Тому лтъ шесть или восемь, я сдлался человкомъ, до крайности зависящимъ отъ тысячи жалкихъ обстоятельствъ, и я себ никогда не прошу этого, однакоже разв я не господинъ своей судьбы? Зачмъ я продолжаю оставаться въ состояніи, которое совсмъ не приходится ко мн? Я такъ часто и такъ продолжительно задаю себ эти вопросы, что наконецъ они приведутъ меня къ какой-нибудь ршимости. Ты спросишь: чего же я хочу? Я и самъ не знаю. Но чувствую, что не плаваю еще въ томъ элемент, къ которому принадлежу. Я насладился уже здсь многими дружескими радостями, но, отрываясь отъ нихъ, Мысль о будущемъ портитъ мн все наслажденія настоящимъ. Капелька Хладнокровія сдлала бы меня счастливымъ человкомъ, чувствую, что во мн есть богатыя средства для жизни, но что-нибудь во мн да по такъ. Не идетъ’.
‘Я чувствую’, восклицаетъ Шиллеръ въ другомъ мст: ‘Въ костяхъ моихъ лежитъ довольно мозгу для цлыхъ столтій.’ Ясно: въ Шиллер тогда происходило броженіе, которое предшествуетъ дятельности великаго человка, внутренняя критическая работа и оцнка собственныхъ силъ и всего окружающаго,— это цпь непрерывнаго паленія, безъ силъ и воли, и внезапный полетъ, вдругъ показавшій развертывающіяся силы.
Для такихъ годовъ ничего не можетъ быть лучше, какъ смирный, покойный слушатель, съ прекраснымъ, любящимъ характеромъ, но — безъ кривыхъ совтовъ и побужденій.
За то, сколько Кернеръ былъ способенъ для этой роли, столько же мало способенъ былъ оцнятъ произведенія Шиллера, долженствовавшія выйдти изъ приготовленій и борьбы, совершившихся на глазахъ его. Почти три года сряду Шиллеръ не писалъ стиховъ, подъ конецъ этого средняго періода своей жизни, въ 1788 году онъ написалъ пьесу: Боги Греціи, которая составляетъ ршительный переходъ къ самымъ зрлымъ произведеніямъ послднихъ его лтъ, и, по своей привычк, тотчасъ же далъ прочитать эту пьесу Кернеру. Кернеръ во всю свою жизнь любилъ геній Шиллера именно за т произведенія, которыя всего меньше могутъ составлять его славу:полюбилъ онъ его сначала за драматическія пьесы Разбойники, и проч., въ послдніе же годы думалъ (вмст съ очень-многими Нмцами, даже и нашего времени), что высшія произведенія Шиллера драматическія его пьесы, каковы Валленштейнъ, Марія Стюартъ, Телль и пр., слдовательно, никогда не постигалъ настоящей цны такихъ пьесъ, какъ Боги Греціи. Онъ отвчалъ Шиллеру самой забавной критикой:
‘Я наконецъ прочиталъ твое стихотвореніе (пишетъ онъ 25 апрля 1788 года). Я бы желалъ себ твой талантъ, чтобъ сдлать отвтное стихотвореніе твоему. У меня бы не недостало матеріала. Я хотлъ бы уничтожить у тебя нкоторыя выходки, которыя касаются только тяжеловатой догматики. Он ничего не прибавляютъ къ достоинству стихотворенія, и даютъ ему видъ бравуры, въ которой ты вовсе не нуждаешься для того, чтобъ приправить свою работу… Я больше ожидалъ бы дйствія миологіи на искусство. Я нашелъ, что дикція очень правильна, а стихъ очень мелодиченъ тамъ, гд всего больше содержанія у идей (какъ я уже много разъ примчалъ у тебя). Ученыя имена иногда мшаютъ’ Что это теб сдлало прекрасное имя Гебеи? Вообще я узналъ идеи на манеръ Юліана.’
Можетъ-быть, отъ этого-то Шиллеръ никогда не бесдовалъ съ нимъ о содержаніи своихъ сочиненій, а только постоянно говорилъ ему обо всхъ обстоятельствахъ своей жизни, точно такъ, какъ въ его отношеніяхъ съ Гете было діаметрально на-оборотъ. Всякому свое. Еслибъ Кернеръ что-нибудь понималъ въ поэзіи Шиллера, онъ не годился бы ему въ друзья.
Кром Кернера, въ эти три года средняго періода шиллеровой жизни, еще два человка играли важную роль на этой же сцен женщина и мужчина: Шарлотта Кольбъ и Виландъ. Съ перваго взгляда, кажется, нтъ ничего общаго между этими тремя лицами, такъ-что, шиллерово близкое знакомство съ ними по-видимому совершенно случайно, но при внимательнйшемъ разсмотрніи оказывается, что вс эти три лица: Кернеръ, Шарлотта и Виландъ — видоизмненія одного и того же характера, который былъ тогда нуженъ въ друзья Шиллеру. У всхъ трехъ основа — энтузіазмъ, любительность и — порядочная ничтожность. Вс первыя письма Шидлера къ Кернеру наполнены подробностями о характер Шарлотты (она была замужемъ за капитаномъ, переходившимъ изъ одной службы въ другую у разныхъ мелко помстныхъ германскихъ князей, и не жила отъ Шиллера въ отдаленіи, какъ другія его пріятельницы: Минна и Доротея). Шиллеръ писалъ про нее:
‘Можешь ли ты поврить, любезный Кернеръ, мн тяжело, почти невозможно писать вамъ о Шарлотт? И я даже не могу сказать теб отъ-чего? Наше отношеніе — если ты можешь понять это выраженіо — основано на вр. Результаты долгихъ изслдованій, долгихъ усовершенствованій человческаго духа подвинулись у ней впередъ мистическимъ образомъ, потому-что разумъ слишкомъ-тихо достигъ бы того же самаго. Такъ и у васъ съ Шарлоттой. Мы начали съ предчувствія результата и должны теперь испытать, укрпить свое врованіе разсудкомъ. Слдовательно, здсь необходимо являются вс эпохи Фанатизма, скептицизма, предразсудка и неврія, и ужь тогда наконецъ является чистое истинное разсудочное врованіе, которое одно даетъ блаженство. Для меня вроятно, что въ насъ обоихъ лежатъ смена непотрясаемой дружбы, по только они ждутъ развитія. Въ характер Шарлотты, впрочемъ, больше единства, чмъ въ моемъ, хотя она непостоянне въ настроеніи своего духа. Долгое одиночество и особенная наклонность всего ея существа напечатлли мой образъ въ душ ея глубже и крпче, чмъ у меня могло бы быть съ ея образомъ’.
Вотъ еще:
‘Шарлотта великая, удивительная женская душа, настоящая для меня наука, она можетъ быть предметомъ изученія даже и для такого ума, который выше моего. Съ каждымъ новымъ шагомъ нашего знакомства я открываю въ ней новыя явленія, которыя поражаютъ и восхищаютъ меня, какъ прелестныя части далекаго ландшафта.’
Подобно тому, какъ и Кернера въ начал знакомства, онъ считалъ ее призванною понимать и оцпятъ искусство, и даже никогда не сравнивалъ ея съ прочими женщинами, которыхъ встрчалъ, изъ которыхъ многія слыли даже великими художницами. Шиллеръ никогда не любилъ, чтобъ женщины возвышались до дятельности, равной дятельности мужчинъ. Ему, одно время, все навязывали знакомство одной художницы, мадмоазель Шрёдеръ, и она сама старалась попасть въ друзья къ нему, Шиллеру она не понравилась: ‘преувеличенное удивленіе женскихъ умовъ’ (писалъ онъ Кернеру) ‘внушило ей о самой-себ высшее мнніе, чмъ то, которое она сама-собой имла бы, и которое ей позволило бы имть ея собственное чувство. Гораздо-боле заслуги было бы у ней, я думаю, еслибъ она за писалась своимъ хозяйствомъ, объ искусств у ней довольно тощія понятія.’
Шарлотта была для Шиллера выше всхъ подобныхъ женщинъ, ей, какъ и Кёрперу, онъ былъ обязанъ въ это время немногими минутами спокойствія и счастія. И она, подобно Кернеру, была его прекраснымъ слушателемъ и энтузіастическимъ обожателемъ, но выраженію его, голова его просвтлялась въ ея присутствіи, зарождались новыя мысли — она была ему убжищемъ отъ всего, что заставляло его убгать изъ общества. По наконецъ и она, подобно Кернеру, оказалась иною, чмъ какою представлялась прежде, всей поэтической и художественной сторон Шиллера не могла она больше удовлетворять. Около того же времени, когда Шиллеръ пересталъ видть въ Кёрнер элементъ художника, именно въ конц 1788 года, Шиллеръ писалъ къ нему: ‘Я очень-мало писалъ къ ней ныншнее лто, теперь между нами разладица, о которой я когда-нибудь разскажу теб на словахъ. Не беру назадъ того, что прежде говорилъ объ ней: она умное, благородное существо, но ея вліяніе на меня не было благодтельно.’
Нчто подобное этому разочарованію случилось у Шиллера и въ-отношеніи къ Виланду. Сначала Виландъ казался ему чмъ-то особеннымъ, великимъ человкомъ, съ своей стороны, Виландъ искалъ знакомства Шиллера по двумъ причинамъ: во-первыхъ, потому-что и въ немъ было то свойство полу-дарованій, на которое мы указывали въ лиц Кернера и которое внушаетъ желаніе привязываться къ великой личности, опутать ее подробностями своей жизни и мучить разсказомъ о своихъ предначертаніяхъ и блестящихъ способностяхъ. Съ другой стороны, у Шиллера начинало образовываться извстное громкое имя, а у Виланда былъ журналъ ‘Меркурій’, котораго онъ не въ-состояніи былъ больше поддерживать и который начиналъ падать. Такія важныя причины должны были сдлать его чрезмрно-ласкательнымъ, и нкоторое время Шиллеръ ошибался въ немъ, но наконецъ, увидвъ и ему настоящую цну, говорилъ съ нимъ объ искусств только съ матеріальной его стороны, то есть, объ изданіи и цнности своихъ сочиненій. Это было тмъ легче, что Виландъ (тогда уже старикъ) довольно-давно самъ въ себ разочаровался и съ тяжелымъ сердцемъ говорилъ, что его заживо начинаютъ позабывать, считаютъ его только за профессора, издателя журнала и больше ничего, что же будетъ посл его смерти? Но всего любопытне при этомъ, что самъ Кернеръ, натура въ существ схожая съ Виландомъ (только съ тою разницею, что онъ остановился раньше Виланда), сталъ предостерегать Шиллера противъ Виланда и даже совтовалъ ему не входить въ слишкомъ-близкія отношенія съ нимъ.
‘Твоя почти исключительная привязанность къ Виланду’ писалъ онъ, ‘возбуждаетъ во мн опасеніе, на которое я желалъ бы получить отъ тебя удовлетворительный отвтъ. Дло въ томъ, что такое Виландъ: больше ли онъ искусный художникъ, или образованный человкъ? Если онъ только послднее, тогда очень-легко можетъ быть, что ты слишкомъ-высоко цнишь въ немъ вкусъ, начитанность, опытность въ нкоторыхъ родахъ, изученіе формъ — словомъ, то, что у него, какъ у художника и человка, есть впереди тебя образованности, легко можетъ случиться, что ему удастся притянуть тебя къ себ, между-тмъ, какъ онъ до тебя не дотянется, наконецъ, легко можетъ случиться, что онъ прійметъ тебя подъ иго боязливой, основанной на условности критики и заставитъ тебя проклинать ‘твои прелестнйшіе гршки’. Не знаю ни одного произведенія Виланда, которое отличалось бы настоящею великостью, а потому очень удивился бы, еслибъ онъ въ-самомъ-дл чувствовалъ чужую великость. Да и испытывалъ ли ты его, что такое онъ цнитъ въ теб: содержаніе ли твоихъ идей, или твой талантъ въ-отношеніи къ форм? Положимъ, что для тебя будетъ большой выигрышъ, когда его утонченный вкусъ будетъ указывать теб ошибки въ твоихъ работахъ, въ-отношеніи цлесообразности, расположенія всего, точности выраженія, относительной истины мысли, которыя ускользнули отъ тебя. Но есть изнженность вкуса, при которой всякая великость кажется каррикатурой, которая отвергаетъ всякую идею, неспособную получить миловидную оболочку. Да и слишкомъ-робкое наблюденіе всхъ преимуществъ искусства должно ослаблять одушевленіе. Кто можетъ быть Рафаэлемъ, тотъ не долженъ хотть быть Корреджіо. Пусть у этого будутъ преимущества для художника въ-отношеніи изображенія: тотъ никогда не перестанетъ дйствовать на благородныхъ людей всхъ столтій.’
За исключеніемъ нкоторыхъ неправдъ, здсь заключающихся (сравненія таланта Корреджіо съ Рафаэлемъ и мысли, будто можетъ быть настоящая великость содержанія безъ красоты формы), Кернеръ выговорилъ сущую правду, точно будто-бы предостерегая Шиллера противъ возможности вреднаго своего вліянія, точно какъ-будто говорилъ, но слушай многихъ критическихъ и эстетическихъ замчаній (подъ конецъ втораго періода, Кернеръ начиналъ чувствовать въ себ потребность длать замчанія, которыхъ не хотлъ самъ же допускать въ Виланд: Шиллеръ въ то время снова принимался за поэзію, оставленную имъ нсколько лтъ сряду), не слушай тхъ задачъ, которыя я теперь теб задаю (такъ, между-прочимъ, Кернеръ совтовалъ Шиллеру писать эпосъ на какой-нибудь сюжетъ изъ жизни Фридриха-Великаго) — все это можетъ только изуродовать твое чудесное дарованіе, не слушайся ни меня, ни Виланда, слушайся себя-самого.
Впрочемъ, Шиллеру были уже безполезны такіе совты: онъ уже счастливо перешелъ то время кризиса, когда вліяніе Виланда или Кернера могло быть для него опасно. Онъ уже столько окрпъ, что видлъ и чувствовалъ вс вещи въ настоящемъ ихъ вид:
‘Работа надъ ощущеніями души моей’ отвчалъ Шиллеръ на предъидущее письмо: ‘утомила меня, я обезсиленъ всегда продолжающеюся борьбою своихъ ощущеній, но не разслабленъ правилами или авторитетами, какъ ты думаешь. Виландъ самъ-себ не равенъ, не послдователенъ, самъ не столько твердъ, чтобъ его убжденія могли когда-нибудь сдлаться моими, или чтобъ я на вру захотлъ Припять форму его духа. Во всемъ драматическомъ я не признаю за нимъ никакого судейскаго права (competenz). Но конечно — и въ этомъ ты, можетъ-быть, правъ — конечно, для меня было бы лучше испытывать свои силы на вкус меньше образованномъ, потому-что все, чего у меня недостаетъ передъ другими, всегда приводитъ меня въ уныніе, между-тмъ, какъ мн не присуще въ такомъ же свт то, въ чемъ я превосхожу ихъ’.
Кернеръ очень ошибался, думая, что своими совтами можетъ подвинуть Шиллера на что-нибудь, можетъ заставить его длать то, или другое. Ему все казалось, что Шиллеръ все тотъ же, какимъ онъ его узналъ при начал переписки, нжный и впечатлительный, какъ воскъ. За своими собственными душевными и духовными тревогами, онъ не замтилъ, какъ далеко ушелъ впередъ Шиллеръ, а потому воображалъ, что есть возможность управлять судьбой гиганта. Но, ошибаясь, Кернеръ длалъ свои возраженія и совты съ самою неопровержимою пользою — для потомства: не будь этихъ совтовъ и запросовъ, быть можетъ, Шиллеръ никогда такъ подробно и положительно не имлъ бы случая выговорить своего характера и своихъ различныхъ побужденій. Слдовательно, мы все-таки обязаны Кернеру благодарностью за его пассивную пользу. Что же касается до его тогдашняго мннія о Шиллер, то онъ такъ грубо ошибался, что даже ему казалось, будто Шиллеръ не только не подвинулся впередъ, но еще измнился себ во вредъ, сдлался прозаичне. Разумется, такой взглядъ происходилъ изъ условій его собственной, ограниченной натуры: въ немъ была смолоду нкоторая доза поэтичности, идеальности, рзкій приговоръ и собственное разочарованіе остановили въ немъ дальнйшее развитіе дятельности того и другаго элемента, онъ такъ на этомъ и остановился. Ясно, что Шиллеръ ушелъ впередъ отъ этой прежней своей фальшивости, и это должно было казаться Кёрнеру преступленіемъ, питая въ себ застывшій и недвигавшійся идеалъ, онъ не понималъ, о чемъ можно было еще заботиться, о чемъ печалиться, ему были, совершенно непонятны т битвы, которыя происходили въ Шидлер и о которыхъ Шиллеръ такъ часто писалъ ему. Тмъ меньше понималъ онъ, какъ могъ Шиллеръ, полный идеаловъ, заниматься исторіей и рыться въ ея мелочахъ. Если заниматься исторіей, то должно заниматься разв одними результатами ея, т. е. быть поверхностнымъ! И онъ пишетъ Шиллеру, что находитъ его страшно-прозаичнымъ, что ужь не веймарская ли образованность сдлала его такимъ…
‘Можетъ-быть (говоритъ онъ) люди съ ршительныя! талантомъ, которыхъ ты высоко уважаешь, унижаютъ свои поэтическія произведенія изъ дйствительнаго малодушія или притворной скромности, выдаютъ ихъ за игру духа для занятія въ праздные часы и даютъ почетнйшее мсто Богъ-знаетъ какимъ боле-полезнымъ упражненіямъ. Но мн непонятно, какъ такія жалкія вещи могутъ имть на тебя столько вліянія. Еще немножко, и ты начнешь стыдиться, что существуешь только для забавы другихъ людей и насилу будешь смть показаться на глаза булочнику! Итакъ, никакого слда больше тхъ идей о достоинств и призваніи поэта, въ которыхъ мы давнымъ-давно согласились? Разв ты хочешь унизиться до того, чтобъ быть поденщикомъ для низкихъ потребностей самыхъ обыкновенныхъ людей, когда ты призванъ царствовать надъ духами? Разв была большая заслуга у Вольтера, что онъ боле пріятнымъ образомъ удовлетворилъ любопытству нкоторыхъ праздныхъ людей, желавшихъ знать о Лудовик XIV и Карл XII, и разв важность его поэтической дятельности, его вліяніе на облагороженіе лучшихъ умовъ своего вка не можетъ привлекать тебя гораздо-больше?.. Не отрицаю, исторія можетъ занимать собою духъ высшей натуры, но онъ долженъ поднять матеріалъ до себя, а не самъ спускаться къ нему. Онъ представляетъ связь происшествій, какъ она образуется, въ высшемъ существ, на высшей точк зрнія, въ одну великую картину. Не отрицаю, нужны и микроскопическія изслдованія для полноты такой картины, но есть граница, гд единство цлаго теряется въ богатств подробностей. А этого-то я всего больше боюсь въ твоей работ. Легко обмануться въ важности открытія, которое стоило большаго труда, а разв я могу не досадовать, когда ты приносишь на жертву высшее достоинство, которое могъ бы придать своей исторіи, нисшему?
И въ другомъ мст:
‘Подробное изученіе исторіи, по моему мннію, должно начинаться только съ того, что намъ всего ближе’.
Не длая еще никакого заключенія, прежде выслушаемъ отвты Шиллера на это письмо и на прежнія письма подобнаго же содержанія:
‘Мн кажется, ты несправедливо такъ мало цнишь исторію. Конечно, она произвольна, полна пробловъ и очень-часто безплодна, по именно произвольность въ ней могла бы соблазнить философскій духъ овладть ею, пустота и безплодность могли бы вызвать творческую голову на то, чтобъ оплодотворить ее и нанести на этотъ скелетъ нервы и мускулы. Не думай, чтобъ было гораздо-легче выработать матеріалъ, который задалъ самъ себ, чмъ тотъ, котораго нкоторыя условія предписаны впередъ. Напротивъ, я знаю изъ собственнаго опыта, что безграничная свобода, въ отношеніи къ матеріалу, затрудняетъ и запутываетъ выборъ, что изобртенія нашего воображенія далеко не пріобртаютъ у насъ того кредита и того авторитета (для того, чтобъ положить долговчный основной камень такому зданію), какъ намъ представляютъ факты, сдланные для насъ какъ-будто высшею рукою, т. е. такіе факты, въ которыхъ наша, собственная воля не можетъ ошибиться. Философская внутренняя необходимость равна въ обоихъ случаяхъ, если происшествіе (хотя бы основанное на самыхъ достоврныхъ хроникахъ) не могло произойдти, т. е. когда разсудокъ не можетъ высмотрть связь, тогда оно нелпость, если трагедія не должна была произойдти, когда ея предпосылки содержатъ въ себ дйствительность, она опять-таки нелпость. Теперь не можетъ быть и рчи о преимуществахъ духовной дятельности того и другаго рода. Съ половиною того достоинства, которое могу придать исторической работ, пріобртаю я больше признательности въ такъ-называемомъ ученомъ и общественномъ мір, чмъ самымъ большимъ напряженіемъ моего духа для суетности трагедіи. Не подумай, чтобъ я говорилъ теб не серьёзно, и, еще меньше, чтобъ я теб излагалъ здсь чужую мысль. Разв основательность не тотъ масштабъ, которымъ мрятъ заслуги? Разв научительное, именно то, что выдаетъ себя за научительное, не гораздо-выше, чмъ просто прекрасное или пріятное? Такъ судитъ толпа — и такъ судятъ мудрые. Если великому поэту удивляются, то какого-нибудь Робертсона уважаютъ,— а еслибъ этотъ Робертсонъ могъ писать съ поэтическимъ духомъ, его бы и уважали и удивлялись бы ему. Кто мн поручится, что я не могу тмъ же сдлаться, или, скорй, что могу заставить людей подумать о себ это? Мн заплатили пасмурностью за ‘Карлоса’, произведеніе трехлтнихъ усилій. Моя ‘Исторія Нидерландовъ’, произведеніе 5, много 6 мсяцевъ, Сдлаетъ меня, можетъ-быть, уважаемымъ человкомъ. Да ты самъ, мой любезный, будь справедливъ и скажи, разв тому человку, который сдлаетъ теб посредствомъ красоты и пріятности привлекательнымъ то, чему долженъ научить тебя, разв такому человку не будешь ты благодаренъ больше, чмъ тому, который насильно суетъ теб что-нибудь хоть и прекрасное, но безъ чего ты можешь обойдтись? Я самъ, принужденный теперь читать мелкія, сухія, бездушныя книги, чего не далъ бы тому, кто могъ бы дать мн въ руки исторію Нидерландовъ хоть такую, какую я, можетъ-быть, дамъ публик?’ — ‘Можетъ-быть, есть нсколько правды въ твоемъ упрек, что я сталъ прозаичне, — но не въ томъ смысл, какъ ты думаешь. Я недавно, можетъ-быть, перепуталъ теб свои идеи, слишкомъ распространившись о нихъ: здсь он. будутъ короче и, можетъ-быть, убдительне. 1) Я долженъ жить писательствомъ, слдовательно, смотрть, что приноситъ доходъ. 2) Поэтическія работы возможны только при особенномъ расположеніи духа, если я стану вынуждать ихъ насильно, он не удадутся. Ты знаешь и то и другое. Особенное расположеніе духа не всегда за-одно идетъ съ временемъ, а мо.и нужды идутъ очень за одно. Слдовательно, для того, чтобъ быть надежну, я не смю длать свое особенное расположеніе духа ршителемъ нуждъ. 3) Ты не пріймешь за ложное смиреніе, когда я теб скажу, что могу истощиться. У меня мало познаніи. Что я теперь есмь, тмъ часто бываю я чрезъ неестественное напряженіе своихъ силъ. День-ото-дня работаю я все съ большимъ трудомъ потому-что много пишу. То, что отдаю изъ себя, не стоитъ въ пропорціи съ тмъ, что принимаю. Я нахожусь въ опасности на этомъ пути выписаться. 4) Мн не достаетъ времени, чтобъ какъ слдуетъ соединять ученіе съ писаніемъ. Слдовательно, я долженъ заботиться, чтобъ ученіе, какъ ученіе, приносило мн доходъ! 5) Есть работы, прижоторыхъ ученіе составляетъ одну половину, а мышленіе другую. Для драмы мн не нужно книгъ, но за то нужна вся душа моя, все мое время. Для исторической же работы книги даютъ мн половину. Время, употребляемое мною на то и на другое, почти одинаково. Но въ конц не дорической книги я расширилъ идеи, пріобрлъ новыя, въ конц драмы скоре потерялъ. 6) У великаго человка всякій предметъ способенъ получить великость. Если я великій человкъ, то вложу великость и въ свое историческое дло. 7) Но какъ свтъ длаетъ полезное высшею инстанціею, то избираю предметъ, который и свтъ принимаетъ за полезный. Для моей силы это все равно, или должно быть все равно, слдовательно, ршаетъ выигрышъ. 8) Правда или не правда, что я долженъ думать чмъ жить, когда моя поэтическая весна отцвтаетъ? Разв, ты думаешь, не лучше будетъ, если я изгіодволь приготовляю себ убжище для позднйшихъ годовъ? А посредствомъ чего могу я это сдлать иначе? И разв исторія не самое плодоносное, не самое благодарное для меня дло?’ — ‘Вижу, ты никакъ не хочешь поладить съ моимъ отпаденіемъ къ исторіи. Въ-самомъ-дл, я сообщилъ теб вс причины, которыя могли ршить меня, если он не убждаютъ тебя, то этому долженъ быть причиною нашъ съ тобой различный способъ понимать (въ прежніе годы Шиллеръ никакъ бы не подумалъ, что у него съ Кернеромъ можетъ быть различный способъ мыслить: онъ скоре взялъ бы это тогда на счетъ неразвитости или ошибочности своихъ понятій и старался бы поскорй поладить съ мыслью Кернера). Исторія такое поле, гд приходятъ въ движеніе вс мои силы и гд я не долженъ постоянно черпать изъ самого себя… Впрочемъ не подумай, что мн когда-нибудь можетъ серьёзно прійдти въ голову погребсти себя въ этомъ предмет, или отдать ему въ своихъ наклонностяхъ столько же мста, сколько онъ, по всей справедливости, беретъ у меня времени. Я напередъ очень-хорошо вижу, что работами своими по исторической части окажу себ боле важную услугу, чмъ самой исторіи, и боле пріятную услугу публик, чмъ основательную ученымъ.’
Съ ясностью великаго ума, Шиллеръ понималъ свое положеніе и свои потребности. Онъ очень-просто занимается своими нуждами, какъ всякій другой человкъ, потому-что у него нтъ ложнаго идеализма, который обладаетъ Кёрнеромъ и позволяетъ ему заниматься только безтлесными вещами, каковы энтузіазмъ, дружба, стихи и проч. Кернеръ признается, что онъ съ-молода такъ мало любилъ деньги, что ему всегда противно было говорить объ этомъ съ людьми, ему дорогими. И въ наши дни сохранились!’ остатки идеальныхъ душъ, но въ то время он были въ полномъ ходу, И, Кёрнеръ отъ головы до ногъ принадлежалъ къ такимъ душамъ. Какъ великому человку заниматься матеріальными интересами? думать объ обезпеченіи своего существованія въ будущемъ? Это ‘страшно прозаично’, не достаетъ, чтобъ онъ назвалъ это низостью. По если Шиллеръ былъ правъ, что не слушалъ Кернера въ дл дйствительныхъ нуждъ своихъ, заставлявшихъ его выбрать себ исторію для насущнаго хлба, то еще больше былъ правъ при этомъ выбор, въ томъ отношеніи, что слдовалъ тайному голосу своего инстинкта. До нкоторой степени Кёрнеръ былъ справедливъ въ своихъ требованіяхъ: на-счетъ того, какъ должна писаться исторія, и справедливъ въ томъ, что, у Шиллера не было дйствительнаго таланта историческаго. ДА, исторія не должна быть голымъ собраніемъ фактовъ, духъ историка долженъ проникнуть везд и образовать всецлую картину, гд мелкія подробности не затемняли бы главной мысли, не путались и давали бы разглядть ее. Но все это гораздо-лучше его понималъ самъ Шиллеръ. Въ немъ чувствуются намеки на необходимость такой исторіи, которой знаменитые тогда историки Робертсонъ и Гиббонъ не удовлетворяли и которая осуществилась только въ нашемъ вк, въ лиц Вальтера Скотта и школы, возникшей вслдствіе его начинаній, и именно стремящейся, по выраженію Шиллера, дать мускулы и нервы голому скелету, облечь его необыкновенною привлекательностью и красотою. Но вмст съ тмъ, понимая лучше своего наставителя, какою должна быть исторія, и когда прошли жолчныя міЛіуты, принесенныя ему окружавшими его обстоятельствами и заставившія его на мгновеніе забыться и выговорить слова, недостойныя его характера(онъ будетъ обманывать всхъ, заставить всхъ видть въ немъ не то, что онъ есть), Шиллеръ прямо и ясно высказываетъ, что онъ очень-хорошо понимаетъ недостатокъ въ себ настоящаго таланта для исторіи. Кёрнеръ много хлопочетъ именно объ этомъ предмет, будто-бы сдлалъ какое-то важное открытіе и особенно упираетъ на то, чтобъ не допустить Шиллера заниматься исторіей, что, по его мннію, безполезно и даже вредно. Слыша голосъ своего инстинкта, Шиллеръ не могъ послушаться такихъ благоразумныхъ совтовъ: гораздо-важне того, чтобъ получить и упрочить себ постоянный насущный хлбъ, важне того,-чтобъ написать нсколько пріятныхъ и привлекательныхъ для публики историческихъ книгъ — было для Шиллера занятіе самою исторіею. Для него дло состояло не въ томъ, какъ разршится задача великое или малое произведеніе будутъ его ‘Исторія Отпаденія Нидерландовъ’, его ‘Исторія Тридцатилтней Войны’ — ему драгоцнно было время, которое онъ проводилъ въ историческихъ занятіяхъ. ‘Я окажу историческими работами себ больше пользы, чмъ исторіи’, говоритъ онъ, и еще: ‘посл исторической книги мои идеи расширяются, я пріобртало новыя’. Сущность и великость генія Шиллера чисто-историческая: жизнь и исторія — вотъ единственное содержаніе тхъ поэтическихъ произведеній, небольшихъ пьесъ въ стихахъ, для произведенія которыхъ онъ родился. Возможно ли же было ему, по совту друга Кернера, или вовсе не заниматься исторіей, или хватать одни верхи? Когда дло шло о томъ, чтобъ выбрать предметъ, который бы могъ питать его,— вдь не выбралъ же онъ никакого другаго предмета и прямо взялъ исторію, какъ предметъ единственно, ему возможный и необходимый. ‘Мелкія, сухія и бездушныя книги’, за которыми онъ сидлъ по необходимости, т безчисленныя и микроскопическія подробности, которыя бы хотлъ отнять у негоКёрнеръ, какъ причиняющія ненужную и безполезную потерю времени — составляли для Шиллера именно ту пищу, кото рая необходима была для его генія, изъ нихъ онъ долженъ былъ ‘черпать’… Наши слова оправдываются фактами послдующей жизни Шиллера: пьесы, родившіяся у него вскор посл серьёзныхъ занятій исторіею (къ чему принудило его мсто профессора исторіи въ Іен, полученное имъ въ 1789 году), пріобртаютъ все боле силы и значенія, между-тмъ, какъ подобнаго же возрастающаго движенія нельзя замтить въ прочихъ его работахъ, несоставлявшихъ настоящаго его призванія, каковы: драматическія пьесы и эстетико-критическія статьи. Много прекраснаго, само-собой разумется, все-таки можно найдти разбросаннаго и въ нихъ,— такъ-какъ, по собственному выраженію Шиллера, ‘у великаго человка всякій предметъ способенъ получить великость’, но того огромнаго прогресса и развитія, которое получили его лирическія произведенія, въ нихъ замтить нельзя: немного разницы можно найдти между первыми и послдними изъ числа ихъ, хотя между ними было цлыя лтъ двадцать разстояній.
Въ переписк Шиллера любопытно встрчать, что онъ самъ думалъ о своемъ талант. Впрочемъ, эти оцнки относятся къ первому времени, ко времени откровенности, приведемъ тому два примра. Въ апрл 1786 года онъ писалъ:
‘Сегодня такая чудесная погода, что я пошелъ гулять и взялъ себ домой отъ тебя сочиненіе Аббта о заслугахъ, для того, чтобъ дать движеніе своей голов. Ты намедни, кажется, былъ недоволенъ этимъ сочиненіемъ, но я думаю, что ты слишкомъ поспшилъ и остановился на нкоторомъ хаос выраженія, неопредленности нкоторыхъ фразъ. Для меня тамъ есть чистое золото генія, еще больше: я думаю, что еслибъ кто вошелъ въ идеи автора и захотлъ переработать нкоторыя небрежно-брошенныя мысли, тотъ прочистилъ бы большую область въ умозрительной практической психологіи. Особливо же любезные твои и мои вопросы объ источникахъ дйствій, объ оцнк людей и испытаніи нравственныхъ явленій: заставили меня думать. Я желалъ бы я, чтобъ мы вмст прочитали эту книгу. Тутъ еще та заслуга для нашего совокупно чтенія, что матеріалъ превосходитъ форму, что это грубый алмазъ, надъ которымъ мы можемъ призаняться самымъ пріятнымъ образомъ шлифованьемъ. Если я себя знаю и могу судить о себ, то между всми умами, извстными мн въ широкомъ писательскомъ мір, Аббтъ именно тотъ человкъ, съ которымъ я чувствую всего больше сродства. Мн кажется, я замчаю въ себ почти такое же смшеніе умозрительности и огня, фантазіи и врожденности, горячности и холодности. Впрочемъ, ту же темноту, ту же анархію идей, которая, какъ я почти думаю, образуется чрезъ сліяніе идей и чувствъ, и которыя ты самъ у меня нашелъ — все это я нахожу у Аббта, только онъ больше приближается къ проницательному философу, я же, напротивъ, къ поэту, чувственному мечтателю. Этотъ родъ философіи для меня безконечно привлекателенъ. Я думаю, еслибъ у меня съ тобой было свободное время для того, чтобъ сидть подобно насдк и производить гонку нашихъ идеи, такой предметъ былъ бы самымъ прекраснымъ занятіемъ. Изслдованіе о классификаціи людей, взвшиваніе великостей и добродтелей — какой прекрасный матеріалъ для насъ обоихъ!’
Шиллеръ вскор излечился отъ этого мечтательнаго направленія, граничащаго съ реторикой. Кёрнеръ-никогда не могъ излечиться: все психологическое подобнаго рода было ему любезно, и черезъ много актъ посл, онъ бы могъ стать на колни передъ психологическими выходками Карла Моора, и еслибъ Шиллеръ захотлъ его послушаться, оставилъ бы исторію и спросилъ его: какой мн избрать предметъ для занятія? конечно, Кёрнеръ тотчасъ же рекомендовалъ бы ему психологію и психологическія задачи прежнихъ своихъ годовъ. Но лучшимъ противоядіемъ для Шиллера была страсть къ исторіи, которая все больше и больше захватывала его, и если онъ изъ всей исторіи выбралъ именно ‘Исторію Тридцатилтней Войны’, то причины этого выбора существовали въ голов Шиллера еще въ 1786 году, работа за однимъ этимъ сюжетомъ должна была постепенно выгонять изъ него все фальшивое:
‘Со всякимъ днемъ исторія становится для меня дороже (пишетъ онъ въ томъ же письм). Я прочиталъ на этой недл исторію тридцатилтней войны, голова и моя еще не простыла до-сихъ-поръ: надобно же было, чтобъ эпоха высшихъ національныхъ бдствій была въ то же время самою блестящею эпохою человческой силы! Сколько великихъ людей вышло изъ этой ночи! Хотлось бы мн, чтобъ въ-тсченіе 10 лтъ я ничего больше не длалъ, какъ только изучалъ исторію. Думаю, я былъ бы совсмъ-другой человкъ. Какъ ты думаешь, могу ли я еще это поймать?’
Во второмъ же письм (отъ 28 іюля 1787) онъ пишетъ-‘Виландъ признался мн, что недоволенъ всми моими работами до-сихъ-поръ, но онъ никогда не сомнвался, что я могу быть и буду великимъ писателемъ. Его сужденіе обо мн почти схоже съ нашимъ. У меня есть, говоритъ онъ, твердый рисунокъ, великое и широкое сочиненіе, живой колоритъ, но нтъ правильности, чистоты, вкуса. Онъ не видитъ также деликатности и тонкости въ моихъ произведеніяхъ.’
Мы показали отношенія Шиллера къ тремъ главнымъ представителямъ тогдашней жизни, въ письмахъ своихъ, онъ чертитъ картину отношеній къ прочимъ боле или мене замчательнымъ лицамъ. Почитаемъ необходимымъ собрать разбросанныя въ разныхъ мстахъ черты и представить въ совокупности эти отношенія, прежде чмъ покажемъ, на чемъ Шиллеръ остановился въ конц втораго періода своей жизни. Итакъ, приведемъ подробности изъ его вседневной жизни — его знакомства, его встрчи:
‘Я былъ сегодня въ первый разъ у Виланда, до котораго пробрался сквозь тсноту крошечныхъ-крошечныхъ существъ, любезныхъ дточекъ. Наше первое свиданіе было будто напередъ-условленное знакомство. Одно мгновеніе совершило все. Мы начнемъ потихоньку, сказалъ Виландъ, дадимъ себ время на то, чтобъ чмъ-нибудь сдлаться другъ для друга. Онъ тотчасъ же, при этомъ первомъ свиданіи показалъ мн ходъ нашихъ будущихъ отношеній, и, что меня, порадовало, принималъ ихъ не за преходящее знакомство, но за связь, которая должна продолжиться въ будущемъ и созрть. Онъ считаетъ счастьемъ, что мы сошлись только теперь. Мы дойдемъ до того, сказалъ онъ, что будемъ говорить другъ съ другомъ прямо и доврчиво, такъ, какъ говоришь съ своимъ геніемъ.
‘Наша бесда пошла объ очень-разноразныхъ вещахъ, при чемъ онъ показалъ много ума и далъ мн случай высказаться. Нкоторыя матеріи, на-примръ, разговоры о религіи, онъ особенно отложилъ для будущаго времени… Его вншность поразила меня. Что онъ такое, я несталъ бы искать этого въ лиц его — но оно скоро выигрываетъ чрезъ мгновенное выраженіе души, когда онъ говоритъ съ жаромъ. Онъ очень-скоро воодушевился, оживился, разгорячился. Я почувствовалъ, что ему было хорошо со мной и что я ему не не понравился, прежде чмъ потомъ узналъ я это. Онъ съ удовольствіемъ позволяетъ говорить, разговоръ его объемистъ и иногда полонъ до педантства, подобно его сочиненіямъ, манера говорить не свободная, но выраженія опредленны: Впрочемъ, онъ сказалъ много ужь слишкомъ-иростаго, еслибъ мн не было работы за наблюденіемъ надъ нимъ, я часто могъ бы соскучиваться. Но, вообще говоря, я былъ занятъ у него очень пріятно. Что касается до нашихъ отношеній, я могу ими быть очень-доволенъ… Виландъ живетъ довольно уединенно, какъ самъ мн сказывалъ — живетъ почти только для своихъ сочиненій и для своего семейства.
‘Вчера вечеромъ отъ 4 до 3 1/2 часовъ я былъ вмст съ Виландомъ. У насъ было условлено, что онъ поведетъ меня въ клубъ въ 6 часовъ. День былъ душный, и я нашелъ Виланда, почти больнымъ отъ жара. Онъ до ипохондріи занятъ своимъ здоровьемъ, такъ-что среди лта, посл 10 часовъ вечера, не ходитъ безъ плаща. Но сегодня онъ страдалъ отъ жара, и тлесная апатія выказывалась во всемъ, что говорилъ онъ. Онъ мн напомнилъ, что я общалъ ему разсказать свою исторію. Я и разсказалъ ему ее до-тхъ-поръ, пока во мн развилась мысль о ‘Разбойникахъ’. Тутъ насъ перервали, онъ сталъ завиваться и до-тхъ-поръ, пока будетъ готовъ, предложилъ мн свою библіотеку. Исторія моя очень заинтересовала его, онъ нашелъ въ ней сходство съ своею. Его библіотека наполнена французскими волшебными сказками, романами и тому подобными сочиненіями, англійскими романами и итальянскими стихотворцами, съ которыми связали его образованность и писательство. Такъ-какъ погода была превосходная, то онъ предложилъ мн прогуляться. Тутъ онъ отплатилъ мн за мой разсказъ своимъ разсказомъ, который я теб сообщу въ другой разъ (этого никогда не было исполнено). Мы не дошли и.до одной трети, какъ надобно было уже идти въ клубъ ужинать. Онъ обнаружилъ въ этотъ день несомннное доказательство своей ко мн довренности, потому-что и я былъ съ нимъ очень-откровенепъ… Покуда мы прогуливались, я черезъ него узналъ нкоторыхъ Веймарцевъ, которые проходили передъ нами. Со мной случилась забавная исторія. Мы повстрчались съ тремя дамами, изъ которыхъ средняя, всхъ больше ростомъ, была очень-хоро, ша. Съ нею были еще одна молодая и одна старая дама, которыя очень-дружески разговаривали съ Виландомъ. Я совершенно равнодушно остался въ нкоторомъ отдаленіи, но не переставалъ съ наслажденіемъ смотрть на самую молодую. Когда он ушли, я довольно поспшно спросилъ Виланда, кто эта хорошенькая?— ‘Двица…’ (не помню больше ея имени).— А другія?— ‘Моя жена и дочь.’ Я покраснлъ до ушей, потому-что спросилъ объ нихъ необыкновенно-равнодушно, а Виландъ не представлялъ еще меня своему семейству и я не зналъ ихъ. Впрочемъ, онъ помогъ мн въ моемъ замшательств, распространившись самъ же о томъ, какая хорошенькая была та двица. По госпожа надворная совтница Виландъ и ея дочка могли принять меня за грубіяна. Представьте себ мое отчаяніе — Шарлотта дала мн знать, что только-что я представлюсь въ город ко двору, какъ веймарскій совтникъ, мн нужно будетъ длать церемоніальные визиты къ здшнему дворянству и къ первымъ бюргерамъ. Хоть это, можетъ-быть, сдлается и посредствомъ карточекъ (у меня есть лакей), но мн угрожаетъ опасность, что нкоторые меня пріймутъ, да хоть бы и нтъ, пол-недли теряется постыднымъ образомъ. Я не могу отказаться отъ всего этого, подъ опасеніемъ сдлать большой проступокъ противъ умнья жить.’
Исключая этой переписки, мы нигд не встрчаемъ мелкихъ подробностей общественной жизни Шиллера. Надобно замтить, что для него ‘благородные’, парадные костюмы, визиты и проч., были столько же безпокойны и не въ его натур, сколько все это было противъ натуры Бетховена: извстенъ любопытный анекдотъ изъ жизни Бетховена (сохранившійся въ письм его), какъ онъ встрчался съ австрійскимъ императоромъ и принцами. ‘Любезная Беттина’ писалъ онъ въ 1812 году изъ Теплица: ‘короли и принцы, конечно, могутъ длать профессоровъ и тайныхъ совтниковъ, осыпать ихъ титлами и орденами, но они не могутъ длать великихъ людей — не могутъ производить умы, поднимающіеся надъ развалинами міра, а потому эти люди должны быть держимы въ чести. Когда сойдутся такіе два человка, какъ я да Гёте, должно понимать, сколько великаго идетъ вмст съ нами. Вчера, возвращаюсь домой, встртили мы всю императорскую фамилію. Мы увидли ее въ нкоторомъ разстояніи, и Гёте тотчасъ высвободилъ у меня свою руку, чтобъ стать въ сторону. Что я ни говорилъ ему, ничто не могло заставить его сдлать хоть шагъ впередъ. Я крпко надвинулъ себ шляпу на голову, и, заложивъ руки за спину, пошелъ прямо въ густую толпу. Принцы и придворные прочистили мн дорогу: эрцгерцогъ Рудольфъ снялъ шляпу, императрица первая поклонилась мн: они знаютъ меня! Мн было всего забавне видть, какъ вся процессія прошла передъ Гёте. Онъ стоялъ въ сторон, снявъ шляпу и наклонивъ голову какъ-можно-ниже. Я за это порядкомъ и безпощадно отдлалъ его потомъ’. Тутъ есть нкоторая комическая сторона, относительно Бетховена, и, конечно, ничто столько не длаетъ чести, какъ это уваженіе къ слабости великаго человка, но, какъ бы то ни было, таковъ былъ характеръ Бетховена, и Шиллеръ имлъ съ нимъ много общаго, точно такъ же, какъ, наоборотъ, у Моцарта было много общаго съ Гёте въ этомъ отношеніи. Праздники, блестящіе кафтаны, придворный блескъ, приходились по ихъ характеру. Шиллеръ прямо противоположенъ всему этому, онъ вообще не любилъ бывать въ обществ, что же касается до общества нсколько повыше его вседневнаго, то онъ никогда не забудетъ сказать, что онъ былъ въ одномъ обществ съ благородными. Въ такихъ случаяхъ, онъ чувствовалъ себя всегда нехорошо и неловко, не на своемъ мст, нсколько разъ разсказывалъ даже про то, что онъ просто не рожденъ быть въ обществахъ, что онъ всегда боится за себя, боится или сдлать что-нибудь не такъ, или какъ-нибудь показаться смшнымъ, и что все это вмст для него смшно и несносно. Виландъ, бывшій прежде воспитателемъ герцогини, позволялъ себ быть съ нею Чрезвычайно-фамильярнымъ, до такой степени, что однажды, к’ г іа она послала пригласить его на вечеръ, онъ, занятый въ то время игрой въ ломберъ, но пошелъ и послалъ въ отвтъ извиненіе, что никакъ не можетъ прійдти. Герцогиня узнала настоящую причину, разсердилась и поручила Шиллеру сказать ему, что онъ старый невжа, Филистеръ, что если въ другой разъ ему захочется прійдти слушать что нибудь у ней, она захлопнетъ дверь ему передъ носомъ и т. д., чего Шиллеръ, конечно, не исполнилъ. Но въ то время, когда Шиллеръ въ первый разъ представлялся веймарской герцогин, этой размолвки еще не случилось. Вотъ, какъ произошло это свиданіе и другія знакомства Шиллера:
‘Виландъ дорогой приготовилъ меня. Онъ старался настроить меня быть къ ней снисходительнымъ, ибо онъ зналъ, что она будетъ въ замшательств. Все произошло по его желанію. Я нашелъ ее съ каммергеромъ фон-Эйнзиделемъ и одною придворною дамою въ зал, выходящей въ садъ. Меньше чмъ въ 10 минутъ наше знакомство было кончено. Мы были: тамъ 2 часа, давали намъ чай, и наговорено пропасть вздору обо всемъ возможномъ. Потомъ я пошелъ гулять съ герцогиней въ садъ, гд велъ съ нею разговоръ какъ-можно-лучше, но почти такъ же затруднительно, какъ и съ мадмуазель Шарпантье. Она показала мн все примчательное: бюстъ Виланда, поставленный тамъ, бюстъ своего брата, монументъ герцогу Леопольду Брауншвейгскому и прочее. Потомъ мы пошли въ ея комнаты, которыя меблированы необыкновенно-просто и вообще въ сельскомъ вкус. Здсь мн показали прекрасные ландшафты Кобелля. Около вечера мы раскланялись, и насъ, свезли домой въ придворныхъ экипажахъ. Виландъ, непропускающій ни одного случая сказать мн что-нибудь пріятное, сказалъ, что я овладлъ герцогинею. Въ-самомъ-дл, я убдился въ этомъ, припомнивъ, какъ она со мной обращалась. Ея придворная дама, перезрлое и насмшливое существо, которой я оказалъ нкоторую внимательность, была такъ любезна, что подарила мн розу, отъисканную для меня въ саду. Сегодня утромъ я снова, получаю приглашеніе на чай, концертъ и ужинъ у герцогини. Она сама совсмъ не овладла мною. Физіономія ея мн не нравится. Умъ ея въ высшей степе на ограниченъ, ничто не интересуетъ ее кром того, что связано съ чувственностью: отсюда вкусъ ея къ музык и живописи. (Она сама сочинительница, положила на музыку гетева ‘Эрвина и Эльвиру’. Она говоритъ мало и не требуетъ никакого жеманнаго церемоніала, чмъ я и воспользовался какъ-можно-лучше. Не знаю, какъ дошелъ я до увренности во всей вншности и до приличія, которыя у меня тутъ были. Шарлотта также говоритъ мн, что! я съ своими манерами могу здсь везд отваживаться. По-сихъ-поръ, гд я и ни показывался, я еще нигд не потерялся. Шарлоттина мысль обо мн дала мн увренность, а ближайшее знакомство съ этими веймарскими колоссами, признаюсь теб, поправило мое мнніе о самомъ себ. За то тмъ больше радуюсь я на молодую герцогиню, о которой мн везд разсказываютъ много превосходнаго. Старую герцогиню мн надо было побдить, потому-что она не любитъ моихъ сочиненій, и я былъ чуждъ ей. Молодая герцогиня моя ревностная покровительница и очень любитъ мои сочиненія. Шарлотта много разъ говорила съ нею обо мн и сказала, что я могу быть съ нею такимъ, каковъ я есмь, что я найду её воспріимчивою ко всему прекрасному и благородному. Мои отношенія къ Шарлотт начинаютъ быть здсь довольно-извстны и принимаются съ большою честью для насъ обоихъ. Сама герцогиня столько любезна, что просила насъ сегодня вмст, и я узналъ отъ Виланда, что такъ длается нарочно. Здсь очень-тонки на эти бездлицы, и сама герцогиня никогда не пропускаетъ случая оказать подобную внимательность’…
‘На этихъ дняхъ я былъ въ саду у Гёте и у майора Кнебеля, его искренняго пріятеля. Духъ Гёте переработалъ всхъ людей, считающихъ себя принадлежащими къ его кругу. Гордое философское презрніе ко всякому, умозрнію и изслдованію, съ привязанностью къ натур, доходящею до аффектаціи и убжище въ своихъ пяти чувствахъ — словомъ, нкоторая простота разума обозначаетъ его и всю его секту. У нихъ скоре станутъ искать травки или заниматься минералогіей, чмъ пустятся въ пустыя доказательства. Можетъ-быть, мысль очень-хороша, но можно и слишкомъ преувеличивать ее. Здсь ужасно цнятъ этого Кнебеля, и, безспорно, онъ человкъ со смысломъ и характеромъ. У него много познаній и прямой, свтлый разсудокъ… Повторяю, онъ можетъ быть правъ, по есть столько выжитаго, пресыщеннаго, угрюмо-ипохондрическаго въ этой разсудочности, что иному, пожалуй, покажется лучше быть хоть дуракомъ по противоположному способу. Мн совтовали, какъ необходимую предосторожность, познакомиться съ этимъ человкомъ, частью потому-что онъ считается здсь за одну изъ отличнйшихъ головъ, а частью и по справедливости, потому-что посл Гёте у него всего больше вліянія на герцога. Слдовательно, въ обоихъ случаяхъ было бы странно не знакомиться съ нимъ. Ты поймешь теперь, что мы не можемъ годиться другъ для друга, впрочемъ я старался сойдтись съ нимъ. Онъ уговорилъ меня прогуляться съ нимъ до Тиффурта, гд у него были дла съ герцогиней. Меня не приглашали къ ней съ того концерта, и было ясно, что она не очень-то во мн нуждалась. Я отказывался идти съ нимъ до ея загороднаго дворца. По такъ-какъ онъ меня уврилъ, что это ничего не значитъ, то я ршился ждать его передъ домомъ, покуда онъ сказалъ ей про меня. Онъ воротился и повелъ меня. Здсь со мной (на придворный манеръ) обошлись очень-милостиво, я долженъ былъ пить кофе и състь два куска киршкухена (который, между прочимъ будь сказано, былъ отличный на вкусъ и безъ одной косточки), мн хотли дать понять, что меня не приглашали всю недлю по причин моей предполагавшейся поздки въ Эрфуртъ. Герцогиня сказала мн, что я увижу въ субботу оперетку, которая дастся у ней въ своемъ кругу. Насъ хотли оставить обдать, но Кнебелю нужно было въ городъ, и я пошелъ съ нимъ. Эту оперетку дали въ субботу, и я остался дома, по совту Шарлотты, такъ-какъ я не получалъ настоящаго приглашенія. У ней было приглашеніе, гд было сказано, что она можетъ взять съ собою свое общество, въ которомъ и я подразумвался. Но такъ-какъ меня сочли за pendant къ ней, то мы сдлали оба, какъ-будто не поняли. Только-что она пріхала и меня съ нею не было, Виландъ пошелъ къ ней на встрчу и спросилъ, гд я. Герцогиня также очень удивилась, что я не пріхалъ. Шарлотта, по условію, спросила очень-просто, разв я былъ приглашенъ? Сегодня рано утромъ былъ у меня Готтеръ (который поправлялъ оперетку и сдлалъ прологъ) и хотлъ доказать мн, что я очень-дурно сдлалъ, что не былъ. Ты видишь, какіе и здсь есть кривые и косые извороты! Впрочемъ, это только у старой герцогини. Теперь она уже мн наскучила, и я радъ, что могу показать ей это.’
Принявъ на себя роль наставника, совтника и поправщика, Кёрнеръ постоянные посылалъ къ Шиллеру совты о томъ, кого онъ долженъ видть, кого нтъ, кто ему полезенъ, кто вреденъ, съ кмъ ему быть дружнымъ и короткимъ, чьего общества убгать, наконецъ, когда Шиллеръ описываетъ ему сцены изъ своей вседневной жизни, въ род приведенныхъ выше, Кёрнеръ не пропускаетъ ни одного разсказа безъ своихъ замчаній, безъ того, чтобъ не сказать: ‘ты хорошо это сдлалъ’, или ‘ты дурно это сдлалъ’. Всего странне, что онъ въ-продолженіе нсколькихъ лтъ никакъ не могъ замтить, что изъ всхъ его совтовъ, литературныхъ и касающихся не до жизненныхъ отношеній, Шиллеръ не принялъ ни одного, и только иной разъ длалъ ему честь (такъ-какъ считалъ его и короткимъ пріятелемъ своимъ, и доброжелательнымъ человкомъ, и многоумнымъ человкомъ), серьёзно оспоривалъ его предположенія и совты. Впрочемъ, и Шиллеръ самъ, кажется, не давалъ себ отчета въ этой странной игр, которая происходила между ними: ему все казалось — быть-можетъ, по привычк — что совты Кернера ему нужны онъ не переставалъ ихъ требовать хотя бы могъ перестать. И теперь, имя всю ихъ переписку и пропитавъ нсколько писемъ изъ совтодательнаго періода Кернера, всегда напередъ можете знать, какъ поступитъ Шиллеръ въ томъ или другомъ случа: стоитъ только прочитать письмо Кернера — исполненіе будетъ прямо наоборотъ тому, что совтуетъ Кёрнеръ. У него не было въ характер той энергіи, которая всего чаще встрчается у людей ошибающихся, и которая заставляетъ ихъ съ такимъ постоянствомъ и такою неуклонностью идти къ предположенной цли, что принуждаетъ прощать ошибки намренія за качества характера и за ревнивую страсть къ предмету, при всхъ ошибкахъ и ложности направленія подобныхъ людей, можно иногда уважать ихъ. Но что сказать о такихъ людяхъ, которые, какъ Кёрнеръ, столько хладнокровны къ своему предмету, такъ мало заняты самою сущностью его, столько заняты вншнею его формою и результатами, что могутъ отдать безъ боя и безъ сочувствія вс свои минутныя убжденія? При этомъ невозможна какая-нибудь сила, которая бы и на другихъ могла дйствовать увлекательно. Къ такому человку можно питать только сожалніе. Нтъ ничего удивительнаго, что Шиллеръ и одной минуты не останавливался на предложеніяхъ и совтахъ Кернера, когда все это было представляемо даже по вншности такъ вяло, нигд не видно, чтобъ совтчикъ былъ самъ увлеченъ своею мыслью, чтобъ онъ ею былъ одержимъ, наполненъ. У Кернера не было характера въ этомъ отношеніи.’.
Въ числ прочихъ вялыхъ его совтовъ. есть совтъ Шиллеру быть какъ-можно ближе съ Гердеромъ, онъ думаетъ, что сдлалъ удивительное открытіе, давъ этотъ совтъ! Но совтъ его былъ тщетенъ. Гердеръ былъ такой человкъ, который, посл Шиллера и Гёте, стоялъ выше всхъ изъ литературныхъ людей Германіи. Нужды нтъ, что, по словамъ Шиллера, онъ ставилъ ни во что литераторовъ, и еще меньше цнилъ стихотворцевъ, особенно драматурговъ, будто-бы по той причин, что считаетъ себя чуждымъ этой дятельности духа, онъ даже ни разу не вздумалъ, до самаго знакомства своего съ Шиллеромъ, прочитать произведенія этого человка, тогда уже столько знаменитаго по всей Германіи, сочиненій Гете онъ, вроятно, также бы не зналъ, еслибъ не былъ съ нимъ знакомъ и не получалъ этихъ сочиненій для прочтенія и оцнки отъ самого Гёте. Такъ сталъ поступать и Шиллеръ, онъ началъ давать всякое новое, сколько-нибудь замчательное сочиненіе свое для прочтенія Гердеру, не смотря на то, что Гердеръ больше всего хотлъ держаться только въ области христіанскаго проповдника, считая это главнымъ своимъ назначеніемъ, и сообразно съ этимъ дйствовалъ, Гёте и Шиллеръ съ перваго своего знакомства съ нимъ почувствовали всю силу, заключавшуюся въ этомъ человк, почувствовали все превосходство его существенно-логической натуры передъ другими важными и знаменитыми людьми, тогда ихъ окружавшими, и старались какъ-можно-крпче завязать свои съ нимъ сношенія. Со.вты Кернера здсь были (больше, чмъ гд-нибудь неумстны: это было почти то же, что уврять Шиллера, что ему необходимо писать стихи. Гердеръ былъ совершенно оригинальный умъ, ни на кого не похожій, отъ этого и Гёте и Шиллеръ заходили въ венъ особенную привлекательность и нужду. ‘Онъ совершенно особенный человкъ’, говоритъ Шиллеръ: ‘и отъ-того онъ истинное наслажденіе для наблюдателя’.
Не смотря на дружбу съ нимъ, Шиллеръ не могъ не признаваться, что у него, какъ почти у всхъ великихъ веймарскихъ, большія странности въ характер. Такъ, на-примръ, Гердеръ жилъ съ своей женой въ какомъ-то эгоистическомъ одиночеств, образовывалъ съ нею какое-то двуединство, изъ котораго былъ исключенъ всякій сынъ міра сего. Но такъ-какъ оба они были горды, горячи, то часто у нихъ бывали непріятныя сцены. Поссорившись, они расходились но разнымъ этажамъ, и тогда начинались письма сверху внизъ и снизу вверхъ по лстниц, — до-тхъ-поръ, пока, наконецъ, принявъ ршительное намреніе, жена сама своею особою появлялась въ комнат своего супруга, произносила какую-нибудь цитату изъ сочиненій своего мужа и потомъ говорила: ‘кто написалъ это, тотъ богъ, и не можетъ ни на кого сердиться ‘, за тмъ, побжденный Гердеръ бросался ей на шею, и размолвка кончалась.— Шиллеръ зналъ все это, и потому гердерова бесда и знакомство скоро ограничились для него кругомъ умственной дятельности, вс прочія отношенія были для него столько же не возможны съ нимъ, сколько съ не дантическимъ и несноснымъ, отста, лымъ Виландомъ, или эгоистическимъ Рейнгольдомъ (зятемъ Виланда), холоднымъ и безстрастнымъ, не смотря на то, что предметомъ его была преимущественно эстетика. Шиллеръ съ перваго раза, какъ только увидался съ Рейнгольдомъ, сказалъ, что быть пріятелями имъ невозможно.
‘У него холодный свтловидящій разсудокъ, какого у меня нтъ и какого я не могу уважать, по фантазія его бдна и узка, а духъ его ограниченне моего. Живое чувство, которое онъ въ обращеніи разсыпаетъ везд щедро и расточительно, во время разговора, о чемъ бы то ни было прекрасномъ или моральномъ, неестественно выдавлено изъ изсушенной, почти выпустившей головы и сердца. Онъ утомляетъ чувствами, которыя долженъ отъискивать и сгребать. Область фантазіи для него совсмъ чуждая область: тамъ онъ не уметъ бывать. Его мораль робче моей, а мягкость его часто похожа на распущенность и малодушіе. Онъ никогда не поднимется до смлыхъ добродтелей или преступленій, ни въ идеал, ни въ дйствительности — а это худо. Я не могу быть другомъ человка, у котораго нтъ способности къ тому или другому, или къ тому и другому вмст.’
Чего не доставало въ Рейнгольд, да и у очень-многихъ, то Шиллеръ именно находилъ въ Кернер: онъ не былъ холоденъ и эгоистъ, онъ былъ любящъ, готовъ служить другому, всегда готовъ принимать участіе въ горестяхъ и радостяхъ, до нкоторой степени понимать прекрасное и великое, былъ готовъ даже на самопожертвованія, потому-что былъ благороденъ, это послднее качество не разъ выражалъ Шиллеръ, въ минуты признательности: ‘мн’ говорилъ онъ ‘дана судьбою только основа и воля дйствовать благородно, теб же дала судьба и власть быть въ-состояніи дйствовать благородно’. Въ этомъ-то именно и заключалась причина крпости и неразрывности ихъ дружбы.
Но, наконецъ, когда проходили первые годы юности, дружба Кернера становилась все боле-и боле недостаточною для удовлетворенія развивавшагося Шиллера: для этого въ Кернер слишкомъ-многаго еще не доставало, и, чмъ ближе подходила жизнь Шиллера къ концу 1788 года, тмъ больше-и-больше чувствовалась необходимость совершенной реформы всей жизни Шиллера. Конечно, для него Кёрнеръ, по характеру, былъ и важне и нужне всхъ, до-тхъ-поръ къ нему приближавшихся: онъ былъ ихъ всхъ лучше, по только сравнительно. Ему нужны были не одни душевныя качества, но и духовныя. Кёрнеръ ни въ чемъ не могъ двигать его впередъ, не могъ задавать ему дятельность, которая бы приводила вс силы его въ движеніе. Совты его были безплодны, критики у него не было никакой, ему Шиллеръ могъ многое, почти все разсказывать и разсказывать лучше, чмъ кому бы то ни было, потому-что, по душ, Кернеръ былъ ему очень-близокъ и родственъ, даже иногда могъ ему доказывать, но никогда онъ не могъ бы съ нимъ начать споръ объ одномъ изъ сильно интересовавшихъ его предметовъ,— для этого Кёрнеръ былъ слишкомъ ниже его,-никогда не могъ вступить съ нимъ въ бой (который заставляетъ раскрыться и дйствовать полноту силъ). Съ другой стороны, близкая дружба была нужна ему еще другаго рода, чмъ та, которою могъ его дарить Кернеръ: словомъ, ему нужна была дружба Гёте и дружба — жены. Долгое время Гёте былъ ему извстенъ только по сочиненіямъ, съ нимъ онъ никакъ не могъ сойдтись, потому-что Гёте тогда путешествовалъ въ Италіи, потомъ, воротившись, онъ былъ въ постоянныхъ перездахъ по дламъ своей службы, и наконецъ, уже только въ конц 1788 года, они въ первый разъ увидлись. Само-собой разумется, Шиллеръ не могъ не оцнить Гёте съ перваго раза, тмъ больше, что и вообще Шиллеръ всегда былъ расположенъ прежде всего открыть въ человк всю мру лучшихъ его качествъ, что было для него не разъ причиной непріятныхъ разъубжденій и разочарованій въ человк, который сначала казался ему чмъ-то. Но въ-отношеніи къ Гёте, онъ для перваго раза былъ какъ-то особенно строгъ, строже чмъ ко всмъ своимъ прочимъ знакомымъ: уже прежде мы видли, что онъ чувствовалъ нерасположеніе къ школ Гёте, почти то же повторялъ онъ, увидвшись въ первый разъ съ Гёте. Ему показалось, что они оба никогда не сойдутся, никогда не будутъ коротки, ‘ему что-то казалось въ Гёте не такъ, между-тмъ, какъ почти со всми онъ довольно-легко сходился, и, однакожь, суждено было, что между этими двумя людьми, не смотря на нкоторую будто бы непріязненность первой встрчи, должна была завязаться самая крпкая, самая многозначительная дружба. Этого бы никакъ нельзя было угадать по первой ихъ встрч.
Вліяніе Шиллера на Гёте не такъ рзко бросается въ глаза, какъ вліяніе Гёте на Шиллера, хотя въ сущности они совершенно-одинаково и поровну дйствовали другъ на друга. Вскор посл начавшаго завязываться между ними знакомства, на Шиллер оказались самымъ ощутительнымъ и нагляднымъ образомъ слдствія гётева вліянія. Гёте къ 1789 году доставилъ ему мсто профессора исторіи въ Іен, и вмст съ нимъ началъ принимать участіе въ журнальныхъ его предпріятіяхъ: это значило дать самый сильный толчокъ и сдлать необходимою работу для дремавшихъ нкоторое время способностей Шиллера, къ этому времени уже совершенно развившихся и получившихъ настоящую самостоятельность. Товарищество Гёте было во все первое время ихъ знакомства самымъ сильнымъ побужденіемъ, а онъ именно нуждался въ самой большой и всезахватывающей, самой полной дятельности. Характеръ, геній и особенность развитія Гёте до той поры были именно таковы, что могли самымъ лучшимъ образомъ тому содйствовать.
Жениться Шиллеру также было необходимо. Онъ нсколько разъ выражалъ это намреніе такъ ясно, что одно время Кёрнеръ думалъ, не влюбленъ ли онъ въ младшую дочь Виланда, про которую во многихъ письмахъ писалъ онъ съ нкоторымъ увлеченіемъ. Но Шиллеръ, по своему характеру, былъ способенъ, въ-отношеніи къ женщин, не къ любви, а къ особенному роду дружбы — и только такая дружба вполн удовлетворяла его потребности. (Въ этомъ отношеніи, за многими пунктами сходства съ Бетховеномъ, онъ ршительно разнствовалъ отъ него, сравненіе ихъ обоихъ могло бы составить любопытный предметъ для изученія.) Итакъ, отвчая Кернеру, что онъ нисколько не влюбленъ въ рзвую и веселую дочь Виланда, онъ въ этомъ же письм вполн выразилъ ту необходимость, которую чувствовалъ имть подлъ себя друга-жену и семейство — выразилъ все, что для него было связано съ этимъ ревностнымъ его желаніемъ:
‘Вс стремленія къ жизни и дятельности притупились во мн, этого одного (женитьбы) я еще не испыталъ. Я веду жалкое существованіе, жалкое внутреннимъ состояніемъ моего существа. Мн нужно имть подл себя существо, которое бы мн принадлежало, которое бы я могъ и долженъ былъ сдлать счастливымъ, о натуру котораго моя могла бы освжиться. Ты не знаешь, какъ мое расположеніе духа опустло, какъ голова моя темна — и все это не отъ вншней судьбы, потому-что здсь (въ Веймар, письмо это писано 7-го января 1788 года) мн съ этой стороны хорошо, но отъ внутренняго изнуренія моихъ чувствъ. Если я не вплету надежды въ свое существованіе, надежды, которая почти совершенно во мн исчезла, если мн нельзя точно воротомъ поднять снова колеса моего мышленія и ощущенія — я пропалъ. Философская ипохондрія съдаетъ мою душу, весь ея цвтъ грозитъ отвалиться. Не подумай, что я передаю теб здсь минутное расположеніе духа: таковъ я былъ еще у васъ, не сознаваясь себ въ томъ ясно, таковъ былъ почти во все время здсь, такимъ меня знаетъ ужь давно Шарлотта. Существо мое страждетъ отъ этой бдности, и я боюсь за силы своего духа.— Мн нужна средина, черезъ которую я наслаждался бы другими радостями. Дружба, вкусъ, истина и красота будутъ больше дйствовать на меня, когда непрерывная цпь тонкихъ, благодтельныхъ, домашнихъ ощущеній будетъ настраивать меня къ радости и снова насквозь проникать все оцпенлое существо мое теплотою. Я до-сихъ-поръ скитался въ природ одинокимъ, чужимъ человкомъ, у меня не было никакой собственности. Вс существа, къ которымъ я привязывался, обладали чмъ-нибудь, что было имъ дороже меня, а что въ этомъ пользы моему сердцу? Я стремлюсь къ жизни гражданина и семьянина, и только на это надюсь… Не подумай, чтобъ я кого-нибудь выбралъ. Все написанное мною къ теб о дочери Виланда больше ничего, какъ брошенная мысль. Я думаю, что выбралъ бы не несчастливо, по никто, кром меня, не можетъ выбрать. Въ этомъ случа я поступаю иначе, чмъ другіе люди, и ни одинъ изъ друзей моихъ не упрекнетъ себя въ ошибк на счетъ моего счастія. Впрочемъ, я совершено свободенъ, и весь женскій родъ открытъ передо мною, но я бы хотлъ чего-нибудь опредленне.’
На такихъ неразршенныхъ потребностяхъ, точно на неразршенномъ диссонирующемъ аккорд, останавливается этотъ періодъ жизни Шиллера и вмст съ нимъ оканчивается первый томъ ныньче изданной переписки. Такъ-какъ у этой книги нтъ никакого предисловія, то и мы не имемъ права полагать, что первый томъ останавливается на этомъ пункт въ-слдствіе окончанія періода, обозначеннаго нами, быть-можетъ, при раздленіи участвовали совершенно другія причины, быть-можетъ также, что тутъ совпаденіе случайности съ необходимостью было самое законное и раціональное. Слдующій томъ (или томы, потому-что неизвстно, сколько ихъ будетъ) долженъ (или должны) показать вліяніе Гёте и женитьбы на поэтическую дятельность Шиллера, оборотъ, который получили отношенія Кернера къ Шиллеру, такъ-какъ тогда все должно было существенно измниться, и то, какова была любовь Шиллера къ жен и дтямъ, что онъ имъ давалъ и что отъ нихъ получалъ.
Оставляя этотъ томъ переписки, мы должны сдлать еще одно послднее замчаніе. Въ первый разъ изданная переписка эта даетъ возможность отъискать и напечатать нсколько критическихъ статей Шиллера, испомщенныхъ ни въ одномъ изъ полныхъ собраній его сочиненій. Напечатаны только критическія статьи’. О стихотвореніяхъ Бюргера (1791). О садовомъ календар на 1795 годъ (1795), О стихотвореніяхъ Маттисона (1794), къ тому періоду, который мы разсматривали, принадлежитъ только одна статья: О гетевой трагедіи ‘Эгмонтъ’ (1788). Въ одномъ изъ писемъ своихъ къ Кернеру, отъ 12 іюня 1788, Шиллеръ упоминаетъ о критическихъ статьяхъ, помщенныхъ въ апрльскомъ нумеръ ‘Всеобщей Литературной Газеты’, на слдующія сочиненія: 1) Фридрихъ Великій, картина, 2) Діапазора, или странники, 3) Энциклопедія Гоффа, 4) Сочиненія Эккартсгаузена, 5) Историческія извстія о Фридрих II и жизнь его. Въ слдующихъ томахъ переписки, можно ожидать найдти указанія еще на другія статьи подобнаго содержанія. Какъ мы уже сказали, критика не составляла настоящаго дла Шиллера, по тмъ не меньше въ критическихъ статьяхъ его есть много очень-хорошаго и чрезвычайно примчательнаго, во всякомъ случа, стоитъ спасти эти статьи отъ того забвенія, которое лежитъ на нихъ съ-тхъ-поръ, какъ он напечатаны во ‘Всеобщей Литературной Газет’.

‘Отечественныя Записки’, No 10, 1847

Стасов Владимир Васильевич
Прочитали? Поделиться с друзьями:

Читайте также:

  1. Английская литература, Стасов Владимир Васильевич, Год: 1847
  2. Outlines of English literature: for the use of the Imperial Alexander Lyceum, by Thomas B. Shaw, Стасов Владимир Васильевич, Год: 1847
  3. По поводу романа Зола ‘L’Oeuvre’, Стасов Владимир Васильевич, Год: 1886
  4. Английская литература, Стасов Владимир Васильевич, Год: 1847
  5. Германская литература, Стасов Владимир Васильевич, Год: 1847
  6. Наши итоги на всемирной выставке, Стасов Владимир Васильевич, Год: 1878
  7. О лирике, Блок Александр Александрович, Год: 1907
  8. Русский ‘реалист’ об евангельских событиях и лицах, Розанов Василий Васильевич, Год: 1907
Электронная библиотека